Глава 1

ВЛЮБЛЕННЫЙ С УЛИЦЫ АРБР-СЕК

Мы вновь в Париже. Умиротворенной Францией правит Генрих IV. Стоит ясное и солнечное майское утро.

В одном из маленьких небогатых домов на улице Арбр-Сек открывается окно. На балконе появляется юная девушка. Горячие солнечные лучи словно золотят невидимой пыльцой ее роскошные волосы. Все в ней пленяет, чарует, притягивает взор: глаза, чистой голубизной соперничающие с ослепительной небесной лазурью, стройная талия, совершенство линий и несравненных форм, скромное достоинство манер, искренность взгляда, легкая печаль, осенившая белоснежный лоб…

Будто влекомая неведомой силой, ее очаровательная головка едва заметно клонится к дому напротив.

В проеме слухового окна на чердаке видна фигура молодого дворянина. И дворянин этот, молитвенно сложив руки, смотрит на девушку с восторгом обожания.

Та краснеет, бледнеет… целомудренная грудь ее вздымается от волнения. На какое-то мгновение она устремляет взор прямо в глаза незнакомца, затем медленно, как бы нехотя, отступает в глубь комнаты, захлопнув ставни.

Внизу, на улице, прячется в спасительной тени ниши какой-то горемыка. Угрюмое изможденное лицо аскета поднято навстречу сверкающему видению, под кустистыми бровями тусклым огнем горят остекленевшие глаза фанатика. Однако при виде грациозной девушки этот безумный взгляд оживляется, в нем появляется более осмысленное выражение и какая-то тихая таинственная грусть. Бедняга также складывает руки молитвенным жестом, бормоча:

— Как она красива!

Пока он произносит эти слова, откуда-то вдруг выкатывается некое бесформенное создание, похожее на груду жира, на огромный шар из сала — и с удивительной быстротой движется к застывшему в немом восхищении незнакомцу. Существо это облачено в сутану с залихватски подоткнутыми полами, на плечах у него красуется шар поменьше, вызывающе румяный и с улыбкой до ушей. Две короткие и кривые, как у таксы, ножки служат колоннами, а огромные плоские ступни надежным пьедесталом для этого памятника обжорству. Существо исторгает из себя очень низкие звуки, идущие словно из каких-то неведомых глубин; оно говорит без тени насмешки:

— Опять вы за свое, брат Равальяк! По-прежнему поглощены вашими мрачными видениями?

Грубо вырванный из своих грез, Жан-Франсуа Равальяк сильно вздрагивает. На лице его вновь появляется отсутствующее выражение, искра жизни, вспыхнувшая было в глазах, внезапно гаснет, и, устремив взор на землю, он отвечает с кроткой вежливостью, без видимого раздражения, без удивления, и в голосе его слышится угрюмое безразличие:

— Добрый день, брат Парфе Гулар.

В этот момент юная девушка закрывает окно, так и не проявив интереса к тому, что происходит внизу, Равальяк, вздохнув, выходит из своего убежища и, не вступая в дальнейшие объяснения, решительно направляется в сторону ближайшей улицы Сент-Оноре, а за ним с неожиданным проворством семенит брат Парфе Гулар, очевидно обрадованный встречей.

Монах, однако, успел краем глаза заметить красивую девушку. Уловил он и вздох человека, которого назвал Равальяком, хотя виду не подал, и веселая улыбка, казалось, намертво прилипла к его жирной физиономии.

Удаляясь от дома девушки, они сталкиваются с неким важным господином — должно быть, это знатный вельможа, если судить по высокомерной осанке и богатому костюму. Вельможа о чем-то горячо спорит с достойной матроной, более всего похожей на мелкую лавочницу.

Проходя мимо монаха, вельможа делает едва заметный жест, на что монах отвечает подмигиванием.

Ни достопочтенная матрона, ни Равальяк не замечают этого обмена таинственными сигналами.

Вельможа с матроной продолжают свой путь и останавливаются прямо перед крыльцом дома, где живет девушка. Они продолжают что-то оживленно обсуждать и не обращают внимания на тень какого-то человека, укрывшегося в нише — а тот, хотя разговор ведется на приглушенных тонах, не упускает из этой интересной беседы ни слова.

