XXX

ГУГЕНОТЫ

Телиньи, мужу дочери адмирала, было в то время лет двадцать восемь — тридцать. Высокого роста и крепкого сложения, он, как утверждали, отлично владел шпагой и недурно пером. Глаза, смотревшие доброжелательно и прямо, невольно вызывали симпатию. Прекрасным манерам и отменному вкусу Телиньи завидовали многие придворные щеголи. К тому же зять адмирала был весьма начитан. Неудивительно, что Лоиза де Колиньи предпочла Телиньи многим знатным и богатым женихам и отказала даже блистательному герцогу Гизу.

Впустив Жана во двор, Телиньи крепко запер двери, кликнул лакея и отдал ему свое оружие.

— Должен прийти еще лишь один господин. Ты понимаешь, кого я имею в виду. Смотри, не перепутай!

Затем, подхватив Пардальяна под руку, Телиньи увлек его к дому. Миновав парадную лестницу, молодые люди вошли в маленький кабинет.

— Я сегодня сам стою на страже, — улыбнулся Телиньи. — Мы принимаем гостей: в доме не только адмирал, но и господин де Конде, и его величество Генрих Наваррский. Теперь же, шевалье, дайте мне обнять вас!

И Телиньи с горячей симпатией прижал к груди Жана, которого чрезвычайно растрогало такое проявление дружеских чувств.

Пардальяна не удивило оказанное ему доверие, правда, он подумал: «Кажется, я сейчас снова увижу заговорщиков, как тогда, в гостинице, только теперь это гугеноты».

Телиньи тем временем проводил шевалье в кабинет, и Пардальян заметил, что лакей, как и все слуги в этом доме, был вооружен; дворец на улице Бетизи напоминал крепость, готовую выдержать длительную осаду.

— Вы же настоящий герой! — вскричал Телиньи. — Вы вызволили из беды нашу добрую королеву Жанну. Ах, шевалье, мы все так мечтали познакомиться с вами и принести вам нашу искреннюю благодарность!

— Благодарю, однако заверяю вас, что даже не подозревал, кому оказываю помощь. Но прошу меня простить: мне необходимо переговорить с Деодатом об одном очень серьезном деле; он обещал мне свою поддержку.

— Вы можете рассчитывать на нас всех! А граф де Марийяк…

— Граф де Марийяк?

— Ну да, таков титул нашего милого Деодата. Он буквально восхищен вами и столько о вас рассказывал!

— Так я сумею встретиться с ним?

— Конечно! Через минуту!

Телиньи кивнул слуге и распорядился передать графу де Марийяку, что того ожидает посетитель. Вскоре в коридоре послышались быстрые шаги, дверь открылась, и в кабинет влетел сияющий Деодат. Он кинулся к Пардальяну и крепко обнял его:

— О, мой любезный друг! Как я счастлив, что вы обратились ко мне за помощью! К вашим услугам я сам, мое оружие и мои деньги!

Пардальян был тронут до глубины души и прерывающимся голосом промолвил:

— Благодарю вас! Как мне выразить вам свою признательность?

— Признательность? Нет, это я признателен вам — как и все остальные… Вы сохранили жизнь нашей повелительнице!

Телиньи, поняв, что молодым людям нужно поговорить наедине, незаметно выскользнул из комнаты.

Друзья сели.

— Знаете, Пардальян, мне так хорошо было у вас, там, на постоялом дворе. Я приехал в Париж в тяжелый момент, был в отчаяньи, а ваши добрые слова, ваш приветливый взор, ваши шутки успокоили меня, примирили с самим собой… Поверьте, дорогой друг, вы принесли мне счастье, — сказал Марийяк.

— Ах, Деодат, вы так изменились! — удивился шевалье, пристально посмотрев на графа де Марийяка. — Улыбаетесь, глаза сияют, губы смеются. Похоже, фортуна повернулась к вам лицом?

— Фортуна? Наверное, так, шевалье. Я наконец узнал, что такое счастье.

