Маленькому человечку стало стыдно за свои колебания, и он ответил откровенно:

– Да, я здесь живу.

Он приоткрыл вход в свой закут и зажег свечу. У Пардальяна было свое на уме, и он проник в комнатку вслед за Эль Чико, говоря:

– Отлично! Теперь здесь все видно. Так-то лучше. С наивной гордостью карлик поднял свечу, чтобы лучше осветить жалкую роскошь своего жилища. Он совсем забыл, что тем самым он ярко осветил и мешочек с золотом, валявшийся на полу. Он не заметил, что смеющиеся глаза Пардальяна сразу же обратились к этому мешочку.

– Замечательно! – восхитился шевалье, и этот комплимент заставил карлика вспыхнуть от удовольствия. (Эль Чико был поражен, однако, тем, что вдруг ощутил к французу нечто вроде симпатии.) – И все же, как ты можешь здесь жить, ведь это напоминает могилу? – добавил Пардальян.

– Я маленький. Я слабый. Люди не всегда добры ко мне. А здесь я в безопасности.

Пардальян с жалостью взглянул на него.

– И тебя тут никто не тревожит? – спросил шевалье безразлично.

– Никогда!

– А люди из дома, оттуда, сверху?

– И они тоже. Никто не знает этого тайника, вот оно как! В этом доме есть и другие тайники, о которых никто не догадывается, кроме меня.

Чтобы оказаться почти вровень со стоящим карликом, Пардальян уселся прямо на пол.

И сам не зная почему, растерянный Чико был тронут этим жестом, как ранее был тронут похвалой своему жилищу. Он понял, что этот сеньор, такой храбрый и такой сильный, согласился сесть на холодные плиты только для того, чтобы не подавлять своим великолепным ростом его, Чико. Он уже привык испытывать к своему сопернику только ненависть и теперь пребывал в полном смятении, чувствуя, как его ненависть отступает; он был ошеломлен, ибо ощущал, ' как постепенно в нем зарождается чувство, похожее на симпатию; он был изумлен этим и в то же время злился на самого себя.

Не очень задумываясь над тем, что он говорит, он произнес, может быть желая скрыть странное волнение, обуревающее его.

– Сеньор, пора уходить, поверьте мне.

– Ба! Торопиться некуда. Ведь, как ты говоришь, никто не знает этого тайника, так что ни один человек не потревожит нас здесь.

– Дело в том, что... я не могу вывести вас там, где я обычно прохожу.

– Почему?

– Вы слишком большой, вот оно как!

– Черт возьми! И что же теперь? Ты знаешь другой путь, где я смогу пройти? Да?.. Отлично.

– Понимаете, но на этом пути нам может кое-кто повстречаться.

– Стало быть, это подземелье обитаемо?

– Нет, но иногда там бывают люди... они собираются и что-то обсуждают... Сегодня у них как раз собрание.

Карлик говорил осторожно, как человек, который не хочет сказать больше, чем следует. Пардальян не сводил с него глаз, отчего смущение Эль Чико только увеличивалось.

– И что же это за люди? – с любопытством спросил шевалье.

– Не знаю, сеньор.

Это было сказано очень сухо. Пардальян понял, что карлик ничего больше ему не скажет. Настаивать было бесполезно. Шевалье чуть улыбнулся и прошептал:

– Неболтлив!

Вслух же произнес с видом совершеннейшего простодушия, который вводил в заблуждение людей и похитрее Эль Чико:

– А знаешь, я был приговорен к смерти. Да, я должен был умереть от голода и жажды.

Шевалье не сводил глаз с карлика. Маленький человечек пошатнулся. Мертвенная бледность разлилась по его лицу.

– Умереть от голода и жажды, – пробормотал он, запинаясь. – Это ужасно.

– Да, в самом деле, довольно ужасно. Ты, наверное, и представить бы себе такое не мог? Это придумала одна принцесса из числа моих знакомых... ты-то ее не знаешь, к счастью для тебя.

Пардальян произнес эти слова самым естественным тоном, ласково улыбаясь. Однако карлик покраснел и отвел взор. Ему казалось, что чужестранец хочет, чтобы он почувствовал, сообщником какого чудовищного преступления он, Чико, стал.