Молодой дворянин по-прежнему стоит у слухового окна, облокотившись о подоконник.

Быть может, он вновь и вновь переживал счастливое мгновение, когда его взору явилась она. Быть может, терпеливо выжидал, не подарит ли ему судьба возможность увидеть кружевной бант на плече или неясный профиль любимого лица за стеклом… Влюбленные, как известно, ненасытны, и этот не был исключением — погрузившись в мечты, он не замечал ничего, кроме своего благословенного балкона.

Между тем, спор под этим балконом, видимо, пришел к разрешению, ибо матрона поднялась по трем ступенькам крыльца и вставила ключ в замочную скважину.

По чистой случайности взор влюбленного на какое-то мгновение оторвался от балкона, обратившись на улицу. Вопль гнева вырвался из груди молодого человека, едва он увидел неподвижно стоявшего вельможу:

— Опять этот проклятый распутник Фуке!

И, высунувшись из окна так, словно намеревался нырнуть вниз головой, он проскрежетал:

— Что ему нужно здесь, возле ее двери? И кого он окликнул?

Действительно, в этот момент человек, которого наш влюбленный назвал именем Фуке, позвал матрону, собиравшуюся войти в дом. Спустившись на одну ступеньку, она протянула руку. Был ли то прощальный жест? Или сговор? Вручение задатка? Влюбленный не мог бы этого сказать, но ему показалось, что из ладони в ладонь перешел кошелек. Однако все было проделано так быстро и так ловко! В любом случае, матрону юноша знал, ибо он мертвенно побледнел и отступил от окна, бормоча:

— Госпожа Колин Коль! О, клянусь всеми демонами ада, я должен это выяснить! Горе мерзавцу Фуке!

И он вихрем скатился с лестницы.

Как раз в эту секунду к его дверям подошли трое головорезов устрашающего вида, со шпагами чудовищной длины, колотившими их по пяткам. При одном взгляде на них становилось ясно, что эти молодцы не боятся ни Бога, ни дьявола, ни человека. Но перед дверью они замерли в нерешительности, не смея взяться за молоток.

— Черт возьми! — сказал один с провансальским акцентом. — Иди первым, Гренгай… Ты парижанин, за словом в карман не лезешь…

— Скажешь тоже! — ответил второй. — У тебя разве язык плохо подвешен, Эскаргас?.. Впрочем, из нас троих Каркань имеет больше всего шансов с честью выпутаться из трудного положения. Он такой любезный, обходительный… у него безупречные манеры!

Человек с безупречными манерами отозвался тут же:

— Ах вы, мошенники! Подставить меня вздумали… чтобы наш вожак на мне одном сорвал злость. Вы же знаете, паразиты, что нам категорически запрещено соваться к нему без спросу? И чтобы я дал выкинуть себя в окошко, а вы бы сохранили в целости свои собачьи шкуры?

— Но мы же должны сообщить ему, что синьор Кончини желает видеть его сегодня!

— Чума разрази этого синьора! Приспичило ему выбрать именно нас для такого поручения!

— Черт возьми! Пойдем все вместе.

— Втроем сподручнее выдержать грозу.

— И не так страшно.

Разрешив к обоюдному согласию этот «трудный вопрос, трое молодцов потянулись к дверному молотку.

Дверь с грохотом распахнулась, и на них обрушился настоящий ураган, разметав незадачливых посетителей направо и налево. Это вылетел на улицу влюбленный, со всех ног устремившийся в погоню за Фуке.

— Вожак! — вскричал Эскаргас. — Я узнал его. Только он так здоровается!

Говоря это, бедняга придерживал руками челюсть, едва не свороченную мощным ударом кулака.

— Ох, горе-то какое! — со стоном произнес Гренгай, с трудом поднимаясь с земли. — Боюсь, не сломал ли он мне ребро.

— Куда это его понесло? — спросил Каркань, которому достался всего лишь пинок.