— Вот как? Мне, разумеется, не хотелось бы показаться нескромным, однако…

— Друг мой, у меня нет от вас никаких тайн! Я люблю — и любим… Моя суженая сейчас в Париже, она остановилась у своей родственницы. Мы встречаемся два раза в неделю и собираемся…

— Да-да?

— Собираемся уехать в Беарн и там обвенчаться. Моя избранница — круглая сирота, я единственный близкий ей человек в целом мире. Для меня же она — все! Если мы расстанемся, я потеряю рассудок или погибну…

— Да вы, и правда, счастливец! — вздохнул Пардальян.

— О Боже! Как и все влюбленные, я думаю лишь о себе! — устыдился граф. — Делюсь с вами своими переживаниями, вы терпеливо выслушиваете меня, в то время как вас угнетают какие-то серьезные заботы!

— Что ж, скажу прямо: я тоже влюблен.

— Это замечательно! Мы можем сыграть наши свадьбы вместе!

— Все не так просто, граф. Да, я влюблен, да, я тоже лишусь или ума, или жизни, если потеряю ее. Но у вас с вашей суженой — по два свидания в неделю, а у меня… Я даже ни разу не говорил с девушкой, которой отдал свое сердце. Вы познали счастье взаимной любви, я же подозреваю, что моя избранница питает ко мне лишь ненависть и презрение. Вам известно, где вы можете найти вашу даму, моя же пропала. Я обязан разыскать ее, чего бы мне это ни стоило. И пусть, увидев меня, она в гневе отвернется!.. Так вот: мне нужна ваша помощь, граф.

— Ну, разумеется! — немедленно откликнулся Деодат. — Мы обшарим весь Париж, но найдем вашу милую. Но объясните, как случилось, что она исчезла?

Пардальян кратко поведал о том, как заметил Лоизу и увлекся ею, как его схватили и бросили в Бастилию и как он оттуда выбрался. Читатель все это уже хорошо знает.

Жан не упомянул лишь имени Монморанси, считая, что делать это еще рано. Шевалье решил посвятить своего друга в тайну Лоизы позже, когда они отправятся искать девушку.

— Я уже подозреваю, кто мог похитить Лоизу и ее мать, — закончил свой рассказ Пардальян.

— Отлично, друг мой. Завтра же мы примемся за поиски, а сегодня разрешите мне познакомить вас с некоторыми людьми, которые мечтают вас увидеть.

— Что же это за люди?

— Король Наварры, принц Конде и адмирал Колиньи. Поспешим: в этом доме о вас уже наслышаны, а тот способ, которым вы выбрались из темницы, заставит знатнейших сеньоров Франции еще больше уважать вас.

И Пардальян невольно уступил уговорам Марийяка. Тот проводил его в обширную гостиную, где вокруг стола собрались пятеро мужчин. Двоих Жан тут же узнал — это были Телиньи и старик де Колиньи, которого шевалье пару раз видел на улицах Парижа.

Молодые люди приблизились к столу, и граф представил своего друга:

— Сир, господа! Перед вами дворянин, спасший королеву, шевалье Жан де Пардальян.

Все ласково и одобрительно заулыбались, глядя на немного смутившегося юношу.

Первым Жану подал руку адмирал.

— Шевалье, вы смогли предотвратить страшное несчастье!

Взволнованный Жан почтительно пожал руку знаменитого старца.

— И я хочу прикоснуться к деснице, защитившей мою милую матушку, — произнес юноша лет семнадцати — восемнадцати, говоривший с резким гасконским акцентом. Это был король Наваррский, будущий государь Франции Генрих IV.

Пардальян, соблюдая правила этикета, преклонил колено и вежливо, но не теряя достоинства, дотронулся губами до руки короля.

Возле Генриха Наваррского сидел юноша примерно одного с ним возраста. Лицо, фигура, жесты и движения молодого человека пленяли величием и благородством, которых так недоставало Беарнцу. Это был двоюродный брат Генриха, принц Конде, Генрих I Бурбон.

