собственная безопасность, что они убивали для того, чтобы убить, как дикое животное, которое при виде крови приходит в ярость; затем, что в Пенджабе, где не восстал ни один сипай и где почти все сипаи браминской религии просились идти против Дели, в котором революция разгорелась среди мусульман, их исконных врагов, были расстреляны картечью и казнены все полки сипаев, предусмотрительно обезоруженные англичанами; наконец, что все порядочные английские офицеры глубоко возмущались подлыми убийствами, результатом которых и было восстание под предводительством Наны Сагиба!
      Приведем еще один факт в защиту этих бедных сипаев, на которых излилась вся ненависть англичан, причем не разбиралось, кто прав и кто виноват, принималось во внимание лишь одно, ? это полки той армии, которая подала сигнал к восстанию и которую надо терроризировать.
      После взятия Коунпура, и чтобы отомстить за тысячи пенджабских жертв, Нана Сагиб отдал распоряжение расстреливать всех англичан, которых можно было захватить.
      Но первый пехотный туземный полк отказался исполнять этот приказ, говорят "Мы не убьем генерала Уэллера, который прославил наше имя, и сын которого был нашим квартирмейстером; мы не хотим убивать и других англичан, посадите их лучше в тюрьму" (Де Варрен).
      Нана Сагиб был принужден передать исполнение своего приказа мусульманам. Всюду, даже на поле битвы, даже в пылу боя, даже после тридцати тысяч пенджабских трупов, сипаи отказывались посягать на своих бывших офицеров.
      А знаете ли вы, чем отплатила Англия за великодушие первого полка?
      Все люди этого полка были убиты до последнего; начальники были привязаны к пушечным жерлам или четвертованы, а простых сипаев, вместе с их женами и детьми, расстреляли картечью... Утром, на восходе солнца, под стенами Коунпура их собирали по шестьсот человек, раза четыре в неделю; на несчастных направляли жерлы пушек, и артиллеристы с запалами в руках ожидали сигнала. Капитан Максвелл ясным и твердым голосом отдает команду, проходит жуткая секунда, прерываемая лишь плачем детей на груди их матерей. И вот митральеза начинает свое ужасное дело, стреляют три, четыре, пять раз, пока все эти отцы, матери и грудные младенцы не превратятся в кровавую груду мертвых тел... И после этого во Франции еще находятся люди, серьезно говорящие об английской цивилизации и человечности!
      Европейская наука, дисциплина, усовершенствованное оружие и сплоченность командиров сломили индусов и затушили восстание.
      Двадцатого сентября 1857 года Дели, столица восставших, была взята англичанами.
      Теперь остается сказать, как вели себя после победы победители.
      Опять прибегаю к де Варрену.
      "Все корреспонденции говорят одно и то же. Наказания ужасны. В каждом городке, на каждом военном посту все одно и то же зрелище: казни без разбора, без остановки, без пощады. Не успеет охладеть одна партия трупов, как их снимают, чтобы заменить другими. Это какая-то вторая Варфоломеевская ночь. В Аллагобаде, Бенаресе, Динапуре виселицы ставились вдоль дорог, и эти ужасные трофеи тянулись на целые километры... И если какая-нибудь менее ожесточенная душа сжаливалась над несчастными, если священник, судья, губернатор хотел спасти хоть по крайней мере невинных, которые не участвовали ни в восстании, ни в убийствах, то против этой доброй души поднимался страшный крик, и прозвища изменника, подлеца и отступника так и сыпались. Слава Богу, если хоть жизнь-то свою удавалось спасти. Один генерал перенес серьезные опасности и потерял всю свою популярность из-за того, что хотел спасти несколько бедных сипаев, которые не только не восстали, но остались верными Англии и с опасностью для жизни явились на свой пост. Лорд Канинг за желание охранить честь своей страны, компрометируемой этой ужасной резней, беспримерной в истории народов, и за желание сохранить жизнь нескольким несчастным, был проклят своими, газеты его бранили, а высшие лица и министры лишили его своего доверия... Весь свет может воскликнуть с нами: позор Англии!"...