Содрогаясь от ужаса, маленький человечек говорил себе: «Стало быть, принцесса дала мне пять тысяч ливров, желая уморить француза голодом и жаждой! И я согласился помочь ей! Что бы сказала моя хозяйка, если бы узнала, что я оказался таким негодяем? А принцесса – она выглядела такой доброй! Значит, это настоящее чудовище, порождение ада?»

Маленький человечек не узнавал сам себя. В его душе зародилось нечто такое, о чем он никогда даже и не подозревал. С уважением, к которому примешивался суеверный ужас, он смотрел на этого чужеземца – насмешливо улыбаясь, тот с самым невинным видом произносил очень простые вещи – и тем не менее эти простые вещи порождали в голове Эль Чико сумятицу, какие-то неясные мысли; эти мысли причиняли ему боль, он не совсем понимал их, они мешались в его голове с мыслями давно привычными.

Что же за человек был этот француз? Сила его взгляда и очарование улыбки были совершенно удивительны, в то время как с губ его слетали самые заурядные слова. Что же это за человек, вносящий в сердце Чико такое смятение?

Почему же, раз уж Чико его ненавидел – а Чико ненавидел его всеми силами души, вот оно как! – почему же мысль об этой страшной казни, которая должна была бы его обрадовать, наполняла его душу ужасом и отвращением? Почему? Что такого особенного было в этом французе?

Между двумя людьми, равно простодушными и добрыми, всегда существует тайное родство, так что они с первого взгляда верно оценивают друг друга. Пардальян был плохо знаком с карликом и имел веские причины полагать, что именно благодаря коротышке он попал в эту передрягу. Почему же шевалье не испытывал к нему никакого гнева, а одну только жалость? Почему в его голове неожиданно созрел план: как вытащить это маленькое и чужое ему существо из той пучины отчаяния, куда, как шевалье видел, тот погружается? Почему?

Карлик тоже не был знаком с Пардальяном. У него были все основания ненавидеть его смертельной ненавистью. Почему же он внезапно ощутил, что эта ироническая усмешка, что это лукавое простодушие – всего лишь маска? Как он угадал, что под этой маской таятся доброта и бескорыстие? Почему, хотя он уверял себя, что его сердце пылает только ненавистью, он чувствовал, что его влечет к тому, кого он ненавидит? Почему, наконец (это может показаться противоречием), почему эта насмешливая улыбка обладала способностью раздражать его, хотя он и видел, что за ней не кроется ничего, кроме доброты? Почему? Мы лишь констатируем и никоим образом не беремся объяснить этот феномен.

Однако не следует полагать, будто карлик добровольно, без боя сдавался, отступая перед новыми, зарождающимися в его сердце чувствами. Эти чувства приводили его в величайшую растерянность, и он не мог поддаваться им, не сопротивляясь. И потому он напрягал всю свою волю, чтобы избежать влияния, казавшегося ему почти сверхъестественным. Насколько это было в его силах, карлик разжигал в себе ненависть, но в конце концов вынужден был признать, яростно проклиная свое, как он считал, малодушие, что это бесполезно. Впрочем, всякий раз, как он чувствовал, что вот-вот уступит, он вновь восставал с неистовством, кажущимся ему искренним, – но вряд ли оно обманывало грозного противника, с которым он вступил в схватку.

Короче говоря, Пардальяну Чико отчасти напоминал чистокровного, но необъезженного скакуна, несущего на себе первоклассного всадника: как он ни встает на дыбы, как ни брыкается, ловкая и твердая рука, не нуждающаяся в хлысте, принуждает его успокоиться и покорно следовать по нужной всаднику дороге.

Видя, что Чико молчит, Пардальян, внезапно посерьезнев, продолжал:

– Ты видишь, от какой чудовищной казни ты спас меня! Я не богат, Чико, но, начиная с сегодняшнего дня, все, чем я обладаю, принадлежит тебе. Я хочу, чтобы ты стал мне вроде братишки. Тебе больше не понадобится, словно загнанному зверьку, зарываться в нору. Шевалье де Пардальян станет опекать тебя, а ты должен знать, что люди почитают тех, кого он любит и уважает. Вот тебе моя рука, Чико.