Как ни странно, они не были удивлены или оскорблены подобным обхождением. Чувствовалось, что все трое прошли хорошую выучку.

Не медля ни секунды, они разом воскликнули:

— За ним!

И тут же устремились вослед тому, кого называли «вожаком» и кого, судя по всему, не на шутку боялись.

Влюбленный же, обманутый неясным сходством костюма и повадки, ринулся в направлении Круа-дю-Трауар, расположенного в самом конце улицы. Он летел, не разбирая дороги, словно бешеный, расталкивая и отшвыривая всех, кто стоял на пути, не обращая внимания на стоны и проклятия, раздававшиеся у него за спиной.

Промчавшись таким образом около пятидесяти метров, он грубо оттолкнул какого-то мирно шествовавшего перед ним дворянина и устремился дальше, не обернувшись и не удостоив прохожего извинением. Однако на сей раз это оказался человек, не склонный терпеть бесцеремонности.

— Эй, господин торопыга!

Влюбленный даже не поворотил головы. Быть может, он и не слышал ничего.

Внезапно на плечо ему легла тяжелая рука. Не оглядываясь, он встряхнулся, как молодой кабан, уверенный в своей силе, надеясь, конечно, одним этим движением отделаться от докучного прохожего. Но не тут-то было. Напротив, мощные пальцы еще сильнее сдавили плечо юноши, и тот невольно остановился, подчинившись хватке этой железной руки. Скрежеща зубами, влюбленный обернулся.

Перед ним стоял гордый дворянин, которому могло быть около шестидесяти лет, хотя выглядел он не больше, чем на пятьдесят. В любом случае, дворянин этот обладал необычайной силой, если сумел без видимого труда сломить сопротивление молодого человека.

Какое-то мгновение оба безмолвно смотрели друг на друга.

В выразительном взоре юноши мелькнули изумление, стыд, восхищение, бешенство, отчаяние.

Дворянин взирал на него очень спокойно, без гнева, но холодно. Было ясно, что этот человек знает себе цену. Казалось, он читал все чувства, отразившиеся на молодом лице, как в открытой книге, ибо взгляд его смягчился, и он произнес вежливо, однако не без некоторой надменности:

— Вижу, сударь, что проявил излишнюю обидчивость. Вы действительно торопитесь. Я готов извинить грубость ваших манер. Ступайте, молодой человек, шевалье де Пардальян прощает вам эту невежливость.

Влюбленный вздрогнул всем телом, глаза его налились кровью, рука легла на эфес шпаги, словно намереваясь выхватить ее из ножен немедленно. Однако этим все и кончилось. Юноша, покачав головой, пробормотал, будто желая объясниться с самим собой:

— Нет! Я не могу терять ни секунды!

И, подойдя к Пардальяну вплотную, произнес глухо:

— Вы прощаете меня? А вот я, который вовсе не шевалье, а попросту Жеан, коего называют Храбрым, я никогда не прощу вам этого унижения!.. Я убью вас, сударь! Вам осталось жить несколько часов, так проведите же их с пользой. Завтра в девять я буду ждать вас за стеной Шартре… И если вам вздумается забыть о нашем свидании, знайте, что Жеан Храбрый сумеет отыскать вас даже в аду!

С этими словами влюбленный устремился вперед, как дикий зверь, сорвавшийся с цепи.

Шевалье де Пардальян сделал движение, чтобы схватить его вновь, но тут же остановился, беззаботно пожав плечами, и спокойно пошел прочь, насвистывая песенку времен Карла IX.

Глава 2

CAЭTTA

В то время как Жеан Храбрый — за неимением фамилии оставим ему это гордое прозвище, — в то время как наш буйный влюбленный искал Фуке около Круа-дю-Трауар, тот уже успел спуститься на улицу Сент-Оноре.

Он прошел, не останавливаясь, мимо монаха Парфе Гулара, которому сделал еще один незаметный знак, а затем свернул к Лувру.

