XXXII

ГОСПОДИН ПАРДАЛЬЯН-ОТЕЦ

Месяца за два до описываемых событий, холодным зимним вечером на единственном постоялом дворе городка Пон-де-Се, что близ Анжера, появились два человека. Один из проезжих костюмом и повадками напоминал офицера, спешащего в свой полк, а второй явно был лакеем.

За простого офицера выдавал себя сам Анри де Монморанси, маршал де Данвиль. Он торопился из Бордо в Париж, но по пути, сделав небольшой крюк, завернул в Пон-де-Се.

Похоже, Данвиля ничуть не трогали прекрасные пейзажи провинции Анжу: плавно струящиеся средь зеленых лугов реки, чудесные рощи и леса, раскинувшиеся под голубым небом. Он не оценил по достоинству тонкие анжуйские вина и прекрасные свиные отбивные, которыми его потчевали в деревнях. Наконец, он совершенно не обращал внимания на очаровательных анжуйских крестьянок в белоснежных кружевных головных уборах; считается, что поселянки в Анжу — самые красивые во Франции… и самые доступные тоже.

Маршал заехал в Пон-де-Се по делу.

На постоялом дворе маршал, судя по всему, кого-то поджидал. Во всяком случае лакей каждые пять минут выглядывал из дверей и внимательно смотрел на дорогу, которая вела в Анжер.

Но вот уже почти ночью к воротам постоялого двора подъехал всадник; осадив коня, он осведомился у трактирщика, не остановился ли тут недавно некий офицер. Выяснив, что мужчина, которого он ищет, действительно прибыл, верховой наконец спешился.

Его немедленно отвели к маршалу де Данвилю. Заметив посетителя, Анри подал ему какой-то загадочный знак. Гость сразу же повторил жест маршала, и Анри убедился, что перед ним тот, кого он с таким нетерпением ждал.

Анри де Монморанси захлопнул дверь отведенной ему комнаты и поинтересовался:

— Вы приехали из замка?

— Да, монсеньор.

— Вы должны передать мне что-то от герцога?

— От какого герцога? — насторожился гость.

— Герцога Гиза, разумеется! — тихо проговорил Монморанси.

— Все верно, маршал. Простите мне мою осторожность, но осмотрительность никогда не бывает лишней. Вокруг множество шпионов.

— Я понял. Гиз все еще в Анжере?

— Нет. Три дня назад он выехал в столицу. А герцог Анжуйский отбыл вчера.

— Вам известно, сумели ли они прийти к соглашению?

— Точно не знаю, но, по-моему, нет. У герцога Анжуйского в голове лишь собственные фавориты да наряды.

— Что велел передать мне герцог Гиз?

— Он приказал сообщить вам следующее: тридцатое марта, половина десятого вечера, Париж, постоялый двор «У ворожеи», улица Сен-Дени. Повторить еще раз, господин маршал?

— Нет, я все запомнил.

— Вы должны быть в маске и в шляпе с пурпурным пером. Скажете, что идете к поэту де Ронсару.

— Тридцатое марта, вечер, постоялый двор «У ворожеи», улица Сен-Дени, половина десятого. Это все?

— Да, господин маршал. А теперь позвольте мне вас покинуть. Я не хочу, чтобы в замке обнаружили мое отсутствие.

— Возвращайтесь, друг мой, возвращайтесь…

— Я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы намекнули герцогу Гизу, что я удачно справился с его поручением. Заверьте монсеньора, что я готов верно служить ему, хотя и состою в свите герцога Анжуйского.

— Я непременно расскажу герцогу Гизу о вашей преданности. Как вас зовут?

— Моревер, господин маршал. Я счастлив, что смог оказать вам услугу. Мечтаю быть полезным и в Париже. На днях я отправлюсь в столицу.

Поклонившись, Моревер выскользнул за дверь.

