Глава 30

МОНМАРТРСКОЕ АББАТСТВО

Постоялый двор «Паспарту» находился на пересечении улиц Сен-Дени и Феронри, между кладбищем Невинных младенцев и церковью Сен-Опортюн. Это был один из самых оживленных кварталов, а бойкий постоялый двор пользовался вполне заслуженной доброй репутацией. На его вывеске — истинном произведении искусства — красовался герб, на котором ослепительно яркой желтой краской была нарисована огромная золотая монета: это и означало «Паспарту», то есть — «отмычка». Наши предки обожали подобную игру слов.

Сюда-то, в маленькую комнату, где два дня назад побывала Бертиль, Пардальян и привел своего сына и двоих приятелей-храбрецов. Третий, Эскаргас, остался караулить приход неведомого «друга Жеана», которого должна была прислать Леонора, чтобы освободить юношу. Пардальяну пришла в голову мысль, что молодому человеку было бы полезно знать имя друга, располагающего доверием Галигаи. Скажем сразу, что сумрак не помешал Эскаргасу, хорошо знавшему Саэтту, узнать его, и наш отважный приятель решил выяснить, куда направился браво после своего неудачного визита в дом на улице Ра.

Пардальян заказал госпоже Николь, услужливой хозяйке гостиницы, один из тех замечательных обедов, что умел заказывать он один. Он знал, что Жеану пришлось поститься два дня и что вскоре ему понадобятся все силы.

В ожидании обеда Жеан попросил Пардальяна об очень значительной услуге — он попросил позаботиться о шкатулке, вещи для него поистине драгоценной, ибо там хранились семейные документы невесты. Разумеется, он рассказал, как они попали к нему в руки.

Пардальян, взяв шкатулку, странным голосом произнес:

— Итак, бумаги принадлежат мадемуазель де Сожи?

— Да, сударь.

Пардальян задумался, а Жеан осведомился с беспокойством:

— Может быть, сударь, вас затрудняет моя просьба?

Пардальян внимательно посмотрел на него и мягко ответил:

— Отнюдь нет, мой мальчик. Я сейчас же тщательно спрячу то, что вы мне доверили, а как только вернусь, мы немедля сядем за стол.

Уладив дело, которому он придавал очень большое значение, Жеан, звонко рассмеявшись, воскликнул:

— Пожалуйста, поторопитесь, сударь. Я умираю от голода. И погибаю от жажды… хотя и выпил целых два стакана воды.

Пардальян отсутствовал не более двух минут. Вскоре они уже сидели за столом и в ожидании пышущей жаром яичницы поглощали многочисленные закуски. Во время еды Пардальян объяснил, как ему удалось выручить Жеана.

— Это предельно просто, — промолвил он с равнодушным видом. — У меня состоялось объяснение с Кончини со шпагой в руках. Поначалу он заартачился. Невероятно, до чего эти итальянцы упрямы! Полагаю, ему не слишком сладко пришлось: я, надо сказать, слегка помял его, а потом еще и поцарапал. Зато он понял, что надо быть сговорчивее. Так что когда я попросил его покинуть дом, оставив меня за хозяина на пару часов, он не заставил себя уламывать. Вот и все.

Заметим, что Пардальян ни словом не обмолвился о подслушанном им разговоре между супругами Кончини. У Пардальяна были свои понятия, отличавшие его от прочих людей. Ему удалось стать свидетелем важной беседы. Он принял к сведению полученную информацию, но вовсе не считал нужным о ней распространяться. Ведь пересказывая кому бы то ни было угрозы, адресованные ему самому, он потерял бы к себе уважение. С другой стороны, не в его привычках было хвастаться. В результате беседа его с Кончини, как мы помним, довольно бурная, свелась к небольшой перепалке.

