Глава XI

МАТЬ

Над полуразрушенными стенами старого монастыря занималось ясное утро. В рощах на Монмартрском холме распевали малиновки, щеглы и воробьи; раскрывались навстречу солнышку полевые цветы; утренний ветерок шелестел в кронах могучих каштанов. Какая-то тихая радость была разлита в воздухе, радость, сопутствующая обычно пробуждению природы.

Фауста поднималась в этот час в носилках по склонам холма и не слышала птичьего пения; не видела она и солнечного блеска, и сияния прозрачно-голубого неба. Не обращая ни малейшего внимания на красоты природы, она сидела мрачная и напряженная, словно ведя с собой какой-то спор.

На вершине холма портшез остановился, и Фауста вышла. Однако она не стала стучать в главные ворота монастыря, а направилась к одному из домиков рядом с монастырской стеной.

Когда Фауста вошла в лачугу, она увидела пожилую женщину, сидевшую у самого порога с веретеном в руках. Заметив гостью, старая крестьянка торопливо встала, но Фауста жестом приказала ей сесть.

— Ах, это вы! Благодетельница наша! — воскликнула крестьянка.

Фауста сама взяла табурет и присела рядом с крестьянкой.

— Так как дела, матушка? — весело спросила принцесса. — Смотрю, вы уже с утра пораньше за работой?

— А, милая дама, — сказала крестьянка. — Я стара, скоро Господь призовет меня…

— И что же? — спросила Фауста.

— А холст-то дорог… вот и приходится все делать самой…

— Что делать?

— Пряду себе саван, надо же в последний путь отправиться как положено, — просто сказала крестьянка.

Фауста была потрясена, а старуха даже не поняла, чему так удивилась ее гостья.

— Вам спасибо, благодетельница наша, — продолжала крестьянка, — вы мне тогда дали несколько золотых, я смогла купить хорошего льна, да еще хватило денег, чтобы мессу заказать на помин души. А из остатков льна сделаю пеленки, моей дочке скоро рожать…

Для старой крестьянки рождение и смерть были взаимосвязаны: из остатков савана она собиралась кроить пеленки.

— Я заплачу еще, — сказала Фауста. — Обеспечу и вам спокойную старость, и вашему внуку безбедное житье…

— Да благословит вас Пресвятая Дева!

— Аминь! — заключила Фауста. — Но скажите, матушка, вы сделали то, о чем я вас просила?

— Конечно, благодетельница. Как вы нам и велели, мой сын от цыганки не отходит ни на шаг… следит за ней, конечно, незаметно…

— Она пыталась куда-нибудь убежать?

— Нет, все бродит вокруг святой обители, но в монастырь — ни ногой… Есть захочет — приходит к нам. Является обычно ночью. Мы для нее и постель на сеновале устроили… Сами понимаете, нам, христианам, не пристало якшаться с еретичкой, так что в дом мы ее не допускаем.

И старуха суеверно перекрестилась.

— Не волнуйтесь, матушка, — ответила Фауста. — Вот, держите за ваши труды.

— Спасибо, благодетельница! — воскликнула крестьянка, жадно схватив несколько золотых экю, что протянула ей гостья.

— А где сейчас цыганка?

Женщина пожала плечами:

— Ушла куда-то едва развиднелось. Она бродит туда-сюда, то поднимется на холм, то спустится. Часто стоит вон у того большого черного креста, вы, наверное, его заметили, как сюда шли. А чаще всего ходит вокруг монастыря…

— А внутрь, говорите, войти не пытается?

— Нет, во всяком случае я ни разу не видела, благодетельница…

— Хорошо, матушка. Пошлите кого-нибудь за вашим сыном.

Крестьянка заперла в комод золотые, что подарила Фауста, и крикнула мальчишку, бегавшего во дворе. Через двадцать минут появился сын крестьянки. Он стоял на пороге, мял в руках шапку и ожидал приказаний благородной дамы.

— Где цыганка? — спросила Фауста.

— Там! — и молодой человек показал рукой в сторону монастыря.

— Проводи меня к ней.

Крестьянин поклонился, и они с Фаустой вышли из домика. Обогнув монастырскую стену, они оказались возле знакомого читателю пролома. Тут Фауста и заметил Саизуму: та сидела на камне у огорода, устремив взгляд прямо перед собой.

