Глава 11

РАССКАЗ ЭСКАРГАСА И ПЛАНЫ КОНЧИНИ

Было около часа ночи, когда троих храбрецов провели в кабинет Кончини.

А тот, начиная с полуночи, не находил себе места, настолько велики были тревога его и неуверенность.

Трое рубак, естественно, крайне удивились бы, если бы узнали о реальных причинах этого беспокойства. Для них все дело заключалось в похищении — иными словами, в вещи достаточно простой и привычной. Они подготовили все, что нужно, и полагали, что большего не требуется, — поэтому держались с сознанием хорошо выполненного долга.

Однако, зная вспыльчивый характер Кончини, они быстро выработали план действий и постановили, что говорить будет Эскаргас, как самый красноречивый и неистощимый на выдумку — Гренгай же с Карканем энергично поддержат все, что скажет провансалец.

Следует сказать, что к дому Бертиль они подошли как раз в тот момент, когда капитан Прален объяснялся с Пардальяном и Ла Вареном.

Гвардейские мундиры бросились им в глаза еще издали. Чувство природной деликатности сразу же подсказало им, что нескромно подслушивать чужие разговоры, и наши храбрецы поспешили отойти от этих мундиров на приличное расстояние. Разумеется, до них донеслось два-три имени и несколько слов, но они дали себе слово немедленно об этом забыть.

Новое происшествие! Следом прибыли лучники. Проявляя все тот же безупречный такт, наши герои постарались как можно глубже втиснуться в нишу соседнего дома. При свете факелов обнаружилось, что вся улица запружена полицейскими, а возглавляет их сам господин де Неви верхом на лошади. Тут все трое поняли, что все-таки провинились… в грехе любопытства, природная скромность буквально заголосила в них, и они стрелой помчались к кресту Трауар, где и затаились, выжидая более благоприятный момент.

Таким образом от них ускользнуло все то, что происходило у дома Бертиль и что так важно было узнать их патрону Кончини. Единственное, что они уловили, — это обрывки фраз, какие-то крики, на расстоянии совершенно невнятные, и глухой шум, напоминавший схватку. Между тем, Кончини посылал их в надежде получить исчерпывающую информацию.

Когда улица вновь стала темной, безмолвной, пустынной и сонной, они вышли из своего укрытия и осторожно подобрались к дому, за которым им велено было наблюдать.

Очередная неприятность. По мостовой неторопливо шествовали трое, занятые приятным разговором и столь безмятежные, как если бы стоял ясный день и на небе светило солнце, а не луна, как раз сейчас укрывшаяся за тучей. Подобную наглость нельзя было стерпеть.

Сверх того, троица запоздалых прохожих дефилировала именно перед тем домом, за которым приказано было следить. Неужели эти люди получили сходные распоряжения? Поразительное нахальство! Да и вообще, их присутствие могло сорвать планы синьора Кончини.

На гвардейцев или лучников эти трое были непохожи. По виду это были дворяне, а числом они не превосходили наших храбрецов… по одному человеку на каждого, какие пустяки! Посовещавшись, Эскаргас, Гренгай и Каркань решили напасть на этих ночных болтунов, дабы научить их хорошим манерам, ибо никому нельзя позволять нарушать покой честных буржуа, заслуживших право на мирный сон.

Действуя таким образом, они возвращались к исполнению своих обязанностей, которыми временно и по необходимости пренебрегли. Оказав важную услугу синьору Кончини, они могли надеяться на солидное вознаграждение… да и трое болтунов производили впечатление людей с увесистым кошельком, не считая таких безделиц, как кольца, цепи и золотые галуны, до которых всегда были охочи господа головорезы, бандиты и прочие разбойники с большой дороги.

Как уже известно читателю, вмешательство Жеана Храброго свело на нет все эти расчеты.

Увидев своих подручных, Кончини вздохнул с облегчением. Наконец-то Он все узнает! Перестав расхаживать по комнате, он уселся за стол, заваленный бумагами, выжидательно глядя на троих храбрецов. А те застыли перед ним в преувеличенно-почтительной позе, выдававшей их ироническое отношение к итальянскому вельможе.

Кончини смотрел на них пронизывающим горящим взглядом, словно желая прочесть на этих хитрых физиономиях долгожданную новость. Он заговорил первым, сделав вид, что разгневан:

— Ах вы, мерзавцы! Я уже целый час не нахожу себе места, ожидая вас!