Нельзя сказать, чтобы слушатели безоговорочно поверили шевалье, восхитившись тем, как легко Кончини согласился на его просьбы. Разве что Каркань всегда верил всему, что ему говорили. Жеан и Гренгай не были введены в заблуждение. И юноша высказал свою мысль, качая головой:

— Я думаю, сударь, все было не так просто, как вы сказали. Ну да ладно, не хотите вдаваться в подробности — не надо. Как бы то ни было, вы оказали мне еще одну услугу и я вновь обязан вам жизнью. Правда, я уже сбился со счета, сколько раз…

— Вот и не надо считать, — быстро перебил его Пардальян. — Попробуйте лучше это пирожное. Госпожа Николь готовит их своими белыми ручками и они ей очень удаются.

Пардальян, не подавая вида, старался побыстрее покончить с ужином. Хотя он и обошел молчанием ту часть разговора между Галигаи и Кончини, которая касалась Бертиль де Сожи, сам он не забывал об этом ни на секунду. Галигаи выразилась недвусмысленно: по ее словам, девушка находилась в могиле, и для нее было бы лучше умереть.

Нынче утром шевалье, правда, наведался в Бычий дворец. Там ему сообщили, что девушка у себя в комнате. Правда, сам он ее не видел, но у него не было оснований не доверять слугам своего друга герцога д'Андильи. Он удовлетворился тем, что посоветовал удвоить бдительность на время отсутствия хозяев и не преминул обследовать окрестности дома. Не заметив ничего подозрительного, он удалился успокоенным.

Теперь же ему не терпелось узнать, как там обстоят дела. В глубине души он сознавал, что надежды нет. Галигаи была не из тех женщин, что хвастают зря. Ее категоричное утверждение должно было быть правдой. Но он не сразу повел молодого человека на улицу Фур, поскольку видел, что тому надо восстановить силы.

Благодаря изобилию изысканных вин и роскошных яств Жеан, так сказать, воскрес, и шевалье, оставив Гренгая и Карканя мирно переваривать великолепный ужин, предложил Жеану (который, разумеется, не заставил себя упрашивать) нанести визит Бертиль.

По пути Пардальян, деликатный, как женщина, сделал все возможное, чтобы подготовить своего спутника к тяжкому удару.

В резиденции герцога д'Андильи они узнали от мажордома, что Бертиль еще утром покинула дом. Уловив выразительный взгляд Пардальяна, достойный слуга поторопился прибавить:

— Монсеньор и вы сами, господин шевалье, приказали нам приглядывать за этой девушкой, однако же не велели удерживать ее здесь против воли.

— Значит, девушка покинула дом добровольно?

— Да, господин шевалье. Поэтому мы и не волновались. На мои почтительные вопросы она мне ответила, что ей надо отлучиться. Непременно надо — таковы были ее собственные слова. Более того, ее не будет всего несколько часов, сказала она, так что тревожиться не стоит. Не имея никаких предписаний на этот счет, я должен был склониться перед столь ясно выраженной волей.

Оставим Пардальяна и Жеана расспрашивать людей герцога, в чьих лучших намерениях нельзя было усомниться, и объясним читателю, что же здесь произошло.

Утром, почти в тот же час, когда епископ Люсонский пришел к Кончини, в Бычий дворец постучалась некая старуха, заявив, что хотела бы поговорить с мадемуазель де Сожи. Мажордом довольно грубо ответил, что не знает такой особы, и стал выпроваживать назойливую посетительницу.

Случаю было угодно, чтобы Бертиль из своей комнаты услышала имя «Сожи»; старуха выкрикивала его во все горло, словно предвидя, что за этим последует. Фамилию эту — так по крайней мере считала девушка — знали только пять человек: король, Жеан, Пардальян (который был ей известен как граф де Маржанси) и, наконец, герцог и герцогиня д'Андильи. Однако никого из этих пяти в тот момент не было в доме. Бертиль поэтому решила, что старуха имеет поручение от кого-то из пятерых. Король наверняка полагал, что она на улице Арбр-Сек. Стало быть, это была не его посланница. Кроме того, король прислал бы свитского дворянина или кого-нибудь из своих офицеров. Это не могли быть и герцог с герцогиней, ибо они накануне уехали в свое имение и собирались вернуться в Париж на следующий же день. Итак, весть исходила от Жеана или графа де Маржанси. Разумеется, она в первую очередь подумала о Жеане, и сердце ее тревожно забилось. А старуха вопила именно то, что не могло не взволновать Бертиль:

— Если вы меня не допустите к благородной даме, случится большое несчастье, за которое вы будете отвечать.

