Глава 4

ПОЗДНИМ ВЕЧЕРОМ НА УЛИЦЕ АРБР-СЕК

Генрих IV решил отправиться на улицу Арбр-Сек в одиннадцать вечера. Но в жилах Беарнца текла ртуть. Уже в девять, изнемогая от нетерпения и не в силах усидеть на месте, он вышел из Лувра через потайную дверь. Для этого похода он облачился в один из своих любимых старых и сильно вытертых камзолов — их у него было больше, нежели богатых и новых одеяний. В подобном обличье он походил на бедного дворянина или даже простого буржуа. Сопровождал его только Ла Варен.

Дом госпожи Колин Коль выходил фасадом на улицу Арбр-Сек, а тыловой частью в тупик под названием Курбатон. Черный ход был замаскирован темной драпировкой. У главной двери было крыльцо с тремя ступеньками. Поднявшись по ним, посетитель оказывался на площадке, украшенной двумя массивными колоннами, которые поддерживали балкон — именно там видели мы сегодня утром девушку, в чей дом собирался проникнуть, словно вор, Король-Волокита [4].

Подойдя к двери, Ла Варен дважды постучал, почти не делая паузы между ударами. Это был условный сигнал для квартирной хозяйки. И, склонившись к уху короля, прошептал с угодливой фамильярностью, мерзко хихикая:

— Вперед, сир! Возьмите крепость… штурмом!

Генрих, поставив ногу на первую ступеньку, пробормотал:

— Никогда еще я так не волновался!

В этот самый момент из-за колонны вынырнула какая-то тень, и прямо перед дверью встал человек, возвышаясь, таким образом, над королем. Одновременно молодой звучный голос бросил в темноту ночи короткий приказ:

— Эй вы! Убирайтесь!

Ла Варен, уже повернувший в сторону Лувра, поторопился вернуться назад.

По улице Арбр-Сек, совсем недалеко от дома госпожи Колин Коль, неспешно шагал некий дворянин. Услышав властный голос и увидев две тени у крыльца, он остановился посреди мостовой. Видимо, ему было любопытно узнать, что происходит; участники же представшей его глазам сцены не обратили на него ни малейшего внимания.

Тем временем король на шаг отступил, знаком приказав Ла Варену соблюдать осторожность, а тот произнес высокомерно-насмешливым тоном, обращаясь к неизвестному противнику:

— Вы, кажется, что-то сказали?

— Я сказал, — холодно ответил незнакомец, — что если вы не уберетесь отсюда сию же минуту, то получите наказание по заслугам.

Трудно вести переговоры с человеком, сразу взявшим подобный тон, но Ла Варен все же сделал одну попытку и заговорил примирительно, хотя в голосе его начинало звучать раздражение:

— Послушайте, сударь, вы что, взбесились или обезумели? С каких это пор запрещено входить в собственный дом только потому, что…

— Ты лжешь! — грубо прервал его неизвестный, не скрывая своего намерения оскорбить. — Ты вовсе не живешь в этом доме.

— Берегитесь, любезный! Вы имеете дело с дворянами!

— Снова лжешь! Ты не дворянин… ты повар… Ступай к своим кастрюлям и отдавай распоряжения котлетам! Да смотри, чтобы они у тебя не подгорели!

Невозможно было нанести более страшного оскорбления Ла Варену, свежеиспеченному дворянину, чей титул маркиза был получен совсем недавно. Мертвенно побледнев и задыхаясь от бешенства, он вскричал:

— Мерзавец!

— Что до твоего спутника, — язвительно продолжал незнакомец, — то он точно дворянин… ибо пытается предательски проникнуть ночью в жилище юной беззащитной девушки, чтобы покрыть ее имя стыдом и бесчестьем! Ах, черт возьми! Это дворянин из знатного и могущественного рода… ибо его не пугает мерзкое дело, от которого отступился бы, краснея, последний из головорезов!

Ла Варен обладал некоторой смелостью — смелостью того рода, что расцветает в присутствии зрителей. Если бы он был один, то давно убрался бы по приказу Жеана Храброго, которого читатель, конечно, узнал в дерзком незнакомце. Но здесь был король, и об отступлении не могло быть речи. В довершение всего, оскорбительный тон, с каким ему было предложено вернуться к кастрюлям, разозлил его до безумия, породив в нем смертельную ненависть. Впрочем, храбрость Ла Варена проявлялась в полном соответствии с подлостью и коварством его натуры.