Он тоже протянул руку Пардальяну, но не позволил Жану вновь встать на одно колено, а по-приятельски привлек его к себе, с искренней сердечностью прижал к груди и воскликнул:

— Шевалье, ее величество уверяла, что вы — настоящий рыцарь, подобный тем героям, что жили много лет назад. Предания гласят, что, встречаясь, эти доблестные воины не стыдились целовать друг друга. Последуем же их примеру… Мой кузен король Наваррский разрешит мне обнять вас…

— Монсеньор, — промолвил Пардальян, — я счастлив, что меня назвал рыцарем сын отважного Людовика Бурбона, наисмелейшего из смелых, легендарного храбреца, погибшего на поле брани.

— А ведь недурно сказано, черт возьми! — вскричал Генрих Беарнский.

К Пардальяну шагнул последний гость адмирала и, тепло поприветствовав Жана, проговорил:

— Старый полковник д'Андело имеет честь предложить вам свою дружбу, а дружбу он ценит превыше всего на свете, юноша!

— Полковник д'Андело, — поклонился Пардальян, — я всегда считал вас идеалом солдата — мужественного, самоотверженного, до конца выполняющего свой долг. Мне предстоит научиться у вас еще очень многому.

— Вы мне нравитесь, шевалье, — хлопнул ладонью по столу Генрих. — Ваша правда: д'Андело — образец для всех нас. Жалко, что он только полковник, а не маршал, но я вручу ему золотую шпагу коннетабля. Не скромничай, д'Андело, ты станешь коннетаблем, а адмирал возглавит королевский совет. Телиньи будет командовать кавалерией, а Марийяк займет первое место в моей свите. Вас же, кузен, наделяю монаршими полномочиями. Так что можете убедиться: я раздаю щедрые награды тем, кто мне верен… Правда, придется немного подождать, но не исключено, что когда-нибудь вы все же получите обещанное… Ничего, будет и на нашей улице праздник! Дайте мне чуть-чуть повзрослеть — и мы еще поглядим, чья возьмет! Пока же утешайтесь посулами!

Генрих так весело болтал, косясь хитрющим глазом на своих единомышленников и специально утрируя гасконский акцент, что все невольно расхохотались.

— Ну вот и отлично! — обрадовался король Наваррский. — Обожаю смех и шутки! Шевалье, что бы вы подумали о стране, где все — и государь, и его подданные постоянно улыбаются?

— Я подумал бы, что это земной рай, поскольку на престоле там сидит поистине гениальный правитель.

— Браво! — воскликнул Генрих Наваррский. — Но сделать человека счастливым очень легко, для этого не надо быть гением.

Расскажу вам, господа, одну историю. Несколько лет назад я охотился в горах моего родного Беарна. Случилось так, что я заблудился, залез в какие-то колючие кусты, изодрал штаны, порвал куртку. Я никак не мог найти дорогу обратно, боялся, что дома мне влетит, совсем оголодал — короче, чувствовал себя самым несчастным существом на свете.

И вдруг я заметил на поляне хижину дровосека; хозяин, видимо, был дома и что-то напевал беззаботно и весело. Я сразу решил: здесь живет счастливый, довольный жизнью человек — уж очень хорошо он пел. Я зашел в хижину; хозяин налил мне из бурдюка домашнего вина (до сих пор вспоминаю это вино!), дал на закуску сушеных груш и яблок, а когда я наелся и напился, вывел меня на дорогу.

— Сир, — сказал дровосек, — вот дорога: вам в ту сторону, а мне в эту. Может, еще когда и увидимся, сир!

Тут я понял, что он узнал меня, и спросил:

— Добрый человек, скажи, как ты умудряешься быть счастливым? Конечно, тебе не надо зубрить греческий и ты не получаешь трепку за то, что целый день гонялся за щеглами… Но все-таки, разве можно быть счастливым в убогой лачуге?

И знаете, что он мне ответил?