И тут же прибавляла слезливым голосом:

— Мой добрый господин, взгляните на меня. Скажите, чего вы боитесь? Ведь я одной ногой стою в могиле!

Беспокойство Бертиль удвоилось, и она без дальнейших колебаний велела впустить старуху. Мажордом счел свой долг выполненным. Он получил приказ и не отвечал за его последствия. Кроме того, старуха была права: какое зло могла причинить дряхлая женщина с трясущейся головой и опирающаяся на клюку? Вдобавок никто не давал мажордому распоряжения обращаться с девушкой как с пленницей, что он и подчеркнул позже, давая объяснения Пардальяну.

Итак, посланница вошла в комнату Бертиль, и та смерила ее быстрым, оценивающим взглядом. Это была очень старая женщина, маленького роста, толстая, в крестьянском платье — изношенном и заплатанном, но безупречно чистом. Лицо у нее было добродушное, улыбчивое, располагающее к себе. Человек более искушенный, чем юная девушка, быть может, различил бы притаившееся в глазах нежданной гостьи коварство, но Бертиль видела лишь то, что сразу бросалось в глаза, а во внешности старухи не было ничего настораживающего.

— Кто вас прислал, голубушка? — спросила она живо.

— Дворянин, с которым случилось несчастье. Речь идет о его жизни, — ответила старуха.

— Жеан Храбрый? — вскричала Бертиль, встревожившись и страшно побледнев.

— Мне такого имени не называли, — сказала старуха, потупясь. — Мне говорили о шевалье де Пар… давай… деван… дальян… Пардальян, вот как.

Бертиль вздрогнула. За Жеана она перестала беспокоиться, зато имя Пардальяна, для нее неожиданное и произнесенное столь внезапно, заинтриговало ее в высшей степени.

— Так это господин де Пардальян вас прислал? — спросила она удивленно. — Но я его не знаю.

— Ну как же! — сказала старуха уверенно. — Это тот самый дворянин, что привел вас сюда прошлой ночью. По крайней мере, он мне так сказал.

— Как? — воскликнула Бертиль в недоумении. — Но меня привел сюда не господин де Пардальян, а граф де Маржанси.

— Верно! — радостно крикнула старуха, пристукнув клюкой по паркету. — Шевалье де Пардальян — это и есть граф де Маржанси. Он мне это говорил, да только в моей памяти, красавица, все имена путаются.

Некоторое сомнение закралось в душу девушки. Она быстро позвонила в колокольчик, и тут же появилась миловидная горничная.

— Скажите, — небрежно спросила Бертиль, — знают ли в этом доме господина шевалье де Пардальяна?

— Конечно, — ответила горничная. — Это он привел вас сюда, мадемуазель.

— Итак, граф де Маржанси?..

— …и есть шевалье де Пардальян, — с улыбкой закончила горничная. — Это его причуда. Кажется, он предпочитает это имя другим.

Бертиль, поблагодарив горничную улыбкой, отпустила ее.

— Так значит, — произнесла она взволнованно, — вас прислал этот храбрый дворянин? И вы говорите, он ранен? Серьезно ли? Скажите мне скорее. Ничего не скрывайте.

Но теперь уже старуха проявила недоверчивость и осмотрительность.

— Погодите! — сказала она. — Прежде я должна увериться, что вы и есть та самая особа, кого разыскивает этот человек. Я должна вам задать два вопроса… Извините меня, прекрасная госпожа, я поступаю так, как мне приказали.

