Однажды в мой офис в Мичигане вошел человек.
(Сравните толкование этого случая со знаменитой версией, описанной в Wilk, 1985.)Он сказал: «Мне 42 года. Мне принадлежит много рекордов в авиации. Я стал пить с 12 лет и только что вышел из трехмесячного запоя». Я спросил: «Чем вы занимались до этого?» – «Знаете, я только что протрезвел после очередного трехмесячного запоя. И пришел к вам, потому что вы – скандинав. Я – тоже. А один скверхед* может откровенно говорить с другим скверхедом. Сквер-хеды понимают скверхедов».
(Обращаясь к Зейгу.)Вам известно это выражение? «Эриксон» значит скверхед. Скандинав – это "скверхед ".
Я сказал: «Хорошо. Значит, вы были алкоголиком в течение тридцати лет и вам принадлежит несколько авиационных рекордов?» Он ответил: «Да, я – 22-й член Катерпиллер-Клуба („Клуба гусениц“)».
(Обращаясь к Зейгу.)Вы знаете, что это такое? Это когда вы находитесь в кабине самолета и предлагаете бортинженеру катапультироваться. Когда он совершает катапультирование, катапультируетесь и вы. И если вы выживаете, то становитесь членом Катерпил-лер-Клуба. Это было в его юности, когда ему еще не было и двадцати.
Мужчина сказал: «У меня есть альбом с газетными вырезками, там все истории моих авиационных рекордов». Я просмотрел их. Во время Второй мировой войны он был другом генерала Хэпа Арнольда в американских ВВС. Он летал в то же время, что и Хэп Арнольд. Он совершил один из первых межконтинентальных перелетов. Я не знаю, сколько состязаний он выиграл. А теперь жил за счет своих родителей, выходя из трехмесячного запоя, которому предшествовал другой трехмесячный запой.
Я заявил: «Во-первых, это не ваш альбом с вырезками. Вы просто заурядный пьянчуга и паразитируете на хороших людях, на хороших родителях и хорошей жене. Вы – бездельник: попрошайничаете, крадете и объявляете себя владельцем этого альбома. Человек, который устанавливал эти рекорды, был человеком, а вы определенно не человек». Через пару часов я дал ему шанс рассказать о том, что он собой представляет.
Я спросил его, как он обычно напивается, поскольку у алкоголиков есть определенная модель поведения. Он объяснил: «Я заказываю две кружки пива – по одной в каждую руку. Опрокидываю кружки в глотку и потом посылаю вдогонку виски». Эриксон сказал: «Выходите отсюда и – если вы еще мужчина – садитесь в свою машину. Поезжайте по Ливернуа-Авеню. Остановитесь у Миддл-Белт. Зайдите в таверну Миллстадт. Закажите две кружки пива». Он был вне себя от ярости. То, что я сказал, было страшно неприятно. Он покинул мой офис и грохнулся на лестнице.
Позже он рассказал, что остановился у таверны, заказал две кружки пива и взял их в руки. И внезапно осознал: «Я делаю в точности то, что велел мне этот сукин сын». Он рассказывал: «И вот, я их поставил на стол и с тех пор не выпил ни глотка. Даже то пиво не выпил. Я заплатил за него и просто вышел». Я ответил: «И что, теперь над вами засиял ореол? Вы так считаете? Вы же плутовали и дурачились целую неделю!» Он удивился: «Откуда вы это знаете?» Я объяснил: «Просто хорошо знаю алкоголиков». Затем я действительно сказал ему, что он собой представляет. И был прав. Все это произошло 26 сентября 1942 года.
В тот же день он отправился в центр Детройта и записался в спортивный зал. Он работал там каждый день, возвращая свою великолепную физическую форму. В ноябре его восстановили в ВВС, однако к полетам не допустили. Он был в чине капитана и хороший вояка. Он, бывало, звонил мне с авиабазы и говорил: «Я слабею». Однажды он позвонил и сказал: «У меня тут бутылка рома, что мне с ней делать?» Я сказал: «Приносите ее ко мне. Я приготовлю бокалы и лед. Выпьем ее вместе». Он пришел. Я поставил два бокала со льдом. Наполнил бокалы. Начал пить. Он воскликнул: «Ты, чертов мерзкий сукин сын! Ты будешь со мной напиваться!» Я спросил: «Разве не для этого предназначена бутылка рома?» Он бросил: «Пошел ты к черту!» и ушел.