— Какая жалость! — промолвил Эскаргас с лицемерным состраданием. — Мы тоже испереживались, монсеньор, ей-богу! Именно это я и сказал: ведь бедный монсеньор места себе не находит, ожидая нас! Правда, Гренгай, я сказал это? Но прорваться не было никакой возможности… Мы уж думали, что никогда до вас не доберемся.

Из этого потока бесполезных слов Кончини уловил только одну фразу: не было возможности прорваться. Невольно вздрогнув, он произнес мысленно, с трудом пытаясь скрыть охватившее его ликование:

— Все кончено!

В самом деле, если все пути оказались перекрыты, это означало, что произошло нечто чрезвычайное. А что же еще могло произойти, как не убийство короля, подготовленное Леонорой? Но, может быть, король всего лишь ранен? Надо было теперь попытаться выведать правду у этих тупых скотов, не заронив в них, однако, подозрения, что ему заранее было известно об ужасном событии. Для такого актера, как он, это представлялось пустячным делом — разве могли эти тупицы тягаться с ним в ловкости?

Устало откинувшись на спинку кресла и скрестив ноги, он взял со стола валявшийся там миниатюрный кинжал и стал небрежно поигрывать им, показывая великолепно разыгранное безразличие к россказням своих головорезов.

— Учтите, милейшие, — промолвил он нарочито сухим тоном, — я укажу вам на дверь, если не получу удовлетворительных объяснений. Итак, слушаю вас. Что же вас так задержало? Стряслось что-то необыкновенное?

Угроза прозвучала для них, как гром среди ясного неба. Поникнув, они в отчаянии переглянулись. В сущности, они занимали при Кончини весьма завидное место: платили им щедрой рукой, a дела поручали не слишком сложные. На лучшее они вряд ли могли бы рассчитывать. Эскаргас, облеченный доверием товарищей, призвал на помощь все свое красноречие, воскликнув:

— Необыкновенное? Монсеньор, вы нашли верное слово. Нас и в самом деле задержало событие необыкновенное — более того, потрясающее, страшное, жуткое… Об этом долго будут говорить и в городе, и при дворе!

Случалось ли вам замечать, что лжецу, сочинявшему свои басни, необходима помощь слушателя? Если ему внимают безмолвно и равнодушно, он начинает спотыкаться и противоречить самому себе самым жалким образом. И тогда он не способен обмануть даже сверхнаивного, сверхдоверчивого человека.

Если же, напротив, с ним начинают спорить, задавать вопросы и горячо возражать, то ему как бы протягивают спасательный шест, за который он цепляется, подхватывая оброненное слово и угадывая тайную мысль собеседника. Некий инстинкт подсказывает ему, в каком направлении нужно двигаться, чтобы убедить того, кто неосознанно указал верный путь.

Мы не хотим сказать, что Эскаргасу была известна эта уловка. Он использовал ее, не отдавая себе в том отчета. Кончини заговорил о чем-то «необыкновенном», и провансалец поймал это слово на лету, снабдив его, по обыкновению, подобающими эпитетами. Но, как легко заметит читатель, объяснений он никаких не дал — а просто оглушил собеседника потоком ничего не значащих фраз, одновременно следя за ним краем глаза, дабы распознать, какое впечатление производят эти словесные пируэты. Он всем сердцем надеялся получить передышку, чтобы, во-первых, перевести дух, а во-вторых, понять, куда клонит сам Кончини.

И фаворит королевы протянул ему руку помощи, сказав со скептическим видом:

— О! Так взволновать город и двор могло только нечто действительно устрашающее. А чтобы помешать вам пробраться ко мне… ведь вы знали, что я вас жду и что вы рискуете своим местом… да тут должны были вступить в дело лучники или солдаты, причем в изрядном числе!

Делая этот комплимент, Кончини удостоил своих наемников улыбкой.

Гренгай и Каркань шумно захохотали, а Эскаргас, расплывшись до ушей, угодливо произнес:

— Дьявольщина! Нам не о чем рассказывать монсеньору… он сам все угадывает.