      И сказать, что это писал английский офицер!
      Красные мундиры уничтожили всех жителей Дели, даже тех, которые и не думали о каком-либо восстании. Это была какая-то чудовищная бойня более чем пятисот тысяч жителей. Не уцелел ни один дом, не пощадили ни одного старика, женщины или ребенка... Разгоряченные раскаленным солнцем и опьяневшие от крови солдаты вырывали еще неродившихся младенцев из утроб матерей и бросали несчастных тут же, не потрудившись даже прикончить бедных мучениц. В Коунпуре шотландцы убивали всех женщин и девушек с утонченными жестокостями, чтобы отомстить, ? говорили они, ? за дочь генерала Уэллера, погибшую во время восстания.
      Тем из моих соотечественников, которые могут подумать, что я преувеличиваю, хотя я цитировал английские документы, я отвечу приглашением прочесть статью в Journal des Debats от двадцать четвертого октября 1857 года. Как известно, газета эта очень умеренная, справедливая в своих суждениях и очень благоволящая Англии.
      "Уже несколько веков, как подобные уничтожающие войны окончены и забыты цивилизованным миром; новейшие народы уже отвыкли от таких свирепых инстинктов, и нельзя вновь поднять кровавое и позорное знамя, не возбуждая всемирного возмущения и ужаса."
      И теперь, когда милые лондонские журналы и газеты оскорбляют меня по два пенса за строчку, они все же не помешают мне, как я уже это говорил, сорвать с них лицемерную маску великодушия, бескорыстия и гуманности, которой англичане прикрывают свои хищения и свои злодейства...
      Не помешают мне, который видел следы крови, который слышал крики жертв, который сидел на развалинах, сказать Англии вместе с одним из ее сынов<$FЛорд Байрон.>:
      "How thy great name is everywhere abhorred!" ("Как презираемо всюду твое великое имя!")
      Верный своему обещанию, Рам Кондор вечером пришел за мной, чтобы провести в ту часть дворца, которая отведена женщинам.
      ? Как было условлено, ? сказал он мне, ? я предупредил, что приведу с собой великого доктора твоей страны, врачующего исключительно детей!
      Я не ожидал сюрприза, который был мне приготовлен. Меня ввели в большой покой, убранный коврами и циновками и уставленный мягкими и пушистыми диванами. Стены, белые с зеленым и с золотым, с мраморными кружевными бордюрами, были удивительно красивы и богаты.
      Нечего и говорить, с каким чувством живейшего любопытства я вступил в это святилище. Около двадцати молодых женщин сидели на диванах, и почти возле каждой айя, или няни, держались один или двое детей.
      Не успел я сделать двух шагов в этом пышном гареме, восхищенный красотой этих юных созданий, из которых старшей вряд ли было восемнадцать лет, как вдруг услышал привет на чистейшем лондонском наречии:
      ? Gentleman, I have the honour to wish you good day! (Милостивый государь, имею честь пожелать вам доброго дня).
      Я ответил тем же и с удивлением посмотрел на свою собеседницу, спрашивая себя, каким образом индуска могла научиться говорить с таким правильным акцентом.
      Мое удивление длилось недолго.
      Предо мной стояла английская мисс, которую жизнь забросила в гарем раджи.
      Отправленная в Калькутту Евангелическим обществом для того, чтобы быть подругой жизни какого-нибудь клэржимена (духовного), она прибыла туда через четыре месяца пути на парусном судне и с твердым намерением не быть матерью десяти-двенадцати детей честного миссионера, которому ее предназначили.
      Она была красива той английской красотой, которая с молочной белизной кожи и золотистыми волосами соединяет скверные зубы, большие ноги и плоскую грудь, а с ними и немного наглый и немного мечтательный вид золотушных женщин туманного Альбиона.