В следующий раз он пришел и заявил: «Вы сказали мне, что каждый раз, когда я захочу пойти и выпить, вы пойдете со мной. Итак, моя машина у подъезда». Я согласился: «Прекрасно». Позвал Бетти и сказал ей, чтобы она не ждала меня и не беспокоилась. Я спросил: «Какой бар?» Он объяснил. Я сказал: «Прекрасно». Это было в Восточном Дерборне. Мы спокойно ехали в машине – две мили, три, четыре. Болтали о каких-то обыденных вещах.
В конце концов, он воскликнул: «Ты, сукин сын, ты это имел в виду, когда говорил, что поедешь со мной бар и напьешься?» Я сказал: «Да. Думаю, что смогу перепить тебя. Как бы то ни было, мы это выясним». Он пробормотал: «Черт тебя побери. Черт побери. Черт побери. Ты не будешь это выяснять». Повернул машину, и мы поехали домой.
Ему присвоили звание майора. Однажды вечером он пришел ко мне, поприветствовал меня: «Добрый вечер». А я ответил: «Добрый вечер, майор». Он улыбнулся: «Я проиграл пари. Я бился об заклад, что вы не заметите этого сразу».
Обычно он приглашал нас в городской офицерский клуб. Всегда заказывал хорошую порцию выпивки для нас с Бетти. Для себя – апельсиновый сок или молоко. Его снова допустили к полетам и послали в Пентагон – специальным пилотом для чиновников и конгрессменов.
Частенько он звонил мне из Вашингтона и говорил: «Мне нужно услышать ваш голос». И мы болтали о разнообразных вещах. Проходила неделя или три недели, прежде чем он звонил мне снова. Последний раз он выпил 26 сентября 1942 года. Он приехал к нам в гости в 63-м, с женой и ребенком. Повел нас поужинать, заказал выпивку для Бетти и для меня. Сам не выпил ни капли.
Помните? Он вошел и сказал: «Я такой же скверхед, как и вы». Он (кстати, его звали Боб) хотел, чтобы я говорил с ним откровенно. Я могу говорить откровенно. И обещал ему, что напьюсь с ним, как только ему захочется напиться. Пытаясь вовлечь меня в это, он струсил. Всю дорогу назад домой я смеялся над его трусостью. Я не хвалил его, я издевался.
Однажды, когда Хэп Арнольд вернулся из Европы, он вместе с ним и с другими высокопоставленными лицами нанесли визит в офицерский клуб. Боба попросили к телефону. В его отсутствие Хэп Арнольд налил спиртного в кока-колу. Боб вернулся и, ничего не подозревая, глотнул этой кока-колы. Хэп Арнольд был генералом, но Боб повернулся к Хэпу Арнольду и бросил ему в лицо: «Ты, вшивый сукин сын!» Он действительно взорвался. И Хэп Арнольд понял, что сделал нечто абсолютно непростительное. Непозволительно делать «ерш» из напитка завязавшего алкоголика. Хэп Арнольд извинился. Вообще-то, генералов не следует обзывать. (Смеется.) Однако Хэп Арнольд был достойным человеком и не боялся смотреть правде в лицо. С подчиненными в армии можно делать что угодно, но нельзя нарушать их естественных прав. Даже генерал Паттон понял, что нельзя оскорблять Частное и перед Частным следует извиняться. Подмешать спиртное в бокал завязавшего алкоголика – это, возможно, еще хуже, чем оскорбить Частное. После того, как Боб разобрался с Хэпом Арнольдом, он взял перекись водорода и прополоскал рот. Потом вычистил зубы. Это было ужасно.