Монах же, дождавшись, чтобы тот скрылся из вида, толкнул локтем своего спутника и прошептал:

— Вы обратили внимание на этого вельможу? Фуке, маркиз де Ла Варен… Известный сводник. Первый министр наслаждений Его Величества!

И монах разразился грубым хохотом, не заметив, каким огнем вдруг вспыхнули глаза Равальяка.

Внезапно брат Гулар хлопнул себя по лбу:

— Да ведь мы только что видели его! Он шел вместе… погодите-ка! Ну да, вместе с госпожой Колин Коль, хозяйкой того самого домика, возле которого я вас встретил… Клянусь святым Парфе, моим достопочтенным патроном, я догадываюсь, в чем тут дело! В доме госпожи Колин Коль живет некая девушка… сущий ангел красоты, чистоты и невинности… Готов держать пари, что маркиз сумел договориться с достойной матроной… Эге! Эге! Быть может, сегодня вечером здесь появится наш добрый король… а завтра у нас будет новая фаворитка!

…Между тем человек, который подслушивал разговор Фуке де Ла Варена с госпожой Колин Коль, вышел из своей ниши, когда маркиз исчез в направлении улицы Сент-Оноре.

Это был мужчина в расцвете сил, с седеющими уже висками; высокого роста, худощавый, невероятно мускулистый. Его отличала та непринужденная гибкость всех движений, что дается только постоянными физическими упражнениями. Горящие как уголь глаза лишь подчеркивали жестокое выражение лица.

На какое-то мгновение незнакомец остановился в задумчивости, пристально глядя на слуховое окно, где стоял Жеан Храбрый, а когда молодой человек вихрем пронесся мимо, долго смотрел ему вслед странным пугающим взглядом, с загадочной улыбкой на устах. Затем он направился уверенным шагом в сторону улицы Сент-Оноре и вошел в очень красивый дом…

Это была резиденция Кончини…

Незнакомец пробыл здесь примерно полчаса, потом вновь появился на улице и неторопливо двинулся вперед, словно бы прогуливаясь без определенной цели. Внезапно он насторожился и все с тем же странным выражением устремил взор на Жеана Храброго, который, судя по всему, кого-то разыскивал, постоянно озираясь и бесцеремонно вглядываясь в лица прохожих. Высокий человек с седеющими висками незаметно подошел к нему и положил руку на плечо. Юноша резко обернулся и. узнав того, кто стоял перед ним, сделал досадливый жест. Однако лицо его смягчилось неким подобием улыбки, и он сказал:

— А, это ты, Саэтта! А я-то думал…

Саэтта же спросил:

— Кого же ты ищешь и о ком ты подумал, сын мой?

При этих словах, произнесенных очень странным тоном, выразительная физиономия Жеана Храброго омрачилась. Он ответил быстро и грубо:

— Почему ты называешь меня своим сыном? Ты же знаешь, что я этого не желаю! Да и не отец ты мне вовсе!

— Верно. — медленно произнес Саэтта, внимательно и сурово всматриваясь в лицо юноши, — верно, я не отец тебе… Однако когда я подобрал тебя на обочине дороги — тому будет скоро восемнадцать лет, — где ты лежал брошенный, умирая от голода и холода, тебе было не больше двух годков… Если бы я не принес тебя к себе, если бы не стал лечить, нянчась с тобой денно и нощно… потому что ты метался в жару… если бы я не сделал всего этого, тебя бы давно не было на свете… А потом, вплоть до того момента, когда я почувствовал, что у тебя уже хватит сил держаться на своих крыльях, кто же заботился о тебе, кормил, воспитывал и учил, кто сделал из тебя здорового, сильного, бесстрашного мужчину? Я, Саэтта! Кто вложил тебе в руку шпагу и открыл все тайны фехтовального искусства, так что ты стал одним из лучших — если не самым лучшим — клинков королевства? Я, Саэтта! Теперь нет тебе равных по отваге, мощи, хитроумию и предприимчивости… ты командуешь людьми, которые не боятся ни Бога, ни черта, но перед тобой дрожат… ты король головорезов, ты приводишь в ужас и отчаяние городскую стражу, а воровской мир носит тебя на руках и ждет только твоего знака, чтобы провозгласить владыкой царства Арго… Кто сделал все это? Я, Саэтта! Но я не отец тебе… И ты ничем мне не обязан.