Произнеся эти слова, Пардальян торжественно протянул свою руку, и в его глазах блеснуло лукавство.

Карлик секунду оставался в нерешительности. Может быть, тот особый инстинкт, что направлял его, помог ему уловить это почти незаметное лукавство? Трудно сказать. Но так или иначе, он живо попятился и, словно опасаясь обжечься от соприкосновения с этой протянутой к нему и дружески раскрытой рукой, отвел свою ручку за спину.

Пардальян не рассердился. Легкая насмешка в его взгляде сделалась заметнее благодаря улыбке.

– Эй, Чико, ты что же, считаешь себя слишком важным сеньором, чтобы пожать мою руку? Проклятье! Да будет тебе известно, я протягиваю ее очень немногим.

– Дело не в этом, – пролепетал карлик, сам не зная, что он говорит.

– В таком случае, твою руку!.. Нет? А может, ты считаешь себя недостойным пожать мою руку? – произнес Пардальян с безразличным видом, но с той неизменной иронической улыбкой, которая особенно раздражала карлика...

Чико посмотрел французу прямо в лицо и вызывающе бросил:

– А даже если и так?

Голос его дрожал от стыда... или от ярости.

– Ого! Да ты возмущен, как я погляжу! Разве ты не тот славный малый, каким я тебя считал? Что же за преступление ты совершил?

Карлик, до сих пор сдерживавшийся, внезапно взорвался, раздираемый противоречивыми чувствами.

– Я не хочу вашей дружбы, – в бешенстве закричал он. – Я не хочу вашего покровительства, я не хочу прикасаться к вашей руке! Я не хочу от вас ничего, ничего, ничего!.. Это я привел вас сюда, и я знал, что вас хотели убить... Я знал это, вы слышите? И мне заплатили за мои труды... Да, мне дали пять тысяч ливров... смотрите, вот они! – добавил он, яростно отшвырнув ногой мешочек; тот подкатился к сапогам Пардальяна, и золотые монеты со звоном рассыпались по полу.

– Значит это ты сделал? – грозно вопросил шевалье.

– Да, я, вот оно как! – подтвердил карлик, смело выдержав его взгляд.

– Ах, ты?! – проговорил Пардальян ледяным тоном. – Ну что ж, молись, настал твой последний час.

И не поднимаясь с поля, он положил свои мощные руки на хрупкие плечи Эль Чико, мгновенно присевшего под такой тяжестью.

При виде жалости, мелькавшей порой в глазах шевалье, карлика охватывала нерешительность; он не знал, что делать, как себя держать. Но при виде иронической улыбки на лице француза Чико обуревала ярость – невзирая на свой маленький рост и свою слабость, он был весьма обидчив.

Почуяв гнев Пардальяна – Чико, разумеется, не понял, что шевалье разыгрывает его, – карлик обрел спокойствие, которого до сих пор ему так недоставало. А поскольку все чувства у этого странного человечка достигали своего крайнего выражения, то он и продемонстрировал хладнокровие, которое свидетельствовало о его замечательной храбрости.

Чико даже не поднял руку, чтобы защититься, не попытался увернуться. Под мощным нажимом он постарался горделиво выпрямиться, и его взгляд – прямой, бесстрашный, вызывающий – устремился на противника. Все его тело, казалось, подалось навстречу смертельному удару – возможно, именно его карлик и желал.

Кажется, он нашел, наконец, достойный выход, который тщетно искал до сих пор: умереть задушенным, раздавленным своим врагом.

Да, умереть!.. Но вместе с ним погибнет и его враг. Как он выйдет отсюда, если убьет карлика? Правда, выход из камеры Чико французу показал. А дальше?

Лестница вела к тупику, откуда шевалье, не зная секрета, открывающего перегородку, никогда не сможет выйти. Он просто сменит одну могилу на другую. И карлик почувствовал некоторое презрение к своему сопернику – такому сильному, такому храброму... и такому глупому! Конечно, глупому; ведь убивая сейчас его, Чико, француз подписывает свой смертный приговор.