— Посмотрим, что это за вопросы, — согласилась Бертиль.

— Вы ли дочь женщины, которая некогда была невестой графа де… Проклятая память! Графа де Во… Во… Вобрен! Вспомнила!

— Это я, — сказала Бертиль без колебаний.

— Есть ли у вас бумаги, которые касаются шевалье де Пардальяна и его сына?

— Какие бумаги? — спросила, вновь насторожившись, Бертиль.

— Ах Господи, я не знаю. Мне ничего не объяснили. Сказали только: «Бумаги, которые касаются меня и моего сына». Я просто повторяю…

— В самом деле — да, у меня есть бумаги, которые интересуют господина Пардальяна и его сына.

— Тогда, — сказала старуха с удовлетворением, — вы действительно та, кого я ищу… и я вам расскажу все как на духу. Повторю, как смогу, слова этого благородного дворянина. Кажется, он был другом графа, жениха вашей матери. Вот так. И этот благородный дворянин намеревался расспросить вас о бумагах. Но всего час назад он упал с лошади и проломил себе череп! Очень хорошо. То есть, я хотела сказать: какое несчастье!

Следует отметить, что если у Бертиль и были подозрения, то теперь они окончательно развеялись. Все сказанное посланницей вполне согласовывалось с реальными фактами.

Ведь она не говорила о бумагах ни одной живой душе и поэтому имела право считать, что никто в мире не знает об их существовании. Кроме, разумеется, того человека, которому они предназначались. Очевидно этим человеком был шевалье де Пардальян. Так предположила Бертиль и немедленно уверила себя, что не ошиблась.

Почему шевалье, зная о документах, не явился раньше? Ответ был очевиден: она сама таила свое имя. Как только оно стало известно шевалье, тот последний поторопился увидеться с ней. Это показалось ей вполне естественным: конечно, он должен был поговорить с ней.

Теперь она упрекала себя за то, что так долго хранила инкогнито. Ей давно следовало найти господина де Пардальяна. Допустим, она не могла сама начать поиски, ибо была юна, одинока и неопытна. Но по крайней мере она не должна была мешать шевалье, скрывая свое имя. Теперь у нее не было сомнений, что Пардальян давно уже искал ее.

Бертиль принадлежала к числу тех благородных натур, которые всегда преувеличивают оказываемые им услуги. (Пардальян был таким же. ) Короче говоря, она была глубоко тронута простотой и тактичностью, с которыми граф де Маржанси помог ей.

Но он был любезен и добр не только с ней. Она помнила, как высокомерно и решительно отказался он подчиниться королю, который приказал ему арестовать того, кого она любила. Она помнила то мужество и отвагу, которые он проявил, желая спасти жизнь и свободу Жеана. Услуги, оказанные дорогому вам человеку, ценятся много выше тех, что оказаны вам лично.

И ее охватили восторг и благодарность к Пардальяну, казавшемуся ей рыцарем, паладином героической эпохи. Восторженные речи изысканной и прекрасной герцогини д'Андильи только усугубляли это чувство уважения.

К несчастью, ей не пришла в голову мысль, что в его отсутствие некий мошенник мог выкрасть семейные секреты.

Она вдруг узнала, что Пардальян и граф де Маржанси, за которого она с радостью отдала бы жизнь, это одно и то же лицо. Одновременно она узнала, что тот, кого она считала своим благодетелем, стал жертвой несчастного случая, что он ранен и быть может, смертельно. Ее горе было жгучим и очень искренним. Она мгновенно поняла, что Пардальян хочет ее видеть, и позабыла, что сама она находится в опасности. Она была готова на все и живо воскликнула:

— Он хочет меня видеть, не так ли?

— Да, добрая госпожа, если вы соблаговолите последовать за матушкой Мари-Анж. Это мое имя, и я к вашим услугам.

— Да-да, мы выходим немедленно!