Но слова «лучники и солдаты» уже подстрекнули его воображение. В общих чертах басня была готова, с деталями же было легко управиться по ходу рассказа. Достаточно было начать, чтобы самая бесстыдная ложь полилась плавно и без задержек. Провансалец без промедления приступил к делу:

— По правде говоря, монсеньор, вся улица Арбр-Сек была запружена лучниками с господином де Неви во главе. Их было не меньше ста, причем одни перекрывали проход у Трауар, а другие — со стороны Сены. Мы оказались в самой середине, а они стояли так плотно, что, ручаюсь вам, даже иголка бы между их рядами не проскользнула. А ведь там были еще гвардейцы господина де Пралена, и господин де Ла Варен со своими людьми, и множество других. Все метались, как сумасшедшие, орали во всю глотку — словом, наделали такого шума, что можно было подумать, будто опять вернулись великие времена Лиги. Что же нам оставалось делать, как не затаиться? Ведь если бы нас обнаружили, то непременно кинули бы в какой-нибудь каменный мешок, откуда мы бы живыми не вышли. Теперь вы видите, монсеньор, что мы заставили вас ждать не по своей вине.

Эскаргас лгал вдохновенно, искусно сплетая истину с вымыслом и сопровождая свой рассказ выразительными жестами. Единственное, к чему он стремился, это как-то оправдаться в злосчастном опоздании, грозившем потерей места. Провансалец простодушно полагал, что именно это интересует Кончини — но, к несчастью, ошибался. Кончини и думать забыл о заминке своих подручных. Сохраняя видимость равнодушия, он слушал Эскаргаса с неослабным вниманием. Поразительное в подобный час скопление солдат и лучников на одной из улиц казалось ему несомненным доказательством того, что покушение свершилось… или же было вовремя предотвращено. Именно это и необходимо было выяснить при помощи наводящих вопросов. Поэтому он постарался придать своему лицу еще более недоверчивое выражение, сказав с наигранным раздражением:

— Что ты мне плетешь, дубина? Сотня лучников, говоришь? И сам Неви во главе? Да еще Прален с гвардейцами? Мятеж там, что ли, произошел? Или какое сражение случилось?

— Сражение? Конечно! Черт возьми, спросите Гренгая и Карканя! Вы слышите, ребята? Монсеньор сомневается, было ли там сражение… Да ведь мы собственными глазами видели, как уносили раненых (он собирался сказать: трупы, но прикусил язык)… И насчитали… сколько мы насчитали, Гренгай, а? Не бойся, говори!

Гренгай наудачу брякнул:

— Шесть!

— Вы слышите, монсеньор? — вскричал торжествующий Эскаргас. — Один только Гренгай насчитал шестерых.

Кончини между тем размышлял:

«Раз были раненые, значит, была схватка… Стало быть, покушение все-таки состоялось. Я уже вижу, как это происходило: король появился не один… ведь этот негодяй назвал Ла Варена… Жеан Храбрый нанес удар, а потом на него накинулись. Но он умеет постоять за себя и вполне мог уложить нескольких… Что до лучников и гвардейцев, то, думаю, это дело рук Леоноры… она устроила так, чтобы солдаты подоспели… слишком поздно. Однако что с королем? Убит он или ранен? Или ему удалось, как всегда, ускользнуть?»

Трое храбрецов не прерывали его раздумий и только выразительно перемигивались. Их злило и выводило из себя то, что хозяин придает такое чрезмерное значение пустячной задержке. Но они вбили себе в голову, что «облапошат» его, и потому решили твердо стоять на своем, ибо здесь было задето их самолюбие. Впрочем, мысленно они посылали Кончини ко всем чертям.

А тот пожал плечами с пренебрежительным сожалением и произнес насмешливо:

— Похоже, у вас от страха в глазах помутилось, храбрецы! Не может быть, чтобы случилось что-то серьезное. Уж о мятеже меня бы известили, черт возьми! Наверное, ваше пресловутое сражение — это не больше, чем обыкновенная стычка нескольких человек. Быть может, попытка убийства… покушение, кто знает?

Сам того не замечая, он понизил голос. Эскаргас, опасаясь перегнуть палку, ответил также полушепотом и с уклончивым видом:

— Гм! Убийство, покушение, стычка — тут большой разницы, знаете ли, нет… можно и так это назвать.

Бедняга пребывал в смятении из-за непонятной настойчивости Кончини, а потому старался изъясняться таинственными намеками и выглядел весьма встревоженным. Оба его товарища, естественно, играли в ту же игру и озирались не менее беспокойно, так что Кончини, наблюдая за ними, говорил себе:

«Мерзавцы явно знают больше, чем рассказывают. Возможно, боятся попасть в неприятную историю. Corbacco! [10] Я должен это выведать!»

Вслух же спросил:

— Так, значит, было убийство? А кто жертва? Говори без утайки! Убили или только ранили?