Погибнуть немедленно, сейчас же! Он только этого и хотел, вот оно как! Он терял Хуану, однако, по крайней мере, она не доставалась и Пардальяну.

Да, решительно, это был хороший выход. Но...

Но случилось так, что ненавистный соперник ослабил свою хватку. Случилось так, что ирония в его взгляде уступила место такой нежности, лицо, еще секунду назад столь грозное и ужасное, выразило такую доброту, такое благодушие, что Чико, смотревший ему прямо в глаза, почувствовал, как им вновь овладевает смятение, и в невольном порыве он не прокричал: «Берегитесь!», а тихонько проговорил, не пытаясь вырваться:

– Если вы убьете меня, то как вы отсюда выйдете?

– Чума меня побери! Клянусь честью, то, что ты говоришь, совершенно справедливо! А я и не подумал об этом! Но будь спокоен – ты еще свое получишь, – пообещал Пардальян.

С этими словами он отпустил маленького человечка. И как только шевалье это сделал, на его губах вновь появилась привычная, сводящая Чико с ума улыбка... О, едва заметная! Но Чико угадывал ее. Он пожалел обо всем и, словно желая вызвать ярость этого человека, приводящего его в замешательство, сказал вызывающе:

– Пойдемте. А после того, как я вас спасу, вы сможете меня убить. Клянусь вам – я не буду пытаться избежать смерти, которой вы мне грозите.

И добавил тихо, еле слышно:

– И тогда придет освобождение!

– Так ты желаешь себе гибели?

Чико исподлобья посмотрел на шевалье: ведь я же говорил очень тихо, а этот дьявол все-таки услышал! Если я хочу умереть, то это мое дело! Зачем француз во нее вмешивается? Ну, раз Чико так глупо пропустил удачную возможность умереть, остается лишь спасать соперника.

– Пойдемте, сеньор, – сказал он холодно, – скоро будет поздно.

– Да погоди ты! Какого черта?! Знаешь, я человек любопытный. Прежде всего я хочу знать, почему ты отправил меня на смерть?

На сей раз знаменитая улыбка сверкала уже вовсю. Да еще этот насмешливый голос – Эль Чико уже начинал привыкать к нему.

В глазах маленького человечка, устремленных прямо на Пардальяна, полыхнуло пламя, и он выдохнул все свои чувства в ребяческом крике:

– Потому что я вас ненавижу! Ненавижу!

В своей ярости он нашел лишь эти слова и исступленно повторял их, топая ногами.

– Вот как, значит ты меня ненавидишь? – спокойно улыбнулся Пардальян.

– Я настолько ненавижу вас, что убил бы, если бы не пообещал вас спасти! – выведенный из себя, Эль Чико скрежетал зубами.

– Ты бы убил меня! – расхохотался Пардальян. – Ну-ну! Да чем же, бедный малыш?

Карлик подскочил к своей кровати и вытащил оттуда кинжал, спрятанный между двумя матрасами.

– Вот этим! – крикнул он, размахивая грозным оружием.

– Смотрите-ка! – мирно заметил Пардальян. – Да это же мой кинжал!

– Да, – сказал Эль Чико с неистовством, которое он пытался выдать за цинизм, – пока вы перелезали через стену, я украл его у вас! Украл! Украл!

Он произносил эти слова, казалось, испытывая горькое удовольствие, хлеща себя ими, словно кнутом. Пардальян отвечал с невозмутимым спокойствием:

– Ну, раз уж у тебя есть оружие и раз ты хочешь моей смерти, так убей меня.

На сей раз шевалье посмотрел на карлика без малейшей насмешки, а только с каким-то любопытством.

Обезумев, карлик занес руку.

Пардальян не пошевелился. Он продолжал холодно смотреть на него.

Рука карлика медленно опустилась. Малыш со злостью зашвырнул кинжал в самый угол и обиженно простонал:

– Я не хочу! Не хочу!

– Почему?

– Потому что я обещал...

– Это ты уже говорил. Кому ты обещал, дитя мое?