— Ты можешь идти! — сказала Фауста крестьянину, и он поспешил скрыться.

Фауста прошла через пролом и остановилась около цыганки, которая, казалось, не заметила ее появления. Принцесса наклонилась к Саизуме и полным сострадания голосом произнесла:

— Бедная женщина… несчастная мать…

Саизума перевела взор на Фаусту, и в нем мелькнула искорка узнавания. Все же у цыганки сохранились какие-то остатки разума. Она видела Фаусту всего один раз, у настоятельницы Клодины де Бовилье. С тех пор прошло немало времени, да и одета Фауста нынче была иначе, однако же Саизума вспомнила ее.

— Это вы, — враждебно сказала цыганка, — помню, вы говорили мне о епископе.

Фауста в удивлении отшатнулась, ибо не предполагала, что безумная безумна не всегда, но затем вновь обратилась к цыганке:

— Леонора де Монтегю, я действительно разговаривала с вами о епископе. Это я отвела вас к нему, в тот дом… но я думала, вы еще любите епископа…

— Епископ умер, — глухо произнесла Саизума. — Как я могу любить мертвого?.. А потом, любить епископа — тяжкий грех. Если вы любите епископа, сударыня, вас отправят на виселицу…

Фауста задумалась; ей хотелось заставить Леонору все вспомнить, хотелось оживить ее бедный мозг. Ей требовалась Леонора де Монтегю, а не безумная цыганка Саизума. Фауста давно отвела несчастной важную роль в собственных чудовищных замыслах.

Папесса Фауста I собиралась мстить! Она должна была победить и восторжествовать над своими врагами, над всеми… в том числе над Фарнезе и Пардальяном.

— Значит, вы думаете, епископ умер? — снова спросила принцесса.

— Конечно! — уверенно ответила цыганка. — Иначе меня бы уже не было в живых…

— Может, вы и правы… Но послушайте, бедная женщина, вы столько вынесли…

— Вы меня жалеете? Нет, не может быть! Неужели есть Божье создание, пожалевшее и цыганку?

— Я сочувствую вам всей душой, но, по-моему, сострадания мало, надо попробовать облегчить чужое горе…

— Мое горе велико, мне помочь нельзя… спасибо, что хоть пожалели… Какая вы красавица! — восхищенно произнесла Саизума. — Конечно, у такой красавицы и душа добрая!

— Леонора, когда-то вы были прекрасней меня! Вы и сейчас хороши! Но вы так измучены! Вы больше не верите в счастье… Однако знайте, я могу сделать вас счастливой!

— Я не Леонора, я — цыганка Саизума, я брожу по свету, гадаю по руке. А счастье… я и слова-то такого не знаю…

— Ты — Леонора, Леонора! — настаивала Фауста. — И ты будешь счастлива. А теперь слушай: епископ умер, он больше не причинит тебе зла… Но есть на свете один человек, который ищет Леонору, потому что любит ее.

— Ищет… — равнодушно повторила Саизума.

— Да, ищет. Он любил тебя, и ты его любила. Вспомни! Вы любили друг друга, и он до сих пор обожает тебя и разыскивает по всему свету.

— Как его имя? — так же равнодушно спросила цыганка.

— Жан…

Саизума вздрогнула, словно кто-то из далекого прошлого окликнул ее.

— Жан? — прошептала она. — Да… наверное… я слышала это имя…

— Жан, герцог де Кервилье! — с нажимом произнесла Фауста.

Цыганка побледнела, встала и наклонила голову, словно вслушиваясь и пытаясь уловить какой-то далекий голос. Потом она подняла на Фаусту глаза, в которых читалась смутная тревога.

— Как, вы говорите, его зовут? — опять спросила Саизума.

— Жан де Кервилье, человек, которого ты любила!

Фауста говорила властно и уверенно.

— Он собирался жениться на тебе. Вспомни же, ты любила его и любишь до сих пор! Одно имя герцога де Кервилье заставляет тебя трепетать. Вспомни же, Леонора!

Саизума подошла поближе к Фаусте. Она внимала словам итальянки так, как внимают своему внутреннему голосу. То, что говорила Фауста, удивительно соответствовало ощущениям Саизумы. Принцесса схватила обе руки цыганки, стараясь внушить безумице собственные мысли.