— Сир, а я и не задумывался, счастлив я или нет. Наверное, счастлив, раз вы так говорите. По-моему, счастье в том, что никому до меня нет дела. Живу и живу себе в лесной чаще. Никто меня не знает и я никого не знаю. Никто не пытается меня облагодетельствовать, зато никакой барщины, никаких поборов… Когда станете царствовать, сир, попомните мои слова: нельзя сделать людей счастливыми против их воли.

Вот что рассказал мне мудрый дровосек. Видите, вовсе не надо быть гением, чтобы осчастливить людей. Лучше оставить их в покое, а уж они сами найдут свое счастье!..

— Ваша история очаровательна, — заметил принц Конде, — но позвольте, сир, я дополню ее…

— Прошу вас, кузен.

— Три года назад в битве при Жарнаке я сражался бок о бок с отцом. Вы знаете, для меня это был страшный день — отца захватили в плен. Я попытался броситься ему на помощь, но мои люди привязали меня к лошади и силой увезли с поля боя. В последний раз я видел отца сквозь сумятицу сражения; это ужасное зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда отца пленили, он был ранен в руку. Его отвели к неприятельским позициям, и я ясно различил вдалеке его фигуру. Похоже, там, под большим дубом, отцом занялся лекарь; рядом спешились несколько офицеров герцога Анжуйского. Внезапно один из них кинулся на отца… Я заметил в руке нападавшего пистолет, услышал звук выстрела, и мой несчастный отец упал с окровавленной головой. Офицер убил его, подло убил, а ведь закон охраняет жизнь военнопленных…

Молодой принц Конде на минуту замолчал — волнение сдавило ему горло.

— Я потерял сознание. Мне ведь тогда и шестнадцати не было, так что подобная слабость весьма простительна… Но еще до обморока я услышал крик одного из своих офицеров: «Это Монтескью, негодяй Монтескью застрелил принца!»

Я оплакивал отца, вы поймете меня, ведь всем известно, что я обожал его. Но время шло, и через полгода я решил: «Хватит предаваться скорби, надо действовать». Я отправился в Париж…

— Вот как, кузен? — вмешался Генрих Наваррский. — Нам ты никогда не говорил об этом.

— Ну что же, теперь представился удобный случай, и я расскажу все. Итак, я приехал в Париж и выяснил, что этот Монтескью был капитаном гвардейцев герцога Анжуйского. Один из наших друзей спрятал меня у себя в доме и согласился выполнить мое поручение.

— А кстати, ведь никто так и не узнал, что же случилось с Монтескью, — сказал Андело.

— Потерпите и все поймете! — продолжал принц Конде. — Мой друг должен был уговорить капитана Монтескью явиться вечером на берег Сены, чуть пониже того места, где строится дворец Тюильри… Монтескью принял вызов — он пришел один в назначенный час. Я уже ждал его.

Увидев меня, он удивленно спросил:

— Что вам угодно, молодой человек?

— Мне угодно убить вас.

— Но вы слишком молоды. Мне стыдно драться с ребенком!

— Скажите лучше, что вы боитесь меня, Монтескью!

— Да кто вы такой? — изумился капитан.

— Я сын Людовика Бурбона, принца Конде, которого ты убил при Жарнаке.

Он не ответил ни слова, сбросил плащ и обнажил шпагу. Я тоже вынул оружие из ножен, и мы начали поединок. На меня словно безумие нашло: не помню, как я нападал, как защищался. Знаю только, что минуты через три мой противник куда-то исчез. Я взглянул на шпагу и увидел кровь. Монтескью уже лежал на земле, ноги у него дергались, а пальцы судорожно скребли землю. Я понял, что он умирает. Тогда я склонился над ним и спросил:

— Зачем ты это сделал? Говори! Кто приказал тебе? Говори правду, ты сейчас умрешь.

И он прохрипел:

— Никто!

— Никто? Может, твой господин, брат короля?

— Нет, я сам… по своей воле.