Невозможно передать мягкую нежность, с какой шевалье произнес эти слова. Его голос был теплым, ласковым; весь его облик излучал симпатические флюиды столь мощные и обволакивающие, что Чико был потрясен этим до глубины души. Его бедное маленькое сердечко, сжавшееся так, что, казалось, он вот-вот задохнется, оттаяло, из глаз брызнули кроткие, благодетельные слезы, а с губ полилась однообразная жалоба, подобная плачу младенца:

– Я слишком несчастен! Слишком несчастен! Да-да, несчастен!

«Отлично, – подумал Пардальян, – он плачет – значит, он спасен! Теперь мы сможем понять друг друга.»

Он притянул карлика к себе, прижал его маленькое личико, омытое слезами, к своей широкой груди и с нежностью брата стал тихонько укачивать Чико, приговаривая что-то успокаивающее.

У карлика за всю его жизнь никогда не было друга, никогда его отчаяние не было скрашено ничьим участием, и потому он всей душой потянулся к этому благородному сердцу, бесконечно взволнованный и в то же время удивленный; он ощущал, как от соприкосновения с этой великодушной натурой в нем возникает сладкое чувство, в котором слились благодарная нежность и зарождающаяся привязанность.

А те, кто знал лишь грозную силу, холодное бесстрашие, неукротимую храбрость, бьющее наотмашь слово и ироническую улыбку необычайного человека по имени шевалье де Пардальян, были бы чрезвычайно озадачены, если бы увидели, как нежно, по-братски он обнимает и утешает этого обездоленного, с какой неожиданной добротой он умудряется найти нужные слова для этого бродяги, нищего, с которым еще накануне он даже не был знаком... и который пытался погубить его.

Однако Чико был мужчина, вот оно как! Он собрал все свои силы, и ему удалось справиться со слабостью.

Он потихоньку высвободился и посмотрел на Пардальяна так, словно никогда его не видел. В глазах маленького человечка не было больше ни гнева, ни возмущения. В них не было и того выражения тоскливой безнадежности, что так взволновало Пардальяна. В этих глазах застыло сейчас лишь выражение безмерного удивления – Чико был ошеломлен и тем, что, как он сам ощущал, он стал совсем другим, и тем, что он совершенно не узнает человека, одной встречи с которым оказалось достаточно, чтобы в нем произошла эта так поразившая его самого перемена.

Теперь, когда он уже мог смотреть на француза без прежней ненависти, Эль Чико, рассматривая его, с простодушным восхищением говорил себе:

– Он красивый, он сильный, он храбрый. В его лице есть что-то величавое, чего я никогда ни у кого не видел. Он кажется мне более возвышенным и более благородным, чем сам король... И он добрый... добрый, как святые, чьи изображения я видел в соборе. Как же можно не любить его?

Шевалье глядел на него с доброй улыбкой, и Эль Чико, сам того не замечая, тоже улыбнулся – так улыбаются другу.

– Ну вот! – радостно воскликнул Пардальян. – Теперь все позади, не так ли? Ты видишь, я не такой уж отвратительный малый, каким я тебе казался. Давай твою руку, и будем добрыми друзьями.

Он снова протянул руку карлику, но тот, устыдившись, опустил голову и прошептал:

– Несмотря на все, что я сказал и сделал, вы хотите...

– Говорю тебе, давай мне руку, – продолжал настаивать Пардальяна с серьезным видом. – Ты славный парень, Эль Чико, и когда ты познакомишься со мной поближе, то узнаешь – я не часто произношу те слова, которые я только что сказал тебе.

Побежденный, карлик вложил свою руку в ладонь шевалье, где она полностью утонула, и пробормотал:

– Вы добрый!

– Чепуха! – пробурчал Пардальян. – Просто я сужу о вещах здраво. И если ты не знаешь сам себя, то из этого вовсе не следует, будто тебя не знаю я.

Самые длинные свои беседы одинокий карлик вел с самим собой. Поэтому легко понять, что хотя он и был весьма смышленым, некоторые обороты речи Пардальяна повергали его в недоумение, и он не очень-то хорошо улавливал их смысл. Он не вполне понял последние слова шевалье, восприняв их буквально.