— Вспомни же, — настаивала Фауста, — вспомни, как ты ждала его, как счастлива была когда-то… ты стояла на балконе старого дворца Монтегю и ждала…

— Да, да! — прошептала цыганка.

— Помнишь, он обнимал тебя и целовал, так что ты почти теряла сознание. Он клялся в вечной любви, и ты верила ему.

— Да… да… — простонала Саизума.

— Ты вспомнила? Все это правда, Леонора де Монтегю! Жан Кервилье любил тебя без памяти. Рок разлучил вас, но он страдал так же, как страдала ты… Я это знаю, он сам мне все рассказал — и о своей любви, и о своих муках. Он всегда любил тебя! Любил и искал… Скажи, ты хочешь увидеть его?

Саизума вырвала руки из ладоней Фаусты и заслонила ими лицо, словно яркий свет ослепил ее. Она была взволнована, тело ее сотрясали конвульсии. В мозгу проносились обрывки воспоминаний, смутные образы становились все четче, воссоздавались яркие сцены прошлой жизни… Имя Жана Кервилье, произнесенное Фаустой, словно факелом высветило темные закоулки ее памяти.

Фауста смотрела на несчастную с пристальным вниманием. Потом она решила, что настала пора продолжать.

— Слушай же: если ты пойдешь со мной, клянусь, вскоре ты встретишься с тем, кого любила!

И Саизума послушно побрела за этой женщиной, сумевшей подчинить ее своему влиянию. Цыганка так и не вспомнила, кто такой Жан де Кервилье, она не знала, почему ей так хотелось увидеть этого человека, но одно его имя вызывало в ее душе сладкое томление.

Фауста вошла в заброшенный павильон на территории обители, Саизума последовала за ней.

— О! — воскликнула цыганка. — Здесь я видела епископа.

Она озиралась вокруг, но павильон был пуст.

— Да, — подтвердила Фауста, — именно здесь ты встретилась с ним, потому-то ты и бродишь у стен монастыря… вот и сегодня я увидела тебя сидящей на камне у самого пролома… ты смотрела на этот дом… ты все еще надеешься…

— Нет, нет! — закричала Саизума. — Не хочу видеть епископа, пожалейте, пожалейте меня!..

— А Жана де Кервилье ты хочешь встретить?

Улыбка осветила лицо безумной:

— Хочу… но я его не помню… хотя, наверное, когда-то знала… он был такой молодой, красивый… и так ласково смотрел на меня… и речи его были такие нежные…

— Клянусь, скоро ты увидишь его!

— Когда? Скоро?

— Да… через несколько дней… никуда отсюда не уходи!

— Нет, нет, не уйду… ни за что не уйду!

— Слушай меня внимательно, Леонора! Ты увидишь не только Жана де Кервилье… ты встретишься и с дочерью, с твоей дочерью.

Леонора удивленно посмотрела на свою собеседницу.

— Моя дочь? Но у меня нет дочери… правда, однажды два дворянина сказали мне о какой-то девочке… Но я не поверила им…

— Два дворянина? — встревожилась Фауста.

— Ну да… но этого не может быть… у меня нет дочери!

— Однако, Леонора, ты ведь вспомнила Жана де Кервилье. Его имя и его образ запечатлены в твоем сердце.

— Может и так! Мне кажется, я действительно знала человека, которого так звали… и он всегда жил в моем сердце.

Вдруг цыганка тревожно оглянулась по сторонам и взмолилась:

— Тише, сударыня, тише! Не произносите больше это имя… Войдет мой отец — услышит… Что я ему скажу… придется поклясться, что в моей спальне никого нет!

— Да… это было бы ужасно! Но, Леонора, если старый барон узнает о твоем секрете, будет еще ужасней!

— Секрет? Какой секрет? — пролепетала Леонора. — Разве я что-то скрывала от отца?

— Скрывала… от всех, кроме Жана де Кервилье…

Внезапно Саизума закрыла лицо ладонями, и из груди ее вырвался крик:

— Маска! — простонала она. — Красная маска! Знак моего позора! Я ее потеряла! Как, как спрятать мой позор?! О, прошу, сударыня, не смотрите на меня… вы не знаете… и никогда не узнаете…

— Знаю! — резко оборвала ее Фауста. — Я знаю о твоем позоре, и о счастье твоем тоже знаю! Ты скрываешь свою тайну от отца, но возлюбленному ты ее открыла… Ты ждешь ребенка, Леонора!