Тирада эта была произнесена тоном язвительной горечи. Жеан не перебивал Саэтту, и пока тот говорил, не сводил с него глаз, будто ожидал какого-то слова, которого так и не услышал. Когда же Саэтта умолк, юноша встряхнулся, словно желая сбросить тяжкий груз навязчивых мыслей, и проворчал:

— Верно! Все, что ты сказал, верно! Похоже, я просто чудовище… или же ты слишком хорошо воспитал меня, потому что…

— Договаривай, — промолвил Саэтта со зловещей улыбкой.

— Ну что ж! Клянусь адом, я договорю! Когда ты смотришь на меня, вот как сейчас, с этой дьявольской усмешкой, когда обращаешься ко мне с коварной вкрадчивостью, которая приводит меня в бешенство, когда называешь своим сыном и слова твои звучат двусмысленно, я чувствую, я догадываюсь, что ты мне смертельный враг… что все твои благодеяния имеют какую-то скрытую, быть может, ужасную цель… тогда во мне поднимается волна ненависти, и я с трудом удерживаюсь от безумного желания убить тебя!

С ледяным спокойствием Саэтта произнес:

— Что тебе мешает? У тебя есть шпага, у меня тоже… Я был твоим учителем, но ты давно превзошел меня… Тебе со мной легко будет справиться.

— Ад и дьявол! — прорычал Жеан Храбрый. — Именно это меня и останавливает! Я же не убийца! Только это тебе не удалось сделать из меня.

Улыбка Саэтты стала еще тоньше, еще двусмысленнее — если это вообще было возможно. Но внезапно выражение его лица изменилось, и он произнес с притворным добродушием:

— Ты слишком впечатлителен… винить тебя за это нельзя. Такова твоя натура. А я жесток, груб, внешность моя не внушает симпатии… и винить меня за это тоже нельзя… Такова моя натура. Сам я наемник, браво, и из тебя хотел сделать такого же браво. Разве мог я предвидеть, что в тебе однажды проснется благородство дворянина? Трудно мне говорить с тобой на этом чуждом языке…

Он устремил на Жеана странный взгляд и добавил с волнением, от которого предательски дрогнул его голос:

— Я все-таки люблю тебя… Ты… да, только ты у меня остался… Ты единственная связь моя с миром, и больше ничего у меня нет. Я не хочу потерять тебя, а потому постараюсь быть помягче, хотя это и нелегко.

Саэтта говорил, совершая очевидное усилие над собой, — и тот, к кому были обращены эти слова, ради кого совершалось это усилие, почувствовал смутную тревогу. На этом молодом лице, сияющем молодостью и красотой, все мысли прочитывались, как если бы то была открытая книга. Было видно, что он растроган и что пытается найти ответное доброе слово… Но ничего не приходило ему в голову. Отчего?

Словно бы понимая это, Саэтта еле заметно улыбнулся, а затем резко переменил тему разговора:

— Ты не сказал мне, кого ищешь и о ком подумал?

Жеан ударил себя кулаком по лбу.

— Кого я ищу? — вскричал он громовым голосом. — Наглеца, который… Погоди! Ты ведь знаешь мою силу, правда? Ты говорил, да и сам я так считал, что сравниться со мной не может никто в мире! Но сегодня, на этой самой улице я столкнулся с тем, кто сумел удержать меня, как я ни вырывался…

— О! — воскликнул Саэтта, и на сей раз с настоящим волнением. — Неужели? Мне известен только один человек, способный…

— Тебе известен человек сильнее меня?

— Да.

— Его имя?

— Шевалье де Пардальян.

— Клянусь потрохами сатаны! Это он и есть! Именно этого наглеца я искал!

— О! О! — выдохнул Саэтта, не в силах выразить словами обуревавшие его чувства. — Ты знаком с Пардальяном? Ты видел его? Ты ищешь с ним встречи? Хочешь драться… хочешь убить его, да? Говори же!