– Вы меня знаете? – воскликнул он удивленно. – Кто же вам рассказал обо мне?

Пардальян с самым серьезным видом поднял палец и пояснил, улыбаясь, как улыбаются ребенку:

– Мой мизинец!

Потрясенный Эль Чико с суеверным страхом вытаращился на своего собеседника. Сила, толкавшая его к шевалье, казалась ему столь сверхъестественной, что он был уже почти готов принять его за колдуна.

– И вот что, – продолжал Пардальян, – давай немного побеседуем. Только не забывай, что я все знаю. Начнем, пожалуй, вот с чего: почему ты хотел, чтобы меня убили? Ты ревновал меня, не так ли?

Карлик утвердительно кивнул.

– Хорошо. И как ее зовут? Не прикидывайся глупцом, ты прекрасно меня понимаешь. Если ее не назовешь ты, то я сделаю это сам... Мой мизинец при мне, и он все мне расскажет.

Карлик, который не решался отвечать, увидел, что ему не удастся уклониться от ответа. Он смирился и обронил:

– Хуана.

– Дочь трактирщика Мануэля?

– Да.

– И давно ты ее любишь?

– Всю свою жизнь, вот оно как!

Не могло быть ни малейших сомнений в искренности этого ответа. Пардальян улыбнулся и продолжал:

– А ты говорил ей, что любишь ее?

– Никогда! – негодующе воскликнул Эль Чико.

– Да если ты ей об этом не говоришь, то как же, по-твоему, она это узнает, дуралей? – рассмеялся Пардальян.

– Я никогда не посмею.

– Понятно. Но в один прекрасный день храбрость у тебя появится. Продолжим. И ты решил, что я ее люблю, и возненавидел меня, так ведь?

– Не совсем так.

– Ага! А в чем же тогда дело?

– Это Хуана вас любит.

– Ты глупец, Эль Чико.

– Верно, – печально согласился Эль Чико – он думал о горе Хуаны. – Верно, знатный сеньор вроде вас не может иметь ничего общего с дочерью трактирщика.

– И ты в это веришь?

– Еще бы.

– Однако, – проникновенно сказал Пардальян, – ты ошибаешься. И вот тебе доказательство: знатный сеньор вроде меня женился когда-то на трактирщице.

– Вы смеетесь надо мной, сеньор, – недоверчиво предположил Эль Чико.

– Нет, мой милый, это чистая правда, – произнес глубоко взволнованный шевалье.

И говоря скорее с самим собой, чем с карликом, он продолжал:

– Прежде чем стать госпожой де Пардальян, графиней де Маржанси (я ведь граф де Маржанси, и поверь, если я говорю это тебе, то вовсе не из тщеславия), итак, прежде чем сделаться графиней де Маржанси, этот ангел доброты и совершенной преданности (смерть похитила ее у меня), сначала была просто красавицей Югеттой, хозяйкой знаменитого в Париже трактира «У ворожеи»; ты о нем, конечно, не слыхал, ведь ты никогда не выезжал из Севильи. Клянусь честью, Севилья – красивый город, но поесть так, как в Париже... нет, черт подери, этого здесь не умеют! Словом, сам видишь – то, что ты считал веской причиной, есть всего лишь глупость.

– Возможно ли! – воскликнул ошеломленный Эль Чико. – Что же вы за человек?

– Я знатный сеньор... Это ты так сказал, – произнес Пардальян со своим иронично-простодушным видом.

– В таком случае, – прошептал Эль Чико, побледнев, – вы могли бы...

– Ну-ну?..

– Жениться на Хуане.

– Нет, тысяча чертей! На то есть две причины. Первая (и ее одной уже вполне хватило бы): я не люблю ее и никогда не полюблю. Да, мой милый, ты можешь сколько угодно вращать глазами, но это так. Из того, что малышка Хуана представляется тебе королевой среди красавиц, еще не следует, что точно так же полагают и все прочие мужчины. Я согласен: Хуана – прелестное дитя; полная грации и очарования, она похожа на маленькую маркизу, переодетую в трактирщицу – ну-ну, нечего млеть от удовольствия, я, кажется, о ней говорю, а не о тебе! Но как бы то ни было, смирись, пожалуйста, со следующим фактом: я ее не люблю и никогда не полюблю.