      Мне показалось, что Рама Кондор не особенно гордился этим английским произведением.
      Нередко можно встретить в богатых гаремах Индии англичанок, пользующихся большим почетом и получающих громадные суммы.
      Мисс Кити, как она себя называла, откровенно рассказала мне, как она сюда попала, что Рам Кондор очень любезен и что она вполне довольна своей судьбой, хотя должна, подобно другим женщинам, подчиняться обычаю не переступать порога гинекея до великого дня, когда их перенесут в жилище смерти.
      Привожу стенографически наш разговор в присутствии других женщин, которые удивленно таращили на нас большие глаза, с недоумением прислушиваясь к незнакомому языку, которого они не понимали.
      На мое английское приветствие она отвечала мне на моем родном языке:
      ? Давайте говорить по-французски, ? сказала она, ? вы будете свободнее меня спрашивать, и мне удобнее вам отвечать, так как Пейхва, кроме индусского, знает только английский язык!
      ? Разрешите ли вы мне предложить вам несколько вопросов?
      ? Пожалуйста! ? ответила она.
      ? Правда ли, что, как вы сейчас сказали, вы счастливы во дворце раджи?
      ? Я говорила совершенно искренне!
      ? Но ваше прошлое, ваше воспитание, идеи, которые вам внушены в Европе, все это должно было отдалить вас от того рода жизни, который вы тут ведете, или помешать найти здесь счастье?
      ? Вы ошибаетесь, и я вижу, что вы непрактичны!
      ? Объяснитесь.
      ? Нет ничего легче... Ваш французский автор, ваш бессмертный Жан-Жак сказал, что первая потребность человека, это быть счастливым! "Надо быть счастливым, дорогой Эмиль!" Эта фраза стала моим девизом с четырнадцати лет. Я была шестым ребенком в семье бедного клерка, служившего писцом в Евангелическом обществе иностранных миссий, и в будущем мне предстояло, как и моим сестрам, выйти замуж за какого-нибудь бедняка, зарабатывающего двадцать пять шиллингов в неделю, и наполнить его дом детьми и бедностью. Когда я была в таких летах, что уже начала соображать, моя маленькая головка начала работать в этом направлении, и, в завершение моих размышлений, я каждый вечер давала себе клятву не вешать себе на шею этой веревки. И при первом же предложении выйти замуж я заявила, что выйду лишь за миссионера. Евангелическое общество посылает жен всем своим проповедникам, не имеющим возможности ездить в Англию. Я записалась, и меня прислали в Индию. Приехав в Калькутту, я отправила к чертям моего суженого, который явился за мной на судно, как за каким-нибудь тюком, в сопровождении другого капеллана, на обязанности которого было благословить тут же на месте наш союз, а сама решила найти свое счастье. Я была учительницей, компаньонкой, чтицей, и, наконец, я очутилась здесь!..
      ? Не разрешите ли вы задать вам один нескромный вопрос?
      ? Спрашивайте все, что хотите!
      ? Скажите, вас привела сюда любовь?
      ? О, нет, да и раджа взял меня сюда не из-за любви, а из хвастовства восточного человека. Иметь в гареме англичанку, это для него все!
      ? На что вы надеетесь?
      ? Я вам скажу. Я могу или уйти из гарема раджи, когда только захочу, или же остаться здесь до конца дней моих.
      ? Конечно, вы выберете первое?
      ? Да. Рам Кондор не посмеет задержать меня против моей воли. Но я здесь вовсе не для того, чтобы заглохнуть в гинекее индусского князя. В течение четырех лет, которые я провела в этом гареме, каждый год я перевожу в английский банк лак рупий ? двести пятьдесят тысяч франков. Я подожду еще четыре года, мне всего лишь двадцать два года; в двадцать шесть я покину Индию, и у меня будет состояние в два миллиона, а тогда я могу жить, где угодно!
      ? Вы практичная женщина!