Именно поэтому он, постаравшись совершенно незаметно обнажить шпагу, сделал предательский выпад снизу вверх, воскликнув:

— Негодяй! Ты дорого заплатишь за свою наглость!

Жеан не столько увидел, сколько угадал это движение, но не схватился за клинок, а просто с быстротой молнии выставил вперед ногу.

Получив удар сапогом прямо в лицо, Ла Варен покатился на мостовую и остался лежать на ней без чувств.

— Вот так! За «негодяя» заплачено, — холодно произнес Жеан.

Дворянин, бесстрастно наблюдавший за этой сценой, прошептал:

— Настоящий лев! Клянусь Богом! Наконец-то я вижу человека в этой отвратительной стае шакалов и львов, называющих себя людьми. Догадываюсь, из-за чего поднялся шум. Но с кем он сражается?

Тем временем Жеан, спустившись по ступенькам, приблизился к королю и проговорил жестким тоном:

— Сударь, если вы дадите мне слово никогда больше не повторять этой гнусной попытки, я отпущу вас… вы еще можете надеяться на пощаду!

Оглушенный увиденным, не в силах прийти в себя от изумления, король все же покачал головой.

— Нет? Что ж, в таком случае — беритесь за шпагу!

С этими словами Жеан неторопливым широким жестом вытащил свой клинок, дважды взмахнул им, с сухим свистом рассекая воздух, сделал шаг навстречу королю и произнес с ужасающим спокойствием:

— Я сейчас убью вас, сударь. По правде говоря, это куда надежнее, чем слово дворянина, которое не внушает мне никакого доверия.

Генрих уже почти опомнился, но пока не осознал, в какой смертельной опасности находится. Он все еще считал, что происходит некое досадное недоразумение, которое развеется, едва впавший в исступление головорез поймет, что связался с противником, способным раздавить его, как червя. Итак, король выпрямился во весь рост и промолвил пренебрежительным тоном, однако скорее нетерпеливо, чем гневно:

— Берегитесь, молодой человек! Знаете ли вы, с кем говорите? Знаете ли вы, что рискуете головой?

Дворянин, внимательно наблюдавший за развитием событий, вздрогнул, услышав этот голос:

— Неужели… Ах, черт возьми!

Жеан Храбрый сделал еще один шаг навстречу королю и смерил его взглядом сверху вниз, ибо был выше ростом на целую голову.

— Знаю, — ответил он с ледяным спокойствием. — Но пока я еще жив и вполне успею проткнуть вам глотку вот этой шпагой!

На сей раз Генрих начал догадываться, что никакой ошибки нет и что этот бешеный молодчик жаждет разделаться именно с ним. Тем не менее он не отступил и сказал еще более презрительно, еще более высокомерно:

— Довольно! У меня есть дела в этом доме. Убирайся отсюда. Время еще есть.

— Шпагу из ножен, сударь! Время еще есть!

— В последний раз говорю тебе: убирайся! И ты сохранишь жизнь!

— В последний раз говорю: шпагу из ножен! Или, клянусь Богом живым, я атакую вас!

Генрих взглянул на человека, посмевшего так разговаривать с ним. Он увидел пылающее гневом лицо и прочел свирепую решимость в глазах.

Генриху IV хорошо было знакомо унизительное и коварное чувство страха, всегда посещавшее его в минуты, когда он подвергался личной опасности. Но он умел чудодейственным усилием воли обуздывать бунт собственной плоти, и тогда не было более отчаянного храбреца, чем этот трусливый по натуре король. Однако сейчас он ощущал по бисеринкам пота на висках, что рассудку не удается совладать с испугом. Отчего?

А дело было в том, что с давних пор в нем угнездился ужас — вполне, впрочем, оправданный дальнейшими событиями, — с которым он был бессилен бороться: ужас перед цареубийством.

Взгляд незнакомца показывал, что он ясно понимает, с кем вступил в столкновение. Этот человек знал, что перед ним стоит король. И если он посмел говорить таким образом, значит, он намеревался убить. В этом не было никаких сомнений. Выбор, следовательно, был невелик: или дать себя зарезать, не оказывая сопротивления, или же защищаться изо всех сил. К последнему решению и склонился король, призвав на помощь все свое хладнокровие.

Он медленно обнажил шпагу, и клинки со звоном скрестились.

С первого же обмена ударами Генрих ощутил неоспоримое превосходство своего противника. Почувствовав дыхание смерти, он мысленно воскликнул, не в силах справиться со смятением:

«О, ко мне подослали настоящего бандита! Это умышленное убийство… Я погиб!»

