Глава 31

СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ БЫВШЕГО УЧИТЕЛЯ ФЕХТОВАНИЯ

Покидая маленький дом Кончини, Саэтта спрашивал себя, что ему следует делать.

— Предположим, — говорил он себе, — Жеан по какому-то счастливому стечению обстоятельств, которые мне не известны, сумел ускользнуть… Или же я явился слишком поздно, и Кончини убил его и успел избавиться от трупа. Так что же здесь произошло? Если Жеан жив, он вернется к себе. Итак, я должен ждать его там. А если Кончини украл у меня месть… — он заскрежетал зубами, — то синьора может готовить себе вдовьи одеяния.

Приняв решение, он торопливо направился к дому Жеана и скрылся за дверью.

Эскаргас не терял его из виду. Когда же он увидел, как Саэтта входит в дом командира, он счел свою миссию выполненной и во весь дух помчался к постоялому двору «Паспарту».

Жеан никогда не затруднялся запирать дверь на ключ. После того, как пара грубых ударов остались без ответа, Саэтта толкнул дверь и вошел в комнату.

Здесь почти не было мебели, кроме простого стола, двух стульев, сундука, служившего одновременно буфетом, узкой кушетки и — наиболее роскошной детали этой скудной обстановки — большого кресла во вполне приличном состоянии. На камине располагалась кое-какая кухонная утварь: котелок, вертел, чайник, свидетельствовавшие о том, что хозяин дома в случае необходимости готовил пищу собственноручно. Это бывало в те дни, когда слишком тощий кошелек не пускал Жеана в кабачок. Юноша даже не без гордости хвастался, что не знает себе равных в переворачивании яичницы. (Несмотря на кажущуюся легкость, это процесс не так прост, как вы думаете.)

Саэтта был голоден. Он раскрыл сундук-буфет, но не нашел там ничего съестного. Разве что несколько бутылок вина показались ему достойными внимания. Он взял одну из них, уселся в кресло и принялся терпеливо ждать, потихоньку отпивая из бокала.

Стемнело, но он не стал зажигать света. В темноте ему лучше мечталось. Девять часов пробило на Сен-Жермен-л'Оксеруа, когда он услышал на лестнице шаги, которые тут же узнал. Улыбка осветила его грубую физиономию, и он с радостью воскликнул:

— Это Жеан!

В нетерпении он даже выбежал на лестницу и, свесившись в темноту, спросил:

— Это ты, сын мой?

— Да, — коротко ответил голос.

Это и в самом деле был Жеан. Удар, который он получил, когда узнал об исчезновении Бертиль, совершенно оглушил его. К счастью, он принадлежал к тем натурам, которых несчастье заставляет собрать все силы, а не убивает. То есть, он был по натуре настоящий борец, и сражение было частью его естества, причем в сражении он не терял хладнокровия.

Пардальян, который весь вечер тайком наблюдал за сыном, видел, что он великолепно владеет собой. Он только сильно побледнел, а его прекрасные черные глаза, унаследованные от матери, лихорадочно блестели.

Тщательно расспросив мажордома, Пардальян и Жеан узнали очень немногое: Бертиль ушла со старой крестьянкой, с которой у нее состоялся секретный разговор.

Кто была эта старуха? Что она сказала девушке? Куда она ее повела? Эти вопросы остались без ответа. Пардальян, который слышал, как Галигаи уверяла, будто девушка похищена, сказал себе, что мегера подослана женой Кончини. Большего он, к сожалению, не знал.

Он не знал также, что Леонора лгала, рассказывая о том, что епископ Люсонский в свою очередь приписывал себе. Но Ришелье в этом деле всего лишь следовал указаниям отца Жозефа, так что он тоже солгал.

Нам же стоит вспомнить, что брат Парфе Гулар как будто случайно оказался на пути Мари-Анж и Бертиль, чтобы понять, откуда был направлен удар.