У него произошел один неприятный эпизод, когда он уехал в Пентагон из Детройта. Эскадрилья устраивала в его честь прощальный банкет, к которому приготовили пирог, пропитанный ромом. Боб взял один кусок, распознал запах рома, и его стошнило. Позже он мне рассказывал: «Я чертову уйму времени чистил зубы и полоскал рот, чтобы уничтожить этот вкус во рту».
Если бы я использовал относительно ортодоксальный метод лечения алкоголика, к чему бы я пришел? Вы встречаетесь с пациентом на его уровне, используете язык, который они понимают, и не боитесь этого.
Нередко встречаются пациенты, которым требуется особый язык. Но они не берутся говорить об этом сами. Это делаете вы. Вспоминаю пациентку больницы штата, которую постоянно тошнило. Всегда тошнило. Управляющий сказал: «Голоданием она хочет довести себя до смерти, хотя ее кормят через трубку. Вы можете что-то сделать?» Я спросил: «Небеса– это предел?» Он ответил: «Небеса – это предел».
Я пошел и сказал женщине, что намерен кормить ее через трубку, а если понадобится, накормлю через трубку и во второй раз. Мое намерение состояло в том, что первое кормление через трубку научит ее удерживать пищу в желудке. Я посадил пациентку в кресло и ограничил в движениях. Она чувствовала себя абсолютно удобно. Руки были пристегнуты к ручкам кресла, а нянечка держала перед ней миску, предназначенную для рвоты. Через трубку я залил питательную смесь. Ее вырвало. Я снова залил в трубку то, что находилось в миске. Она исторгла лишь часть этой смеси. Я залил трубку снова. Больше ее не рвало.
Зейг.Бьюсь об заклад.
Эриксон.Нянечки чертовски от меня устали. Они действительно хотели, чтобы меня уволили. Я предпочитал их ярость смерти пациентки. Я использовал простой способ.
Последний случай, который Эриксон обсуждал в тот день, был случаем Герберта, госпитализированного шизофреника, при лечении которого Эриксон использовал стратегические задания с тем, чтобы тот осознал и преодолел свои заблуждения. Так как этот случай подробно описан в Haley (1973) и Rosen (1982a), здесь он не приводится.
Комментарий
Хочу поделиться своими впечатлениями от прочтения стенографической записи моих встреч с Эриксоном. Это были весьма трогательные личные впечатления, а также профессиональные впечатления, не утратившие ни капли увлекательности с тех пор, как я впервые встретился с Эриксоном 12 лет тому назад. Сначала остановлюсь на некоторых субъективных впечатлениях.
Основная причина, по которой я пришел к Эриксону, состояла в том, что я хотел стать его учеником. Прочие причины не были конкретно сформулированы в моей голове. Тем не менее, хотя это не было заявлено, Эриксон явно работал на то, чтобы повлиять на меня на личностном уровне. Я не представлял ему своих проблем и не просил о помощи – некоторые из своих проблем я даже не воспринимал. Эриксон улавливал сферы моих личных затруднений и постоянно помогал мне их преодолевать. Я был польщен, что он пытался помочь мне преодолеть те блоки, которые ограничивали бы меня как личность и как практика.
На второй день моего визита я наблюдал его борьбу по перемещению тела из инвалидной коляски в рабочее кресло. Потом он начал говорить, преодолевая несомненную боль. Он пытался научить меня быть более эффективным как личность и как терапевт. Помню, как я был тронут тем, что он самоотверженно тратил на меня свою ограниченную энергию.
Ни одна из встреченных мной значительных фигур не оказывала такого трогательного воздействия. В Эриксоне было что-то необычное. Возможно, его значительное влияние обусловливалось его острой чувствительностью, уважением к человеку, интенсивностью, живостью воображения, уникальностью и joie de vivre* перед лицом невзгод. Я видел, как он борется за то, чтобы выявить в себе лучшее, и это вдохновляло меня на то же самое.
В ходе бесед я старался выделять модели поведения и сознательно комментировать метод Эриксона. Тем не менее, иногда я разрушал его процесс. Он держал в уме свои цели и работал, не слишком нуждаясь в моих репликах. Я испытал удивление (и даже небольшое облегчение) от того, что его техника активна и от меня требовалось очень мало. Тем не менее, я не был пассивен. В ходе бесед я был вынужден обрабатывать, осмысливать то, что делает Эриксон, и именно мои усилия придавали энергию изменениям.