— Несомненно, отъявленный плут, — буркнул Анри де Монморанси. — Зачем он понадобился Гизу? Сейчас этот негодяй с легкостью продает своего господина, а завтра точно так же продаст нас. А на собрании «У ворожеи» появиться придется, но следует быть очень осторожным!

Читателю уже известно, что Анри де Монморанси действительно участвовал в сборище заговорщиков на улице Сен-Дени, где высокородные интриганы под прикрытием пирушки поэтов во главе с Ронсаром вынашивали черные замыслы, мечтая лишить престола короля Франции Карла IX.

После ухода Моревера к маршалу заглянул лакей.

— Мы выезжаем, монсеньор? — осведомился он.

— Нет, заночуем здесь. Отправимся в путь завтра утром, так что встань пораньше. А пока принеси мне поесть, в дороге я страшно проголодался.

Лакей кинулся исполнять приказ хозяина. Маршал меж тем услышал какие-то крики, раздававшиеся внизу. Дело в том, что во дворе, прямо под окнами комнаты Анри, вспыхнула все разгоравшаяся ссора:

— А я сказал, что ему тут не место!

— А я сказал — самое место! Клянусь Пилатом и Вараввой!

— Этот голос мне знаком! — сообразил вдруг маршал и насторожился.

— Эти стойла — для лошадей наших уважаемых гостей, а не для вашей клячи.

— Так вы прикажете мне отвести моего скакуна в хлев, к вашей скотине? Клянусь честью, он останется тут!

— Да я тебя сейчас взашей вытолкаю! Убирайся вместе со своим одром, бродяга!

— Ну, любезный трактирщик, держись!

— Ах, ты еще и угрожаешь?! Мне?! Вот уж и впрямь — разбойник и душегуб!

За этим последовали дикие вопли, потом кто-то оглушительно взвыл, а затем испуганно заскулил.

Анри де Монморанси поспешно сбежал с лестницы и, всмотревшись во мрак, увидел двух человек. Один из них колотил другого, причем делал это на удивление ловко — такая работа была ему явно не в диковинку.

— Спасите! Караул! — ревел трактирщик.

Заметив маршала, мужчина, столь славно лупивший хозяина постоялого двора, перестал размахивать кулаками, однако бедолагу не отпускал. Проезжий приветствовал Монморанси вежливым поклоном и произнес:

— Сударь, если судить по вашей наружности и вашей шпаге, вы, конечно, дворянин. Я тоже дворянин и призываю вас в свидетели. Я получил жестокое оскорбление — и от кого?! От этого сельского увальня!

Странный гость обращался к маршалу, но лица собеседника во тьме рассмотреть не мог.

— Поверите ли, сударь, — возмущенно говорил незнакомец, — этот идиот предложил мне отвести мою лошадку в хлев! Его конюшня, понимаете ли, переполнена…

— Разумеется, переполнена, — всхлипнул трактирщик, извиваясь в стальных объятиях, — туда ведь уже поставили трех лошадей: коня этого господина, коня его лакея и еще одного их скакуна.

— Где есть место трем, найдется уголок и для четвертого. Не так ли, сударь? Разве можно допустить, чтобы это дивное создание благороднейших кровей ночевало с коровами? Да вы только посмотрите на него и сами убедитесь! Трактирщик! Огня!

Хозяин, желая ублажить маршала, в котором мигом учуял знатную особу, путешествующую инкогнито, принес большой фонарь.

Анри де Монморанси взял фонарь в руки и будто невзначай осветил клокочущего гневом дворянина.

— Это действительно он! Недаром мне показался знакомым его голос, — прошептал маршал, но больше ничем не выдал своего изумления и распахнул ворота конюшни.

Там рядом с лошадьми маршала стояла кляча со стертыми копытами и ввалившимися боками, каждую секунду готовая пасть от истощения. Но держался этот одер поразительно надменно.