Он бросил вокруг себя отчаянный взгляд утопающего, который ищет, за что бы ему ухватиться, и заметил наконец дворянина, постепенно подошедшего поближе.

— Эй, сударь! — крикнул Генрих, — Вы случаем не сообщник?

Это подразумевало следующее: если вы не сообщник, спасите меня.

Конечно, именно так и понял этот завуалированный призыв незнакомый дворянин, ибо он бросился вперед и успел задержать руку Жеана, наносившего удар, который, без сомнения, сразил бы короля.

— Проклятье! — яростно вскричал молодой человек. — Ты мне заплатишь за это!

И он устремился на обидчика с высоко поднятой шпагой. В этот момент дверь дома, обороняемого с такой отвагой, распахнулась, и на пороге появилась мадемуазель Бертиль.

Жеан тут же опустил руку. Только что замахнувшись для смертельного удара, он с мольбой сложил ладони перед этой невинной девочкой, а на лице его, таком страшном и гневном мгновение назад, появилось выражение необыкновенной кротости; сверкающие черные глаза затуманились и, казалось, просили прощения. За что? Быть может, за то, что он стал защищать ее, не испросив согласия.

Король, смахнув капли пота со лба, прошептал:

— Уф! Я видел костлявую!

А незнакомый дворянин, оглядывая с любопытством то девушку, то юношу, размышлял, лукаво усмехаясь: «Так вот из-за какого прекрасного цветочка безумный мальчишка посмел бросить вызов самому могущественному государю мира, принудив его обнажить шпагу, а затем молить о помощи первого встречного! Дьявольщина! Мне нравится этот молодой лев. А она-то! Клянусь честью, ради нее можно решиться на подобное безумие. Ах, что за изумительная штука любовь!»

В белом шерстяном халатике, в легкой золотой накидке, на кружева которой ниспадали восхитительными волнами роскошные волосы, прелестная Бертиль, блистающая целомудренным изяществом, медленно подошла к краю крыльца, залитого мягким светом семи свечей. Шандал держала дрожавшей от волнения рукой госпожа Колин Коль, в свою очередь появившаяся на пороге.

Девушке понадобилось всего несколько секунд, чтобы приблизиться к троим мужчинам, застывшим у подножия крыльца. И в эти краткие мгновения взор ее, полный наивного восхищения, был устремлен в глаза Жеана — казалось, она видит только его одного. Этот чистый взгляд был настолько красноречив, что молодой человек, бестрепетно преградивший путь королю, почувствовал, как его с ног до головы бьет дрожь, как прихлынула к сердцу кровь и как застучало в висках — и он благоговейно поклонился, едва не опустившись на колени.

Безмолвный разговор влюбленных не укрылся от свидетелей этой сцены, ибо король, в свою очередь, побледнел; быть может, он успел уже забыть о дерзости юноши, но теперь устремил на него холодный взор, в котором без труда можно было прочесть приговор.

А незнакомый дворянин, чье своевременное вмешательство спасло Генриху IV жизнь, с явной симпатией смотрел на прелестных юношу и девушку, идеально подходивших друг другу и одухотворенных сиянием возвышенной, целомудренной любви; когда же в глаза ему бросилось искаженное ревностью лицо короля, он с жалостью прошептал:

— Бедные дети!

Выразив переполнявшую ее благодарность, Бертиль повернулась, наконец, к королю и склонилась в грациозном реверансе, изяществу которого позавидовала бы не одна знатная дама. Мелодичным, изумительно звучным голосом, напоминавшим щебет птицы, она произнесла с достоинством, удивительным для такой юной и неопытной девочки:

— Пусть Ваше Величество окажет честь войти в скромное жилище благородной девицы Бертиль де Сожи.

Молния, ударившая в крыльцо, меньше поразила бы двух главных участников этой сцены.

Король, одним прыжком перемахнув через три ступени, замер перед девушкой, пожирая ее горящим взором. Он был мертвенно-бледен и содрогался от волнения, что не ускользнуло от проницательных глаз незнакомца, наблюдавшего за ним с большим интересом.

Генрих пролепетал:

— Вы сказали Сожи? Сожи?

— Так меня зовут, сир.

Генрих провел рукой по мокрому от пота лбу.

— В Шартре, — произнес он мучительно медленно, — в Шартре я знавал одну даму по имени Сожи… Бланш де Сожи.

— Это моя мать.