Теперь, будучи более опытным терапевтом, к тому же умудренным дополнительным изучением методов Эриксона, я провел тщательные исследования его техник на профессиональном уровне. Я бы выделил одну специфическую технику: некоторые из рассказов Эриксона убаюкивали меня. Казалось, что Эриксон «вкрапливал» внушения, пользуясь тем, что я находился в отзывчивом состоянии. Эта техника «намеренной неуместности», убаюкивающая сознание, заслуживает более детального изучения.
Кроме того, Эриксон пытался помочь мне глубже изучить гипноз как на личном, так и на профессиональном уровнях. В наведениях транса (в отношении меня) он использовал только натуралистические техники. Формального наведения не было; в нем не было нужды. Фактически, в то время я, вероятно, был бы напуган формальным гипнозом и воспротивился бы ему. Похоже, что Эриксон использовал верную технику и тем самым повышал мою отзывчивость.
Эта стенографическая запись показывает Эриксона как учителя и терапевта. Поскольку здесь представлен полный текст, по нему можно изучать процесс Эриксона. Очень часто авторы анализируют мгновенные воздействия Эриксона. Но его эффективность коренилась в использовании динамического, длительного процесса. Однако совершенствование понимания процесса эриксоновской терапии не входит в задачи настоящего издания.
Приложение 1 ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ Диана Чоу
Я была рождена благодаря некоей доле беззаботности со стороны матери. Я – одна из двойняшек, и когда мой отец увидел, что нас двое, то предложил кого-нибудь утопить. Однако моя мать чувствовала исключительную важность события. Я часто недоумеваю, почему появление на свет близнецов приветствовалось, тогда как один ребенок не был желанным.
Чтобы отпраздновать это событие, отец купил моей матери бриллиантовую заколку и фортепьяно. Играть на пианино никто не учился, но появилась портативная скамеечка, которая имела как раз такую высоту, чтобы я могла выбить себе коренной зуб на втором году своей жизни. Мой брат украл бриллиантовую заколку, а также все военные облигации и денежные копилки.
Мы не были бедны. Мать рассказывала мне, что люди, бывало, стояли возле нашего дома и сквернословили, потому что у нас было столько угля, что мы не могли пробраться в подвал. Люди замерзали. Это, должно быть, тоже заставляло мать чувствовать себя важной персоной: если люди просили у нее угля и проявляли должную степень благодарности, она давало его им.
Мать была хорошенькой. Мое самое раннее воспоминание о ней состоит в том, что я вытягиваюсь, чтобы потрогать ее платье, когда они с отцом идут на танцы в деревенский клуб.
Отец был высоким, стройным и забавным, но единственная форма ответственности по отношению к нам, детям, которую он ощущал, состояла в том, чтобы поддерживать нас в счастливом состоянии, обеспечивая достаточным количеством денег. Я не знаю, каким типом алкоголика вы назвали бы моего отца. Он усердно работал шесть месяцев и смиренно подчинялся распоряжениям матери, и вот он вдруг…*
Вы предложили больницу. Я не хотела, хотя знала, что пойду туда. Сейчас я вспоминаю: приемное отделение… мерзкие санитары… боязнь выйти… усталость… стыдно пожаловаться на физические недомогания, которые меня мучат. Ведь даже когда я лежала в больнице с аппендицитом, они смеялись и говорили мне, что все это "в моей голове. Все, что в Понтиаке, – это «все в вашей голове».
Остальное вам известно. Ах, если бы мне достало смелости сначала умереть, а потом взглянуть вам в лицо и выслушать ваши нарекания. Я думала, что вы должны поверить в то, что я смогу поправиться, иначе вы бы не стали уделять мне свое время. Я пришла прежде, чем смогла передумать. Я хочу выздороветь. Боюсь, я разочарую вас. Я не слишком храбра. Знаю, где-то там, внутри, моя психика отнюдь не конфетка. Возможно, я сделаю что-то, чтобы вы не узнали об этом…
Вот и все. Я записала это очень быстро, как только мысль пришла ко мне. Это, конечно, не шедевр, и пишу я неважно. Как бы то ни было, записки утомили мою руку, шея одеревенела, а голова очень устала.