— Нет, вы поглядите, — настаивал владелец коняги, — какие стройные ноги, какой изгиб шеи, какая изумительная морда, какой редкий окрас! Да как можно запирать такого красавца в хлев?!

Монморанси повернулся к говорившему и сказал:

— Я совершенно согласен с вами, господин де Пардальян, нельзя обижать благородное животное.

Скандалист замер с открытым ртом и выпученными глазами. Не желая, чтобы Пардальян произнес его имя, маршал пронзил забияку властным взглядом и громко заявил:

— Сударь, наш достойнейший хозяин, несомненно, признал справедливость ваших слов. Вы же, конечно, окажете мне честь, отужинав со мной! Отбросим церемонии! Посидим как дворянин с дворянином…

Сказав это, маршал де Данвиль подхватил Пардальяна под руку и потащил в свою комнату, чем немало удивил почтенного трактирщика. Пардальян-старший, еще не придя в себя после пережитого потрясения, сопротивления оказать не смог.

Но когда они пересекли двор и поднялись к Анри, ветеран в последний момент, видимо, передумал. Он бросил взгляд на стол, который уже накрыл для маршала хозяин, потом задумчиво перевел глаза на Данвиля и остановился на пороге. Наконец, приняв решение, Пардальян вежливо поклонился и с глубоким сожалением ответил:

— Благодарю за приглашение, монсеньор, но меня очень и очень ждут. Увы, мне надо торопиться! Вы позволите?

Но Данвиль жестом остановил старого солдата.

— Вы только что пытались водворить свою лошадь в конюшню на всю ночь. Похоже, вас все-таки не очень ждут. А кроме того, если вы откажетесь, я могу подумать, что Пардальян испугался.

Старик выпрямился и рассмеялся прямо в лицо Данвилю.

— Я? Я испугался? — воскликнул он. — Да на меня может нагнать страха разве что дьявол… Впрочем, я и его схвачу за рожки и скажу: «Привет, сатана! Что-то ты больно мелок со мной тягаться… « Так что ваше общество, монсеньор, не приводит меня в трепет, будь вы хоть чертом; правда, такое предположение мне не по нраву…

С этими словами Пардальян-старший бросил на кровать плащ и шляпу, расстегнул перевязь и приготовился поесть в свое удовольствие. Однако свою тяжелую шпагу он прислонил к столу, чтобы была под рукой.

Монморанси это заметил и, отстегнув собственную шпагу, демонстративно швырнул ее на кровать. Пришлось Пардальяну последовать его примеру.

— Знаете, монсеньор, у меня к жареной свинине некоторая слабость. Впрочем, омлет с салом, вроде вот этого, я тоже ценю. А паштет… Черт побери, как представишь себе такой стол, у огня, в тепле… А ты едешь верхом холодным зимним вечером, лошадь еле тащится, и на постоялый двор не пускают, и…

— И не знаешь, где голову приклонить, тем более что ты не ужинал, а может, и не обедал… — ехидно заметил Данвиль.

«Интересно, — подумал Пардальян. — Что-то он не торопится перейти к делу. Неужели забыл о нашем приключении?»

А вслух он произнес:

— Ах, сударь, как вы правы! Я ведь чаще всего ночую в гостинице с гордым названием «Под открытым небом». В ней, увы, нет ни повара, ни плиты, ни поварят, ни вертелов. Вместо горящего очага — холодный блеск луны, вместо запахов паштетов да омлетов — ароматы дрока да вереска; если что и льется, так это дождь за шиворот, а вовсе не вино в бокалы. Так что когда мне улыбается удача, как, например, сегодня, я стараюсь наверстать упущенное.

Пардальян действительно болтал за двоих, но при этом умудрялся есть за четверых.

Монморанси-младший хранил молчание, слушая разглагольствования своего бывшего офицера.

«И чего он на меня так уставился? — с раздражением подумал Пардальян. — Еще улыбается… Ничего хорошего мне его улыбка не сулит… Раз молчит — дело плохо! Не люблю молчунов! Впрочем, посмотрим!»