Волнение его было столь сильным, что передалось Жеану.

— Я же сказал тебе, что недавно столкнулся с ним.

— Так я и знал! Когда-нибудь это должно было случиться… И ты, конечно, будешь драться?

— Да.

— Когда?

— Завтра утром.

— Слава Богу! Я вовремя тебя встретил!

— Ад и дьявол! Что все это значит?

— Только одно: ты не сумел вырваться из рук Пардальяна. Если же ты скрестишь с ним шпагу, он убьет тебя…

— Меня?! Ну это уж слушком!

— Повторяю тебе, Пардальян единственный человек в мире, кто сильнее тебя… Но я не хочу, чтобы он убил тебя! О нет, клянусь Мадонной, нет! Ты сказал, завтра утром? Это так? Ты собираешься драться с ним завтра утром?

— Да, — подтвердил изумленный Жеан.

— Прекрасно! Тогда я спокоен, — сказал Саэтта, обретая свое обычное хладнокровие.

— Спокоен? Почему? Что ты хочешь сказать?

— Только то, что завтра ты можешь уже не опасаться Пардальяна!

— Как странно! — прошептал молодой человек. — Никогда я не видел Саэтту в таком волнении… Стало быть, он любит меня? Да, конечно, любит… Иначе не тревожился бы за меня! Просто голова идет кругом… Неужели я все-таки дурной человек?

Вслух же он спросил грубовато, но со скрытой нежностью:

— Деньги тебе нужны?

— Нет! То есть, давай, — ответил Саэтта, подставляя ладони под вытащенный молодым человеком увесистый кошелек.

На этом они расстались, и Жеан удалился с очень задумчивым видом. Саэтта сверлил ему спину злобным взглядом.

— Завтра утром! — пробормотал он. — Слишком поздно. Ты можешь не опасаться Пардальяна… потому что будешь в руках палача!

Браво погрузился в глубокие раздумья, а затем проворчал:

— Позволить Пардальяну убить его? Может быть… в крайнем случае… Но у меня заготовлено кое-что получше… Ступай, сын Фаусты, сын Пардальяна… ступай навстречу пропасти, вырытой мною для тебя! Час мести наконец-то пробил!

И, завернувшись в плащ, он двинулся упругим размеренным шагом в сторону Лувра.

Глава 3

МИНИСТР НАСЛАЖДЕНИЙ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Двор пребывал в смятении. Король не спит… Король не ест… Король, всегда столь деятельный и столь бодрый, перестал обсуждать государственные дела со своими министрами. Он избегает самых преданных ему людей, часами сидит взаперти в спальне на втором этаже… Король, несомненно, болен, иными словами, влюблен — но вот в кого?

Такими вопросами задавались придворные.

Лишь пять или шесть человек из ближайшего окружения короля знают тайну, которая состоит в следующем: король повстречал девушку — на вид не больше шестнадцати лет. И был поражен, словно молнией.

Как всегда, новая любовь дурно отразилась на его здоровье и привычках. И это прискорбное обстоятельство усугублялось тем, что он — неслыханная вещь! — не смел «раскрыть свое сердце». Обычно такой «предприимчивый и скорый на штурм, он стал робким, как неопытный мальчик, и буквально умирал от любви.

Каждый вечер, прячась под самыми разными обличьями, он отправляется на улицу Арбр-Сек вздыхать под балконом своей милой…

Посвященные в секрет придворные также начали рыскать вокруг дома той, кому предстояло превратиться в могущественную фаворитку…

Им удалось выведать, что девушку называют просто «мадемуазель Бертиль», что она никогда не покидает своего жилища и лишь по воскресным дням ходит на мессу в часовню Сент-Пле. В этом случае ее сопровождает почтенная матрона, известная под именем госпожи Колин Коль. Некоторым счастливцам удалось даже взглянуть одним глазком на мадемуазель Бертиль, и все они восторженно славили ее идеальную красоту.