Я не могу закончить историю своей жизни, потому что я пока еще жива. Я даже не уверена в том, что все еще хочу умереть… Но… о, как я ненавижу вставать по утрам!
Приложение 2 Ева Партон
Пациентка сделала заявление: «Вы просто задаете вопросы, а я буду на них отвечать». Ее спросили, сколько ей лет. "Не говорите мне, что вы этого не знаете. Мне 32 года, или предположительно 32 года. Я родилась 16 июля 1912 года в Эрклиане, Миссури. Это маленький городишко – городские сплетни, двор залит помоями, вроде тех, которыми кормят свиней. Двуногие сволочи и змеи в человеческом обличье. Есть множество людей, которых я не люблю. К ним относится та дама, которая меня вырастила. Я поклонялась мужчине, который меня вырастил. Он был бел, как лилия, а его черные волосы были подобны вороньему крылу. Как говорит Эдгар Аллан По, «ворон в ночи». Его глаза были желтыми, как два леопарда, но он был из тех леопардов, что не меняют свои пятна. Он был светел, ее мать была сумрачна.
У него был старший брат, который главенствовал в семье. Он отправил свою жену в сумасшедший дом. Она провела там тридцать четыре года своей жизни.
Сейчас она в другом месте, в Миссури, где они обили войлоком стены палаты, чтобы ты не вышиб себе мозги об стену. Она была отпущена под его опеку 18 лет тому назад, а этот грязный, вшивый сукин сын обрюхатил ее. Ее отправили назад в то заведение, а ее маленькому мальчику сейчас 18 лет. Она пребывает там до сих пор.
Моя невестка Норма Ковальски,.– жена моего сводного брата Джейкоба Ковальски, который живет на 12345-й Брэйл в Детройте. Мой сводный брат сказал мне, что моя тетя помнит все. Когда я четвертого июля поехала в Миссури со своим сыном Ральфом (которому семь лет), мой брат Пол – я думаю, что это он – позвонил в полицию и попросил, чтобы они приехали и забрали меня на автобусной станции Грейхаунд. Он сказал, что я созрела для психопатического отделения. Когда я увидела своего брата Пола у билетной кассы, то пошла в дамскую комнату отдыха и взяла Ральфа с собой. Он ждал, пока они вызывали автобус до Сен-Луиса. Я позвонила своей подруге, которая живет на Пилгрим в Детройте – ее муж делает первоклассные фильмы поблизости от Индиан-Вил-лидж для лучших людей. Она моя лучшая подруга – мы вместе работали в отеле в 1932-м. Она мне как сестра. Я была подружкой на ее свадьбе в 1933-м.
Три или четыре года я была хозяйкой и официанткой в гостинице. В некоторые дни мне нравилось там, в некоторые дни – нет. Я порывала с мужчинами примерно три раза. Когда мужчина глядел на меня так, как если бы на мне не было одежды, это меня смущало, но я не смущаюсь так, как это было до того, как я вышла замуж. Первый раз я порвала с немецким официантом. Я влюбилась в него. Мне был двадцать один год. Он был женат, но снял свое обручальное кольцо, и я думала, что он холост. Он назначил мне свидание, а моя подруга узнала, что он женат, и рассказала мне. Я этому не поверила, потому что не думала, что кто-то может сыграть такой мерзкий, грязный трюк с девушкой, которая еще не была замужем. Итак, я пошла к кассирше, Пэм, и спросила ее, женат ли он. Она сказала «да», она знала это наверняка, и его жена была беременна. Этой ночью у меня с ним было свидание, поэтому я послала Питера, одного из официантов для обслуживания номеров, на пятый этаж к Хаймену, где он обслуживал ужин, и сказала ему, что я не приду на свидание. Потом, в ту ночь, я пошла в комнату Барбары. Она была кассиршей на пятнадцатом этаже. Я осталась у нее на всю ночь, да так и не заснула. Вот почему я рассталась в первый раз – с женатым немецким официантом.