— Не могу сказать в точности, монсеньор. Вы же понимаете, когда творятся такие дела, людям вроде нас нельзя высовываться, если кругом толкутся лучники и солдаты. Мы и носа не смели показать, сидели в укрытии, а потому не все смогли разглядеть. Тем более, что все носились, как ошалелые, вопили, размахивали шпагами… Однако…

— Однако?.. — повторил, задыхаясь, Кончини.

— Мне показалось, что я слышу, как кричат: «Несчастье! Ужасное несчастье!»

«Он мертв! — мысленно воскликнул Кончини. — Отныне я господин! Наконец-то!»

На лице же его не дрогнул ни один мускул. Он по-прежнему насмешливо улыбался, рассеянно поигрывая своим крохотным кинжальчиком.

— Peccato! [11] — произнес он все тем же безразличным тоном. — Но если поднялась такая суматоха, то жертвой оказалось какое-нибудь значительное лицо… быть может, даже ив высшей знати… Кто же, черт возьми? Вам не удалось хоть одним глазком рассмотреть? Я спрашиваю потому, что пострадать мог и кто-то из моих друзей.

И он устремил на своих подручных испытующий взор.

Измученный Эскаргас, с трудом сдерживая ярость, думал:

«Чума тебя разрази, индюк итальянский! Имя! Так я и назвал тебе имя! Завтра же ты уличишь меня во лжи и прогонишь ко всем чертям… Дьявольщина! Чем бы таким задурить ему голову? Вот что, скажу-ка я, что это короля убили… Говорят, Кончини завел шашни с мадам королевой, так пусть порадуется… А заверну я все это таким манером, что сам черт ногу сломит… не то что наш синьор!»

— Монсеньор, нам было не слишком хорошо видно… но, как и вы, я полагаю, что это было значительное лицо… из высшей знати… выше не бывает!

«Прекрасно! — сказал себе Кончини. — Он выразился яснее некуда. Я был прав: мерзавцам известно гораздо больше, чем они рассказывают.»

Вслух же проговорил, также состроив скорбную мину:

— Дьявольщина! Отчего же ты так решил?

— Во-первых, по тем причинам, что вы сами назвали. Во-вторых, в Лувре может жить только значительное лицо.

— Значит, жертва живет в Лувре?

— Судя по всему, да. Тело велено было отнести именно туда. И это еще не все. Кто-то рядом произнес слова, от которых у нас мороз пошел по коже: «О случившемся молчать. Кто распустит язык, рискует быть колесованным заживо. « Вот почему мы так упирались, монсеньор. Нам совсем не улыбается быть колесованными заживо.

— Будьте спокойны, — заверил их Кончини. — Никто не узнает об этом. К тому же, вы находитесь под моим покровительством.

Одновременно он лихорадочно размышлял:

«Сомнений не остается: король убит, а смерть его хотят сохранить в тайне, пока не будут приняты необходимые меры. В настоящий момент об этом не знает даже и Мария, иначе она прислала бы за мной. Завтра утром ей сообщат печальную весть со всеми обычными предосторожностями. Я буду у нее. Пока же вполне могу располагать собой и своим временем.»

Эскаргас, в свою очередь, говорил себе:

«Поищи-ка теперь, чей труп доставили ночью в Лувр. Если найдешь, значит, труп в самом деле был… хотя это кажется почти невероятным. А не найдешь, так и взятки гладки: кому же хочется быть колесованным заживо? Но, надеюсь, с этим дурацким допросом мы покончили.»

Эскаргас ошибался, допрос не был закончен, потому что Кончини внезапно хлопнул себя ладонью по лбу.

— А как же этот? — воскликнул он.

— Кто? — вылупил на него глаза Эскаргас.

— Да убийца же!

— Ах, убийца! — опечалился Эскаргас. — В самом деле… Где была моя голова? Бедняга-убийца получил по заслугам!

— Разве его не схватили? — с тревогой спросил Кончини.

— Еще бы! Схватили, связали, в цепи заковали, все как должно, все как положено, не сомневайтесь!

Кончини успокоился, но одновременно удивился: ведь трое храбрецов хорошо его знали, этого убийцу, поскольку то был не кто иной как их вожак! Откуда же взялось такое безразличие по отношению к нему? Неужели они его не узнали? Или же втайне давно тяготились им и теперь радовались его несчастью? В сущности, большого значения эти вопросы не имели, но Кончини решил выяснить все до конца, чтобы лучше узнать характер и склонности людей, которых использовал.