И она, не теряя ни секунды, взяла из шкафа с одеждой, которую герцогиня подарила ей, коричневую накидку и торопливо набросила ее на плечи, не заметив радостных искорок, блеснувших в глазах матушки Мари-Анж.

— Идемте скорее, — сказала она.

— Секундочку, добрая госпожа. Дворянин советовал хранить полную тайну. Это касается бумаг. Вы же знаете, есть много мерзавцев, что любят совать повсюду свои гадкие носы.

Надо думать, этот совет полностью отвечал представлениям Бертиль, поскольку показался ей совершенно естественным, и она кивком выразила свое согласие. Однако же она не захотела тайком покидать гостеприимный дом и велела позвать мажордома. Тот, увидев, что она собирается выйти, уже набросив на плечи накидку, взволнованно воскликнул:

— Мадемуазель собирается уйти? Но разве мадемуазель не знает, что ей угрожает опасность? Монсеньор настоятельно просил напоминать ей об этом.

— Мой друг, — сказала Бертиль с теплотой, — мне необходимо выйти в город, и я не могу колебаться только потому, что мне что-то грозит. Однако, — поторопилась она добавить, — успокойтесь, со мной ничего не случится, и я безусловно вернусь до наступления темноты.

Все это было произнесено хотя и мягко, но весьма решительно. Мажордом — хорошо вымуштрованный слуга — не осмелился далее настаивать и поклонился. Его удивление было так велико, а уход девушки столь стремителен, что он не сообразил дать ей провожатых. Когда же он об этом подумал, то девушка была уже далеко, а поиски в окрестностях улицы Фур ни к чему не привели.

Тем временем старая Мари-Анж, казавшаяся слишком уж бодрой, несмотря на свои возраст и полноту, увлекла Бертиль на улицу Монмартр, заполненную толпой, в которой они и затерялись.

Опустив на лицо капюшон, девушка спросила:

— Матушка, куда вы меня ведете?

— В деревню Монмартр, моя прекрасная госпожа.

У Бертиль не возникло никаких сомнений. Это было далеко, но она бы не отказалась и от более далекого путешествия. Неподалеку от Бычьего дворца они столкнулись с монахом Парфе Гуларом, по обыкновению пьяным. Со свойственной ему наглостью он уставился на женщину, которая, казалось, старалась укрыться от взоров любопытных прохожих.

Матушка Мари-Анж, судя по всему, отличалась строгими принципами. Грозно замахнувшись клюкой, она обрушила поток ругательств и упреков на бесстыдного монаха, позорившего свой сан. Толстяк прошел мимо, громко хохоча и отпуская сальные шуточки…

Возле Монмартрских ворот, совсем рядом с церковью святой Марии Египетской, у которой Мари-Анж не забыла осенить себя крестным знамением, из-за резкого движения капюшон внезапно упал с головы девушки. Одну секунду ее прекрасное лицо было открыто.

Бледный рыжеволосый мужчина с туманным взором мечтателя в это самое мгновение выходил из церкви. Он словно окаменел на паперти, устремив страстный взгляд на прекрасное видение. Выражение исступленной радости осветило его изможденное лицо, отмеченное, казалось, роковой адской печатью.

Две женщины миновали городские ворота и углубились в улочки предместья. Мужчина пошел следом за ними, не сводя глаз с изящной девичьей фигурки.

Вскоре все трое перешли маленький мост через сточную канаву. Эта сточная канава, поросшая ивами, была проложена под открытым небом за стенами Парижа и тянулась от ворот Тампль до самой реки [31]. Перейдя мостик, они взяли влево, обогнули Гранж-Бательер с развалинами церкви, разрушенной во времена Лиги, и подошли к перекрестку, где возвышался огромный каменный крест. Рядом с этим крестом начиналась довольно крутая дорога, которая шла вдоль стены Монмартрского аббатства, пересекала некое подобие площади с эшафотом посередине, проходила перед часовней Святого Петра и спускалась с другой стороны горы.