После того как у него родился ребенок, мы действительно снова гуляли вместе. Я хотела поцеловать его, чтобы почувствовать, на что это похоже. Я уже знала, на что это похоже, когда я его не поцеловала, и я хотела почувствовать, будет ли так же хорошо, когда я его целую. Да, это было так, и я встречалась с ним еще несколько раз, но у нас никогда не было половых сношений. Он принес свою маленькую девочку к моему дому, когда ей было девять месяцев. Ее звали Мэри. Она не любила незнакомых людей, но со мной она оставалась целое утро.
Мы поехали в Белль-Айсл, и я сняла ее фотоаппаратом. Я щелкнула на фото Билла, одного из дружков официантки. Потом, когда мы проявили эти снимки в компании Дж. Л. Хадсона, там была карточка Билла с другими, и Хаймен очень рассердился. Он начал меня расспрашивать, а я сказала: «У тебя полное право задавать мне вопросы, когда ты – женатый мужчина. Этот человек – парень Дорис Делвин, и я сняла эту фотографию в ее выходной день, так что ты можешь быть полностью удовлетворен».
Он хотел уехать со мной в Чикаго и бросить свою жену, но я сказала «нет». Это могла быть забавная любовь, но я слишком его любила и знала: однажды он устанет от меня и вернется к своей жене и к своей маленькой девочке, потому что
предполагается,что кровь гуще воды. Будь я ловкой, я бы не упустила свой шанс и поехала в Чикаго и жила бы с ним, но мне было лишь двадцать один, и я не знала жизни. Я никогда не разговаривала со своей матерью, потому что эти разговоры смущали меня. Я никогда не раздевалась перед матерью, но могла раздеться перед отцом и братьями, не думая ничего такого. Перед своей матерью я испытывала забавное чувство. Однажды она сняла свою одежду передо мной, и я покинула комнату.
В те времена я была отпущена под честное слово к Элоизе. Когда мать сообщила, что мой отец умер, я просто сказала: «Ты проклятая лгунья. Отец никогда не умрет». Мне становилось все лучше, и я никогда не чувствовала, что отец мертв. То, что ты хранишь в своем сердце, это твои собственные идеи, независимо от того, что думают другие, и неважно, какие видения ты видишь и какие голоса ты слышишь. Я не такая уж чертова придурочная, как обо мне думают люди. Про таких людей любил говорить мой отец: ложись с кучей блох, и ты проснешься с блохами. Я часто слышала от него такие вещи. Моя мать, бывало, говорила: те, кто подслушивают, не слышат о себе ничего хорошего. У меня была бабушка, которая разговаривала с моим отцом, а я слушала их. Она была черной ирландкой. Я – ирландка, и я – индианка, и я – англичанка, и я – валлийка, и индуска, и немка, и не знаю кто еще. Как, бывало, говорил мой брат: «Мы побочным образом связаны с Ллойдами из Лондона». Однако затем он выстраивал цепочку несуразностей отсюда до Сен-Луиса. Когда брат учился в институте, я делала за него все домашние задания – ему никогда не приходилось учиться. Мне приходилось изучать определенные предметы. Я преуспела в гимнастике, музыке и английском, любила историю и профессиональную информацию. Я не очень интересовалась биологией – мне не нравилось что-то резать, вскрывать. Никогда не любила ловить бабочек и накалывать их на булавки – мы занимались этим в начальной школе. Но мой брат Пол любил биологию. Он любил издеваться – в некотором смысле он был похож на моего мужа. Муж любил наблюдать, как пытают людей – любил следить за их реакциями. Мать говорила, что он сумасшедший, но он не был сумасшедшим. У него был блестящий ум, как у моего брата Пола, моего мужа и у меня. Мы были бы сегодня все вместе, если бы не Маргарет Росс – эта грязная сука. Я всегда говорю, что есть приличные суки и есть бульварные суки. Приличная сука – это приличная сука, а бульварная сука – это бульварная сука. В Библии говорится, что блудница – это та, кто торгует своим телом. Однако я никогда не торговала своим телом, но намерена этим заняться, когда я выберусь из этого местечка, потому что устала ишачить, как проклятая. И я больше не собираюсь работать".