И с невыразимой печалью, которая потрясла карлика и убедила его куда быстрее, чем то могла бы сделать самая длинная речь, он сказал:

– Видишь ли, малыш, мое сердце давным-давно умерло.

– Бедная Хуана! – вздохнул Эль Чико.

– Влюбленные – это самые норовистые и странные животные! – взорвался Пардальян с комической яростью. – Вот, например, полюбуйтесь: только что он хотел заколоть меня, лишь бы Хуана не была моей. А теперь он ревет как бык на скотобойне, потому что она мне не нужна. Гром и молния! Ты, наверное, и сам не знаешь, чего хочешь?

Карлик покраснел, но промолчал.

– Так что же, черт побери, значат эти твои слова: «Бедная Хуана»?

– Она любит вас, – печально ответил Эль Чико.

– Ты уже мне это говорил. А я тебе повторяю: она меня не любит, смерть всем дьяволам ада! Она меня не любит, и точно так же я не люблю ее!

Карлик подпрыгнул на месте. Его лицо выражало такую оторопь, что Пардальян звонко расхохотался.

– Хотя твое удивление льстит моему самолюбию, – лукаво сказал он, – все-таки дело обстоит именно так, как я тебе говорю: Хуана не любит меня.

– Однако...

– Однако она сказала тебе, что умрет, если умру я.

– Как!.. Вы знаете?..

– Я же тебе объяснил – мой мизинец... И все-таки я в который уже раз повторяю то, что ты слышал: она не любит меня.

– Не может быть! – пробормотал карлик, не смея дать волю радости.

Пардальян пожал плечами.

– Эй, малыш, – продолжал он, – ты мне доверяешь?

– О! – порывисто произнес Эль Чико.

– Хорошо. В таком случае, предоставь мне действовать. Люби Хуану всем сердцем, как ты любил ее до сего дня, а об остальном не заботься, это уж мое дело.

– Так вы, стало быть, Господь Бог? – наивно спросил карлик, в восторге складывая ладони. – Подумать только, а я был таким негодяем, что...

– Сейчас ты опять начнешь пороть чушь, – прервал его шевалье. – А теперь, когда мы объяснились, нам пора уходить.

Карлик бросился за кинжалом, поднял его и протянул Пардальяну:

– Возьмите его, теперь мы подвергаемся риску встретить по дороге людей. Как жаль, что у вас больше нет шпаги!

– Постараемся обойтись тем, что есть, – спокойно ответил Пардальян, с видимым удовлетворением водворяя кинжал обратно в ножны.

– Пойдемте, – сказал Чико, видя, что тот уже готов.

– Секунду, малыш. А золото? Я полагаю, ты не оставишь его здесь?

– А что же с ним делать?

Карлик задал этот вопрос с простодушием, которое вызвало у шевалье улыбку. Казалось, маленький человечек хотел тем самым сказать, что отныне только Пардальян имеет право распоряжаться его имуществом.

– Надо подобрать его и понадежней запереть вон в том сундучке, – сказал шевалье. – Разве тебе не нужны деньги, чтобы жениться?

Карлик сначала покраснел, потом побледнел.

– Как, – произнес он, и по его телу пробежала дрожь, – вы надеетесь?..

– Я ни на что не надеюсь. Поживем – увидим. Карлик покачал головой и посмотрел на монеты, раскатившиеся по каменным плитам.

– Золото!.. – прошептал он с многозначительной гримасой.

– Вижу – это твое больное место, – улыбнулся Пардальян. – Ну, и за что же тебе дали это золото?

– За то, чтобы я отвел вас в дом у кипарисов.

– Но ты ведь отвел меня; мало того: я все еще здесь.

– Увы, – вздохнул Эль Чико. Ему было стыдно.

– Стало быть, ты выполнил свое обязательство. Это золото – твое. Собери его, и, повторяю тебе еще раз, об остальном не волнуйся.