Саизума вскинула голову — на лице ее читалось неподдельное изумление:

— Ребенка? Не понимаю.

— Ты ждешь ребенка — вот твоя страшная тайна, и Жан все знает, ведь он собирается жениться на тебе!

— Да, да… — простонала несчастная, — не дай Бог отец услышит… Но, сударыня, мое дитя, моя крошка… я уже люблю его… мы поженимся, и у ребенка будет имя… имя гордого рода…

— Дочь, у тебя родилась дочь! Вспомни же, сделай усилие. Вспомни, Леонора… огромная площадь заполнена народом… толпа, звонят колокола, священник поддерживает тебя… ты еле идешь, потом на площади…

— Виселица! — вскричала Саизума. — Виселица! Смерть! Пощадите, пощадите дитя, что вот-вот должно родиться!

У несчастной подогнулись колени, и она ничком упала на холодный каменный пол. Фауста, ни на йоту не отступая от своего адского замысла, бросилась к ней и заставила подняться:

— Слушай, Леонора! Тебя помиловали! Ты жива…

— Да… да… жива… свершилось чудо… Но я же видела петлю над головой… я чувствовала руки палача на своих плечах… Жива… только я устала, безмерно устала… Что со мной?

Фауста снова схватила Саизуму за руки:

— Ты стала матерью! Твой ребенок, плод греха, дочь Жана де Кервилье, уже появился на свет. И ради ребенка, ради этого невинного создания тебя помиловали…

— Помиловали? — пролепетала цыганка. — Значит, у меня есть дочь?

Она внезапно рассмеялась, потом застонала. На Фаусту цыганка больше не смотрела и, казалось, вообще забыла о ней. Она с ужасом и радостью осознала, что у нее есть ребенок, девочка. Саизума опять опустилась на пол и закрыла лицо ладонями; она тихо всхлипывала.

— Так что же? — продолжала Фауста. — Хотите вы увидеть свою дочь? Леонора де Монтегю, есть ли в твоем сердце хоть капля жалости к невинному созданию?

Цыганка, дрожа, с трудом проговорила:

— Я часто звала кого-то… наверное, ее, мою девочку… но я не знала тогда, что у меня есть дочь… будь она рядом, одна ее улыбка спасла бы меня от мучительных страданий…

— Вы хотите ее видеть? — настойчиво и нежно повторила Фауста.

— А где она? Почему она не со мной? Разве может дочь жить вдали от матери?

— Я скажу тебе, где она.

— Ах, вы все знаете! — в голосе Саизумы прозвучала настороженность. — А кто вы такая? Что вы от меня хотите? Зачем вам я и моя дочка?

— Похоже, разум возвращается к тебе! — сказала Фауста. — Ты спрашиваешь, кто я такая… Просто женщина, которая жалеет и сострадает… разве этого не достаточно? Я случайно узнала тайну твоей жизни, случайно встретила твоего возлюбленного и твою дочь, а теперь хочу, чтобы ты стала счастлива…

— Доченька! Доченька! — простонала цыганка.

— Послушайте, бедная моя, вы стали матерью, но горести к тому моменту уже помрачили ваш разум, и вы оказались в тюрьме…

— Тюрьму я помню, — задумчиво произнесла Саизума. — Там было страшно… плохо…

— Злые люди захватили вашего ребенка… понимаете? — объясняла Фауста.

— Да… злые… они меня посадили в тюрьму, а ее забрали и унесли…

— Вы поняли? Они взяли вашего ребенка…

— Бедная крошка… она так страдала…

— Нет-нет, успокойтесь… она жила счастливо и спокойно. Нашелся добрый человек, отобрал девочку у злодеев, воспитал как собственную дочь…

— Благослови его Господь! Как его звали? Я буду молиться за него!

— Он умер, — ответила Фауста.

— Умер? Судьба всегда жестока к праведникам!.. Но, наверное, он умер, прожив долгую счастливую жизнь? В спокойствии и в довольстве?

— Нет! Бедняга погиб в тюрьме.

— Скажите, как его звали? — сквозь слезы спросила цыганка. — Раз уж я никогда не увижу этого святого человека…

— Фурко, прокурор Фурко… Запомните это имя…

— Фурко… Никогда не забуду… Но почему же он оказался в тюрьме? За что?