Приложение 3 Милли Партон
Во-первых, я не пациентка. Моя тетушка и дядюшка привели меня сюда два дня назад. Я вполне уверена, что у моей тетушки были добрые намерения. Она полагала, что мне требуется какое-то лечение. А какое – не имею ни малейшего понятия. Пока я была там, они поселили меня в Белльвью в Нью-Йорке. Последние три года я там выживала и проживала. Я бы сказала, что по большей части выживала, потому что все это время мой муж находился на службе. Я приезжала домой и находилась там с тетушкой или дядюшкой, пока муж не уволился. Он находился в больнице в течение двенадцати недель.
Я очень люблю мою тетю и моего дядю. Как я уже говорила, я уверена, что у них добрые намерения. Мой дядя Вальтер немецкого происхождения. Мою мать звали Бонни Скейт. Она была одной из трех девочек. Раэ – младшая, а средняя – Джун. У нее была дочь… Нет, полагаю, две дочери – не уверена. У нее, во всяком случае, была одна дочка, у Джун – Крис. А у Раэ детей не было. Я – дочь Бонни, и моя мать умерла при моем рождении. Я родилась в больнице Палмер в Детройте, Мичиган.
Мой дядя вырастил меня, он был очень добр ко мне. Я была счастлива там, пока не повзрослела. А потом… знаете, я думаю, что каждый вступает в тот возраст, когда хочется иметь свой дом. В этом нет ничего дурного или противоестественного, ведь правда? Но они относились ко мне как собственники и не разрешали бывать с Джоном по какой-то непонятной причине. Они никогда его не видели. По крайней мере, я не думаю, что они когда-нибудь видели мальчика. Но впоследствии я выяснила, что видели. Они пытались разлучить нас и не одобряли этого. Вы понимаете?
Меня никогда не удочеряли официально. Свидетельство о моем рождении находится здесь, в Детройте, в управлении здравоохранения, и в нем написано: «Младенец Партон». Я выяснила, что должна была носить имя Кэролайн, однако прохожу под именем Милли. Кэролайн мое среднее имя. Понимаете? Однако во время своей деловой активности я работала под именем Милли. Я начала работать в семнадцать лет и пользовалась фамилией моего приемного отца, Бунтиг. Это немецкая фамилия. Я не знаю, что дурного в том, чтобы носить немецкое имя. Но, похоже, что, как только в этой стране начинается война, для людей с немецкими именами наступают дьявольские времена. И мне определенно просто хотелось бы знать, почему! Три года назад в Нью-Йорке со мной произошла неприятность, когда началась война, – и все из-за моей фамилии. Поэтому Джон изменил ее, и мы стали мистером и миссис Джон Т. Филлипс. Джон более известен мне как Джек – мой муж, если вы не возражаете. Он замечательный. Он – в медицинской части. Он был, следовало бы сказать, но сейчас его восстановили, я уверена.
Он был уволен как негодный к службе. Вы, конечно, знаете, что это значит! Почему, я не знаю: он не психоневротик и никогда таковым не был. Очевидно, что армия продержала его в больнице в Чикаго двенадцать дней или это сделал кто-то другой, и у меня есть смутная мысль, кто это мог быть. Это были мои приемные родители, которые имели к этому какое-то отношение, или мой дядя. Боб Херман, адвокат из Детройта. Он имел к этому огромное отношение. Он никогда не любил меня даже как ребенка, и Крис тоже. Я не знаю, что он сделал – ничего определенного. Знаете, надо иметь доказательства, прежде чем обвинять людей. Я просто не знаю, однако говорю вам следующее: «Где-то что-то не так!»