Все это было несколько сложно, и Пардальян, конечно же, не мог догадаться об истине. Правда, какое-то мгновение он спрашивал себя, не следует ли рассказать Жеану то, что он слышал насчет Бертиль. Однако он подумал, что это завело бы дальше, чем хотелось бы, и отказался от этой мысли.

Тем не менее, шевалье твердо решил выяснить, что произошло с девушкой. Он считал, что бедняжку преследуют только из-за документов, которые, как было известно, находились в ее распоряжении. И так как эти бумаги принадлежали ему и весьма его интересовали, то, исходя из своей непостижимой логики, он и решил, будто является первопричиной этих преследований. Поэтому, как считал Пардальян, он и должен был исправить причиненное зло.

Поскольку Бертиль обещала вернуться к вечеру, Жеан не хотел покидать дом герцога д'Андильи до тех пор, пока не наступит ночь, Пардальян был уверен, что она не вернется, но терпеливо ждал вместе с сыном.

Жеан вынужден был смириться с очевидным, и они ушли. По улице Жеан шагал молча, сжав зубы. Так, не обменявшись ни словом, они добрались до постоялого двора «Паспарту».

На постоялом дворе они нашли Эскаргаса, Гренгая и Карканя, терпеливо их ожидавших и убивавших время игрой в кости. Еще трое храбрецов баловались вином, причем очень и очень усердно.

— Ну что, — спросил Жеан, — кто-нибудь пришел? Кто?

Эскаргас, к которому относились эти слова, был уверен, что не выяснил ничего интересного, поэтому ответил мрачно и неохотно:

— Пришел ли кто? Еще бы! Ваш отец, вот кто!

Услышав такое, Жеан нахмурился и искоса посмотрел на Пардальяна. Не заметив в нем никакой перемены, он задал еще один вопрос:

— Куда он потом пошел?

— К вам домой, — ответил Эскаргас. И наивно добавил: — Он волнуется… И его можно понять.

Жеан вздрогнул, на мгновение его взгляд затуманился. Он наклонил голову, словно желая собрать разбегающиеся мысли, и обернулся к Пардальяну. Шевалье, разумеется, все слышал и заметил задумчивость молодого человека. На немой вопрос Жеана он ответил вопросом же, будто сомнение закралось и к нему в мысли:

— Итак, это был ваш отец?

— Кажется, — ответил Жеан, раздраженно пожав плечами.

— В таком случае, — серьезно сказал Пардальян, — мои сомнения были неосновательны. И я искренне сожалею, что поделился ими с вами.

— Но все же, — настаивал Жеан, — что именно вы предполагали? Скажите мне, прошу вас.

— Зачем? — спросил Пардальян с внезапной холодностью. — Очевидно, я ошибался, ведь речь идет о вашем отце.

Жеан готов был воскликнуть: «Но он мне не отец!», однако промолчал. Почему? Он и сам этого не знал. Он взял руку Пардальяна, крепко сжал ее и проникновенным тоном произнес:

— Извините меня, сударь, что я не благодарю вас так, как следует… Но вы же видите: я совсем потерял голову.

Пардальян посмотрел на него долгим сочувственным взглядом. Он явно жалел юношу.

Внешне Жеан казался спокойным и даже силился улыбаться. Но он был смертельно бледен, и в расширенных глазах его читалось отчаяние. Чтобы подавить слезы, ему требовались выдержка и невероятное усилие, поэтому он был непривычно молчалив. Пардальян хорошо его понимал. Он знал, что молодому человеку требовалось побыть одному, чтобы он мог справиться с обуревавшими его чувствами.

Шевалье искал подходящий повод, чтобы отправить юношу домой, и в конце концов нашел его. Он мягко сказал:

— Идите, дитя мое, не надо заставлять ждать вашего отца, который волнуется… как вам сказали. И не забывайте, что я всегда готов помочь вам в ваших поисках.