— А вы видели убийцу? — спросил он, пристально глядя на своих головорезов.

— Только издали, когда его уносили… Он был в таком состоянии, что сам идти уже не мог.

— Ах, вот как! — произнес Кончини со свирепой радостью. — Его, значит, слегка помяли?

— Помяли? Да на беднягу жаль было смотреть! Его едва не разорвали на части, оглушили ударами, затоптали ногами… Он и на человека уже не был похож… просто кровавая груда мяса.

На сей раз Кончини вполне удовлетворился ответами Эскаргаса. Не задав больше ни одного вопроса, он погрузился в глубокое раздумье, машинально теребя рукоять изящного кинжала. Лицо его, впрочем, оставалось совершенно бесстрастным, и понять, о чем он размышляет, было невозможно.

Глава 12

ПОХИЩЕНИЕ — ДЕЛО ПРОСТОЕ И ПРИВЫЧНОЕ

Оторвавшись наконец от своих мыслей, Кончини не смог удержать вздоха облегчения — это было единственным внешним проявлением обуревавшей его радости. Он пристально взглянул на своих подручных, застывших, будто на параде, в ожидании распоряжений, и позволил себе улыбнуться им, а затем небрежно-величественным жестом достал из ящика пригоршню блестящих монет. Золото просыпалось на стол сверкающим ручейком — и на него в немом восхищении взирали наши храбрецы. Кончини же говорил добродушным тоном:

— Ну ладно, я был с вами немного резок. Это поможет вам забыть обиду.

Кончини всегда отличался щедростью, но на сей раз превзошел самого себя. На столе было рассыпано по меньшей мере сто пистолей. Долго они там не задержались. Три широкие, загребущие лапы разделили деньги на три равные части и в мгновение ока спрятали их. Одновременно из трех глоток вырвались невнятные восклицания благодарности и заверения в бесконечной преданности.

— А теперь, — сказал Кончини, увидев, что с денежным вопросом покончено, — займемся нашим делом.

— Поход не отменяется?

— Ни в коем случае! Разве что улицу по-прежнему охраняют.

— Путь свободен, монсеньор. Там опять спокойно и тихо, будто никакой схватки и не было.

— Вы все подготовили?

— Можно приступать, монсеньор.

— Пошли!

Кончини, стремительно поднявшись, взял кошелек, полный золота, подвязал к поясу, рядом со шпагой, черную бархатную маску, закутался в широкий темный плащ и решительно направился к выходу, не прибавив больше ни слова.

Трое храбрецов последовали за ним.

Выйдя за дверь, он внимательно огляделся, а затем двинулся к улице Арбр-Сек. Эскаргас, Гренгай и Каркань не отставали от него ни на шаг.

Едва они отошли на двадцать метров, как из стенной ниши выскользнула какая-то тень и, крадучись, устремилась за ними.

До дома Бертиль они добрались, не встретив ни единой живой души. Приблизившись к крыльцу, трое храбрецов сразу углядели то, чего не заметили во время предшествующего беглого осмотра, и Эскаргас, понизив голос, торжествующе промолвил:

— Кровь!

Действительно, то были следы сражения Пардальяна и Жеана Храброго с лучниками господина де Неви. Трое молодцов, естественно, не могли упустить такую возможность: если у Кончини и оставались какие-то сомнения в их преданности, то теперь они должны были окончательно исчезнуть.

Кончини, впрочем, и не нуждался в подтверждениях, ибо поверил рассказу провансальца сразу. Он задумчиво осмотрел кровавые пятна и брызги на белых ступеньках, землю, утоптанную сапогами солдат, а затем, небрежно отмахнувшись от дальнейших разъяснений, направился мимо крыльца в тупик Курбатон.

От стены в глубине отделился какой-то человек и осторожно приблизился к вновь прибывшим. Узнав Кончини, он с поклоном сказал:

— Монсеньор, портшез уже здесь.

Кончини сделал властный жест. Человек, без сомнения получивший предварительные инструкции, склонился еще глубже и быстро направился на улицу Арбр-Сек. Тут он столкнулся со шпионом, следившим за Кончини, который, в свою очередь, с необыкновенным интересом изучал следы, оставшиеся после схватки. Не останавливаясь, слуга Кончини бросил на ходу несколько коротких слов и продолжил свой путь до улицы Сент-Оноре, где, свернув направо, вошел в дом своего господина.