Я просила его о помощи, когда была в Белльвью. Я попросила Судью увидеться с моим дядей, и Судья сказал мне, что я могу повидать своего дядю. Но я его так и не увидела. И я просила увидеться с лейтенантом Фоксом на армейском призывном пункте, куда я пошла и поступила на службу, и я находилась в самоволке с 28 сентября. И Судья сказал мне, что я могу увидеться с лейтенантом Фоксом. Знаете, что произошло? Они послали меня в Белльвью и в Рокленд-Стейт в Оранжбурге, Нью-Йорк. Это сделал Судья!
Тем не менее, я вернулась домой. Моя тетя спустилась и приняла меня, и мы остановились в отеле в Бруклине, где я никогда в жизни не была, на две ночи, а потом вернулись в Детройт. И это было примерно… Погодите, который сегодня день, пятница? Мы вернулись, в воскресенье будет две недели. И они меня с тех пор держали связанной в доме практически все время. Теперь я понимаю, почему. Они не хотели, чтобы я виделась с Джоном. Фактически, все свелось к пререканиям. Я имею в виду, что мы вели регулярную – что мне еще сказать – борьбу по этому вопросу в квартире, которая, несомненно, помещалась на верхнем этаже. Итак, они меня туда привезли. Если кому-то требуется лечение, так это моей тетушке. Ей нехорошо, еще со времени ее менопаузы. На левой ноге у нее варикозные вены, и они постоянно распухают, и у нее уже старые проблемы со спиной. У нее качается спина. Вы понимаете, что я имею в виду – вот так? (Пациентка делает жесты руками.) У меня ничего такого со спиной нет. У меня спина прямая, как стрела, – совсем как у моей бабушки. Но ей действительно нужно лечение, но я не хочу, чтобы оно проводилось в месте, подобном этому. Ну, может быть, больничная часть здесь в порядке. Не знаю, я прежде здесь никогда не была. Но я предпочла бы, чтобы ее взяли в Энн-Арбор. Я была здесь два дня. Это все, что я могу вам сказать.
(Пациентка рассказывает о случае с ящиком для льда в том доме, где она жила.)
Ох, мне хотелось бы рассказать вам об этом! Это было ужасно! Вы знаете, как я попала в Белльвью в Нью-Йорке? Это было не так давно. Фактически, я вернулась туда 23 июля 1944 года, потому что Джек был уволен из армии и уехал из Чикаго в Нью-Йорк, а я хотела быть с ним – естественно. В общем, сначала он жил в отеле Манхэттен. Я поехала прямо туда и оставалась там постоянно – за исключением двух недель в отеле Мэдисон. Джек и я жили в этом отеле примерно неделю, когда впервые поженились. До этого мы жили на Бэнк-стрит в Виллидже примерно три дня, но мне было наплевать на Виллидж, поэтому мы перебрались в приличный Манхэттен, в Мэдисон. Естественно, я вспомнила этот отель и вернулась туда, потому что он был гораздо дешевле. Это было на Ист-Сайде. Мне не особо там нравилось. Поэтому я снова переехала в Манхэттен. Потом вернулась домой, потому что Бетти, девушка, которую я встретила в Пэддоке, взяла мой бумажник с единственными у меня фотографиями Джека. Я не уверена, что это была она, но нас в компании было только четверо: Бетти, я и два солдата. Одного солдата звали Робертом Смитом. Он ушел в самоволку и некоторое время был со мной. Мы жили вместе, и он опоздал на корабль. В общем, он пошел под трибунал и потерял свое жалование – двенадцать долларов в неделю, я полагаю, или около того. Вы знаете, что они делают в армии. Я совсем не несла ответственности за то, что он не попал на свой корабль. Он хотел ехать, вы понимаете, но он также не хотел расставаться со мной. Почему – не имею ни малейшего понятия. Знаете, мне этого тоже не следовало бы говорить, потому что он просил меня выйти за него замуж и быть хорошей девочкой, пока он не вернется и все такое прочее, но, в конце концов, я вышла замуж за Джона. Он писал мне в Мэдисон под именем Смит. Он обращался ко мне, как к своей жене – миссис Р. Смит.
Итак, я вернулась в Манхэттен и снова там остановилась, потому что мне уже было наплевать на Ист-Сайд. Мне казалось, я попала к людям, которые мне не очень-то нравились.