Жеан услышал лишь первую фразу. Он громко захохотал, и этот хохот больно отозвался в душе шевалье. Трое храбрецов, понимая, что происходит нечто странное, насторожились и бесшумно поднялись, готовые подчиниться первому знаку. С какой-то бешеной яростью Жеан прорычал:

— Это правда, черт возьми! Мой отец ждет меня! Хороший сын не должен заставлять отца беспокоиться.

И в гневе, тяжело ступая, он ушел, оставив Пардальяна еще более задумчивым, чем прежде.

Трое храбрецов озадаченно следовали за своим предводителем, боясь приблизиться к нему и еле слышно переговариваясь между собой.

— По всему судя, сейчас грянет буря! Не поздоровится тому невеже, который осмелится задеть господина Жеана!

…Войдя в свою мансарду, Жеан высек огонь и зажег лампу. После этого он подошел вплотную к Саэтте и, не говоря ни слова, пристально посмотрел на него.

Саэтта, по-видимому, не заметил ничего угрожающего в его поведении. Он был взволнован и не собирался скрывать свои чувства. Более того, он весь светился от радости. Он был откровенно счастлив. Жеан не мог в этом сомневаться. Ему даже показалось, что он видит на лице старого фехтмейстера выражение грубоватой нежности, которого он раньше никогда не замечал. Он пришел в замешательство и стал вести себя с Саэттой иначе.

Но его приемный отец не обратил внимания на эту перемену. Он взял молодого человека за руку и крепко ее пожал. Он поступал так второй или третий раз в жизни. Удивление Жеана увеличилось, и приступ ярости, который он испытал, узнав, что тот, кого подозревает Пардальян, никто иной как Саэтта, ждущий его дома, этот приступ ярости уже прошел. Теперь он держал себя в руках и ни с кем не собирался делиться своими переживаниями.

Саэтта подвел его к креслу и с нежностью, которой Жеан за ним прежде не знал, сказал:

— Садись, сын мой… Ты, должно быть, устал. Я вижу, ты очень бледен. Но ты цел и невредим, это главное, и я рад… очень рад!

Это уж было чересчур. Никогда Саэтта не говорил и не делал ничего подобного. Удивление Жеана перешло в недоумение, однако же все эти знаки необычного дружелюбия его совершенно не тронули, а напротив, посеяли в его душе смутное беспокойство. Надо сказать, юноша сильно переменился, так как предпочел не распахивать перед учителем фехтования свое ноющее от волнения за Бертиль сердце, а остерегаться приемного отца. Лучше даже сказать, что он занял оборону, словно перед ним находился враг.

Здесь необходимы некоторые пояснения, которые мы дадим как можно короче. Из тех нескольких слов, что сказал Пардальян, отправляя Эскаргаса караулить у дома Кончини, Жеан понял следующее: «Человек, который туда явится, послан Галигаи, это человек, который притворяется моим другом, которому я должен противостоять и которого остерегаться».

Внезапно он узнал, что это был Саэтта. Несколькими днями ранее — до его разговора с Бертиль, разговора, благодаря которому с ним случились стремительные перемены, он бы сказал себе, что тут произошло какое-то недоразумение. Тем более что Пардальян, которому он слепо доверял, поторопился отступить и почти извинялся, узнав, что этот человек — отец Жеана.

Жеана уже довольно долго обуревали всяческие сомнения, касающиеся Саэтты. После своей беседы с Бертиль юноша принялся размышлять о себе и своих близких. Повязка упала с его глаз, и он увидел многих людей в их истинном обличье. Тот нравственный суд, коему он подверг себя, должен был состояться и над Саэттой — его приемным отцом.

Жеан был безжалостен к самому себе. К человеку его воспитавшему — тоже. И в конце концов он пришел к очень серьезному вопросу: «Зачем Саэтта упорно стремился сделать из меня отверженного?».

Ответа он не знал, но стремился узнать.