Ближе к вечеру того дня, когда произошли описанные нами выше события, король находился в своей спальне. Он сидел в низком кресле, машинально постукивая пальцами по футляру очков. Время от времени из груди его вырывался тяжкий вздох, и он со стоном произносил:

— Где застрял Ла Варен?

И мысли его вновь обращались к предмету страсти:

— Ни одна женщина не потрясала меня так, как эта! Бертиль! Прелестное имя… такое милое, такое светлое! Бертиль! Дьявольщина! Отчего я чувствую это непонятное смущение? Быть может, ее чистота и невинность тому причиной? Я не узнаю самого себя! Мерзавец Ла Варен все не идет!

Внезапно Генрих IV хлопнул себя по ляжкам и поднялся, бормоча:

— Никак не могу вспомнить, как ни стараюсь… кого мне напоминает ее кроткое лицо? Кого же? Это явно из тех красавиц, что были у меня прежде… но кто?

Он несколько раз прошелся по комнате тем стремительным шагом, что приводил в отчаяние старого Сюлли, вынужденного подлаживаться к монарху при обсуждении насущных дел.

— Клянусь Святой пятницей! — вскричал вдруг король. — Вспомнил! Сожи!

С задумчивым видом он вновь опустился в кресло, продолжая размышлять вслух:

— Да, владычица сердца моего Бертиль похожа на мадемуазель Сожи… Сожи! Гм, давненько это было! Кажется, я вел себя не вполне безупречно по отношению к этой девице… Да простит мне Господь, я взял ее чуть ли не силой…. С лишком хорошо поужинал, да… Гм! Однако чем больше я об этом думаю… Занятно, как отчетливо и полно все вспоминаешь, если всерьез вглядываешься в прошлое… Бедняжка Сожи! Кажется, она умерла при родах, а ребенок остался жив… и сейчас ему… около шестнадцати… это возраст Бертиль!

Судя по всему, подозрение впервые затронуло душу короля, ибо он повторил задумчиво:

— Возраст Бертиль!

Он постарался отогнать мысль, уже зародившуюся в его мозгу:

— Мальчик это был или девочка? Дьявол меня забери, если я помню… Я бы никогда не подумал об этом, не будь смутного сходства… Да и такое ли уж оно смутное? Гм!

И он воскликнул, чтобы окончательно разделаться с неприятным воспоминанием:

— Клянусь Богом, я рад, что все так получилось… Теперь я спокоен… Ради прекрасных глаз Бертиль я прикажу разыскать ребенка этой несчастной Сожи и, будь то мальчик или девочка, обеспечу ему достойное будущее… Решение принято, и я от него не отступлю… В конце концов, это моя плоть и кровь… Но куда же запропастился мошенник Ла Варен?

Едва король успел чуть ли не в сотый раз повторить этот вопрос, как на пороге спальни возник маркиз. У наперсника был сияющий вид, и он вскричал с фамильярностью, которую Генрих IV поощрял в своем окружении, умея, впрочем, по-королевски осадить тех, кто заходил слишком далеко:

— Победа, сир! Победа!

Король, смертельно побледнев, приложил руку к груди и пошатнулся.

— Ла Варен, — прошептал он, — Ла Варен, друг мой, не искушай меня ложной радостью… я могу лишиться чувств.

В самом деле, монарх был на грани обморока.

— Победа, говорю вам! Сегодня вечером вас впустят в дом!

Одним прыжком король оказался на ногах, и лицо его озарилось ликованием:

— Это правда? Ах, друг мой, ты спасаешь меня! Я изнывал, я, можно сказать, умирал… Роль несчастного влюбленного мне не подходит… Значит, сегодня вечером? Как ты этого добился? Ты видел ее? Говорил с ней? Любит ли она меня хоть немножко? Не утаивай от меня ничего, Ла Варен… Сегодня вечером я встречусь с ней… наконец-то! Дьявольщина! Как прекрасна жизнь и какой сегодня изумительный день! Говори. Расскажи мне все… Да говори же! Из тебя слова надо клещами тянуть!

— Черт возьми! Вы не даете мне и рта раскрыть! Если говорить коротко, то я договорился с квартирной хозяйкой, которая откроет нам дверь сегодня вечером.