Насытившись, Пардальян с вызовом уставился на маршала:

— Однако вы постарели! Да и неудивительно: когда я последний раз имел счастье лицезреть вас, вы были девятнадцатилетним юношей… Значит, если я не ошибаюсь, вам сейчас тридцать пять или тридцать шесть. Тогда вас считали прехорошеньким… Как элегантно и лихо вы закручивали усы! А нынче!.. Да, меняет жизнь людей… Седые виски… злые морщины у рта… И глаза стали колючими — впрочем, особо ласковыми они никогда у вас и не были…

А я, как видите, все тот же. Старый воин… уже и не меняюсь. Я о вас много слышал: со шпагой, говорят, отлично управляетесь, по три человека зараз нанизываете, а уж скольких еретиков порешили — даже и не счесть…

Клянусь Пилатом, а ведь это я учил вас фехтовать! Был бы я гордецом, так нос задрал бы: экий у меня талантливый питомец… И хоть я, хвала Господу, не слишком самолюбив, а все-таки приятно…

Маршал де Данвиль в задумчивости смотрел на бывшего слугу. Наконец Анри заговорил, и в его голосе зазвучало откровенное раздражение:

— Вы тут много чего сказали обо мне, и я, пожалуй, отвечу вам тем же. Вы и в самом деле ничуть не изменились! Я сразу узнал вас по голосу. Да еще бы мне вас не узнать! Ведь ваше лицо навеки врезалось мне в память!.. (Пардальян невольно насторожился. ) А вот наряд ваш время не пощадило. Мне кажется, этот камзол вы носили и тогда, когда столь поспешно отбыли из замка Монморанси. Камзол, естественно, пообтрепался, локти продрались, а уж заплат… Да и сапоги, я вообще не уверен, сапоги ли это! Одна шпора у вас железная, другая стальная, и к тому же они разного размера!

— А что вы хотите, монсеньор! И нищие имеют право на изыски в одежде!

Заявив это, Пардальян-старший осушил бокал сомюрского и облизнул жесткие усы.

Монморанси, положив подбородок на руку, не сводил пристального взгляда со старого забияки:

— Что вы делали, удрав от меня?

— Что делал? Да просто жил, монсеньор.

— Вот как? И где же?

— На всех французских дорогах — то тут, то там, под солнцем и звездами. Впрочем, два года я провел в Париже.

— В Париже? Правда? И что же вас заставило уехать из столицы?

— Что заставило? — светлые глаза Пардальяна весело заблестели. — Ладно, открою вам этот секрет, монсеньор… Жил я себе тихо-мирно в Париже на симпатичном постоялом дворе. Был всем доволен и уже начал превращаться в почтенного буржуа — и вдруг в прошлом году, одним октябрьским вечером…

Маршал побледнел.

— …одним октябрьским вечером заметил я на улице старого знакомца. А встречаться мне с ним, признаюсь, совсем не хотелось… Поверите ли: этот человек мечтал сделать меня счастливым, даже не интересуясь моим собственным мнением на сей счет… Ну я и решил: «Пора уносить из города ноги, иначе этот господин меня обязательно где-нибудь увидит! И тогда придет конец моей скромной беззаботной бедности… Он обрушит на меня деньги, роскошь, почести… Я должен буду отказываться, спорить и все такое… « В общем, я втихую сбежал — меня снова манили путешествия, приключения, неведомые дали…

— Но в те дни я тоже был в столице, — сказал Анри.

— Да что вы?! Удивительное совпадение!

— Да, я был тогда в Париже, — кивнул маршал, — и угодил там в переделку. Однажды ночью на меня налетела шайка разбойников; скорее всего, они бы меня убили, но мне пришел на помощь какой-то дворянин, и я отдал ему потом своего лучшего скакуна — Галаора.