Когда его освободили из темницы в доме Кончини, Пардальян, честный и благородный дворянин, отказался обвинять отца в заговоре против сына. Жеан его хорошо понял и не стал настаивать на объяснениях. Но юноша никогда не забывал о том, что Саэтта на самом деле не отец ему, и решил наконец сурово поговорить с фехтмейстером и вытянуть из него правду. Но поведение Саэтты привело Жеана в замешательство. Он сказал себе: «Да старик попросту разыгрывает комедию. Какую же цель он преследует? Мне это нужно узнать любой ценой, но здесь нельзя действовать опрометчиво, наобум. Надо хитрить. Что ж, в конце концов я добьюсь своего».

Саэтта был очень далек от подозрения, что ему не верят, ибо знал, что Жеан — человек простодушный, и поэтому принялся с увлечением рассказывать сочиненную заранее неправдоподобную историю о том, как он, узнав о постигшем Жеана несчастье, ринулся на улицу Ра с намерением вырвать своего любимого сына из лап Кончини. Жеан вежливо выслушал и вежливо же поблагодарил.

Помолчав и налив себе еще вина, Саэтта предпринял попытку склонить Жеана захватить сокровище Фаусты. Он туманно намекал, что знает место, где его можно найти: окрестности часовни Мучеников. Неважно, какие доводы он приводил, но покинул он мансарду Жеана в твердой уверенности, что молодой человек прямо-таки жаждет завладеть сокровищем.

Когда Жеан наконец остался один, он задумался.

— Так вот зачем он приходил! Предложить мне кражу. Он давненько пытается сделать из меня вора!.. Но почему он так настаивал? Почему?

И с улыбкой, которая встревожила бы бывшего учителя фехтования, если бы тот ее увидел, он продолжил:

— Ну что ж! Я стану вором… потому что у меня нет другого способа узнать тайную цель, которую столь упорно преследует Саэтта.

Выдержанный Жеаном словесный поединок вновь разбудил в нем человека действия, и мысли его вернулись к невесте. Он долго ходил взад-вперед по маленькой мансарде, как зверь в клетке, и наконец сказал себе:

— Я обыщу все дома в Париже и найду ее… Но вдруг я ее не найду?.. Вдруг она мертва?.. Тогда все просто: жизнь для меня без нее не имеет смысла, и я покончу с собой ударом кинжала. Но прежде я переверну вверх дном весь город. Решено: с завтрашнего же дня берусь за дело. Мне понадобятся все мои силы. Итак, мне надо отдохнуть. Надо лечь и поспать… это необходимо.

Он кинулся на кушетку и закрыл глаза. Усталость и молодость взяли свое: спустя несколько мгновений он уже крепко спал.

Глава 32

ВОСПОМИНАНИЯ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, И ПАРДАЛЬЯН РЕШАЕТ РАЗВЕЯТЬСЯ

После того как Жеан ушел, Пардальян поднялся к себе в комнату и запер дверь на два поворота ключа. Затем он взял порученную ему шкатулку и поставил на стол. Долгое время он размышлял, глядя на ларчик, но не притрагиваясь к нему.

Наконец он вздохнул и зашагал по комнате, по-прежнему погруженный в свои мысли. Всякий раз, когда он проходил мимо стола, он косился на шкатулку. Внезапно Пардальян решился. Он пододвинул кресло к столу, сел и, пожав плечами, проворчал:

— К черту угрызения совести!.. Эти бумаги принадлежат мне… по крайней мере они мне предназначены. Если бы мадемуазель де Сожи знала, что я Пардальян, она бы сама мне их передала. Это бесспорно. Итак, я не делаю ничего дурного. Я просто пользуюсь своим правом.

И он мгновенно вытряхнул содержимое шкатулки на стол. Он брал бумаги одну за другой и бегло их просматривал, ища свое имя. Удовлетворенно кивнув, он отложил два листа в сторону… Остальные шевалье убрал обратно в шкатулку, запер ее и спрятал в сундук, ключ от которого опустил в свой карман.