— Из-за вашей дочери.

— Нет! Не может быть! Нет, сударыня, моя дочь никому не причинила зла!

— Вы меня не поняли: ваша дочь действительно оказалась причиной заточения и гибели прокурора Фурко, но нечаянно, против своей воли. Поверьте, она очень любила его, почитала как отца…

— Но почему? Почему же?

— Дело в том, что прокурор Фурко захотел воспитать дочь в той же вере, что исповедовала ее мать, то есть вы…

— В вере? А я и не знаю, какой я веры… — растерянно сказала цыганка.

— Вспомните — ваш отец не был католиком…

— Да, кажется… мы не ходили в католические храмы…

— Вы принадлежали к тем, кого называют гугенотами… И прокурор Фурко захотел, чтобы и Жанна…

— Жанна? — прервала ее цыганка.

— Да, Жанна, так назвал девочку приемный отец.

— Жанна! — мечтательно повторила Саизума, и улыбка осветила ее изможденное лицо.

— Фурко решил воспитать Жанну гугеноткой, ваша семья исповедовала протестантскую веру… запрещенную ныне веру…

— Знаю… гугенотов убивают, вешают… мучают…

— Поэтому начали преследовать и прокурора Фурко… Один человек донес, что Фурко — еретик… его схватили, бросили в тюрьму, там он и умер.

— Донес? Если бы я знала доносчика, я бы вырвала его сердце!

— Я точно знаю, кто это сделал… Одна женщина, совсем молоденькая…

— Ужас какой! Да как может молодая девушка передать человека в руки тех, кто будет его пытать, мучить?!.

— Да… вы правы… он действительно умер под пытками: бедного Фурко привязали к кресту и обрекли на медленную смерть… Он так и умер на кресте…

— Господи, как страшно! Ту девушку тоже надо распять… пусть помается…

— Конечно, пускай она страдает так же, как страдал по ее вине бедный прокурор.

— И вы знаете, кто она? — замирая, спросила цыганка.

— Знаю: еретичка, жалкое отродье… певица, что шаталась по дорогам Франции с цыганами… зовут ее Виолетта!

— Виолетта?!

— Вы удивлены?

— Так эта Виолетта и погубила доброго человека?

— Мне это точно известно.

— Из-за нее он умер на кресте?

— Из-за нее… Похоже, вы уже слышали о ней?

— Я ее знаю, — мрачно ответила цыганка. — Мы жили вместе. Она пела, а я гадала. Она так прекрасно пела… мне иногда хотелось подойти к ней, обнять, приласкать… но похоже, она боялась меня…

— Она была просто бессердечной, жестокой девчонкой… Такие никого и ничего не жалеют… она никогда не сострадала вашему горю…

— Конечно, — вздохнула Саизума, — только бессердечное создание способно выдать палачам доброго человека, благодетеля моей дочери… Не хочу, не хочу больше ничего слышать о проклятой Виолетте!

— Но она должна быть наказана!

— Ей воздастся, воздастся за то зло, что она причинила!

— Вы правильно сказали: ее надо распять, как и бедного Фурко! Из-за нее страдала ваша дочь…

— Дьявольское отродье! Из-за нее мучилась моя девочка…

— Конечно, ведь и Жанну заточили в тюрьму… Она сама вам расскажет…

— Расскажет! — в восторге повторила цыганка. — Значит, я ее увижу?

— Обещаю!

— А когда? Поскорей бы! Ах, сударыня, скажите, не томите меня…

— Подождите до завтра, я все устрою и скажу вам. Думаю, что через несколько дней…

— Через несколько дней? Господи, я с ума сойду от радости… неужели я увижу дочь?

— Конечно… а еще вы встретитесь с проклятой Виолеттой… Но, помните, вы должны делать только то, что я прикажу!

— Все что хотите! — воскликнула цыганка.

— Пока я буду искать Жанну, вам лучше спрятаться… всего на несколько дней… постарайтесь, чтобы вас никто не видел… Поняли?

— Конечно, я спрячусь, спрячусь тут на холме…

— Но где?

Саизума улыбнулась:

— Там, наверху, живут добрые крестьяне… они кормят меня иногда, а порой даже разрешают спать у них на сеновале… Я забьюсь на сеновал, там меня никто не найдет…

— Туда я и приведу вашу Жанну!