«Чтоб этому дворянину пусто было!» — промелькнуло в голове у Пардальяна-старшего.

Несколько минут давние знакомые сидели в молчании. Маршал, видимо, что-то обдумывал.

Но наконец он затронул волнующую их обоих тему:

— Милый мой господин де Пардальян, а вы обратили внимание: мы расстались с вами шестнадцать лет назад, теперь вот встретились, уже два часа ведем приятную беседу — и я даже не упоминаю о вашем предательстве?

«Ну вот! Начали!» — отметил про себя Пардальян.

Вслух же он спросил:

— О каком предательстве вы толкуете?

Анри де Монморанси выдержал зловещую паузу.

— А-а! Так вот вы о чем! — вскричал ветеран с таким видом, будто лишь секунду назад сообразил, что имеет в виду маршал. — Вы, наверное, говорите о том грязном оборванном бродяге, который подстрелил в ваших угодьях лань? Вы тогда велели вздернуть его на толстом суку… В вашем лесу росло одно такое дерево с исключительно крепкими сучьями… Что ж, правды не скроешь: лишь только вы уехали, я сразу вынул этого негодяя из петли. Подлая скотина — тут же унесся прочь и даже не поблагодарил меня. Это мне урок! Больше я не совершу такой глупости. Вы уж меня извините, монсеньор!

— Я ничего не знал об этом вашем героическом поступке, господин де Пардальян, — поднял бровь Монморанси. — Нет, я говорю о другом…

— О другом?.. Что-то я вас не понимаю… Хотя, конечно, эту историю предательством не назовешь… Ведь вам было все равно: одним повешенным больше, одним меньше. Ах да, теперь вспомнил! Как-то ночью вы, монсеньор, в сопровождении нескольких хороших друзей явились в деревню и вломились в одну бедную хижину. Очень вам хотелось вытащить оттуда новобрачную, ее как раз в тот день и обвенчали. Вот вы и бросили жребий, кому из ваших друзей она достанется; потом вы, естественно, намеревались вернуть ее мужу… Но хижина оказалась пуста — птичка упорхнула! Ах, монсеньор, я краснею, краснею от стыда, ведь это я предупредил молодых супругов о вашем визите…

— Про птичку я уже давно забыл, — бросил Данвиль.

— Так в чем же дело, монсеньор? Я кончил обедать, позвольте мне взять мою шпагу. Когда у меня на поясе нет клинка, пища как-то плохо переваривается. Привычка старого рубаки…

Пардальян вскочил, схватил шпагу и с удовольствием прицепил ее к поясу.

Данвиль ухмыльнулся, на лице его появилось выражение злой иронии.

— А вы пораскиньте мозгами… Может, что и вспомните…

— Верно, — спокойно сказал Пардальян-старший. — Вспомнил. То деликатное дело в деревне Маржанси… после которого мне пришлось оставить замок…

— Вам пришлось оставить замок, потому что иначе я бы вас повесил!

— Повесили? Не лукавьте, монсеньор! Вы бы меня разорвали на куски и содрали бы с каждого кусочка кожу! Да если бы я считал, что меня ждет лишь веревка, разве отправился бы я в столь дальний путь?

А что касается этой истории, монсеньор, не спорю: я ослушался вас и отдал младенца матери. Ничего не поделаешь! Я видел отчаяние несчастной женщины, слышал обращенные к вам мольбы… Сердце не камень… Я и вообразить себе не мог, какие слова способна произносить измученная горем мать. Правда, не мог я вообразить и того, что кто-то посмеет причинить бедняжке такое горе…

И вот что я скажу вам, монсеньор, если уж тут исповедуюсь: это случилось шестнадцать лет назад — и все эти годы я терзаюсь из-за того, что когда-то исполнил ваш приказ, украл малютку и обрек ее мать на такие ужасные страдания. А вы без содрогания думаете о том дне!