Сделав это, он снова сел за стол и взял отложенные им прежде два листочка. Первым из них было письмо графа Вобрена, главные отрывки из которого мы цитировали, когда нескромная Колин Коль читала его.

Пардальян читал и перечитывал это письмо, долго его изучая, а затем положил его на край стола и задумался:

— Что это за Луиджи Капелло, граф де Вобрен, который служил госпоже Фаусте и говорил, что он мой друг?.. Черт, если б я мог вспомнить!

Но вдруг лицо его просветлело, и он воскликнул:

— А, черт возьми, так это же тот Луиджи Капелло, тосканский граф, что был отправлен Фаустой к генералу Александру Фарнезе с приказом начать захват Франции во главе своей армии. Это его я задержал и ранил тогда на дороге. О дьявол, как же давно это было!

Порывшись в памяти, шевалье с удовлетворением улыбнулся.

— Вот какие воспоминания возвращаются! — прошептал он. — После того как я ранил и отобрал письмо Фаусты, которое и разорвал у него на глазах, я позаботился о нем, и он был мне очень признателен. Так признателен, что, едва поправившись, пришел меня благодарить, уверяя, что он мой должник и что я могу располагать им как истинным другом.

Шевалье неопределенно улыбнулся и добавил:

— Мой должник! Гм! Это даже странно. Ведь если бы я его не ранил, я бы не имел возможности потом о нем заботиться. Мой друг! Пожалуй: это письмо подтверждает, что он и впрямь им стал. Это был храбрец, настоящий дворянин и к тому же добряк.

Довольный, что эта загадка разрешилась, шевалье перешел к следующей.

— Саэтта!.. Кто такой этот Саэтта?.. Помню, когда я преследовал (как же давно это было!) Моревера, убежавшего в Италию, мне встретился некий учитель фехтования из Флоренции, который изобрел один удар и скромно назвал его «саэтта» — молния! Подумаешь!.. Школьный удар, который я разгадал с первого раза. Однако будем справедливы: этот учитель был неплохим фехтовальщиком.

Тот Саэтта, о котором идет речь в письме, не мой ли флорентийский учитель фехтования? Почему бы и нет? В письме говорится: браво, наемный убийца, человек, способный на все. В некоторых обстоятельствах фехтмейстер вполне может стать человеком, способным на все.

Мгновение он размышлял, откинувшись на спинку кресла и уставившись в потолок. Потом продолжил:

— В этом нет ничего невозможного, и Саэтта мог бы сообщить мне необходимые сведения. В любом случае письмо Вобрена дало мне то, что я давно искал: след, конец нити. Черт побери! Я обязательно размотаю эту нить и приду к чему-нибудь… или я больше не шевалье де Пардальян. Мне надо найти этого Саэтту… если, конечно, он не умер, что тоже возможно. Если же он жив, я отыщу его, и тогда он мне скажет, что сталось с моим сыном…

Он машинально повторил, находясь в глубокой задумчивости:

— Мой сын!.. Удивительно, но эти слова никогда не производили на меня такого впечатления, как сейчас. Почему?

Он еще поразмыслил и проворчал:

— Этот молодой человек, который меня так занимает… За свою жизни я не раз проникался внезапной симпатией к едва знакомым людям. Почему же то, что прежде казалось мне совершенно естественным по отношению к другим, теперь так меня озадачивает?

И Пардальян, нахмурившись, произнес:

— Удивительно, до чего этот юноша похож на меня в мои двадцать лет! Когда я слышу его голос и вижу его поступки, мне кажется, что это я, только молодой. Господи! А вдруг Жеан — это мой…

Он резко отодвинул кресло и опять взволнованно зашагал по комнате.

— Нет, этого не может быть, — сказал он себе наконец. — У него есть отец… Значит, я ошибаюсь. Это ясно… И однако же!..