Цыганка просияла:

— Пойдемте, пойдемте скорей, я покажу, где живут эти хорошие люди…

Саизума бросилась к пролому, выбежала за стену и, обогнув монастырскую ограду, привела Фаусту к той самой лачуге, которую та недавно покинула.

Фауста удовлетворенно улыбнулась и подумала: «Теперь сам Господь не спасет их… все они у меня в руках!»

Глава XII

ДОЧЬ

Расставшись с безумной цыганкой, Фауста вернулась в монастырь и попросила проводить ее к настоятельнице. Та приняла ее как всегда: почтительно, но настороженно — в святой обители Фаусту побаивались. Мать настоятельница, Клодина де Бовилье, не раз спрашивала себя, кто же на самом деле эта женщина. Действительно ли она обладает таинственной властью или же просто умело ведет интриги? Вас интересует, что нужно было самой Клодине де Бовилье? Аббатиса хотела одного: чтобы монастырь разбогател… тогда она тоже станет богата.

Клодина была женщиной беззаботной, незлой, не склонной к размышлениям. Более всего на свете она любила комфорт и удовольствия. Она обожала драгоценности и дорогие наряды, вкусные яства и тонкое белье. Нет ничего зазорного в том, что женщина склонна к роскоши, но, согласитесь, настоятельнице монастыря не пристало слишком уж увлекаться подобными вещами. Фауста много наобещала красавице монахине, будущей любовнице Генриха IV, так что святая мать с тревожным нетерпением ожидала каждого визита своей покровительницы.

Клодина де Бовилье знала о заговоре, направленном против Генриха III. знала о том, что на престол должен взойти Гиз. Она рассчитывала, что с воцарением Лотарингского дома придет и ее час. Новый король осыплет монастырь золотом — так обещала Фауста. А Клодине де Бовилье было известно об огромном влиянии прекрасной итальянки на Генриха де Гиза. Итак, настоятельница со всем почтением встретила Фаусту, хотя в глубине души легкомысленная монахиня не очень-то верила ее обещаниям и относилась к ним, как к некоему полумифическому наследству: может, достанется, а может, и уплывет.

Поэтому со своей посетительницей аббатиса была притворно любезна, даже медоточива, но при этом держалась настороженно. Клодина де Бовилье согласилась спрятать Виолетту, но не очень-то заботилась об охране пленницы. Она препоручила эту неприятную обязанность двум бестолковым монахиням, возложив всю ответственность на них.

Этих двух сестер наш читатель уже знает: сестра Марьянж и сестра Филомена. Не так давно до настоятельницы дошли слухи, что надзирательницам помогают какие-то два верзилы, поселившиеся прямо в монастырской ограде; впрочем ее не очень-то обеспокоило вторжение мужчин на территорию святой обители.

Возможно, если бы Фауста осознала, насколько беззаботна Клодина де Бовилье, она не стала бы поручать ей охрану пленницы. Но Фауста, как и многие люди, привыкшие властвовать, убедила себя, что ее окружают только преданные слуги.

Когда Фауста вошла к настоятельнице, та как раз просматривала счета. С горечью убедилась святая мать в том, что монастырю до конца года необходимо где-то достать шесть тысяч ливров.

Обитель получала ежегодную субсидию в две тысячи ливров, но после бегства Генриха III все выплаты из королевской казны прекратились. Сестрам грозила уже не бедность, а нищета. Клодина де Бовилье перебирала в уме имена тех состоятельных дворян, на чью благосклонность она могла бы рассчитывать…

В этот момент и появилась Фауста. Клодина встала и низко поклонилась.

— Чем вы занимаетесь, дитя мое? — спросила Фауста.

(Она была одного возраста с аббатисой, но подобное обращение никому из двух женщин не казалось странным. )

— Ах, сударыня, — вздохнула Клодина, — я просматривала счета обители.

— И что же? — сказала Фауста, располагаясь в кресле.

— Боюсь, наши сестры умрут с голоду, если небо не пошлет нам манну небесную.

— Господь питал свой народ и в пустыне, — многозначительно произнесла Фауста.

— Увы, прошли те времена, когда под ударом жезла Моисеева из скалы мог забить источник. Как ни ищу, я не могу найти способ удовлетворить наших многочисленных кредиторов, едва ли не осаждающих монастырь.