      ? Я просто женщина, не скрывающая своих проектов под лицемерной маской... Я пришла сюда добровольно, через несколько лет я буду богата и могу вести независимую жизнь...
      ? А если бы вы не встретили раджи?
      ? Я бы ждала случая.
      Товарки мисс Китти продолжали смотреть на нас с удивлением, смешанным с испугом. Я не мог добиться ни от них, ни от их ребятишек ни одного слова. В конце концов, чтобы прекратить их мучение, я попросил Рам Кондора отпустить женщин во внутренние комнаты.
      Я остался с раджей и англичанкой ? его фавориткой. Мисс Китти угощала нас очень вкусным напитком, ? смесь замороженного чая с шампанским.
      По моей просьбе англичанка говорила о своих подругах. По ее словам, эти юные индуски обладают очень кротким характером, немного капризны, но без упрямства.
      Привычные к тому, что господин их делит между ними всеми свою любовь, они не ревнивы, но горе, если он вздумает подарить одной из них лишний кусочек ленты; тогда начинается война, и успокоить их можно лишь одинаковыми для всех подарками.
      Эти бедняжки были такими невеждами, что трудно себе представить. Согласно обычаю, всякая женщина, переступившая порог своего гарема, теряет право вернуться в него. Жизнь видят они лишь с крыши своих домов, да и то после заката солнца, так что они не имеют представления о самых простых вещах. Так, например, они никогда не видели воды, кроме своих фонтанов и бассейнов. Они не знают, как растет рис, как ткут шелк или делают бумагу, они не видели, как растет большая часть тех плодов, которые они едят, и так далее... И жизнь их проходит с утра и до вечера в том, что они причесываются, купаются, ухаживают за своим телом, едят сласти, немножко ссорятся и отдыхают. Все другие женщины гинекеев лишь служанки и вольны покинуть дворец и выйти замуж.
      Я ушел от мисс Китти довольно поздно, поблагодарив ее за любезный прием и за откровенность. Правду сказать, я совсем не того ожидал от индусских гаремов и был немного разочарован.
      Что общего между этой холодной и практичной дочерью Альбиона и теми очаровательными обитательницами пагод, восхитительными баядерками?
      Вернувшись от англичанки и закурив сигару на моей террасе, чтобы в тиши ночной еще раз пережить впечатления дня, я невольно перенесся мыслью к тем прелестным созданиям, которые любовь свою дарят бескорыстно, следуя лишь влечению сердца.
      Однажды я в сопровождении одного из своих друзей, только что приехавшего из Европы, посетил старую пагоду в Вилленуре, в трех лье от Пондишери. Мой товарищ был очень красив и поражал той красотой, которая невольно говорит о чистоте расы и соединяет в себе силу и изящество.
      Когда мы проходили двором пагоды у священного пруда, брамины, ожидавшие получить хорошую подачку, выслали к нам всех баядерок пагоды, чтобы выпросить у нас пожертвование в пользу богов. Баядерки появились в своих костюмах из разноцветного шелка, затканного золотом и серебром, с цветами в волосах, с массой великолепных запястьев на руках и на ногах. Мой товарищ смотрел на них очарованными глазами и, кажется, воображал, что перед ним явились небесные гурии рая.
      Самой младшей из них не было и тринадцати лет, а старшей вряд ли сравнялось восемнадцать. Все оттенки красоты находили себе достойные рамки в этой грациозной группе прелестных девушек, смотревших на нас своими огромными и немного влажными, как у газелей, глазами.
      Среди этих очаровательных созданий, проходивших с улыбкой мимо нас, я не заметил ни одной, которая бы не остановила своего благосклонного взгляда на моем молодом друге. Одна из них едва заметно наклонила свою голову, пройдя возле него, на что он не обратил внимания, да, кажется, кроме меня этого никто и не заметил.
      Если бы я не жил столько лет в Индии, то, пожалуй, и я не обратил бы внимания на этот полупоклон, но я понял, что это не невольное движение головы, и что в этой стране, где каждый жест, каждый взгляд подвергается строгому осуждению, этот кивок должен иметь свои последствия.