Эту-то дорогу и выбрала Мари-Анж. Спустя несколько минут она остановилась у ворот аббатства. У Бертиль, очевидно, были веские основания опасаться монахов, будь они мужчинами или женщинами. Впервые у нее возникли неясные подозрения. Она остановилась, посмотрела на старуху и спросила:

— Так мы направляемся в аббатство?

— Да, госпожа. Именно здесь вас ожидает дворянин.

— У монахинь? — воскликнула Бертиль, отпрянув.

Нимало не смутившись, Мари-Анж объяснила:

— И да, и нет. Да — потому что я состою на службе у святых сестер и живу в обители. Нет — потому что у себя в доме я хозяйка. И это ко мне был перенесен раненый дворянин.

Объяснение вполне удовлетворило девушку, и она молча последовала за старухой за ворота аббатства. Красавица Клодина де Бовилье не была больше аббатисой в аббатстве на Монмартре. Она ведала судьбами монастыря в Пон-о-Дам. В течение вот уже одиннадцати лет монахини Монмартра находились во власти Мари де Бовилье. Некоторые летописцы утверждают, что она была сестрой Клодины. Мы не осмеливаемся на этом настаивать.

Мари де Бовилье не было и двадцати четырех лет, когда она стала аббатисой этой странной обители, похожей скорее на один из бесчисленных домов разврата, которыми изобиловал в то время Париж, чем на приют монахинь.

Возглавив монастырь, юная особа внезапно ощутила благодать. Та, которая накануне, будучи еще рядовой инокиней, являла собой пример разнузданного бесстыдства, буквально в один день сделалась образцом суровости и добродетели.

— Это ее право, — рассуждали монахини, с недавнего времени находившиеся в ее власти.

Разумеется, это было ее право. И новообращенная решила употребить свою власть, дабы заставить всех вокруг следовать своему примеру и ступить на путь истинный.

Монахиням, за долгие годы привыкшим к свободным порядкам, эта строгость предписаний и необходимость соблюдения устава вовсе не была любезна. Случались ужасные бунты, в ходе которых новая аббатиса много раз оказывалась на волосок от гибели. Овечки превращались в тигриц.

Однако Мари де Бовилье, которая прежде, казалось, была занята лишь многочисленными любовными интрижками, вдруг выказала себя женщиной с головой, наделенной неукротимой энергией, железной волей и дьявольской властностью. Она разгадывала все заговоры, подавляла всякое возмущение, обуздывала все бунты. Разнузданные монахини с изумлением обнаружили в этой юной красавице, великосветской даме, с мягкими и обворожительными манерами властную правительницу, перед которой все должны были склониться. И те, которые предприняли последнюю и безнадежную попытку сопротивления, узнали на собственном горьком опыте, что эта белая ручка — изнеженная и душистая — никогда не выпустит ту власть, что досталась ей волею судьбы.

Итак, святым сестрам оставалось одно: смириться и вернуться к порядкам, слишком долго ими попиравшимся. В то время, о котором мы ведем рассказ, в монастыре царила строжайшая дисциплина. Аббатиса находилась в полном расцвете сил, ибо ей не было еще и тридцати пяти лет, и деспотически властвовала над обителью; никто не осмеливался тягаться с ней.

Следует, однако, сказать, что Мари де Бовилье заботилась не только о спасении душ, но и о благоденствии плоти, занимаясь всеми делами общины и стремясь к тому, чтобы монастырь становился все богаче и богаче. Она преследовала эту цель с таким упорством и так мало беспокоясь об используемых ею средствах, что можно было подумать, будто величие и процветание монастыря — это единственное, что занимает ее в жизни.