«Господь милосердный! — подумал потрясенный Генрих. — Она моя дочь! И я чуть было… «

Он инстинктивно взглянул на Жеана Храброго, застывшего в изумлении, и добавил про себя:

— Он был послан самим Богом, чтобы не дать совершиться ужасному преступлению, за которое нет прощения! Меня всю жизнь мучили бы угрызения совести.

Видя, что король молчит, Бертиль, без сомнения, несведущая в правилах этикета, спросила:

— Разве вы не знали этого, сир, когда шли сюда?

В словах ее звучала такая невинность, что Генрих, невольно покраснев, поспешно ответил:

— Конечно, знал, клянусь Святой пятницей! Но мне хотелось удостовериться… убедиться окончательно…

Серьезным тоном, с трогательной печалью, девушка сказала:

— Я уже давно перестала надеяться, что Ваше Величество когда-нибудь окажет мне эту честь… Как бы то ни было, вы здесь желанный гость. Входите, сир.

Она походила на королеву, оказавшую милость одному из своих подданных, король же выглядел чрезвычайно смущенным. Он сделал движение, чтобы переступить порог, но в этот момент вдруг вспомнил о своем спасителе и обернулся, желая поблагодарить его. Но сделать этого не успел, ибо события внезапно приняли совершенно неожиданный оборот.

Мы видели, что при появлении Бертиль Жеан впал в состояние восторженного экстаза, сменившегося мучительным изумлением, когда он услышал, как девушка, назвав свое имя, приглашает короля в свой дом. Мало-помалу изумление это стало проходить, уступив место сначала гневу, а затем и бешенству — холодному, слепому бешенству, не подвластному голосу рассудка и ведущему к самым безумным деяниям.

На какое-то мгновение незнакомцу, внимательно следившему за молодым человеком, показалось, что тот сейчас взлетит на крыльцо, вцепится в горло королю, а затем — кто знает? — поразит кинжалом и юную девушку.

Но, видимо, Жеан переменил первоначальное решение. Или же, что было более вероятно, он уже не способен был рассуждать и поступал, подчиняясь безумному порыву. Яростным жестом вогнав в ножны шпагу, которую он все еще сжимал в кулаке, и желая тем самым показать, что запрещает себе прибегать к насилию, молодой человек скрестил на груди руки и, мрачный, с налитыми кровью глазами, разразился внезапно пронзительным хохотом.

— Входите, сир! — повторил он громовым голосом слова девушки. — Будьте желанным гостем в доме благородной девицы Бертиль де Сожи, которая уже перестала надеяться, что вы окажете ей эту неслыханную честь! Входите! Вас впустят в девичью спальню! Входите, полог уже отдернут! Входите, благородная девица готова к жертвоприношению любви!

Генрих, обернувшись при первых же словах, ошеломленно слушал, думая: «Посмотрим, до чего он посмеет дойти!»

Бертиль, бледная как смерть, смотрела на безумца — ибо он был безумен в этот момент — с выражением мучительного упрека, вскоре сменившегося нежной жалостью.

А Жеан, не помня себя от ревности, продолжал все тем же громовым голосом:

— О. клянусь демонами ада, фарс вышел на славу, и я первый смеюсь над ним! Смейтесь же и вы, благородная девица, и вы, великий государь! Смейтесь над нищим проходимцем, над разбойником, над умалишенным, что грезил о чистой невинной девушке и не побоялся, хоть нет у него ни имени, ни состояния, встать перед королем и остановить его, угрожая смертью. Да смейтесь же, говорю вам, над трижды умалишенным, который и подозревать не мог, что чистая невинная девушка ждет лишь знака, дабы упасть на грудь похотливому фавну… правда, с короной на голове!

Словно не слыша этих саркастических слов, произнесенных во всеуслышание неслыханно дерзким тоном, Генрих повернулся к незнакомцу и с приветливой улыбкой, предназначавшейся только друзьям, произнес:

— Ваш слуга, Пардальян, ваш слуга [5]. Поскольку так уж сложилось, что при всех наших встречах… увы, не слишком частых, хотя это зависит не от меня…

— Вашему Величеству известно, что я всегда…

— Знаю, Пардальян, — мягко прервал его Генрих. — Но вы все же не слишком балуете меня, друг мой.

Пардальян поклонился, однако ничего не ответил.

— Итак, я сказал: поскольку при всех наших встречах вы оказываете услугу либо мне, либо короне, но не даете возможности выразить признательность… поскольку вам, очевидно, нравится такое положение вещей, окажите мне еще одну услугу…

— Вы можете располагать мной, сир.