А шпион, посмотрев насмешливо на балкон Бертиль, устремил взор, полный ненависти, к слуховому окну Жеана Храброго и произнес, скрежеща зубами:

— Простись с мечтами о любви, моя нежная голубка! Твой голубок уже бьется в расставленных мною сетях… Ты сможешь увидеть его еще раз… на Гревской площади… когда палач станет терзать раскаленными щипцами его трепещущую грудь… когда четыре мощных лошади разорвут на части его сильное тело… когда эти жалкие останки будут выставлены в четырех углах города.

Он пошел прочь упругим бесшумным шагом, продолжая говорить самому себе со злобным удовлетворением:

— Я также постараюсь не пропустить это приятное зрелище… Разве я не заслужил? Сколько лет, сколько бесконечно долгих лет прошло, прежде чем я дожил до этого счастливого момента!

Оказавшись на углу тупика, он стал внимательно вглядываться в темноту, бормоча:

— Радость радостью, но нельзя забывать о поручении, которым почтила меня синьора Леонора. Perdio! [12] Вот эта ямка словно нарочно выкопана для меня! Кончини сопутствует удача: небо затянуло тучами… темно, будто в могиле! Ба! К чему мне видеть — достаточно услышать, как он пройдет мимо. Наберемся терпения… никуда он от меня не денется, ведь портшез стоит здесь!

С этими словами шпион залег в обнаруженную им яму и стал похож на гигантского паука, подстерегающего добычу. Не сводя глаз с тупика, он вновь начал грезить вслух:

— О, если бы мне удалось сделать так, чтобы высокородная принцесса Фауста Борджиа присутствовала при казни своего сына! Какое это было бы величайшее наслаждение… Я бы отдал всю свою кровь по капле, если бы мог крикнуть ей: «Смотри, принцесса Фауста, смотри во все глаза! Этот Жеан Храбрый, изнемогающий в руках палача… твой сын! И это я, я, Саэтта, сделал из него вора, браво, презренного убийцу! Я довел его до эшафота, где ты можешь теперь на него полюбоваться!»

Он засмеялся беззвучным, страшным смехом. В этот момент на него нельзя было глядеть без отвращения.

— Я долго шел к своей мести, — продолжал он, — но вот час мой пробил! А ты, Фауста, все равно об этом узнаешь… Я обшарю Италию, Испанию, Францию, доберусь до самого ада, если нужно… чтобы сообщить тебе счастливую весть! Я найду тебя… небо или ад подарят мне эту радость, ибо других у меня нет!

Тем временем Кончини со своими подручными отнюдь не пребывал в бездействии.

Справа от двери, примерно в десяти-двенадцати футах от земли, находилось маленькое окошко, закрытое толстыми деревянными ставнями. Слева, гораздо ниже, располагалось круглое отверстие, также наглухо закупоренное.

Именно под ним и встали трое храбрецов. Каркань, как самый сильный, нагнулся, подставив плечи. Гренгай, как самый ловкий, вскарабкался на них. Через пять минут деревянный ставень, либо прогнивший, либо подпиленный заранее, был сорван.

Теперь путь преграждала железная решетка в форме креста. Гренгай схватился за прутья обеими руками… раздался сухой треск. Решетка, разломившись на четыре куска, полетела на землю. Гренгай, спрыгнув с плеч Карканя, объяснил, смеясь:

— Хозяйка этой халупы, должно быть, изрядная скряга… эти прутья, на вид такие прочные, сделаны из дерева и только выкрашены под железо. Она, видно, не заметила то, что я углядел cpaзу: один из прутьев с трещиной… вещь совершенно невозможная для честного железа. Ну, монсеньор, если вы желаете войти, проход открыт.

Через две минуты все четверо оказались в доме госпожи Колин Коль. Кончини зажег специально принесенную восковую свечу и стал осматриваться вокруг, глядя сквозь прорези надетой на лицо маски.

Они находились в довольно большой кухне, где все было расставлено в идеальном порядке, блестело и сверкало безупречной чистотой.

Две двери: одна справа, сделанная из цельной деревянной панели, другая, застекленная — прямо перед ними. Именно к последней они и направились. Открыть ее удалось без труда, и они прошли в спальню.

Прямо перед ними стояла большая кровать под балдахином. Чья-то дрожащая рука слегка отодвинула полог, и показалось бледное лицо с широко раскрытыми от ужаса глазами, с разинутым ртом, готовым позвать на помощь. Это была почтенная домовладелица — госпожа Колин Коль.