Безусловно, аббатство сильно изменилось с тех пор, как в одном из наших предыдущих романов мы приводили туда читателя. Дни нищеты остались в прошлом и даже стерлись из памяти. Нынче в обители царило изобилие. Прочная ограда окружала монастырь, так что напрасно было бы искать в ней самую узкую щелочку, чтобы тайком проникнуть внутрь. Стены были высокие и очень надежные. За фруктовыми деревьями ухаживали опытные садовницы. Кустарник давал густую тень, огород и виноградник были заботливо обработаны, крылья мельницы усердно крутились. Риги, погреба, чердаки и подвалы ломились от припасов. Молочные коровы, овцы и свиньи толпились в стойлах и свинарниках. Тучи голубей кружили над голубятнями. Сотни и сотни разных домашних птиц кудахтали, гоготали и крякали на птичьем дворе.

Еще несколько лет усилий — и аббатство непременно обретет былые блеск и великолепие. И все это благодаря талантам аббатисы Мари де Бовилье, которая умела находить себе могущественных покровителей — например, отца Котона, духовника Его Величества Генриха IV.

На самой вершине холма, или горы, как говорили раньше, вокруг часовни Святого Петра располагались постройки — частью внутри ограды, частью вне ее. Те, что были внутри, занимали монахини и несколько мирянок — незамужних женщин, бедных крестьянок, искренне и наивно набожных, которых монастырская жизнь непреодолимо притягивала, и которые не могли дать обета, но были тем не менее счастливы и горды оттого, что жили в общине и постоянно видели святых сестер и даже беседовали с ними. Честь эту они оплачивали тем, что выполняли в обители самые грязные работы.

В постройках, расположенных с внешней стороны ограды, были хозяйственные службы аббатства.

Матушка Мари-Анж как раз повела Бертиль к этим строениям. В глубине садика, окруженного забором, стоял павильон — с виду привлекательный, утопающий в зелени и цветах, с крыльцом из трех ступенек. Мари-Анж широко раскрыла дверь и посторонилась, чтобы пропустить девушку, которая смело шагнула внутрь. Тогда старуха быстро захлопнула дверь, дважды повернула в замочной скважине ключ, положила его в карман и преспокойно удалилась.

Услышав скрежет ключа, Бертиль поняла, что попала в ловушку, и бросилась к двери. Слишком поздно! Она заметила окно, подбежала и распахнула его. Оно было затянуто густой железной сеткой. Девушка принялась кричать, звать на помощь, но никто не откликнулся, И тут Бертиль поняла, что услышать ее могут разве что монахини, которые, разумеется, остерегутся ей отвечать. И она замолчала.

…Бледный мужчина следовал за девушкой и ее спутницей до самых ворот Монмартрского аббатства. Постояв там какое-то время в надежде вновь увидеть ту, которую безнадежно любил, он решил вернуться в Париж, Уходя, он бормотал:

— Раз она не появилась, значит, без сомнения, она искала убежища в этом монастыре и, к счастью, нашла его. Она поняла, что ей небезопасно оставаться в городе, и решила укрыться за высокими стенами обители. — Тут он вздохнул. — Наверное, я ее больше не увижу! Что ж, это не главное. Главное — это то, что она ускользнула от коронованного волка!.. Но вот Жеан Храбрый, как же он будет несчастлив!.. Ба! Он поступит, как я, он смирится!

Начинало темнеть. Внизу у склона холма виднелись дома Парижа, в которых одно за другим зажигались окна, похожие на светящиеся глаза, открытые в ночь.

Он вернулся к перекрестку. Крест в сгущающихся сумерках протянул к нему свои перекладины, словно преграждая путь.

И тут таинственная сила остановила молодого человека. Он поднял глаза и мгновение смотрел на крест. Потом на его лице появилось выражение безысходного отчаяния, из груди вырвалось рыдание, и вдруг он тяжело упал на колени. Сильно ударяя себя в грудь, словно желая разбить свое сердце, он хрипел:

— Жан-Франсуа, Жан-Франсуа! Почему ты радуешься несчастью человека, который пожалел тебя?.. Человека, который протянул тебе спасительную руку, который накормил тебя, когда ты умирал от голода, который ласково говорил с тобой, чтобы ободрить?.. Почему ты радуешься, Равальяк?