Генрих, выпрямившись во весь рост, сказал холодно, пренебрежительно кивнув в сторону молодого человека:

— Постерегите его… По правде говоря, я было о нем забыл, но ему, как видно, очень хочется, чтобы я им занялся… Итак, постерегите его… со всем тщанием.

Услышав это распоряжение, Жеан выпрямился, устремив горящий взор на человека, к которому король, судя по всему, относился с особым уважением. Бертиль, напротив, взглянула на него с мольбой.

Не подавая и вида, что заметил эти выразительные взгляды, шевалье де Пардальян ответил с изумительным спокойствием:

— Постеречь, сир? Это нетрудно…

Жеан презрительно улыбнулся.

Бертиль заломила свои белоснежные руки с выражением такого отчаяния, что смягчилось бы сердце самого отъявленного ревнивца.

— Однако, — невозмутимо продолжал Пардальян, — я не могу стеречь его до Страшного суда. Позволит ли король спросить, что нужно будет сделать с этим юношей?

— Да просто доставить его в Лувр и передать в руки капитана моей гвардии…

— Действительно, как просто… А что произойдет с ним потом?

— Пусть вас не заботит остальное, — сказал Генрих высокомерно. — Это дело палача.

Жеан с вызовом откинул голову назад. Бертиль пошатнулась, и ей пришлось опереться на колонну.

— Палача, черт возьми! — произнес Пардальян с видом полного равнодушия. — Дьявольщина! Бедный молодой человек!

Генрих IV, без сомнения, давно знал этого загадочного дворянина, говорившего с лукавым почтением и столь непринужденно, что невольно возникал вопрос, кто из этих двоих людей король. Он, без сомнения, знал, что означает подобная манера выражаться, и умел читать тайные мысли на этой непроницаемой физиономии, ибо воскликнул с гневным нетерпением:

— Ну, Пардальян, вы подчинитесь?

— Как не подчиниться, сир! Дьявольщина! Ослушаться приказа короля! Я схвачу этого молодого человека, я приволоку его в Лувр, в Шатле, на виселицу, на плаху… Да я сам его четвертую, черт возьми!

Вдруг он ударил себя по лбу, словно человек, внезапно что-то вспомнивший.

— Господи Боже мой! И как я мог забыть? Ах я мошенник, проходимец, невежа! Старею, сир, память уже совсем никуда! Сир, я огорчен, потрясен, удручен, безутешен. Я не смогу выполнить просьбу Вашего Величества.

Бертиль почувствовала, что к ней возвращается жизнь: щеки ее порозовели, а нежные голубые глаза, одарив благодарным взглядом незнакомца, устремились к небу с выражением глубочайшей признательности.

Жеан не повел и бровью, однако во взоре его читалось явное удивление.

— Почему? — сухо осведомился король.

— Ах, сир, я только что вспомнил… ведь этот господин назначил мне завтра утром свидание, от которого дворянин не может уклониться, не обесчестив себя.

— И что же?

— Как, сир? Неужели вы не понимаете, что я не могу арестовать его вечером, если утром должен с ним драться? Ведь этот молодой человек, сир, пожалуй, подумает, что я испугался.

Говоря все это с видом простодушной наивности, Пардальян посматривал своими лукавыми глазами на Жеана, взиравшего на него уже не с удивлением, а с восторгом, и на Бертиль, испуганную едва ли не больше, чем мгновением ранее.

— Господин де Пардальян, — промолвил король сурово, — разве вам не известно, что мы издали строжайшие указы [6] с целью искоренить, наконец, преступную склонность к дуэлям, истребляющим цвет нашего дворянства.

Пардальян все с той же издевательской покорностью, доводившей до исступления короля, воскликнул:

— Черт возьми! Это правда… Я совсем забыл о ваших эдиктах против дуэлей… Ах, память, бедная моя память, что с тобой стало? Эдикты! Дьявольщина! Ну, уж теперь-то я буду о них помнить!

— Сударь, — произнес Генрих, с трудом сдерживая гнев, — пока еще воспоминание об оказанных вами услугах охраняет вас… Но не злоупотребляйте моим терпением, предупреждаю вас! Подчиняетесь вы или отказываетесь подчиниться, да или нет?

Пардальян выпрямился во весь рост, на лице у него появилось упрямое выражение, и он сухо ответил:

— Нет!

— По какой причине? Это, надеюсь, можно узнать? — спросил король с грозной иронией.