      Баядерка, привлекшая мое внимание, была красивая девушка с продолговатым, как у итальянской мадонны, профилем, с прелестной фигурой, затянутой в шелк вишневого цвета, вышитый золотистыми блестками; пышные волосы едва сдерживались священной повязкой, а громадные черные глаза казались бархатными под густыми длинными ресницами; пунцовые губы безукоризненного рисунка и прелестные белые зубки довершали ее красоту; ножками и ручками индусские женщины славятся, так что девушка являла собой образец совершенной восточной красоты.
      Этой молодой баядерке могло быть, самое большее, от шестнадцати до семнадцати лет, и красота ее достигла полного и пышного расцвета.
      Должно быть, она заметила мой пристальный взгляд, потому что, протанцевав по приказанию главного брамина со своими подругами в благодарность за нашу жертву, она ни разу не обернулась в нашу сторону и ушла на галерею, ведущую в помещение баядерок. Напрасно я ждал малейшего жеста или движения, которые бы объяснили мне, произвел ли мой друг на нее впечатление, как мне показалось раньше, но она равнодушно последовала за своими подругами.
      Она ошиблась, думая преувеличенным хладнокровием замаскировать свои чувства.
      ? Возможно, что и я ошибся, ? сказал я себе, ? но, кажется, моему другу предстоит приключение, о котором он и не подозревает.
      Я ничего не сказал ему, чтобы не всполошить его напрасно, но, возвращаясь домой, я велел немного придержать лошадей, чтобы было удобно разговаривать, и заговорил о молодых девушках, которых мы только что видели.
      Мой компаньон был в восторге от них и всю дорогу только и рассыпался в похвалах жрицам Шивы.
      ? Я бы отдал десять лет жизни, чтобы быть любимым хоть один день одной из этих красавиц! ? вскричал он наконец.
      ? А какую бы вы выбрали?
      ? Ту, у которой были изумрудные серьги в ушах.
      Это была именно та, которую и я приметил.
      Я не удержался от искушения сказать ему, что бывают разные странные случаи, и что, может быть, такой жертвы, как десять лет жизни, и не потребуется.
      Он ухватился за мои слова и начал умолять объяснить, в чем дело.
      Я ответил ему, чтобы успокоить его, что это просто мое предположение, и что я, в сущности, ничего не знаю.
      Мы вернулись в Пондишери.
      В тот же день вечером, как я этого и ждал, к моему другу явился один из музыкантов пагоды с поручением от баядерки.
      Поручение это состояло в том, что музыкант передал надорванный лист бетеля, что должно было обозначать: "Имейте доверие".
      Молодой человек, не говоривший на тамильском наречии, попросил меня быть переводчиком, и вот разговор между мной и этим гандгарбой (музыкантом):
      ? Кто послал тебя? ? спросил я музыканта, который стоял молча, как того требовал индусский этикет, в ожидании, пока его спросят.
      ? Салям, доре (добрый день, господин), ? отвечал он, ? пусть боги охраняют твои дни и ночи, а в час кончины пусть глаза твои увидят сыновей твоего сына... Меня послала баядерка Нурвади. Иди, сказала она, снеси этот лист бетеля молодому франги (французу) и говори с ним безбоязненно.
      ? Молодой франги с большой улицы Багура, ? заговорил я на языке музыканта, ? не знает прекрасного языка Коромандельского берега, говори, я переведу ему твою мысль.
      ? Нурвади увидала молодого франги и сейчас же почувствовала, что всемогущий Кама пронзил ее сердце тысячью стрел. А франги заметил ли Нурвади?
      ? Мой друг франги, ? ответил я, ? заметил Нурвади и сейчас же почувствовал, что всемогущий Кама пронзил его сердце тысячью стрел.