— С этой матроной, которая казалась неподкупной?

Ла Варен пожал плечами.

— Дело было только в цене, — сказал он. — Это стоило мне двадцать тысяч ливров, ни больше ни меньше.

Одновременно он следил краем глаза за королем, чтобы видеть, какое впечатление произведет названная им сумма.

Генрих IV умел быть щедрым в любви, однако с приспешниками своими предпочитал расплачиваться не наличными.

— Ты просил у меня место генерального интенданта почтового ведомства, — сказал он. — Оно твое.

Ла Варен согнулся в глубочайшем поклоне, не помня себя от счастья и тихонько бормоча:

— Я провернул славное дельце! Это место сторицей окупит десять тысяч ливров, которые пришлось отдать этой ведьме Колин Коль, придуши ее дьявол!

— А теперь расскажи мне все подробно, — весело произнес король, обретя свою прежнюю живость.

Пока бывший повар, ставший подручным короля и получивший титул маркиза де Ла Варена, рассказывал своему господину, как он обманом прокрался в дом невинной девочки, которую ожидало бесчестье, в другом крыле Лувра происходила сцена, весьма важная для дальнейшего развития событий.

На некоем подобии шезлонга, называемого летней постелью, небрежно развалилась молодая женщина. Молочной белизной кожи, что встречается иногда у брюнеток, вьющимися от природы прекрасными черными волосами, правильными чертами лица, пурпурными чувственными губами, темными, но холодными глазами, полнотой тела она напоминала великолепную Юнону в расцвете красоты.

Это была Мария Медичи, королева Франции.

На складном стуле, обитом малиновым бархатом, сидела вторая молодая женщина, худая и нескладная, со свинцовым цветом лица, слишком большим ртом и одним плечом выше другого — женщина, которая, казалось, была выбрана за уродливость свою, дабы выгоднее оттенить безупречную прелесть королевы. Лишь в одном это обиженное природой создание превосходило повелительницу Франции — ее огромные черные глаза горели мрачным огнем, что свидетельствовало о силе духа, пожираемого неугасимым пламенем.

Это была Леонора Доре, более известная под именем Галигаи, фрейлина королевы и законная супруга синьора Кончино Кончини — еще не маркиза, еще не маршала, еще не первого министра, но всех этих титулов она жаждет для него… и метит даже выше… ибо он уже стал, она это знает, любовником Марии Медичи… Именно на эту безумную страсть она и рассчитывает, строя самые смелые планы на будущее.

Этой загадочной женщиной владело только одно подлинно глубокое чувство — любовь к Кончини; только одно честолюбивое устремление — возвышение Кончини. Быть может, она таила надежду, что, подняв его на вершину, доступную лишь тем, кто родился у подножия трона, сумеет высечь искру, от которой воспламенится сердце, до сих пор для нее закрытое — ибо он ее не любит и, возможно, не любил никогда!

Как бы то ни было, она решила сделать Кончини всемогущим и ради этой цели бросила обожаемого мужа в объятия королевы… королевы, способной дать ему власть. Именно ради этой цели она обошла или устранила все препятствия… все, кроме одного — самого страшного, самого опасного! Отныне на пути ее стоит только король, и Леонора решила устранить его, как и всех прочих. Она хочет теперь, подчинив своей железной неумолимой воле слабохарактерную непостоянную королеву, принудить ее к сообщничеству, добиться согласия на цареубийство, потому что Мария Медичи «не желает» расставаться с Кончини и «не может» без него обходиться.

Мерцающие черные глаза устремлены в прищуренные глаза королевы, которая моргает, не в силах вынести блеск этого огненного взгляда. Галигаи же, склонившись к своей госпоже, словно некий мрачный демон зла, убеждает ее тихим вкрадчивым голосом, и в этих осторожных расчетливых словах таится смерть:

— К чему терзания, к чему сомнения? — Она пожимает плечами. — Оставьте это для бессмысленной черни, она иного не заслуживает. Не ждите, когда решится ваша судьба, ибо вам грозит гибель.