Он вернулся к столу и положил руку на второй листок, бормоча:

— Двадцать лет я нимало не беспокоился об этом ребенке. Я говорил себе: «Сын Фаусты! Если он хоть немного похож на мать, он не может иметь ничего общего с отцом. Лучше нам с ним никогда не встречаться. « И вот сейчас я познакомился с Жеаном… И зовут его почти так же, как меня…

Он подумал еще мгновение и вдруг резко встряхнул головой:

— Семнадцать лет я преследовал проклятого Моревера, чтобы убить его, а настигнув, помиловал. И не моя вина, что он умер от страха. Двадцать лет я не интересовался — или почти не интересовался — своим сыном. Но кто может поручиться, что я вот-вот не отыщу его и не полюблю такой же нежной любовью, какой любил меня мой отец? Все возможно в этом мире, и все в свое время приходит к тому, кто умеет ждать. Так подождем же.

Он снова уселся в кресло и сказал себе:

— Взглянем-ка на эту бумагу.

Это оказался один из тех листков, что так живо заинтересовали госпожу Колин Коль; правда, ей не удалось прочитать их из-за того, что они были написаны на иностранном языке — скорее всего на латыни.

Листок, который матрона отдала Парфе Гулару, и в самом деле был написан на латыни. Но тот, что в данный момент находился в руках у Пардальяна, был на испанском языке. Пардальян, который неоднократно бывал в Италии и Испании, говорил по-испански и по-итальянски так же свободно, как и по-французски.

Он стал внимательно читать и вскоре прошептал:

— Однако как странно… Бумага, которая есть у Кончини и которую он мне дал проглядеть, хотя и не совсем добровольно, является буквальным переводом этой. Но — тысяча чертей! — я же отлично знаю, что все эти указания насчет клада — ложь! Нет там никаких миллионов! И значит?.. Значит, этот документ надо читать по-особому. Есть, очевидно, некий ключ… Надо найти его.

И он принялся искать, кропотливо изучая пергамент, вертя его и так и эдак, внимательно рассматривая, поднося к свету, чтобы проявить скрытые знаки, грея на лампе и даже опуская в воду в надежде, что появятся записи, сделанные специальными чернилами. Но все это оказалось бесполезно.

Утомившись, шевалье отпер сундук и стал прятать туда оба документа, приговаривая:

— Вот передохну немного и опять возьмусь искать. Я упрямый, я не отступлюсь!

Затем он принялся прохаживаться по комнате, насвистывая любимый старинный мотивчик. Он был озабочен и так объяснил себе эту озабоченность:

— Зачем я в это вмешиваюсь?.. Неужто до конца своих дней я так и останусь в душе любопытным юнцом, повсюду сующим нос? Или у меня нет других забот?.. Да какое мне в сущности дело до этого Жеана, которого я знаю всего несколько дней, и до этой девушки, которую я знаю ничуть не дольше? А теперь я вдобавок ко всему собираюсь встать между Беарнцем и Кончини. Разве касаются меня все эти истории с покушениями на короля? Неужто Генрих не в силах защитить себя?

Он яростно топнул ногой и проворчал:

— Но я не могу смотреть, как злодеи убивают короля Франции! Сторонний наблюдатель — это тот же сообщник… Кроме того, я обожаю приключения и ненавижу скуку. Пора немного развеяться, встряхнуться… да и для здоровья полезно, а то я, по-моему, начал заплывать жирком!

И с этими словами Пардальян улегся спать.

Глава 33

ГЕРЦОГ СЮЛЛИ — МИНИСТР И ДРУГ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНРИХА IV

На следующее утро шевалье отправился прогуляться к Арсеналу, расположенному на улице Сент-Антуан. По дороге он говорил себе:

— Если я не ошибаюсь, я уже довольно давно не имел удовольствия беседовать с господином де Сюлли. Нет, я просто обязан нанести ему визит, если не хочу выглядеть неотесанным невежей. Итак, навестим господина де Сюлли.