      ? Хорошо!.. Около девяти часов, когда Ма (луна), склоняясь к востоку, исчезнет в волнах, и священные слоны ударят в звонкие гонги, возвещая время, Нурвади придет, чтобы вернуть молодому франги золотые иглы, которые его взгляды воткнули ей в сердце.
      ? А когда именно?
      ? Сегодня ночью.
      Эта быстрая развязка не удивила меня. Индусские женщины еще более капризны, нежели европейские, и их желание закон для окружающих.
      ? Хорошо, гандгарба, ? отвечал я церемонно и повторяя его величественные жесты, ? когда Ма, склоняясь к востоку, исчезнет в волнах, и когда священные слоны ударят в звонкие гонги, молодой франги будет ожидать прекрасную Нурвади и вернет ей стрелу любви, которую она вонзила ему в сердце.
      ? Будет ли молодой франги осторожен?
      ? Будь спокоен.
      ? Салям, доре!
      ? Салям, гандгарба!
      И, повернувшись, индус побежал по направлению Вилленура.
      ? Что хотел этот человек? ? спросил меня тогда мой заинтересованный друг, не поняв ни слова из нашего разговора.
      ? Он пришел сказать, что случай, о котором я вам говорил несколько минут тому назад, явится сегодня в лице прелестной баядерки, которую вы покорили одним взглядом.
      Мой друг не поверил, предполагая мистификацию, и я еле мог убедить его в противном.
      Я должен был передать ему слово в слово наш разговор с музыкантом и уверить, что ни один индус не решился бы на такой поступок без поручения баядерки.
      Потом, чтобы объяснить моему другу, еще не привыкшему к Индии, ее нравам и обычаям, я начал говорить о том, что индусская женщина не может тратить время на флирт и ухаживание за нею иностранца, который ей понравился; малейшая неосторожность может стоить жизни ее возлюбленному, да и ей самой, так как индусы, очень снисходительные ко всему, что скрыто, становятся неумолимыми при всякой открытой вине... И вот, лишенная возможности пережить самой и дать пережить своему возлюбленному все те восхитительные моменты, которые нам дает начинающаяся любовь, индуска сама быстро идет к развязке и также быстро прерывает ее, уверенная, что останется безнаказанной. Ничего не значит, если потом пройдет какой-нибудь слух, лишь бы никто не застал ее на месте преступления.
      В назначенный час Нурвади явилась к молодому франги в паланкине, совершенно неузнаваемая в той массе шелка и кисеи, которая ее окутывала с ног до головы. Гандгарба провожал ее, но он остался у дверей. Получив на чай, носильщики паланкина удалились с их ношей. Все туземные слуги были отпущены на четыре дня.
      Я уже по опыту знал, что вряд ли баядерка останется здесь более трех дней. Я был свидетелем трех-четырех таких приключений, и будь то баядерка или женщина из высших каст, несмотря на все мольбы продлить их пребывание, все они исчезали по прошествии трех дней.
      В сущности, эти три дня являются как бы обыкновенным обетом молитвы в храмах, и женщина касты, желающая иметь три дня полной свободы, легко находит их, благодаря суеверному почтению к религии.
      Сны имеют громадное значение у индусов. Жена, проснувшись в одно прекрасное утро, заявляет своему мужу: "Эту ночь я видела во сне любимую птицу Ковинда, и чей-то голос прошептал мне на ухо: В следующую ночь, когда священные слоны пагод ударят в гонг, встань и, взяв с собой лишь одну служанку, иди прямо вперед, пока не встретится тебе какая-нибудь из пагод Вишну, войди в нее и молись в ней три дня и три ночи... Помни, если ты-не послушаешься, то твою семью ожидает большое несчастье". В следующую ночь добрый муж сам торопит свою жену, чтобы она покинула дом в час, назначенный богами.
      Бесполезно говорить о том, что служанка давным-давно подкуплена и уже сговорилась с прекрасным чужеземцем, который их ждет, а по возвращении она будет клясться, что они это время провели в пагоде.