— Но зачем? Зачем лишать жизни пленника?

— Я считал… меня убедили, что его смерть нужна королевству, иначе мы не дождемся ни мира, ни покоя… Он ведь не признавал мессу… Но теперь я знаю, что я ошибался…

Это были его последние слова; кровь у него хлынула горлом, и он отдал Богу душу. А я вскочил в седло и уехал, вернее, умчался, как вихрь, бежал из Парижа. Я был счастлив: мне удалось отомстить за смерть отца. И я твердил себе, что слишком много преступлений совершается во имя того, чтобы заставить людей молиться на латыни, а не на французском…

— Из этого следует, кузен, — заключил Генрих Наваррский, — что королю не надо беспокоиться о том, какую веру предпочитают его подчиненные. Ну что ж, я запомню ваш урок. Пусть молятся, как хотят: по-французски, по-гречески, по-латыни…

Генрих заметил, что Колиньи недовольно нахмурился, и вовремя остановился. А про себя король Наваррский закончил: «Пусть хоть вообще не молятся, лишь бы позволили мне занять французский трон…»

Закончив рассказ, молодой принц Конде погрустнел. Шевалье де Пардальян смотрел на него с любопытством и с симпатией. У принца было приятное, открытое лицо и честные глаза; в нем чувствовалась свежесть и непосредственность, изящество и сила. Этим он выгодно отличался от своего кузена, короля Наваррского.

Хотя Генрих Наваррский и был моложе принца Конде, в короле угадывалась хитрость и склонность к бахвальству. За всем этим скрывался обыкновенный эгоизм. Беарнец часто и беспричинно смеялся, говорил громко и уверенно, глаза его блестели, но он избегал прямого, открытого взгляда. Шутил Генрих Наваррский не всегда удачно и подчас грубовато. Считалось, что он умен, но на самом деле он был скорее остроумен. Он предпочитал так называемый «галльский юмор»: любил поболтать о женщинах, в легкомысленном тоне поведать о своих победах, а иногда и прихвастнуть на сей счет.

Впрочем, Генриха можно было назвать симпатичным малым. Он и не скрывал своего эгоизма, но толпа многое прощает таким людям: они и сами умеют посмеяться, и других рассмешить.

В истории Франции Генриха IV явно переоценили как, впрочем, и Франциска I. Народ вообще благосклонен к королям-повесам. Он до сих пор клянет Людовика XI, во Франциске I видит истинного рыцаря и снисходительно улыбается при имени Генриха IV.

Однако вернемся к нашему рассказу.

Что делали в Париже Колиньи, принц Конде и Генрих Наваррский?

Это мы скоро узнаем. Пока же нас интересовало, какой прием оказали эти высокопоставленные лица шевалье де Пардальяну.

Молодой Генрих Наваррский проницательно поглядывал на Пардальяна, явно соображая, как бы заманить того к себе на службу. Когда шевалье появился в гостиной, совещание здесь уже подходило к концу; гости адмирала подробно обсудили все свои планы, однако не торопились расставаться, ожидая, как известно читателю, еще одного человека.

Но вот лакей адмирала, вооруженный, как и вся прислуга в этом дворце, приблизился к своему господину и что-то тихо доложил.

— Сир, — сказал адмирал Беарнцу, — маршал де Монморанси откликнулся на мое приглашение; он уже прибыл и ждет, когда ваше величество изволит принять его.

— Франсуа де Монморанси! — возликовал Генрих. — Зовите его, я очень рад встретиться с ним. Господин адмирал, дорогой кузен, я прошу вас присутствовать при нашем разговоре.

Все остальные поднялись и стали прощаться. Пардальян поклонился Генриху Наваррскому, а тот, протягивая юноше руку, заявил:

— Я уже слышал от графа Марийяка: вы так дорожите своей независимостью, что не желаете примкнуть ни к одной партии. И все же я надеюсь, что мы еще увидимся. Не скрою, я мечтал бы, чтобы вы пополнили ряды моих соратников.