В передней, по обыкновению заполненной посетителями, он столкнулся с неким дворянином и учтиво извинился перед ним. Дворянин так же учтиво ему ответил. Банальное происшествие, скажете вы, к чему упоминать о нем? Однако погодите.

Пока лакей ходил докладывать своему господину о шевалье де Пардальяне, последний украдкой изучал человека, которого он нечаянно толкнул.

На первый взгляд в нем не было ничего примечательного.

Безукоризненно сшитый костюм — из дорогой ткани, но неброский. Изящная походка, непринужденные манеры.

Пардальян, быстро окинув взглядом наряд незнакомца, внимательно вгляделся в его лицо — и еле заметная улыбка мелькнула на его губах. У шевалье был вид человека, силящегося что-то вспомнить. Он шептал себе под нос:

— Где, черт побери, я видел эти глаза?.. Эту походку?.. Ни его элегантный костюм, ни его самоуверенность не могут обмануть меня: он не дворянин. А акцент?.. Несомненно, он итальянец… Где же, черт возьми, я видел его?.. Где?.. Когда?..

Явившийся лакей прервал его размышления. Пардальян последовал за ним и на время забыл о заинтриговавшим его человеке.

Пятьдесят лет, крупная облысевшая голова, седоватая, хорошо ухоженная борода, густые брови, суровое выражение лица, резкие манеры — таков был Максимилиан де Бетюн, барон де Рони, герцог де Сюлли, министр и друг Его Величества Генриха IV.

Он подошел к шевалье, как к другу: протягивая руку, с сердечной улыбкой на губах. Визит Пардальяна застал его врасплох, но он совершенно не показал этого. Гость был ему приятен, и Сюлли не скрывал своей радости. Он сделал знак лакею, который поспешил придвинуть к шевалье большое кресло, и приказал:

— Когда я позвоню, пригласите господина Гвидо Лупини.

Лакей молча поклонился и вышел.

Гость и хозяин сели друг напротив друга. Когда обмен обязательными любезностями закончился, Сюлли остановил свой острый взгляд на лице Пардальяна и с еле заметным беспокойством сказал:

— Вы, господин де Пардальян, человек необыкновенный, поэтому я не спрашиваю вас, чем могу быть вам полезным, но говорю: какую новую услугу вы явились оказать мне?

Пардальян принял самый простодушный вид:

— Я пришел не для того, чтобы сослужить службу, господин де Сюлли. Напротив, это вы можете помочь мне.

— Неужели меня ожидает счастье быть вам полезным? — со скептическим видом спросил Сюлли. И тут же с сердечностью в голосе добавил:

— Если это действительно так, сударь, то я весь внимание. Вы же знаете, что я всецело предан вам.

Пардальян улыбкой поблагодарил его и с тем же простодушным видом произнес:

— Представьте же, что я, привыкший к одиночеству, совсем оторвался от столичной жизни. Честное слово, сударь, я также не осведомлен о новостях французского двора, как какой-нибудь подданный турецкого султана. Осознав это, я устыдился и подумал: «Надо повидать господина де Сюлли: он человек всеведущий и не станет от меня ничего скрывать. «

Если министр и был удивлен, то он не подай виду. Он знал Пардальяна и понимал, что это не тот человек, который стал бы заставлять его терять время на пустую болтовню. Смутное беспокойство, уже ранее овладевшее министром, теперь только усилилось.

Но он знал также и то, что Пардальян выскажется до конца не раньше, чем сочтет момент подходящим, поэтому он только кивнул и спросил:

— Что бы вы хотели узнать?

— Все, черт возьми! Все, что происходит в Париже! — воскликнул Пардальян и тут же уточнил: — Расскажите мне о короле… о королеве… о коронации Ее Величества. И впрямь — когда же наконец произойдет эта пресловутая коронация?