      Обыкновенно жена называет одну из соседних знаменитых пагод, где и на самом деле исполняют свои обеты сотни верных, а так как к тому же на улице, в храме, индуски появляются закутанные в облака кисеи, то никто не может ее узнать и свидетельствовать против нее.
      В таком виде и под таким предлогом индуска может отправляться куда ей угодно.
      Такие приключения у них гораздо чаще встречаются, нежели принято это думать, и я никогда не слышал, чтобы ее застали на месте преступления муж или родители; религиозный предрассудок выше и сильнее всего, сильнее подозрения, сильнее уверенности... Никогда ни один муж не посмеет последовать за женой, ни проследить ее, если та, по приказанию свыше, отправляется на молитву. Если бы, к несчастью, оказалось, что его подозрения ошибочны, то его ожидает жестокое наказание за то, что он осмелился усомниться в своей жене и в приказании богов.
      Очевидно, это дело женской изворотливости, сумевшей вдолбить это в головы мужей... Ни страх, ни двери, ни запоры, ни черные евнухи с саблями в руках не могут удержать женщину, которая любит... или просто хочет удовлетворить свой каприз.
      Обыкновенно эти приключения бывают у европейцев лишь с женщинами высших каст... не потому, чтобы среди других не было очаровательных красавиц (я видел даже и парий таких, которые могли бы заставить побледнеть Венеру Кановы), но они не нуждаются в таких тайнах и предосторожностях и в темный вечер всегда могут ускользнуть на часок-другой.
      Индусы не ревнивы, но при условии, чтобы все было шито-крыто, и никто не мог бы подозревать неверность его жены. Самая добродетельная женщина, но случайно подвергнувшая себя подозрению, осуждается как самая большая грешница. Больше всего индус боится быть смешным.
      Баядерка не нуждается во всех этих ухищрениях; ничто не запрещает ей отдать свое сердце человеку своего племени; по окончании службы на пагоде она свободна и может вечерами делать, что ей угодно, уходить и возвращаться по желанию, но одно ей строго воспрещено ? любовь к иностранцу; баядерка должна избегать всего, что может доказать, что она полюбила чужеземца, потому что если это откроется, то ей грозит изгнание из храма и даже из ордена баядерок, но, в сущности, они мало чем рискуют, так как между ними всеми существует как бы молчаливое соглашение покровительствовать любви своих подруг.
      Они не боятся быть выданными музыкантами; при каждой баядерке свой, которого она посылает, куда ей угодно, и, надо сказать, что ему даже выгодно, если его госпожа обратит свое внимание на белати (европейца), так как индусская женщина ни за что не возьмет никакого подарка, а потому влюбленному белати остается лишь осыпать золотом и серебряным дождем ее провожатого. Абсолютное бескорыстие молодой женщины заставляет невольно по-царски наградить музыканта, бывшего желанным вестником счастья. И вот обыкновенно музыканты собирают себе к старости приличный капиталец, дающий им возможность дожить свои дни на покое, а между тем баядерки, проведшие свою жизнь между плясками, цветами и любовью, изгоняются из пагоды, как только красота их начинает блекнуть, и они принуждены продавать на базарах фрукты, бетель, табак или цветы и умирают в страшной бедности.
      Нурвади подарила три дня своему возлюбленному и, обливаясь слезами, исчезла; молодая баядерка больше не вернулась, несмотря на все мольбы.
      Один каприз привел ее, другой толкнул ее дальше, и вы не вернете ее за целое состояние.
      Но все-таки, пока мой друг был в Пондишери, она не забывала присылать ему ежегодно в день их первого свидания букет дивных цветов.
      С тех пор прошло много лет, но и до сих пор он любит ее, и когда судьба сводит нас с ним в каком-нибудь из уголков земного шара, он говорит мне о Нурвади, и печальная улыбка не сходит с его уст.
      Я знавал одного молодого офицера сипаев, который умер от любви к одной из этих неуловимых сильфид, явившейся к нему в один прекрасный вечер в жемчугах и алмазах. Это была женщина редкой красоты, которую дает лишь страна южного солнца.
      ? Я видела тебя сегодня утром в твоей одежде, расшитой золотом, с саблей в руках, и ты был очень красив!..
      ? Я почувствовала, как забилось мое сердце, я полюбила тебя тотчас же, как любишь красивый цветок... И вот я здесь.
      ? Какая мечта! Какой дивный сон!
      И без ложного стыда молодая женщина сбросила к своим крошечным ножкам ту массу кисеи, которая делала ее похожей на облако.
      На щиколотках ног и на руках обвивались золотые браслеты, унизанные огромными бриллиантами, рубиновые серьги в ушах стоили целое состояние, а в волосах были вложены такие жемчуга, которые вылавливаются на Цейлоне раз в десять лет... На шее у нее висело золотое тали, знак замужества. Она подарила молодому офицеру два дня, и не только он больше не видал ее, но даже и не мог узнать, кто она и как ее зовут.
      Уходя, она оставила ему на память кольцо; потом оказалось, что его оценили в шестьдесят тысяч франков.
      О, как он ее разыскивал; он безумно хотел ее видеть, любовь сжигала ему сердце, и мысль найти ее стала его мечтой. Кроме того, как француз и как офицер, он был возмущен при мысли о пышном подарке, который он принял, подумав, что это простая стекляшка, и который он хотел вернуть во что бы то ни стало, когда он узнал, что это такой ценный алмаз.
      Как-то было мелькнула надежда.
      На улице возле него прошла женщина под вуалью, какую носят мусульманки, и шепнула ему:
      ? Пусть франги удалит сегодня вечером своих слуг и не покидает дома.
      Так же возвестила и раньше о себе прекрасная незнакомка.
      В одиннадцать часов послышались легкие шаги, офицер бросается навстречу... Но каково его разочарование при виде лишь служанки своей возлюбленной.
      ? Ама (госпожа) знает о твоих поисках, бесполезно искать, ты не увидишь ее никогда, ? сказала ему айя (служанка), ? если только муж ее узнает, что она была у тебя, то ее живой замуруют в одной из ниш его дворца, и я пришла просить тебя прекратить преследование.
      ? Я даю слово, ? проговорил с усилием офицер, ? но скажи своей госпоже, что я умираю от любви к ней.
      ? Надо жить, Ама тоже тебя любит, но она больше не может увидеть тебя.
      ? Передай ей это кольцо, которое она здесь оставила...
      ? Она не оставила, а подарила его тебе.
      ? Когда я его взял, я не знал, что оно такое дорогое.
      ? Ама просила передать тебе, что она желает, чтобы ты носил его, чтобы иметь что-нибудь на память от нее, потому что у нее от тебя есть нечто более ценное.
      ? От меня?!. Я тебя не понимаю.
      ? Ама неделю тому назад стала матерью, у нее родился сын.
      ? Что говоришь ты?
      ? Я пришла, чтобы сообщить тебе эту новость... и сын этот твой... так как раджа был в то время у вице-короля Индии в Калькутте.
      ? Сын... раджа... ? значит, это была индусская принцесса, которую каприз бросил ему в объятия... и он стал отцом!
      ? Боже! Как бы я хотел взглянуть на это дитя! ? прошептал молодой человек, подавленный этими открытиями.
      Но айя исчезла, не дав ответа на эту мольбу...
      Больше офицер ничего не узнал.
      Два года спустя он скончался от болезни печени, как говорили доктора, от любви и горя, как утверждали его близкие друзья.
      Как его ни уговаривали взять отпуск и уехать лечиться во Францию, он отказывался, желая умирать в Индии, где родились и умерли его любовь и надежды; до самой смерти он все ждал невозможного чуда. "Знать, что где-то есть собственное дитя, обожать его мать и не иметь возможности прижать их к своей груди, вот что меня убивает", ? говорил он за несколько дней до своей кончины.