Сюлли, нахмурясь, объяснил, что король всячески оттягивает эту церемонию, невзирая на настойчивые просьбы супруги.

Пардальян слушал министра, облокотившись об огромный письменный стол, заваленный бумагами. Внезапно его взгляд упал на листок, почти полностью скрытый каким-то досье. Внимание шевалье привлекли три слова и подпись: «Сокровище, десять миллионов, Гвидо Лупини».

Пардальян, продолжая внимательно слушать рассуждения Сюлли, подумал о том, что именно этот Гвидо Лупини войдет в кабинет после его, Пардальяна, ухода. И помимо его воли, ему на память пришел этот человек, который одно время очень занимал его. Он подумал, что этот Лупини скорее всего обратился к всесильному Сюлли с просьбой об аудиенции.

У Пардальяна всегда был изумительно острый ум. Эти три слова — «сокровище, десять миллионов» — могли относиться к тысяче разных предметов. Имя Гвидо Лупини могло принадлежать любому из тех, кто ждал своей очереди в приемной министра.

Однако человек, которого Пардальян недавно толкнул, заставил его вспомнить нечто, давно и прочно забытое. Он заметил у незнакомца итальянский акцент и, игнорируя респектабельную внешность этого человека, подумал, что перед ним — не дворянин. И вдобавок эти слова о сокровище и десяти миллионах: шевалье собственными ушами слышал, как их произносили Кончини и его жена — кстати, тоже итальянцы. Эти же слова мелькали в бумагах, которые он просматривал накануне у себя в комнате.

Все это мгновенно промелькнуло у него в голове, и его мозг, «подобно молнии, осветила мысль: „Держу пари, что этот Лупини — тот самый человек, которого я толкнул и который мне кого-то очень напоминает! Держу пари, что эти десять миллионов принадлежат моему сыну!“ И тут же последовал неизбежный вывод: «Я должен выяснить, что этот Лупини хочет от господина де Сюлли. «

Эти мысли еще не сформировались окончательно в его голове, а он уже изучал кабинет, в котором находился, и искал. Что именно? Бог его знает. Он искал — вот и все.

Нам потребовалось несколько минут, чтобы растолковать все это читателю, Пардальян же оценил ситуацию мгновенно. Он продолжал мирно беседовать с Сюлли, никак не выдавая охватившую его бурю чувств.

— Королева, — сказал он в ответ на рассуждения министра, — королева опять будет настаивать, причем более, чем когда-либо прежде.

— Почему вы так думаете? Вам что-нибудь известно? — спросил Сюлли, глядя на него в упор.

— Да нет, — с невинным видом ответил Пардальян. — Это просто мое предположение.

И добавил, глядя в сторону:

— Нет ли какого-нибудь пророчества, неприятного для короля, которое связано с коронацией королевы?

— Есть, — неохотно признал Сюлли, пожимая плечами. — Хотя, по-моему, король волнуется и придает этим глупостям слишком большое значение. Однако, я могу вам сказать, что именно это предсказание объясняет нежелание короля уступить королеве.

Пардальян в свою очередь в упор поглядел на собеседника и, внезапно посерьезнев, произнес:

— Государь прав.

Сюлли вздрогнул.

— Вы верите в подобные предсказания? — проговорил он, не пытаясь скрыть своего беспокойства.

— Вообще-то, по натуре я скептик, но этому предсказанию я отчего-то верю.

И Пардальян подкрепил свои слова самым выразительным взглядом.

Сюлли слегка побледнел. Он наклонился к шевалье и понизил голос:

— Ради Бога, милостивый государь, говорите! Вам что-то известно.

— Черт возьми, сударь, я же уже сказал, что ровным счетом ничего не знаю… Знаю только, что король после некой грандиозной церемонии — например, после коронации королевы, — будет убит прямо в своей карете… Заметьте, однако, что я просто повторяю предсказание.

На этот раз Сюлли все понял. Его бледность стала мертвенной. Сдавленным голосом он сказал: