I

БРАТЬЯ

У раскрытого окна приземистого неказистого дома сидел пожилой человек. Спинка резного, старинной работы, кресла служила прекрасным фоном мужественному суровому лицу седого воина, помнившего знаменитые битвы времен короля Франциска I. Мрачный взгляд старика не отрывался от серой громады замка Монморанси, возносящего свои мощные угрюмые башни к голубому небу.

Наконец старый воин заставил себя отвести глаза, но при этом тяжкий вздох вырвался из его груди.

— Где моя дочь? Где Жанна? — спросил он у служанки, подметавшей комнату.

— Мадемуазель собирает в роще ландыши, — ответила та.

— Ах да! Как же я мог забыть?.. Ведь сейчас весна… Все цветет, все благоухает. Природа улыбается, кругом море зелени и цветов. Но прекраснейший цветок — это ты, моя Жанна, мое любимое, мое целомудренное дитя!..

И взгляд его помимо воли опять устремился к стоявшему на холме величественному замку.

— Вот оно, средоточие зла! — воскликнул старик. — Как же я ненавижу Монморанси, чья сила сокрушила и уничтожила меня — меня, сеньора де Пьенна! А ведь еще не так давно все вокруг принадлежало мне… Теперь же я доведен до нищеты, ненасытный коннетабль обобрал меня, оставив лишь крохотный клочок земли… Горе мне, жалкому безумцу! Может быть, именно сейчас, в этот самый миг враг строит козни против нас, желая лишить и этого, последнего пристанища!..

Глаза старика увлажнились, лицо его выражало отчаяние и скорбь.

Тут в комнате появился человек в черном. Хозяин дома смертельно побледнел, а вошедший молча поклонился…

— Я угадал! — прошептал старик. — Это бальи из владений Монморанси!

— Мессир де Пьенн, — холодно произнес человек в черном, — коннетабль только что вручил мне документ, с которым я обязан вас ознакомить. Взгляните — это вердикт парижского суда. Вчера, то есть в субботу, 25 апреля 1553 года, суд установил, что вы не являетесь законным владельцем земель Маржанси. Король Людовик XII не имел права жаловать вам это поместье, и теперь оно должно быть немедленно возвращено господам Монморанси. Извольте отдать истинным владельцам дом, службы, луг и лес.

Мессир де Пьенн молча слушал слова пришельца. Он словно окаменел, и лишь страшная бледность выдавала его чувства.

Но вот бальи наконец умолк; тогда старый дворянин начал говорить срывающимся от волнения голосом:

— О, повелитель мой Людовик XII! О, достойный король Франциск! Вы, верно, переворачиваетесь в гробах, слыша, как унижают солдата, участвовавшего в сорока великих битвах, много раз проливавшего кровь за своих государей и не щадившего ради них живота своего! Так полюбуйтесь же теперь, как немощный ветеран побредет с нищенской сумой по дорогам Франции!

Скорбь почтенного старца привела бальи в смятение; он поспешно бросил на стол злосчастный документ и пулей вылетел из дома.

Оставшись в одиночестве, мессир де Пьенн в отчаянии заломил руки. Но страшила его лишь судьба любимой дочери.

— Что же станется с моей дорогой девочкой? Она лишилась всего — и крова, и куска хлеба! Я проклинаю тебя, злодей, проклинаю весь подлый род Монморанси!

Горе несчастного старика было глубоким и неподдельным: постановление суда означало для его семьи полную катастрофу. Когда-то, во времена Людовика XII, он управлял всей Пикардией, теперь же у него осталось лишь бедное поместье Маржанси. Разоренный и униженный, де Пьенн поселился здесь, в небогатом доме, стоявшем на клочке земли, окруженном со всех сторон владениями могущественного коннетабля. Но вот у де Пьенна отняли и это!.. Старца и его юную дочь ожидал позор нищеты!

Жанне едва минуло шестнадцать. Стройная, нежная и очень изящная, с гордо посаженной головкой, она невольно притягивала к себе все взгляды. Девушка была похожа на прекрасный хрупкий цветок, на лепестках которого в первых лучах солнца бриллиантами сияют капельки росы. Это грациозное создание удивительно напоминало саму волшебницу-весну!

В то роковое воскресенье, 26 апреля 1553 года, Жанна побежала после обеда в каштановый лесок, росший неподалеку от Маржанси. Сердце девушки отчаянно колотилось, а с губ срывался шепот, выдававший смятение юной души:

— Но как мне признаться! Нынче вечером обязательно скажу ему… Да, конечно же, скажу… Боже, как я боюсь!.. Но какое же это счастье!..

И тут Жанну внезапно оторвали от земли крепкие, нежные руки, и жаркие уста слились с ее устами.

— Я заждался тебя, голубка моя!

— О, Франсуа! Любимый…

— Что с тобой, хорошая моя?.. Почему ты так трепещешь?

Стройный молодой красавец снова привлек Жанну к себе. У него было открытое доброе лицо и прямой смелый взгляд, в котором сквозило сдержанное достоинство. Однако имя юного дворянина было Франсуа де Монморанси! Жанна отдала свое сердце старшему сыну коннетабля Анна де Монморанси — и отец ее возлюбленного только что отнял у ее собственного отца последние крохи былого богатства.

Молодые люди, обнявшись, неспешно брели по лугу, пестревшему благоуханными цветами. Но Жанна никак не могла унять дрожь и часто замирала от страха:

— Что это?! Шаги? За нами кто-то шпионит!..

— Да нет, это птица вспорхнула… — нежно успокаивал девушку Франсуа.

— Ах, любимый, я так боюсь…

— Ну что ты, золотая моя… Ведь я с тобой! Три месяца назад — благослови, Бог, тот миг — ты вверила мне свою честь, и теперь я до конца своих дней твой преданный защитник. Что же пугает тебя? Совсем скоро ты станешь моей обожаемой женой, и мы положим конец вражде между нашими семьями!

— Да, возлюбленный мой, конечно. Но даже если судьба не подарит мне больше счастья — она уже все равно подарила мне нашу любовь. Ах, Франсуа, прошу тебя, люби меня! Но я знаю, я чувствую, нас подстерегает беда…

— Жанна, милая, я люблю тебя больше жизни, и — Бог мне свидетель — нет в мире таких препятствий, которых я не преодолею, чтобы жениться на тебе!

Едва прозвучали эти слова, в кустах кто-то тихо засмеялся, однако молодые люди ничего не заметили: они были слишком поглощены друг другом…

— Если же тебя что-то тревожит, — ласково шептал Франсуа, — откройся мне, я же люблю тебя, я твой муж перед Богом…

— Да, да, обязательно, приходи нынче в полночь к домику кормилицы… Я должна сообщить тебе одну очень важную новость…

— Ладно, встретимся в полночь, ангел мой…

— А сейчас тебе нужно идти!

Юноша крепко обнял любимую, и уста их слились в последнем поцелуе. Но вот Франсуа нехотя побрел прочь и вскоре скрылся в лесу, а Жанна, замерев, все смотрела ему вслед…

Но в конце концов, тяжело вздохнув, она повернулась, чтобы тоже отправиться домой, и побелела от ужаса: рядом с собой она увидела молодого мужчину. Ему было лет двадцать, но столь юный возраст никак не вязался со злым, надменным лицом и холодными, безжалостными глазами. Жанна испуганно вскрикнула:

— Господи, Анри! Это вы?!

— Да, это именно я! Мое появление вас, похоже, напугало? Но разве я не могу поболтать с вами так же, как и мой брат?..

Жанна затрепетала, а Анри, усмехнувшись, заявил:

— Вы не хотите разговаривать со мной? Впрочем, ваши желания меня уже не интересуют. Итак, это я, моя дорогая! Я почти все услышал и все увидел! Объятия, поцелуи… Как я страдал из-за вас, Жанна! Ведь, Богом клянусь, я признался вам в любви раньше Франсуа! Так чем же я хуже него?

— Анри, я люблю и уважаю вас, — дрожащим голосом ответила Жанна, — и буду всегда любить как брата… брата того человека, которому я отдала свое сердце… Уверяю вас, я действительно питаю к вам самые теплые чувства… Ведь я не стала ничего рассказывать Франсуа…

— Да вам просто не хотелось волновать его. Нет уж, сообщите ему, что я от вас без ума. Тогда ему придется вызвать меня на дуэль.

— Вы с ума сошли, Анри! Что вы такое говорите! Ведь Франсуа — ваш родной брат!

— Франсуа — мой соперник. Все остальное ерунда. Поразмыслите об этом, дорогая моя.

Анри затрясло от гнева, он едва мог говорить:

— Итак, вы меня отвергли? Да?.. Ах, вы мне не отвечаете? Ну что ж! Скоро вам придется пожалеть о своем решении!

— Боже! В ваших глазах столько ярости! Но умоляю — излейте ее лишь на меня!

Анри дернулся словно от удара.

— Прощайте, Жанна де Пьенн! Очень скоро вы услышите обо мне… — прошипел он.

Ненависть исказила его лицо, и, задрожав, будто раненое животное, молодой человек замотал головой и кинулся в лесную чащу.

— Пусть его ярость изольется лишь на меня, — снова прошептала Жанна, глядя ему вслед.

Но едва она успела это сказать, ее охватило вдруг новое, неведомое чувство, поднимавшееся, казалось, из самого потаенного уголка ее души. Жанна затрепетала, невольно прикрыла руками живот и упала на колени. Застонав от ужаса, она пробормотала:

— Лишь на меня… Но я больше не вправе распоряжаться собой… Ведь крохотное существо во мне тоже живет и хочет жить дальше…

II

ПОЛНОЧЬ

В долину Монморанси пришла тихая безлунная ночь. Часы на колокольне Маржанси неспешно пробили одиннадцать раз.

Жанна де Пьенн опустила пряжу на колени и принялась считать удары. Она вспоминала странное поведение отца.

— Что-то произошло… Когда я вернулась, батюшка был очень встревожен. Отчего он так порывисто привлек меня к себе? И эта его бледность! Однако же, несмотря на мои мольбы, он ничего не рассказал мне…

Жанна погасила лампу, накинула на плечи плащ, вышла и направилась к крестьянскому домику, стоявшему неподалеку от дома сеньора де Пьенна.

Девушка шла вдоль живой изгороди из цветущего шиповника, когда ей вдруг почудилось, что за кустами мелькнула чья-то тень.

— Франсуа!.. — негромко окликнула Жанна, но ей никто не ответил. Она ускорила шаг, а тень скользнула к дому де Пьенна, и кто-то несколько раз стукнул в освещенное окошко.

Отец Жанны еще не ложился. Склонив голову, он ходил из угла в угол, угнетенный думой о будущем своей единственной дочурки. Внезапный стук заставил его встрепенуться. Старик ожидал самого худшего.

Открыв дверь, господин де Пьенн взглянул на незваного гостя, узнал его и не смог сдержать слов проклятия. На пороге стоял сын его злейшего врага, юный Анри де Монморанси!

Старик молча кинулся к стене, на которой было развешано оружие, схватил две шпаги и с грохотом бросил их на стол. Анри недоуменно пожал плечами и вошел в комнату. Он собрался было что-то сказать, но господин де Пьенн повелительным жестом указал на рапиры.

Анри усмехнулся, покачал головой и взял старика за руку:

— Довольно! Я пришел сюда не для того, чтобы мериться с вами силой. — Голос молодого Монморанси дрожал и срывался; казалось, он потерял рассудок. — Зачем мне это? Я могу убить вас, но в моей душе нет ненависти к вам. Какое мне дело до того, что по вине моего отца вы оказались на грани нищеты! Да, я знаю, знаю… Стараниями коннетабля вы потеряли все свои владения… Из богатого и могущественного вы превратились в бедного и отверженного!..

— Что тебе нужно? Отвечай! — громовым голосом вопросил старик.

— Ты хочешь услышать, зачем я здесь? Потому что знаю: в твоих несчастьях повинен мой род, род Монморанси! Безумец, мне известно, как ты ненавидишь нас всех, поэтому я пришел, чтобы сказать тебе: отвратительно и кощунственно поведение твоей дочери Жанны де Пьенн, которая давно уже стала любовницей Франсуа де Монморанси!

Господин де Пьенн пошатнулся. Свет в его глазах померк, и он непроизвольно вскинул руку, желая дать пощечину обидчику, нанесшему ему неслыханное оскорбление. Но Анри де Монморанси молниеносно перехватил руку старика и изо всех сил сдавил ее запястье.

— Не веришь?! — прорычал он. — Боже мой, да ведь сейчас, в эту самую минуту, твоя дочь находится в объятиях моего брата! Пойдем со мной, и ты увидишь это собственными глазами!

Несчастный и сбитый с толку, отец Жанны послушно последовал за молодым человеком. Анри ударом ноги распахнул дверь в соседнюю комнату, и оба вошли в спальню Жанны. Девушки там не было…

Господин де Пьенн воздел руки к небу, и в ночной тиши прозвучали слова бессильного отчаяния и проклятия. Старый отец с трудом, на слабеющих ногах, вышел из комнаты дочери; он сгорбился и цеплялся руками за стены. Анри, усмехнувшись, скрылся в ночи.

…Жанна де Пьенн подошла к крестьянскому домику. Бой башенных часов возвестил полночь, и на повороте тропинки, шагах в трех от девушки показался Франсуа… Она узнала его и бросилась навстречу. Влюбленные обнялись и долго молчали, задыхаясь от переполнявших их чувств.

— Любимая! — прошептал наконец Франсуа де Монморанси. — Нынче у нас мало времени: в замок только что прибыл гонец с известием», что через час возвращается мой отец. К приезду коннетабля я должен быть дома… Так скажи мне, любимая, что так мучает тебя? Не бойся довериться мне, помни, что я твой супруг и у тебя не должно быть тайн от меня…

— Супруг… О, Франсуа, какое замечательное слово! У меня даже закружилась голова.

— Ты моя жена, Жанна, и я клянусь тебе в этом тем славным, незапятнанным именем, которое я ношу!

— Хорошо, — волнуясь, проговорила она. — Так слушай же…

Франсуа склонился к ней, и девушка положила голову ему на плечо, подбирая нужные слова…

Но в этот миг ночную тишину разорвал вопль: человек кричал так, словно сама смерть глядела ему в глаза.

— Это голос моего отца, — прошептала испуганная Жанна. — Франсуа, Франсуа! Его убивают! Он умирает, Франсуа!

Девушка вырвалась из ласковых рук возлюбленного и побежала к своему дому. Дверь и окно были открыты. Жанна вбежала в столовую и увидела отца, который стонал и что-то хрипло шептал, скорчившись в кресле. Она бросилась к нему и, рыдая, обхватила руками седую голову:

— Батюшка! Батюшка! Это я, твоя Жанна!

Старик открыл глаза и пристально посмотрел на дочь. Та невольно замолчала и даже попятилась: взгляд господина де Пьенна был очень красноречив. Жанна поняла, что отцу все известно. Не в силах больше таиться, Жанна, потупившись, проговорила:

— Простите меня, батюшка, простите! Я полюбила его и буду любить всегда! Не смотрите на меня так укоризненно! Или вы хотите моей смерти, хотите, чтобы я умерла здесь, у ваших ног, от горя и отчаяния?! Я ни в чем не виновата, я просто люблю его… Нас влекло друг к другу, и мы не могли противиться этой неодолимой силе… Ах», отец, «если бы вы знали, как я люблю его!

Пока она говорила, господин де Пьенн медленно поднялся на ноги и выпрямился во весь рост. Молча, с застывшим от горя лицом, он довел девушку до порога и, указав рукой в ночную темноту, произнес:

— Уходите, у меня нет больше дочери!

Жанна пошатнулась, и негромкий стон вырвался из ее груди.

Но тут прозвучали слова, которые вернули ей силы:

— Вы ошибаетесь, сударь, у вас есть дочь. Ваш сын клянется вам в этом!

И к господину де Пьенну приблизился Франсуа де Монморанси. Жанна слабо улыбнулась, и в ее глазах загорелся огонек надежды. Однако старый дворянин, отступив назад, гневно воскликнул:

— Любовник моей дочери! Здесь, предо мной!

Франсуа с достоинством поклонился, никак не выдав своего волнения.

— Милостивый государь, согласны ли вы, чтобы я стал вашим сыном?

— Сыном? — пробормотал старик. — Что он говорит! Какая жестокая насмешка!

Франсуа нежно взял Жанну за руку и вновь повернулся к сеньору де Пьенну.

— Сударь, окажите мне честь и согласитесь на законный брак Франсуа де Монморанси и вашей дочери Жанны, — ясным голосом произнес юноша.

— На законный брак?! Вы, наверное, бредите… Да ведь наши семейства!..

— Я все знаю, сударь! Я женюсь на Жанне, и справедливость будет восстановлена. Ваши беды останутся в прошлом… Я жду… От вашего ответа зависят наши с Жанной жизнь и судьба!

Волна радости охватила старика, и он улыбнулся, готовый благословить свою дочь, но тут его внезапно поразила страшная догадка: «Этот человек знает, что я скоро умру, а после моей смерти он посмеется над бедняжкой точно так же, как смеется сейчас над ее отцом!»

— Решайте же, милостивый государь, — настаивал Франсуа.

— Батюшка, не молчите, скажите хоть что-нибудь! — умоляла Жанна.

— Вы и впрямь собираетесь жениться на моей дочери? — негромко спросил старик.

Юный Монморанси понял, что тревожит человека, завершающего свой жизненный путь, и твердо сказал:

— Я женюсь на ней завтра же!

— Завтра! — тяжело вздохнул господин де Пьенн. — Я чувствую, что завтра меня уже не будет в живых.

— Да нет же, вы ошибаетесь, уверяю вас! Вы проживете еще долгие годы, благословляя наш союз.

— Завтра! — не слушая его, повторил старик. — Поздно, слишком поздно! Все кончено. Я ухожу… Силы и надежда оставили меня!

Франсуа оглянулся и увидел, что вся немногочисленная челядь собралась, разбуженная шумом, у порога и с любопытством наблюдает за ними. Молодой человек решительно встряхнул головой, знаком велел двум слугам усадить умирающего в кресло и торжественно произнес:

— Отец, полночь уже миновала. Ваш капеллан может начать первую службу… Так» пусть же он немедленно соединит род де Пьеннов и род де Монморанси!

— Господи! Неужто это не сон? — прошептал старый воин, и сердце его окончательно оттаяло. Глаза господина де Пьенна наполнились слезами, и слабой рукой он перекрестил благородного отпрыска ненавистного ему рода.

Спустя десять минут в крохотной часовне Маржанси началась церемония бракосочетания. Франсуа и Жанна стояли перед алтарем. За ними, в кресле, в котором «его и принесли в церковь, сидел господин де Пьенн, а сзади, затаив дыхание, замерли две женщины и трое мужчин — прислуга из Маржанси, свидетели этого странного и трагического венчания.

Влюбленные обменялись обручальными кольцами, и руки их соединились.

Священник произнес заключительные слова обряда:

— Франсуа де Монморанси, Жанна де Пьенн, именем Бога Живого, вы соединены навечно…

Новобрачные обернулись к господину де Пьенну, ожидая отеческого благословения. Он улыбнулся им одними губами, руки его бессильно упали на подлокотники кресла, и голова склонилась к плечу.

Господин де Пьенн умер!

III

ВО ИМЯ СЛАВЫ

Через час Франсуа вернулся в замок Монморанси. Рыдающую новобрачную он оставил на попечение кормилицы, давней поверенной их любви. Расставаясь с Жанной, он клятвенно обещал прийти утром, после разговора с отцом, приезда которого ожидали ночью.

Франсуа вошел в просторный оружейный зал, украшенный громадными гобеленами и ярко освещенный двенадцатью бронзовыми канделябрами, в каждом из которых горело по дюжине восковых свечей; на стенах висели тяжелые шпаги и усыпанные драгоценными камнями кинжалы. Кроме богатой коллекции оружия, зал украшал десяток портретов. Огромное панно, как раз напротив кресла, изображало знаменитого пращура Монморанси, сурового воина Бушара, запечатленного в тот самый момент, когда в его руках оказалась корона Франции. Латы, кирасы, каски с султанами, сложенные у стен, тускло поблескивали, словно ожидая, что великие предки Монморанси сойдут с полотен и облачатся в доспехи.

Коннетабль Анн де Монморанси уже занял свое обычное место в нарядном кресле, стоявшем на возвышении. Старый коннетабль был облачен в тяжелые латы; паж, стоявший рядом, держал его шлем. Руки коннетабля покоились на эфесе великолепного меча; брови были грозно сдвинуты. Пятьдесят офицеров неподвижно застыли рядом с креслом.

Сам военачальник казался живым воплощением тех воителей древности, что сражались в легендарных битвах.

Начиная с боя при Мариньяне, после которого Франциск I поцеловал отважного герцога, и кончая сражением при Бордо, когда старый воин, наголову разбив гугенотов, спас святую веру и католическую церковь, коннетабль безжалостно истреблял врагов.

Два года миновало с тех пор, как Франсуа в последний раз встречался с отцом. Молодой человек сделал несколько шагов вперед. У подножия кресла уже стоял бледный возбужденный Анри, появившийся здесь на четверть часа раньше брата.

Почтительно склонившись перед отцом, Франсуа де Монморанси не заметил жестокого взгляда, которым одарил его Анри. Коннетабль одобрительно улыбнулся при виде статного широкоплечего старшего сына, однако же не позволил себе никаких проявлений отеческих чувств.

Лицо Анна де Монморанси вновь стало холодным и бесстрастным, и он негромко заговорил:

— Итак, слушайте своего господина. Все вы знаете, что император Карл V в декабре прошлого года потерпел сокрушительное поражение под стенами Метца. Холод и болезни за несколько дней уничтожили гигантскую армию в шестьдесят тысяч человек, погубив и пехоту, и кавалерию… Многие тогда решили, что Священной империи пришел конец! Потом мы победили испанцев, я разбил гугенотов в Лангедоке, и нам всем казалось, что пришел мир. Его величество король Генрих II всю весну устраивал празднества, балы и турниры… Но пробуждение оказалось ужасным.

Коннетабль помолчал, а потом, вздохнув, продолжал:

— Иногда стихия преподает завоевателям жестокий урок. Она-то и ополчилась на армию Карла V. Мы знаем, что император рыдал, покидая позиции, где оставались двадцать тысяч мертвых и пятнадцать тысяч больных воинов и восемьдесят артиллерийских орудий… Но он давно утер слезы и собрался с духом.

Вчера, в три часа пополудни мы получили известие: император Карл V готовится выступить на Пикардию и Артуа! Несгибаемый полководец вновь ведет на нас огромную армию. В эти самые минуты пехота и артиллерия форсированным маршем движутся на Теруанн. Надеюсь, все вы понимаете, что Теруанн — это ворота нашей прекрасной Франции. Король и я приняли решение: армия под моим началом сосредоточится в окрестностях Парижа и выступит через два дня. Но прежде чем это произойдет, две тысячи всадников отправятся в Теруанн, займут там оборону и погибнут, но не пропустят врага.

— Погибнем, но не пропустим! — дружно подхватили воины.

— Этой опасной экспедицией должен командовать человек молодой и капельку безрассудный, человек, которого ничто не остановит… И я знаю такого храбреца. Франсуа, сын мой, принимай командование!

— Я?! — с отчаянием в голосе воскликнул Франсуа.

— Да, ты, именно ты спасешь короля, своего отца и Францию! Две тысячи всадников ждут тебя. Ну же, берись за оружие! Ты выезжаешь немедленно. Торопись, не останавливайся до самого Теруанна, где тебя и твоих воинов ждет победа или смерть! Ты же, Анри, останешься в замке и возглавишь его оборону.

Анри до крови прикусил губу, желая не выдать злобной радости, охватившей его при этом известии.

«Теперь Жанна моя!» — уверился он.

Франсуа, побледнев, отступил назад:

— Отец, но я… Неужели нельзя отложить отъезд?

Растерянный, пораженный в самое сердце, он представил себе свою Жанну… свою молодую жену, несчастную, покинутую сироту…

— Я? — пробормотал он. — Но я не могу… Это невозможно…

Коннетабль сдвинул брови:

— В седло, Франсуа де Монморанси! В седло!

— Отец, умоляю… Дайте мне два часа… нет, час! Я прошу у вас только час отсрочки!

Разгневанный неповиновением сына, коннетабль поднялся с кресла:

— Я не потерплю обсуждения приказа короля и командира!

— Всего один час, отец, и я с радостью отправлюсь навстречу смерти!

Громовым голосом, при звуках которого затрепетали все присутствующие, коннетабль воскликнул:

— Разрази меня гром, если я богохульствую, Франсуа де Монморанси! Но за пять веков истории нашего рода ты первый Монморанси, испугавшийся смерти! Замолчите, не то я отдам приказ о вашем аресте! Не смейте пятнать славное имя, которое вы носите!

Услышав это страшное оскорбление, Франсуа гордо выпрямился и сверкнул глазами. Он немедленно забыл обо всем: о любви, о жене, о семейном счастье.

Его голос прогремел под сводами зала:

— Никто не смеет утверждать, что Монморанси отступил! Отец, я подчиняюсь вашей и королевской воле и уезжаю. Но если я вернусь, господин коннетабль, вы ответите за свои слова. Прощайте!

Твердым шагом Франсуа прошел мимо дворян, потрясенных этой неслыханной дерзостью — отпором, данным могущественному коннетаблю, да к тому же отцу.

Все были уверены, что старый военачальник отдаст приказ об аресте. Но лицо коннетабля неожиданно озарила улыбка, и те, кто стоял неподалеку, услышали его одобрительный возглас:

— Истинный Монморанси!

Через десять минут Франсуа, надев доспехи, спустился на парадный двор. Его лошадь была уже оседлана и в нетерпении грызла удила. Молодой полководец обернулся к пажу:

— Где мой брат Анри? Пусть его позовут!

— Я здесь, Франсуа! — И Анри де Монморанси возник перед ним, освещенный дрожащими отблесками факелов.

Франсуа схватил брата за руку, не замечая, что того трясет словно в лихорадке.

— Анри, скажи, предан ли ты мне? Готов ли ты доказать свою братскую любовь?

— Неужто ты сомневаешься во мне?

— Прости! Я так страдаю! Сейчас ты все поймешь… Я уезжаю, может быть, мне не удастся вернуться. Господи, до чего же тяжело мне покидать этот дом! Слушай внимательно, ибо только от тебя зависит мое окончательное решение. Ты знаешь Жанну, дочь сеньора де Пьенна?

— Да, конечно, — коротко ответил Анри.

— Видишь ли, братец, я давно уже люблю ее! Погоди, не перебивай, дослушай до конца, — продолжал Франсуа, жестом останавливая порывавшегося что-то сказать Анри. — Мы полюбили друг друга полгода назад, а через три месяца стали близки. Она только что обвенчалась со мной!..

Сдавленный стон вырвался из груди Анри.

— Не удивляйся, — возбужденно произнес Франсуа. — У меня мало времени, и я не смогу посвятить тебя во все подробности. Завтра она сама расскажет тебе, как нынче ночью священник в Маржанси обвенчал нас. Но это еще не все. Сейчас, в эти самые минуты, Жанна оплакивает своего отца. Господин де Пьенн скончался! Скончался прямо в церкви! Он умер, и я остался единственным защитником его дочери. Но и это еще не все! Сегодня Маржанси возвращено во владения коннетабля. Понимаешь, Анри, все так ужасно складывается, я уезжаю, а Жанна будет совсем одна, беспомощная, без средств к существованию… Ты слышишь меня?

— Да, слышу, продолжай.

— Я скоро закончу, Анри. Выполнишь ли ты мою просьбу? По7 клянись взять на себя заботу о женщине, которую я люблю всем сердцем и которая носит мое имя. Клянешься?

— Клянусь, — негромко ответил Анри.

— Если я все-таки вернусь с войны живым и невредимым, то Жанна будет ждать меня в доме нашего отца. Обещай мне это! Пока меня нет, ты станешь ее покровителем и заступником. Клянешься?

— Клянусь…

— Ну, а если я погибну, ты все расскажешь господину коннетаблю и уговоришь его выполнить мою последнюю волю: пусть моя часть наследства перейдет к Жанне, это спасет ее от бедности и обеспечит ей достойную жизнь. Клянешься?

— Клянусь! — в третий раз повторил Анри.

— Так помни же, ты поклялся! — и Франсуа порывисто обнял брата.

Потом Франсуа вскочил в седло и занял свое место во главе колонны из двух тысяч всадников. Подняв руку, он крикнул голосом, в котором звенело отчаяние:

— Вперед! Победа или смерть!

В дальних покоях замка седой коннетабль услышал, должно быть, возглас старшего сына…

IV

КЛЯТВОПРЕСТУПНИК

Господина де Пьенна облачили в лучшие одежды, его руки крестом сложили на груди, на эфесе обнаженной сабли, и небольшая походная кровать с телом покойного была, согласно обычаю, установлена в центре парадного зала. До самого рассвета Жанна молилась возле умершего.

Наконец она встала с колен, подошла к окну и распахнула его. Она смотрела на нежно-голубое, чистое апрельское небо, на деревья в цвету, на яркую зелень кустов, в ветвях которых щебетали птицы… Словно сама природа утешала Жанну, даря ей светлую весеннюю улыбку.

Молодая женщина обернулась, взглянула на отца, и на ее длинных ресницах блеснули слезинки. Но опять, как и вчера, она ощутила в себе биение новой жизни и прижала ладони к животу. Слабая улыбка осветила заплаканное лицо Жанны.

— Прости, прости меня, дорогой батюшка! — прошептала она. — Я скорблю о тебе, гоню прочь мысли о счастье, но все равно чувствую себя счастливой… Говорят, умершие могут читать в душах живых; что ж, если это так, то тебе, отец, известно, как корю я себя за эту радость… Но я не могу противиться этому чувству… Я счастлива…

Жанна подошла к смертному одру, склонилась над отцом и заговорила с ним, словно с живым, наивно и доверчиво:

— Батюшка, я должна тебе все рассказать! Не думай, что я жестокосердная дочь, которая радуется в тот час, когда старый отец навсегда покинул ее… Я открою тебе тайну… Я так боялась признаться моему возлюбленному… а теперь уж супругу… Батюшка, вы узнаете первый… У меня будет ребенок! Ребенок! Поэтому я плачу, прощаясь с вами, но радуюсь, ожидая рождения малыша…

Жанна помолчала, потом заговорила снова:

— Я назову ребенка в честь моей покойной матушки… Я так любила ее… Нареку младенца Лои или Лоизой. Как жаль, что он еще не скоро появится на свет! А я уже будто вижу его… Лои!.. Красивое имя… В этом ребенке — все мое счастье! Конечно, я теперь супруга одного из самых знатных сеньоров королевства, могу быть представлена ко двору… Это лестно… Но главное — мой ребенок будет носить гордое имя Монморанси, у него есть отец… и какой отец!.. Батюшка, я так горда, так счастлива!

Увы! Бедная Жанна де Пьенн… Что-то готовит ей судьба?

Вдруг она услышала конский топот.

— Это он! — воскликнула молодая женщина. Она ждала, что сейчас откроется дверь, и в комнату войдет ее супруг, ее дорогой Франсуа!

Но что это? Дверь распахнулась, и Жанна застыла от изумления: перед ней явился Анри де Монморанси! Он шагнул за порог, не снимая шляпы и даже не поздоровавшись.

— Сударыня, — обратился Анри к Жанне. — Мне поручили передать вам важное известие, вот почему я пришел сюда как раз в тот момент, когда вы ожидаете моего брата. Но Франсуа уехал этой ночью…

Жанна вздрогнула.

— Уехал? — робко переспросила она. — Но как же так? Или он скоро вернется? Может быть, уже сегодня?

— Франсуа не вернется!

Жанна в смятении отступила.

— Началась война. Франсуа была оказана высокая честь возглавить отряд, который защитит Теруанн от армии Карла V. Брат сам просил об этом. Пытаться преградить путь императору, имея под началом всего лишь горстку всадников, — это настоящее безумие и верная смерть. Я ничего не скрываю от вас, сударыня, и призываю правильно понять моего брата… Не по своей воле он оказался в тупике, в безвыходном положении. Ему пришлось выбирать из двух зол: он был вынужден либо признать недействительным брак, который его позорит, либо навлечь на себя гнев господина коннетабля, нашего доброго отца. Франсуа предпочел погибнуть на поле брани.

Несчастная Жанна смертельно побледнела и, издав какое-то невнятное восклицание, рухнула на пол. Сердце ее разрывалось от боли и горя; ей казалось, что она умирает, и только мысль о ребенке привязывала ее к жизни:

— Мое дитя! Мое бедное дитя!

Жанна, лежа ничком на полу, безутешно рыдала, забыв обо всем: о присутствии Анри, о смерти отца, о себе самой. Наконец, спустя четверть часа, она сумела справиться с собой.

— Ну что ж! — проговорила она. — Жена обязана следовать за мужем. Нынче же вечером я отправлюсь в Теруанн!

— Еще чего не хватало! — разъярился Анри. — Что это вам пришло в голову?! Ехать по землям, занятым врагом, пробираться по тылам противника. Нет, вы никуда не поедете!

— Кто мне может запретить?

— Я, Анри де Монморанси!

Молодой человек не выдержал: долго сдерживаемая страсть прорвалась наружу, едва не лишив его рассудка. Он пылко сжал молодую женщину в объятиях и горячо зашептал:

— Жанна! Жанна! Он уехал, он оставил вас! Если у него не хватило смелости сказать отцу о ваших с ним отношениях, значит, он не любит вас! Но я, Жанна, я обожаю вас до безумия: я никого не боюсь, ни Бога, ни дьявола! Мало того, если родной отец встанет у меня на пути, я угощу его ударом кинжала! Франсуа оказался слишком слаб, он не сумел защитить вас. Слабый должен погибнуть! А я ради вас готов сразиться со всем миром! Будьте моей, Жанна! Одно лишь ваше слово… Нет, молчите, молчите! Один только ваш благосклонный взгляд! Он скажет все, он подарит мне надежду!..

Я уйду успокоенный и буду смиренно ждать — ждать, что когда-нибудь вы позовете меня… И тогда я вернусь… Я буду вам предан, как собака, но, если понадобится, стану защищать вас, как лев…

Анри говорил взволнованно и бессвязно, страсть опьянила его, он терял голову.

Жанна почти не слушала его. Она напрягла все свои силы, пытаясь вырваться из объятий Анри, и в конце концов ей это удалось… Откинув голову назад, она пристально посмотрела на наглеца. Взгляд ее выражал презрение, а стройная фигурка была исполнена величия. Молодая женщина повелительным жестом указала на его шляпу:

— Обнажите голову, сударь, вы не уважаете женщину, так уважайте хотя бы смерть!

Анри зябко передернул плечами и в замешательстве взглянул на покойника. Казалось, он совсем забыл о том, что господин де Пьенн скончался. Молодой дворянин поднес было руку ко лбу, словно намереваясь снять шляпу, но тут же решительно опустил ее. Его глаза налились кровью; фамильная гордыня и бешеный характер Монморанси туманили разум Анри.

— Разве вам не известно, мадам, что я нахожусь в собственном доме, где мы с отцом имеем полное право не снимать шляп?

— Вы находитесь в собственном доме?! — гневно вскричала потрясенная Жанна.

— Вот именно, мадам! Суд города Парижа решил вернуть Маржанси нашей семье. Этот вердикт был послан вашему отцу. Так что я не позволю ни одному своему подданному…

Не дослушав его, Жанна кинулась к шкатулке с отцовскими бумагами, подняла крышку и поднесла к глазам тот документ, что лежал сверху. Быстро прочитав вердикт, она с отвращением отбросила пергамент и принялась созывать слуг:

— Гийом! Жак! Туссен! Пьер! Идите все сюда! Быстрей!

— Послушайте, мадам… — начал было Анри, но Жанна не обратила на него никакого внимания.

Появились слуги в траурной одежде; следом вошли крестьяне из Маржанси, собравшиеся на похороны своего прежнего хозяина.

— Идите, идите сюда! — дрожа словно в лихорадке, повторяла Жанна. — Слушайте все: господин де Монморанси секунду назад объявил мне, что отныне я — бездомная!..

Жанна сжала холодную руку мертвого отца:

— Что ж, батюшка, теперь у нас нет своего угла! Нас выкинули на улицу как собак, но разве мы сами хоть на миг задержались бы в доме, хозяева которого — недостойные Монморанси?.. Люди, вы что, не видите? Благородный мессир де Пьенн более не желает тут находиться!..

Глаза Жанны метали молнии, лицо горело. Она тянула слуг за рукава, подводя их к походному ложу, на котором застыл де Пьенн.

И вот по сигналу Жанны восемь человек подхватили импровизированные носилки и зашагали к двери. Жанна шла впереди, остальные с печальными лицами следовали за ней.

Потрясенный Анри наблюдал этот жуткий уход покойного старика и его живой юной дочери из их бывшего дома. Вот Жанна стремительно миновала сад, процессия направилась к деревне; все, кто видел скорбное шествие, кланялись усопшему и поносили нечестивых Монморанси.

Анри не мог вынести этого зрелища; в бешенстве затопав ногами, он сбежал с крыльца, вскочил на лошадь и умчался из Маржанси.

Жанна приказала положить тело отца в домике своей кормилицы и упала без чувств прямо на пороге. Вскоре у нее началась лихорадка, заставившая несчастную метаться в страшном бреду…

Что касается Анри де Монморанси, то он так и не сомкнул этой ночью глаз. Его мучила совесть, изводила ярость, терзала страстная любовь. Наутро он поспешил в Маржанси, еще не зная, совершит ли он доброе дело или чудовищное преступление. Рассказы крестьян ужаснули его: Жанна умирала! И Анри стал каждый день приходить к домику кормилицы, но переступить порог так и не решился.

…Шло время. Пролетел год… Для младшего из братьев Монморанси он был нелегким: сердце юноши разрывалось от неразделенной любви и трепетало при мысли о возвращении Франсуа.

Но в конце концов Анри узнал новость, которая немало порадовала его: Теруанн взят, все защитники крепости погибли, а Франсуа де Монморанси, возглавлявший гарнизон, бесследно исчез!

Его тела пока не нашли, но Анри страстно надеялся, что Франсуа мертв. Жуткие мечты о гибели старшего брата очень скрашивали жизнь младшему Монморанси, и он не мог дождаться того счастливого момента, когда его сны станут явью.

И вот — дождался! Однажды вечером в ворота замка постучала» кучка оборванцев. Это были измученные, израненные солдаты. Их пустили переночевать, а они поведали обо всем, что им довелось увидеть при Теруанне. Враг сровнял крепость с землей и вырезал весь гарнизон, а командующий, Франсуа де Монморанси, пропал. Солдаты помнили, как он наблюдал с крепостной стены за императорскими войсками, когда те пошли на приступ… С тех пор Франсуа никто не видел…

Тогда Анри понял, что его брата действительно нет в живых. Юноша возликовал и принялся терпеливо дожидаться того дня, когда Жанна окончательно поправится. Он все кружил около сельского дома, и вот — спустя одиннадцать месяцев после того, как уехал Франсуа — Анри наконец увидел Жанну, сидевшую в маленьком садике кормилицы. Сердце Анри едва не выскочило из груди. Как он любил ее — Жанну де Пьенн, жену своего брата!

Она была в черном с головы до ног, но ее бледные губы улыбались, когда взор обращался к малышу, которого она держала на руках.

Прячась от Жанны, Анри поплелся домой; дорогой он обдумывал, что же ему делать дальше. Жизнь Жанны вне опасности, здоровью молодой женщины ничто не угрожает, стало быть, можно ее схватить и запереть в замке Монморанси.

Внезапно Анри заметил, что к главным воротам замка приблизился всадник; этот человек явно ехал издалека. Он выглядел усталым, но довольным — словно гонец, привезший хорошие вести. Сердце Анри де Монморанси пронзило недоброе предчувствие…

Завидев молодого дворянина, всадник спрыгнул с коня, заспешил навстречу Анри, отвесил поклон и радостно провозгласил:

— Господин Франсуа де Монморанси отпущен из вражеского плена и послезавтра достигнет своих земель. Мне оказана великая милость: хозяин отправил меня с этой радостной вестью к своему возлюбленному брату…

Анри побелел как полотно. Вернувшись, Франсуа, без сомнения, сурово покарает клятвопреступника. В глазах у юноши потемнело, ноги его подкосились — и он рухнул в дорожную пыль…

V

ЛОИЗА

Изгнанная из своего дома, Жанна целых четыре месяца тяжело болела. Сутками металась она в бреду в убогом крестьянском жилище. Воспаление мозга едва не свело бедняжку в могилу. Окружающие не сомневались, что несчастная умрет — если не от болезни, то от невыносимых душевных мук.

Однако Жанна выжила. Пролетело четыре месяца и ее здоровье пошло на поправку. Болезнь медленно отступала, прекратились приступы мучительного бреда, но порой, тоскливо разглядывая в одиночестве низкий закопченный потолок над своим ложем, Жанна шепотом повторяла нежные, ласковые слова, и лишь ей одной было ведомо, о ком она думала в эти минуты…

Так минул месяц, потом второй…

И вот как-то в октябре, когда сквозь распахнутое окно в комнатку лился мягкий утренний свет еще теплого осеннего солнца, в последний раз вспоминая о прошедшем лете, Жанне вдруг захотелось встать с постели. Кормилица одела ее, юная женщина сделала несколько неуверенных шагов к окну и внезапно закричала от резкой боли в животе: ей пришло время рожать.

Кормилица уложила ее и засуетилась вокруг. А много часов спустя, открыв покрасневшие глаза, Жанна заплакала от счастья: рядом с ней мирно посапывал ее дивный, прекрасный, замечательный ребенок, самый красивый, самый восхитительный на свете!

— Девочка! — радостно улыбнулась кормилица.

— Доченька!.. Моя Лоиза! — прошептали запекшиеся губы Жанны.

Она не сводила глаз с малышки, не решаясь дотронуться до нее.

— Несчастный ангелочек!.. Злая судьба лишила тебя отца!.. Зато твоя мать посвятит тебе всю свою жизнь!..

Девочка росла и становилась все прелестнее. Счастливая Жанна не могла налюбоваться своей милой маленькой красавицей. Она восхищалась голубыми глазами и золотыми волосами дочурки, ее неловкими движениями и трогательными жестами.

Жанна перестала принадлежать самой себе. Вся ее жизнь заключалась теперь в Лоизе. Каждое слово, каждый жест молодой женщины был проникнут чувствами восторга и благоговения, которые она испытывала к своему ребенку. Она не просто любила свою Лоизу, она ее боготворила. Когда Жанна кормила Лоизу, глядя, как та приникает к ее белоснежной, прочерченной тонкими голубоватыми жилками груди, в ее взоре сияла такая нежность, такая царственная возвышенная гордость, что ни один даже самый гениальный художник не смог бы передать на полотне это святое счастье материнства.

Только вечером, когда младенец засыпал, Жанна не душой, но мыслью на миг отрывалась от Лоизы и вспоминала о своем возлюбленном, которому она доверилась полностью и безоглядно…

Неужели он подло покинул ее, и война послужила лишь предлогом для его отъезда? Неужели он бросил свою юную жену и никогда больше к ней не вернется?

А может, его уже нет в живых? Ведь о нем ничего не известно… Ничего!

Ах, Франсуа!.. Она принадлежала ему душой и телом… Она всем пожертвовала во имя своей любви к нему!

Так где же он? Неужели действительно трусливо сбежал, отправился в армию, чтобы Жанна не смогла больше докучать ему? И они уже никогда не встретятся на этом свете?

А вдруг его убили? Ведь прошел почти год — и ни единой весточки!..

И в эти тихие ночные часы сердце Жанны разрывалось от жестокой муки. Слезы отчаяния катились из глаз истерзанной страданиями женщины и падали на лобик Лоизы. Младенец просыпался…

И тогда в душе Жанны снова брали верх материнские чувства. Жанна сдерживала рыдания, гнала прочь горькие мысли о своей любви и нежно укачивала несчастное дитя, дочь, которой предстояло расти без отца. Лоиза засыпала под тихие звуки трогательной колыбельной, той самой колыбельной, что передается из поколения в поколение; в разных странах и в разные времена эти мелодии удивительно схожи, и воспоминание о бесхитростной песне матери сопровождает человека всю жизнь, до самой могилы.

Уже близилась весна. Жанна нечасто показывалась на улице; она предпочитала выносить Лоизу в садик. Молодую женщину ужасала мысль о встрече с Анри де Монморанси; лишь представив себе такое, она начинала дрожать от страха.

VI

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ПЛЕНА

Жанна любила Лоизу страстно, безумно, безгранично. Дочь стала для нее центром мироздания и смыслом жизни, единственным источником веры и надежды. Это обожание зародилось еще тогда, когда Жанна только ждала ребенка, со временем же оно превратилось в какое-то всеобъемлющее, невыразимое словами шестое чувство, полностью подчинившее себе все ее существо.

В марте малютке исполнилось пять месяцев. Деревья покрылись нежной листвой, природа ликовала — только на душе у бедняжки Жанны было пусто и черно.

Однажды, когда март был уже на исходе, кормилица и ее муж поехали в лес нарубить дров. В доме осталась одна Жанна. Устроившись у кроватки, она с восторгом и умилением любовалась спящей дочуркой. Из открытого окна был виден сад во всем блеске своей весенней красы.

Неожиданно Жанна услышала мужской голос: это бродячий монах с благочестивым видом просил подаяние. Молодая женщина поспешила на кухню, взяла кусок хлеба и протянула через окно ждавшему на крыльце страннику. Тот долго благодарил Жанну, благословляя ее доброту, и наконец ушел по главной улице деревни, на которую смотрели окна кухни.

Жанна же поспешила обратно к дочери, но обнаружила, что малышки в комнате нет. Лоиза пропала! Жанна закричала дико и страшно, и этот крик был подобен реву львицы, у которой отняли ее детенышей.

Потом обезумевшая мать кинулась на поиски. Ведь потеря Лоизы была для нее равносильна потере жизни, света, счастья… С упорством человека, обреченного на смерть, она четыре часа обыскивала село, обегала все окрестные сады, поля и рощи. Отчаяние сдавило ей грудь, и женщина едва могла дышать, волосы ее растрепались, в глазах светилось безумие… Ее одежда была разодрана в клочья, расцарапанные руки кровоточили…

Вдруг она подумала, что девочка могла спрятаться где-нибудь в доме. Жанна помчалась назад, вбежала в кухню и застыла от страха и изумления.

Перед ней стоял человек с бледным, суровым лицом и неумолимым, словно злая судьба, взглядом. Это был Анри де Монморанси!

— Боже, отчего ваше появление всегда предвещает мне беду?!

Анри резко шагнул к Жанне, сильно сжал ее руки и прошипел:

— Потеряли свою дочь, да? Что ж, спешу вам сообщить: она у меня! И возвращать ее вам я пока не собираюсь! Если же вы не будете вести себя так, как я вам прикажу, девчонке не поздоровится!

— Мерзавец! — закричала потрясенная женщина. — Мерзкий, подлый трус!

— Прекрати! — сказал Анри, все сильнее сжимая ее нежные руки. — Прекрати! И хорошенько запомни: если ты хочешь еще раз увидеть свою дочь…

Единственное, что уловила отчаявшаяся мать, было слово «увидеть». Значит, она еще увидит свое дитя?! Ярость несчастной женщины сменилась безумной надеждой, и она принялась упрашивать своего мучителя:

— Вы говорите — я увижу ее? Пожалуйста, повторите, повторите это снова… Я умоляю вас на коленях! Я буду вашей верной рабой! Только отдайте мне мою дочь!

— Так знай же, что твоего ребенка похитил мой слуга. Он лют как зверь и верен мне как пес! И запомни: мы с ним условились — как только я приближусь вон к тому окну и сниму шляпу, он пронзит девчонку кинжалом…

У Жанны подкосились ноги, и она рухнула на колени, ударившись лбом об пол. От ужаса слова застыли у нее на губах, она даже не могла умолять злодея, чтобы тот пощадил невинное дитя.

— Поднимись! — зло закричал Анри.

Жанна повиновалась, умоляюще глядя на него.

— Ты поняла меня? Ты будешь меня слушаться?

Страдалица только молча кивнула.

— Тогда слушай. Франсуа вернулся! Он уже спешит сюда! Я сам — при тебе! — поговорю с ним. Если ты не станешь опровергать моих слов, твоя дочь скоро опять будет с тобой… Но если только ты попробуешь спорить со мной, я тут же сниму шляпу и ребенок погибнет! Ты поняла? А вот и братец пожаловал.

Жанна услышала цокот копыт, увидела клубы пыли, и у скромного жилища кормилицы остановился взмыленный конь. Секунда — и всадник соскочил на землю.

— Жанна! Любимая! Я вернулся! — закричал, вбегая в дом, счастливый Франсуа.

— Франсуа! Франсуа! Я здесь! — звала обезумевшая Жанна.

Анри де Монморанси шагнул к окну, улыбнувшись холодно и жестоко:

— Имей в виду, ты можешь стать убийцей собственной дочери!

— Нет! Не надо! Я согласна на все! Я не пророню ни слова!

Тут, резко распахнув дверь, в комнату влетел Франсуа де Монморанси. Его сердце было переполнено счастьем и любовью, он бросился к Жанне, повторяя:

— О, мой ангел! О, моя жена!

Да, это действительно был Франсуа де Монморанси, которого многие — да и сам коннетабль — считали погибшим. После долгого плена молодой человек вернулся домой.

Франсуа отправился в поход с двумя тысячами всадников, до Теруанна добрались лишь девятьсот, остальные были убиты в пути.

Отряд прибыл вовремя. В тот же вечер у стен Теруанна остановились немецкие и испанские войска; саперы начали делать подкоп. На следующее утро корпус Карла V пошел на приступ. Именно тогда и пал д'Эссе, боевой товарищ, давний соратник и друг Франциска I.

Воодушевляемые бесстрашным Франсуа де Монморанси, гарнизон и жители Теруанна отчаянно защищались целых два месяца. Горстка людей в разрушенной снарядами крепости, среди дымящихся развалин, отразила четырнадцать атак.

В начале третьего месяца противник прислал парламентариев; те предложили почетный мир. Франсуа встретил их прямо на крепостной стене, держа в руке кусок хлеба, испеченного из муки с соломой: такова была обычная пища осажденных. Рядом со своим предводителем стояли командиры гарнизона, бледные, истощенные, оборванные, но глаза этих людей пылали благородной отвагой.

Парламентеры начали излагать условия императора Карла.

Но в тот момент, когда Франсуа собирался ответить, неожиданно раздались громкие крики.

— К оружию! К бою! — взывали французы.

— Muerte! Muerte! — раздавались голоса испанцев.

Испанский корпус, якобы без приказа командования, бросился на штурм, пытаясь проникнуть в крепость через брешь во взорванной стене.

На горящих улицах Теруанна развернулась жестокая схватка: рвались снаряды, гремели выстрелы из аркебуз, душераздирающие стоны раненых перекрывали вопли и проклятия сражавшихся.

К вечеру защитники Теруанна удерживали последнюю баррикаду; здесь было не более тридцати французов. Храбрее всех дрался воин, вооруженный тяжелым мечом, с которого стекала кровь. Этот меч неумолимо вздымался над головами нападавших и разил без промаха.

Но и этого смельчака настигла пуля, выпущенная из аркебузы…

Все было кончено: Франсуа де Монморанси пал, исполнив свою клятву сражаться до последнего вздоха.

Поздно ночью в город проникли шайки мародеров. Один из бандитов нашел неподвижного Франсуа, узнал его и, убедившись, что тот еще жив, отнес Монморанси во вражеский лагерь, где получил щедрое вознаграждение.

Так был взят Теруанн. Эта твердыня, аванпост французской армии в Артуа, однажды, в 1513 году, уже был разрушен. На этот раз враг сровнял Теруанн с землей… Французские короли, как известно, не пытались восстановить крепость. По мнению историков, город, полностью уничтоженный в сражении, это редчайший случай.

После падения Теруанна неприятель занял Артуа, и королевская армия потерпела ряд серьезных поражений, в том числе в битве при Эдене. Но в конце концов французам все же улыбнулась удача: они одержали несколько побед в Камбрези, что позволило заключить перемирие.

По условиям этого соглашения военнопленные получали свободу. Среди них был и старший сын коннетабля де Монморанси.

Франсуа не погиб в бою, однако несколько месяцев боролся со смертью. Потом ему стало лучше, а вскоре он узнал, что испанцы отпускают военнопленных. Франсуа вместе с дюжиной своих солдат (остальные пали в сражении при Теруанне) тотчас же отправился в путь. Одного из офицеров он послал вперед, чтобы сообщить брату о своем чудесном спасении.

Франсуа де Монморанси возвращался в родной дом. Он чувствовал себя счастливым, жизнь улыбалась ему, впереди его ждала любовь, и всю дорогу Франсуа шептал про себя имя своей юной жены.

Наконец показались башни замка Монморанси. Сердце Франсуа забилось сильнее, на глазах выступили слезы, и, не в силах больше скрывать нетерпение, он пустил коня вскачь…

В Монморанси ударили во все колокола; загремели пушки на стенах замка. Огромная толпа радостными криками приветствовала возвращение старшего сына коннетабля; крестьяне из Монморанси и из соседних городков и деревень собрались на той самой эспланаде, откуда год назад выступил в дальний поход отряд под командованием Франсуа. Гарнизон замка взял оружие «на караул», салютуя наследнику Монморанси. Бальи приготовился зачитать речь.

— А где мой брат? — удивленно спросил Франсуа. — Почему я не вижу Анри?

— Монсеньор, — торжественно начал бальи, — позвольте в этот счастливый день…

— Мессир, — прервал его недовольный Франсуа, — вашу речь я выслушаю в другой раз. Где мой брат?

— В Маржанси, монсеньор.

Франсуа пришпорил лошадь и помчался в Маржанси. Неясное предчувствие вдруг омрачило его радость.

«Почему Анри не вышел встретить меня? — недоумевал он. — Скорей в Маржанси!»

Через десять минут он уже спешился возле дома господина де Пьенна.

— Все заперто… Странно! Ставни закрыты… Дверь на засове… Что случилось?

Франсуа окликнул проходившего мимо старика-крестьянина:

— Скажи-ка, добрый человек…

Он еще не успел задать вопрос, как старик, поклонившись, показал ему рукой на одну из крестьянских лачуг и проговорил:

— Вам нужно в этот дом; там вы найдете то, что ищете, ведь теперь все это принадлежит вам…

— Мне?.. Почему мне? — удивился Франсуа.

— Как же! Маржанси теперь ваше владение.

Франсуа уже не слушал старика. Он бегом бросился к домику старой кормилицы… Неужели случилось самое страшное?! Жанна умерла? Он ворвался в дом, распахнул дверь в комнату и вздохнул с радостью и облегчением. Жанна была жива!

Но, взглянув на свою возлюбленную, он замер в изумлении и испуге.

Что это?! Преодолев тысячи опасностей, он вернулся к своей богине, а та смотрит на него, оцепенев от ужаса… или от стыда?! Франсуа медленно приблизился к ней.

— Жанна! — прошептал он.

Она застонала так, словно прощалась с жизнью. Как ей хотелось обнять любимого! Но она не могла оторвать полного муки взгляда от Анри. А тот не спеша поднял руку и дотронулся до своей шляпы…

— Не надо! — выдохнула несчастная женщина.

— Жанна! — вскричал потрясенный Франсуа.

Он удивленно посмотрел на брата.

— Анри! Что происходит?

Но жена Франсуа и его младший брат мрачно молчали. И тогда Франсуа, шагнув назад, скорбно сложил на груди руки и грустно сказал:

— Целый год я жил лишь для одной женщины, ей принадлежало мое сердце, ей отдал я свое имя. Я спешил сюда, влюбленный и счастливый… А жена даже не смотрит на меня… и брат не поднимает глаз…

Сердце Жанны разрывалось от боли. Анри выдумал для нее пытку, которая была страшнее смерти. Ведь Жанна безумно любила Франсуа и страстно мечтала оказаться в его объятиях. Но она принудила себя стоять молча и недвижно, а взгляд ее был прикован к руке жестокого убийцы, одно движение которой могло в любую минуту оборвать жизнь ее Лоизы.

Боже, Боже! Ее дитя! Ее дорогая дочь! Невинный хрупкий ангел… Неужели в ее нежное тельце вонзят нож?!

Жанна судорожно стиснула руки. По подбородку у нее стекала струйка крови — боясь закричать, страдалица закусила губы.

Наконец Франсуа замолчал, и Анри пристально взглянул на брата. Он все еще стоял у окна и каждую секунду готов был подать своему человеку страшный знак. Однако в голосе юноши не чувствовалось никакого волнения, и в этот ужасный миг такое самообладание пугало больше, чем любая вспышка эмоций. Совершенно спокойно Анри заявил:

— Франсуа, ты должен узнать правду, даже если она причинит тебе боль…

— Говори же!

— Эта особа… — Анри запнулся и вздохнул.

— Ты смеешь называть так мою жену?!

— Эта особа опозорила твое имя, — продолжал злодей. — Она бесстыдно изменяла тебе, и потому я, твой брат, заботам которого ты вверил честь нашей семьи, — я выгнал эту распутницу вон!

Франсуа с трудом удержался на ногах, Жанна же дернулась, словно от удара, но ни один мускул не дрогнул у нее на лице.

А ведь Анри обвинил Жанну в чудовищном преступлении, за которое женщине грозила в те времена страшная кара: неверную жену публично били плетьми, а потом отправляли на виселицу.

Молчание, повисшее после слов Анри, показалось всем бесконечным.

Сам Анри был готов к любому повороту событий: в левой руке он крепко сжимал кинжал, а правой придерживал шляпу… Еще миг — и страшный знак будет подан! Младший брат смело посмотрел в глаза старшему и хладнокровно выдержал его пронизывающий взгляд, прикидывая, как ему лучше убить Франсуа, если от того не удастся скрыть правду.

Жанна вскинула голову: мерзкая клевета подействовала на нее как удар хлыста. Казалось, уязвленная гордость вот-вот возьмет верх над материнской любовью. Женщина кинулась к мужу, желая объясниться с ним… Но тут Анри с улыбкой взялся за шляпу, и бедная Жанна не произнесла ни слова.

Рассказ брата поверг Франсуа в ужас. Лишь огромным усилием воли он сдержал себя и не убил изменницу на месте. Приблизившись к Жанне и глядя на жену сверху вниз, он смог выговорить лишь два слова:

— Это правда?

Жанна увидела побелевшие губы мужа и перевела взгляд на руку Анри. Она молчала, не сомневаясь, что Франсуа сейчас расправится с ней.

— Это правда?

Страдалица больше не могла терпеть эту чудовищную пытку. Она рухнула на пол, все еще не отрывая взгляда от руки Анри.

И только тогда бедняжка простонала:

— Убей меня! Ведь я умираю, чтобы спасти нашу дочь!..

Но никто не услышал ее мольбы; голова Жанны поникла. Только жилка, пульсировавшая на виске, свидетельствовала о том, что в теле женщины еще теплится жизнь.

Франсуа в отчаянии смотрел на жену. Таким взглядом Адам окинул, наверное, райские кущи, которые покидал навсегда. Потом юноша направился к двери и, не проронив больше ни слова, вышел на улицу. Он брел как старик — сгорбившись, с трудом переставляя ноги.

Анри поспешил за братом, даже не взглянув на женщину, распростертую на полу. Сейчас его не волновало, жива она или нет. Если жива — значит, теперь она в его власти. Если же нет — что ж, по крайней мере он больше не будет страдать от ревности, которая так жестоко терзала его.

И в этот миг своего страшного триумфа Анри наконец осознал, как же люто он ненавидит своего брата. Теперь, правда, Франсуа раздавлен, однако радости Анри не испытывал.

В чем же дело?.. И Анри понял: он не успокоится, пока Франсуа не переживет таких же мук, какие выпали на долю его младшего брата. Да, именно таких же!

И он следовал за Франсуа, словно охотник за добычей, ожидая подходящего момента.

Франсуа шагал размеренно и спокойно. Он смотрел вперед, но не видел дороги. Он ничего не чувствовал, ни о чем не думал… Так они шли несколько часов подряд.

Неожиданно Франсуа заметил, что уже стемнело. Он огляделся и понял, что забрел в каштановый лесок. Подойдя к раскидистому дереву, он без сил опустился на землю, спрятал лицо в ладонях и зарыдал.

Франсуа плакал долго… Слезы словно омыли его душу, унеся с собой отчаяние, и он вновь обрел разум. Молодой человек будто побывал в преисподней, а теперь вернулся обратно в мир живых людей.

С пронзительной ясностью он вспомнил все, что пережил: свидания с Жанной, любовь, объяснение с отцом девушки, полуночное венчание, отъезд, бой за Теруанн, плен и, наконец, крушение всех надежд…

И тогда он осознал, что именно так мучило его все эти часы:

— Кто? Кто растоптал мою любовь? Кто украл мое счастье? Подлый предатель! А я еще хотел уехать!.. Нет, я узнаю, кто он, и убью мерзавца собственной рукой! Убью!..

Франсуа де Монморанси был добрым и великодушным человеком, но в эту минуту мысль об убийстве показалась ему сладостной, прекрасной.

Франсуа вскочил, глубоко вздохнул, и черты его исказила зловещая улыбка:

— Узнаю и убью!.. Богом клянусь: убью!

Франсуа не удивился, заметив брата. Повернувшись, он спросил его так, будто они уже давно вели разговор:

— И как же все это случилось?

— Зачем тебе знать, Франсуа? Зачем терзать себя? Этому горю уже не поможешь…

— Нет, Анри! Есть одна вещь, которая может облегчить мои страдания… Мне станет легче, если я убью ее любовника!

Анри содрогнулся и побелел, но его глаза блеснули странным блеском.

— Ты действительно этого хочешь?

— Еще бы! — вскричал Франсуа. — Ты обещал мне заботиться о ней… Нет-нет, не думай, я говорю это не в укор тебе. Но твой долг — открыть мне всю правду и сказать, кто этот негодяй!

— Что ж, слушай. Как только ты уехал, все сразу увидели, что мадемуазель де Пьенн невысоко ценит твою любовь…

— Кто он? Кто?

— Подожди… Возможно, она любила того мужчину и раньше, когда ты еще был здесь. Возможно, ты привлек ее внимание исключительно благодаря своему титулу и богатству, ведь ты же старший сын и наследник! Да, скорее всего, так оно и было… Я абсолютно уверен: Жанна де Пьенн имела любовника, а ты, Франсуа, оказался лишь вторым.

— Продолжай! — прохрипел Франсуа.

— Как хочешь, — пожал плечами Анри. — Ты отправился в армию, а встречи любовников продолжались. Теперь им ничто не мешало. Жанна получила громкий титул, стала богатой… Муж уехал, и любовник был счастлив. Одна восхитительная ночь сменяла другую… Но этому мужчине небезразлична честь рода Монморанси; он уже насытил свою страсть и, узнав, что ты возвращаешься, он не пожелал бесчестить твое имя и вышвырнул распутницу на улицу.

У Франсуа потемнело в глазах, он почувствовал, что летит в бездонную пропасть. Несчастный дико глянул на брата… А тот, упиваясь своей ненавистью, закончил:

— Разве тебе еще не ясно, кто был любовником твоей жены? Этот человек перед тобой. Да, это я, Анри де Монморанси!

VII

ПАРДАЛЬЯН

Анри де Монморанси не лгал, когда говорил Жанне, что ее дочери угрожает смерть. Лоизу, и правда, похитил его сообщник, и по знаку своего господина он не колеблясь прикончил бы ребенка.

Имя этого человека было Пардальян, — вернее сказать, шевалье де Пардальян. Уроженец Арманьяка, он происходил из знатного тамошнего рода. С двенадцатого века его предки владели поместьем Гондрен близ Кондома. Старшая ветвь Пардальянов дала Франции немало людей, вошедших в историю страны: это, например, прославленная мадам де Монтеспан и герцог д'Антен, чьим именем названа одна из парижских улиц; отпрыски этого семейства — родственники де Комменжам.

Представители же младшей ветви вели жизнь бедную и тихую. Денег у них не было никогда, а вот насчет тишины и покоя… Что ж, скоро мы расскажем нашим терпеливым читателям о поразительно яркой и почти невероятной судьбе, выпавшей на долю человека, образ которого мы спешим запечатлеть на этих страницах.

Шевалье де Пардальян уже достиг своего пятидесятилетия. Старый солдат, прошедший огонь и воду, он относился к числу тех беспутных и грозных наемников, что шатались в поисках приключений и наживы по всей Европе, ища полководца, готового побольше заплатить им за службу…

Коннетабль Монморанси столкнулся с Пардальяном у Лектура во время военной кампании в Арманьяке. Постаревшему вояке приходилось тогда туго: здоровье его пошатнулось, денег, по обыкновению, не было, одежда обветшала. Коннетабля восхитила храбрость ветерана и привело в восторг умение шевалье владеть шпагой.

И Пардальян стал служить господам де Монморанси — сначала отцу, а потом его сыну, Анри.

После того, как коннетабль и Франсуа отправились в военные походы, шевалье де Пардальян получил приказ охранять владения своих хозяев. Анри быстро сообразил, что ему может понадобиться безграничная верность старого вояки; целый год он обходился с Пардальяном приветливо и ласково, не скупился на подарки и сделал его наконец своим доверенным слугой. Пардальян боготворил молодого господина и не задумываясь отдал бы за него жизнь.

И вот однажды старый шевалье, как и все обитатели замка, услышал о возвращении Франсуа де Монморанси.

А на другой день Анри описал Пардальяну домик кормилицы и приказал украсть Лоизу. Через час бедная крошка была уже в руках верного слуги.

Тут же Пардальян получил следующий приказ. Он был не очень-то по душе старому рубаке, но Анри поспешно протянул шевалье прекрасный бриллиантовый перстень: такова была плата за страшное преступление — убийство невинного младенца.

Потом Анри де Монморанси отправился в домик кормилицы, чтобы встретиться там с Жанной, а Пардальян, притаившись неподалеку, не сводил глаз с окна, ожидая ужасного сигнала…

Шевалье видел, как к домику примчался Франсуа… Подобравшись к окну, он взволнованно следил за тем, что происходило в комнате… Дитя доверчиво заснуло у него на руках, а он замер, готовый к трагической развязке…

Увидев наконец, что братья покидают убогое жилище кормилицы, старик с облегчением перевел дух и возблагодарил Бога: Господь не допустил гибели беззащитного создания! И заспешив прочь, Пардальян прошептал:

— Счастье, что все так закончилось, ведь я не решился бы убить эту малютку и пришлось бы мне прятаться от ярости Монморанси… Нет, не те уж мои года — бегать от господского гнева! Эй, юная дама, покажи-ка, как ты улыбаешься! Другой-то приказ я выполню — почему ж нет? Мне велено, чтобы малышка пожила у меня пару месяцев, так разве я против?!

И старик, осторожно прикрыв девочку полой плаща, заторопился к своему крохотному домику, который стоял рядом с величественной башней огромного замка. Завидев отца, из домика выскочил пятилетний сын Пардальяна.

— Гляди-ка, Жан, — крикнул ему старик, — я несу тебе маленькую сестричку!

И они вошли в полупустую комнату, где у очага сидела за прялкой древняя старуха.

— Эй, Матюрина! — сказал Пардальян служанке. — Напои крошку молоком да смотри не вздумай болтать о том, что она здесь!

Старуха заверила Пардальяна, что будет нема как рыба, и захлопотала над младенцем: покормила, укутала, укачала… А мальчик все это время не сводил с малышки глаз, в которых светился живой ум и горело любопытство.

Как мы уже говорили, этот парнишка, резвый и проворный, словно котенок, приходился сыном старому рубаке. Тот вообще-то жил в замке, чтобы всегда быть под рукой у своих хозяев, но то и дело забегал в домик проведать Жана. Как мальчонка появился на свет? Сердце какой женщины пленил закаленный в боях ветеран? Это для всех оставалось тайной…

Пардальян опустился в продавленное кресло, и Жан тут же забрался к нему на колени. Отец растроганно глядел на сына… Но мальчик вскоре спрыгнул на пол и заспешил к своей постельке, где мирно посапывал младенец. Осторожно взяв его на руки, Жан залюбовался прелестным созданием.

— Какая же она красивая! — невольно воскликнул мальчик.

Отец сердито покачал головой. Он вспомнил о матери этой крошки. Бедняжка!.. Он и сам, наверное, сошел бы с ума, если бы похитили его сына.

И Пардальян отправился в Маржанси. Прячась в тени домов, он добрался до жилища кормилицы и притаился под окном…

До него донеслись отчаянные рыдания пришедшей в сознание Жанны. Женщина то кричала от ярости и боли, то бормотала, словно теряя рассудок. Она ругала себя за то, что не сказала мужу правды, хотела идти к Франсуа и все открыть ему… Но вспоминая о страшной опасности, нависшей над дочерью, бедняжка замирала на месте.

— Лоиза! — шептала несчастная мать. — Лоиза, я иду к тебе!

— Сейчас, сейчас, — суетилась вокруг кормилица, — мы ее разыщем, непременно разыщем!..

Вдруг Жанна вскочила и с душераздирающем криком бросилась к двери, оттолкнув старую крестьянку:

— Лоиза! Доченька!

— Господи, да она с ума сошла! Боже, помоги ей! — простонала кормилица.

— Лоиза! Моя Лоиза! — твердила Жанна. — Я ведь выполнила его приказ! Я не опровергла чудовищных обвинений! Я похоронила свое счастье!.. Так почему же он не отдает мне моего ребенка?.. Он ведь обещал… О, Лоиза, где же ты, моя крошка? — повторяла несчастная Жанна.

Воочию увидев это страшное горе, Пардальян оцепенел. Он клял себя за то, что, поддавшись на уговоры хозяина, стал соучастником чудовищного преступления. Наконец старик отполз от окна, вскочил на ноги и бросился бежать, словно помешанный.

Лишь поздно вечером появился он в своем домике. Матюрина уже уложила детей спать; Жан нежно обнимал малышку, будто хотел защитить ее от всех бед. Пардальян на цыпочках приблизился к кровати, осторожно взял Лоизу на руки, закутал плащом и шагнул к двери. Уходя, он велел служанке:

— Разбуди Жана, скажи, чтобы он оделся и ждал меня. Да собери его вещи. И передай конюхам, чтобы оседлали моего коня…

И Пардальян понес девочку в Маржанси.

Обессилевшая от горя Жанна полулежала в кресле; она жалобно стонала в беспокойном сне. Ее кормилица сидела рядом; глотая слезы, добрая женщина прикладывала влажное полотенце к пылающему лбу несчастной матери.

— Позвольте мне отвести вас в спальню, бедняжка моя! — умоляла кормилица Жанну.

Но та лишь повторяла в забытьи имя еврей дорогой девочки:

— Лоиза! Где ты, Лоиза?

И тут в комнату вошел высокий, широкоплечий человек. Заслышав шаги, Жанна вскочила на ноги, подлетела к мужчине и схватила младенца. Уложив дочку в кресло, она опустилась на колени и поспешно развернула плащ, который защищал ребенка от ночного холода.

— Только бы она была целой и невредимой! — шептала исстрадавшаяся мать.

Освобожденная из тяжелого плаща, крошка весело задвигала прелестными ручками и ножками. Мать прижала дитя к груди, потом внимательно осмотрела…

Поняв, что с малышкой не случилось ничего дурного, Жанна принялась целовать ее милое личико, головку, животик… И вдруг кинулась к Пардальяну, упала перед ним на колени и начала осыпать поцелуями его руки.

— Мадам, умоляю вас, перестаньте, — бормотал смущенный шевалье.

— Ах, разрешите мне поблагодарить человека, нет, ангела, спасшего мою дочь! Но кто же вы? Как вас зовут? За кого мне отныне молиться?

— Я старый воин и вечный скиталец, мадам. Для чего вам знать мое имя?

— Но где же вы нашли Лоизу?

— О, все получилось так неожиданно… Сам того не желая, я подслушал один разговор, а затем увидел мужчину с младенцем на руках. Этот мужчина был когда-то моим приятелем, и вот, с помощью просьб и угроз, я отнял у него малышку…

Пардальян сбивался и прятал глаза; он то краснел как рак, то бледнел как полотно. А Жанна все просила:

— Но отчего же вы отказываетесь назвать свое имя?

— Простите меня, мадам, но это лишнее… Ей-богу, лишнее…

— Но признайтесь хотя бы, кто тот злодей, что похитил Лоизу?! Я буду днем и ночью проклинать его!

Пардальян замер. Он чуть было не произнес первую же фамилию, пришедшую ему в голову, но стыд и угрызения совести привели к тому, что он признался:

— Вашего ребенка украл шевалье де Пардальян!

Пардальян вернул ребенка матери, и Жанна, придя в себя после пережитого потрясения, кинулась с Лоизой на руках в Монморанси. Кормилица хотела пойти вместе с ней, но Жанна велела старушке остаться дома. Молодая мать крепко прижимала к себе девочку, ни на миг не выпуская малютку из рук. Теперь Жанна могла говорить, объяснить все Франсуа, разоблачить злодеяния Анри!..

— Любимый! Супруг мой! — шептала она. — Как ты проклинал меня! Как страдал!.. Но теперь все позади!.. Мы будем вместе счастливы! Я сумею искупить свою вину, и ты забудешь этот страшный день, когда я разбила твое сердце!.. Ты же поймешь меня, Франсуа: я спасала нашу доченьку… А ты еще даже не видел ее! Как ты обрадуешься, дорогой мой! А я протяну тебе ребенка и скажу: «Это наша Лоиза! Поцелуй ее!»

Жанна шла быстро, почти бежала, не переставая что-то бессвязно бормотать, словно в бреду.

Она была уже в ста шагах от главного входа в замок, как вдруг заметила там какое-то странное оживление: горели факелы, стража толпилась у ворот. Потом вдруг показался всадник; он развернул коня и помчался вскачь по дороге. Жанна узнала Франсуа.

— Это он! Он! Франсуа, подожди!

Из последних сил кинулась она вслед за ним… Но, увы! Слишком поздно! Жанна опоздала… опоздала на несколько секунд…

VIII

ДОРОГА НА ПАРИЖ

Франсуа и Анри де Монморанси пристально смотрели друг на друга. Братья стояли в каштановом лесу, который уже погружался в вечерние сумерки. Анри, минуту назад опорочивший в глазах Франсуа и Жанну, и самого себя, подчинившись страстному желанию жестоко отомстить женщине, которая не захотела принять его любовь, не отрывал теперь взгляда от лица старшего брата. Это лицо лишь угадывалось во мраке но глаза Франсуа светились диким пламенем.

Он крепко сжал ледяной рукой плечо Анри и решительно произнес:

— Ты заслуживаешь смерти!

Анри резко отпрыгнул и молниеносно выхватил шпагу.

Двигаясь словно заводная кукла, Франсуа механически обнажил свой клинок. Братья скрестили оружие и на секунду замерли, стоя лицом к лицу, а затем начали поединок. Они бились в полной тишине; под сенью каштанов раздавался только звон шпаг да еще. хриплое дыхание противников. Но вот Анри вскрикнул, зашатался, выпустил из рук шпагу и упал на землю.

Франсуа вонзил клинок ему в грудь над правым третьим ребром. Склонившись над неподвижным телом младшего брата, старший обнаружил, что тот еще не умер. Франсуа яростно сжал рукоять кинжала:

— Подлец, ты не останешься в живых!..

Но тут на лицо Анри внезапно упал дрожащий свет; Франсуа увидел искаженные болью черты и вдруг осознал, что поднял руку на родного брата.

Оглянувшись, Франсуа обнаружил у себя за спиной двух дровосеков, которые освещали себе путь факелами. Их домик находился в двух шагах от этой лужайки, и, заслышав звон шпаг, они поспешили узнать, какая беда здесь приключилась.

Франсуа не смог ничего сказать. Он лишь горько вздохнул, глядя на распростертое тело.

Два часа спустя Франсуа де Монморанси вошел в свой замок. Часовой, охранявший подъемный мост, взглянул на молодого хозяина и оцепенел: прекрасные черные волосы Франсуа стали белее снега.

— Мой господин, — подбежал к Франсуа слуга, — ваши покои готовы…

— Коня! — крикнул тот.

Расторопный конюший тут же подвел к крыльцу оседланную лошадь и осторожно поинтересовался:

— Когда мой господин изволит вернуться?

— Никогда! — бросил Франсуа и хлестнул своего скакуна.

Вылетев со двора, он помчался во весь опор и вскоре скрылся во мраке.

Вослед всаднику несся горестный вопль — словно чье-то сердце разрывалось от боли и скорби:

— О, Франсуа! Муж мой! Франсуа!

Женщина, прижимая к груди ребенка, отчаянно кричала, не в силах догнать наследника прославленных Монморанси, который оставлял свой замок навсегда.

Но этот призыв исстрадавшейся души так и не достиг слуха Франсуа, и конский топот вскоре стих вдали.

Тогда женщина бросилась к потрясенным слугам, с открытыми ртами наблюдавшим за безумным бегством своего господина из его собственного дома.

— Куда он направился? — тихо спросила она.

Часовой, узнав Жанну де Пьенн, поспешно обнажил голову и почтительно ответил:

— Это никому не известно, сударыня.

— А когда он приедет назад?

— Господин заявил: никогда!

— Он поскакал туда… А что это за дорога?

— Это дорога на Париж, мадам.

— Так он отправился в Париж…

Ну что же! Значит, и она отправится в столицу! А если нужно, и еще дальше! Она готова пройти пешком через весь Иль-де-Франс! Готова следовать за своим мужем хоть на край света!..

И Жанна, крепко прижав к себе спящую дочурку, зашагала вслед за Франсуа. Ее путеводной звездой была любовь, любовь к мужу и ребенку. Ничего не страшась, женщина спокойно шла по дороге через мрачный ночной лес…

Любовь придавала Жанне сил. Молодая женщина не боялась ни темноты, ни лесных теней, ни бандитов, рыскавших по всей округе. Она шагала быстро и уверенно, прижимая к груди Лоизу. Жанна совсем не думала о том, что пустилась в путь без денег, в чем была, не захватив даже плаща. Она не знала дороги, у нее не было друзей в Париже, но женщина с ребенком на руках шла и шла, будто завороженная… Жанна спешила к любимому…

Вскоре после странного отъезда Франсуа дровосеки доставили в замок истекающего кровью Анри. Немедленно послали за врачом. Тот обследовал раненого и заявил:

— Он не умрет, но выздоравливать будет медленно. Пролежит, наверное, полгода…

Дровосеки, разумеется, видели, что страшную рану Анри нанес его собственный брат, но, трепеща перед господами Монморанси, эти люди благоразумно промолчали. И в замке подумали, что младший сын коннетабля пострадал от рук лесных разбойников.

В это время замок оставлял еще один человек. Это был шевалье де Пардальян. Он, конечно, не знал о поединке братьев, но даже если бы и знал, все равно поспешил бы унести ноги из владений Монморанси. Старик не сомневался: Анри не забудет, что Пардальян ослушался его, и жестоко накажет своевольного слугу.

— Получается, что, вернув младенца матери, я пошел против своего хозяина, — соображал шевалье де Пардальян. — А значит, надо убираться отсюда. Ведь мой благородный господин теперь с наслаждением повесит меня на первом же суку… Я, конечно, дворянин, но господин Монморанси-младший, не задумываясь, вздернет и дворянина, только веревку выберет поновее. Так что постараемся, чтобы моя шея оказалась как можно дальше от этой прочной веревки…

Пардальян придирчиво оглядел коня, тщательно исследовал свою экипировку, вскочил в седло, усадил перед собой сына, весело помахал рукой мрачным башням замка и направил скакуна к парижскому тракту.

Минут через двадцать он неожиданно заметил, что по дороге движется какая-то тень. Пардальян придержал коня и разглядел в темноте женщину с ребенком. Она шла в том же направлении, в котором ехали отец с сыном.

Старик тут же узнал Жанну и вполголоса обратился к ней:

— Мадам!

Она замедлила шаг и поинтересовалась:

— Скажите мне, эта дорога приведет меня в Париж?

— Обязательно, мадам… Но молодой женщине нельзя идти в одиночку через лес, да еще ночью. Разрешите мне охранять вас!

Однако Жанна лишь улыбнулась.

— Как хотите, но я все-таки буду вас сопровождать, — объявил Пардальян.

— Не нужно! Мне вовсе не страшно, — возразила старику Жанна.

— Послушайте, мадам, а у кого вы остановитесь в Париже? У родных? У друзей?

— Нет… я никого там не знаю…

— А на что вы будете жить?

Жанна потупилась. Пристально взглянув ей в лицо, шевалье вдруг решился, свесился с седла и сунул женщине в руку какую-то крошечную сверкающую вещицу, а потом умчался вперед. До Жанны издалека донесся его голос:

— Мадам, не кляните шевалье де Пардальяна слишком жестоко! Я дружил с ним — он вовсе не так плох!..

Лишь теперь Жанна сообразила, что разговаривала с тем же мужчиной, что недавно принес ей Лоизу. Она опустила глаза: у нее на ладони в лунном свете сиял перстень с огромным бриллиантом.

Пардальян подарил матери то, что получил от Анри де Монморанси за похищение ее ребенка.

IX

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Коннетабль Анн де Монморанси метался по главному залу своей парижской резиденции. Слуги, жавшиеся по углам, изумленно смотрели на герцога и тихонько шептались об удивительных делах, творившихся в этом доме.

Сегодня к парадному подъезду подошла усталая женщина с младенцем на руках. Заметив ее из окна, коннетабль взволнованно приказал провести незнакомку в его кабинет.

А вчера ночью вдруг объявился старший сын коннетабля, которого все давно оплакали. Отец и сын ссорились и страшно кричали друг на друга, а потом Франсуа снова взлетел в седло и ускакал неведомо куда.

Чуть позже нарочный привез из замка Монморанси горькую весть: на младшего сына коннетабля напали в лесной чаще бандиты и жестоко изранили юношу.

Тем временем его величество король Генрих II сообщил, что навестит после полудня отважного предводителя своих войск, а это означает, что впереди новые сражения.

Многочисленная дворцовая челядь завершала последние приготовления к визиту его величества. Было уже два часа пополудни, а король отличался пунктуальностью.

Дворец Монморанси, расположенный напротив Лувра, недалеко от паромной переправы Пор-о-Пассер, был достойным жилищем всемогущего сеньора. Дом Монморанси блистал величественной роскошью: в те времена феодалы были не менее влиятельны, чем король, а зачастую куда более богаты.

Лишь Ришелье сумел покорить надменных герцогов и баронов.

В парадном зале дворца уже собралось человек шестьдесят дворян, принадлежавших к свите коннетабля: настоящий королевский двор. Старый Монморанси, хитрый и ловкий политик, не упускал случая напомнить Генриху II о величии и богатстве своего рода.

Коннетабль уже не раз приближался к двери своего кабинета, куда отвели таинственную женщину, но в нерешительности замирал на пороге, а потом опять принимался ходить по залу. Но вот он собрался с духом, резко открыл дверь и захлопнул ее за собой.

Жанна стояла в центре комнаты, а спящий младенец лежал в большом кресле. Коннетабль бесцеремонно спросил женщину:

— Что вам угодно, мадам?

— Господин коннетабль…

— Да-да, — нетерпеливо дернул плечом герцог. — Разумеется, вы собирались здесь встретиться вовсе не со мной. Возможно, вы и обманули бы своими лживыми речами моего сына, но меня вам не провести!

Жанна де Пьенн посмотрела на коннетабля глазами, полными страдания и боли:

— Да, это правда. Я шла сюда, чтобы поговорить с Франсуа. Но я рада увидеть отца моего дорогого мужа.

— Вашего мужа?! — яростно взревел коннетабль. — Как вы смеете называть так моего сына? Этой ночью Франсуа признался мне во всем. Я знаю все, вы поняли? Все! Мне известно, как вы со своим папенькой ловко окрутили моего мальчика и заставили его жениться на вас. И он заключил этот брак, позорящий имя Монморанси.

— Это подлая ложь!

— Что?! Да вы отдаете себе отчет?..

— Ваше поведение, милостивый государь, недостойно дворянского титула и герба! Если бы мой отец, которого вы убили, смог встать из могилы, он отхлестал бы вас по щекам и его не остановил бы даже ваш возраст… Как вы можете оскорблять даму, принадлежащую к вашей семье?!

Слова Жанны не были словами уязвленной женщины; это была речь оскорбленной королевы.

Потрясенный Монморанси побагровел, потом побелел; он хотел позвать слуг, но, слава Богу, опомнился. Знаменитый полководец сдался, восхитившись твердостью духа этой хрупкой женщины, и замер перед Жанной в почтительном поклоне.

— Господин мой! — снова заговорила она, пытаясь справиться со своими чувствами. — Вы полагаете, что вам все известно! Но как вы заблуждаетесь! Нет, вы не знаете чудовищной правды; не знает ее и мой горячо любимый муж, которому принадлежу я душой и телом… Во имя Франсуа, во имя этого невинного ребенка, во имя нашей любви — умоляю, позвольте мне рассказать вам все, господин коннетабль!..

Прекрасная и мужественная речь Жанны, ее нежное лицо и душевная стойкость тронули сердце старого герцога.

— Я готов вас выслушать, мадам, — вежливо проговорил он и покосился на спящую малютку. Жанна заметила этот взгляд, и в душе ее затеплилась надежда. Не в силах скрыть материнской гордости, она взяла младенца на руки, ласково поцеловала и, преодолевая робость, протянула суровому деду.

В этот миг каменное сердце старика дрогнуло. Наклонившись над ребенком, он поинтересовался:

— Как вы его назвали?

— Лоиза! — улыбнулась Жанна.

Старый герцог разочарованно отпрянул. Девочка! Даже не прикоснувшись к малышке, он опустился в кресло и сказал:

— Итак, мадам, я вас слушаю… Можете быть со мной откровенной, вам нечего опасаться.

Жанна почувствовала, что старик решительно подавил зародившуюся было в его душе неожиданную симпатию к ней. Однако, несмотря на это, призвав на помощь все свое мужество, молодая женщина твердо вознамерилась объясниться с отцом Франсуа начистоту.

Она поведала старику о первом свидании с Франсуа, о внезапно вспыхнувшей страсти, о пылких признаниях и горячих клятвах. Она рассказывала — и речь ее, полная любви и нежности, лилась, словно дивная песнь…

Затем старик узнал о ночном венчании, об угрозах Анри, о рождении Лоизы и о тех ужасных муках, что выпали на долю несчастной жены и матери…

Жанна ничего не утаила, старик же слушал ее горестную исповедь в полном молчании. Страдания Жанны не взволновали его. Герцога заботило только одно — как спасти от бесчестия имя Монморанси.

В отчаянии несчастная женщина бросилась на колени и протянула руки к жестокому отцу своего супруга. Рыдания сотрясали все тело Жанны:

— Монсеньор, я вижу, вы мне не верите! Господи, я не смогла достучаться до вашего сердца!.. Но, клянусь, все, что я говорила, — правда, чистая правда… Я готова поклясться на святом Евангелии, нет, я клянусь жизнью Лоизы, моей дочери!.. Почему вы молчите? Почему не хотите поверить мне?.. Монсеньор, ведь Франсуа — ваш сын, а Лоиза — ваша родная внучка… Пожалейте, пожалейте меня, я больше не выдержу, я умру!..

Жанна умоляла, а старик коннетабль, глядя на обессилевшую, измученную женщину, размышлял…

— Я не сомневаюсь в вашей искренности, мадам, — проговорил наконец коннетабль, — как не сомневаюсь и в том, что каждое ваше слово — правда…

— Благодарю Тебя, Господи! — вскричала обрадованная Жанна. — Моя дочь спасена!

Каменное сердце коннетабля снова дрогнуло, но, быстро справившись со своими чувствами, он решительно заявил:

— Я не знал о той роли, которую сыграл в этой истории мой сын Анри. Франсуа ни о чем таком даже не обмолвился. (А вот это уже было ложью! Франсуа рассказал отцу о «признании» брата.) Говоря, что мне все известно, я намекал на ваше тайное венчание. Решившись жениться против моей воли, Франсуа тяжко оскорбил меня и показал, что преступно пренебрегает интересами нашего рода. Этот брак не может быть заключен, мадам!

— Но он уже заключен! — пролепетала Жанна. — Мы ведь женаты уже целый год!

Коннетабль не спеша вытащил из-за обшлага камзола две бумаги, одну из которых, расправив, подал Жанне:

— Взгляните-ка!

Жанна быстро прочла документ, и лицо ее залила смертельная бледность. А написано на листе, который дрожал в ее руке, было следующее:

«Повелеваю нашему прево, господину Теллье, схватить Франсуа, графа де Маржанси, старшего сына и наследника рода Монморанси, полковника нашей швейцарской гвардии, и заключить оного Франсуа в нашу королевскую темницу, именуемую Тампль, где ему и надлежит пребывать до той поры, пока не придет ему время предстать перед Богом. Такова наша королевская воля»

— О господин мой! — ломая руки, зарыдала Жанна. — Но за что? Чем провинился перед вами Франсуа? Обречь собственного сына на пожизненное заключение! Или вам просто нравится пугать меня?

— Мадам, — холодно проговорил Монморанси, — эта бумага еще не подписана. Однако помните: я королевский коннетабль. Скоро король пожалует сюда. И стоит мне только протянуть ему этот документ, поклониться и сказать: «Не изволите ли подписать, ваше величество?», как завтра же, мадам, вашего любимого бросят в темницу.

— Боже, какой ужас… Нет, не может быть… За что же?

— Он совершил преступление — он женился на вас.

— Преступление! — прошептала Жанна, чувствуя, что теряет рассудок. — Так покарайте же меня… лишь меня одну!

Глаза коннетабля засветились злой радостью.

— Хорошо, мадам, ознакомьтесь теперь с другой бумагой. Это ваше прошение о расторжении брака.

— Нет, нет, умоляю вас! Лучше смерть! — воскликнула Жанна.

— Развод, конечно, получить непросто, расторжение брака — дело сложное, но с помощью его величества…

— Сжальтесь надо мной! Я молю лишь о справедливости!

— Думаю, его святейшество папа римский с благосклонностью рассмотрит ваше прошение… Вам нужно только поставить свою подпись…

— О, нет… Я не откажусь от Франсуа, он мой, мой!

— Подпишите, мадам… и папа расторгнет этот брак.

— Но как же моя дочь? Из-за вашей жестокости у нее не будет ни отца, ни имени!

— Прекратите, мадам. Одну из этих бумаг я скоро положу перед королем. Или прошение о расторжении брака будет нынче вечером послано в Рим, или Франсуа отправится завтра в тюрьму. Ваша подпись спасет его…

— Смилуйтесь! — рыдала Жанна.

Тут у парадного подъезда грянули восторженные клики:

— Король! Да здравствует король!

Запели фанфары, по каменным плитам застучали каблуки множества придворных, сопровождавших Генриха II. Дверь кабинета приоткрылась, и на пороге вырос дворецкий:

— Мой господин! Его величество уже здесь!

— Что ж, прощайте, мадам, — медленно проговорил Монморанси. — Вы можете разорвать прошение о расторжении брака. Я передам королю приказ, касающийся Франсуа, и ваш муж умрет в тюрьме.

— Стойте! Я подпишу! — простонала измученная жертва.

И она подписала роковую бумагу…

Не глядя на бедную женщину, коннетабль вырвал у нее из рук вожделенный документ, засунул его за обшлаг камзола и чеканной походкой жестокого, привыкшего к страданиям и смерти солдата двинулся навстречу королю Генриху II.

Стены дворца Монморанси содрогались от приветственных криков:

— Да здравствует король! Да здравствует коннетабль! Да здравствует король! Король… Король…

X

ДАМА В ТРАУРЕ

Папа римский объявил тайный брак Франсуа де Монморанси и Жанны де Пьенн недействительным. В 1558 году Франсуа, ставший маршалом королевских войск, взял в жены принцессу Диану де Франс, незаконнорожденную дочь короля Генриха II. За две недели до свадьбы он навестил свою будущую жену.

— Мадам, — сказал Франсуа невесте, — я не знаю, как вы относитесь ко мне. Что же до меня, признаюсь вам честно: я не люблю вас и никогда не смогу полюбить…

Принцесса, улыбаясь, смотрела на жениха. А тот продолжал:

— Король и коннетабль желают нашего брака. Мне оказали огромную честь, предложив стать вашим мужем, и я готов выполнить волю его величества и волю моего отца, которые руководствуются соображениями высокой политики… Но, возможно, мои слова обидели вас?

— Отнюдь, господин маршал, — снова улыбнулась Диана.

— Если бы мое сердце принадлежало мне, — воскликнул Франсуа, — я положил бы его к вашим ногам, ведь вы само совершенство. Однако…

— Вашим сердцем уже завладела другая дама?

— Ах, нет, мадам! Я выбрал не те слова. Мое сердце мертво!

Диана поднялась со стула. Она была красива, умна и великодушна.

— Господин маршал, — ласково проговорила принцесса, — столь откровенные речи действительно покоробили бы меня, если бы их вздумал произносить кто-то другой. Но на вас я не могу сердиться… Так покоримся же королевской воле, но своими чувствами распорядимся сами… Вы ведь желали именно этого?

— Да, мадам, — тихо ответил бледный Франсуа. Возможно, сам того не сознавая, он ждал от невесты каких-то иных слов?

— Не беспокойтесь, господин маршал, я глубоко уважаю ту скорбь, которой охвачено ваше сердце.

Таким образом, между будущими супругами было заключено определенное соглашение.

Сразу после свадьбы Франсуа отправился в военный поход. В боях он не щадил себя, наоборот — стремился под пули и отважно кидался на врага, упорно ища смерти, но смерть бежала от него.

С Анри Франсуа больше не виделся. Ходили слухи, что братья откровенно избегают друг друга. Если старший воевал в северной Франции, то младший принимал участие в кампании на юге.

И все же им пришлось встретиться: слишком уж тесно переплелись их судьбы.

Оба они по-прежнему любили одну женщину. Но она пропала, и братья, как ни старались, так и не сумели найти ее.

Так где же скрывалась Жанна де Пьенн? Возможно, смерть была к ней более милостива, чем к Франсуа, и бедная женщина давно оставила сей бренный мир? Но нет, Жанне пока не суждено было умереть!

После роковой встречи с коннетаблем, который принудил молодую женщину отказаться от своего счастья и пожертвовать собой ради любимого, несчастная выбежала из дворца Монморанси и бросилась прочь. От горя она едва не лишилась рассудка.

Жанна перенесла страшные муки, но не погибла. И сейчас она жила в Париже, в одном из небогатых домов на улице Сен-Дени. Под самой крышей, в мансарде, Жанна занимала три маленькие комнатки. Поднимемся же по лестнице и зайдем в крошечную, бедную, но чистую и светлую комнату. Мы не увидим тут ни роскошной мебели, ни драгоценных безделушек — и все же обстановка здесь изящная, а все предметы подобраны с большим вкусом. Ах, что за очаровательная картина открылась нашему взору!

Жанна расположилась у окна, возле нее сидит прелестная юная девушка.

Теперь мы знаем, почему Жанна не умерла! Почему она так хотела жить! Материнское чувство спасло ее от отчаяния. Она навсегда потеряла своего возлюбленного, своего супруга, но у нее осталась дочь!

Именно любовь к этому восхитительному созданию и не позволила Жанне умереть, именно она давала женщине душевные силы и помогала противостоять невзгодам, именно она служила ей всю жизнь поддержкой и опорой.

Жанна шагнула к зеркалу, оглядела себя и грустно покачала головой.

— Он, скорее всего, уже и не узнал бы меня. Я стала старой и некрасивой. А ведь он звал меня феей весеннего леса… Теперь же все называют меня Дамой в трауре…

Но Жанна неправа! Она все еще ослепительно прекрасна. Бледность лишь оттеняет ее изысканную красоту, точеные черты, великолепные волосы, блестящей волной ниспадающие на плечи.

Вот только ее глаза не сияют больше как звезды, на них будто набежало облачко грустных воспоминаний и всепоглощающей материнской нежности.

И все же Жанна — удивительно красивая женщина. Соседи называют ее Дамой в трауре, ибо она всегда носит черные платья.

Но стоит Жанне взглянуть на девушку; вышивающую у окна, как глаза ее вновь загораются надеждой, а лицо освещается дивной улыбкой.

Эта юная рукодельница, тонкие пальчики которой так ловко управляются с иглой, — дочь Жанны, ее обожаемая Лоиза.

Девушке уже исполнилось шестнадцать…

Ее глаза подобны голубому майскому небу, нежные шелковистые волосы образуют вокруг прелестной головки золотой ореол. Но в этом хрупком создании угадывается огромная сила духа и удивительное чувство собственного достоинства. А в бездонной глубине чудесных глаз девушки затаилась тихая грусть…

Жанна склонилась над Лоизой, та оторвала взгляд от вышивания и улыбнулась… Увидев сейчас мать и дочь, ни один человек не смог бы сказать, кто из них прекрасней. Они были похожи на сестер, одна из которых лишь ненамного старше другой.

Жанна опустилась на стульчик рядом с дочерью, разгладила другой конец полотна, и игла так и замелькала в ее проворных пальцах.

— Матушка, передохните немного, — нежно обратилась к ней Лоиза. — Вы же три ночи просидели над этой работой. Я сама все доделаю, ведь осталось-то чуть-чуть.

— Дорогая девочка, разве ты не помнишь, что та дама непременно хотела получить эту вышивку сегодня?

— Да, да, вы рассказывали… Она богачка… По-моему, ее зовут Мари Туше…

— Да, девочка моя.

— Я мечтаю, чтобы и мы были богат ми, а мы лишь бедные вышивальщицы… Но я хочу богатства лишь для вас, — торопливо закончила Лоиза. — Сама-то я ни в чем не нуждаюсь!

Жанна пристально поглядела на дочь и с горечью, еле слышно, прошептала:

— Богатство… Несчастная малышка, без имени, без отца… Ты даже не можешь себе представить, что твое имя — Лоиза де Монморанси…

— О чем вы задумались, матушка?

— О том, девочка моя, что ты предназначена для другой жизни… Мое сердце разрывается от горя, когда я вижу, как много тебе приходится работать, как кровоточат твои пальцы, исколотые иглой!

Жанна схватила руку дочери и начала целовать маленькую ладонь. Но слова матери развеселили Лоизу, и ее звонкий смех наполнил бедную мансарду переливами серебряного колокольчика.

— Что вы такое говорите, матушка! Разве я какая-нибудь принцесса?

— Как знать, девочка моя, как знать… Если бы не два негодяя, будь они прокляты…

Лоиза замерла с иглой в руках и воскликнула дрожащим голоском:

— Милая матушка, ну когда же вы доверите мне свой секрет и объясните, кто погубил нас?..

— Никогда! — решительно сказала Жанна.

Но Лоиза, казалось, не обратила внимания на ответ матери.

— Откройте мне, кто те двое? Я же знаю, это они виноваты во всех наших бедах! Имя одного вы назвали…

— Да, девочка моя… шевалье де Пардальян!

— Я никогда не забуду этого имени, матушка. Не знаю, что этот человек сделал, однако вовек не прощу ему того горя, которое вы из-за него пережили. Но кто же второй?.. Вы говорили, что его грех намного страшнее… Так кто этот негодяй?

— Ах, нет! Ты никогда этого не узнаешь! — упорствовала Жанна.

Лоиза погрустнела, но оставила мать в покое, и обе они продолжали работать в молчании.

Скоро вышивка была закончена.

Жанна закуталась в накидку, ласково потрепала Лоизу по щеке и заспешила к даме, которую звали Мари Туше, — той, что заказывала эту работу.

Лоиза посмотрела матери вслед и вдруг, не в силах совладать с собой, прильнула к окну, из которого открывался вид на улицу Сен-Дени…

Напротив дома, где жили Жанна и Лоиза, располагался постоялый двор «У ворожеи». Девушка бросила осторожный взгляд на ряд окон его последнего этажа и ее сердечко затрепетало.

В одном из распахнутых окон она заметила юношу… А тот, завидев Лоизу, послал ей воздушный поцелуй.

Лицо девушки вспыхнуло, потом побелело… Внимательный взгляд юноши смутил ее, она неловко отступила в глубь комнаты и поспешно задернула штору.

Лоиза не знала, как зовут незнакомца, но если бы ей стало известно его имя, она содрогнулась бы от ужаса и отвращения…

Ведь юный дворянин, смотревший на Лоизу с восхищением и любовью, был Жаном де Пардальяном…

XI

ПАРДАЛЬЯН И ЕГО ДРУЗЬЯ

Жан де Пардальян вот уже три года жил в отличной комнате на последнем этаже постоялого двора «У ворожеи». Окна комнаты выходили, как уже было сказано, на улицу Сен-Дени. Сейчас мы объясним читателю, каким образом бедный юноша смог поселиться на лучшем постоялом дворе в округе, название для которого полвека назад придумал знаменитый сочинитель Франсуа Рабле.

Хозяином «Ворожеи» был почтеннейший Ландри Грегуар, единственный сын и наследник того самого месье Грегуара, который прославился на весь Париж своим искусством зажаривать мясо на вертеле.

Но вернемся к Жану де Пардальяну. Юный шевалье не имел ни денег, ни влиятельных покровителей. Он уже достиг двадцатилетнего возраста и из смышленого мальчугана превратился в высокого, статного, молодого человека. Он был отважен и силен как лев, быстр и гибок как клинок шпаги.

Голову его обычно украшала круглая серая фетровая шапочка. Такие шапочки вошли потом в моду благодаря Генриху III, но первым этот головной убор стал носить именно Пардальян. Над шапочкой задорно трепетало ярко-красное петушиное перо, горевшее на солнце словно пламя. Серые кожаные сапоги с высокими голенищами и с грозными шпорами закрывали колени юноши и обтягивали его стройные ноги. На потертой перевязи болталась огромная шпага. После встречи с Пардальяном в память навсегда врезались звенящие шпоры, внушающая страх шпага, широченные плечи, которым было тесно в поношенном колете, лихо закрученные усы, пламенный взор и небрежно надетая набекрень упомянутая шапочка. Мужчины ощущали в юноше силу и смелость и относились к нему с невольным уважением, а женщины замирали, любуясь его грацией и свежей красотой. И немногим дамам удавалось скрыть свои чувства.

Надо признать, что женщины, как правило, любят молодого человека тем сильнее, чем глубже уважают его мужчины. Сильное, стройное тело, изящные жесты, молодое лицо с загорающимися то любовью, то яростью глазами, красивый рот, пленительная улыбка, лихие усы и повадки отчаянного забияки, по праву заслужившего свою репутацию, — таков портрет шевалье де Пардальяна. Костюм его был истертым, порыжевшим на солнце, полинявшим под дождями и порванным в многочисленных поединках, и все же Пардальян являл собой образец изысканного и благородного кавалера.

Во всей округе — на улице Сен-Дени, улице Сент-Антуан, в подозрительных тавернах на улице Мове-Гарсон — шевалье де Пардальян был прекрасно известен и внушал некоторый трепет. Почтенные горожане сердито качали головами, завидев этого сказочного принца, в карманах у которого гулял ветер… А хорошенькие горожанки щедро дарили ему свои улыбки, и даже знатные дамы, вздыхая, смотрели из своих экипажей ему вслед.

Он же, еще по-юношески наивный, даже не подозревал, какое ошеломляющее впечатление производит на окружающих. Гордый и веселый, он шел по Парижу под звон собственных шпор, в любую минуту готовый очертя голову броситься в любую авантюру — будь то сладостное любовное свидание или отчаянная дуэль, во время которой находилось немало работы для его непобедимой шпаги.

Однако все достояние шевалье де Пардальяна исчерпывалось пока его железным здоровьем, огромной силой и неподражаемой грацией. Но нет! Мы не правы! Он ведь был хозяином Галаора! Он был хозяином Пипо! И он был хозяином Молнии!

Галаор — это конь. Пипо — пес. А Молния — верная шпага. Так как же удалось Пардальяну стать господином и повелителем этих трех созданий? Да, да, именно трех, ведь Молния, простой кусок железа, в руках Пардальяна оживала и становилась стремительным и быстрым существом, натянутым как струна, ловким и гибким. Во время поединков она, казалось, пела от восторга на своем свистящем и звенящем языке.

Я считаю нелишним познакомить читателя с историей этой троицы, в которой есть кое-какие секреты, и секреты эти еще сыграют немаловажную роль в судьбе шевалье де Пардальяна.

Так вот: за полгода до того утра, когда Жан де Пардальян бросал из своего окна на Лоизу взгляды, полные пылкой любви, у юноши состоялся серьезный разговор с отцом. Это произошло в полутемной каморке, оконце которой выходило на грязные задворки все того же заведения «У ворожеи». Отец и сын жили в этой тесной мрачной комнатке уже два года.

— Мальчик мой, — проговорил хорошо знакомый нам Пардальян-старший, — я хочу с тобой проститься…

— Как, отец! Вы решили уехать?! — вскричал юноша. Его огорчение было столь неподдельным, что старик с трудом сдержал слезы.

— Да, мальчик мой… Если пожелаешь, можешь меня сопровождать…

Жан нечасто краснел, не бледнел же никогда, но тут кровь прилила к его лицу, а потом резко отхлынула. Старик, наблюдавший за сыном, тихонько вздохнул и заговорил снова:

— Так вот. Нам, конечно, никто не помешает уехать вместе. Но, по-моему, будет лучше, если ты останешься здесь… Ведь Париж — словно гигантский рог изобилия, который может осыпать человека и счастливыми дарами фортуны, и ее грозными ударами. Оставайся, мой мальчик. Я чувствую, что для тебя в этом волшебном роге припасена удача… Я же с тобой прощаюсь.

— Но послушайте, отец, — спросил изумленный Жан, — что гонит вас отсюда?

— Много всего… Признаюсь тебе — я тоскую по шуму лесов, по просторам полей, по бесконечной дороге под бескрайним небом; я люблю горячее солнце, люблю ливни и грозы. А в Париже мне» душно и тесно. В общем, мне необходимо выбраться из этого города, вот и весь сказ!

Возможно, у Пардальяна-старшего были более веские основания поторопиться с отъездом из Парижа, однако он ничего не стал объяснять юноше. Немного смутившись, старик постарался побыстрее закончить этот разговор:

— Кто знает, может быть, мы видимся в последний раз. Ведь я немолод, мой мальчик. И в наследство тебе могу, увы, оставить лишь свои наставления. Но поскольку это единственное, что я тебе завещаю, советую отнестись к наставлениям старика-отца с должным вниманием.

Жан не выдержал, и по его щекам покатились слезы.

— Что такое? Ты плачешь, мальчик мой? А это уж мне совсем не нравится! Слезы тебе еще пригодятся — тогда, когда придется пережить настоящее горе. Да, милый мой сын, я уезжаю… Но с гордостью могу сказать: я воспитал настоящего мужчину, который не склонит голову перед несчастьями и бедами, из каковых, собственно, и состоит жизнь. Ты блестящий фехтовальщик, самые лучшие дуэлянты Франции не устоят перед теми ударами, которые ты у меня перенял. Острый глаз, твердая рука, выдержка и отвага — всем этим ты наделен в избытке. За последние шестнадцать лет мы с тобой, ни на день не расставаясь, объездили всю Францию. Еще подростком ты побывал в Бургундии и Провансе, видел север и юг этой страны. Во время наших путешествий ты усвоил самую сложную в мире науку: научился спать на голой земле, используя седло вместо подушки и воду из ручья вместо ужина, не обращать внимания ни на зной, ни на холод, ни на голод, ни на жажду, радоваться солнцу, с удовольствием подставлять лицо дождю и не прятаться от бури. Да, ты через все это прошел, мой мальчик, и потому стал твердым, как сталь твоей шпаги.

Минуту Пардальян-старший восторженно и нежно глядел на сына, а потом продолжил свою речь:

— А ведь твои дни могли бы проходить в покое и довольстве; ты мог унаследовать от меня отличную службу и жил бы в прекрасном замке, состоя при господине столь же знатном, но еще более богатом, чем сам король Франции! Но страшное преступление изменило всю мою судьбу, да и твою тоже…

— Преступление, отец? — содрогнувшись, вскричал Жан.

— Преступление — или глупость… Одно не слишком отличается от другого… И дураком-преступником был я…

— Вы? Не верю! Вы же самый благородный человек на свете!..

— Да не волнуйся так, мой мальчик… Клянусь Пилатом и Вараввой! Выслушай меня. Я жил, как живут все искатели приключений, бродяги, распутники и забияки. Но пришло время взяться за ум, и я нашел себе теплое местечко; я мог наслаждаться сытной едой, отличным вином и всеми прочими прелестями жизни уважаемого человека. Мне надо было ценить все это — хотя бы ради тебя, мой мальчик… Но как-то хозяин приказал мне обделать одно простенькое дельце — утащить из кроватки младенца. Вскоре я принес девочку моему господину, и он за это подарил мне перстень с бриллиантом, который стоил никак не меньше трех тысяч экю. Хозяин сказал, что заплатит мне вдвое больше, если я подержу крошку в своем доме. Он велел мне сделать еще кое-что, но тут я сразу подумал: нет уж, это не по мне…

— И что было потом, отец?

— А потом, сын мой, я свалял дурака! Совесть, видишь ли, заговорила! В общем, я отнес малышку обратно. Но в своем преступлении я пошел еще дальше — отдал ее матери бриллиант! И вот справедливое возмездие: шестнадцать лет у меня снова не было своего угла, а у тебя теперь ни гроша в кармане!

— Но кто та женщина? И тот господин, что отдавал вам такие странные приказы?

— Это не моя тайна, сынок… Но слушай же! Из-за моей преступной глупости ты нищ, как библейский Иов. Хотя в остальном ты мало похож на этого праведного мужа, который отличался кротостью, богобоязненностью и целомудрием.

Щеки Жана порозовели, а Пардальян-старший немного помолчал и заговорил снова:

— А теперь, мальчик мой, хоорошенько запомни мои слова. Я хочу, чтобы ты запечатлел их в своем сердце, и, клянусь Богом, это будет не самое худшее наследство, какое отец может оставить сыну. Вот тебе мои наставления…

Жан затаил дыхание и приготовился с трепетом внимать тому, что почитал родительским заветом.

— Во-первых, — неторопливо промолвил закаленный в боях ветеран, — никогда не верь мужчинам. Ни один из них не стоит даже куска той веревки, которая по нему плачет. Если ты заметил утопающего, вежливо приподними шляпу и иди по своим делам. Если на улице бандиты грабят почтенного обывателя, сверни в первый попавшийся переулок. Если какой-то человек уверяет, что он твой друг, немедленно прикинь, каких подлостей от него можно ожидать. Если твой знакомый заявляет, что желает тебе добра, ни днем, ни ночью не снимай кольчуги. Позовут на помощь — зажми уши. Ты обещаешь мне не забывать моих советов?

— Да, отец, конечно… Что еще?

— Во-вторых, ни при каких обстоятельствах не верь женщинам. Самая милая и кроткая все равно окажется мегерой. Их прекрасные волосы опутают тебя как сети и удавят как змеи. Их очи разят подобно кинжалам. Их улыбки источают яд. Пойми меня правильно, мальчик мой! Заводи себе столько любовниц, сколько захочешь. С твоей-то внешностью от них отбоя не будет. Но никогда не позволяй женщине завладеть твоим сердцем, иначе твоя жизнь будет разбита и ты захлебнешься в море лжи и измен. Не верь женщинам, сын мой!

— Хорошо, отец. Что дальше?

— В-третьих, не верь самому себе, да, да, особенно себе! Подавляй в зародыше те скверные мысли, что будут внушаться тебе добротой, состраданием и любовью. Это коварные силки, которые раскинет тебе твое доброе сердце. Со временем это, разумеется, пройдет. Оглянуться не успеешь, уже станешь таким же, как все вокруг: злым, безжалостным, себялюбивым — и тогда, наконец, будешь надежно защищен от всех превратностей судьбы. Запомнил?

— Да, отец. Отныне я всегда буду руководствоваться исключительно вашими наставлениями.

— Отлично! Теперь я могу спокойно покинуть Париж. Дарю тебе Молнию! — С этими словами Пардальян бережно взял в руки шпагу и вручил ее сыну.

— Теперь ты — настоящий дворянин! — торжественно произнес он.

И словно монарх, посвящающий юного оруженосца в рыцари, Пардальян-старший сказал сыну на прощание:

— Научись побеждать самого себя, научись побеждать женщин, научись побеждать мужчин. Молния тебя не подведет; она тот друг, что не предаст, и та любовница, что не изменит. Ну, прощай мой сын!

— О отец! — вскричал Жан, не в силах справиться с собой. — Откройте мне имя женщины, которой вы отдали дочку, и имя человека, по чьему приказу вы ее похитили…

— Сын мой! — нахмурился седой ветеран. — Я ведь уже сказал тебе: это не моя тайна!

Жан понял, что больше ничего не добьется от отца. Юноша перестал расспрашивать старика и долго провожал его, оставив далеко позади городские ворота. Отец медленно ехал на своем коне, а сын шагал рядом. Когда они оказались на порядочном расстоянии от Парижа, в деревне Монмартр, Пардальян-старший спешился, со слезами на глазах расцеловал сына, взлетел в седло и умчался.

А опечаленный Жан даже забыл на время о тех двух людях, имен которых так и не назвал ему отец.

Таким образом юноша и остался в Париже один как перст — нет, вдвоем с верной Молнией!

Однажды вечером, недели через две после того, как уехал отец, молодой шевалье де Пардальян грустно брел вдоль берега Сены и внезапно заметил мальчишек, которые уже собрались бросить в воду какого-то пса с камнем на шее. Жан подбежал к маленьким негодяям, надавал им крепких подзатыльников и освободил несчастное животное.

— Насколько я помню, — пробормотал шевалье, — отец заклинал меня не спасать тонущих людей, но про собак он, по-моему, не сказал ни слова. Так что мой поступок нельзя счесть сыновним неповиновением.

Стоит ли говорить, что пес немедленно увязался за своим спасителем и повсюду следовал за шевалье? Пардальян, который сам-то жил почти впроголодь, попытался было прогнать собаку. Но та растянулась на земле у ног Жана, и юноша прочитал в ее добрых глазах такую горячую мольбу, что махнул рукой и взял пса к себе, на постоялый двор «У ворожеи».

Через три месяца Пардальян прекрасно изучил все достоинства и недостатки своего нового друга. Он назвал пса Пипо. Почему Пипо? Откуда мы можем это знать? Мы ведь обещали рассказать читателям о жизни и приключениях наших героев, а не вдаваться в рассуждения по поводу их имен.

Пипо был овчаркой, рыжей и лохматой. Красавцем он не выглядел, но и уродом его тоже никто бы не назвал. Он оказался очень резвым и необыкновенно умным псом с удивительно красивыми ласковыми карими глазами. Природа наградила Пипо мощными железными челюстями и веселым нравом. Он обожал гонять воробьев, стрелой кидаясь на птиц и опрокидывая все на своем пути.

Кроме того, Пипо был прожорлив, вороват, драчлив и любил приврать — последнее его качество не должно удивлять наших читателей, ибо всем известно, что собаки разговаривают, только не всякому дано их понять. Имея множество недостатков, Пипо обладал кое-какими достоинствами: он отличался исключительной храбростью, что же касается преданности, то тут с ним не могла сравниться ни одна собака.

Тем вечером, когда шевалье привел на постоялый двор Пипо, а значит, примерно через полмесяца после внезапного отъезда Пардальяна-старшего, юноша тихонько поднялся по лестнице в свою мрачную комнатенку и окинул тоскливым взором этот унылый душный закуток.

— Сил моих больше нет торчать в этой дыре! — воскликнул Жан. — Теперь, без отца, я чувствую себя таким одиноким и покинутым. Да я просто отдам тут концы! Клянусь Пилатом и Вараввой, как любил говаривать господин де Пардальян! Нет, мне необходимо найти человеческое пристанище — вот только где?

Раздумывая об этом, юноша вдруг увидел прямо напротив входа в свою каморку неплотно закрытую дверь. Он пересек коридор, осторожно отворил эту дверь и оказался в просторном, светлом помещении. Жильцов он там не увидел, зато обнаружил прекрасную кровать, стол со стульями и — о чудо! — большое кресло.

— Эти апартаменты мне подходят! — решил восхищенный Пардальян.

Он распахнул окно и выглянул на улицу Сен-Дени.

— И пейзаж замечательный, — удовлетворенно вздохнул Жан, — навевает мысли трезвые и практические.

И шевалье хотел уже захлопнуть окно, как вдруг его взгляд задержался на противоположном доме, более низком, чем тот, в котором находился он сам. В мансарде Жан заметил девушку и замер в восхищении: белокурая незнакомка поразила его своей красотой. Ее дивное лицо светилось такой душевной чистотой и неземной прелестью, что Пардальян готов был принять девушку за ангела. Но вскоре он с удивлением понял, что не однажды видел ее на улице Сен-Дени.

Красавица почувствовала его пристальный взгляд, обернулась, вспыхнула и поспешно задернула штору.

Прекрасное видение исчезло, но Жан все не мог оторвать глаз от заветного окна. Наконец через час чей-то сердитый крик вывел юношу из оцепенения. Медленно оглянувшись, Жан обнаружил у себя за спиной почтеннейшего Ландри Грегуара, в прошлом — сына и наследника Грегуара-старшего, ныне же — хозяина постоялого двора «У ворожеи».

Господин Ландри всегда был мал и коротконог. То есть в детстве он, разумеется, рос, но почему-то не так вверх, как вширь. И с годами уважаемый хозяин «Ворожеи» стал похож на шарик из теста, перекатывающийся на крошечных ножках и увенчанный жирненьким пончиком с двумя изюминками-глазками, быстрыми, недоверчивыми и хитрыми.

— А я к вам, месье! — объявил Ландри.

— Очень кстати, — кивнул Пардальян. — Я как раз хотел вам сообщить, что переселяюсь в эту комнату.

Господин Грегуар побагровел.

— Месье, я направлялся к вам для того, чтобы предложить вам как можно быстрее освободить ту клетушку, которую вы занимаете!

— Но именно это я и собираюсь сделать!

— Вы ведь не платите за постой! А теперь еще претендуете на лучшие апартаменты, которые стоят пятьдесят экю в год… Когда ваш почтенный отец оказал честь моему заведению и два года назад переехал сюда, он уверил меня, что будет аккуратно вносить плату за комнату. Но за последние шесть месяцев он не дал мне ни гроша, а когда я напомнил ему о долге…

— Господин Пардальян, разумеется, вернул его вам?

— Как бы не так! — возопил разъяренный Ландри. — Он поколотил меня!

— Что ж, теперь вы сами видите, что вели себя непочтительно и нагло, посмев заговорить с дворянином о столь низменном предмете!

— Вижу, вижу, месье. Однако, следует признаться, я был кое-чем обязан шевалье де Пардальяну. Он прекрасно расправлялся с расходившимися пьяницами и железной рукой выставлял на улицу драчунов и дебоширов…

— Так вы, видимо, еще задолжали ему за столь серьезные услуги, дорогой мой Ландри. Но не убивайтесь, я дарю вам эти деньги!

Лицо господина Грегуара из багрового стало фиолетовым.

— Прекратите насмехаться надо мной, месье! — заорал хозяин «Ворожеи». — Вы с отцом не платили мне два года. Если вы не можете вернуть долг, проваливайте отсюда!

— Это ваше окончательное решение?

— Да! Чтоб завтра вас здесь не было!

Пардальян пожал плечами, не спеша направился в свою клетушку, отыскал там короткую дубинку, которой с таким успехом пользовался его отец, потом крепко ухватил хозяина за ворот и начал колотить, ласково втолковывая господину Грегуару:

— Почтительному сыну надлежит во всем брать пример с отца. Пардальян-старший уже задал вам перцу, теперь получите новую порцию от Пардальяна-младшего.

Бедный Ландри вопил во всю глотку. Его крики подняли на ноги весь дом, и вскоре наверх прибежала толпа слуг.

Лакеи, поварята и служанки, вооруженные ножами и метлами, толпились в коридоре и истошно вопили: «Помогите!», «Убивают!», «Караул!». Но такие крики не особенно волновали парижан: жители столицы давно к ним привыкли.

Прохожие и соседи решили, что в гостинице изловили какого-то гугенота и теперь убивают его.

Итак, прислуга рвалась спасать хозяина, и тогда Пардальян поволок несчастного господина Греруара прямо к открытому окну и, держа сильной рукой за шиворот, вывесил беднягу над улицей.

— Убирайтесь! — приказал Жан челяди. — Не то я сейчас разожму пальцы.

— Идите, идите отсюда! — всхлипнул насмерть перепуганный толстяк.

Слуги опрометью выскочили из комнаты; только жена хозяина, миленькая и свеженькая мадам Югетта, задержалась в дверях. Однако она, кажется, не слишком переживала за своего мужа.

— Смилуйтесь надо мной! — со слезами в голосе просил Ландри.

— А вы еще будете приставать ко мне со всякими глупостями?

— О нет, никогда!

— И эта комната станет моей?

— Как пожелаете… Но ради Господа нашего и Пречистой Девы Марии, верните меня домой! Я же разобьюсь!..

Шевалье не спеша втянул господина Грегуара обратно в комнату. Обессилев от страха, тот рухнул в кресло, а его жена захлопотала вокруг.

— О, месье, как вы меня напугали! — томно шепнула мадам Югетта Пардальяну, бросив на шевалье нежный взгляд. — Как вы меня напугали! Подумать только, если бы вы уронили моего бедного супруга, он бы разбился насмерть!

— Вот уж нет! — решительно возразил Пардальян.

Ландри Грегуар открыл один глаз и пролепетал:

— Как это «нет»?

— Такого быть не могло! Вы бы упали на брюхо, спружинили и подскочили, как мячик.

Подобное объяснение так потрясло почтеннейшего Ландри, что он незамедлительно снова упал в обморок.

А хорошенькая хозяйка тайком подарила шевалье взгляд, в котором было все, кроме обиды за мужа. Странно, но, похоже, мадам Югетта вовсе не сердилась на дерзкого постояльца!

Когда Ландри наконец отдышался, они заключили с Пардальяном соглашение: юноша мог перебраться в эту замечательную комнату, и хозяин даже согласился предоставлять ему каждый вечер бесплатный ужин, а шевалье со своей стороны обязался поддерживать на постоялом дворе тишину и порядок, как это делал раньше его отец.

Таковы были условия мирного договора, подписанного господином Ландри Грегуаром, жителем города Парижа, и шевалье де Пардальяном-младшим, дворянином.

XII

ДОМ НА УЛИЦЕ БАРРЕ

Теперь читатели знают, как Жан обрел Молнию и нашел Пипо, осталось рассказать, откуда он взял Галаора.

Как-то поздним вечером шевалье де Пардальян шел домой из весьма подозрительной таверны, расположенной на улице Фран-Буржуа; он славно повеселился со своими сомнительными приятелями и был сейчас, прямо скажем, немного пьян. Это означает, что концы его тонких усиков торчали вверх еще более задиристо, чем всегда, а Молния моталась за спиной, колотясь о стены домов то по одну, то по другую сторону неширокой улочки. Юноша горланил модную песенку, сочиненную, говорят, мэтром Ронсаром для некой влиятельной принцессы:

— Клянусь Пилатом и Вараввой! — мрачно бормотал шевалье, сворачивая на улицу Тиксерандри. — Неужто я влюбился?! Не верь женщинам!.. О, где же вы, мудрый господин де Пардальян? Видели бы вы, как удачно я следую вашим советам!

И юноша пропел вторую часть прелестного сонета. У Жана был красивый, проникновенный голос и безупречный слух:

— Их прекрасные волосы удавят тебя как змеи! — в отчаянии пробормотал Пардальян. — Их улыбки источают яд. И было что-то еще о глазах… О, ее дивные глаза… словно синие звезды!.. Не верь женщинам!..

И Жан с печалью и горькой насмешкой пропел два заключительных терцета:

— Пусть пронзят меня кинжалом, но ничего лучше строки, завершающей этот восхитительный сонет, мне слышать не доводилось!.. — грустно прошептал шевалье.

— Спасите! Помогите! Убивают! — раздался вдруг отчаянный крик.

— Хм! — поднял брови Пардальян. — Похоже, сей господин нежится в тенистых кущах!..

— На помощь! Караул! На помощь! — продолжал вопить неизвестный. Судя по голосу, это был немолодой уже мужчина.

— Ага, — пробормотал Жан, — кричат на улице Сент-Антуан. Следуя мудрым наставлениям отца, я, разумеется, немедленно поспешу в другую сторону и скоро окажусь «У ворожеи». Да, именно так я и поступлю.

С этими словами юноша помчался туда, откуда доносились мольбы о помощи и скоро выскочил на улицу Сент-Антуан.

— Как я здесь оказался? — изумился он. — Я же так торопился на свой постоялый двор!..

Жан заметил двух всадников, окруженных десятком головорезов. Один из всадников — старик в ливрее слуги каких-то знатных господ — держал под уздцы оседланного коня. Именно старик и вопил:

— На помощь! Спасите! Караул!

Но разбойники отлично знали, что помощи их жертвы не дождутся, а караульные, даже если вдруг и услышат отчаянные призывы несчастных, поспешно скроются за ближайшим углом. Потому крики старика совершенно не волновали негодяев, яростно атаковавших второго всадника; тот отбивался молча, но весьма успешно, доказательством чему служили тела двух бандитов, распростертые на земле.

Однако силы отважного бойца иссякали. Разбойники теснили его к стене дома и старались стащить с коня.

Но вдруг они услышали веселый насмешливый голос:

— Не поддавайтесь им, месье! Подоспела подмога!

И Пардальян налетел на бандитов словно ураган. Он даже не счел нужным обнажить свою победоносную шпагу. Жан просто схватил за шкирку двух разбойников, стоявших ближе к нему, и с треском ударил их друг о друга лбами так, что лица обоих залились кровью, а потом разбросал негодяев в разные стороны, и те отлетели шагов на десять, врезавшись, будто пушечные ядра, в толпу грабителей и повалив еще несколько человек на мостовую. Лишь после этого Пардальян шагнул к незнакомцу, отражавшему атаку бандитов, и выхватил шпагу, чей клинок блеснул подобно настоящей молнии…

Возможно, разбойников привела в замешательство решительность юноши, его сила и отвага, а может быть, они просто узнали Пардальяна, который уже успел заслужить репутацию отчаянного дуэлянта. Одним словом, бандиты немедленно обратились в бегство и, подхватив раненых, растворились во мраке.

— Клянусь Богом! — вскричал незнакомец. — Ваше мужество спасло меня от верной смерти!

Шевалье де Пардальян спокойно вложил шпагу в ножны, поклонился и сказал:

— Если бы вы знали, месье, что я наделал!..

— Как это — что? Вы спасли мне жизнь! Вы отменный боец, месье! Какая силища! Какая ловкость!

— Да нет же, — мрачно вздохнул юноша, — минуту назад я стал преступником.

— Преступником? Вы?! — удивленно посмотрел на него незнакомец.

— Увы, да! Я ослушался отца! И думаю, мне еще придется пожалеть об этом.

— Но в любом случае я вам крайне признателен. Как мне вас отблагодарить?

— Никак!

— Но примите хотя бы этого скакуна! Галаор — лучший жеребец из моей конюшни, и его имя достойно коня, хозяином которого станет поистине благородный человек! А вам он будет напоминать об этом маленьком приключении. — И незнакомец кивком указал на лошадь, которую все еще держал под уздцы старый слуга.

— Хорошо, месье. Коня я возьму! — величественно проговорил Пардальян — будто император, милостиво согласившийся принять дар от своего вассала.

И как человек, выросший в седле, он одним махом взлетел на Галаора.

Незнакомец торопливо распрощался и заспешил прочь. Слуга хотел было последовать за своим господином, но Пардальян остановил старика.

— Не могу ли я узнать, кто тот человек, из-за которого я столь недостойно пренебрег мудрыми советами отца? — тихонько спросил он.

— Разумеется, можете, месье! — кивнул изумленный лакей.

— Итак, имя этого человека?..

— Анри де Монморанси, маршал де Данвиль…

Вскоре Пардальян объявился «У ворожеи» вместе со своим новым приобретением. Было уже поздно, прислуга запирала ворота. Ничего никому не говоря, шевалье отвел Галаора в конюшню, выбрал для него лучшее стойло и щедро отмерил коню отборного овса.

Затем Жан долго разглядывал жеребца и наконец восторженно зацокал языком. Галаор оказался великолепным гнедым скакуном с небольшой гордой головой, трепещущими ноздрями, безупречными линиями мощного тела, сильными сухими ногами.

За осмотром коня Пардальяна и застал господин Ландри.

— И чем же вы тут занимаетесь? — полюбопытствовал почтенный хозяин «Ворожеи».

— Знакомлюсь со своим новым другом.

— Не хотите ли вы сказать, что эта лошадь — ваша?

— Вы угадали, дорогой Ландри.

— И теперь, — испуганно пролепетал хозяин, — мне придется кормить еще и ее?!

— А вам бы хотелось, чтобы этот благородный красавец околел от голода?!

Почтеннейший Ландри в приступе отчаяния схватился за голову, словно собирался рвать на себе волосы. Впрочем, этого ему не удалось бы сделать при всем желании: достойный трактирщик был лыс, как колено.

Шевалье тщательно проверил, удобно ли Галаору в его новом стойле, вежливо раскланялся с потрясенным Ландри, пошел к себе и лег спать.

Отныне Пардальяна видели на улице исключительно верхом на Галаоре; рядом обычно мчался Пипо, вынюхивая, что бы такое ему стащить в какой-нибудь мясной лавке. Галаор же никогда не обращал внимания ни на что вокруг; он гордо скакал вперед, сметая с пути зазевавшихся прохожих. Но если кто-то осмеливался сердито посмотреть на хозяина столь горячего жеребца, незадачливому бедняге грозило немедленное и весьма близкое знакомство с прославленной Молнией.

Пардальян на Галаоре, с Пипо у стремени и с Молнией в руке вызывал трепет по всей округе. Вернее, перед ним трепетали воры, бандиты и всякие шалопаи, которых в этой части города было более чем достаточно. Ведь шевалье обнажал шпагу только для того, чтобы прийти на помощь слабому. Думаем, этот факт реабилитирует нашего героя в глазах читателя, которому Жан, чей облик и характер точно и беспристрастно описаны на этих страницах, мог показаться малосимпатичным молодым человеком. А ведь он нередко возвращался к себе вместе с каким-нибудь несчастным и отдавал тому свой обед, подкладывая бедолаге лучшие куски и подливая своего любимого вина.

В такие дни Ландри сиял от удовольствия, хотя появление нищего или бродяги на приличном постоялом дворе очень смущало почтенного хозяина. Зато за эти трапезы Пардальян платил — и платил щедро, чего никогда не делал, обедая в одиночестве.

Как-то Ландри Грегуар робко поинтересовался, почему шевалье так поступает.

— За кого вы меня принимаете? — возмутился Пардальян. — Да я никому, даже герцогу де Гизу, не позволю платить за моих гостей! Мои гости — это мои гости, и точка!

Иногда, заглянув на кухню, шевалье выбирал жареного цыпленка получше, прихватывал хлеба и бутылочку вина, бросал экю лакею или служанке и удалялся. Однажды любопытный поваренок проследил за ним и обнаружил вот что:

Пардальян отправился в подвал, где обитало одно бедное семейство, прозябавшее в нищете. Шевалье выложил на стол еду, отвесил перепуганным хозяевам изящный поклон и вышел, не произнеся ни слова.

Оказавшись на улице, Жан проворчал себе под нос:

— Опять, опять я ослушался господина Пардальяна-старшего! Гореть мне за это в аду!

И все-таки шевалье тосковал…

Счастлив он был лишь тогда, когда стоял у окна, жадно глядя на соседнюю мансарду. И если его долготерпение бывало через несколько часов вознаграждено и ему удавалось увидеть прелестное лицо в ореоле золотых волос, сердце Жана едва не разрывалось от восторга.

— Я запасаюсь счастьем на неделю вперед, — шептал юноша.

Соседка стала понемногу привыкать к своему поклоннику. Она уже не так боялась его и с меньшей поспешностью задергивала штору. Иногда она даже поднимала глаза и отваживалась взглянуть на Жана!

Но на этом дело застопорилось. Пардальян и Лоиза никогда не говорили друг с другом. Связала ли их любовь? И понимали ли они, что это любовь?

Шевалье знал лишь одно: девушка — дочь той загадочной красавицы, которую все зовут Дамой в трауре; он слышал, что мать и дочь бедны и зарабатывают на жизнь, делая вышивки для знатных дам и состоятельных горожанок.

Как-то Пардальян сидел дома, пытался привести в порядок свой колет и предавался печальным размышлениям. Приходилось взглянуть правде в глаза: единственный костюм юноши, сшитый когда-то из серого бархата, был протерт до дыр и не слишком подходил для того, чтобы ухаживать в нем за очаровательной девушкой. Да разве понравится ей когда-нибудь такой оборванец, как Жан?!

— Совершенно ясно: пока я не найду денег, чтобы одеваться, как щеголи при дворе, она не посмотрит в мою сторону! Никто никогда не полюбит злосчастного бедолагу, одежда которого просто кричит о нищете своего хозяина! — мрачно рассуждал Пардальян, и эти наивные рассуждения доказывают, как плохо он еще разбирался в жизни.

Юноша, как умел, зашил дыру, которую долго и безуспешно старался замаскировать, потом накинул на плечи колет и уже хотел отправиться на поиски тех великолепных нарядов, о которых только что мечтал, но в последний момент еще раз посмотрел в окно: в эту минуту Дама в трауре вышла из дома и зашагала по улице Сент-Антуан, а Лоиза робко выглянула из окошка мансарды. Не задумываясь и действуя словно наперекор судьбе, ввергшей его в нищету и лишившей тем права на любовь и счастье, Пардальян послал девушке воздушный поцелуй.

Лоиза зарделась, что не укрылось от внимания Жана. Секунду помедлив, красавица подняла на шевалье свои дивные глаза и только после этого медленно отступила в глубину комнаты. Пардальян сообразил, что девушка не обиделась на него. Сердце юноши радостно заколотилось:

— Она не выказала отвращения! Значит, я могу надеяться! О, мне нужно немедленно встретиться с ее матерью!..

Если бы он был опытным сердцеедом, он рассуждал бы совсем по-другому:

— Нельзя упускать удобного случая! Пока мать не вернулась домой, скорее надо поболтать с очаровательной малюткой!

Шевалье пулей вылетел из комнаты, стремительно сбежал вниз по лестнице, опрометью выскочил из ворот и помчался за Дамой в трауре; он нагнал ее на углу улиц Сент-Антуан и Сен-Дени.

И тут юноша оробел. Он испугался, что не сможет связать двух слов, начнет заикаться… И тогда он молча последовал за Дамой в трауре, не решаясь обратиться к ней.

Тем временем Жанна дошла до Бастилии и свернула направо, оказавшись в переулочке, который связывал улицу Сент-Антуан с пристанью Сен-Поль. Наконец женщина достигла улицы Барре, где стоял когда-то монастырь кармелитов.

Монахи-кармелиты носили черно-белые одеяния, потому в народе их и прозвали полосатыми [2]. Так же стали именовать и прилегающую к монастырю улицу Барре. При Людовике XIII монастырь был перенесен на холм Святой Женевьевы, но место, где он когда-то находился, так и осталось улицей Барре.

Жанна поспешила к маленькому, но крепкому и красивому домику, утопавшему в зелени прекрасного сада. Домик почему-то казался очень загадочным. Пардальян заметил, что Дама в трауре постучала и тотчас скрылась за дверью.

«Переговорю с ней на обратном пути, — подумал юноша, — я просто обязан это сделать!»

И он обосновался на углу.

Суровая служанка огромного роста впустила Жанну в дом и отвела на второй этаж, в большую, роскошно обставленную комнату.

Молодой человек и дама, которые сидели рядышком на оттоманке, посмотрели на Жанну.

— О, моя вышивка готова! — оживилась дама.

— Замечательно! А там есть те слова, которыми я просил вас ее украсить: — поинтересовался молодой человек.

— Разумеется, месье, — ответила Жанна.

— Какие слова? — с милой робостью спросила женщина.

— Сейчас узнаете! — воскликнул юноша, в радостном волнении потирая свои белые руки.

Ему было не больше двадцати, и одет он был, как состоятельный горожанин, в неброский костюм из дорогого тонкого сукна; однако на черном бархатном берете молодого человека сверкал великолепный бриллиант. Юноша был невысоким и, похоже, довольно хилым: изжелта-бледное лицо, высокий лоб, недобрые, прячущиеся от собеседника глаза, губы, вечно искривленные неприятной усмешкой. Правда, сейчас юноша улыбался ласково и открыто. Но постоянные конвульсивные подергивания рук и пальцев свидетельствовали о том, что молодого человека мучил какой-то душевный недуг. Порой юноша ни с того ни с сего начинал дико хохотать, а глаза его вспыхивали зловещим огнем, и от этого смеха у людей кровь стыла в жилах.

Женщине было года на три-четыре больше, чем ее гостю. На эту миловидную, трепетную блондинку вряд ли обратили бы внимание на приеме или на балу; незнакомые мужчины не замерли бы при ее появлении, как замирают они, завидев истинных красавиц. Все ее существо было проникнуто трогательной робостью. Но глаза женщины, обращенные к любимому, излучали почти материнскую ласку и доброту. Именно эти качества определяли ее характер, и сразу было видно, что ради возлюбленного она готова на все. Любовь составляет смысл существования таких женщин, во имя любви они, не задумываясь, пожертвуют жизнью.

— Так что же это за слова? — с очаровательным нетерпением воскликнула дама.

— Посмотрите, Мари! — и юноша расправил вышивку.

На полотне были изображены причудливые гирлянды цветов, окружавшие золотую надпись на голубом фоне: «Je charme tout» — «Пленяю все».

Дама, которую юноша называл Мари, взглянула на друга с немым вопросом в глазах. Молодой человек радостно рассмеялся.

— Вы еще не поняли, милая Мари?

— Нет, Карл, нет, мой дорогой…

— Это ваш новый девиз, Мари. Я сам его сочинил.

— О, мой любимый…

— Но выслушайте же меня! Мне хочется, чтобы все вещи в этом доме были украшены вашим девизом — серебряная посуда, мебель, словом, все-все! Я советовался с мэтром Ронсаром и даже Жаном Дора, великим знатоком древних языков. Но они не смогли придумать ничего подходящего. Тогда я взялся за дело сам, и вот что у меня получилось. Эти слова нашептала мне любовь…

— О, Карл! Вы дарите мне столько счастья!..

— Но, дорогая, позвольте мне закончить… Понимаете, что это за фраза? Ну догадайтесь же!

— О, я не знаю, друг мой!

— Это ваше имя! — не скрывая ликования, вскричал молодой человек. — «Je charme tout» — «Пленяю все». Это составлено из букв, которые образуют ваши имя и фамилию — Marie Touchet — Мари Туше. Убедитесь сами!

Мари поспешила к изящному секретеру, написала на клочке пергамента «Marie Touchet» и увидела, что фраза «Je charme tout» действительно представляет собой анаграмму ее имени. Раскрасневшись от счастья, женщина подбежала к своему другу. Тот нежно привлек ее к себе — и она замерла в его объятиях.

Безмолвная Жанна де Пьенн грустно любовалась этой трогательной идиллией.

«Они обожают друг друга! — думала бедная женщина. — О, счастливцы! А ведь я тоже могла быть счастливой…»

— Ах, дорогая моя Мари! — говорил тем временем молодой человек. — Я дни и ночи думаю только о любви, что связала нас неразрывными узами! Все мои помыслы лишь о тебе, бесценная моя! Дома, в Лувре, моя мать считает, что я поглощен борьбой с гугенотами, мой брат, герцог Анжуйский, полагает, что я вынашиваю планы его убийства, Гиз старается отгадать, как я собираюсь поступить с ним. А у меня в голове только ты и мое чувство к тебе, к тебе одной, ведь лишь ты одна меня действительно любишь. О, как подходит тебе твое имя! Воистину, Мари Туше способна пленять все!

Мари с упоением внимала признаниям своего друга. Забывшись, она перестала обращать внимание на Даму в трауре.

— О, сир, — прошептала она, — ваша любовь составляет счастье всей моей жизни!

— Бог мой! Сир! Король Франции! — еле слышно пролепетала потрясенная Жанна.

Она оцепенела, пораженная этим неожиданным открытием. Итак, несчастная женщина, на долю которой выпало столько страданий, видела перед собой Карла IX… Значит, этот блеклый, хмурый, непрезентабельный горожанин — сам король!.. Король Франции!

…Бессонными ночами она часто представляла себе, как бросится королю в ноги и расскажет ему о своей беде… Но не ради себя сделает она это!.. Только ради дочери, только ради Лоизы!

Жанна дрожала, в глазах у нее потемнело… Она уже хотела упасть на колени…

А Карл IX, продолжая крепко обнимать Мари, говорил тихо и проникновенно:

— Не обращайся так ко мне — «сир»! Пойми, Мари, для тебя я не король! Я просто Карл, твой любящий Карл. Ты одна видишь во мне человека, и это помогает мне жить — будто лучик солнца прорезает окружающую меня темноту… Король! Как это смешно! Я — король! Ах, Мари, ведь я всего лишь бедный, забитый ребенок, которого ненавидит родная мать и презирают собственные братья! В Лувре мне страшно проглотить кусок, страшно сделать глоток из бокала, который подают мне слуги; мне страшно дышать дворцовым воздухом… У тебя же я спокойно ем, пью, а заснув, не просыпаюсь от кошмаров! У тебя я дышу, как дышат нормальные люди! Видишь, с каким наслаждением вдыхаю я воздух этого дома?

— О, Карл, милый! Прошу тебя, успокойся!..

Но Карла IX била нервная дрожь. Глаза короля горели, с губ срывались бессмысленные обрывки фраз, он перестал осознавать, где он и кто рядом с ним.

Перепуганная Жанна затаилась в дальнем углу комнаты.

Лицо короля побелело, тело его сотрясалось в конвульсиях.

— Они хотят убить меня, понимаешь?! — внезапно закричал он. — Мари! Спаси меня!.. Я вижу их всех насквозь! В их подлых душах я читаю свой смертный приговор, запечатленный пылающими буквами на камне их сердец!

— О, Карл, умоляю тебя, перестань!.. О Господи! Снова приступ этой болезни!.. Карл, дорогой! Опомнись! Это же я, твоя Мари!

Но Карл IX отбросил Мари в сторону. Припадок вдвойне пугал из-за того, что начался совершенно неожиданно. Король схватился руками за спинку кресла. Его лоб покрылся ледяной испариной. Глаза налились кровью и смотрели на пустое место, но видели там коварных недругов. Когда их лица предстали перед внутренним взором юноши, он дико захохотал.

— Мерзавцы! — бормотал Карл. — Никак не дождетесь моей смерти?! Кому же достанется моя корона?.. Тебе, проклятый Гиз, порождение преисподней?.. Или тебе, братец мой Генрих Анжуйский? А, может быть, тебе, ловкий Беарнец? Все вы ненавидите меня!.. А вот и мой главный враг! Колиньи!.. О, злодеи! Я вам покажу!.. Солдаты, сюда!.. Хватайте этих еретиков! Казнить их всех — без пощады!.. А-а, я умираю! Помогите! Они убили меня!

Наконец король замолчал и перестал хохотать. Сотрясаясь в. конвульсиях, он рухнул на руки Мари Туше. Его зрачки закатились под веки, руки и ноги свело судорогой.

Жанна поспешила на помощь Мари.

— О, мадам, — скорбно проговорила та; — умоляю вас, проявите сострадание к моему несчастному Карлу и сохраните в тайне то, что вы видели!.. Заклинаю вас!..

— Вам нечего опасаться! — с благородным достоинством ответила Жанна. — Я видела в своей жизни очень много горя и хорошо поняла, что от него не укрыться ни в бедной лачуге, ни в роскошном дворце. И горе давно наложило на мои уста печать молчания.

Мари улыбнулась ей благодарной улыбкой. И эта искренняя признательность, которую возлюбленная короля испытывала сейчас к бедной швее, трогала до глубины души.

— Что нужно делать? — спокойно спросила Жанна.

— Ничего, — покачала головой Мари, — благодарю вас — и дай вам Бог счастья… Это ведь не первый припадок… Скоро Карл очнется… Я просто должна быть рядом с ним и обнимать его… Тогда ему сразу станет легче.

— Раз так, мне лучше уйти… Зачем ему знать, что кто-то оказался невольным свидетелем этого приступа…

— О, мадам! — вскричала восхищенная Мари. — Какая вы чуткая!.. Наверное, вы когда-то очень любили…

Жанна лишь горько улыбнулась в ответ. Попрощавшись, она выскользнула за дверь и растаяла в сумерках, так и не воспользовавшись редчайшей возможностью воззвать к милосердию короля. Едва Жанна оказалась на улице, Карл IX пришел в себя. Неуверенно проведя по лицу рукой, он затуманенным взором окинул комнату и печально улыбнулся заботливо склонившейся над ним Мари.

— У меня снова был приступ? — не сумев скрыть испуга, спросил он.

— О, очень легкий, дорогой Карл! В тот раз припадок был куда сильнее… А теперь успокойся, все позади…

— А мы одни? Меня никто не видел? Ах да, здесь ведь была женщина с вышивкой… Куда она делась?

— Ушла, милый Карл, минут десять назад…

— До моего припадка?

— Ну разумеется! Она откланялась намного раньше… Ну что, тебе лучше? Прими эту микстуру и положи голову на мое плечо… Вот видишь, уже все в порядке…

Она опустилась на оттоманку и ласково обняла Карла, а тот, обессиленный внезапным тяжелым приступом своей болезни, послушно, словно измученное дитя, уткнулся лицом ей в грудь.

В комнате стало тихо.

Король Франции забылся в почти материнских объятиях Мари Туше, и его изможденное лицо засветилось от счастья: он знал, что рядом с ним — его добрый ангел.

XIII

ГЛАС НАРОДА — ГЛАС БОЖИЙ

Жан де Пардальян, сгорая от нетерпения, поджидал на улице Жанну. Он решил во что бы то ни стало рассказать ей обо всем. Но о чем же именно? О том, что он страстно любит дочь? Что мечтает взять девушку Б жены? Возможно, и так, но, по правде говоря, юноша и сам толком не понимал, что же ему надо. Скорее всего, ему просто хотелось получше узнать своих соседок.

Заметив наконец Жанну, которая теперь быстро приближалась к нему, Пардальян вдохнул в грудь побольше воздуха и собрался было произнести яркую речь, каковая, как он полагал, не могла оставить его собеседницу равнодушной.

Но увы! Как только Дама в трауре подошла к тому месту, где нес свою вахту Пардальян, он начисто забыл первое предложение, а именно на него молодой человек возлагал особые надежды. И бедолага замер с открытым ртом. Жанна прошла мимо, а Пардальян лишь молча поклонился ей и опомнился только тогда, когда женщина скрылась за углом…

Жан помчался за ней, надеясь настичь Даму в трауре на улице Сен-Дени и произнести-таки перед ней свою речь. На бегу он сочинил прочувствованную концовку, которая должна была достойно завершить это произведение ораторского искусства. Читатель, видимо, уже понял, что юноша вновь обрел утраченные было способности.

Но, несмотря на это, ему так и не пришло в голову, что гораздо вежливее было бы нанести визит даме домой. Но нельзя же одновременно думать о стольких вещах! И потому юноша решил остановить Жанну прямо на улице.

Однако достигнув улицы Сен-Дени, Пардальян почувствовал, что в Париже что-то случилось. Так легкая рябь пробегает порой предвестником надвигающегося шторма по спокойным водам океана… К Лувру направлялась огромная толпа; широкую улицу заполнили богатые и бедные горожане; повсюду слышался мрачный ропот, то и дело сменявшийся злобными криками. Так что же произошло?

Пардальян пытался следовать за Дамой в трауре, от которой отстал шагов на двадцать. Но ее мгновенно поглотило людское море, и она исчезла. Шевалье кинулся в толпу, отчаянно работая кулаками и локтями, но Даму в трауре так больше и не увидел.

Жан попал в людской водоворот — и поток понес его вперед. Прямо перед юношей, держась за руки, шагали три здоровяка с мощными шеями, красными лицами и злыми глазами. Завидев их, народ восторженно кричал:

— Ура Кервье! Ура Крюсе! Ура Пезу!

— Кто эти бугаи? — обратился Пардальян к прилично одетому человеку, который шел рядом с ним.

Тот неодобрительно покосился на шевалье, однако, заметив устрашающую шпагу, поспешил ответить на вопрос:

— Не может быть, месье! Неужели вы не знаете ювелира Крюсе с Деревянного моста, мясника Пезу с улицы Двух Сицилии и книготорговца Кервье, который держит лавку при университете?! Нет, правда, неужели вы не слышали о Кервье?! Да, видно, вас не слишком интересуют книги!

— Прошу меня простить, я лишь недавно приехал в Париж из провинции, — улыбнулся Пардальян. — Итак, эти люди — ювелир, мясник и книготорговец. Ну что ж, я счастлив на них взглянуть.

— Они пламенные сторонники герцога Гиза! — с ликованием воскликнул собеседник Жана.

— О! Герцог, должно быть, в восторге!

— А вы как думали, месье! Они ведь несгибаемые борцы за веру!

— Да? И за какую же? — не скрывая иронии, поинтересовался Пардальян.

— То есть как это за какую? — даже остановился горожанин. — За нашу святую веру, месье! За веру папы римского! Веру короля! Веру королевы! И великого Гиза! Веру всего французского народа!

— Ах вон оно что! А почему же за нее тогда нужно бороться?

— Как почему? Разве вы не понимаете?..

В это время они входили на Деревянный мост. Он уже был забит людьми, которые возбужденно кричали:

— Да здравствует Гиз! Смерть проклятым гугенотам!

— Вы слышите? — дернул Жана за рукав горожанин. — Это глас народа. А, как известно, vox populi — vox Dei.

— Увы, — огорченно развел руками шевалье, — но я не говорю по-английски…

— Причем тут английский, месье, — сердито зашипел горожанин. — Это латынь. И означают эти слова: глас народа — глас Божий.

— Весьма ценные сведения! — кивнул Пардальян. — Значит, сейчас сам Господь Бог орет во всю глотку: смерть проклятым гугенотам!

— Разумеется, месье! Именно Господь устами своего народа повелевает славному Гизу стать во главе жителей Парижа. Генрих Гиз прибывает в город и проследует по этому мосту в Лувр. Да здравствует Гиз! Смерть Беарнцу! Смерть Альбре!

В эту минуту людское море заволновалось, и Пардальяна оттеснили от словоохотливого горожанина. Вдоль моста выстроились вооруженные до зубов солдаты; врезавшись в толпу, они арбалетами и аркебузами расталкивали людей, пока не проложили путь для Генриха Гиза и его свиты.

Теперь Жан стоял у въезда на мост, возле первого дома по левой стороне улицы; это было ветхое, полуразвалившееся сооружение. Жильцы, похоже, давно покинули его, о чем свидетельствовали заколоченные окна. А вот окна соседних зданий были широко раскрыты и буквально забиты любопытными.

Но вскоре шевалье обнаружил, что дом, высящийся напротив развалюхи, к которой юношу прижала толпа, тоже был необитаем. Однако кто-то приоткрыл там единственное окно, защищенное крепкой решеткой. Пардальян мог поклясться, что за этой решеткой в темноте белеет женское лицо. Горящие глаза таинственной незнакомки пристально наблюдали за толпой, из которой неслись воинственные крики:

— Смерть гугенотам!..

Но что должны означать эти вопли? Ведь гугенотов сейчас в Париже нет! А если и есть, то они где-то прячутся! Да и вообще, по условиям Сен-Жерменского договора они обрели в Париже безопасность.

Внезапно Пардальян заметил, как Крюсе, Пезу и Кервье стремительно зашагали вдоль шеренги людей, сжимавших в руках оружие; похоже, эта тройка отдавала какие-то приказы. Тут же с удвоенной силой загремели крики:

— Смерть еретикам! Смерть Беарнцу! Альбре — в Сену!

Три главаря довольно улыбались, стоя слева от моста, почти рядом с шевалье.

— Клянусь Пилатом и Вараввой, — прошептал Пардальян, — похоже, вот-вот заварится недурная каша!..

Крюсе покосился на забранное решеткой оконце, в котором Пардальян недавно заметил лицо женщины. Но теперь оттуда выглянул мужчина и подал Крюсе какой-то знак…

Заглянем же и мы в этот таинственный дом. Перед зарешеченным окном в большом кресле расположилась худощавая женщина высокого роста; она куталась в черный плащ. Во всем ее облике было что-то ястребиное: острый нос, тонкая полоска губ, пронзительные зоркие глаза.

Это была вдова покойного короля Генриха II и мать здравствующего короля Карла IX, Екатерина Медичи…

Рядом с ней замер брюнет среднего возраста. В молодые годы он, несомненно, отличался удивительной красотой, однако некоторая манерность изрядно портила впечатление от его внешности. Движения мужчины были полны вкрадчивой грациозности роскошного кота.

Это был итальянец Руджьери, астролог вдовствующей королевы…

Почему же эта пара оказалась в заброшенном доме? Какие загадочные обстоятельства давали флорентийскому астрологу возможность разговаривать с королевой не столько почтительно, сколько нежно? Что за страшные замыслы свели их в этой комнате?

Екатерина в нетерпении постукивала по полу каблучком. Она не могла скрыть своего волнения, порой ее охватывала нервная дрожь.

— Не надо торопить события, Catarina mia! — тонко улыбаясь, шепнул Руджьери.

— Рене, повтори мне все еще раз! Тебе точно известно, что она в Париже?

— Несомненно. Жанна д'Альбре, королева Наваррская, вчера тайно приехала в Париж. Скорее всего, она намеревается с кем-то поговорить.

— Но, Рене, дорогой мой, откуда ты все это знаешь?

— Как откуда? Естественно, от той беарнской красотки, которую вы сумели сделать придворной дамой королевы Наваррской!

— Ты имеешь в виду Алису де Люс?..

— Конечно, эта девица — сущий клад; она стала превосходной шпионкой.

— И нет никаких сомнений в том, что карета Жанны д'Альбре проследует по этому мосту?

— Ни малейших! Иначе я не стал бы обращаться к Крюсе, Кервье и Пезу! — снова улыбнулся Руджьери. — Ведь парижский люд сбежался сюда вовсе не затем, чтобы поглазеть на Генриха де Гиза… Подождите немного, ваше величество!

— О, ненавистная Жанна д'Альбре! Будь она трижды проклята! Гиз это пустое место! Он целиком и полностью в моей власти, и я уничтожу его, когда будет нужно. Но Альбре — чудовищный противник! Единственный противник, который вызывает у меня страх! О, если бы она оказалась тут, передо мной! Я бы задушила ее собственными руками!..

— Не волнуйтесь так, моя королева! — ласково проворковал Руджьери. — Ваши верные подданные сами расправятся с королевой Наваррской. Видите, они уже рвутся в бой! Вы только послушайте! Нет, клянусь Альтаиром и Альдебараном, представление достойно того, чтобы на него полюбоваться! Грандиозные картины звездного неба блекнут перед теми восхитительными ужасами, которыми нас радует наша грешная земля.

Руджьери шагнул к решетке; приблизилась к окну и Екатерина. Они замерли, прижавшись друг к другу, и затрепетали, в сладком волнении ожидая кровавого зрелища.

— Но пока я вижу только Генриха де Гиза, — хриплым голосом сказала Екатерина.

— Вы не туда смотрите… Вон там… в начале моста… экипаж, окруженный свитой.

— Да, да…

— Кучер уже не может повернуть, они застряли в толпе… Сейчас приоткроются занавески, и провалиться мне на этом месте, если мой друг Крюсе не углядит в карете королеву Наваррскую!..

На мост тем временем въехал Генрих де Гиз, которого сопровождал конный отряд из тридцати человек. В ответ на радостные вопли парижан Гиз улыбался и иногда кричал:

— Да здравствует месса!

— Да здравствует месса! Смерть презренным гугенотам! — отвечала ему обезумевшая от злобы толпа.

Это была яркая, запоминающаяся картина: большая свита Гиза в роскошных нарядах, усыпанных драгоценностями, верхом на прекрасных конях, сбруя которых тоже поражала своим великолепием… Зеваки замерли, ослепленные буйством красок, блеском золота и серебра, переливами шелков и атласов и бриллиантами, сверкавшими на шляпах, шеях, пальцах и пряжках…

Но ехавший впереди Генрих де Гиз затмевал всех. Ему не было еще и двадцати. Высокий, прекрасно сложенный, он сразу выделялся благодаря своему надменному лицу и горделивой осанке. С его плеч спускался длинный голубой атласный плащ, на берете покачивались три нити отборных жемчужин.

— Гиз! Гиз! — ревела толпа.

Заслышав эти восторженные приветствия, Екатерина так сжала кулаки, что ногти оставили глубокие следы на ладонях.

А в домике Мари Туше спокойно спал в объятиях подруги король Франции, не зная, что происходит в его столице.

Генрих де Гиз и его свита миновали мост и остановились, не в силах пробиться сквозь скопище народа.

Внезапно за их спинами раздались такие страшные крики, что Гиз стремительно обернулся, сжимая в руке кинжал. Но нет!.. Опасность грозила не ему!.. Он спрятал оружие, поднялся на стременах и вгляделся в толпу, пытаясь понять, что случилось. А дело было вот в чем…

Экипаж, с которого не сводила глаз Екатерина, с трудом прокладывал себе путь в людском море. Он достиг уже начала моста и оказался возле полуразвалившегося дома. Крюсе, Пезу и Кервье стояли тут же, будто ожидая условного знака. Кожаные занавески на окнах экипажа были плотно закрыты.

Но вдруг занавески дрогнули — и три приятеля, воспользовавшись этим, немедленно завопили во все горло.

— Три тысячи чертей! — орал Крюсе, и его громовой голос разносился над толпой. — Это же королева Наваррская! Смерть еретичке! Смерть Жанне д'Альбре!

Люди кинулись к экипажу, следовавшие за ним слуги в страхе разбежались.

— Ну, наконец!.. — выдохнула Екатерина Медичи, показав в жуткой усмешке свои крепкие острые зубы.

Вокруг экипажа мгновенно собралась довольно большая группа парижан, которые принялись слаженно кричать:

— Альбре! Альбре! Смерть Альбре! Гугенотку — в Сену!

Они легко опрокинули карету и разнесли ее в щепки…

Однако две женщины сумели выбраться на мостовую. Одна из них, молодая красавица, начала громко просить:

— О, пощадите, пощадите ее величество королеву Наваррскую!

Ужасное происшествие, похоже, совсем не испугало ее.

— Это она! Она здесь! — вопили Крюсе и Пезу, тыча пальцами во вторую даму, сжимавшую в руках сумочку из кожи.

Это, и правда, была Жанна д'Альбре, королева Наваррская. Спокойно и величественно она закрыла лицо вуалью. Стремительный натиск озверевшей толпы прижал женщин к стене развалюхи. К ним тянулись сотни скрюченных пальцев. Сейчас они вцепятся в королеву Наваррскую и разорвут ее на куски…

И тут случилось чудо. Екатерина Медичи и Руджьери наблюдали за этим из окна, а Генрих де Гиз — со своего коня. Некий юноша врезался в скопище людей, прокладывая себе путь локтями, кулаками и даже головой. Он рассек толпу, словно нож — кусок масла; можно было подумать, что собравшиеся разлетаются в разные стороны от одного лишь прикосновения его могучего плеча.

В мгновение ока беснующаяся толпа вместе со своими главарями — мясником, ювелиром и книготорговцем — откатилась от двери заброшенного дома, к которой прижимались две женщины. А их неожиданный защитник выхватил огромную шпагу, грозно засверкавшую на солнце, и принялся с немыслимой быстротой крутить ее в воздухе. Это устрашающее вращение он перемежал стремительными выпадами, и люди отшатывались в испуге, а молодой человек снова начинал вертеть над головой свой смертоносный клинок.

— Рене, — мрачно заявила Екатерина, — или этот человек умрет, или станет моим слугой!

— Разумеется, — кивнул астролог.

— Сен-Мегрен, — обернулся Гиз к одному из своих придворных, — разузнай, что это за безумец. Клянусь самим дьяволом! Ну просто лев! А какое мастерство! Какой размах!

Читатель, конечно, уже понял, что этим безумцем, этим львом, заставившим попятиться разъяренную толпу, был шевалье де Пардальян!

На его глазах из опрокинутого экипажа, который принялись громить Крюсе и его приспешники, выпрыгнули две дамы.

Пардальян хотел броситься вперед, но кто-то удержал его. Жан обернулся и увидел, что его схватил за рукав тот самый горожанин, который недавно столь любезно отвечал на вопросы шевалье.

— Не вмешивайтесь! — непререкаемым тоном заявил сей достойный обыватель. — Народ разберется сам! И помните: vox populi — vox Dei.

— Сударь, — вежливо ответил Пардальян. — Я ведь вам уже говорил: я по-английски не понимаю.

С этими словами шевалье решительно выдернул свой рукав из пальцев незнакомца-латиниста и оттолкнул советчика так, что тот отлетел в толпу, а сам, пригнув голову, словно живой таран, прорезал ряды фанатиков.

— Клянусь Вакхом! — воскликнул горожанин, ощупывая рукой поврежденную челюсть. — Прямо живой Геракл, не будь я Жан Дора, Johannus Auratus, величайший из поэтов Плеяды, Вергилий нашего времени!..

XIV

КОРОЛЕВА НАВАРРСКАЯ

Закрыв собой женщин, Пардальян встал, как неколебимая скала. И волны людского моря, разбившись об эту мощную преграду, отхлынули назад. Шевалье словно попал в самый центр жуткого смерча: рассвирепевшие горожане осыпали его ужасными проклятиями, Крюсе предрекал ему адские муки, но Пардальян молча и без лишней суеты крутил над головой сверкающую шпагу.

Но Жану было ясно, что долго сдерживать толпу он не сможет: люди с глухим ропотом наступали, теснившиеся сзади подталкивали тех, кто стоял впереди. Через минуту его сметут и затопчут…

— Отойдите от двери, — не оборачиваясь, велел шевалье дамам. Те отступили в сторону, приникнув к стене.

А Пардальян, не переставая рассекать воздух огромной шпагой, подался вперед: стоя на одной ноге и чудом сохраняя равновесие, он принялся яростно колотить второй ногой в прогнившую дверь развалюхи. Под первым же ударом старые доски затрещали, и нападавшим стало понятно, что собрался сделать шевалье.

Изливая на него потоки брани, озверевшие фанатики кинулись на безумного храбреца, осмелившегося защищать гугеноток. Два или три горожанина, пораженные Молнией, обливаясь кровью, рухнули на землю, а Пардальян снова с размаху ударил каблуком в дверь.

Жалобно завизжали дверные петли, затрещали доски, отлетел в сторону плохо приделанный засов — и дверь открылась!

— Скорее, Алиса! — спокойно обратилась королева Наваррская к молодой красавице, и дамы, а за ними и шевалье вбежали в дом.

Поняв, что ненавистная еретичка ускользает у них из рук, фанатики дико взвыли. Удивительно, как несчастный домишко не развалился окончательно от гремевших вокруг проклятий. Крюсе, Пезу и Кервье уже не вели парижан за собой: в толчее их отбросило в задние ряды. Мощный шквал вырвавшейся из-под контроля стихии обрушился на стену. Люди пинали, давили, топтали друг друга, но дверь уже была закрыта!..

Как только королева Наваррская и вторая дама вбежали в дом, Пардальян перестал крутить шпагу и наугад ткнул ею пару раз в толпу, ранив нескольких горожан, которые завопили от боли. Нападавшие на миг растерялись, а шевалье отпрыгнул назад, влетел в дом и захлопнул дверь.

В доме Жан перевел дыхание и осмотрелся. Это, похоже, была заброшенная плотницкая или столярная мастерская. На полу валялись доски и бревна. В одну секунду Пардальян подхватил несколько тяжелых бревен и подпер ими дверь. Получился крепкий заслон. Если толпа даже сумеет высадить дверь, она наткнется теперь на баррикаду из бревен.

— Месье, вы наш единоверец? — спросила Жанна д'Альбре Пардальяна — и это были первые слова королевы, которые услышал юноша.

— Мадам, вся моя вера сводится к тому, чтобы выжить, — улыбнулся шевалье, — тем более в эту минуту, когда за мою шкуру никто не даст и ломаного гроша.

Королева Наваррская восхищенно взглянула на юношу. В разодранном костюме, с окровавленными руками он еще мог улыбаться!

— Месье, — снова заговорила Жанна д'Альбре, — если нам придется умереть, я хочу перед кончиной принести вам свою благодарность и заверить вас в том, что более мужественного человека мне в жизни видеть не довелось…

— Ну, о смерти нам думать пока рано, — небрежно махнул рукой шевалье. — По-моему, мы проживем еще минуты три, а то и все четыре.

Жан осмотрелся в их маленькой крепости. Изнутри строение представляло собой один обширный зал без потолка, увенчанный крышей, которая опиралась на три мощные деревянные колонны, врытые в землю ниже уровня пола.

В дальнем конце мастерской, у стены, внешняя сторона которой была обращена к реке, Пардальян заметил открытый люк, ведущий в подвал.

— Быстрее вниз! — скомандовал он дамам.

— А вы? — заколебалась Жанна д'Альбре.

— Я сказал — вниз, мадам!

Королева Наваррская и ее фрейлина поспешили последовать его совету и попали не в обычный подвал, а в такой же зал, как и тот, что был над ними. Под дощатым настилом, который служил тут полом, журчала вода — здание стояло на сваях прямо в Сене!

Жанна д'Альбре напрягла слух. Ей почудилось, что к воплям толпы, бушующей на улице, примешиваются какие-то загадочные звуки — будто пила вгрызается в древесину… Но вскоре они утонули в диком вое нападавших…

Интуиция подсказала королеве, что где-то рядом обязательно должна быть дверь, выходящая к реке… Женщина шагнула вперед, и под ногой у нее звякнуло металлическое кольцо. В сердце Жанны затеплился огонек надежды: напрягая последние силы, она дернула за это кольцо и подняла крышку люка. Будто приговоренный к смертной казни, отказывающийся поверить в то, что ему дарована жизнь, Жанна д'Альбре засомневалась, действительно ли она видит шаткую лестничку, спускающуюся к воде, и привязанную к перекладине лодку.

— О, месье, скорее сюда! — громко позвала королева Жана.

— Сейчас! — крикнул сверху Пардальян. — В приличном обществе и умирать приятно!

С этими словами шевалье соскочил вниз. Он тянул за собой толстую веревку. Обмотав один ее конец вокруг кисти, он крепко уперся спиной в лестницу, а ногами в пол, и, побагровев от напряжения так, что почти незаметны стали вздувшиеся вены, отчаянно рванул веревку.

В этот миг обезумевшей от жажды крови толпе удалось наконец высадить дверь; нападавшие ввалились в мастерскую, сметая все на своем пути…

— Смерть гугенотам! Смерть проклятым еретикам! Альбре — в Сену!

Словно античный бог, с корнем выдирающий из земли столетние дубы, Пардальян со сверхчеловеческой силой еще раз рванул веревку.

Послышался страшный грохот, до основания сотрясший мастерскую, деревянные колонны, поддерживавшие крышу, рухнули, и кровля провалилась вниз, погребя под собой ворвавшихся в дом людей. Вслед за ней обрушились и изъеденные непогодой стены верхнего этажа. Множество горожан осталось лежать под обломками…

Как же это могло случиться?

Дело в том, что Пардальян подпилил деревянные колонны, на которые опиралась кровля, потом обвязал их прочной веревкой и, спустившись вниз, дернул за конец этого аркана, вложив в рывок мощь, достойную Геркулеса. Подпиленные колонны поддались, кровля рухнула на нападавших, а Пардальян, на голову которому сквозь широкий люк валились сверху обломки стен и крыши, стремительно прыгнул на нижнюю лестничку, где уже стояли дамы.

Не говоря ни слова, Жанна д'Альбре кивком указала на утлое суденышко, и вскоре все трое уже разместились в маленькой лодке. Шевалье перерубил кинжалом веревку, крепившую лодку к перекладине лестнички, и они поплыли по течению к Лувру.

На дне суденышка Жан обнаружил одно весло и принялся им орудовать. И через пять минут лодка уткнулась в берег. Они причалили немного ниже Лувра, в том месте, где Филибер Делорм, придворный архитектор Екатерины Медичи, начал по ее приказу возводить дворец Тюильри.

Жан помог дамам выбраться на берег и галантно поклонился на прощание.

— Месье! — воскликнула Жанна д'Альбре. — Я королева Наваррская. А как ваше имя?

— Шевалье де Пардальян, мадам.

— Бурбонский королевский дом никогда не забудет той огромной услуги, которую вы ему сегодня оказали, проявив беспримерное мужество и самоотверженность!

Пардальян попытался запротестовать.

— Ах, нет, не спорьте! — сказала королева. — Или я решу, что вы сожалеете о своем благородном порыве.

Намек Жанны был ясен: вставший на защиту гугенотки навлекал на себя страшную опасность.

— Как вы можете так говорить, мадам! — вскричал Жан. — Я бы никогда не простил себе, если бы покинул вас в беде, однако, признаюсь, я даже не предполагал, кому имею честь предложить свою скромную помощь. Я понимаю, что оказал услугу вашему величеству, ведь я спас вам жизнь. Но признаюсь честно: я бросился спасать двух несчастных женщин и не предполагал, что вызволяю из беды великую королеву.

Жанна д'Альбре повидала на своем веку немало отважных воинов, встречала не одного храбреца; и все же эту женщину потрясла какая-то очень естественная, непоказная смелость шевалье, сочетающаяся с огромным чувством собственного достоинства и веселой насмешливостью. Все это делало юношу просто очаровательным и пленяло всех, с кем сводила его судьба.

— Месье, — промолвила королева, с восхищением глядя на Пардальяна, — если бы вы захотели сопровождать меня в лагерь моего сына, короля Генриха Наваррского, то, не сомневаюсь, вас ждала бы немалая награда.

Слова о награде приятно взволновали юношу, но тут же его воображение нарисовало прелестный портрет девушки с золотыми волосами, в ожидании которой он долгие часы просиживал у окна.

И, грустно вздохнув, Пардальян распростился со сладкой мечтой о славе и богатстве. Вежливо поклонившись королеве, он сказал:

— Позвольте заверить вас, ваше величество, в моей глубочайшей преданности и поблагодарить за вашу доброту, однако надеюсь, что когда-нибудь заслужу награду и в Париже.

— Что ж, воля ваша, месье. Как мне разыскать вас?

— Я живу на постоялом дворе «У ворожеи», на улице Сент-Антуан.

Ласково улыбнувшись Пардальяну, Жанна д'Альбре повернулась к своей фрейлине.

Это была настоящая красавица: огромные карие глаза, чувственные алые губы, великолепные черные волосы, изящные движения, утонченные манеры. В эту минуту девушка казалась встревоженной и время от времени бросала быстрые взгляды на королеву Наваррскую.

— Алиса, вы повели себя безрассудно, велев кучеру следовать через Деревянный мост…

— Я считала этот путь безопасным, ваше величество, — не моргнув глазом, заявила красотка.

— Алиса, — вздохнула королева, — вы повели себя еще более безрассудно, приоткрыв занавеску…

— Мне просто хотелось знать, что происходит на улице, — побледнев, ответила девушка.

— И верхом безрассудства с вашей стороны, Алиса, было громко объявить обезумевшей черни, кто я такая…

— О, я так испугалась, ваше величество! Даже не понимала, что я делаю, — пробормотала дрожащая Алиса.

— Я вовсе не браню вас, моя дорогая. Однако, чтобы погубить меня руками папистов, нужно было действовать именно так…

— Ах, ваше величество!..

— В дальнейшем постарайтесь проявлять больше благоразумия, — посоветовала фрейлине Жанна д'Альбре.

Ее тон был столь мягким, что испугавшаяся Алиса де Люс быстро пришла в себя. (Читателю уже известна эта особа — именно о ней рассказывал Екатерине Медичи астролог Руджьери. )

— Шевалье, — снова повернулась королева к Пардальяну, — я хочу попросить вас еще об одной услуге.

— Вы можете располагать мной, мадам.

— Благодарю. Пожалуйста, проводите нас… Зная, что рядом вы со своей шпагой, я не побоюсь оказаться в центре многотысячного вражеского войска.

Пардальян спокойно выслушал эту похвалу, однако подавил печальный вздох и подумал: «Обидно, что обстоятельства держат меня в Париже!.. Ах, прав был мой отец: нельзя верить женщинам! Белокурые волосы прекрасной соседки опутали меня, словно крепкая сеть…

И подумать только! Ведь я вышел на улицу, собираясь каким-нибудь образом раздобыть себе новый костюм… А теперь придется всю ночь просидеть с иголкой в руках — и это после того, как я весь день пробегал со шпагой… Впрочем, что шпага, что игла — невелика разница… И одна колет, и другая… «

Так, предаваясь грустным размышлениям, шевалье следовал за двумя дамами, настороженно озираясь и положив руку на эфес шпаги.

Вечерело. Пардальян помчался утром за Дамой в трауре, даже не поев, и теперь явно не отказался бы от доброго ужина.

Обходя людные места стороной, королева и ее спутница подошли переулками к Тамплю и остановились на пороге небольшого двухэтажного дома, напротив которого высилась темная громада тюремной башни.

Жанна д'Альбре приказала Алисе де Люс постучать — и дверь тут же открылась.

— Вы можете войти вместе с нами, месье, — обратилась королева Наваррская к Пардальяну. — Мне нечего скрывать от вас.

Дверь за их спинами захлопнулась, и лакей провел посетителей в небольшую, забитую разным старьем, однако вполне опрятную комнатку.

Здесь за колченогим столом расположился горбоносый старик; большая белая борода придавала ему сходство с библейскими патриархами. Стол был завален весами разных форм и размеров.

— О, мадам! Вы снова навестили мое скромное жилище! — с наигранной радостью вскричал старик. — Последний раз вы появились тут три года назад, но ваше имя значится в моих расходных книгах… мадам… мадам… извините, вылетело из головы…

— Мадам Леру, — холодно напомнила королева.

— Ах, да! Мадам Леру! Думаю, вы хотите, чтобы жалкий Исаак Рубен что-нибудь купил у вас? Может быть, нитку жемчуга? Или брошь с бриллиантами?

Возможно, читатель помнит, что, выбравшись из экипажа, королева Наваррская сжимала в руках кожаную сумочку. Теперь Жанна д'Альбре расстегнула ее и выложила на стол то, что принесла с собой.

Глаза Исаака Рубена загорелись. Он нежно гладил алмазы, рубины и изумруды, которые вспыхивали разноцветными искрами.

Что касается Пардальяна, то мы не собираемся идеализировать его и честно признаемся: увидев такое богатство — все эти камни, мерцавшие таинственными разноцветными огнями, голубыми, красными и зелеными, шевалье вытаращил глаза и задрожал.

«Подумать только, — неотвязно вертелось у него в голове, — если бы у меня был хоть один такой камешек, я считал бы себя богачом!»

Воображение шевалье лихорадочно заработало: он уже видел себя обладателем несметных сокровищ. Вот он прогуливается под окнами Дамы в трауре, разряженный в пух и прах, так что фавориты герцога Анжуйского, признанного щеголя, просто умирают от зависти!

Но тут шевалье спустился с небес на землю, взглянул на свой поношенный, драный костюм и даже губу прикусил с досады. Он с трудом оторвал взгляд от чарующего блеска драгоценностей и стал искоса рассматривать Жанну д'Альбре.

Королева Наваррская в молчании следила за стариком. Стороннему наблюдателю Жанна д'Альбре могла показаться замкнутой и надменной: жесткие морщины у губ делали ее лицо строгим и холодным, умные светлые глаза легко читали мысли собеседника; эта женщина умела приказывать — и вовлекать в борьбу.

Ей было в ту пору сорок два года. Она еще носила траур по своему мужу, Антуану Бурбону, скончавшемуся в 1562 году, хотя никогда не оплакивала этого слабого, безвольного человека. Всю жизнь он был послушным орудием в руках других людей и самостоятельно принял лишь одно-единственное решение — вовремя умер, освободив от себя Жанну д'Альбре, женщину смелую, предприимчивую, наделенную мужским умом и отвагой. У Жанны были серые глаза, внимательный взгляд которых пронизывал собеседника насквозь. Она казалась строгой и холодной, но когда эта женщина давала волю чувствам, лицо ее преображалось. Она стала настоящей воительницей, Жанной д'Арк французского протестантизма. Наверное, так выглядела легендарная мать Гракхов: все в ее облике говорило о гордости, достоинстве и привычке повелевать. Историки, которых интересует только внешняя сторона событий, пока еще не воздали должного Жанне д'Альбре. Романист же, раздумывающий над тайнами человеческой души, в восхищении склоняет голову перед этой женщиной.

Жанна была одержима одной-единственной страстью, полностью изменившей ее жизнь и заставившей совершать невероятные поступки. Все действия королевы Наваррской объяснялись только безграничной любовью к сыну. Именно ради сына она, женщина нечестолюбивая и очень привязанная к своему патриархальному Беарну, очертя голову ринулась в самое пекло войны. Ради сына забросила она свое вышивание и любимые книги, приняв командование над убеленными сединой генералами. Ради сына научилась она хладнокровно, стоически смотреть в лицо смерти. Ради сына, ради того, чтобы заплатить его солдатам, она уже продала большую часть своих сокровищ, а теперь расставалась с последними драгоценностями.

Еврей улыбался, Пардальян трепетал, одна Жанна оставалась невозмутимой.

Исаак Рубен разложил камни и принялся внимательно рассматривать их; судя по сдвинутым бровям и напряженному взгляду, он что-то подсчитывал в уме. Ювелир не дотрагивался до камней, не взвешивал, не разглядывал на свет, но минут пять не сводил с них глаз.

«Сейчас приступит к оценке, — подумал Пардальян. — Это займет часа три-четыре, не меньше… «

— Мадам, — внезапно произнес еврей, оторвав взор от драгоценностей. — Стоимость этих камней — сто пятьдесят тысяч экю.

— Совершенно верно, — ответила Жанна д'Альбре.

— Я дам вам сто сорок пять тысяч. Разница — это плата за мое посредничество и риск. Каким образом вы предпочли бы рассчитаться?

— Как обычно.

— Значит, я вручу вам вексель на имя моего представителя.

— Хорошо, но только не на имя человека, который ведет ваши дела в Бордо.

— Выбирайте любое место, мадам. Мои представители есть в каждом городе.

— Что вы скажете о Сенте?

— Отлично!

Исаак Рубен черкнул на пергаменте несколько строк, поставил свою подпись и печать, пробежал написанное глазами и протянул вексель Жанне д'Альбре. Королева прочитала долговое обязательство, свернула его и положила в сумочку.

Исаак Рубен поднялся и проговорил с поклоном:

— Мадам, в делах такого рода я всегда к вашим услугам.

Королева Наваррская закусила губу: проданные камни были ее последним достоянием, теперь у нее не осталось вообще ничего!..

Сдержанно попрощавшись, Жанна покинула мрачный дом и зашагала по улице в сопровождении Алисы де Люс и Пардальяна.

Пардальян последовал за ними, изумленный и потрясенный. Он не знал, кто более достоин восхищения: то ли мудрый еврей, который вот так, на глаз, безошибочно определил стоимость камней и вручил королеве огромную сумму золотом; то ли Жанна д'Альбре, без сожаления расставшаяся с бесценными сокровищами и получившая взамен всего лишь обрывок пергамента с подписью и печатью.

XV

ТРИ ПОСЛАНЦА

Жанна д'Альбре выбралась из Парижа, миновав Сен-Мартенскую заставу, которая располагалась возле Тампля. У городской стены ее ждали двое слуг с каретой. Покинув жилище Исаака Рубена, королева долго хранила молчание. Только подойдя к карете и приказав Алисе занять в ней место, она сказала Пардальяну:

— Месье, я понимаю, что вы не станете требовать от меня проявлений благодарности, но позвольте мне заверить вас: я всегда буду вспоминать о вас как об одном из немногих благородных людей, еще оставшихся на свете…

С этими словами королева Наваррская подала шевалье руку, которую тот почтительно поцеловал, согнувшись в грациозном, исполненном спокойного достоинства поклоне.

Жанна д'Альбре устроилась в экипаже, и быстрые тарбские кони стремительно унесли его в ночь.

А Жан де Пардальян еще долго бродил вдоль парижских стен и упивался сладкими мечтами:

— Благородный человек! Королева сказала, что я — благородный человек! Следует признать, что в наши дни сила, ловкость и отчаянная смелость и в самом деле зачастую оказываются омерзительными свойствами натуры, если служат жадности и злобе… Но я смогу доказать, что эти же черты становятся истинными добродетелями, если…

Тут шевалье остановил бег собственных мыслей, усмехнулся, пинком откинул за спину Молнию и сердито пробурчал:

— Ну и ну! Вот это называется — воспарил… А ведь отец меня предупреждал: не верь самому себе! Отправлюсь-ка я лучше на постоялый двор — вдруг мой добрый Ландри припрятал на кухне какую-нибудь курицу или перепелку!

И он двинулся в путь, насвистывая охотничий марш, который обычно играли фанфары; эту мелодию ввел в моду сам король Карл IX — большой любитель фанфар. В Париж шевалье вернулся довольно поздно, едва успев прошмыгнуть в закрывающиеся городские ворота.

Вскоре Пардальян уже восседал за столом, а молодая жена почтенного хозяина лично подавала ему аппетитное жаркое и наш герой имел при этом удовольствие созерцать ее соблазнительные пухленькие ручки, открытые по самые локти. Надо сказать, что старалась Югетта зря: наш герой, наш рыцарь так проголодался, что все его внимание было поглощено лишь едой да бутылкой сомюрского. Пардальян не просто ел, он пожирал курицу…

Наевшись, Жан с легким сердцем поднялся к себе, мечтая хорошенько выспаться, а Ландри тяжко вздохнул, обнаружив, что юноша опорожнил в задумчивости три кувшина отличного вина. Вздохнула и прекрасная госпожа Югетта, убедившись, что все ее несравненные прелести оставляют Пардальяна равнодушным…

Подвиги этого дня страшно вымотали Пардальяна, и назавтра он встал довольно поздно. Вскочив с кровати, Жан натянул на себя рубаху и штаны, а потом принялся за свой обычный труд — начал зашивать колет. Юноша расположился у окна, где было светлее, усевшись спиной к двери.

Возможно, столь прозаическое занятие уронит достоинство шевалье де Пардальяна в глазах какой-нибудь очаровательной читательницы. Однако заметим, что мы стремимся с максимальной точностью рассказать о жизни бедного дворянина в годы царствования Карла IX.

Итак, Пардальян вытащил шкатулку, где хранил иголки, нитки, шнурки, крючки, пряжки и прочие необходимые принадлежности для штопки и шитья (в этом искусстве шевалье весьма и весьма преуспел). Он уже вышел победителем из нелегкой борьбы с одной дырой и хотел было атаковать другую, нагло зиявшую на самом видном месте, но тут раздался деликатный стук в дверь.

— Заходите! — громко сказал Пардальян, не прекращая работы.

Дверь отворилась, и господин Ландри, сгибаясь в почтительном поклоне, медоточивым голосом промурлыкал:

— Соблаговолите пройти сюда, ваше высочество…

Пардальян поднял голову от шитья, заинтересовавшись, какое такое высочество пожаловало в его апартаменты. Да, столь великолепная особа, похоже, впервые удостоила своим посещением славный постоялый двор. Жан увидел сапоги с высокими голенищами, сшитые из тончайшей кожи и дополненные роскошными золотыми шпорами, темно-сиреневые бархатные штаны, атласный колет, золотые пряжки и банты из сиреневых лент, длинный сиреневый плащ и такого же цвета перо, прикрепленное к шляпе огромной изумрудной брошью. Так был одет вошедший в комнату молодой мужчина. С завитыми напомаженными волосами, нарумяненными щеками, подкрашенными губами, маленькими подкрученными усиками; он распространял вокруг себя аромат духов и благовоний. Короче, перед Пардальяном стоял блистательный придворный в щегольском наряде.

Шевалье поднялся и, не откладывая иголки, обратился к посетителю:

— Пожалуйста, входите, месье.

— Беги, доложи своему господину, что Поль де Стюер де Коссад, граф де Сен-Мегрен, желал бы с ним кое-что обсудить, — распорядился гость.

— Прошу прощения, — с каменным лицом отозвался Пардальян. — О каком господине вы говорите?

— Да о твоем господине, дурак! Я же выразился вполне ясно: доложи твоему господину — и не стой, как столб!

Теперь Пардальян, казалось, весь обратился в мраморную статую. Не повышая голоса, он с холодной вежливостью произнес:

— У меня нет другого господина, кроме самого себя.

Было непонятно, смутила или нет Сен-Мегрена его ошибка. На его лице по-прежнему лежала печать полнейшего равнодушия. Единственное, что его занимало, — это собственные старания не измять гигантский кружевной воротник.

— Раз так, возможно, вы, месье, — шевалье де Пардальян? — вежливо поинтересовался граф.

— Да, я ношу это благородное имя.

Тогда Сен-Мегрен, строго следуя этикету, обнажил голову и отвесил грациозный поклон.

Пардальян набросил себе на плечи изношенный плащ, указал посетителю на единственное кресло, сам же опустился на стул.

— Месье, — начал Сен-Мегрен. — Герцог Гиз оказал мне огромную честь, попросив передать вам, что вы заслужили его искреннее уважение и безграничное восхищение.

— Спешу вас заверить, — с чувством проговорил Пардальян, — что я отношусь к его светлости точно так же.

— Понимаете, ваше вчерашнее приключение прекрасно продемонстрировало, на что вы способны. Сегодня, во время утреннего туалета его величества, придворный поэт Жан Дора сообщил об этом эпизоде королю. Жан Дора лично наблюдал за стычкой.

— Да что вы?! И что же сказал этот сочинитель?

— Что вас нужно засадить в Бастилию, ибо вы спасли жизнь двум еретичкам.

— А что ответил король?

— Если бы вы были допущены ко двору, вам было бы известно, что его величество не слишком многословен… Но в любом случае у вас теперь репутация Ахиллеса или Алкида. Встать на сторону двух дам — против всей парижской черни!.. А как вы описывали круги шпагой! И какие стремительные удары! Да еще снесенный до основания дом!.. Одним словом, герцог Гиз с удовольствием предлагает вам свое покровительство. И в подтверждение тому он попросил меня вручить вам этот алмаз — в качестве первого доказательства тех добрых чувств, которые он к вам питает… Но, умоляю, не отвергайте этот дар, возьмите его или вы смертельно обидите его светлость!

— Да не волнуйтесь так, я вовсе не собираюсь ничего отвергать! — пожал плечами Пардальян и примерил перстень, который передал ему граф.

— Я совершенно очарован тем любезным приемом, который вы соблаговолили мне оказать… — продолжал Сен-Мегрен.

— Помилуйте, — возразил шевалье, — для меня это такая честь… И такой дорогой подарок, — добавил он.

— Вы о перстне? Не стоит, право, сущая безделица…

— Безделица? Я бы не сказал… Но, сударь, я прежде всего имел в виду, что для меня огромная честь принимать в моем убогом жилище столь блистательную особу. Признаюсь, мне давно хотелось познакомиться поближе с таким изящным кавалером. И вот, наконец, удача улыбнулась мне… Черт побери! Ваш наряд безупречен. Плащ — настоящее чудо! Камзол… не хватает слов!.. А ваши фиолетовые штаны меня просто потрясли. Что же касается шляпы… ах, эта ваша шляпа!.. Да я теперь в жизни не надену свое воронье гнездо!

— Помилуйте, шевалье! Вы так любезны… вы мне льстите!

Пардальян, вообще-то человек не очень разговорчивый, расточал сейчас перлы красноречия, продолжая безудержно восхищаться костюмом Сен-Мегрена. А тот все рассыпался в благодарностях.

Правда, Жан произносил горячие похвалы весьма холодным тоном. Сен-Мегрен так и не понял, что собеседник издевается над ним, шевалье же в душе ликовал.

— А теперь поговорим о делах. Назревают серьезные события, и герцог Гиз повсюду ищет надежных людей. Нет ли у вас желания послужить славному роду великих Гизов? Заметьте, я с вами совершенно откровенен…

— Что ж, вы спросили без обиняков — и я вам без обиняков отвечу. У меня есть желание служить лишь одному-единственному роду.

— И какому же?

— Своему собственному!

— Но что мне сказать герцогу?

— Передайте его светлости, что меня до глубины души взволновало известие о его милостивом внимании к моей скромной особе и что я прошу соизволения лично сообщить герцогу о результатах своих раздумий над его лестным предложением.

«Дело сделано! — решил Сен-Мегрен. — Он проглотил наживку, но медлит, боясь продешевить».

Не сомневаясь в своей правоте, граф с любезной улыбкой подал Жану руку, и тот пожал кончики холеных пальцев.

Пардальян проводил посетителя до дверей, и на пороге молодые люди еще долго обменивались поклонами и заверениями во взаимном почтении.

— Уф! — облегченно вздохнул Жан после ухода гостя. — Вот уж не ожидал! Служить герцогу Гизу… Самому богатому, влиятельному и блестящему дворянину Франции… У меня сразу появится много денег. Возможно, я даже прославлюсь. Но почему-то предложение герцога не приводит меня в восторг. Разумеется, нужно согласиться… И все же я откажусь! Понять бы еще — по какой причине? По какой причине, черт возьми?!

Пардальян нервно забегал по комнате.

— А вот по какой! Отец велел мне остерегаться всего на свете и никому не верить…

Обрадовавшись, что сумел так ловко обосновать свой отказ от герцогской службы, шевалье решил немедленно выкинуть из головы всю эту историю. Он восторженно осмотрел перстень, который принес ему Сен-Мегрен.

— За него дадут сто пистолей, а то и сто двадцать… А вдруг удастся выручить сто пятьдесят?..

Вскоре он уже грезил, как заимеет двести пистолей, но дверь опять распахнулась, и в комнату шагнул человек в длинном темном плаще, какие обычно носят купцы. Жан изумленно воззрился на нового посетителя, а тот отвесил почтительный поклон и вежливо поинтересовался:

— Я имею счастье видеть шевалье де Пардальяна?

— Да, да, месье. Чем могу быть полезен?

— Сейчас скажу, — отозвался гость, сверля глазами лицо Жана. — Но сначала сообщите мне точную дату вашего рождения. Мне нужно знать час, месяц и год.

Вопросы незнакомца показались Жану несколько неожиданными, но на безумца странный посетитель похож не был.

— Я родился в феврале 1549 года, — честно признался шевалье. — Увы, ни день, ни час моего рождения мне неизвестны.

— Peccato! — воскликнул загадочный пришелец. — Однако делать нечего! Попробую составить гороскоп без этих данных.

Потом он спросил Пардальяна:

— Месье! Вы свободны?

— Разве на такой вопрос ответишь? — искренне удивился шевалье. — Вы изволили поинтересоваться, свободен ли я? Но кто может утверждать, что действительно является свободным? Даже король — и тот не вправе располагать собой… Свободен! Трудный вопрос, месье… Вы бы еще спросили, богат ли я! Клянусь Пилатом и Вараввой! Да, я имею возможность просыпаться в полдень, а засыпать на утренней заре; имею возможность, ничего не боясь, не испытывая угрызений совести и не оглядываясь в испуге по сторонам, спокойно войти в таверну или в храм; имею возможность есть досыта и пить допьяна… Тише, Пипо, прекрати рычать!.. Я имею возможность целовать в прелестную щечку очаровательную мадам Югетту Грегуар или болтать с девчонкой из кабачка «Золотой рог»; имею возможность круглые сутки шляться по Парижу… Да не беспокойтесь, Пипо не кусается… Мне наплевать на караульных, следящих за порядком в городе, и на грабителей, разбойничающих в городе; я делаю то, что пожелаю, и могу по собственному усмотрению располагать каждым часом, каждой минутой своей жизни. Если вы подразумеваете именно это, то я совершенно свободен! А вы?

Загадочный гость приблизился к столу, извлек из-под плаща туго набитый кошелек и бросил его на стол.

— Месье, — объявил незнакомец, — тут двести экю.

— Двести экю? Недурно!

— Двести экю по шесть ливров!

— Вот как? Целых двести экю по шесть ливров?

— Парижских ливров!

— Ах, даже парижских ливров? Тяжелый, видно, кошелек!

— Он ваш, — внезапно сказал гость.

— Раз так, — задумчиво проговорил шевалье, явно не собираясь волноваться по этому поводу, — разрешите мне убрать его в надежное место. И, если уж вы так любезны, соблаговолите объяснить, почему вы полагаете, что эти двести экю по шесть парижских ливров именно мои.

Посетитель, похоже, намеревался поразить Пардальяна. Но вместо этого сам был до крайности удивлен поведением шевалье: человек в плаще думал, что юноша потеряет голову от радости и рассыпется в благодарностях, а тот будто вылил на гостя ушат холодной воды. И незнакомцу стало ясно: справиться с Пардальяном будет непросто. Впрочем, гость молниеносно сообразил, как выкрутиться из неловкой ситуации.

— Эти деньги ваши, поскольку я плачу их за вашу свободу.

Не моргнув глазом, Жан с надменной небрежностью бросил:

— Тогда тут не хватает девятисот девяносто девяти тысяч восьмисот экю по шесть парижских ливров. Этот долг — за вами, месье!

— Briccone! — прошептал человек в плаще. — Ей-богу, недурно, шевалье! Значит, вы полагаете, что цена вашей свободы — ровно миллион экю?

— Несомненно, и это лишь за первый год, — решительно заявил Пардальян.

И тут Рене Руджьери — читатели, разумеется, давно поняли, что таинственным гостем был именно он, Рене Руджьери, — признал себя побежденным.

— Шевалье, — сказал астролог, восхищенно глядя на юношу, — вы с равным искусством разите своих противников как оружием, так и словом. Я намеревался ошеломить и потрясти вас, но не смог. Что ж, больше я не стану посягать на вашу свободу и перейду прямо к делу. У вас доброе сердце — в этом я убедился вчера; у вас острый ум — это я увидел сегодня. Ваша шпага не знает промаха, ваши слова летят в цель словно стрелы. С вашей верной рукой и светлой головой вы просто обязаны служить высокой, чистой и — не побоюсь этого слова — святой цели. Так вот: одной влиятельной, знатной и весьма щедрой даме очень небезразлично ваше будущее…

— Да что вы все о делах?! Расскажите лучше об этой даме! Кто она? Мадам де Монпансье?

— О нет! — покачал головой Руджьери. — И не пытайтесь угадать! Но заверяю вас, что речь идет о самой влиятельной особе Франции!

— Но надо же мне знать, кто станет моей госпожой!

— Разумеется. Завтра в десять вечера будьте у Деревянного моста, подойдите к первому дому справа и три раза постучите в дверь…

Пардальян не мог сдержать непроизвольной дрожи: ему пришло на память мертвенно-бледное лицо таинственной женщины, скрывавшейся за зарешеченным окном.

— Что ж, я там буду, — решительно сказал он.

— Это все, о чем я намеревался сегодня поговорить с вами! — объявил астролог.

И он покинул комнату, а Пардальян погрузился в размышления.

— Пусть черти выщиплют мне усы, если эта знатная дама не Екатерина Медичи. Ну, а что касается высокой святой цели… это мы еще поглядим. Однако меня беспокоит, что этому человеку известна вся моя подноготная, а я даже не знаю, как его зовут… Будем надеяться, что он хотя бы не фальшивомонетчик…

Шевалье высыпал на стол содержимое кошелька, тщательно пересчитал монеты, сложил их в столбики и довольно улыбнулся:

— Да, деньги настоящие, новенькие и блестящие, и на каждой монете портрет нашего обожаемого короля Карла! А может быть, мне это только снится?.. Похоже, шевалье, вы стали состоятельным человеком. Золото и алмаз… Ох, не нравится мне все это…

Но неожиданный стук в дверь отвлек Жана от созерцания внезапно свалившихся на него сокровищ. Пардальян аж подпрыгнул от неожиданности, хотя с давних пор решил ничему на свете не удивляться.

Но в следующий миг изумление сменилось настоящим потрясением: в первую секунду юноше показалось, что третий гость — точная копия второго. Жан снова увидел мрачно-надменное лицо, гордо посаженную голову, правильные тонкие черты, пылающие очи. Однако кошелек с деньгами Жану вручил мужчина лет сорока пяти, небольшого роста, с неискренними глазами; сразу чувствовалось, что эта личность часто прибегает к хитрости и редко к силе. (Напомним читателям, что вторым гостем был Рене Руджьери.)

Новому же посетителю было не больше двадцати пяти лет. Лицо этого высокого статного мужчины дышало честностью и благородством, однако на нем лежала печать безысходной тоски — будто молодого человека угнетала какая-то страшная тайна.

Гость и хозяин посмотрели друг на друга, и, хотя более непохожих людей вообразить было невозможно, они мгновенно ощутили не поддающееся объяснению взаимное расположение.

— Я имею честь говорить с шевалье де Пардальяном? — осведомился третий гость Жана.

— Вы совершенно правы. Позвольте же и мне узнать, кого судьба привела в мою скромную обитель? — в свою очередь осведомился и Пардальян с неожиданной для него дружелюбной мягкостью.

Вполне естественный вопрос Жана заставил посетителя содрогнуться и побледнеть:

— Да, разумеется. Как воспитанный человек я сразу обязан был представиться. Мое имя — Деодат, просто Деодат. Вернее, не имя, а прозванье, полученное тем, кто не имеет ни отца, ни матери. Деодат означает по-латыни «врученный Богу». Я подкидыш, найденный на ступенях храма. Мои родители отдали меня Богу, положившись на Его милость, и судьба распорядилась так, что я попал к женщине, которая позаботилась о бедном сироте не хуже самого Господа. Вот почему я ношу такое имя, месье.

Грустная история, которую внезапно рассказал гость, глубоко взволновала Жана. Стараясь ничем не выдать охвативших его чувств, шевалье поинтересовался:

— И кто же та женщина, что нашла вас?

— Жанна д'Альбре!

— Королева Наваррская?

— Да! Но извините, я совсем упустил из виду, что прислан сюда с поручением, а вовсе не затем, чтобы докучать вам подробностями своей ничтожной жизни…

— Ну что вы! — с горячностью воскликнул Пардальян. — Я польщен, что вы доверились мне как другу. Не скрою, вы мне чрезвычайно симпатичны!

— Но мы совсем не знаем друг друга… Разве вас не шокирует мое сомнительное происхождение?.. Ведь у меня нет даже нормального имени…

— Прекратите!.. Сделаем так: я буду называть вас Деодатом, а вы меня Жаном. Кстати, уже полдень, и в это время все приличные люди отправляются обедать. Соблаговолите же разделить со мной мою скудную трапезу!

Лицо Деодата осветила улыбка, согнав с него выражение печали и суровой гордости.

— Ах, шевалье, ваши речи врачуют истерзанное сердце! — с чувством промолвил молодой человек.

— Ну вот и отлично! Любен, Любен! — закричал Пардальян и пояснил своему гостю: — Любен — это здешний слуга. Вообразите: он был монахом, но покинул монастырь, предпочтя молитвам и постам паштеты и куропаток. Когда у меня есть деньги и желание, я его частенько угощаю — уж очень он любит хорошо покушать и крепко выпить. А вот и он собственной персоной.

Но в комнату вбежал не только Любен; за ним, быстро перебирая коротенькими ножками, вкатился почтеннейший Ландри с медоточивой улыбкой на круглом лице.

— Чего изволите… э… монсеньор?.. — подобострастно кланяясь, промурлыкал хозяин «Ворожеи». Он так и пожирал глазами деньги, разложенные на столе.

— Ого! Монсеньор?! Стало быть, я уже не просто дворянин, а настоящий принц?! Отлично, дорогой Ландри, я верю, что ты угостишь нас, как истинных принцев крови.

Услышав эти слова, Деодат стал белее мела. Пардальян же, не обращая внимания на волнение нового друга, отдавал распоряжения Ландри:

— Подашь нам королевский обед: добрый кусок жаркого, несколько копченых колбасок, которыми заслуженно славится здешняя кухня, пирог со сливами — гордость мадам Югетты, ветчину, омлет, ну и еще что-нибудь… Да не забудь пару-тройку бутылок сомюрского и того бордо, которым ты всегда потчуешь мэтра Ронсара.

Через пятнадцать минут Жан и Деодат уже сидели за столом, ломившимся от всевозможной снеди. Любен рвался им прислуживать, надеясь, что и ему перепадет кусок-другой, но Пардальян вытолкал лакея в коридор. Даже будучи богатым, он пока в состоянии своей рукой наложить себе в тарелку еды и налить в бокал вина, объявил шевалье.

— Дорогой Жан, — промолвил Деодат, — я счастлив, что познакомился с вами, однако должен выполнить поручение, которое меня сюда привело…

— О, суть этого поручения мне прекрасно известна!

— То есть как… известна?

— Ну разумеется! Королева Наваррская велела вам еще раз передать мне благодарность за то, что я защитил ее величество от озверевшего сброда. Далее, она поручила вам предложить мне службу при Наваррском дворе и прислала дорогой дар. Не правда ли?

— Но как вы догадались?

— Это было нетрудно! Сегодня утром ко мне явился придворный одного знатного господина. Он вручил мне изумительный перстень с бриллиантом и поинтересовался, не желаю ли я пойти на службу к этому господину. Потом сюда прибыл чрезвычайно таинственный человек, оставил на столе двести экю и поведал, что некая дама не отказалась бы от моих услуг. Так что вы уже третий и, как подсказывает логика, повторите сейчас все то же самое.

— Вы совершенно правы! Вот подарок, — и Деодат положил перед Пардальяном дивной красоты аграф с тремя рубинами. — Ее величество просила сказать вам: этот аграф — из той сумочки, которую вы вчера тоже спасли. И еще королева заверяет вас, что всегда будет помнить о том, чем она вам обязана. Как только вы пожелаете, немедленно займете достойное место в армии короля Наварры.

— Стало быть, вы говорили с королевой совсем недавно? — осведомился Пардальян.

— Да, я поджидал ее величество в Сен-Жермене, затем она отправилась в Сент, а меня послала к вам.

— Позвольте полюбопытствовать… Поднимаясь сюда, не столкнулись ли вы на лестнице с человеком лет сорока пяти, закутанным в длинный, широкий плащ?

— Нет, я никого не видел, — покачал головой Деодат.

— И последний вопрос: когда вы сами собираетесь покинуть Париж?

— Пока не знаю, — погрустнел Деодат. — Королева Наваррская приказала мне оставаться в городе. Мне нужно уладить здесь кое-какие дела.

— Отлично! Не утруждайте себя поисками пристанища. Поживите у меня.

— Спасибо, но меня уже ждут в одном доме… Впрочем, не хочу ничего от вас скрывать. Я должен встретиться с господином де Телиньи, тайно приехавшим в Париж.

— Это зять адмирала Колиньи?

— Совершенно верно. И если вы вдруг захотите меня увидеть, что будет для меня истинным счастьем, отправляйтесь на улицу Бетизи, во дворец адмирала. Три раза стукните в маленькую дверку и, когда откроется замаскированное окошко, назовите пароль: Жарнак и Монконтур!

— Я запомню, мой друг. Но известно ли вам, что говорят о Телиньи?

— Да. Утверждают, что он нищий; что все его достояние — быстрый ум и смертоносная шпага; что адмирал зря отдал ему в жены свою дочь.

— Верно, но говорят и другое. Болтают, что Телиньи — отъявленный головорез, что он не раз ввязывался во всякие темные дела и служил весьма сомнительным особам. Рассказывают, что перед свадьбой Телиньи и Луизы де Колиньи адмиралу нанес визит один очень знатный господин, заявивший о своей любви к его дочери и просивший ее руки.

— Этот господин — Генрих де Гиз, — кивнул Деодат. — Признаюсь, я слышал об этой истории. Генрих де Гиз, и правда, обожал Луизу. Он попробовал доказать адмиралу, что если династия Гизов породнится с династией Шатильонов, из которой происходит Колиньи, то религиозные распри во Франции наконец прекратятся. Превозмогая гордость, Гиз на коленях умолял адмирала объявить о расторжении помолвки и отдать ему руку Луизы.

— И как же отреагировал на это адмирал?

— Сказал, что дал Телиньи слово, от которого теперь не откажется. Главное же — что этот брак по сердцу его дочери, а он всей душой желает ей счастья. Генрих де Гиз едва не сошел с ума от горя, а Телиньи обвенчался с Луизой де Колиньи. Тогда герцог Гиз назло всем немедленно взял в жены Екатерину де Клев.

— Болтают, что Екатерина весьма пылкая особа и дарит своей благосклонностью многих, но только не собственного мужа.

— Ее нынешний любовник — граф Сен-Мегрен. Вы с ним знакомы?

— Удостоился этой чести сегодня утром. Но знаете ли вы, мой друг, что Гиз в Париже?

— Вы не ошибаетесь? — разволновался Деодат.

— Видел его, как сейчас вас. И, клянусь вам, его появление вызвало бурю ликования славных жителей Парижа.

Деодат поднялся из-за стола, пристегнул шпагу и закутался в плащ.

— Мне нужно идти. До свидания! И позвольте обнять вас на прощание, дорогой Жан. Мне нечасто удается насладиться такой мирной, приятной беседой, как та, что мы вели с вами за этим восхитительным обедом.

— Так расстанемся же как братья! — воскликнул Пардальян, тоже вставая со стула.

И молодые люди крепко обнялись.

— Так помните! — еще раз повторил Деодат. — Дворец Колиньи… маленькая дверка…

— Жарнак и Монконтур! Я не забуду!.. Вы можете не сомневаться, Деодат, если мне потребуется друг, готовый плечом к плечу со мной биться с врагами не на жизнь, а на смерть, я разыщу вас…

— Благодарю вас! — вскричал Деодат.

С этими словами последний гость Жана удалился, а сам он бросился к торговцу, чтобы купить себе приличную одежду. Он выбрал костюм из серого бархата, похожий на его старое облачение. К этому шевалье добавил новую шляпу, к которой пристегнул рубиновым аграфом свое любимое петушиное перо. А затем он посетил дом Исаака Рубена, где и продал великолепный перстень герцога Гиза, положив в карман сто шестьдесят пистолей.

XVI

ЯЗЫЧЕСКИЙ ОБРЯД

На постоялый двор Пардальян вернулся уже затемно. Он машинально оглядел окна соседнего дома, в которых не раз мелькало прелестное личико Лоизы, но сейчас окна мансарды были плотно закрыты.

Шевалье не смог сдержать вздоха разочарования: ему так хотелось покрасоваться перед соседкой в новом наряде! Но пока, ему оставалось только смириться с неудачей и отправиться домой. Он так и поступил — и тут же наткнулся на трех дворян, которые стояли возле «Ворожеи» и не сводили глаз с того дома, где ютились в мансарде Лоиза и ее мать.

— Вы уверены, что это здесь, Моревер? — осведомился один из троих.

— Абсолютно, граф Келюс. Второй этаж занимает хозяйка, богобоязненная старая женщина, глухая как тетерев. А третий этаж я арендовал нынче утром.

— Можирон, — произнес тот, кого собеседники называли Келюсом, — что ты думаешь об этом странном интересе его высочества к девушкам из простонародья?

— По-моему, это просто смешно. Увлечься белошвейкой! В то время как к услугам его высочества все придворные дамы!..

— Да что придворные дамы, Можирон, когда он обладает таким сокровищем, как Марго!

Келюс и Можирон расхохотались и вновь принялись болтать, не глядя на Моревера и выражая таким образом полное презрение к этому человеку.

— Встретимся вечером! — бросил Моревер и удалился, раскланявшись с двумя приятелями.

Келюс и Можирон тоже хотели уйти, однако их остановил молодой человек. Обнажив голову, он с холодной учтивостью обратился к двум дворянам:

— Не откажите удовлетворить мое любопытство и объяснить, почему вас так заинтересовал этот дом?

Придворные обменялись удивленными взглядами.

— А какое вам до этого дело? — надменно осведомился Можирон.

— Такое, — объяснил Пардальян, — что этот дом принадлежит мне.

— И вы решили, что мы намерены его купить? — улыбнулся Келюс.

— Я не собираюсь ничего продавать, — парировал шевалье.

— Так что же вы хотите?

— Я хочу сообщить вам, что не выношу, когда кто-то рассматривает мою собственность и уж тем более позволяет себе отпускать шуточки по этому поводу.

— То есть как это — не выношу?.. — подскочил Можирон.

— Уйдем скорее! — заторопил приятеля Келюс. — Разве ты не понимаешь, что этот человек — сумасшедший?..

— Я в здравом уме, — все так же холодно заверил их Пардальян. — Но я ненавижу наглецов, которые пялятся на чужое имущество…

— Черт возьми! Да я вам уши оборву!

— Чуть не забыл! — вежливо улыбнулся шевалье. — Я имею привычку сурово наказывать за дурацкие смешки. Если желаете хихикать, можете заняться этим на другой улице.

— Да, и на какой же? — не скрывая иронии, спросил Келюс.

— Ну, например, на Пре-о-Клер.

— Отлично! Когда?

— Да хоть сию секунду.

— Нет, это нас не устраивает. Но завтра в десять утра мы будем вас там ждать. И советуем повеселиться впрок сегодня, поскольку завтра у вас может сильно испортиться настроение!

— Я последую вашему совету! — кивнул шевалье, отсалютовав придворным шпагой.

Келюс и Можирон ушли, а настороженный их поведением Пардальян устроился за столом в харчевне при постоялом дворе.

— Зачем тут крутились эти типы? Да еще тот, третий, вылитый стервятник? А вдруг все дело в ней? О, разрази меня гром, хорошо, если я ошибаюсь!..

Но через некоторое время, успокоив нервы бутылкой анжуйского, шевалье пришел в себя, решил, что все его волнения напрасны, и принялся глазеть по сторонам.

В харчевне царило необычное оживление. Прислуга сбилась с ног, старательно накрывая в соседней комнате огромный стол. Почтенный Ландри и орда поварят метались по кухне среди кастрюль.

— Похоже, ожидаются важные гости? — поинтересовался Пардальян, поймав за полу Любена.

— О да! Я, поверите ли, просто счастлив…

— Это почему же?

— Господа сочинители так щедры… и сами много пьют, и мне подносят.

— Ага! Так сюда придут поэты?

— Ну да! Они изволят посещать нас по первым пятницам каждого месяца. Сойдутся — и читают свои стишки. Сплошные непристойности, приличному человеку и слушать-то зазорно… Но я так доволен, что увижу брата Тибо…

— А это еще кто? Монах или поэт?

— Господь с вами! Брат Тибо вовсе не поэт… Но простите, шевалье Пардальян, я должен бежать к гостям… Один уже появился… вон тот, с красным пером…

И, вырвав свою полу из рук Пардальяна, Любен подскочил к человеку, переступившему порог харчевни. На шляпе гостя покачивалось красное перо, лицо же он прикрывал краем плаща; этот плащ окутывал и всю его фигуру. Но все старания посетителя остаться неузнанным оказались бесполезными.

— Это же де Коссен! — изумился Пардальян, сразу сообразив, кого он видит в дверях харчевни.

Де Коссен был капитаном гвардейцев короля Карла IX, то есть возглавлял охрану Лувра.

«Необычное это, однако, собрание поэтов, если в нем принимают участие такие люди, как брат Тибо и капитан королевских гвардейцев! — промелькнуло в голове Пардальяна. — И почему столь влиятельную особу приветствует Любен — монах, превратившийся в трактирного слугу, а не почтеннейший Ландри собственной персоной?»

Сгорая от любопытства, шевалье стал незаметно наблюдать за действиями Любена и де Коссена. Ландри, вдохновенно колдовавший над кастрюлями и сковородками, даже не повернул головы, чтобы взглянуть на нового посетителя, хотя через распахнутую дверь кухни мог легко следить за тем, что происходит в зале.

Любен с поклонами провел капитана в соседнюю комнату — ту, где служанки суетились вокруг огромного стола.

— Пожалуйте сюда, господин поэт, — торжественно провозгласил Любен. — Ваши друзья соберутся здесь.

— А что у вас находится там? — заинтересовался капитан гвардейцев и решительно пересек комнату, приготовленную для встречи поэтов.

За ней было пустое помещение, а дальше — еще одно, где посетитель обнаружил лишь несколько стульев. Дверь в левой стене вела в темный чуланчик, куда и заглянул Коссен.

— Там есть выход? — строго спросил он Любена.

— Да, оттуда можно попасть в коридор, а потом на улицу.

— А с улицы, видимо, нетрудно проникнуть в харчевню?

— Ну что вы! — обиженно воскликнул Любен, указывая на два железных засова устрашающих размеров.

— Так, ладно. Где устроится монах?

— Брат Тибо? В главном зале, у входа в каморку, где соберутся господа сочинители. Не бойтесь, чужие сюда не сунутся, вы спокойно сможете читать друг другу стихи.

— Ты же понимаешь, милый мой, сколько жалких щелкоперов мечтают подслушать наши сонеты, баллады и рондо и выдать их потом за собственные сочинения.

Результаты осмотра, похоже, удовлетворили де Коссена.

— Да что же, черт побери, тут затевается? — изнывал от любопытства Пардальян.

Впрочем, он не имел привычки долго предаваться пустым размышлениям — тем более, что знал этот постоялый двор как свои пять пальцев.

Юноша не спеша поднялся со стула, свистом подозвал Пипо и через комнату, где должны были собраться поэты, стремительно прошел в следующее помещение, потом в другое, со стульями, и, не задерживаясь здесь, шагнул в каморку без окон, с дверью в коридор.

Из этой клетушки можно было проникнуть в погреб почтеннейшего Ландри. Пардальян поднял за металлическое кольцо крышку люка и скользнул вниз. Верный пес последовал за своим хозяином. А тот торопливо обследовал погреб, однако не увидел там ничего необычного.

Юноша вернулся в темную каморку, но крышку люка не опустил. В двери, ведущей из клетушки в комнату со стульями, он заметил небольшую щелку и примостился возле нее.

А что же происходило в главном зале «Ворожеи»? Около девяти туда вошли еще три человека в шляпах с красными перьями; эти люди тоже кутались в плащи и старательно закрывали свои лица. Любен поклонился загадочным посетителям и отвел их в комнату с накрытым столом.

Десять минут спустя появились еще двое, а вслед за ними — трое. Все они были в шляпах с красными перьями.

— Теперь их восемь! Вроде бы все в сборе, — пробормотал Любен, отведя в комнату новоприбывших.

И тут в дверях появился монах с красным лицом, седой бородой и крошечными плутовскими глазками.

— Брат Тибо! — обрадовался Любен и поспешил навстречу старику.

— Скажи мне, брат мой, собрались ли за столом наши поэты? — тихо осведомился Тибо.

— Да, все восемь! — кивнул Любен.

— Прекрасно. А теперь навострите уши, брат мой. Речь пойдет о важных вещах. Понимаете, наши поэты сошлись у вас сегодня для дружеской беседы с чужеземными сочинителями.

— Брат Тибо, а вам-то что до этого?

— Брат Любен, — сурово глянул на слугу монах, — наш высокочтимый настоятель, монсеньор Сорбен де Сент-Фуа, отпустил вас из монастыря, за стенами которого вы грешите день и ночь, чревоугодничая и пьянствуя на этом постоялом дворе… Вас не подвергли справедливому наказанию за нестойкость вашей души и невоздержанность в еде и питье… Но греховный интерес к делам, которые превосходят ваше разумение, вам прощен не будет! Не смейте меня ни о чем спрашивать — или вы немедленно отправитесь обратно в обитель!

— О нет, смилуйтесь надо мной!.. Обещаю — никаких вопросов!

— То-то! Я посижу за тем столом, что у входа в комнату, где пируют поэты. Да, принесите-ка мне чего-нибудь поесть, а то совсем голод замучил.

— Что бы вам хотелось скушать, возлюбленный брат?

— О, что-нибудь скромное: половину куропаточки, жареной рыбки, пойманной в Сене, ну и паштет, омлет, немного сладостей и бутылочки четыре анжуйского…

С этими словами монах уселся возле двери, так что никому не удалось бы проскользнуть мимо него к поэтам.

Любен торопливо расставил перед братом Тибо блюда с затребованной снедью.

— А теперь, брат Любен, отправляйтесь в коридор за чуланчиком и стерегите дверь на улицу. Да смотрите, чтобы там ни одна муха не пролетела! Отужинав, поэты выйдут через эту дверь. Впрочем, я вас скоро сменю, — объявил монах Любену.

Бедный слуга понял, что все его гастрономические мечты, порожденные пиром сочинителей, при соприкосновении с суровой реальностью обратились в прах. Он издал столь жалобный стон, что тронул бы даже тигра, но куда тигру до брата Тибо!

— Если кто-нибудь попробует проникнуть в дом снаружи — кричите. Ну, идите же, брат мой, и глядите в оба.

И Любену пришлось выполнять приказ.

А брат Тибо занялся своей скромной трапезой и сосредоточил все внимание на куропатке.

В половине десятого в харчевню ввалилась компания из шестерых мужчин.

— Притащились, грешники! — прошипел брат Тибо. — И почему мне приходится охранять этих нечестивых щелкоперов — этого Ронсара, этого Баифа, этого Реми Белло, Жана Дора, Жоделя и Понтюса де Тиара!.. В общем — Плеяду, как они изволят себя называть!..

Поэты поспешили в отведенную для них комнату, и монах не стал их задерживать.

Следует заметить, что на шестерых поэтов никто даже не взглянул. Главный зал был в это время набит битком: солдаты и студенты, дворяне и мещане от души веселились, попивая вино почтеннейшего Ландри. Тут же вертелись девицы, не слишком похожие на недотрог. В центре зала публику потешал какой-то цыган. А посетители громко разговаривали, хохотали, пели, сдвигали бокалы и кубки…

Итак, шесть поэтов Плеяды (седьмой, Иоахим дю Белле, умер в 1560 году) незаметно проследовали в комнату с накрытым столом.

Когда все уселись, Жан Дора приветствовал собравшихся такой речью:

— Друзья! Мы опять пришли сюда, чтобы свершить наш тайный ритуал. Мы, покорившие вершины искусства прошлого и настоящего, мы, лучшие из лучших, просвещеннейшие из просвещеннейших, собрались здесь, чтобы воздать хвалу богам Парнаса.

Вы, Понтюс де Тиар, прославивший свое имя «Заблуждениями любви» и «Поэтической яростью», вы, Этьен Жодель, автор великих трагедий «Клеопатра в плену» и «Дидона», вы, Реми Белло, создавший блистательный лапидарий и воспевший аметист и агат, сапфир и жемчуг, вы, Антуан Баиф, великий реформатор поэзии, высокочтимый создатель семи книг «О любви», и, наконец, я, Жан Дора, чье скромное имя стоит сегодня рядом с вашими прославленными именами, воздадим же теперь должное нашему учителю, мэтру древней и новой поэзии! Он овладел греческим и латынью и возвеличил французский язык. Когда-то давно я учил его в коллеже Кокре языку богов, а сегодня он во всем превзошел своего наставника. Вспомним же его творения: «Волны» и «Любовные стихотворения», «Королевскую рощу» и «Маскарады», «Эклоги» и «Забавы», «Сонеты» и «Элегии».

Поэты, склоните головы перед лучшим из нас — Пьером де Ронсаром!..

Заметим, что речь Дора звучала на латыни; он говорил правильно и легко — языком древних этот человек владел в совершенстве. Поэты поклонились Ронсару, а тот принимал почести с величавой простотой. Ронсар был совершенно глух и не расслышал из посвященной ему хвалебной оды ни единого слова. Однако, как и многие глухие, он старался скрывать свой недостаток.

Поэтому великий поэт ответил совершенно спокойно:

— Мэтр Дора все прекрасно объяснил, и я присоединяюсь к его мнению.

— Nunc est bibendum! А теперь пора выпить! — вскричал Понтюс де Тиар, любивший подразнить знаменитого собрата.

— Спасибо, сын мой! — поблагодарил Ронсар с любезной улыбкой.

Жан Дора снова взял слово, и в голосе его послышалась тревога.

— Неделю назад я предупредил вас, что несколько чужеземцев попросили позволения принять участие в наших обрядах.

— Они тоже пишут стихи? — осведомился Жодель.

— Нет, но, клянусь вам, это люди достойные всяческого уважения. Они под большим секретом сообщили мне свои имена, и мэтр Ронсар решил, что они вправе присутствовать на нашем пиру.

— А вдруг они потом проболтаются? — засомневался Реми Белло.

— Они дали клятву никому никогда не рассказывать о том, что здесь увидят, — успокоил его Дора. — К тому же завтра они покидают Париж и, скорее всего, навсегда. Кроме того, вы знаете, что о наших собраниях ходят всякие слухи; присутствие благородных гостей в случае чего как раз и докажет, что ничего подозрительного здесь не происходит. Впрочем, я предлагаю провести голосование…

Голосовали поэты на манер древних римлян, решавших в цирке судьбу несчастного бестиария [3]: «да» — поднимая вверх большой палец, «нет» — опуская его вниз. Все проголосовали «за», даже Ронсар, не расслышавший ни слова, так что Жан Дора остался очень доволен.

Понтюс де Тиар, получивший за свой гигантский рост прозвище «Понтюс-Великан», горячий поклонник хорошей кухни и доброго вина, вздохнул:

— Разве в чужой компании попируешь как следует?..

— Но знатные чужестранцы не собираются присоединяться к нашему застолью! — заверил поэтов Дора.

И они, отбросив сомнения, грянули гимн Вакху и с песней на устах поспешили в следующее помещение, где стояли стулья и где уже устроились восемь незнакомцев в шляпах с красными перьями.

Гости разместились на стульях, которые были расставлены в два ряда, будто во время театрального представления. Лица чужестранцев скрывали маски.

Поэты даже не взглянули в их сторону. Закончив гимн Вакху, служители муз затянули необычную песнь, напоминающую молитву, и встали плечом к плечу, обратив лица к закрытой нише в стене, которая находилась напротив двери в темную клетушку. Жан Дора медленно и торжественно открыл дверцы ниши, и гости увидели некое подобие языческого алтаря из розового гранита. Алтарь удивительно походил на античные жертвенники, которые использовались во время древних празднеств, однако его украшали прекрасно выполненные статуэтки и барельефы, изображавшие божественного вдохновителя поэтов Феба, или Аполлона, богиню плодородия Цереру, лукавого бога Меркурия, покровителя купцов и воров, хитрецов и острословов.

По обе стороны алтаря были развешаны белоснежные туники и венки.

А за алтарем — что просто не укладывалось в голове — слева виднелась картина, на которой была нарисована Пречистая Дева, попирающая ногой чудовищного Змея. Но эта странная смесь христианства и язычества вовсе не казалась кощунственной. Впрочем, возможно, святой образ оставили на стене случайно…

Перед алтарем стояла курильница на золотом или позолоченном треножнике. На возвышении виднелся бюст мужчины; его странное лицо невольно приковывало к себе внимание. Непосвященный решил бы, что это сатир или фавн: искаженное гримасой улыбки лицо, покрытые шерстью уши, рожки на лбу. Но поэты знали, что перед ними — голова Пана, великого Пана, повелителя Природы.

Мы дополним эту картину, сообщив читателю, что справа от алтаря из стены торчало позолоченное железное кольцо, к которому был привязан козел, настоящий живой козел, увенчанный цветочным венком и украшенный листьями. В данный момент козел меланхолично жевал рассыпанную перед ним сочную траву.

Жан Дора достал из ниши туники и венки и протянул их друзьям. Облачившись в эти одеяния, поэты стали похожи на жрецов храма в Дельфах; головы их теперь украшали сплетенные листья лавра.

Поэты выстроились слева от алтаря и запели что-то на греческом языке. Закончив одну часть гимна, они дружно переместились направо и исполнили вторую часть, строго следуя античным канонам чередования строфы и антистрофы.

Ронсар шагнул вперед и возжег благовония, лежавшие в чаше перед алтарем. По комнате заструился легкий светлый дымок, распространяя вокруг аромат мирры и киннамона.

Ронсар склонился перед ухмыляющимся бюстом, воздел руки к потолку и воззвал к древним божествам:

— О, великий Пан! О, фавны, сатиры и дриады! Ореады и нимфы! Вы, беззаботные обитатели лесов, чья жизнь безмятежно течет среди зелени жимолости, под сенью буков и дубов! Вы, друзья дерев, легкомысленные и свободные! Вам неведомы лицемерные наставники, лукавые исповедники и злокозненные педанты, отравляющие наше существование! О, почему я не могу принять участие в ваших невинных игрищах? О, прелестные дриады и хохочущие фавны, как мечтаю я, укрывшись в лесной тиши, склоняться над прозрачными ручейками, вдыхать ароматы дубрав, наблюдать за листом, падающим с ветки, любоваться шалостями белок, вслушиваться в музыку могучих ветвей, колеблемых ветром! Как я хочу оставить суету городов, тщеславный двор, злобных святош, епископов, готовых преследовать невинных, жалких куртизанов, бледных самозванцев, королей, пьющих кровь собственного народа, солдат и полководцев, которые не выпускают из рук аркебуз и чьи сумеречные души требуют все новых и новых жертв! О великий Пан, о Природа! К тебе стремится душа несчастного стихотворца! Тебе поклоняюсь я, великий Пан! Жизнь, о вечная Жизнь, непостижимая для суетного ума простого смертного! Прими же молитвы поэтов, о Пан! Прими дух наш в лоно твое! Ты недостижим для нас, так пусть же душа твоя снизойдет в наши души! Вдохни в нас любовь к свободе, к уединению под сенью лесов, к журчащим родникам! О Пан, вдохни в нас любовь к любви, к дружбе, к природе, к жизни! И прими нашу скромную жертву! Да будет приятна тебе кровь этого козла! Будь благосклонен к нашим мольбам! Пусть прольется в искупительной жертве кровь благородного животного! Пусть наполнятся кровью этой наши кубки, и мы поднимем их во славу великого Пана! Во славу вечной красоты Природы! Во славу непобедимого могущества Жизни! Во славу вашей непреходящей молодости, о, ореады, сатиры и дриады!..

Тут опять вступил хор, а Ронсар вновь насыпал благовония в горящие угли курильницы. Вперед вышел Понтюс де Тиар, взял с алтаря длинный нож с серебряной рукояткой, схватил козла за рога и подтащил его к камню, в котором был выбит желоб.

В следующий миг по желобку потекла кровь.

— Эвоэ! — в один голос вскричали поэты.

Напрасно наши читатели испугались: козла вовсе не зарезали. Понтюс лишь рассек ему ножом шкуру на шее, так что побежала тонкая красная струйка. Обряд был завершен.

Козла отпустили. Он встряхнулся и опять принялся жевать траву. Пение поэтов стало более протяжным и вскоре смолкло. Друзья скинули туники, но так и не расстались с венками. Дверцы ниши захлопнулись, вновь грянул гимн во славу Вакха. Удивительный языческий обряд подошел к концу, и поэты один за другим чинно прошествовали в соседнюю комнату, к накрытому столу. Вскоре из-за стены донеслись звон бокалов, веселые голоса и взрывы безудержного хохота.

«Либо они настоящие сумасшедшие, либо настоящие философы», — подумал шевалье де Пардальян.

Читатели, конечно, не забыли, что Жан притаился в каморке, собираясь при первом же намеке на опасность молниеносно скрыться в подвале.

После ухода поэтов поднялись и гости.

— Какое кощунство! Какое святотатство! — вскричал один из них, срывая маску.

— Епископ Сорбен де Сент-Фуа! — охнул потрясенный Пардальян.

— И я должен был молча наблюдать за этими сатанинскими игрищами! О, где ты, истинная вера?.. Тебя со всех сторон теснит ересь! Но хватит терпеть! Давно пора начать борьбу с дьявольским наваждением!

— А чем вы недовольны, монсеньор? — удивился второй «чужестранец», тоже открывая лицо. — Дора — наш человек, и он оказывает нам большую помощь. А где нам еще встречаться? У вас? Или у меня? Чтобы через полчаса нас всех схватили?! Прево города Парижа не дремлет! А тут нам хотя бы не угрожает опасность.

Пардальян понял, что эту речь произнес капитан королевских гвардейцев де Коссен.

Однако неожиданности только начинались! Все «чужестранцы» отложили свои маски, и изумленный шевалье узнал герцога де Гиза и его дядюшку, кардинала Лотарингского. Остальные гости были Жану неизвестны.

— Дурачества поэтов нас не интересуют, — успокаивающе проговорил кардинал Лотарингский. — Эту ересь мы в любую минуту сможем выжечь каленым железом. Но сначала нам необходимо взять в свои руки власть. Коссен, вы осматривали дом. Здесь точно нет чужих ушей?

— Голову даю на отсечение!

— Ну, раз так, перейдем к делу, — резко сказал герцог де Гиз. — Я согласен с вами, епископ, давно пора начать борьбу. Когда на французский престол взойдет человек, достойный носить корону, никто не помешает вам укреплять святую веру. Я вырву ересь с корнем! Так каковы же наши успехи? Давайте начнем с вас, дорогой дядя.

— В результате своих изысканий, — неспешно заговорил кардинал Лотарингский, — я пришел к неопровержимому выводу, что Капетинги незаконно заняли французский трон, на который у их потомков нет ни малейших прав. Лишь вы, Генрих, происходя от Лотаря. герцога Лотарингского, можете считаться прямым потомком императора Карла Великого.

— Маршал де Таванн! — рявкнул Генрих.

— В моем распоряжении тысяча солдат, готовых подняться по моему приказу.

— Маршал де Данвиль!

Пардальян едва не подскочил, услыхав знакомое имя. Ведь этого человека шевалье недавно вырвал из лап разбойников! И потом получил от него Галаора!

— Я могу предоставить вам четыре тысячи аркебузиров и три тысячи кавалеристов, — заявил Анри де Монморанси. — Однако сделаю это, как я уже говорил, лишь на некоторых условиях.

— Да, я помню, — улыбнулся де Гиз. — Я должен заключить вашего брата Франсуа в тюрьму, а вас объявить старшим в роду Монморанси и вручить вам шпагу коннетабля, как она была вручена когда-то вашему отцу. Вы ведь этого хотели?

Анри де Монморанси без слов отвесил поклон, и в его глазах заплясали злобные огоньки.

— Месье де Гиталан!

— Будучи комендантом Бастилии, я полностью отвечаю за ее казематы. Доставьте ко мне того самого заключенного и можете не сомневаться — живым он на волю не выйдет!

— Что еще за «тот самый заключенный»? — насторожился шевалье.

— Де Коссен!

— Я командую гвардейцами Лувра, и они меня не ослушаются. По вашему знаку я арестую означенную особу, посажу в экипаж и передам месье де Гиталану!

— Месье Марсель!

— Мой противник, мэтр Ле Шаррон, лишил меня звания старшины купцов города Парижа, однако народ на моей стороне. Я могу созвать людей со всех парижских улиц между Бастилией и Лувром, и толпа пойдет за мной, куда вы захотите.

— Епископ!

— С завтрашнего же дня, — провозгласил Сорбен де Сент-Фуа, — я стану обличать в своих проповедях короля Карла, который защищает еретиков. Мои монахи начнут осыпать его проклятиями во всех парижских храмах.

Генрих де Гиз немного помолчал.

— Но ведь у короля есть братья… Герцог Анжуйский, герцог Алансонский… А что делать с ними? — внезапно вырвалось у де Таванна.

— Весь их род проклят! — вскричал епископ. — Отрубим голову — умрет все тело…

— Послушайте, — остановил их герцог де Гиз. — Не будем торопиться. Мы сошлись, побеседовали… Нам стало ясно, чем мы располагаем, берясь за исполнение нашей великой миссии. Вы можете целиком и полностью рассчитывать на меня, друзья мои. И не только сегодня, но и в будущем… Нас объединила данная нами клятва. Заверяю вас, что никогда ее не нарушу. Когда придет время, я дам вам знать… А пока займемся своими обычными делами и покинем этот дом…

Все заговорщики по очереди поцеловали Генриху де Гизу руку. Юный герцог воспринял это как должное, хотя такая почтительность могла проявляться лишь по отношению к королю.

Потом люди с красными перьями на шляпах по одному выскользнули на улицу. Коссен, уходивший последним, заглянул в каморку, однако Пардальян уже благоразумно спрятался в подвале. Коссен проследовал через клетушку в коридор, и Любен распахнул перед ним входную дверь.

Потрясенный Пардальян вылез из подвала, привалился к стене каморки и погрузился в размышления. Его трудно было напугать — он не боялся разбойников и мог один, сжимая в руке шпагу, отважно дать отпор толпе обезумевшего сброда, но подслушанная им тайна наполняла его сердце леденящим ужасом. Так что же ему делать?

Шевалье не страшился смерти, если сталкивался с ней лицом к лицу. Тогда он отважно встречал ее со шпагой в руке. Но постоянно жить в ожидании неминуемой гибели, оцепенев от ужаса, — нет, этого он вынести не мог! Ждать нападения из-за каждого угла? Бояться собственной тени? Не есть, подозревая, что хлеб пропитан одним из знаменитых итальянских ядов Екатерины Медичи? Навсегда распрощаться со свободой, беспечной жизнью? Нет, нет, тысячу раз нет!

А что тогда? Смолчать? Безмолвно наблюдать за ходом надвигающейся трагедии? Ну уж нет! Сколько ненависти было в глазах этих людей!.. И не то чтобы Пардальян любил короля… Честно говоря, ему было наплевать на Карла. И все же король есть король. К тому же юношу поразила подлость заговорщиков. Ведь именно король осыпал их чинами и богатствами… Все они постоянно бывают при дворе, бесстыдно льстят королю и заверяют его в своей преданности, а тем временем собираются нанести своему государю предательский удар в спину!

Так как же поступить? Донести?.. Нет! О такой мерзости даже думать противно… Что же предпринять?

Такие мысли мелькали в голове у юноши, пока им на смену не пришло еще одно, но очень здравое соображение: прежде всего неплохо было бы выбраться из темной каморки! А то, если его здесь застанут и сообщат герцогу Гизу, что постороннему человеку стали известны планы заговорщиков, Пардальяну придет конец!

Пробираться через комнату, где пировали поэты, было рискованно, и юноша, закутавшись в плащ, прошмыгнул в коридор, где немедленно налетел на Любена, который закрывал входную дверь за де Коссеном.

Брат Тибо ясно сказал Любену, что через коридор дом покинут восемь сочинителей. Все они уже были на улице, и теперь Любен предвкушал, как славно он наконец отужинает в обществе монаха.

Увидеть девятого иноземного поэта слуга явно не рассчитывал.

— Эй, а вы как тут оказались? — заверещал удивленный Любен.

Но толком закричать ему не удалось. Крепкая затрещина отбросила Любена к стене, после чего бедняга повалился на пол. Пардальян легко перепрыгнул через распростертое на пороге тело и, не обращая внимания на душераздирающие стоны бывшего монаха, пулей вылетел на улицу.

XVII

ХИЩНИК В ЗАСАДЕ

В это время улицы, прилегающие к постоялому двору «У ворожеи», были темными и безлюдными. Все окрестные торговцы давно позапирали свои лавки; вокруг царила мертвая тишина. Немногие храбрецы отважились бы разгуливать по городу в одиночку: ночью улицы Парижа оказывались во власти разбойников и наемных убийц, скупщиков краденого и воров, шулеров и плутов. Однако Анри де Монморанси смело вышел в ночную тьму и зашагал по улице Сен-Деки, пряча под плащом руку, в которой держал короткий кинжал.

Он двигался по правой стороне улицы, приближаясь к Сене; Анри не прятался, но и не стремился к встречам со случайными прохожими. Внезапно Анри застыл на месте, потом быстро скользнул в темноту, за большую колонну — и замер.

Дело в том, что шагах в двадцати от себя он заметил каких-то людей, идущих ему навстречу. Когда они приблизились, он разглядел, что их было четверо.

«Разбойники!» — подумал маршал де Данвиль и крепче сжал рукоять кинжала. Но нет! На разбойников эти люди не походили. Они шагали, не таясь и явно не боясь столкнуться с ночным патрулем. Незнакомцы тихо разговаривали, и маршал услышал негромкий смех.

— Да перестаньте же! — попытался образумить весельчаков их спутник. — Это не повод для шуток! Вы знаете, как называют эту даму?

Изумленный Анри де Монморанси узнал в говорящем герцога Анжуйского.

— И как же? — поинтересовался человек, шедший рядом с герцогом.

— На улице Сен-Дени она известна как мадам Жанна, или Дама в трауре.

— Дама в трауре? От такого прозвища прямо мороз по коже.

— Не буду спорить. Прозвище мрачноватое. Впрочем, мать могут звать как угодно; главное, что ее дочь — красотка! О, крошка Лоиза — самое очаровательное существо на свете! Друзья мои, я, так и быть, позволю вам полюбоваться этим сокровищем, и…

Больше маршалу ничего услышать не удалось: компания удалилась, и голоса затихли в лабиринте улиц.

Имя Жанны заставило Анри де Монморанси затрепетать, а когда до него дошло, что мужчины говорят о Лоизе, он лишь огромным усилием воли подавил в себе желание немедленно кинуться на герцога Анжуйского и всю его компанию, полностью презрев всякое благоразумие.

— Жанна! Лоиза! — выстукивало его сердце. — Но кто же такая эта Жанна? И кто такая Лоиза? Неужто те самые?..

Анри почувствовал, что не успокоится, пока не разберется во всем. Он был готов допросить с пристрастием даже герцога Анжуйского!.. Он не остановился бы перед тем, чтобы вызвать на дуэль брата короля!..

Однако в следующий миг Анри де Монморанси пришел в себя. Ведь прошло уже шестнадцать лет! Возможно, гуляки имели в виду совершенно другую женщину. Но стоило ему услышать это имя, одно только имя, как его с новой силой охватила страсть, которая, как ему казалось, осталась в далеком прошлом.

О, Жанна, Жанна! Неужели ему суждено снова встретиться с ней?! Неужели она еще жива?! А он-то думал, что ее уже нет на свете, и считал свою неразделенную любовь сгоревшей в пламени гордыни.

К чему скрывать?! Он все еще любит ее — и гораздо сильнее, чем раньше…

Герцог Анжуйский и его компания были уже далеко впереди, но маршал помчался за ними и быстро настиг гуляк. Однако в шаге от них он внезапно замер, пораженный страшной догадкой.

Его лоб пылал, а в мозгу крутилась неотвязная мысль:

— Но если это все-таки она — значит, она живет в Париже! Да еще с дочерью… А вдруг слух об этом дойдет до Франсуа? Вдруг с помощью судьбы или дьявола их пути пересекутся? Тогда Жанна расскажет Франсуа о моем обмане, и он снова встанет передо мной словно грозный судия, как это было шестнадцать лет назад, на опушке каштанового леса… Брат призовет меня к ответу за содеянное!.. И разве смогу я оправдаться? Что же мне предпринять?..

Анри вытер вспотевший лоб и засмеялся негромко и злобно. Он уже знал, что ему делать. Он будет мстить!

— Я не стану дожидаться, пока Генрих де Гиз взойдет на французский престол! Я гораздо раньше возглавлю семейство Монморанси… Франсуа мне мешает и, значит, умрет!

Тут маршал де Данвиль заметил, что герцог Анжуйский и его спутники остановились перед постоялым двором «У ворожеи». Анри приник к стене дома, затаившись под балконом. Тяжело дыша, он смотрел во все глаза…

— Моревер, ключ! — скомандовал герцог Анжуйский.

— Возьмите, монсеньор.

— Ну что ж, вперед!

И вся четверка приблизилась к дверям дома, который высился напротив постоялого двора.

— Гром и молния! — прошипел Анри де Монморанси. — Я должен понять, что тут происходит!

Маршал шагнул было вперед, однако вовремя сдержался и снова нырнул под балкон…

На пути герцога Анжуйского внезапно вырос какой-то мужчина, и в тишине прозвучал очень сдержанный и очень серьезный голос:

— Клянусь Пилатом и Вараввой! Вы просто вынуждаете меня нарушить отцовские заветы. Так знайте же: вся ответственность за это святотатство лежит на вас!

— Кто этот ненормальный?! — вспылил герцог. — Не кажется ли вам, Можирон, что это та самая личность, с которой мы тут уже сталкивались?

— А ведь и вправду он! — вскричал Можирон. — Ну-с, почтеннейший хозяин сего дома, вы и ночью охраняете свою собственность, ни на секунду не смыкая глаз?

— Именно так, почтеннейший остроумец! — отозвался Пардальян. — Я на страже в любое время суток!

— Прекратите! — резко вмешался взбешенный герцог Анжуйский. — Хватит шутить, месье, позвольте нам войти!

Пардальян невозмутимо повернулся к Келюсу и Можирону:

— Прикажите вашему слуге вести себя, как подобает, иначе я его выдеру, а вас завтра утром нанижу на шпагу, если вы решитесь появиться на Пре-о-Клер.

— Подлец! — закричали герцогские любимцы. — Завтрашнего утра ты не увидишь… Ты умрешь прямо сейчас!

Шевалье стремительно выхватил шпагу. Молния с громким свистом рассекла воздух. Сверкнувший клинок со всего маху плашмя ударил Моревера по лицу, будто стальной хлыст, и оставил на щеке багровый рубец. А Пардальян уже стоял в боевой стойке и назидательно говорил:

— Если уж вам так хочется сегодня, а не завтра, я к вашим услугам. Но, клянусь Пилатом, что сказал бы батюшка, увидев меня здесь? Ах, месье, я в отчаянии! Ведь ударив вас, я пренебрег заветами отца!

Теперь уже Можирон, получив укол, охнул и отскочил; из его окровавленной правой руки со звоном выпала шпага.

Дошла очередь и до Келюса, но тут прозвучал властный окрик герцога Анжуйского:

— Хватит!

Герцог отстранил Келюса и без оружия приблизился к Пардальяну. Шевалье опустил шпагу, уперев острие клинка в носок своего сапога.

— Месье, — проговорил герцог Анжуйский. — Мне кажется, вы отважный и благородный человек.

Пардальян отвесил низкий поклон, не выпуская, однако, из виду своих противников.

— Но, узнав, с кем сейчас свела вас судьба, — продолжал свою речь герцог, вы горько пожалеете о тех словах, которые недавно произнесли.

— Месье, — отозвался Пардальян, — я уже сожалею, поскольку вижу, что вы — человек благовоспитанный. Разумеется, как бы подло и мерзко ни вел себя дворянин, называть его лакеем — это уж хватить через край! Я приношу вам свои извинения и заверяю, что непритворно огорчен.

В словах Пардальяна сквозила явная насмешка, и лицо герцога побелело от гнева. Но он твердо решил не замечать дерзости Пардальяна и сделал вид, что удовлетворен извинениями, хотя отлично понял, что юноша нанес ему новое оскорбление.

— Я доволен, что вы раскаиваетесь, — со значением изрек герцог, пытаясь говорить с величавой важностью, что, правда, у него не слишком получалось. — Теперь же, когда мы с вами уладили это недоразумение, я могу заверить вас, что пришел в этот дом по делу.

— Ах так! Что же вы раньше не сказали?! Стало быть, месье, у вас тут дело…

— Да, дело амурного свойства…

— Кто бы мог подумать!

— Так позвольте же мне пройти!

— Никогда! — ласково улыбнулся Пардальян.

— Не переусердствуйте, месье! Говорят, не стоит испытывать терпение короля. И уж тем более не надо злоупотреблять терпением брата короля…

Говоря это, герцог Анжуйский попытался гордо выпрямиться, поскольку ростом был невелик и едва доставал Пардальяну до плеча. Жан же прикинулся, что не понимает, с кем имеет дело, и с притворной наивностью воскликнул:

— Месье, чрезвычайно ценя только что состоявшееся знакомство, которое я почитаю для себя за великую честь, прошу вас — не упорствуйте, иначе я окажусь просто в отчаянном положении…

Происходящее выглядело все более смешным, а для герцога Анжуйского становилось откровенно невыносимым. Он побелел от бешенства и, трясясь от гнева, замахнулся… Но острие шпаги Пардальяна мгновенно уперлось ему в шею. Три клеврета в страхе бросились к герцогу и оттащили его в сторону.

— Проучим этого наглеца! — закричал Келюс.

— Не получится! — прошипел герцог, стонавший от бессильной злобы. — Отложим на время нашу месть! Можирон не способен сейчас держать шпагу, Моревер почти ослеп от удара, мне же высокое звание не позволяет ронять достоинство принца и связываться с этим негодяем. Вложите шпагу в ножны, Келюс! Но мы еще вернемся сюда, и у нас хватит сил, чтобы разделаться с мерзавцем!

Пардальян стоял молча, сжимая в правой руке шпагу, а левой опираясь на дверь дома.

— Прощайте, месье, это не последняя наша встреча.

— Надеюсь, следующая будет столь же приятной, — поклонился шевалье.

Через минуту герцог и придворные растворились во мраке.

А Пардальян еще целый час караулил заветную дверь с обнаженной шпагой в руках; он чутко вслушивался в безмолвие ночи, но безлюдная улица была погружена в сонную тишину.

Убедившись, что сегодня покушений на жилище его божества больше не будет, юноша пересек улицу и заколотил в маленькую дверь постоялого двора «У ворожеи». Слуга открыл ему, и Жан отправился в свою комнату.

Он решил еще раз убедиться, что опасность миновала, распахнул окно и перегнулся через подоконник, стараясь рассмотреть мостовую. Но сверху он ничего не разглядел, и глаза его невольно устремились к небольшому оконцу соседней мансарды. В комнате под крышей было темно: прелестные рукодельницы давно спали.

Надо признать, теперь Пардальян ужаснулся собственной дерзости. Он, разумеется, сразу узнал герцога Анжуйского, и сейчас, когда боевой задор юноши несколько поиссяк, Жан наконец осознал, что же он наделал.

Брат короля, наследник престола, был в Париже персоной весьма известной. Он покрыл себя славой в великих сражениях с гугенотами. В шестнадцать лет он уже стоял во главе королевской армии. Он выиграл битвы при Жарнаке и Монконтуре, наголову разбил Колиньи, собственными руками уничтожил невесть сколько еретиков. Воистину герцог Анжуйский был надеждой народа и опорой святой церкви. Правда, находились злые языки, имевшие наглость утверждать, что на самом деле войска в поход вел маршал де Таванн, а имя королевского брата было использовано лишь для того, чтобы придать кампании вес. Эти же люди (всегда ведь найдется хоть один Фома неверующий, готовый очернить славные деяния) считали, что Генрих только и умеет, что вышивать да играть в бильбоке, и проводит в подобных занятиях целые дни. Клеветники говорили, что брат Карла IX куда лучше разбирается в нарядах, чем в оружии, а командует лишь сворой своих фаворитов, которые повсюду его сопровождают — намазанные, надушенные, разряженные до неприличия. Но все это, конечно, были домыслы злопыхателей. Добрые парижане (а уж они-то в людях разбираются, их не проведешь!) восторженно приветствовали герцога во время его торжественных выездов в столицу. В день одного такого триумфа герцог красовался в роскошном атласном костюме, а его белый конь изящно гарцевал и кланялся зрителям. Одной этой грациозной лошадки вполне хватило бы, чтобы привести толпу в восхищение. Карлу IX очень не понравился теплый прием, устроенный тогда его младшему брату. Пардальян, подобно всем настоящим парижанам, любил поглазеть на знатных особ и нередко видел герцога на улицах города. Потому юноша даже во мраке ночи без труда узнал Генриха Анжуйского и, как уже было сказано, теперь изрядно струхнул. Он уныло думал, что злая судьба постоянно заставляет его вмешиваться в чужие дела. И в результате шевалье превратился в непочтительного сына, который вместо того, чтобы жить, свято соблюдая мудрые заветы отца, всегда поступает вопреки им! А ведь он каждое утро клялся неукоснительно исполнять отеческие наставления.

«Какой я болван! — думал шевалье. — Зачем, зачем я связался с таким противником? И какая сумасшедшая муха меня укусила? Какого черта я сцепился с этими достойными дворянами? Разве можно так себя вести? Ни малейшего почтения к принцу!.. А ведь он брат его величества… Господи! Шею мне свернуть мало! Как всякий верноподданный, я должен чтить королевскую семью, а я…

Почему, почему я не последовал мудрым советам моего батюшки?.. Нет, полез покрасоваться перед герцогскими фаворитами! Зачем, зачем я оскорбил принца? А действительно, зачем? Может, особа королевской крови интересовалась вовсе не Лоизой? Может, в том доме у него было какое-нибудь важное дело? Вдруг там живет торговец бильбоке?»

Впрочем, будучи человеком разумным, Пардальян тут же сообразил, что по ночам никто бильбоке не покупает и, скорее всего, намерения благородных господ были все-таки не самыми чистыми.

Шевалье де Пардальян был совсем не глуп, да и наивным он казался лишь тогда, когда это было выгодно ему самому.

Он родился в эпоху великих потрясений; насилие и жестокость/ словно яд, проникали в души людей; человеческая жизнь ценилась недорого, и морали, в том значении, которое мы придаем этому слову сегодня, не существовало: каждый нападал, когда хотел, и защищался, как мог.

Поэтому, любезный наш читатель, не стоит думать, что Пардальян лицемерил, беседуя сам с собой. Он искренне считал советы отца превосходными и искренне стремился следовать им. Шевалье действительно не мог простить себе, что ослушался Пардальяна-старшего.

Он не ценил собственного великодушия, которое так отличало его от большинства современников. Свои героические порывы он осуждал, считая, что они вызваны лишь ребяческим желанием помахать шпагой.

Шевалье пришел к выводу, что последняя выходка была совершенно непростительной. Он и представить себе не мог, что герцог Анжуйский, второй после монарха человек в королевстве, способен заинтересоваться бедной и никому не известной белошвейкой.

В конце концов, как случалось уже не раз, Пардальян лишь махнул рукой:

— Ладно! Сделанного не воротишь… Посмотрим, что будет дальше!

Пока же шевалье решил быть осмотрительным и не являться завтра на Пре-о-Клер, где его должны были ожидать Келюс и Можирон.

— Одного из них я славно проучил этой ночью. Полагаю, что как-нибудь задам хорошую трепку и второму. Но на Пре-о-Клер идти, пожалуй, не надо. Там меня, разумеется, будут подстерегать слуги герцога, чтобы схватить и отправить прямиком в Бастилию.

Восхитившись собственным благоразумием, Пардальян лег спать. Ему снилась Лоиза…

Между тем Анри де Монморанси, маршал де Данвиль, притаившись, как мы помним, в укромном уголке, отлично видел все, что произошло на улице, однако Пардальяна во мраке не узнал: ведь после их случайной встречи прошло уже несколько месяцев, и ни имени, ни лица своего спасителя маршал тогда не запомнил. Теперь же он наблюдал из-за массивной колонны, как шевалье обратил в бегство герцога и его приспешников, а сам отправился на постоялый двор «У ворожеи».

Удостоверившись, что улица пуста, Монморанси выскользнул из своего укрытия, прокрался мимо запертых лавчонок и замер у двери дома, в который так стремился попасть герцог Анжуйский.

— Кто же она такая, эта Жанна? И что это за Лоиза? — в который раз вопрошал себя маршал. — Это явно они… безусловно! Одно имя можно было бы счесть случайным совпадением, но оба… Сомневаться не приходится! Да, это именно они! Жанна здесь! Мне нужно все разузнать, во всем разобраться… Завтра я обязательно вернусь сюда. Но нет!.. Уходить нельзя, что если днем она скроется…

Он до рези в глазах всматривался в черные окна, стараясь проникнуть в тайну их ночного безмолвия…

Рассвело. Одна за другой распахнулись двери лавчонок. Квартал ожил. Первые уличные торговцы изумленно таращились на бледного мужчину, неподвижно стоявшего возле одного из домов. Анри де Монморанси так и не покинул свой пост; маршала била нервная дрожь.

Неожиданно открылось окно мансарды, и в нем мелькнуло женское лицо. В следующий миг оно исчезло, но маршалу хватило и одной секунды: он чуть не закричал, узнав Жанну де Пьенн.

XVIII

ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ

Наступил вечер. Часы пробили девять. В доме у Деревянного моста, уже хорошо известном читателям, Екатерина Медичи и ее астролог Руджьери ждали шевалье де Пардальяна. Как мы помним, флорентиец совсем недавно пригласил его сюда.

Королева сидела за столом и что-то писала, а астролог в задумчивости мерил шагами комнату, то и дело заглядывая своей госпоже через плечо. Он даже не пытался скрыть любопытства, которое вызывали у него королевские письма, и вел себя с развязностью человека, имеющего право быть нескромным либо же присвоившего себе это право.

Перед Екатериной уже выросла целая груда запечатанных депеш. А королева все не выпускала из рук пера: дописав одно послание, она тут же принималась за другое. Екатерина Медичи была поразительно энергичной особой и успевала сделать очень многое.

Она уже исписала мелким почерком восемь листов, адресованных ее дочери, королеве Испании; мать излагала ей подробности религиозных распрей, раздирающих Францию, и умоляла короля Испании поддержать католиков. Затем Екатерина черкнула несколько строк придворному архитектору Филиберу Делорму — касательно возведения дворца Тюильри. Потом сочинила ласковое послание маршалу Колиньи, клянясь ему в том, что Сен-Жерменский мир нерушим и вечен. После этого Екатерина Медичи набросала записку Жану Дора, письмо папе римскому, приказ церемониймейстеру заняться приготовлениями к предстоящему торжеству. Не переставая писать, она то и дело обращалась к Руджьери:

— Этот юноша придет?

— Несомненно. Но зачем вам понадобился этот задира?

Екатерина бросила перо и пристально взглянула на флорентийца:

— Мне необходимы верные люди, Рене. Назревает что-то серьезное. Мне отчаянно нужны надежные люди и особенно такие, как ты изволил выразиться, задиры.

— У нас есть Моревер.

— Это правда, но на Моревера нельзя полагаться: ему известно слишком многое. К тому же он только что был ранен на дуэли — у него дрогнула рука. Всякое может случиться, бывают роковые мгновения, когда судьбу страны решает единственный удар шпаги, и если в такой момент шпага не будет разить точно, если клинок пройдет мимо цели, королевство может обратиться в прах… Рене, у этого юноши твердая рука?

— Не сомневайтесь, Екатерина, он будет служить нам!

— Да, Рене, твой особняк готов. Сегодня утром мне принесли ключи от его дверей.

— Я уже знаю, моя королева; я прогулялся вокруг этого дома по улицам дю Фур, дез-Экю и Гренель. Он стоит на месте бывшего дворца Суассон. Вы замечательно все устроили.

— А как тебе понравилась башня, которую возвели там по моему приказу?

— Клянусь вам, это самое прелестное, самое очаровательное сооружение в Париже. Теперь я могу осуществить свою мечту — приблизиться к звездам, вознестись над городскими крышами и людским морем, прочесть великую небесную книгу, которую рок начертал над нашими головами. Мне достаточно лишь протянуть руку, и я коснусь созвездий, вступлю в зодиакальный круг.

Но мысли Екатерины уже снова занимал Пардальян.

— Да, — задумчиво проговорила она, — этот юноша мне скоро понадобится. Рене, ты прочел по звездам его судьбу?

— Нет еще, я же почти ничего о нем не знаю. Но через день-два я составлю его гороскоп. И все же, моя королева, отчего вас так заинтересовал этот нищий мальчишка? Ведь вам преданно служат ваши придворные, ваши лазутчики, ваши фрейлины.

— Да, мне служат сто пятьдесят фрейлин, и через них я узнаю, что именно сто пятьдесят моих врагов нашептывают по ночам своим любовницам; да, у меня везде лазутчики — даже в доме Гиза, даже в свите Беарнца, и благодаря им мне прекрасно известны замыслы людей, мечтающих убить меня; да, я окружена придворными, с помощью которых правлю Лувром и Парижем. И все же мне страшно, Рене!..

И перед внутренним взором Екатерины Медичи словно прошла вся ее жизнь.

— Рене, — тихо проговорила королева, — когда меня привезли во Францию, мне было четырнадцать лет, теперь же — пятьдесят. Я прожила здесь тридцать шесть лет, и это были годы, полные мук и унижений, бессильного отчаяния и бешеной ненависти, еще более ужасной потому, что, ненавидя, я вынуждена была улыбаться. Тридцать шесть лет меня презирали, оскорбляли, считали чуть ли не прислугой, меня просто не выносили… А началось все в тот самый миг, когда я стала женой Генриха, Рене!..

— Перестаньте, прошу вас! Забудьте о прошлом, моя королева!

— Нет, эти воспоминания питают теперь мою ненависть! Да, первое из бесконечных унижений я пережила в день собственной свадьбы… До самой смерти буду помнить, как сын Франциска I проводил меня в наши апартаменты, молча поклонился и ушел… То же самое он сделал и следующей ночью, и потом это повторялось много-много ночей подряд… Когда мой муж унаследовал французский престол, истинной королевой стала не я, а Диана де Пуатье. Годы прожила я в одиночестве и забвении — и наконец мне сообщили, что Генрих II решил развестись со мной. Дрожа от возмущения, я осведомилась у своего духовника, по каким же причинам мой царственный супруг желает расторгнуть наш брак… И знаешь, что сказал мне священник?

Астролог отрицательно покачал головой.

— Ваше величество, — ответил на мой вопрос духовник, — король утверждает, что от вас пахнет смертью.

Руджьери содрогнулся и побелел.

— От меня пахло смертью! — воскликнула Екатерина, откидываясь на спинку кресла. — Я, видишь ли, несла смерть всем тем, кто был рядом со мной. И самое ужасное, Рене, что Генрих, похоже, не ошибался… Послушавшись своих друзей, он не стал разводиться… Этого не желала даже Диана де Пуатье: она жалела меня… Как ненавистна мне была ее жалость! Когда по требованию церковных иерархов Генриху пришлось делить со мной ложе, у нас наконец появились дети. Боже мой, Рене! Горькая доля была суждена моим сыновьям! Франциск едва дожил до двадцати лет, лишь год просидев на троне. Его свела в могилу какая-то загадочная ушная хворь. Но Амбруаз Паре, прославленный врач, признался мне, что мой старший сын просто сгнил заживо.

Екатерина на миг прервала свою речь; на лбу королевы появилась скорбная морщина.

— А Карл… Его терзают эти ужасные припадки, и мне кажется порой, что скоро он лишится рассудка. Да, разум Карла сгниет, как сгнило когда-то тело Франциска. А мой младший сын, герцог Алансонский… На его уродливом лице тоже лежит роковая печать… И наконец, Генрих, герцог Анжуйский… — когда королева заговорила о своем любимце, взор ее просветлел. — С виду он здоров, но мне-то известно, как слаб его ум. Генрих — большой ребенок, любая попытка хоть чуть-чуть напрячь мозги непомерно тяжела для него.

Итак, Франциск мертв, Карл не долго протянет, корону скоро унаследует Генрих, но для него это непосильное бремя, оно может раздавить моего сына. Вот и получается, что я обязана быть сильной, чтобы править этой страной, пока Генрих будет предаваться утехам.

Я буду царствовать, наконец-то я буду царствовать! Мне не нужны будут Гизы, Колиньи, Монморанси, что дерутся сегодня за власть. Подумать только, Рене, однажды Гиз обнаглел настолько, что прихватил с собой ключи от королевского дворца! Как тебе нравится: я едва не стала пленницей в собственном доме! А этот проклятый Колиньи… спит и видит, чтобы вместо Валуа на трон взошли Бурбоны! Как много их, моих врагов, безнаказанно оскорблявших меня, когда я была слаба и одинока! Но я защищу своего сына, я зубами и когтями проложу ему дорогу…

— Которому из ваших детей? — холодно спросил Руджьери.

— Генриху, будущему королю Франции. Только он любит и понимает меня, а Карл, несчастное дитя, завидует ему! Дошло до того, что король отказался пожаловать герцогу Анжуйскому звание коннетабля! Но я люблю Генриха больше всех! Ведь женщина испытывает настоящие материнские чувства только к тому ребенку, которого обожает и умом, и сердцем.

— Однако у вас есть еще один сын, моя королева, хотя вы никогда не рассказывали мне о нем.

Екатерина побледнела, ее зрачки расширились; она пронзила астролога суровым взглядом.

— Похоже, ты сошел с ума… Приди в себя и запомни, что я больше не желаю слышать ничего подобного.

— Но мне нужно поговорить с тобой! — вскричал Руджьери.

В смущении потупив взор, он продолжал настаивать:

— Не беспокойтесь, моя королева, никто не сможет нас услышать. Я все предусмотрел, кроме нас, здесь нет ни одной живой души… Заверяю вас — я обратился к звездам, и они открыли мне правду.

Екатерина содрогнулась. Эта женщина не колеблясь совершала самые страшные злодеяния, но трепетала перед карой, которую могли обрушить на ее голову небеса. Теперь флорентиец уже не сомневался: королева внимательно выслушает его.

— Итак, Екатерина, совесть не мучает вас. Вы даже не вспоминаете о том вашем сыне… А я вот постоянно думаю о нем. Каждую ночь меня преследуют кошмарные видения. Лишь я закрою глаза, Екатерина, как одна и та же жуткая картина встает передо мной. Я вижу мужчину, который, крадучись, выскальзывает ночью из дворца, где женщина, его возлюбленная, только что родила ребенка… Но она не пожелала внять мольбам его отца, она уже давно все обдумала и приняла решение, и вот ее любовник выбирается на улицу, он что-то прижимает к груди, прикрывая свою ношу широким плащом… Это младенец… Он громко плачет, словно умоляя пощадить его… Но слезы несчастного малыша напрасны, ибо его отец впервые в жизни струсил… Он испугался женщины! И вот он кладет крошку на ступеньки храма и скрывается во мраке ночи!

Застыв, как статуя, Екатерина хрипло пробормотала:

— Ты забыл одну деталь… Важную деталь, Рене!

— Нет, Екатерина, не забыл! Если бы я мог забыть!.. Перед тем, как вынести младенца из дворца, я влил ему в ротик немного мутной жидкости… Вы имеете в виду именно это?

— Разумеется! Ты отравил малыша, и месяца через два он умер… Ты был решителен и смел, Рене, и я не жалею о том, что любила тебя. Недрогнувшей рукой ты уничтожил живое доказательство супружеской неверности королевы… Но зачем бередить старые раны? Да, я любила тебя! Ты вошел в мою жизнь тогда, когда король, мой муж, принуждал меня улыбаться его любовнице, когда весь двор отвернулся от меня и встречал каждое мое слово враждебным молчанием. Даже слуги исполняли мои приказы лишь с разрешения Дианы де Пуатье. Меня оскорбляли и презирали, ненависть и горечь переполняли мою душу. И только в твоих глазах я заметила сострадание… Нас тянуло друг к другу… Целыми днями мы говорили о Флоренции, а ночами ты посвящал меня в тайны звезд. Благодаря тебе я стала немного разбираться в великом искусстве звездочетов-предсказателей. Но главное — ты открыл мне тайны семейства Борджиа. Именно ты, Рене, объяснил мне, что такое aqua tofana. Я постигла науку, которая уравнивает человека с Богом, ибо позволяет в любую минуту прерывать жизни других людей. Я научилась хранить яд в перстне, научилась превращать в смертельное оружие цветы, страницы книги и даже поцелуи любовницы. И тогда мне, наконец, улыбнулось счастье… Это твоя заслуга, Рене, но и ты получил достойную награду: стал возлюбленным королевы.

А я теперь — истинная королева! Стоит мне пошевелить пальцем, и любой мой недруг будет стерт с лица земли. Совсем скоро моя власть станет безграничной, и передо мной будет трепетать весь мир… А ты вдруг тянешь меня назад, в прошлое… Но прошлое не воскресить, Рене. Нет, меня интересует лишь будущее. С чего бы мне вспоминать о том ребенке? Он появился — и исчез. Думаю, его подобрала какая-нибудь добросердечная парижанка. Не забывай, что ты дал ему яд, так что месяца через два мальчишка, видимо, отправился к праотцам, хотя ему лучше бы было вообще не появляться на свет.

Руджьери схватил руку королевы и нервно сжал ее пальцы:

— А что если я просчитался? Что если доза оказалась несмертельной или случилось чудо, и наш сын остался в живых?

— Тогда проклятие на его голову! — вскричала Екатерина.

— Признаюсь, ваше величество, после той страшной ночи я много раз обращался к звездам, и каждый раз они утверждали, что мальчик жив.

— Проклятие на его голову! — твердила королева.

— Я никогда не напоминал вам о событиях той кошмарной ночи; я мучился молча, в одиночку страдая от угрызений совести. Но сейчас я больше не имею права молчать — это было бы предательством, а я не хочу предавать вас, Екатерина! Вы всегда были и всегда будете моим божеством!

— Ладно, — вздохнула королева, — допустим, наш сын не умер. Ну и что? Живет, наверное, среди бедняков — жалкий подкидыш, без имени, без денег. Даже если он жив, нам ничего о нем не известно, и он тоже, конечно, никогда не узнает, кто его родители.

— Екатерина, — очень серьезно проговорил астролог, — мужайтесь… Наш сын в Париже, я встречался с ним.

— Встречался? — затрепетала от страха королева. — Где? Когда?

— Вчера… Да будет вам известно: женщина, которая нашла его на ступенях храма, приютила и вырастила…

— Кто? Кто она?

— Жанна д'Альбре!

— О, злой рок преследует меня! — простонала королева. Ее лицо помертвело. — Мой сын, живое доказательство моей преступной измены, попал в руки нашего злейшего врага.

— Но королева Наваррская даже не догадывается… — прошептал Руджьери.

— Ерунда! Раз Жанна пригрела этого ребенка, значит, она посвящена в мою тайну, — уверенно заявила королева. — Не представляю, как это могло случиться, но она дозналась обо всем. Теперь ты понимаешь, что королева Наваррская должна умереть? Дело уже не в том, кто унаследует французский престол, — ее сын или мой. Речь идет о жизни и смерти. Я уничтожу Жанну, чтобы она не уничтожила меня.

Екатерина прошипела это, задыхаясь от злобы, но быстро взяла себя в руки. Ее лицо снова окаменело, напоминая своей мертвенной неподвижностью лик кладбищенского изваяния.

— Расскажи мне, где и когда ты его видел, — потребовала она.

— Вчера, ваше величество, я вышел от этого юноши…

— Того, что спас королеву Наваррскую?.

— Да, Пардальяна. Но, едва оказавшись на улице, я остолбенел: навстречу мне шагал мужчина — и это был я, понимаете, я сам! Я встретился с самим собой, но не таким, каков я теперь, а таким, каким был двадцать четыре года назад. Сначала я подумал, что лишился рассудка, а затем быстро прикрыл лицо краем плаща. Ведь если бы тот человек взглянул на меня, он был бы поражен точно так же, как и я. Немного придя в себя, я заметил, что удивительный незнакомец поднимается к Пардальяну. Я был изумлен… И меня до глубины души потрясли глаза молодого человека, полные неизбывной грусти…

Руджьери на миг замолчал. Он смотрел на королеву, пытаясь заметить на ее лице хоть тень волнения. Но Екатерина была холодна и спокойна, как всегда.

— И вот тогда, — продолжал астролог, — страшная догадка молнией вспыхнула в моем мозгу. Я вспомнил: звезды сказали мне, что мой сын жив, и я понял: это он! Мое дитя! Ах, Екатерина, не могу передать, что я почувствовал в эту минуту! А потом я подумал о вас! О том, что вам, может быть, грозит опасность, и все исчезло, все! Осталась лишь одна мысль — как спасти вас, моя королева.

Пытаясь совладать с нервной дрожью, я вернулся на постоялый двор. На цыпочках прокрался вверх по лестнице за незнакомцем… Убедился, что он действительно вошел в комнату Пардальяна… Я пристроился у двери и подслушал всю их беседу. Вот из нее-то я и узнал, что загадочный юноша, безусловно, наш сын. Его подобрала, приютила и воспитала Жанна д'Альбре.

— А он сам… подозревает?..

— Нет, нет! — решительно заверил королеву Руджьери. — Клянусь вам, нет.

— Что привело его в Париж?

— Он состоит при королеве Наваррской и, видимо, прибыл вместе с ней.

Екатерина Медичи погрузилась в глубокие раздумья. Какие опасения терзали ее в эту минуту? Что она собиралась делать?

Внезапно королева вздрогнула в испуге:

— Стук в дверь!

— Это же шевалье де Пардальян. Я велел ему прийти в десять…

— Пардальян? — Екатерина потерла рукой лоб, словно силясь привести в порядок свои мысли. — Ах, да! Этот юноша… Слушай, Рене, а что от него хотел тот человек?.. Они друзья?

— Да нет, ваше величество. Просто королева Наваррская послала его поблагодарить шевалье за свое спасение.

— Стало быть, они не дружат…

— Нет, мадам. До вчерашнего дня они даже не были знакомы.

— Впусти его, Рене. Я хочу дать этому юноше одно поручение. Ты уверял меня, что Пардальян беден и самолюбив, не так ли?

— Более того, мадам, он не просто беден — он нищ, и не просто самолюбив — он горд.

— Значит, он пойдет на все и ни перед чем не остановится. Впусти же его, Рене…

Пока Руджьери отпирал дверь, Екатерина успела продумать предстоящий разговор и придать лицу подходящее выражение. Когда Пардальян шагнул в комнату, губы королевы сложились в грустную, но добрую улыбку, а в глазах засветилось достоинство, не омраченное высокомерием.

Шевалье отвесил почтительный поклон. Разумеется, он сразу же узнал Екатерину Медичи.

— Месье, — заговорила та, — известно ли вам, перед кем вы стоите?

«Осторожность не помешает, — промелькнуло в голове у Пардальяна. — Королева, несомненно, захочет сохранить инкогнито — значит, мне нужно подыграть ей».

И он ответил:

— Мадам, я надеюсь, что вы окажете мне честь и назовете свое имя.

— Я королева-мать, — объявила Екатерина.

Руджьери не сводил с них любопытных глаз. Пардальян склонился еще ниже, затем выпрямился и застыл, всем своим видом выражая наивное изумление, что ему удалось проделать с редкой естественностью. Екатерина зорко наблюдала за шевалье.

— Месье, — наконец сказала она, — мне доложили о том, что случилось на днях. Я восхищена… Вы, не раздумывая, кинулись защищать двух дам. Вы рисковали ради них жизнью! Вот образец истинного благородства!

— Да, ваше величество.

— Тем более, что вы даже не были знакомы с этими женщинами.

— Вы совершенно правы, Ваше Величество: я не был с ними знаком.

— Но теперь вам известно, кто они такие.

— Да, — согласился Пардальян. — Мне выпала честь защитить королеву Наваррскую и ее фрейлину.

— Я знаю, шевалье. Потому мне и захотелось познакомиться с вами. Вы спасли жизнь королеве Наваррской — и королева Франции приносит вам за это свою благодарность. Я желаю совершить то, что, видимо, трудно сделать моей кузине: королева Наваррская небогата и находится в стесненных обстоятельствах. Но справедливость требует, чтобы ваше мужество было вознаграждено по достоинству.

— Пусть такие мелочи не беспокоят ваше величество, я уже получил поистине королевскую награду.

— Какую же?

— Благодарность королевы Наваррской.

— Но разве моя кузина не пригласила вас к своему двору?

— Пригласила, ваше величество, но, к сожалению, мне пришлось отклонить это лестное предложение.

— Отчего же?

— Я не могу сейчас покинуть Париж.

Королева задумалась. Она немного терялась, слушая этого молодого человека: все, что он говорил, было исполнено удивительной простоты и редкостного благородства! Екатерина придала своему лицу выражение возвышенной печали, и голос ее стал еще ласковее:

— А как вы оцените возможность служить мне? Вы не желаете уезжать из Парижа — что ж, отлично. Вы нужны мне именно здесь. Шевалье, вы рисковали жизнью, бросившись на помощь двум неизвестным женщинам. Согласитесь ли вы защищать королеву Франции?

— Разве вашему величеству угрожает какая-то опасность? — вскричал Пардальян, прекрасно разыгрывая безмерное удивление.

Екатерина горько улыбнулась.

— Разумеется, вы поражены, — вздохнула она. — Но, увы, это правда, шевалье. Меня окружает множество врагов, я, не смыкая глаз, постоянно оберегаю короля, днем и ночью думаю о его безопасности. Страх за его величество подтачивает мои силы… Ах, вы даже не можете себе представить, сколько подлых интриганов вьется у подножия трона.

Пардальян содрогнулся, вспомнив о заговорщиках, которые тайно обсуждали свои гнусные планы на постоялом дворе «У ворожеи».

— И мне неоткуда ждать помощи, никто не спешит защищать ни меня, ни короля.

— Мадам, — с достоинством проговорил шевалье, — каждый настоящий дворянин в этой стране, не раздумывая, обнажит шпагу, чтобы спасти свою королеву. Ваше величество, материнская любовь — высокое чувство, а материнская любовь королевы — это святыня, почитать которую нам велит и восхищение, и долг.

— Стало быть, вы готовы присоединиться к небольшому числу подлинно благородных людей, которые, не колеблясь, пожертвуют собой, чтобы уберечь от страшных опасностей королеву-мать?

— Вы можете располагать мной, мадам, — склонил голову Пардальян.

Екатерина постаралась скрыть переполнившее ее душу злобное торжество.

— Прежде чем поведать, в какой помощи я нуждаюсь, — произнесла она, — расскажу, как я способна отблагодарить вас… Вы бедны — я могу сделать вас богатым; вы безвестны — мне нетрудно устроить так, что вы будете блистать при дворе, окруженный почетом и уважением. Для начала же — как вам нравится служба в Лувре и доход в двадцать тысяч ливров?

— Мадам, я потрясен вашим великодушием и не понимаю, сплю я или нет…

— Вы не спите, шевалье. Найти достойное применение такой шпаге, как ваша, — это, несомненно, дело государственной важности.

— Итак, приказывайте, ваше величество!

— Месье, я уже сказала вам, что мои враги — это и враги короля. Когда я замечаю, что они замышляют что-то недоброе, я стараюсь сначала смягчить сердца злодеев слезами и увещеваниями, и нередко у меня это получается…

— А если негодяи упорствуют?

— Тогда я полагаюсь на правосудие Господне.

— Прошу у вашего величества прощения, но я пока не совсем понимаю…

Екатерина Медичи ответила не сразу. Руджьери смахнул со лба холодный пот: он-то хорошо знал, что она собирается предложить юноше.

— Шевалье, — начала королева, и искренняя тревога прозвучала в ее словах, — я уже говорила вам о своих врагах, которые являются также врагами короля. День ото дня они становятся все наглее. Если бы не горстка преданных дворян, злодейская рука уже поразила бы меня.

Сейчас я вам все растолкую. Если злоумышленник не желает отказываться от своих коварных планов, какой-нибудь преданный мне дворянин встречается с ним, заводит ссору, вызывает на дуэль и убивает в честном поединке — или погибает сам. Если мой сторонник расстается с жизнью, он, умирая, знает, что будет оплакан и отмщен. Если же он выходит из схватки победителем, то по праву гордится тем, что избавил от очередной опасности королеву и ее сына, короля Франции… А короли в таких случаях не забывают о верных слугах… Что вы думаете о таком способе борьбы с врагами, шевалье?

— Я в любую минуту готов участвовать в честной дуэли, мадам!

— Значит, если я назову вам имя одного из этих негодяев…

— Я тут же брошу ему вызов! — пылко вскричал Пардальян. — Будь это хоть сам…

— Гиз или Монморанси! — хотел добавить шевалье, но вовремя сдержался и не назвал никаких имен.

В его памяти всплыли темные фигуры заговорщиков, и он решил, что королева намекает на Гиза.

Дуэль с герцогом де Гизом! При этой мысли глаза Пардальяна загорелись, и он невольно приосанился. Он видел себя уже не просто приближенным королевы, а спасителем всей Франции!

— «Будь это хоть сам?.. « Вы хотели произнести чье-то имя, но замолчали, — сказала Екатерина.

— Я просто хотел заверить ваше величество, что готов драться с любым противником, как бы он ни был грозен или могуществен, — осторожно ответил шевалье.

— Ах, именно таким я вас себе и представляла! — воскликнула королева. — Вы великодушны, шевалье, но не стоит подвергать свою жизнь излишнему риску… С сегодняшнего дня ваша жизнь принадлежит мне, и вы не имеете права быть неосторожным.

— Не понимаю, мадам.

— Послушайте, — медленно, взвешивая каждое слово, заговорила королева, — послушайте меня внимательно… Дуэль — вещь неплохая, но существуют тысячи других способов победить врага… О, конечно, — продолжала она, внимательно вглядываясь в лицо шевалье, — я не стала бы вам советовать, скажем… подстеречь врага ночью… где-нибудь в пустынном проулке… и рассчитаться с ним внезапным ударом кинжала… Нет, нет, такого я вам, конечно, не скажу…

— Действительно, мадам, — ответил шевалье, — это будет просто убийство. Я готов драться днем и ночью, но в честном поединке, с открытым забралом, против достойного противника!

— Только это я и имела в виду! — живо заключила королева. — Но осторожность никогда не мешала даже храбрецам. А вы — воплощение отваги, и я всего лишь хотела попросить вас быть поосторожней… и только…

— Мадам, вам остается лишь открыть мне имя противника…

Шевалье уже не сомневался, что речь идет о герцоге де Гизе.

«Конечно, Гиз! — думал Жан. — Ведь его не арестуешь, а он плетет заговоры. Ей об этом тоже известно. Дуэль с герцогом! Какая честь для моей Молнии!»

— Шевалье, к вам вчера приходил один человек…

— Отнюдь не один, ваше величество…

— Я говорю о том юноше, что прибыл с поручением от королевы Наваррской. Вот это и есть мой заклятый враг, самый злобный и самый опасный, ибо делает свое черное дело исподтишка и попадает точно в цель… Мне страшно, шевалье, но я боюсь не за себя… Я уже давно не дорожу своей жизнью… Но я трепещу за моего несчастного сына — короля Франции!

На голову Пардальяна словно вылили ушат холодной воды. Секунду назад он рвался в бой, грезя о славе, но сладкие мечты развеялись как дым, и он оказался лицом к лицу с мрачной действительностью.

— Я вижу, что вы колеблетесь, дорогой мой? — подняла брови Екатерина.

В ее голосе послышались раздраженные и даже угрожающие нотки. Уловив их, Пардальян спокойно посмотрел королеве в глаза и решительно проговорил:

— Я не колеблюсь, ваше величество, — я отказываюсь.

Екатерина Медичи привыкла к подобострастным улыбкам и постоянной лести придворных, поэтому дерзкий ответ шевалье просто на миг лишил ее дара речи. Мертвенно-бледные щеки королевы вспыхнули, и Руджьери понял, что она вне себя от гнева. Но Екатерина умела сдерживаться, ведь она лицедействовала всю свою жизнь.

— Никак не ожидала этого от странствующего рыцаря, благородного героя, всегда готового поспешить на помощь несчастным… У вас, несомненно, имеются веские основания для отказа, так будьте же любезны изложить их нам, — с ядовитой вежливостью потребовала королева.

— Основания, и правда, веские, и ваше величество в своей безмерной доброте, конечно, простит мне мой отказ. Человек, о котором вы говорили, вчера разделил со мной трапезу и назвал меня своим другом. И пока он не запятнает нашу дружбу каким-нибудь недостойным поступком, жизнь этого юноши для меня святыня.

— Не уверена, что меня убедили ваши слова. И как же назвался этот ваш, с позволения сказать, друг?

— Никак, мадам.

— Однако! Вы считаете человека своим близким приятелем, но не знаете даже его имени!

— Да, он не назвал мне его. Возможно, и удивительно, что мне неизвестно ни имя, ни звание моего нового друга, но еще более удивительно, что вы, ваше величество, кажется, не знаете имени вашего старого врага…

«Этот юноша отважен и добр, то есть очень опасен. И если он не желает служить мне… « — мелькнуло Б голове у Екатерины.

Вслух же она спокойно заявила:

— Вы не правы, я хотела уточнить имя вашего вчерашнего гостя лишь затем, чтобы не допустить ошибки: вдруг мы с вами имеем в виду двух разных людей? Но оставим эту тему. Я прекрасно понимаю и глубоко уважаю те чувства, что заставили вас отказаться от моего поручения.

— Я так счастлив, ваше величество! Я был в ужасе, боясь прогневить королеву.

— Господь с вами! Тому, кто верен другу, не страшен никакой враг. Вы можете идти, шевалье, и знайте: вы вправе рассчитывать на мое покровительство. Завтра утром посетите меня в Лувре.

Екатерина Медичи встала с кресла, и Пардальян замер в низком почтительном поклоне.

Через минуту он оказался на улице, где его радостно встретил Пипо, и оба поспешили на постоялый двор «У ворожеи».

«Она велела быть завтра утром в Лувре! Ну что ж, отправлюсь в Лувр, — решил Пардальян. — Возможно, в королевской резиденции мне, наконец, улыбнется удача! Кажется, отец все-таки немного напутал в своих советах».

Час спустя вдовствующая королева вернулась в свои покои. Призвав к себе капитана своих гвардейцев, она распорядилась:

— Месье де Нансе, завтра на рассвете вы возьмете дюжину стражников и карету и отправитесь на постоялый двор «У ворожеи», что на улице Сен-Дени. Приказываю вам схватить и препроводить в Бастилию заговорщика, который известен на этом постоялом дворе под именем шевалье де Пардальяна…

XIX

МАРШАЛ ДЕ ДАНВИЛЬ

Пардальян едва смог заснуть и чуть свет снова был на ногах. Внезапно получив такой подарок судьбы, трудно сохранить ясную голову…

Жан считал, что королева вот-вот озолотит его, и с волнением думал о том, как изменится вся его жизнь. Полночи проворочавшись в постели, Жан, как человек методичный, сумел, наконец, успокоиться и составил план действий на будущее.

План этот был таков:

Во-первых, принять предложение королевы и явиться в Лувр.

Во-вторых, сходить во дворец Колиньи и рассказать Деодату о нависшей над ним угрозе. Юноше нужно немедленно бежать из Парижа.

В-третьих, спровоцировать дуэль с Генрихом де Гизом и оказать таким образом огромную услугу Екатерине Медичи.

В-четвертых, обретя прочное положение в обществе, отправиться в ближайшее же время к Даме в трауре, признаться в любви к ее дочери и попросить руки Лоизы. Предложение придворного, а уж тем более приближенного королевы, разумеется, будет принято.

В-пятых, найти отца и обеспечить ему на старости лет спокойную, сытую жизнь.

Мысленно устроив таким образом свою судьбу, шевалье ненадолго задремал, но с первыми лучами солнца вскочил с постели.

Он попытался принарядиться. Ведь придворные модники должны будут сразу осознать, что такой человек, как Пардальян, всегда и везде чувствует себя спокойно и уверенно. Жан поспешно оделся, осталось только пристегнуть шпагу — и тут до шевалье наконец дошло, что отправляться в Лувр еще слишком рано: следовало подождать хотя бы часа два.

Тогда он решил немного посидеть у окна, не рассчитывая, впрочем, увидеть свою возлюбленную. Преданный Пипо внезапно насторожился и зарычал, но Пардальян, не обратив внимания на поведение собаки, устроился на подоконнике. И в ту же секунду резко распахнулось окно мансарды; из него высунулась перепуганная Лоиза. Ее золотые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Девушка будто искала кого-то и, заметив Пардальяна, закричала:

— Сюда! Ради Бога, скорее сюда!

— Господи! — разволновался Жан. — Там творится что-то неладное.

Первый раз Лоиза решилась обратиться к нему, и, похоже, она звала на помощь. Судя по всему, ей грозила страшная опасность: в крике красавицы звучало подлинное отчаяние.

— Бегу! — заорал Пардальян и кинулся к выходу. Но тут Пипо громко залаял, а дверь под сокрушительными ударами мгновенно превратилась в щепки. В комнату ввалилась толпа вооруженных гвардейцев.

— Именем короля! — гаркнул человек, возглавлявший отряд.

Пардальян хотел схватить висевшую на стене шпагу, но не сумел этого сделать: его обступили со всех сторон, заломили ему руки, сбили с ног.

— На помощь, на помощь! — донесся с улицы отчаянный призыв Лоизы.

Эта мольба удесятерила силы Пардальяна. Он рванулся, но даже сверхчеловеческое напряжение стальных мышц оказалось бесполезным: Жан обнаружил, что крепко связан по рукам и ногам. Тогда шевалье зажмурился, и слезы горького бессилия заструились из-под опущенных век по пылающим щекам.

Во время схватки Пипо яростно бросался на людей, нападавших на его хозяина, кусал их, злобно рычал, лаял. Когда гвардейцы королевы сумели наконец одолеть Пардальяна, Нансе увидел, что потерял двоих людей убитыми, еще пятеро были ранены. Что касается погибших, то одного из них ударом кулака в висок прикончил Пардальян, другого загрыз Пипо.

— Уходим, — распорядился капитан. Гвардейцы подхватили связанного Пардальяна и потащили его вниз. Пока они спускались по лестнице, Пипо жутко выл, будто оплакивая своего хозяина.

На улице Жан открыл глаза и заметил три экипажа: один ожидал у ворот постоялого двора; он, несомненно, предназначался для пленника; две другие кареты стояли у дома напротив. Первая была пуста, а во второй сидел мужчина. Пардальян узнал Анри де Монморанси, маршала де Данвиля.

Больше шевалье ничего не удалось увидеть: его швырнули в экипаж с опущенными шторами, и эта передвижная тюремная камера тут же покатила по улицам Парижа.

Бессильное отчаяние словно лишило Жана рассудка; впрочем, он быстро взял себя в руки и, вновь обретя хладнокровие, стал следить за поворотами экипажа. Шевалье отлично ориентировался в Париже и вскоре понял: его везли в Бастилию.

Бастилия! Зловещая крепость, в которой люди пропадают навсегда…

Бастилия!.. Эта мрачная твердыня была в то время государственной тюрьмой, она оставалась главным королевским застенком и при Людовике XIV, и при Людовике XV. Лишь Генрих IV и Людовик XIII предпочитали отправлять заключенных в иные места.

Бастилия — это не просто тюрьма, как Тампль, Шатле и многие другие крепости.

Это — склеп, это — медленная, но неотвратимая гибель…

Пардальяну стало ясно: он может считать себя покойником. И судьба нанесла ему этот страшный удар как раз в ту минуту, когда его возлюбленная нуждалась в защите!

Экипаж миновал подъемный мост, ворота и наконец остановился. Шевалье выволокли наружу, и он увидел, что находится в тюремном дворе окруженный стражей. Пленника подхватили несколько здоровых тюремщиков и потащили, поскольку сам он двигаться не мог. За ними со скрежетом закрылась окованная железом дверь, и они зашагали по длинному коридору с низкими сводами; стены коридора, источенные влагой и покрытые плесенью, испускали отвратительные испарения. Затем Пардальяна поволокли вверх по каменной винтовой лестнице: еще две железные решетки и снова длинный коридор; наконец Жана впихнули в большую камеру на четвертом этаже западной башни Бастилии; сняв с него путы, тюремщики ушли — и дверь с грохотом захлопнулась за ними.

И тогда Пардальян с отчаянными воплями стал биться об эту железную дверь. Он колотил, не жалея своих кулаков, пинал ногами, с разбега врезался плечом. Но все было бесполезно. Когда шевалье это осознал, в глазах у него потемнело, и он как подкошенный рухнул на холодные плиты каменного пола.

Но что же случилось в мансарде на улице Сен-Дени? Почему Лоиза, никогда не обращавшаяся к Пардальяну, вдруг позвала его на помощь? Об этом мы сейчас и сообщим нашим читателям.

Как мы помним, маршал де Данвиль узнал Жанну де Пьенн и убедился таким образом в том, что предчувствия его не обманули. Уже рассвело, и хозяева соседних лавочек с интересом глазели на застывшего в центре улицы маршала.

Придя в себя, Анри де Монморанси помчался во дворец Мем, где всегда останавливался, приезжая в Париж. Что-то зловещее чувствовалось в этом дворце — то ли потому, что он соседствовал с тюрьмой Тампль, то ли потому, что его хозяин отличался мрачным характером. Все слуги в этом жилище были безмолвными и исполнительными, а обилие солдат делало дворец Мем похожим на крепость.

Анри провел весь день у себя в кабинете, вздрагивая при малейшем шуме и прислушиваясь к каждому звуку.

Данвиль, который не боялся никого на свете, Данвиль, который даже в ту жестокую эпоху славился своей свирепостью, Данвиль трепетал от ужаса при одной мысли о Жанне. А мысль эта беспрестанно терзала его мозг: «Вдруг те же причины, что привели в Париж меня, приведут сюда и Франсуа? Я оказался на улице Сен-Дени случайно, но ведь и мой брат может так же, волею случая, забрести туда… И он увидит ее… заговорит с ней… Она все ему расскажет…»

Данвиль покрывался холодным потом и бледнел.

«Боже! — твердил он про себя. — Сколько лет прошло! Как старался я позабыть о прошлом! Но тщетно… Оно всегда со мной, даже в сражениях, где льются реки гугенотской крови, даже на пирах, где я пытаюсь одурманить себя вином… Не могу, не могу забыть! Я снова вижу ее перед собой… там, в Маржанси, в жалкой крестьянской лачуге… Опять и опять я слышу те слова, что она шепотом сказала Франсуа: „Добей, добей же меня!.. Смотри, я умираю!“ Как она ненавидела меня! Как презирала! Но я отомстил! Я поломал им жизни, всем троим в один день: и отцу, и матери, и дочери! Горе тем, кто невзлюбит меня! Ибо я не знаю прощения!»

Данвиля пьянило ощущение собственного величия и могущества.

Потом он вновь вспоминал о старшем брате, которому причинил столько горя: он не испытывал угрызений совести, но боялся мести Франсуа.

Страшные призраки прошлого, восстав из могилы, окружили Анри де Монморанси. Он опять видел себя в каштановом леске, неподалеку от родового замка, вновь чувствовал, как вонзается в его тело шпага Франсуа… Он вспомнил, как брат склонился над ним, поверженным и бессильным, как тяжелый взгляд Франсуа вселил ужас в его душу…

Неужели Франсуа скоро узнает правду? Что тогда будет с Анри?

Данвиль без сил рухнул в кресло и прижал ладони к вискам.

Бежать!.. Но куда? Франсуа разыщет его и на краю света!

Он едва не потерял голову от невыносимого страха, но внезапно заскрежетал зубами от бешеной ненависти. Теперь Анри возжаждал крови!

Из его груди вырвался хрип; он вытащил кинжал и с размаху глубоко всадил оружие в стол, словно пронзая тело старшего брата. Тонкий клинок затрепетал, со свистом рассекая воздух.

— Я готов, готов убивать и совершать самые чудовищные злодеяния! — вскричал Анри, и неукротимая ярость исказила его лицо. — Свой страх я залью кровью! И тогда новые впечатления, омерзительные и жуткие, вытравят из моей памяти картины былого! Пусть только Франсуа попробует явиться! Я разделаюсь с ним! Я пущу в ход этот кинжал! Пусть погибнут и она… и ее дочь!

Произнося последние слова, Анри почувствовал, что его охватывает дрожь. Да, он хотел убить эту женщину… но он любил ее! Любил по-прежнему! Ни на миг не переставал Анри де Монморанси любить Жанну де Пьенн!..

Страх и ненависть, любовь и жажда мести раздирали его душу. Наконец Данвиль принял какое-то решение; он позвал одного из своих офицеров и отдал ему приказ, а потом, даже не раздевшись, упал на кровать и проспал до позднего вечера.

Незадолго до полуночи (ровно сутки спустя после того, как он столкнулся с герцогом Анжуйским и его людьми) маршал де Данвиль встал с постели, вооружился и поспешил на улицу Сен-Дени. Он снова спрятался там же, где и накануне, и опять простоял в своем укрытии всю ночь, наблюдая за домом Жанны.

Рано утром подъехали два экипажа; их сопровождал отряд солдат. Анри занял место в одном из экипажей, стараясь остаться незамеченным, и приказал офицеру начинать…

Офицер и полдюжины солдат вошли в дом. Завидев их, старая хозяйка, святоша и ханжа, затряслась от страха.

— Мадам, — грозно заявил ей офицер, — вы укрываете в своем доме двух гугеноток. Их подозревают в связях с недругами короля…

— Господи Иисусе! С какими недругами?

— С гугенотскими заговорщиками!

— Святая Мария! Ведь эдак я попаду прямо в ад!

— Все может быть… Но если вы посодействуете мне… Я должен арестовать и увезти их спокойно, без скандала… Вас же вполне можно принять за их сообщницу.

— Меня? — в ужасе перекрестилась старуха.

— Если вы хотите доказать свою невиновность, помогите нам схватить их, не поднимая шума.

— Как прикажете, господин офицер… Еретички в моем доме… О, Боже! Какой кошмар!

Не переставая причитать, креститься и громко стучать всеми своими четырьмя зубами, хозяйка заковыляла вверх по лестнице; офицер и солдаты шли следом.

Старуха постучала в дверь мансарды и, услышав, что изнутри отодвигают засов, юркнула за спины солдат.

Жанна де Пьенн распахнула дверь и увидела стоящего на пороге офицера.

— Что вам угодно, месье?

Посланник маршала вспыхнул до корней волос. Он с самого начала был не в восторге от поручения Анри де Монморанси. Конечно, он не имел права арестовывать эту женщину — ему просто приказали завлечь ее в ловушку. Сейчас, любуясь Жанной, офицер осознал, что поступает подло и низко. Но он представил себе взбешенного маршала де Данвиля и решил не отступать.

— Мадам, — прошептал он, — я лишь выполняю приказ… Не надо противиться. Клянусь вам, так будет лучше.

Сколько же преступлений в истории человечества сопровождалось словами: «У меня приказ… Я только подчиняюсь… Не я отвечаю за это… «! Как будто приказы могут быть сильнее голоса собственной совести! Ведь многие убийцы имеют право заявить: «Мне велели это сделать… Я лишь выполнил приказ… «

— Что за приказ? — спросила изумленная Жанна, тревожно косясь на закрытую дверь другой комнаты, в которой спала ее дочь.

— Я обязан арестовать вас. Против вас выдвинуто обвинение в том, что вы приверженка протестантской веры, запрещенной последним королевским эдиктом.

В эту минуту из своей комнаты выглянула Лоиза и сразу все поняла.

— Месье, это какое-то недоразумение, — запротестовала Жанна.

— Если это недоразумение, то власти быстро разберутся, мадам. Прошу вас, следуйте за мной и, умоляю, не шумите.

— Но мое дитя! Я не могу оставить свою дочь! — в отчаянии воскликнула Жанна, не сумевшая скрыть охватившей ее тревоги.

И тут Лоиза закричала. Обезумев от ужаса, девушка кинулась к окну, распахнула створки и увидела шевалье де Пардальяна. Она даже не была знакома с ним, но все же в эту страшную минуту обратилась именно к нему:

— Сюда! Ради Бога, скорее сюда!

Офицер понял, что шума избежать не удастся, и ринулся в мансарду.

— Мадам, — торопливо проговорил он. — Уверяю, вас никто не собирается разлучать с дочерью! Она тоже пойдет с нами. Обещаю, что вас поместят вместе… Пожалуйста, не сопротивляйтесь и не кричите… или я буду вынужден применить силу, о чем буду потом с горечью вспоминать до конца своих дней.

Жанна поняла, что это не пустые угрозы. Ситуация была критической, и сопротивление явно не могло привести ни к чему хорошему.

К тому же она легко могла опровергнуть обвинения в гугенотской ереси и в нарушении последнего вердикта.

Кроме того, женщина убедилась, что Лоизу оставят с ней.

— Что ж, месье, — вздохнула Жанна, к которой возвращалась обычная рассудительность. — Вы хотя бы позволите нам собрать необходимые вещи?

— Разумеется, мадам, — поклонился офицер, радуясь, что ему удалось предотвратить скандал.

Он вышел из комнаты, а Жанна знаком подозвала к себе хозяйку.

Старая карга заколебалась, но, убедившись, что офицер не возражает, приблизилась к Жанне.

Та, обняв Лоизу за плечи, отвела девушку от окна.

— Кому ты кричала, малышка? — ласково поинтересовалась мать.

— Единственному человеку, от которого мы могли ждать помощи.

— Ты говоришь о том юноше, что часами не сводит глаз с наших окон?

— Да, матушка! — Лоиза задыхалась от волнения и потому даже не заметила, что слова ее звучали как пылкое признание.

Жанна нежно прижала к себе дочь и спросила:

— Ну что же… и ты полагаешь, ему можно доверять? Подумай, дитя мое, можем ли мы рассчитывать на преданность и великодушие этого человека? Ты любишь его?

Лоиза побелела, потом зарделась, и на глазах у нее выступили слезы.

— А он тебя? — шепнула Жанна.

— Думаю, и он тоже… Мне кажется… Нет, я точно знаю! — выдохнула Лоиза.

— В таком случае мы сможем рассчитывать на его поддержку.

— О, матушка, — горячо заговорила девушка. — Уверяю вас, что он отважен, добр и благороден.

— И как же его имя?

— Ах!.. — с прелестным простодушием воскликнула Лоиза. — Но этого я еще не успела узнать.

— Боже, какое ты еще дитя! — смахивая слезы, улыбнулась Жанна.

Она вспомнила, как сама влюбилась когда-то в молодого человека, толком не представляя себе, кто он такой.

— Ну что ж! Делать нечего — выбирать нам не приходится, — твердо проговорила Жанна. — Будем надеяться, что ты не ошибаешься в этом юноше.

Она подбежала к шкатулке, вынула из нее письмо, которое, похоже, давно ждало своего часа, и, схватив чистый лист бумаги, поспешно написала:

«Месье, две женщины, попавшие в беду, уповают на Вашу доброту. Вы юны, и душа Ваша, без сомнения, исполнена сострадания к несчастным (я сейчас не хочу упоминать об иных чувствах, которые, возможно, заставляют трепетать Ваше сердце). Если Вы и в самом деле такой, каким нам кажетесь, исполните нашу просьбу и доставьте это письмо тому, кому оно адресовано.

Примите нашу благодарность за неоценимую помощь — и да будет с Вами Бог.

Дама в трауре»

Она запечатала оба письма и повернулась к старухе:

— Добрейшая мадам Магелонна, не могли бы вы оказать мне одну услугу?

— Да я с удовольствием, дочь моя, но кто бы мог вообразить, что такая милая и благонравная женщина, как вы, вдруг окажется гугеноткой?!

— Мадам Магелонна, неужели я бы посмела солгать вам? Клянусь, я жертва чудовищного недоразумения… А, может, кто-то нарочно оклеветал меня?!

— Ну, если так, — решительно заявила хозяйка, — говорите, что нужно сделать. Я исполню вашу просьбу, что бы ни случилось. И никого я не боюсь, разве что Бога Отца, Бога Сына, Пресвятую Деву да святого Маглуара!

— Это нисколько не обременит вас, достойнейшая мадам Магелонна. Нужно лишь вручить эти письма юному дворянину, который снимает комнату на постоялом дворе напротив нашего дома.

Старуха спрятала письма.

— Я буду у него через десять минут, дорогая моя. Дай Бог, чтобы власти поскорее убедились в вашей невиновности. Ведь к вам тут все очень хорошо относятся и никогда не поверят, что вы, и правда, гугенотки.

Жанна сердечно простилась с хозяйкой и распахнула дверь.

— Мы готовы, месье, — промолвила она.

Офицер поклонился и заспешил вниз по лестнице. Разумеется, он вполне мог бы спросить, что за бумаги отдала его пленница старухе. Но он был так недоволен той малоприятной ролью, которую его заставили играть, что решил лишь доставить Даму в трауре и ее дочь туда, куда ему было велено, не проявляя при этом излишнего усердия.

Затаившись в карете, Анри де Монморанси видел, как офицер вывел из дома Жанну и Лоизу, и сердце маршала заколотилось от злобной радости. Он даже не обратил внимания на то, что напротив, на постоялом дворе «У ворожеи» кого-то взяли под стражу, хотя там уже толпилось множество любопытных.

Мать и дочь сели в экипаж, ожидавший неподалеку; мадам Магелонна сопровождала их до самого порога. В последний миг Жанна кинула на старуху умоляющий взгляд, хозяйка подбежала к карете и, прежде чем со стуком закрылись дверцы, успела проговорить:

— Не беспокойтесь, моя милая, я немедленно передам ваше письмо шевалье де Пардальяну.

Вопль ужаса и отчаяния вырвался у Жанны, как только она услышала это имя. Несчастная женщина попыталась выпрыгнуть из экипажа, но шторки на окнах упали, и карета помчалась по улицам Парижа…

В полуобморочном состоянии Жанна рухнула на подушки, прошептав:

— Шевалье де Пардальян! Как жестока ко мне судьба!

XX

ДВОРЕЦ MEM

Мадам Магелонна сдержала слово: едва обе кареты исчезли из виду, скрывшись за поворотом, она отправилась на постоялый двор почтеннейшего Ландри Грегуара. Магелонна, как и многие немолодые женщины, имела лишь одно любимое занятие — целыми днями подглядывать за соседями. Старуха давно приметила юного шевалье и догадывалась, с чьего окна он не сводит глаз. Старая ведьма водила дружбу со служанкой с постоялого двора «У ворожеи» и вскоре выспросила у приятельницы о Пардальяне все что можно. А бедная Лоиза даже не знала его имени.

Мадам Магелонна учуяла начало любовного романа и радостно сунула туда свой нос.

Что может быть интереснее для увядшей святоши, чем чужой роман?!

Сейчас она поспешила на постоялый двор, скромно потупив глаза, но не упуская ничего из того, что происходило вокруг. Войдя, она окликнула свою соседку, почтеннейшую мадам Югетту Ландри:

— Мне надо встретиться с шевалье де Пардальяном.

Слова старухи услышал сам толстяк Ландри:

— Вам надо встретиться с шевалье? Да вы что, ничего не видели?

— Нет, а что такое?

— У нас такие новости! Вся улица только об этом и говорит! Вы, наверное, были очень заняты, вот и не слышали… А тут такое творится!..

— Да что же, Господи, случилось?

— Нашего отважного Пардальяна… этого задиру, перед которым трепетала вся округа… так вот, его взяли под стражу!

— Под стражу? — побелела старуха. Ее совершенно не волновала судьба юноши — она лишь боялась навлечь подозрения на свою драгоценную особу.

Югетта, тяжко вздыхая, подтвердила слова своего мужа, а тот с важным видом заявил:

— И поделом ему! Будет знать, как хватать почтенных людей за шиворот и вывешивать их за окно.

— Так за что же его арестовали?

— Да, говорят, он связался с гугенотами.

Потрясенная мадам Магелонна бросилась к себе домой и засунула письма в укромное место.

— Все понятно, — решила она. — Мать и дочь, и правда, еретички. Видно, они и чертов гугенот с постоялого двора задумали вместе какое-нибудь злодейство! А я-то, я-то! Едва не стала сообщницей врагов нашей святой веры! Замолить, сейчас же замолить тяжкий грех…

Пока на улице Сен-Дени происходили все эти волнующие события, экипаж, умчавший Жанну де Пьенн и Лоизу, успел подкатить к дворцу Мем; ворота открылись, и карета въехала во двор.

Офицер помог пленницам выйти из экипажа.

Жанна торопливо огляделась. Она боялась только одного — что ее разлучат с дочерью. Несчастная мать даже не заметила, что место их заточения весьма мало напоминало тюрьму. Правда, дворец выглядел мрачновато. Но по сравнению с самой симпатичной тюрьмой любой дом, пусть даже очень унылый, кажется милым и гостеприимным. Крепко держась за руки, дрожащие мать и дочь поднялись на второй этаж.

Офицер остановился у дверей и, поклонившись, проговорил:

— Я исполнил приказ. Прошу вас, проследуйте в эти покои.

Жанна молча кивнула и толкнула дверь. Но лишь только мать и дочь переступили порог, дверь за их спинами захлопнулась, и женщины услышали, как в замке повернулся ключ. Они стали пленницами, но Жанна уже сообразила, что это вовсе не тюрьма.

Пленницы очутились в большой роскошной гостиной. На стенах висели прекрасные гобелены. В глубине зала виднелась распахнутая дверь, которая вела в спальню; за первой спальней оказалась вторая. Вся анфилада походила на уютную трехкомнатную квартирку, окна которой выходили на внутренний дворик особняка.

Решеток нигде не было, но, подойдя к окну, Лоиза увидела двух солдат, прогуливавшихся по двору с алебардами в руках.

Ужас захлестнул Жанну де Пьенн. Ей стало ясно, что их заперли в одном из парижских дворцов, арестовав по какой-то загадочной, совершенно непонятной причине.

Обессиленная Жанна опустилась в кресло.

— Глядите, матушка, письмо! — вскричала Лоиза, увидев на столе пакет. Девушка распечатала его и прочла следующее:

«Вам ничто не угрожает. Если у Вас возникнут какие-нибудь желания, позвоните в колокольчик на столе и к Вам тут же явится служанка. Она же будет приносить вам еду. Скорее всего, Вам придется провести здесь лишь несколько дней»

— Господь милостив, матушка, — облегченно вздохнула Лоиза. — Это все-таки не застенок.

— Но уж лучше бы это был королевский застенок! — невольно вырвалось у Жанны.

Она тряхнула головой, стараясь отогнать ужасную догадку, и поспешила утешить дочь:

— Посмотрим, дитя мое, посмотрим. Видимо, скоро нам объяснят, что происходит. А пока мне нужно кое-что тебе сказать.

— Что же, матушка?

— Это касается того юноши…

Лоиза вспыхнула до корней волос.

— Похоже, ты его, и правда, любишь! — прошептала Жанна.

Девушка склонила голову, а ее мать немного помолчала. Затем, собравшись с силами, она произнесла:

— Лоиза, теперь нам известно имя этого молодого человека… В последнюю минуту мадам Магелонна сообщила мне о том, что нашего соседа зовут шевалье де Пардальян.

— Шевалье де Пардальян… — эхом откликнулась Лоиза. В голосе девушки звучала такая нежность, что Жанна содрогнулась.

— Шевалье де Пардальян… — с ужасом и отвращением повторила Жанна.

— Матушка! — взволнованно воскликнула Лоиза. — Вы уже когда-то слышали его имя? Что это значит?.. Ну, конечно! Когда мадам Магелонна сказала нам, что молодого человека зовут шевалье де Пардальян, вы очень испугались, даже вскрикнули… и потеряли сознание, а, придя в себя, ничего не захотели объяснять… Матушка, мне страшно… Случилось что-то ужасное?

— Ужасное… — машинально повторила Жанна. — Да, ужасное!

— Матушка, говорите же, матушка!

— Я должна рассказать тебе, дорогое дитя, рассказать все, иначе ты погибнешь…

— Вы пугаете меня, матушка…

— Итак, дочь моя, сейчас ты узнаешь все!.. К тому времени, как ты появилась на свет, на мою долю выпало уже много горя и мук. Злой рок преследовал меня, обрекая на несчастья и страдания. Если бы не было тебя, девочка моя, я бы не выдержала и умерла от скорби и отчаяния. Ты даже не представляешь, как я люблю тебя…

— Ах, матушка, я чувствую это ежедневно и ежечасно…

— Ты для меня — самое дорогое сокровище мира, я всегда любила тебя больше всего на свете, ибо я любила тебя больше, чем его…

— Его?

— Да, моего мужа, твоего отца…

— Вы никогда не называли мне его имени!

— Теперь пришло время сказать тебе правду… Твоего отца зовут Франсуа де Монморанси!

— Но почему же вы с ним расстались? — вскричала потрясенная девушка.

Хотя Лоиза с детства жила почти в нищете, девушку вовсе не ошеломило громкое имя отца. Она всегда подозревала, что ее мать не обычная белошвейка, а дама благородного происхождения. Лоизе было отлично известно, что одного из двоих негодяев, причинивших столько горя ее матери, звали шевалье де Пардальян, но ей даже в голову не пришло как-то связать своего любимого с этим подлецом.

Но теперь страшная тайна, омрачавшая жизнь Жанны, заставила Лоизу затрепетать.

А Жанна продолжила свой рассказ:

— Твой отец, Лоиза, отправился в армию. Я думала, что он убит. А потом пришел день — день огромного счастья и ужасной беды… Мне стало известно, что он жив и спешит домой, ко мне… Эту радостную весть сообщил мне брат моего мужа, Анри де Монморанси… Будь проклято его имя!

Анри любил меня, но я не ответила на его чувства. И вот, решив разлучить меня с обожаемым супругом, Анри совершил преступление. В этот день он велел похитить тебя, девочка моя… Этот чудовищный приказ исполнил один из слуг Монморанси… бессердечный злодей! Сам Анри называл его тигром!

Рассказав мне о возвращении брата, Анри заявил, что похитил тебя и что тебя убьют, как только он подаст знак. Чтобы спасти тебя, я принуждена была молчать, позволив Анри оклеветать меня. Он убедил моего дражайшего мужа, что я виновна в супружеской неверности. А я не могла оправдаться, поскольку не сомневалась, что Анри подаст сигнал и злодей, в руках которого ты находилась, вонзит нож в твою грудь…

— О, матушка! Матушка! Что вы пережили! — расплакалась Лоиза, прижавшись к Жанне.

— Так помни же, что на земле есть человек, которого ты обязана ненавидеть всем сердцем и от которого должна бежать, как от чумы… И человек этот — Анри де Монморанси!

— А тот, второй? — прошептала Лоиза, дрожа в ожидании ужасного ответа.

— Твой похититель?.. Пойми же, наконец, девочка моя, — это был шевалье де Пардальян!

Лишь теперь Лоиза осознала, что ее любимого зовут так же, как и смертельного врага ее матери. Поняв это, девушка побелела как мел, и по щекам ее градом покатились слезы.

— Но как же так, матушка… это не он… я не верю…

— Юноша, несомненно, сын того негодяя.

Лоиза судорожно обняла мать, а та, нежно гладя дочь по волосам, говорила:

— Девочка моя, нас обеих преследует злой рок… Но тогда, шестнадцать лет назад, тебя спас один добрый человек. Он вернул мне мое дитя и назвал имя похитителя… Да, этот мерзавец — отец твоего возлюбленного, я помню, в то время у Пардальяна был сынишка лет пяти. Отец, наверное, уже умер, но сын его жив…

Лоиза не могла произнести ни слова. Жестокая боль пронзила ее сердце. Она полюбила сына этого ненавистного человека, этого злодея, причинившего ее матери столько горя и страданий! Конечно, сын такой же негодяй, как и отец! Конечно, он устроил себе у окна наблюдательный пункт!

Теперь ей казалось, что шевалье де Пардальян все эти годы коварно следил за ней. Несомненно, он такой же наемный убийца, как и его отец. Он, видимо, служит тем людям, которые заточили сейчас их с матерью в этом особняке. Теперь ясно, почему он не пришел ей на помощь!

— Матушка, — с горечью призналась Лоиза, — мое сердце разбито навеки!

— Девочка моя, бедное мое дитя, я была обязана предупредить тебя… Возможно, в будущем нас ожидают еще более жестокие страдания…

— Отныне мое сердце мертво, — прошептала Лоиза, — однако не это занимает сейчас мои мысли…

Жанна печально поглядела на дочь:

— Я знаю, ты думаешь о нем… Не нужно… Постарайся забыть его!

Но девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, матушка, я размышляю о той особе, по чьему приказу нас доставили сюда… Это мог устроить лишь один человек… И человек этот…

— Нет! Нет! Не продолжай! — вскричала Жанна, словно имя, которое готово было сорваться с уст Лоизы, могло навлечь на них беду.

Вдруг двери гостиной распахнулись. На пороге стоял человек, лицо которого покрывала смертельная бледность.

Жанна одной рукой судорожно прижала к себе дочь, а второй в страхе указала на зловещую фигуру, застывшую в дверях:

— Он! Это он…

На пленниц смотрел Анри де Монморанси!

XXI

ШПИОНКА КОРОЛЕВЫ

В нашей повести мелькнул один персонаж, которому мы не уделили достаточно внимания. Но теперь настало время рассказать о нем поподробнее. Мы имеем в виду Алису де, Люс, придворную даму королевы Наваррской. Читатель помнит, как шевалье де Пардальян защитил от разъяренной толпы Жанну д'Альбре и сопровождавшую ее Алису, как обе дамы поспешили потом к ювелиру Исааку Рубену, а затем сели в экипаж, ждавший их за городской заставой у ворот Сен-Мартен.

Карета, в которую была впряжена четверка малорослых выносливых тарбских лошадок, помчалась вокруг Парижа, миновала монмартрский холм и влетела в Сен-Жермен — тот самый маленький городок, где был заключен мир между католиками и гугенотами. Этот шаткий мир мог в любую минуту смениться войной…

Воспользовавшись перемирием, каждая из сторон принялась готовиться к новым решающим сражениям.

Священники в проповедях открыто призывали к битве. Королю Карлу IX пришлось издать вердикт, согласно которому лишь дворянам да военным дозволялось носить шпагу.

В Париже сожгли дом лишь потому, что подозревали, будто там тайно собираются протестанты. Напомним, главное преступление гугенотов заключалось в том, что они возносили молитвы Господу на французском, в то время как католики предпочитали латынь.

В день битвы при Монконтуре Екатерине Медичи сообщили, что, кажется, гугеноты вот-вот победят.

— Ну что же, — спокойно пожала плечами королева. — Будем слушать мессу на французском.

А когда ей принесли известие о том, что протестантская армия разбита, Екатерина сказала:

— Хвала Господу! Можно по-прежнему слушать мессу на латыни!

Через неделю после подписания Сен-Жерменского договора в одном из храмов мужчина случайно толкнул старуху. Не зная, как бы посильней обругать его, старушка заверещала:

— Лютеранин проклятый!

Услышав этот крик, толпа набросилась на несчастного и мгновенно растерзала его, а заодно и двух почтенных горожан, попытавшихся прийти на помощь случайной жертве слепого фанатизма.

На каждом углу стояли теперь статуи Пресвятой Девы. Возле них обычно околачивалось десятка два вооруженных до зубов бандитов. За два месяца зарезали примерно пятьдесят парижан, повинных лишь в том, что, спеша по своим делам, они не преклонили колен перед изображением Девы Марии.

Вскоре с каждого прохожего стали требовать милостыню. Подаяние собирал в коробку вооруженный верзила, и плохо приходилось тому, кто отказывался платить.

…Лошади остановились в переулке возле дома, стоявшего рядом с Сен-Жерменским замком. Королева Нараррская быстро вошла в узкую сводчатую залу; здесь ее уже ждали трое дворян.

— Граф де Марийяк, следуйте за мной! — обратилась Жанна д'Альбре к одному из присутствующих.

Молодой человек лет двадцати пяти поспешил за королевой. Он был высоким и сильным, но в глазах его застыла неизбывная грусть. Впрочем, увидев королеву и ее придворную даму, граф радостно улыбнулся.

Алиса де Люс тоже кинула на него тайком быстрый взгляд и порозовела от волнения.

Поклонившись в знак повиновения, граф де Марийяк вошел вслед за ней в небольшой кабинет. Оставшись с Жанной вдвоем, он воскликнул:

— Ваше величество, почему вы зовете меня так?

Видимо, он принадлежал к числу приближенных королевы и мог позволить себе задавать вопросы Жанне д'Альбре, не дожидаясь, пока ее величество сама обратится к нему.

Жанна д'Альбре посмотрела на юношу с материнской любовью:

— Но ведь таково ваше имя — я удостоила вас титула графа де Марийяка.

— Я обязан вашему величеству всем: жизнью, титулом, богатством… Я буду помнить об этом до конца своих дней… Но имя мое — Деодат… Ах, моя королева, только вы называете меня графом, остальные же знают, что я всего лишь несчастный найденыш…

— Мальчик мой! — с ласковой решимостью прервала его королева. — Не думайте об этом. Вы отважны, добры и благородны. Я не сомневаюсь, что вам предстоят великие дела. Не занимайтесь пагубным самобичеванием! Эти страдания разорвут ваше нежное сердце…

— О, зачем я услышал ту беседу! Зачем узнал, кто моя мать! — скорбно прошептал граф де Марийяк. — Почему я не умер в тот миг, когда раскрылась ужасная тайна: я рожден злобной и коварной королевой Екатериной Медичи…

В эту минуту кто-то приглушенно вскрикнул за дверью, но ни королева Наваррская, ни граф де Марийяк ничего не заметили.

— В любом случае не вспоминайте больше об этом трагическом открытии, — велела Жанна д'Альбре. — Вы же знаете, как вы дороги мне, я отношусь к вам как к сыну. Вы росли в наших горах, воспитывались вместе с моим Генрихом, вместе играли, вместе учились… И ничто не разлучит моих мальчиков…

Граф де Марийяк низко поклонился королеве и почтительно поцеловал ей руку.

— А теперь займемся делами, граф, — улыбнулась королева. — Мне необходимо иметь в Париже человека, на которого я смогу всецело положиться.

— Я к вашим услугам, ваше величество! — воскликнул Деодат.

— Я не сомневалась, что вы сразу ринетесь в бой, дитя мое, — растроганно проговорила Жанна д'Альбре. — Но вы должны знать: ваша жизнь все время будет в опасности.

— Моя жизнь принадлежит вашему величеству.

— Возможно, — задумчиво продолжала королева, — в опасности будет не только ваша жизнь… Не исключено, что обстоятельства заставят вас действовать вопреки вашим чувствам и сердечным склонностям… Тут нужна не только отвага, тут потребуется вся ваша преданность, честность, доброта. Я рассчитываю лишь на вас…

— Ваше величество, я постоянно буду напоминать себе, что обязан вам жизнью!

— Да, — еле слышно сказала королева, — помните об этом. А теперь слушайте внимательно, мальчик мой…

Жанна д'Альбре была уверена, что может не опасаться здесь чужих ушей, но все же понизила голос. Она говорила долго, почти час. Выслушав ее наставления, граф коротко повторил их.

Тогда королева Наваррская прижала юношу к себе, поцеловала в лоб и произнесла:

— Иди, мальчик мой! Я тебя благословляю…

Покинув кабинет, Деодат быстро пересек залу, в которой сидели два других дворянина. На ходу юноша окинул взглядом сводчатые покои, похоже, не обнаружил того, кого искал, и устремился на улицу. В переулке стоял привязанный к ставню окна конь. Деодат отвязал его, взлетел в седло и помчался в сторону Парижа.

Похоже, Марийяк с сожалением покидал Сен-Жермен. Выехав на дорогу, он пустил лошадь шагом, ослабил поводья и погрузился в размышления. Его конь споткнулся, задев копытом камень, и граф словно очнулся от сна. Он ехал по узкой каменистой тропе, поднимаясь вверх по крутому склону.

Минут через двадцать граф де Марийяк — или Деодат, если вам так больше нравится, — добрался до деревни Марей, домишки которой сгрудились вокруг скромного храма. Уже наступила ночь, когда граф подъехал к самому приличному зданию в округе; его ворота украшали ветки дуба и самшита. Это был постоялый двор.

Деодат вздохнул и спрыгнул на землю. Он подумал, что городские ворота Парижа уже все равно заперты и потому разумнее заночевать здесь, а не скакать в полной темноте в Рюэй или Сен-Клу.

Граф принялся колотить в дверь эфесом шпаги. Минут через десять его впустил внутрь крестьянин, который и был хозяином этого заведения. Увидев, что к нему пожаловал дворянин, и, главное, получив экю, хозяин забыл о позднем времени и бросился готовить для гостя ужин. Деодат же устроился в уголке, у очага.

Хозяйка уже давно подала гостю наскоро зажаренный омлет, а граф все сидел и смотрел на пламя, не прикасаясь к еде. Он глубоко задумался…

Отпустив графа де Марийяка, королева Наваррская долго сидела в одиночестве, погрузившись в размышления. Потом Жанна д'Альбре протянула руку к колокольчику и громко позвонила. Королева подождала минуту, но никто не появился, тогда она позвонила еще раз. Тут же распахнулась дверь, и в кабинет вошла Алиса де Люс.

— Прошу прощения у вашего величества, — торопливо заговорила фрейлина, — кажется, вы меня звали дважды, но я была далеко и не сразу услышала звонок…

Королева Наваррская подняла на девушку свои ясные глаза, и Алиса, не выдержав ее взгляда, затрепетала.

— Алиса, — тихо заговорила королева, — помните, в тот миг, когда мы чудом спаслись от гибели, я сказала вам, что вы вели себя крайне неразумно?

— Да, ваше величество… Но я вам уже объяснила…

— Алиса, — прервала ее королева, — говоря, что вы вели себя неразумно, я заблуждалась… вернее, притворилась, что заблуждаюсь. Тогда я не имела возможности объясниться с вами начистоту… После нашей беседы ваше поведение могло стать столь… непредсказуемым, что мне бы пришлось проститься с жизнью.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, ваше величество, — пробормотала Алиса де Люс.

— Неужели? Появившись при Наваррском дворе, вы, Алиса, заявили, что бежали от гнева королевы-матери. Вы будто бы попали в немилость, потому что решили стать гугеноткой… Все это случилось восемь месяцев назад. Я приютила вас, как приютила бы любого несчастного. Вы происходите из знатного рода, и я приблизила вас к себе… Нанесла ли я вам за эти восемь месяцев хоть одну обиду?

— Ах, мадам, вы были очень добры ко мне, — проговорила Алиса. — Но поскольку вы изволите устраивать мне допрос, могу ли я поинтересоваться, чем вызвано ваше недовольство? Восемь месяцев я преданно служу королеве Наварры. Разве я хоть однажды забыла о своих обязанностях? Или попробовала сбить с пути истинного одного из ваших дворян?

Ваше величество знает: меня прозвали здесь Прекрасной Гасконкой; все считают, что я очень хороша собой, но я никогда не позволяла себе никаких увлечений. Наконец, я приняла протестантскую веру и усердно, со всем пылом новообращенной, исполняю обряды.

— Не спорю, — кивнула королева. — Ваше рвение иногда просто поражает. Что мне вам ответить? Мне бы, честно говоря, хотелось, чтобы вы оставались разумной католичкой, а не превращались в столь ревностную протестантку. С моими придворными вы, и правда, ведете себя безукоризненно и обязанности исполняете прекрасно. Даже тогда, когда вы свободны и я не нуждаюсь в ваших услугах, я все равно постоянно обнаруживаю вас где-нибудь неподалеку от себя, там, откуда все хорошо видно или хотя бы слышно.

Алиса затрепетала, сообразив, что королева откровенно обвиняет ее в шпионаже.

— Ах, ваше величество! — пролепетала она. — Не верю своим ушам…

— Однако же придется поверить. Я начала подозревать вас только две недели назад, но сегодня уже не сомневаюсь в том, что вы шпионите за мной и что нам необходимо расстаться…

— Ваше величество гонит меня?! — воскликнула Алиса.

— Вот именно! — решительно проговорила королева Наваррская.

Обессиленная Алиса де Люс вцепилась в спинку кресла и обвела кабинет диким взглядом, словно ожидая нападения.

— Ваше величество совершает чудовищную ошибку… Это подлая клевета…

В отчаянной мольбе она протянула к королеве руки.

Жанна д'Альбре страдала в душе не меньше Алисы. Действительно, для благородной натуры нет более тяжкого потрясения, чем предательство человека, казавшегося достойным абсолютного доверия. Но еще более ужасное испытание — смотреть, как некогда дорогое тебе существо, раздавленное стыдом, ищет жалкие оправдания и тщетно пытается доказать свою невиновность.

— Поймите, Алиса, — грустно и утомленно вздохнула Жанна д'Альбре. — Я могла бы устроить над вами суд. Но у меня нет на это сил. Отправляйтесь к своей повелительнице, королеве Екатерине Медичи. Так будет лучше для всех.

— Ваше величество заблуждается… — в отчаянии твердила Алиса.

Королева Наваррская покачала головой:

— Помните, я внезапно приблизилась к вам, когда вы писали письмо? Почему вы тут же швырнули его в камин?

— Мадам! — вскричала Алиса. — Не стану скрывать — я писала возлюбленному!..

— Я так и решила и потому промолчала. Но однажды один из моих офицеров заметил, что вы шепчетесь с гонцом из Парижа… Затем этот человек куда-то пропал, и больше его здесь не видели. Что это значит, Алиса?

— Я просила его кое-что передать моим друзьям в Париже. Я не знаю, куда он потом пропал. Возможно, этот несчастный погиб.

— А помните, в тот день, когда наши военачальники собрались для секретных переговоров, вы почему-то оказались в кабинете рядом с залом, где шел военный совет.

— О, ваше величество, я тогда растерялась: приехало столько солдат и офицеров, я просто не осмелилась сразу выйти из кабинета.

— Да, именно так вы оправдывались передо мной, и я не сомневалась в вашей искренности. Однако я уже говорила, что недавно мои подозрения усилились.

— Но почему же, ваше величество, почему?

— Вы так рвались сопровождать меня в Париж! Я вспомнила о тех случаях, которые только что перечислила, и насторожилась. И все же я рискнула взять вас с собой, чтобы испытать вашу верность. Видите, как мне хотелось убедиться в вашей невиновности? Многие придворные уже вслух называли вас шпионкой, а я поставила на карту свою жизнь, чтобы снять с вас это обвинение.

— Но, мадам, вы ведь живы, и, стало быть, меня оболгали…

— Да, я жива, но отнюдь не благодаря вам, Алиса, — возмущенно вскричала Жанна д'Альбре. — Вы были на стороне заговорщиков, которые пытались убить меня. Ведь это вы посоветовали ехать к Деревянному мосту! Это вы подняли шторку в карете! Это вы громко назвали мое имя и привлекли внимание фанатиков! Это вам какой-то человек старался бросить записку, когда опрокинулась карета! Но я первая увидела этот листок, упавший к вашим ногам; мне удалось его поднять и надежно спрятать. Вот он!

Сказав это, королева Наваррская положила перед Алисой скатанную в маленький шарик бумажку.

У фрейлины подкосились ноги, и она рухнула на колени. Казалось, что от стыда и страха Алиса сейчас распластается по полу.

— Возьмите записку, она адресована вам, — сказала Жанна д'Альбре.

Фрейлина в оцепенении молчала.

— Берите же! — настаивала королева Наваррская.

Алиса все так же молча, не поднимая головы, протянула руку и взяла бумажный комочек.

— Разверните! — потребовала Жанна д'Альбре. — И прочтите! В этом послании те, кому вы служите, передают вам новые инструкции.

Не решаясь больше изворачиваться, Алиса расправила листок и прочла:

«Если нам будет сопутствовать успех, явитесь завтра утром в Лувр. Если предприятие окажется неудачным, попросите королеву Наваррскую отпустить вас и покиньте ее двор. Мы ждем вас через неделю. Екатерина желает поговорить с вами»

Подписи под этими строками не было.

Алиса испустила тихий крик, больше похожий на стон. Искусанные губы девушки кровоточили. Жанна д'Альбре с жалостью посмотрела на свою бывшую фрейлину и решительно произнесла:

— Вон!

Девушка с трудом встала на ноги, и королева властно указала ей на дверь. Алиса попятилась, непослушными пальцами схватилась за ручку двери и, выскочив из кабинета, понеслась прочь, словно внезапно лишилась рассудка.

Вскоре из комнаты вышла и Жанна д'Альбре; она заглянула в сводчатую залу, где в ожидании приказов королевы сидели два дворянина.

— Пора отправляться в путь, господа! — сказала Жанна.

Перед тем как сесть в экипаж, Жанна д'Альбре оглядела двор: она надеялась увидеть где-нибудь Алису де Люс, но фрейлина бесследно исчезла.

— Несчастное дитя! — вздохнула королева Наваррская. — И это преступление на твоей совести, Екатерина Медичи!

Через несколько минут от дома отъехала карета, за которой следовали двое верховых.

А Алиса де Люс, выскочив на улицу, бросилась бежать, не разбирая дороги. Но внезапно она застыла на месте и стала озираться по сторонам, дрожа всем телом.

— Куда я спешу? — пробормотала она. — Где мне спрятаться? Что со мной будет, если ему доложат обо всем?! Я погибла! Что же делать? Отправиться в Париж? К жестокой Екатерине Медичи? Нет, только не это… Боже, что я натворила? Хотела убить королеву Наваррскую! До чего же я дошла!

Алиса опустилась на камень и задумалась.

В горах Беарна, где сын Жанны д'Альбре бесстрашно преследовал волков, а нередко и девиц, Алиса была известна как Прекрасная Гасконка, и это прозвище удивительно шло ей. Алиса была молода и очень красива. Темноволосая, смуглая, она являла собой тот тип южной, чувственной красоты, в котором есть что-то андалузское: матово-смуглая кожа, яркие губы, напоминавшие спелый плод граната, черные горящие глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Но сейчас вряд ли кто-нибудь смог бы узнать молодую красавицу в этой затравленной, несчастной девушке…

— Как мне поступить? — шептала она» снова и снова. — От королевы Екатерины не скроешься… От нее можно улизнуть лишь на тот свет… Нет-нет! Я не хочу умирать, передо мной еще вся жизнь… Ну, что же, милая моя, тебя ждут бесчестье и позор… Вперед, доносчица! Торопись к своей королеве!

Алиса встала и, спотыкаясь, поплелась по дороге. Она брела наугад, поскольку совсем не знала этих мест, но все же надеялась отыскать путь в Париж.

Гнетущая тоска навалилась на нее. Она совсем сбила ноги на каменистой тропе, но не чувствовала ни боли, ни страданий. Она двигалась в сторону Парижа, словно какая-то неодолимая сила влекла ее в столицу.

Алиса желала только одного — никогда больше не встречаться с королевой Наваррской. Ей было невыносимо стыдно и казалось, что она просто не переживет подобного позора. Внезапно девушка почувствовала страшную усталость, хотя прошла не так уж много. Ей захотелось запереться одной в какой-нибудь комнате, натянуть на голову одеяло и ничего не видеть, не слышать, не знать…

Она уже валилась с ног от изнеможения. Все внушало ей страх: Алисе казалось, что какие-то призраки подглядывают за ней из-за деревьев, что звезды на небосводе смотрят на нее с укором, что само небо презирает предательницу.

«Надо войти в какой-нибудь дом, — решила Алиса. — Мне станет легче. Я отдохну».

Через час она заметила маленькую деревеньку и заспешила к теплу и уюту.

Вскоре девушка увидела неплотно прикрытые ставни одного из домов, сквозь которые пробивался неяркий свет. Алиса, даже не сознавая своего отчаянного стремления вновь оказаться среди людей, которое настойчиво гнало ее вперед, бросилась к приветливому дому и постучала в дверь. Она тут же распахнулась.

— У вас есть комната, где можно переночевать? — спросила девушка.

— Разумеется! Входите и садитесь поближе к очагу, вы же совсем продрогли! — засуетился хозяин постоялого двора.

Алиса шагнула в просторную комнату и сразу же поспешила к очагу, в котором весело пылал огонь, распространяя вокруг приятное тепло. У огня уже грелся какой-то человек. Он устроился за столом, спиной к Алисе.

Но она сразу же узнала его. Девушка покраснела и тихо вскрикнула. Мужчина резко обернулся, и Алиса увидела лицо Деодата.

XXII

ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР В МАРЕЙ

Марийяк увидел застывшую на пороге Алису, бросился к ней, схватил ее за руку.

— Вы, Алиса! — воскликнул потрясенный юноша. — Или это сон? Вы предстали передо мной в ту минуту, когда сердце мое едва не разорвалось от боли, которую причиняет мне мысль о долгой разлуке с вами.

Стиснув руку Алисы, он усадил девушку возле очага, пытаясь отогреть в своих ладонях ее холодные пальцы.

— Вы совсем замерзли! Вас бьет дрожь… И руки ледяные… Устраивайтесь здесь, у самого огня… Боже, как вы бледны! Наверное, измучились в пути…

«Господи, как я ему все объясню?» — со страхом думала фрейлина.

Граф в первые минуты даже не задумался, почему Алиса оказалась в этой деревушке. Он был так рад встрече, так потрясен тем, что его грезы о красавице волшебным образом превратились в явь!

— Боже мой, любимая! — возбужденно твердил девушке Деодат. — Я как раз с горечью размышлял о том, что никогда больше вас не увижу. Я считал: все кончено, мы расстались навеки. И вдруг поднял голову, смотрю — вы стоите на пороге… Здесь… в этой жалкой харчевне.

«Господи! Что же делать? Что ему сказать?» — лихорадочно соображала Алиса.

Она опустила голову. Деодат, трепеща, смотрел на любимую. Ну, разумеется, собственная храбрость теперь ужасает ее… Ведь для того, чтобы не расставаться с ним, с Деодатом, Алиса покинула двор королевы Наваррской, навеки опозорив себя! А он, дурак, еще смеет спрашивать, отчего она такая бледная, отчего дрожит и не может произнести ни слова… Это естественно, они же любят друг друга, они обменялись клятвами в верности и, значит, почти обручены…

Боже, как раскаивался сейчас Деодат, что не признался королеве Наваррской в своем чувстве к Алисе! Королева Жанна поддержала бы его трепетную возлюбленную. Ведь ее величество — кладезь доброты!.. Ее утешения помогли бы Алисе перенести разлуку…

Марийяк еще нежнее сжал пальцы Алисы в своих ладонях и с бесконечной нежностью в голосе произнес:

— Алиса! Любовь моя!

Красавица закрыла глаза.

«Как это ужасно! — пронеслось у нее в голове. — Только бы он молчал!»

— Алиса! — говорил между тем Марийяк. — Божество мое, вы наполнили светом мою тоскливую жизнь. Я, недостойный, не смел поверить в вашу любовь, но сейчас вы доказали мне, что я вправе считать себя самым счастливым человеком на свете. Вы ведь предпочли мое общество обществу королевы!

Девушка удивленно посмотрела на него.

Разумеется, милое невинное дитя сгорает от стыда: ведь она, не раздумывая, бросилась вслед за мужчиной; конечно, Деодат считал себя помолвленным с Алисой, но все-таки для девушки такой поступок — огромное потрясение.

Теперь молодой человек не знал, как выразить Алисе свою благодарность и то безмерное уважение, которое он питал к своей суженой.

В глазах Алисы мелькнуло изумление, и тут же она почувствовала, что в душе ее возрождается надежда…

Тем не менее она боялась произнести хоть слово.

— Но я не могу принять этой жертвы! — пылко воскликнул Марийяк. — Сердце мое, мы еще успеем… Я отвезу вас обратно… Через полчаса мы окажемся в Сен-Жермене и все объясним королеве… Затем я отправлюсь в Париж, а вы станете меня ждать — спокойно, ничего не боясь…

Тут наконец заговорила Алиса и произнесла единственное, что пришло ей в этот момент на ум:

— Королева Жанна покинула Сен-Жермен…

— Как?!

— Теперь она, наверное, уже далеко!

Влюбленные замолчали. Марийяк не мог оторвать восхищенного взгляда от Алисы де Люс, а та постепенно успокаивалась. Грозившее ей разоблачение, одна мысль о котором приводила ее в ужас, отодвинулось на несколько часов, а возможно, и дней. Пока же граф не сомневался, что девушка решилась на безумное бегство от королевы Наваррской исключительно из-за любви к нему.

Алиса пустилась в объяснения:

— В ту минуту, когда ее величество садилась в экипаж, я спряталась… Меня искали, звали, а потом карета укатила.

— Что вы наделали, Алиса! Послушайте, для меня вы всегда будете прекрасной и целомудренной владычицей моей души, но что станут говорить при дворе? И как к этому отнесется королева Наваррская?

— Когда вы со мной, мне безразличны все сплетни и пересуды… Я не вынесу разлуки с вами… Как только я узнала, что вы направляетесь в Париж, неодолимая сила повлекла меня в этот город… Алиса подняла на молодого человека свои прекрасные черные глаза, сиявшие искренней любовью. Потом она медленно опустила тяжелые веки, прикрыла очи длинными черными ресницами и прошептала:

— Не прогоняйте меня, любимый!..

Алиса тряслась от страха, каждую секунду ожидая, что Деодат заметит ее ложь, но тот считал поступок девушки лишь доказательством горячей любви.

— О, извините, извините меня, Алиса! — вскричал он. — Вы чище и благороднее, отважнее и добрее, чем я. Нет, я не стою вашей любви. Разумеется, с той минуты, как я впервые встретил вас, мы связаны с вами неразрывно. Помните, как судьба свела нас? Вы возвращались из Парижа, на горной дороге ваш экипаж опрокинулся, лакеи разбежались… Вы остались в полном одиночестве и смело продолжили путь пешком… Я заметил вас у речки: вы не могли перебраться на другой берег… Тогда мы и познакомились. Вы рассказывали мне о себе, а я не мог отвести от вас глаз… Мы полдня просидели вместе, укрывшись в тени раскидистого дерева… Потом наступил вечер, я перенес вас на руках через речушку и сопровождал до самого замка королевы Жанны. В тот день, Алиса, вы завладели моим сердцем. До конца жизни я буду помнить тот миг, когда подхватил вас на руки… Вы, словно солнце, рассеяли окружавший меня мрак. Какое нам дело до всего мира, если мы вместе! Пусть люди болтают, что хотят…

Деодат вскочил и застыл, склонив голову и скрестив руки на груди. Высокий и статный, освещенный колеблющимся пламенем очага, он показался Алисе существом необыкновенным, одним из тех, кого судьба предназначает для великих страстей и великих свершений. Подняв голову, девушка с восхищением и восторгом смотрела на любимого.

Они забыли, что находятся в жалкой харчевне. Им было безразлично, видит ли их кто-нибудь, слышат ли чужие уши их слова.

Оба переживали незабываемые, торжественные, неземные минуты: любовь безраздельно царила в их душах, но и девушку, и юношу не покидало ощущение надвигающейся беды. Инстинктивно они чувствовали, что зловещая бездонная пропасть отделяет их друг от друга.

Алиса была сейчас необыкновенно хороша; именно так описывают старые легенды ослепительно прекрасных демонов зла, которых порождают силы тьмы, чтобы нести людям горести и несчастья. Подобные создания являются на жизненном пути человека, словно сияющие, но смертельно опасные кометы.

Роковая страсть преобразила Алису, сделав ее еще красивее. Сердце девушки пылало чистой, великой, всепоглощающей любовью…

Сын Екатерины Медичи стоял перед ней и говорил, говорил, не в силах остановиться:

— Я полюбил вас сразу, с первого взгляда, Алиса. Вы осветили мое жалкое существование. До этого вся жизнь моя была сплошным страданием. Мрачные мысли беспрестанно одолевали меня, но один ваш взгляд прогнал их прочь. Отчаяние, позор и унижение отступили, лишь только я увидел вас — вашу сияющую красоту. Вы не остались безучастной к моим мукам; благодаря вам я обрел надежду, победил страх, преодолел все унижения. Я стал по-королевски гордиться собой. О Алиса, моя Алиса! Ничего не бойтесь! Моя любовь и моя шпага всегда защитят вас! Я не позволю ни одному насмешливому взгляду коснуться вас!

Алиса тоже вскочила, обвила прекрасными руками шею Деодата и, спрятав на груди любимого побледневшее лицо, нежно прошептала:

— Я все сделаю, чтобы ты был счастлив. Я буду тебе женой, любовницей, преданной служанкой… Ты спас меня, спас от себя самой… Как было бы прекрасно, если бы нам удалось забыть о целом свете! Только ты и я… Ах, любимый, моя прежняя жизнь тоже была полна печали и страданий!.. Нет, не спрашивай меня ни о чем… Лишь встретив тебя, я поняла, что ужасные призраки больше не властны надо мной. Злой рок преследует нас обоих — и все же Господь свел нас друг с другом, чтобы вырвать из пучины бедствий. Да, сам всемилостивейший Господь! И теперь нам никто не нужен! Ты для меня единственный человек на земле! Давай уедем, сердце мое! Убежим из этой страны! Укроемся за горами и морями, там, где никто не найдет нас!

Алису била дрожь, голова у нее кружилась, зубы стучали. Всепроникающий ужас холодными пальцами сжал ее сердце.

— Алиса! Алиса! Приди в себя! — воскликнул перепуганный Деодат.

Растерянно озираясь, девушка продолжала твердить:

— Мы уедем, уедем, правда? Прямо сейчас, не дожидаясь рассвета. Поехали…

— Алиса, Алиса! — заволновался молодой человек. — Какие странные слова! Почему ты говоришь, что я спас тебя от себя самой?

Шпионка Екатерины Медичи попыталась взять себя в руки. Она чувствовала, что пришел миг решающего объяснения, когда один неосторожный жест, одно необдуманное слово могут погубить все. А вдруг она уже произнесла такое слово? При мысли об этом Алиса затрепетала.

— Что я тут наговорила? — прошептала она, словно очнувшись. — Я, кажется, не в себе, любимый. Что-то болтаю… Ты, наверное, испугался… Ничего, дорогой, все уже прошло…

Она даже попыталась улыбнуться.

— Ах, да! Я предлагала бежать… Боже, какая глупость!.. Куда мне бежать, да и зачем? Я лишь ре хочу больше с тобой расставаться, никогда! Дальше мы поедем вместе. Ты будешь со мной и избавишь меня от страданий, ибо разлуки я не переживу!.. Мы просто отправимся путешествовать. Ты силен и храбр, твою шпагу оценят при дворе любого государя…

— Любовь моя, ну что ты! Ты совсем потеряла голову…

— Да нет же, вовсе я не волнуюсь. Я в здравом уме и спокойно говорю тебе: давай уедем из Франции. Отправимся в Испанию, в Италию или куда-нибудь еще дальше…

Граф де Марийяк медленно покачал головой, снял руки девушки со своей шеи, усадил Алису около огня и с грустью произнес:

— Ах, Алиса, поверь мне: если бы я мог располагать собой, я последовал бы за тобой на край света.

— Однако вы собой не располагаете! — скорбно прошептала Алиса.

— Но тебе же это давно известно!.. Придет время, и я посвящу тебя в тайну моего рождения… и даже назову имя моей матери.

Девушка содрогнулась — все это уже не было для нее тайной! Ведь это именно она затаилась за неплотно прикрытой дверью в Сен-Жерменском замке и подслушала беседу Марийяка с королевой Жанной… Бывшая фрейлина хорошо запомнила имя матери Деодата — королева Екатерина Медичи!

— Да, — продолжал меж тем юноша, — в один прекрасный день я открою тебе все! Но помни: на свете есть женщина, которую я боготворю и за которую с радостью отдам свою жизнь. Ты знакома с этой дамой. Я говорю о королеве Наваррской. Люди по праву зовут ее доброй королевой! Она заботилась обо мне, словно родная мать, и я обязан ей абсолютно всем: жизнью, именем, состоянием. Так вот, теперь ей требуется моя помощь. И если я сейчас исчезну, это будет не просто трусливое бегство — это будет подлое предательство!

— Я понимаю, — вздохнула Алиса. — Значит, мы остаемся во Франции.

— Если я не окажусь в ближайшее время в Париже, над королевой нависнет ужасная угроза!

— Да, разумеется… ты не имеешь права уезжать…

— Я не сомневался, что ты все поймешь, моя добрая и умная Алиса! Но не думай, что преданность королеве вытеснит из моего сердца любовь к тебе… Раз ее величество отбыла из Сен-Жермена и ты не можешь сопровождать ее, я отвезу тебя в Париж. Там есть место, где радушно встретят мою любимую!

— И что же это за место?

— Дом нашего знаменитого предводителя, адмирала Колиньи.

— Ах, нет!.. — в ужасе отпрянула от друга Алиса.

— Ты не желаешь воспользоваться гостеприимством адмирала? — изумился Марийяк.

Алиса опустила веки, словно ее одолевал сон.

— Я так утомлена, — простонала она, — что даже разговариваю с трудом… Мне хочется заснуть… тут, возле очага, рядом с тобой… Немного подремлю, и усталость пройдет.

Сказав это, девушка уютно устроилась в кресле и притворилась спящей.

Осторожно ступая, граф отправился к хозяину постоялого двора и скоро вернулся с двумя подушками и одеялом. Подушки он подсунул Алисе под голову, а одеялом с нежной заботой укутал ее ноги. Вслушавшись в спокойное дыхание любимой, юноша подумал, что она крепко спит; тогда он уселся рядом, подпер голову рукой и залюбовался своей подругой.

На самом же деле Алиса де Люс не спала: она лихорадочно думала, что теперь делать. Девушка оказалась в ужасном положении, ее сердце разрывалось на части: она, шпионка королевы Екатерины, до безумия любила Марийяка. Алиса согласилась бы выдержать самые страшные пытки, лишь бы Деодат не узнал, кто она такая. А он, сын Екатерины Медичи, был безраздельно предан Жанне д'Альбре. Алиса де Люс следила за королевой Наваррской по повелению Екатерины Медичи, которая мечтала убить Жанну. Все эти гнусные интриги не могли не превратить Алису и Деодата в смертельных врагов. Но молодой человек пока ничего не подозревал о тайной миссии Алисы де Люс, она же знала о юноше все.

В результате этих горьких раздумий Алиса пришла к выводу: у нее есть лишь два выхода! Либо умереть, либо продолжать жить.

Если она изберет первый вариант, то покончит с собой. Самоубийство не страшило девушку: она давно имела при себе сильнодействующий яд. Отравиться совсем не трудно… Тогда она избежит позора, но никогда не вкусит блаженства и восторгов любви.

И Алиса отказалась от мысли о смерти.

Второй вариант давал ей возможность попытаться увезти Деодата из Франции. Главное, чтобы он ничего не узнал. А сама Алиса постарается ускользнуть от Екатерины Медичи. Возможно, лучше на некоторое время расстаться с Деодатом? Выдумать какой-нибудь предлог, потом явиться к Екатерине и выжидать… А как только ей удастся вырваться из цепких рук королевы, она найдет Деодата и убежит с ним…

А если он тем временем увидится с королевой Наваррской, и та расскажет ему обо всем? Впрочем, если сам Деодат не заговорит об Алисе, королева Жанна тоже не вспомнит о ней… Значит, нужно каким-то образом заставить Деодата скрывать свое чувство и не болтать об Алисе… Но надолго разлучаться страшно — кто знает, что может произойти? Неплохо бы иногда назначать друг другу свидания…

За тусклыми окнами стало почти светло, и Алиса открыла глаза. Она одарила графа де Марийяка прелестной улыбкой.

— Нужно решать, как нам быть, — проговорил он. — Сердце мое, я предлагал вам остановиться в доме Колиньи…

— Да? — изобразила удивление Алиса. — Предлагали?

— Вы забыли?

— Нет-нет, я помню… Но это же неприлично, милый. Насколько я поняла, вы тоже собираетесь там поселиться…

— Да, верно… — растерялся Деодат.

— Знаете, любовь моя, у меня в Париже есть престарелая родственница, что-то вроде тетушки; она очень небогата, но я ее обожаю. Домишко у нее крохотный и совсем бедный, но я прекрасно устроюсь там и буду мечтать о той минуте, когда нас соединят священные узы… Вот к моей тетушке вы меня и доставьте.

— Это замечательно! — радостно вскричал Деодат. Он и сам не очень хотел везти Алису во дворец Колиньи: это место было не слишком безопасным. — Но вы будете видеться со мной?

— Разумеется, — принялась оживленно объяснять Алиса, — я все продумала… Тетушка прекрасно относится ко мне. Я ее посвящу — не до конца, конечно, — в тайну нашей любви… Вы сможете навещать меня дважды в неделю, например, в понедельник и пятницу, если захотите, часов в девять вечера…

Обрадовавшись, что Алиса нашла выход из затруднительного положения, Марийяк улыбнулся.

— И где же обитает ваша милая родственница? — осведомился он.

— Ее домик находится на улице де Ла Аш, недалеко от нового дворца королевы. Там построили высокую башню, а рядом с ней, в густом саду — бедный домик моей тетушки. Вы увидите зеленую калитку… Это место нетрудно найти.

— Но это же в двух шагах от Лувра! По соседству с королевой Екатериной! — мрачно пробормотал Деодат. — Хотя какая разница…

Тут вошел трактирщик и поставил перед женихом и невестой несколько скромных блюд. Влюбленные с удовольствием принялись за еду. Этим утром они чувствовали себя совершенно счастливыми.

Вскоре молодые люди уже были на деревенской улице. Деодат вскочил на своего коня и посадил позади себя Алису. Отдохнувшая лошадь стрелой понеслась вперед и часов в восемь утра уже миновала городскую заставу.

У домика «тетушки» юноша помог красавице спешиться и, не оглядываясь, умчался.

Алиса долго смотрела ему вслед и тяжко вздохнула, когда Деодат скрылся за углом.

— Прощай и, возможно, навеки, любимый мой! — дрожащим голосом промолвила она.

XXIII

АЛИСА ДЕ ЛЮС

Алиса постучала, и дверь в стене открылась. Девушка пересекла крохотный садик и вошла в небольшой двухэтажный домик.

От улицы де Ла Аш дом отделяла довольно высокая стена — улочка эта была обычно пустынна. Правда, в течение трех лет на ней раздавались стук молотков и крики рабочих, воздвигавших дворец Екатерины Медичи. Но теперь строительство уже закончилось, и на улице де Ла Аш вновь воцарились тишина и покой, так что появление всадника в этом тихом месте не могло остаться незамеченным.

В самой улице де Ла Аш было что-то таинственное, может быть, потому, что на нее всегда отбрасывал тень дворец королевы-матери. Не менее таинственным выглядел и домик, куда приехала Алиса. Мало кто бывал в этом доме. А жила в нем женщина лет пятидесяти. Соседи не знали, была ли она хозяйкой домика, или экономкой, или служанкой. Звали ее Лаурой. Одета она была всегда аккуратно, пожалуй, даже изысканно. Выходила из дома редко, обычно рано утром или в сумерках, и, идя по улице, словно неслышно скользила вдоль стен.

В общем, эта женщина принадлежала к числу тех странных людей, о которых много говорят, однако ничего толком не знают. Ее итальянское имя никого не смущало: ведь сама королева была итальянкой.

Ее немного побаивались, но, вроде, она была добра, по воскресеньям ходила в церковь и раздавала милостыню.

Лаура ничуть не удивилась, увидев Алису, хотя уже почти год девушка не появлялась в этом домике.

— Вот вы и приехали! — спокойно сказала старая женщина.

— Приехала… И до чего же я устала! Сил никаких нет, измучилась душой и телом, моя добрая Лаура. Жизнь мне опостылела, и я сама себе противна…

— Ну, перестаньте! Не надо так терзать себя! Вы, как всегда, разнервничались из-за пустяков.

— Приготовь мне немного того эликсира, что ты мне всегда давала.

Лаура вынула из шкафа бутылку и плеснула чуть-чуть в серебряный стаканчик. Алиса выпила залпом, и, похоже, ей сразу стало легче: она порозовела и стала дышать спокойней.

Девушка обвела медленным взглядом комнату, словно здороваясь со знакомыми вещами. Ее взор упал на портрет, висевший на стене. Алиса вздрогнула и долго не отрывала от него глаз.

Лаура внимательно смотрела на Алису. По ее поведению чувствовалось, что она была не просто служанкой. Какая-то таинственная связь существовала между двумя женщинами; казалось, для Лауры не было тайн в жизни Алисы де Люс.

— Эту картину надо снять и сейчас же! — сказала она наконец.

— Перевесим к вам в спальню?

— Нет, ее надо сжечь! — приказала Алиса.

— Бедный маршал! — проворчала Лаура, но возражать не стала, влезла на стул и сняла портрет.

Служанка вынула картину из рамы, разорвала на куски и бросила в огонь. Алиса молча наблюдала за ее действиями.

— Лаура, — произнесла девушка, и в голосе ее чувствовалось замешательство, — Лаура, вечерами по пятницам сюда будет приходить один молодой человек…

Странная улыбка мелькнула на губах служанки, она взглянула на догоравшие обрывки портрета, потом бросила взгляд на девушку.

— Что ты на меня смотришь? — возмутилась Алиса. — Жалеешь, что ли? Конечно, меня стоит пожалеть… Так вот, этот молодой человек будет приходить по пятницам и понедельникам.

— Как тот, другой… — заметила служанка, вороша угли кочергой.

— Да, как и тот, другой. Ведь я свободна только по понедельникам и пятницам… Ты знаешь, как надо себя вести?

— Конечно, Алиса. Я опять превращаюсь в вашу родственницу… скажем, в престарелую кузину…

— Нет, я сказала, что ты — моя тетушка.

— Прекрасно. Меня повысили в звании. А ваш новый возлюбленный, видно, пташка поважней, чем бедный маршал де Данвиль.

— Замолчи, Лаура! Анри де Монморанси был лишь моим любовником.

— А этот?

— Я люблю его!

— А еще один, не маршал, а тот… первый… Разве его вы не любили?

— Маркиз де Пани-Гарола?

— Ну да, очаровательный маркиз. Знаете, что с ним случилось? Постригся в монахи! Представьте себе, в двадцать четыре года стал монахом! Он теперь отец Панигарола. Чудны дела твои, Господи! Вчера дьяволу служил, сегодня Богу! А этот-то что за птица? Как хоть его зовут?

Алиса не ответила. Она размышляла.

«Может, попробовать, вдруг получится… и тогда я свободна!» — думала девушка, а вслух она спросила Лауру:

— Так маркиз стал монахом? Какого ордена и в каком монастыре?

— Он теперь кармелит монастыря, что на холме Святой Женевьевы. А проповеди читает в церкви Сен-Жермен-л'Озеруа.

— Лаура, помоги мне. Ты можешь спасти мою жизнь…

— А что я должна делать?

— Попроси маркиза… отца Панигаролу принять мою исповедь.

Старуха проницательно посмотрела на девушку и прочла на лице ее невыразимое страдание и затаенную надежду.

«Так-так, что-то тут кроется… — подумала Лаура. — Надо бы разузнать».

— Не просто выполнить вашу просьбу, — ответила она Алисе. — Прихожанки так и осаждают отца Панигаролу… Но если я скажу, что именно вы хотите прийти к нему на исповедь…

— Ни в коем случае! — возразила девушка. — Имени моего не называй. Ты знаешь, Лаура, как я тебе доверяю, ты мне уже спасла жизнь один раз…

— Доверять-то доверяете, а вот имени вашего молодого человека так и не назвали.

— Потом, Лаура, потом! Это тайна… Я лучше умру, чем признаюсь, кто он такой. Любовь к этому человеку очистила мою душу. Я и предположить не могла, что мне будет дано испытать такое чистое, воистину святое чувство! Господи, а ведь он считает меня невинным целомудренным созданием! А я… я могу подарить ему лишь мое покрытое позором тело и мою падшую душу…

Ты знаешь, как я страдаю, я ненавижу сама себя. Ведь я уже пыталась покончить с собой, и ты спасла и выходила меня. А сегодня мне нужно одно — вырваться из-под гнета этой ужасной женщины, безжалостной королевы Екатерины!

Я больше не могу… не могу отдаваться тому, кого укажет мне королева! Не могу выпытывать тайны у любовников в постели! Я ломала комедию, изображала любовь, когда этого желала Екатерина! Боже мой, ведь я предавала тех, кого целовала! А теперь… теперь я люблю… Представь, как мне страшно и как я страдаю! Королева сделала меня вещью, у меня даже и имени-то нет!..

Алиса глухо разрыдалась.

— Ну перестаньте, перестаньте! — покачала головой Лаура. — Вы разнервничались, устали. Немного отдохните, и все пройдет. Гоните прочь эти черные мысли!

— Да, ты права, я так устала! — вздохнула Алиса и вытерла слезы. — И если ничего не получится, если я не обрету покой, мне останется только умереть!

— Да что это за разговоры о смерти! В вашем-то возрасте… Гоните прочь такие мысли, а то я решу, что вы вздумали последовать примеру красавчика-маркиза, ведь монашество — та же смерть!

При этих словах Алиса вздрогнула.

— Монах… — задумчиво произнесла она.

— Не волнуйтесь, я сделаю так, что он выслушает вашу исповедь. Сегодня у нас вторник, думаю, он примет вас не позднее чем в субботу вечером. А когда вы собираетесь в Лувр?

— В субботу утром. А теперь оставь меня, я хочу отдохнуть.

Алиса де Люс замолчала и, казалось, глубоко задумалась. Лаура не стала ей мешать.

А вечером, часов в десять, когда все огни в доме погасли, зеленая калитка бесшумно распахнулась, и на улицу де Ла Аш выскользнула женщина. Быстрым неслышным шагом пошла она к башне дворца королевы. В башне были пробиты узкие окна, освещавшие внутреннюю лестницу. Нижнее окно, забранное прочной решеткой, находилось как раз на высоте человеческого роста.

Женщина остановилась около этого окна и, приподнявшись на цыпочки, протянула руку сквозь прутья решетки и бросила внутрь записку. Эта женщина была старая Лаура!

XXIV

ПИПО

Эта глава нашего повествования будет короткой, но чрезвычайно важной. Заметим, что она названа именем собаки. А почему, спрашивается, пес не имеет права на собственную главу, как и любой другой персонаж нашего рассказа? Как бы то ни было, одно из деяний Пипо, скажем прямо, изменило участь его хозяина и косвенно повлияло на судьбу других героев этой истории.

Именно об этом подвиге Пипо мы и поведаем сейчас нашим читателям.

В то утро, когда арестовали шевалье де Пардальяна, Пипо, движимый братскими чувствами, сделал все, чтобы защитить своего хозяина и друга. Во время этого знаменательного сражения Пипо усердно поработал своими железными клыками, сопровождая драку грозным рычанием и звонким лаем: одного солдата он уложил насмерть, сомкнув у него на горле мощные челюсти, остальные отделались окровавленными, исцарапанными лодыжками и в клочья изодранными штанами.

Однако Пардальян был побежден, и Пипо, потерпев поражение, бежал с поля брани.

Численно превосходящий противник застал пса и хозяина врасплох и нанес им, как мы уже сказали, мощный удар.

Солдаты, взвалив на плечи связанного Пардальяна, вынесли его из комнаты, а Пипо помчался за ними вниз по лестнице. От него отбивались ногами и даже рассекли шпагой ухо. Но, оказавшись на улице, пес ринулся за каретой, увозившей шевалье. Наш герой (мы имеем в виду Пипо) стрелой помчался к Бастилии и по простоте душевной решил проникнуть внутрь.

Пипо не ведал запретов, стражники же, напротив, очень хорошо знали, что и кому запрещено. Результатом неведения Пипо и прекрасной выучки солдат явилось то, что пес получил по морде концом алебарды.

Несчастное животное было вынуждено ретироваться. Вслед Пипо полетели камни и огрызки. А когда пес вернулся, он обнаружил, что ворота закрыты.

Усевшись у ворот, Пипо издал долгий, мрачный вой, за которым последовал короткий, злобный лай. Жалобный вой адресовался пропавшему хозяину, а лаем пес угрожал стражникам. Однако шевалье не отозвался на жалобы Пипо, солдаты не стали ввязываться с ним в драку, и пес бестолковым галопом помчался вокруг Бастилии.

Он обежал тюрьму, но так и не нашел того, что надеялся обнаружить: какой-нибудь выход, откуда мог появиться его дорогой хозяин.

Действительно, собаке и в голову не могла прийти мысль о том, что в Бастилию сажают не для того, чтобы выпускать. Такое мог изобрести лишь человеческий разум.

Несколько часов провел Пипо в ужасном волнении. Наконец он уселся шагах в двадцати от ворот и подъемного моста, задрал вверх морду и принялся рассматривать эту мрачную громадину, поглотившую его хозяина.

Какие-то мальчишки начали швырять в него камнями — благородное развлечение, также свойственное лишь роду человеческому. Пес, не отвечая на оскорбления, отошел подальше.

Шли часы, Пипо проголодался, но героически сопротивлялся призывам голодного желудка, не покидая наблюдательного поста. Он лишь зевал, широко раскрывая пасть и стараясь таким манером заглушить голод.

Потом Пипо принялся внимательно вглядываться в окна тюрьмы, инспектируя этаж за этажом. Время от времени он настороженно поднимал ухо, нервно поводил кончиком носа и звонко, отрывисто лаял. Однако никто не отвечал на его призывы.

Наступил вечер. Какой-то прохожий заинтересовался собакой и попытался увести Пипо, но пес угрожающе показал клыки.

Нельзя сказать, что Пипо размышлял, но, когда стемнело, он, видимо, принял некое решение и покинул свой пост.

Кто знает, может, он в этот момент рассуждал так:

«А если мой добрый хозяин вернулся туда, в нашу старую, добрую гостиницу? Ведь ему уже пора ужинать, он сядет за стол и будет время от времени бросать мне под стол самые лакомые кусочки…»

Как бы там ни было, Пипо помчался прямиком к гостинице.

Он вбежал в большой зал, огляделся и побежал наверх, к комнате, которую занимал шевалье де Пардальян. Комната была заперта, а хозяина здесь не было: Пипо убедился в этом, обнюхав дверь.

Опечаленный пес спустился вниз, однако аппетит его возрос прямо пропорционально скорби. По крайней мере, мы вынуждены это предположить: уж очень решительно двинулся Пипо на кухню. В глазах его читалось циничное презрение ко всяким там Ландри Грегуарам; не обращая ни на кого внимания, Пипо, задрав морду, с нескрываемой наглостью уселся посреди кухни.

Надо сказать, что во время предыдущих встреч собаки и господина Грегуара хозяин гостиницы то и дело норовил пнуть «мерзкую тварь». Судите сами, как вызывающе дерзко повел себя Пипо, явившись на кухню, и как изумлен был почтенный Ландри Грегуар, обнаружив пса прямо у себя под носом.

Хозяин как раз резал курицу. Нож, который он держал в руке, застыл в воздухе, жирные щеки задрожали от негодования, и Ландри воскликнул:

— Явился! Гнусная псина!

Пипо не обратил никакого внимания на оскорбление. Он лишь выпрямился, сидя на задних лапах, и уставился на обидчика.

А Ландри продолжал, и голос его звучал назидательно и торжествующе:

— Что смотришь? Непонятно тебе? Да где уж тебе понять!.. Слишком ты глуп для этого… Конечно, есть, есть и приличные собаки: дом сторожат, в кухню не лезут, а едят, что хозяин даст, но ты не из таких… Ты и понятия не имеешь о честности и порядочности. Впрочем, каков хозяин, такова и скотина! А что такое твой хозяин? Вор, мошенник без роду — без племени. Он же чуть меня не угробил!.. А ты вор почище его! Сколько раз тебя ловили, когда ты безобразничал на кухне!

В голосе господина Грегуара уже проскальзывали нотки ярости. А Пипо по-прежнему оставался неподвижен. Он лишь чуть-чуть оскалился, выставив напоказ очень белый и острый клык, да ус его стал еле заметно подергиваться. Однако пес, похоже, внимательно слушал хозяина гостиницы и делал из его речи какие-то выводы для себя.

— Конечно, — продолжал Ландри, — пока твой Пардальян (черт бы его побрал!) располагался здесь, мне приходилось лицемерить, изображая, как я тебя люблю… «Ах, Пипо! Хорошая собачка! И какой умный! И какой преданный! Ах, Югетта, дай ему косточку!»… Но в душе я тебя проклинал! Теперь все: Пардальян в тюрьме, а я свободен! И я тебя выгоню! Пошел вон! Сейчас же вон! Любен, подай метлу! Нет, погоди, лучше я дам тебе хорошего пинка!

С этими словами Ландри Грегуар с изяществом бегемота попытался ударить Пипо с размаху левой ногой, балансируя на правой.

Пипо звонко залаял, а вслед за этим тяжко застонал мэтр Ландри: он промахнулся, крутанулся вокруг своей оси и всей тяжелой тушей рухнул на пол.

Подбежали слуги, помогли хозяину встать. Пока его с усилием поднимали, мэтр Ландри стонал, но потом гордо выпрямился и заявил:

— Югетта, враг бежал!

Однако вслед за этими словами послышался вопль отчаяния — дрожащей рукой мэтр указал на блюдо, где только что лежала разрезанная курица. Птичка упорхнула!

Именно это последнее ограбление и обдумывал Пипо, слушая величавую речь почтенного господина Ландри Грегуара!

Пипо бежал, унося в зубах прекрасную жареную курочку, приготовленную на ужин какому-то богатому посетителю. В этот вечер пес поужинал по-королевски.

Пипо провел ночь, забившись под какой-то навес; сеял мелкий холодный дождичек, пес мерз: погода отомстила за мэтра Ландри.

На несколько дней Пипо исчез. Что же он делал в эти холодные, пасмурные дни? Он слонялся неподалеку от гостиницы и бросал на нее печальные взгляды, словно оплакивая потерянный рай.

Где он обедал, где ужинал? Кое-что ему все-таки перепадало. Пипо обложил данью несколько колбасных и мясных лавок. Мы уже говорили, что пес шевалье де Пардальяна отличался склонностью к воровству и дерзостью. У Пипо была великолепно отработана одна уловка: он как ни в чем не бывало приближался к лавке, даже не глядя в сторону прилавка, потом, выбрав подходящий момент, стрелой кидался на лучший кусок и уволакивал его.

Но постоянным местом его дислокации стал квартал, прилегающий к Бастилии. Он сидел у ворот, за которыми скрылся его хозяин, и внимательно смотрел вверх.

Вот и на десятый день после ареста Пардальяна исхудавший Пипо дежурил на своем посту.

Похудел он не столько от голода, сколько, по нашему разумению, от отчаяния. Он был грязен, его красивая длинная шерсть свалялась; конечно, не так выглядел Пипо, когда Пардальян с любовью расчесывал его! Теперь любой прохожий с первого взгляда опознал бы в Пипо бродячего пса, пса, у которого нет хозяина! Для любой собаки нет удела несчастней… да и для некоторых людей тоже!

Пипо не сводил грустного взора с высокой башни на углу тюрьмы. Видимо, он твердил про себя: «Ну почему, почему он не выходит? Что он там делает так долго?»

Вдруг пес вскочил; он весь задрожал, глаза его заблестели, а хвост отчаянно замолотил воздух.

Пипо кое-что увидел. Там, наверху, в оконце, забранном решеткой, мелькнуло лицо.

Однако Пипо был еще уверен не до конца. Он вглядывался в это лицо, застыв в неподвижности. Только кончик хвоста у него подрагивал — в знак возрожденной надежды. Пипо вгляделся, принюхался… и узнал! Он узнал своего дорогого хозяина!

— Это он! — воскликнул пес.

Наши читатели простят нас за то, что, рассказывая о собаке, мы приписываем ей слова и поступки, свойственные людям. Но радостный, звонкий, отчетливый лай Пипо соответствовал именно человеческому возгласу: «Это он! Он!».

Пес голову потерял от радости, он метался под стенами Бастилии, подскакивал и крутился на месте, пытаясь поймать собственный хвост, заливался радостным лаем — одним словом, всеми доступными собаке способами выражал свое счастье. Наконец он остановился, задрал морду и трижды коротко пролаял, словно хотел сказать: «Это я! Я здесь! Посмотри же на меня!»

— Пипо! — раздался крик из окошка.

Сообразительный пес тявкнул в ответ.

— Пипо, внимание! — закричал узник, видимо, совершенно не беспокоясь о том, что его может услышать стража.

Пес тявкнул еще раз, видимо, сообщая:

— Я готов! Что надо сделать?

Тут на эту беседу обратили внимание часовые и подошли поближе. Что-то их насторожило в этом странном диалоге узника с собакой. Внезапно из окошечка сверху был брошен какой-то предмет; запустили его с размаху, и он, описав дугу, упал шагах в двадцати от пса. Это был камешек, завернутый в листок бумаги.

Часовые кинулись к камешку, но Пипо оказался проворней; успев первым, он зажал в зубах камень и бросился прочь.

Пес мчался по улице Сент-Антуан, а за ним неслись часовые с воплем:

— Держи его! Держи!

Прохожие недоуменно оглядывались, пытаясь понять, кого это преследуют: то ли вора, то ли грабителя, то ли какого-то еретика-гугенота.

Но через несколько мгновений пес бесследно исчез вдали, а стражники бегом вернулись в Бастилию и доложили коменданту о возмутительном факте: один из узников вел переписку и посылал письма на свободу; письма передавались через собаку!

Этим узником был шевалье де Пардальян.

Что касается Пипо, то, удрав подальше, он остановился, выпустил из пасти камешек и спокойно вернулся обратно, под стены Бастилии.

Какой-то прохожий обратил внимание на собаку, подобрал камешек и, развернув бумагу, внимательно осмотрел ее. Листок был совершенно чист — ни одного слова, никакого знака. Прохожий недоуменно пожал плечами и бросил листок бумаги в лужу.

XXV

БАСТИЛИЯ

Когда шевалье де Пардальян услышал, как захлопнулась дверь камеры, когда он понял, что выбраться на волю не удастся, его охватил ужас, и он почти без чувств рухнул на пол. Потом шевалье пришел в себя и огромным напряжением воли постарался успокоиться и заглушить кипевшую в его душе бессильную ярость.

После этого молодой человек занялся исследованием собственной камеры. Его заперли в довольно большом помещении, пол которого был выложен тяжелыми плитами. Правда, в углу каменные плиты раскололись, и их заменили небольшими известковыми плитками. Стены и сводчатый потолок были из почерневших от времени камней, но в камере было довольно сухо, потому что она находилась в верхнем этаже башни. Через узкое оконце, расположенное под самым потолком, в темницу проникал свет и воздух. Оконце помещалось высоко, но, взобравшись на деревянный табурет (единственный предмет мебели в камере), до окна можно было дотянуться. Обстановку довершали охапка соломы на полу и кувшин с водой, на котором лежал ломоть хлеба.

В коридоре гулко отдавались медленные шаги часового.

Пардальян бросился на солому, служившую узникам ложем, и натянул на себя драное одеяло. К чести нашего героя мы должны сказать, что в эту ужасную минуту — ибо Пардальян знал, что из Бастилии выходят только «ногами вперед», — все мысли его были о Лоизе. Страдал он оттого, что его арест помешал ему кинуться на помощь своей милой соседке.

«А ведь она позвала именно меня! — думал шевалье. — В момент опасности вспомнила именно обо мне! А я… Я сижу в тюрьме!»

И тут он понял тайну собственной души:

— Да я люблю ее!

Но что будет с его любовью? Может, он больше никогда не увидит девушку… Ведь из Бастилии не выходят…

Что же такое случилось? Почему она позвала человека, которого и видела-то всего несколько раз? Пардальян подумал о герцоге Анжуйском. Конечно, герцог со своими дворянчиками утром вернулся, а, может, никуда и не уходил… Пардальян, охваченный отчаянием, твердил себе, что, останься он на улице, у дверей дома, он не только избежал бы ареста, но и смог бы защитить Лоизу.

При мысли о том, что девушка теперь во власти герцога Анжуйского, Пардальян разрыдался и до крови прокусил себе руку.

Четыре дня он предавался безудержному отчаянию. Все это время несчастный юноша почти не спал, с трудом съедал кусок хлеба, но залпом выпивал всю воду: его мучила лихорадка и терзала жестокая жажда.

Чтобы как-то занять себя и обрести покой хотя бы ночью, шевалье весь день мерил шагами камеру. Правда, он и не замечал, что мысли о Лоизе отвлекают его от других, не менее страшных размышлений о собственном будущем. Но пришло время, и шевалье де Пардальян вспомнил и об этом.

Он предавался горестным размышлениям о том, сколь жестока к нему судьба: его вычеркнули из мира живых как раз в тот момент, когда счастье обернулось к нему. И он резонно спросил себя, за что же его арестовали…

Он чувствовал, что тут не обошлось без Екатерины Медичи. Но ведь королева была так добра к нему во время их беседы в Лувре… Нет, такие подозрения следовало отбросить… Кто же тогда? «Может, это Гиз? Я ведь был свидетелем собрания заговорщиков… Да нет! Откуда он мог узнать?» — спрашивал себя Жан.

Этот вопрос превратился для шевалье в настоящее наваждение, в подлинную пытку для его разума. Дней через пять Пардальяна было не узнать: черты его лица стали болезненно неподвижны, лишь глаза горели мрачным огнем. Теперь одна мысль о тюремном заключении наводила на него ужас.

Несчастный, которого бросают в темницу лет на пять или отправляют на каторгу лет на двадцать, все-таки знает, что когда-нибудь, пусть очень нескоро, он воскреснет для жизни, и такой заключенный избавлен от мук высшего отчаяния. Даже тот, кто приговорен к пожизненному заключению, по крайней мере знает свою судьбу и может черпать горестное утешение в том, что путь его уже предначертан.

Но Пардальян достиг вершины отчаяния: ведь его схватили в расцвете лет, когда вся жизнь была у него еще впереди; он не знал, за что арестован и сколько ему сидеть. Ему казалось, что в полной темноте его подтолкнули к краю бездонной пропасти.

У него отняли небо и землю; четыре тюремные стены заменили ему бескрайний горизонт. Он не мог предположить, что его ждет: умрет ли он завтра, в двадцать лет, или будет умирать день за днем в течение четырех или пяти десятков лет.

Он должен был все разузнать! Разузнать любой ценой!

На шестой день он не выдержал и решил спросить, за что же его арестовали. Вечером, когда тюремщик зашел к нему в камеру, Пардальян впервые обратился к нему:

— Послушай, друг мой…

Тюремщик мрачно глянул на него и заявил:

— Разговаривать с заключенными запрещено.

— Одно слово! Только одно! За что я сижу?

Тюремщик направился к двери, потом обернулся, и, видимо, пожалев бледного, потрясенного юношу, сказал:

— Предупреждаю в первый и последний раз: мне с вами разговаривать запрещено. Если вы будете настаивать, мне придется доложить коменданту. А вы можете угодить вниз, в карцер.

— Ах так! — взорвался Пардальян. — Пусть в карцер! Но я хочу знать! Слышишь! Скажи, мерзавец, а не то задушу!

Шевалье рывком бросился на тюремщика, но тот, похоже, был настороже и успел выскочить в коридор, захлопнув за собой дверь. Тогда Пардальян всем корпусом навалился на дверь, но она лишь чуть дрогнула. Целые сутки заключенный вел себя как безумный: орал, стучал в дверь, лупил табуреткой по стенам, так что тюремщик боялся и нос в камеру сунуть. Пришлось предупредить коменданта, и тот, прихватив дюжину хорошо вооруженных солдат, явился в камеру бунтаря.

— К вам пришел господин комендант, — прокричал тюремщик сквозь закрытую дверь.

— Наконец-то! Сейчас мне все объяснят, — обрадовался Пардальян.

Дверь распахнулась, и солдаты выставили в проем алебарды. Пардальян в приступе отчаяния был готов броситься прямо на острия алебард, но внезапно остановился. За спинами солдат он увидел коменданта, а увидев, узнал его — это был один из тех заговорщиков, что собирались в задней комнате гостиницы «У ворожеи».

— Прекрасно! — воскликнул комендант. — Похоже, зрелище алебард вас успокаивает, как, впрочем, и всех остальных безумцев вашей породы. Пошли на попятный? Это хорошо… Молчите? Ну что ж, я человек не злопамятный, но больше не безобразничать! Еще одна попытка — и попадете в карцер, вторая — лишу воды, третья — подвергнетесь пыткам. Я вас предупредил, теперь будьте паинькой! Хотя вам и не спится, не мешайте спать другим.

Пардальян отступил на два шага. Он, казалось, успокоился, но мозг его лихорадочно работал; впрочем, лицо юноши выражало лишь тупое почтение.

Комендант решил, что одно его появление усмирило узника, и снисходительно пожал плечами.

— Ненадолго же тебя хватило! — проворчал Гиталан.

А Пардальян все молчал. Сдвинув брови и сжав кулаки, шевалье размышлял.

— Вот и хорошо! — продолжал комендант. — Вот мы и успокоились! Пытки-то никому не нравятся! Надеюсь, теперь будете вести себя как положено. Можете поблагодарить меня: я с вами был добр!

Комендант повернулся, чтобы уйти, но Пардальян бросился к нему.

— Господин комендант, — произнес шевалье совершенно спокойным тоном, хотя внутри у него все кипело, — у меня к вам простой, очень простой вопрос…

— Знаю, знаю… Хотите выяснить, за что вы попали в Бастилию? Но, видите ли, дорогой мой, должен сказать, что меня совершенно не интересует, какие преступления совершили наши заключенные. Одно могу добавить: скорее всего, вы никогда отсюда не выйдете… Так что лучше вам не ссориться ни со мной, ни с вашими милыми тюремщиками.

— Да я и не собираюсь с вами ссориться, господин комендант, и благодарю вас за добрые советы… Но я совсем не о том хотел спросить.

— Что же вам угодно?

— Могу ли я получить бумагу, перо и чернила?

— Запрещено.

— Господин комендант, я хочу написать донос.

— Донос?

— Да. Вам лично и в письменном виде. Я случайно стал свидетелем заговора.

— Заговора… — повторил комендант, побледнев.

— Гугенотского заговора, сударь; представьте себе, они хотят убить герцога де Гиза.

— Надо же! И вы, стало быть, это раскрыли.

— Да. Я напишу все, и вы сможете арестовать проклятых еретиков и доказать их вину. Надеюсь, что мне это зачтется.

— Конечно, обещаю вам сделать все возможное, чтобы способствовать вашему освобождению.

В голове у достойного коменданта моментально созрел план: узник пишет донос и немедленно отправляется вниз, в подвал, в каменный мешок, где человек и нескольких месяцев выжить не может. А сам господин комендант, раскрыв гугенотский заговор, становится таким образом спасителем Гиза — скорее всего, будущего короля Франции — да еще доказывает свою преданность святой церкви.

Через четверть часа тюремщик принес Пардальяну два листа бумаги, чернильницу и очинённые перья. Шевалье тут же схватился за бумагу.

— Через несколько дней я буду свободен! — воскликнул он. — Ваш начальник собственными руками распахнет передо мной ворота Бастилии.

— Мой начальник?

— Да, комендант тюрьмы, господин де Гиталан.

Тюремщик с сомнением покачал головой и удалился.

«По-моему, он окончательно свихнулся, — подумал про себя достойный страж. — Хорошо хоть не буйный…»

На следующее утро он явился в камеру с утра пораньше.

— Написали?

— Нет еще. Ведь надо все хорошенько вспомнить.

— Поторопитесь. Господин комендант ждет не дождется.

Когда тюремщик вышел, Пардальян пододвинул табурет к стене, взобрался на него и, прижавшись лицом к прутьям решетки, принялся внимательно разглядывать улицу. Так он стоял целый день… Два или три раза ему на глаза попадался Пипо, уныло бродивший под стенами тюрьмы. Растроганный шевалье грустно улыбнулся и прошептал:

— Бедняга Пипо!

Внезапно лицо Пардальяна осветила радость, похоже, его посетила какая-то гениальная идея.

— Нашел, кажется, нашел! — воскликнул шевалье и слез с табурета.

Он схватил листок и принялся лихорадочно писать. Затем он сложил бумагу и спрятал ее за отворот камзола. После чего ударами каблука Пардальян разбил плитки, которыми в одном углу камеры заменили каменные плиты, и подыскал обломок потяжелей.

На следующий день шевалье взял оставшийся у него чистый лист бумаги, влез на табурет, занял наблюдательный пост у окошка и немедленно увидел Пипо.

— Пипо! — крикнул Жан.

Из окна был виден угол стены, у которого стояли часовые. Они услышали крик и подняли головы, стараясь рассмотреть, кто кричал.

— Похоже, клюнули! — обрадовался шевалье.

Он замахнулся и изо всех сил швырнул подальше обломок плитки, завернутый в чистый лист бумаги. Он видел, как Пипо схватил брошенный камень, как стражники кинулись за собакой… Несколько мгновений он стоял, вперив взор за окно. И лишь когда стражники, не добившись своего, вернулись к стенам Бастилии, Пардальян слез с табурета и сел. Он задумчиво провел рукой по лбу и прошептал:

— Только бы Пипо унес бумагу подальше. Если часовые подобрали листок, я погиб!

Пардальян поставил на карту все: любовь, свободу, будущее.

Вскоре в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и на пороге камеры возник разъяренный комендант в окружении стражи.

— Сударь! — взревел Гиталан. — Извольте объяснить, чем вы тут занимаетесь! Что за письмо вы бросили? Отвечайте, иначе пытки вам не миновать.

Пардальян вздохнул с облегчением — сработало!

«Я спасен!» — подумал шевалье.

— Не смейте отрицать! — продолжал комендант, — Стражники видели, как вы бросили записку какой-то собаке! Отвечайте!

— Готов ответить на любой вопрос…

— Собака ваша?

— Конечно, моя!

— И вы бросили ей записку…

— Именно так…

— А она знает, куда нести письмо?

— Естественно, собака приучена носить письма.

— Негодяй! Вот зачем вы просили у меня бумагу! Кому вы писали?

— Извольте, скажу, но будет лучше, если я назову адресата вам лично… наедине…

— И этому человеку собака отнесет письмо?

— Нет, не ему, а моему другу. Тот вечером доставит письмо в Лувр.

Комендант вздрогнул.

— Значит, адресат проживает в Лувре?

— Совершенно верно.

Гиталан задумался. Заключенный отвечал очень уверенно, и комендант начал тревожиться.

— Итак, — настаивал Гиталан, — вы скажете, что же было в том письме?

— С удовольствием, господин комендант. Я написал, что однажды вечером, не так давно, оказался в одной парижской гостинице… на улице Сен-Дени.

— Сен-Дени… — повторил побледневший комендант.

— Там, знаете ли, собираются поэты… вина выпить, стихи почитать…

Гиталан задрожал, но взял себя в руки и громко спросил:

— Заключенный, вы утверждаете, что ваше письмо настолько важно, что мы должны побеседовать наедине?

— Утверждаю! — заявил Пардальян. — Государственная тайна, господин комендант…

— Всем выйти! — приказал Гиталан страже. — Я сам поговорю с заключенным.

Стражники покорно удалились в коридор.

— И отойдите от дверей подальше! — приказал комендант охране.

— Но, сударь, — робко заметил один из тюремщиков. — А вдруг заключенный бросится на вас?

— Не волнуйтесь! Мне ничто не угрожает, — раздраженно ответил комендант. — Речь идет о государственной тайне. Любого, кто сунется сюда, я упеку в карцер!

Стражники поторопились исчезнуть.

Гиталан на всякий случай запер дверь и подошел поближе к Пардальяну. Комендант дрожал всем телом, он попытался заговорить, но лишь слабо пискнул…

— Месье, — заявил шевалье, — думаю, вы не удивитесь, узнав, что лицо, которому адресовано письмо…

— Тише! Не так громко! — взмолился комендант.

— Так вот, письмо адресовано королю Франции! — торжествующе закончил Пардальян.

— Королю… — простонал Гиталан и рухнул на табуретку.

— А теперь, если вас интересует, что именно я написал его величеству, можете ознакомиться с копией моего послания. Я ее оставил специально для вас.

Пардальян вытащил из-за отворота камзола бумагу и протянул коменданту.

Тот с нескрываемым ужасом вцепился в этот листок, с трудом развернул его дрожащими руками, пробежал глазами по строчкам и буквально взвыл от страха.

Вот что он прочитал:

«Хочу предупредить ваше величество, что готовится заговор, цель которого — убийство короля. В заговоре принимают участие господа де Гиз, де Данвиль, де Таванн, де Коссен, де Сен-Фуа и де Гиталан, комендант Бастилии. Они намереваются, умертвив монарха, возвести на престол герцога де Гиза. Ваше величество может получить доказательства, допросив монаха Тибо пли господина де Гиталана, одного из самых опасных злоумышленников. Последнее собрание преступников состоялось в задней комнате гостиницы „У ворожеи“, на улице Сен-Дени»

— Я погиб! — прошептал Гиталан.

Почти лишившись чувств, он едва не свалился с табурета, но Пардальян заботливо поддерживал его.

— Будьте же мужественны! — вполголоса сказал шевалье и сжал руку коменданта.

— Меня ничто не спасет… — простонал несчастный Гиталан.

— Неправда! У вас есть шанс! И нечего падать в обморок, словно нервная девица. Наоборот, вам понадобятся все ваши силы…

— Негодяй! Погубив меня, ты еще надо мной и издеваешься! Конечно, купил себе свободу ценой доноса…

— Сударь! — прервал коменданта Пардальян. — Выбирайте выражения. Не надо меня обвинять! Я невинная жертва! Меня навеки заточили в тюрьму, и, естественно, я стараюсь отсюда выбраться, вот и все! Но я могу вас спасти.

— Вы… меня спасти? Нет! Все пропало! — запричитал комендант. — Я в отчаянии: вот-вот король узнает ужасную правду… сюда придут… меня схватят…

— А почему, собственно, вы решили, что король вот-вот узнает правду?

— Но как же… письмо!

— Его величество получит это послание только вечером. Мой друг должен доставить пакет в Лувр в восемь часов вечера, понятно вам? У нас еще целый день в запасе.

— Бежать? Но куда?.. Меня же из-под земли достанут…

— Не надо бежать! Сделайте так, чтобы письмо не попало к королю.

— Как?

— Лишь один человек может перехватить пакет по дороге — я! Выпустите меня отсюда; через час я буду у моего приятеля, заберу письмо и сожгу его.

Гиталан поднял на Пардальяна глаза, в которых явно читалось недоверие.

— А кто мне поручится, что вы так и сделаете? — пробормотал комендант.

— Господин Гиталан! — искренне возмутился шевалье. — Посмотрите на меня. Головой клянусь, если я окажусь на свободе, письмо до короля не дойдет. Разрази меня гром, если я лгу!.. А теперь слушайте: это ваш последний шанс. Больше я вас уговаривать не буду. Ведь я спасаю короля, а король, конечно, не станет держать меня в тюрьме. Чем я рискую? Ну, посижу тут два-три лишних дня… А вот вы… Если передо мной не распахнутся сегодня ворота Бастилии, вы погибли… Все! Я кончил, сударь!

И шевалье гордо удалился в противоположный угол камеры.

Гиталан так и остался сидеть на табурете, не в силах встать, не в силах заговорить. Шевалье нанес ему сокрушительный удар: Гиталан уже видел себя болтающимся на виселице на Монфоконе. Какая страшная смерть ждала бедного коменданта!

Перед его мысленным взором замелькали удивительно яркие сцены пыток, которые он столько раз видел в Бастилии. Он вспомнил несчастных заключенных, распятых на жутком столе палача; вспомнил, как плоть страдальцев терзали раскаленными щипцами, как по одному вырывали ногти на руках; вспомнил, как узникам через воронку заливали в глотку воду и дробили ступни в испанском сапоге. А еще комендант припомнил, как публично казнили отцеубийц: их привязывали к четырем коням, которые мощным рывком раздирали тело преступника на части. А толпа наслаждалась кровавым зрелищем, горели свечи, священники бормотали молитву за молитвой…

Все эти картины пронеслись в разгоряченном мозгу Гиталана. А ведь со злоумышленником, покушавшимся на жизнь монарха, еще и не то могут сделать…

Комендант затрясся от ужаса. Надо сказать, что он был одинаково равнодушен и к Гизу, которого собирался возвести на трон, и к Карлу IX, которого намеревался свергнуть с престола. Лишь гордыня, а не преданность идее, толкнула его на участие в заговоре. Как же проклинал он свое неуемное честолюбие!

Он бы отдал все на свете, чтобы стать простым тюремщиком, вроде тех своих подчиненных, которых он изводил придирками, или даже превратиться в скромного, незаметного узника в Бастилии…

Он посмотрел остекленевшими глазами на Пардальяна и убедился, что тот спокоен и равнодушен, как человек, чьей жизни ничто не угрожает.

Тут Гиталан вспомнил о страже, которую отправил в коридор; охранники могли что-нибудь заподозрить: уж очень долго беседовал комендант с заключенным.

Однако Гиталан все еще не мог ни на что решиться. Его воля была парализована. Ему чудилось, что он так и умрет, сидя в камере на табурете. Вдруг из коридора донесся какой-то звон.

«Все… За мной пришли!» — пронеслось в голове у коменданта.

Волосы у него встали дыбом, глаза вылезли из орбит, рот страшно перекосился. Но в коридоре опять воцарилась полная тишина.

Никто и не собирался арестовывать Гиталана — просто один из тюремщиков выронил связку ключей, и они зазвенели, упав на каменные плиты.

Пардальян старательно изображал полнейшее равнодушие ко всему вокруг, а сам краем глаза следил за выражением лица коменданта. Шевалье с тревогой ждал, к чему же приведет разыгранный им спектакль.

Молодой человек опасался, что слишком запугал Гиталана. Тот замер на табурете словно сомнамбула.

«Если он потеряет остатки воли, я пропал! — мрачно размышлял шевалье. — Должен же комендант принять наконец какое-то решение… А вдруг он отправится сейчас к себе и будет в бездействии ждать развития событий? Ну, подрожит день, два, неделю, а потом успокоится, убедится, что я солгал, или подумает, что пес потерял записку. Вот тогда-то он и выместит на мне всю свою злобу: засунет меня в какое-нибудь подземелье, откуда никто еще не вышел живым…»

Когда в коридоре раздался звон ключей, Пардальян тоже вздрогнул. Он уже хотел броситься на коменданта, но тут Гиталан поднялся с табурета и приблизился к узнику.

— Поклянитесь, поклянитесь, — забормотал несчастный тюремщик, — на святом Евангелии, на кресте… Дайте слово, что вовремя перехватите письмо.

— Клянусь всем, чем хотите, — ответил шевалье, — но хочу напомнить вам: время идет, ваши солдаты уже начали беспокоиться…

— Вы правы, — согласился Гиталан, стирая холодный пот со лба.

— Так что будем делать?

Коменданта все еще терзали сомнения. Пардальян кипел от негодования, но старался выглядеть совершенно спокойным.

— А знаете, — задумчиво проговорил он, — может, и впрямь лучше ничего не предпринимать. Мой друг получит письмо, доставит его по назначению, король рассмотрит дело, и меня, конечно, освободят, а вы уж выкручивайтесь, как хотите…

— Шевалье, — глухо произнес комендант, — через полчаса вы выйдете из Бастилии.

Пардальян достаточно хорошо владел собой, чтобы скрыть свои истинные чувства.

— Как вам будет угодно! — с холодной вежливостью откликнулся он.

Гиталан воздел руки к сводам тюрьмы, словно прося у Бога защиты. Люди, у которых, подобно коменданту, предательство в крови, считают Господа чем-то вроде надежного сообщника и часто прибегают к Его помощи в трудную минуту. Итак, призвав Бога в свидетели, Гиталан распахнул дверь, поманил к себе стражников и, обернувшись к заключенному, заявил:

— Шевалье, ваш секрет столь важен, что я немедленно передам его королю. Не сомневаюсь, наш всемилостивейший повелитель будет вам благодарен, и надеюсь, что в скором времени я сам открою перед вами ворота Бастилии.

Тюремщик Пардальяна так и замер от изумления.

— Ну! Что я вам говорил? — заметил ему юноша.

— Говорить-то говорили, да я думал, вы с ума сошли… — ответил потрясенный охранник.

— А что теперь думаете?

— Вы, наверное, колдун, шевалье.

Комендант приказал заложить свою карету и громогласно заявил, что едет в Лувр. Он действительно отправился во дворец и пробыл там достаточно долго. Во всяком случае, теперь в Бастилии не сомневались, что Гиталан виделся с королем.

Он вернулся не через полчаса, как обещал, а через час, собрал нескольких офицеров и объявил:

— Господа, этот заключенный оказал неоценимую услугу его величеству! Но не вздумайте об этом болтать! Иначе лишитесь места, а то и жизни… Дело государственной важности!

Офицеры затрепетали. Такие слова любому могли заткнуть рот.

А Гиталан поспешил в камеру к Пардальяну.

— Шевалье, — сказал комендант, — счастлив сообщить, что, принимая во внимание ваши заслуги, король помиловал вас…

— Я в этом не сомневался! — ответил юноша, поклонившись.

Через пять минут Жан уже был за воротами Бастилии. Комендант проводил его до подъемного моста: немногим заключенным оказывал он подобную честь. На прощание Гиталан со значением пожал Пардальяну руку. Шевалье даже стало жалко этого человека.

— Хотите, я вас успокою? — обратился Пардальян к незадачливому заговорщику. — Так вот, слушайте: то самое письмо, которое я бросил моей собаке…

— Что в нем? — с ужасом прошептал Гиталан.

— Ничего… Я бросил чистый лист… Нет и друга, которому якобы поручено доставить письмо королю… Я не способен на донос даже ради спасения собственной жизни.

Гиталан едва не вскрикнул — то ли от радости, то ли от огорчения. Несколько секунд он боролся с желанием водворить Жана обратно в камеру. Но, как человек подлый и двуличный, комендант, естественно, решил, что Пардальян мог сейчас и солгать и, донос все-таки существует…

Гиталан выдавил из себя неуверенную улыбку.

— Вы очень милый кавалер, — сказал он, — и я рад выпустить вас на свободу. Но если вам взбредет в голову действительно отправить подобное послание, прошу вас, окажите мне услугу вроде той, что я сегодня оказал вам…

— Это как?

— Не надо упоминать в письме мое имя!

XXVI

ПОСЛАНИЕ ЖАННЫ ДЕ ПЬЕН

Теперь, дорогой читатель, вспомним о мадам Магелонне — старой хозяйке того дома, где жила в мансарде Жанна де Пьенн с дочерью. Мы еще не забыли, как эта почтенная дама отправилась на постоялый двор «У ворожеи», услышала там об аресте Пардальяна, который самым удивительным образом совпал с похищением ее жилиц, и поспешила к себе, дрожа от страха и не сомневаясь, что ее дом стал центром чудовищного заговора гугенотов.

Сначала она хотела немедленно бросить письмо, которое Жанна де Пьенн просила ее передать Пардальяну, в огонь. Старуха опасалась, что ее примут за сообщницу злоумышленников. Однако мадам Магелонна была женщиной, причем женщиной немолодой и богобоязненной, а старухи-богомолки, как известно, самые любопытные представительницы прекрасного пола. Так что достойная дама тряслась от ужаса, представляя себе, как у нее найдут письмо Жанны, и все же не уничтожала опасный документ! Несколько дней мадам Магелонна вздрагивала от каждого шороха, однако сохранила послание. Но тут старуха оказалась перед новой дилеммой: вскрывать или не вскрывать таинственный пакет?

Запершись у себя, мадам Магелонна задергивала шторы на окнах, плотно закрывала двери, опускалась на стул и принималась вертеть письмо в руках. Ее мучил единственный вопрос: что там, в пакете?

Она нервно теребила письмо, разглядывала его на свет, пыталась поддеть печать булавкой — и в конце концов пакет расклеился.

Мадам Магелонна до смерти перепугалась, но тут же воскликнула:

— Оно распечаталось само! Моей вины тут нет…

И сделала вывод:

— Стало быть, его можно прочитать…

И хотя она еще не решила окончательно, можно или нельзя, глаза ее уже забегали по строчкам.

Старуха увидела записку, предназначенную шевалье де Пардальяну, и еще один пакет. В записке Дама в трауре просила молодого человека отнести второе письмо тому, кому оно адресовано.

А адресовано оно было Франсуа, маршалу де Монморанси.

Прочитав это имя, старуха остолбенела от изумления. Ей было отлично известно, что Дама в трауре никогда не имела с Пардальяном никаких дел. Так почему теперь она рассчитывает на его помощь?.. Все это лишь еще больше разожгло любопытство мадам Магелонны: второй-то пакет был запечатан… Так что мучения достойной хозяйки дома только усугубились.

Несколько дней она мужественно боролась с искушением, но до чего же ей хотелось выяснить, что может связывать скромную швею с одним из самых знатных и богатых людей королевства — с Франсуа де Монморанси!

И мадам Магелонна, конечно, не выдержала. Она вновь достала письмо, присела к столу и вскрыла пакет…

И тут раздался громкий стук в дверь. Старуха подпрыгнула от испуга, а к ней тем временем уже входил нежданный гость. Мадам Магелонна с трудом сдержала крик ужаса. В спешке она забыла задвинуть засов, и вот ее застали на месте преступления. И кто! Сам шевалье де Пардальян!

— Это вы! — пробормотала мадам Магелонна, пытаясь прикрыть трясущимися руками разбросанные по столу бумаги.

Шевалье изумился: ему и в голову не приходило, что старуха может его знать. Тем не менее молодой человек отвесил хозяйке учтивый поклон:

— Не бойтесь, мадам! Я не сделаю вам ничего дурного. Простите меня за столь бесцеремонное вторжение. Похоже, я напугал вас, но меня заставило забыть о вежливости очень важное дело.

— Разумеется! Ведь вы хотите забрать письмо, — воскликнула дрожащая Магелонна.

— Какое письмо? — спросил Пардальян, изумление которого возрастало с каждой минутой.

Хозяйка прикусила язык, но было уже поздно. Она неловко старалась сбросить записку и пакет под стол, что, конечно же, не укрылось от внимательных глаз юноши.

— Но вы же в Бастилии… — пролепетала вконец растерявшаяся старуха.

— Отнюдь, мадам. Меня схватили по ошибке, и как только выяснилось, что произошло недоразумение, меня немедленно отпустили. Я десять дней просидел в тюрьме, а оказавшись на свободе, тут же поспешил сюда. Видите ли, в ту минуту, когда ко мне в комнату ворвались стражники, из мансарды вашего дома доносились мольбы о помощи. Две дамы, которые жили здесь, похоже, попали в беду. Мне уже известно, что их тогда заставили сесть в карету и куда-то увезли.

— Их арестовали одновременно с вами…

— Мадам, умоляю, расскажите мне все, что вы знаете! Для меня важна каждая мелочь, каждая деталь!

— Пожалуйста, я ничего не собираюсь от вас скрывать. Даму в трауре и ее дочь Лоизу арестовали, говорят, потому, что они так же, как и вы, были замешаны в заговоре гугенотов.

— Так же, как и я?!

— Такие ходят слухи… Но если вас освободили, выходит, и эти несчастные пострадали безвинно.

— Кто их увез?

— Офицер и какие-то солдаты…

— Королевские гвардейцы?..

— Да разве я в этом что-нибудь понимаю? Вот в монашеских рясах я разбираюсь, сразу вам скажу, кто из какого ордена…

— А не командовал ли солдатами герцог Анжуйский?

— Господь с вами! Разумеется, нет!

— Куда их увезли? Может быть, вы что-то слышали?

— Нет, ничего… Я тогда прямо голову от страха потеряла…

Пардальян замолчал. Он понял, что от старухи немногого добьешься. Тайна оставалась тайной…

— А может, вы догадываетесь, куда их увезли? — спросил он на всякий случай.

— Да нет… Я, знаете ли, так разволновалась…

— А теперь давайте поговорим о письме, — заявил шевалье. — Когда я пришел, вы упомянули о каком-то послании. Видимо, бедные женщины пытались кому-то передать записку?

Мадам Магелонна старалась прикрыть бумаги передником, который выскальзывал из ее дрожащих пальцев.

— Мадам, что это у вас раскидано по столу? — строго осведомился Пардальян.

— Даю вам слово, я тут ни при чем… пакет сам расклеился, — лепетала испуганная хозяйка, отдавая шевалье письма. Пардальян схватил бумаги и быстро прочел предназначенную ему записку.

— Несчастная дама попросила меня отнести это вам, — заикаясь, объясняла Магелонна. — Я побежала на постоялый двор и узнала, что вас схватили. И тогда я спрятала письма в надежное место!

— Кому-нибудь о них известно?

— Нет-нет, Богом клянусь, никому!.. А пакет открылся сам…

— Вы их читали?

— Лишь короткую записку… Хотела, правда, вскрыть второе письмо, а тут вы на пороге…

— Мадам, — сурово объявил Пардальян, — письма я уношу с собой. Вы и сами могли убедиться, что именно я должен вручить пакет маршалу де Монморанси. Нет такой силы, которая помешала бы мне исполнить поручение дамы, обратившейся ко мне за помощью. А вот ваш поступок, мадам, заслуживает всяческого осуждения. Однако я готов простить вас, но при одном условии… Вы никогда и нигде даже не заикнетесь об этих бумагах!

— О! Не сомневайтесь в этом, месье! А то ведь, не дай Бог, решат, что я их сообщница! — наивно заметила старуха.

«Прекрасно, — подумал шевалье, — страх удержит ее. Это лучше, чем любые клятвы».

Шевалье простился со старухой и поспешил на улицу. Там его, как обычно, поджидал преданный Пипо. В сопровождении верного пса Жан отправился на постоялый двор, где столкнулся с почтеннейшим Ландри, державшим в руках кувшин вина. Заметив Пардальяна, трактирщик замер с открытым ртом, уронил кувшин — но так и не пошевелился.

— Шевалье! — наконец выдавил из себя потрясенный хозяин постоялого двора.

— Не волнуйтесь, дорогой мой, я не сомневаюсь, что вы безмерно рады видеть меня вновь. И вы, разумеется, интересуетесь, не желаю ли я отобедать… Так вот, я желаю, и даже очень!

Ландри застонал в ответ и перевел растерянный взгляд с хозяина на пса — Пипо нелюбезно продемонстрировал достойному трактирщику клыки, а Пардальян с удовольствием уселся за стол.

В приступе отчаяния Ландри поспешил укрыться на кухне. Он без сил плюхнулся на табурет и схватился за голову. При виде столь неутешного горя, охватившего ее супруга, мадам Югетта решила, что произошла какая-то ужасная трагедия. Она выскочила из кухни в зал, увидела Пардальяна и все поняла.

Однако женщине, похоже, не передалась скорбь мужа. Мадам Югетта зарделась, подбежала к шевалье, нежно поздравила его с возвращением и засуетилась, накрывая на стол.

— Ах, господин шевалье, — вздохнула Югетта, — как же я за вас переживала! Неделю глаз сомкнуть не могла…

«Бедная Югетта! — подумал Жан. — Как жаль, что я уже влюблен в Лоизу!»

Видимо, взгляд шевалье был сегодня более ласковым, чем обычно, и милая хозяйка стала просто пунцовой. Она летала из кухни в зал и из зала на кухню в своих легких одеждах (перед этим Югетта стояла у плиты, где было довольно жарко), что-то легкомысленно напевала, беззаботно шутила со служанками и изо всех сил старалась угодить Пардальяну.

— Несчастный юноша! Он так исхудал! — поделилась она своими наблюдениями с мужем.

— Жаль, что он не растаял полностью, как масло на сковородке, — пробурчал достойный супруг.

— Какой вы злюка, месье Грегуар!

— Вовсе нет, мадам Грегуар! Но этот человек со своей псиной разорит меня — они же десять дней голодали!

— Так ведь они уже все оплатили!

— Это как? — недоуменно спросил хозяин.

— Вы же прихватили те деньги, что остались у шевалье в комнате. Уже забыли? А он, между прочим, имеет право потребовать их у вас! Что вы на это скажете? Извольте приветливо разговаривать с нашим гостем!

Ландри пришлось согласиться с несокрушимой логикой супруги. Он тотчас же нацепил на физиономию самую сладкую улыбку и начал крутиться около стола шевалье. А Югетта уже потчевала Пардальяна его любимым паштетом.

— Эй, жена! — крикнул трактирщик. — Что же ты собачку забыла? Бедный Пипо! Проголодался… Какое счастье, что и ты снова с нами! Ах, господин шевалье, что у вас за чудный пес, такой умный, такой преданный! Югетта, у тебя там осталась косточка получше? А вы, сударь, отведайте этого сомюрского вина… Я специально припрятал бутылочку — дожидался вашего возвращения.

Пардальян, улыбаясь в усы, с удовольствием выпил сомюрского. Великодушный Пипо не стал рычать и выяснять отношения, но краем глаза все время следил за носком башмака почтеннейшего Ландри Грегуара.

Мир и покой опять воцарились на постоялом дворе «У ворожеи».

Утолив голод, Пардальян заглянул в конюшню и убедился, что Галаор пребывает в добром здравии; десятидневное отсутствие хозяина ничуть не повредило скакуну. Потом Жан взбежал по лестнице в свою комнату и поспешно пристегнул шпагу, которая все это время мирно висела на стене. Затем он сел за стол и внимательно перечел полученную от Жанны записку.

«Ну что ж, — подумал он, — надо вручить пакет Монморанси».

И он, совсем как мадам Магелонна, принялся ломать голову над тем, что может связывать ничтожную белошвейку и всесильного маршала.

А пакет лежал прямо перед Жаном… и был, между прочим, уже вскрыт… Но Пардальян, разумеется, не станет читать чужого письма!.. Ни за что!.. А с другой стороны… Что случится, если он глянет на него одним глазком? Вдруг Дама в трауре пишет что-нибудь о тех негодяях, которые похитили ее и Лоизу? Она наверняка просит, чтобы маршал де Монморанси защитил несчастных женщин… А зачем им маршал? Вырвать Лоизу и ее мать из рук злодеев прекрасно может и шевалье де Пардальян! А посторонние тут совершенно ни при чем! Короче, он просто обязан прочесть письмо!..

Жан решительно расправил листок и погрузился в чтение. Дойдя до конца этого послания, потрясенный юноша не сумел сдержать стона. Жан побелел как полотно и тяжело дышал. Он снова и снова пробегал глазами по строчкам, а некоторые места даже перечитывал вслух, словно не мог поверить тому, что ему открылось. Наконец шевалье выпустил исписанный лист из рук, уронил голову на стол и горько заплакал.

Под письмом Жанны де Пьен стояла дата: 20 августа 1558 года. В том самом году Франсуа де Монморанси взял в жены Диану Французскую, незаконнорожденную дочь короля Генриха II.

Это было четырнадцать лет назад. Вот что писала тогда Жанна:

«Нынче мне довелось пережить самый жестокий удар, который только может обрушиться на любящую женщину. Я испытала нечеловеческие страдания, но выстояла. Душа моя будто окаменела, сердце истекает кровью, однако, как ни странно, я не умерла. Видимо, Богу угодно, чтобы я продолжала нести свой крест. Я смотрю на детскую кроватку… Вот что удерживает меня в этом мире! Если меня не станет, что будет с моей малюткой? Нет, я обязана жить.

Ей пять лет… Если бы ты смог взглянуть на нее, мой Франсуа! Сейчас она заснула, и сон ее тих и безмятежен… Она чувствует: мать подле нее… Ее золотые кудри сияющим облаком окутали подушку, губы улыбаются. Это твоя дочь, мой любимый муж!

Нынче, Франсуа, ты женишься. На нашей убогой улочке все только и говорят о твоей свадьбе, об этом великолепном празднестве. Люди уверены: мадам Диана станет прекрасной женой столь высокородному дворянину… Увы! Я оказалась недостойной твоей знатности и твоего богатства, и мне не суждено было разделить с тобой счастье супружеской жизни…

И нынче конец всему! Нынче потух слабый огонек последней надежды, который еще теплился в моей душе.

В тот миг, когда твой отец вышвырнул меня на улицу, разбив рукой в железной рыцарской перчатке мое сердце, в тот миг, когда я, обезумев, выскочила из дверей вашего дома, когда отказалась от мечты о счастье, чтобы не губить твою жизнь, когда бежала, прижимая к груди младенца, по зловещим улицам ночного Парижа… в тот миг мне казалось, что я испила чашу страданий до дна!

Но нет, мне пришлось пережить еще и твою женитьбу на другой женщине… Конец, всему конец, Франсуа, но помни: мы муж и жена перед Богом! Твоя дочь жива — и будет жить! Ради нее я связала себя обетом молчания, ради нее выдержала адские мучения, ради нее я готова стерпеть любую боль… Твое дитя будет жить, Франсуа!

Ради нее я скрывала правду — и ради нее решилась теперь эту правду открыть.

Ее зовут Лоиза… Это имя столь же прекрасно, как она сама…

Пусть судьба жестока ко мне, я не ропщу… Пусть жизнь моя разбита, пусть от меня, ни в чем не виноватой, отвернулся мой муж. Но я желаю своей дочери счастья. Я не хочу, чтобы она познала те же невзгоды, что выпали на мою долю. И потому, заклинаю тебя, подари ей свою любовь. Пусть она гордо войдет в твой замок, пусть займет подле тебя то место, на которое имеет все права!

Дорогой Франсуа, до конца жизни ты мой супруг перед Богом и обязан узнать горькую правду.

Ты по своей воле обвенчался со мной в нашей старой часовне в Маржанси. Вспомни, вспомни ту жуткую ночь, когда ты поклялся моему умирающему отцу, что будешь любить меня до конца своих дней…

Мне безразлично, что решили коннетабль, король и папа римский. Несмотря на все их указы, ты был и остаешься моим супругом!

Так помни: нас разлучило подлое преступление, в котором сплелись жестокость твоего отца и низость брата. Я же, твоя любимая и твоя верная супруга, ничем не запятнала чести Монморанси, и Лоиза может по праву носить твое имя!

Пока я не стану отсылать этого письма. Дождусь смерти твоего отца. Иначе ты падешь жертвой его ярости. И еще я дождусь того времени, когда Лоиза повзрослеет… Не сомневаюсь, что твоя дочь сумеет оправдать перед тобой свою несчастную мать; она будет говорить с тобой гордо и достойно, как и пристало отпрыску семей де Монморанси и де Пьеннов, законной наследнице знаменитого рода. Впрочем, я твердо решила: я отправлю это послание только тогда, когда буду лежать на смертном одре, или же если над моей дочерью нависнет какая-нибудь страшная угроза…

Когда ты прочтешь это письмо, Лоиза уже вырастет настолько, что сможет многое объяснить тебе. Твой отец будет лежать в могиле, и тебе не придется больше бояться его… Но помни: раз ты получил это послание, значит, Лоиза в беде или же я умираю…

В любом случае, дорогой мой Франсуа, исполни последнюю просьбу своей любимой и своей супруги: найди Лоизу, возьми ее к себе в дом, окружи заботой и любовью. Ведь твоя дочь — законная наследница древнего рода Монморанси.

А теперь, Франсуа, я открою тебе горькую тайну: твой брат Анри любил меня. Отсюда все мои беды и несчастья.

Анри не постыдился рассказать мне о своем чувстве. Но я думала, что он еще очень юн и что со временем благородство восторжествует в его сердце над пагубными страстями. Я считала, что моя любовь к тебе будет мне надежной защитой. Потому я никогда не говорила тебе о домогательствах Анри, не желая ссорить тебя с ним.

В ту ночь, когда ты уезжал в армию, я все же решилась пожаловаться тебе на твоего брата, но события разворачивались столь стремительно… Мы поженились, а утром я так и не дождалась тебя: ты отправился воевать! И я даже не успела признаться тебе, что ношу под сердцем твоего ребенка!

Этот ребенок появился на свет, когда ты был далеко-далеко…

До сих пор не могу без дрожи вспоминать те страшные дни: я считала, что ты убит, и сама едва не распрощалась с жизнью. Твой брат оставил меня тогда в покое, и я решила, что он больше не встанет на моем пути.

Но как-то раз мое дитя пропало. Я разыскивала малышку по всей округе. Внезапно ко мне пришел твой брат и заявил, что ему известно, кто похитил Лоизу. И еще Анри сказал, что ты жив и едешь домой. Как я была счастлива услышать это! Однако через несколько минут я узнала о дьявольских планах Анри и, казалось, рухнула в черную бездну.

Это он велел украсть нашего ребенка… Негодяя, исполнившего чудовищный приказ, звали шевалье де Пардальян. Этот зверь по сигналу Анри готов был не дрогнувшей рукой убить невинную малютку… Твое дитя, Франсуа, наше бесценное сокровище… И твой брат поклялся, что подаст этому Пардальяну роковой знак, если я посмею возразить, когда он станет при тебе обвинять меня в прелюбодеянии.

Вот почему я не произнесла ни слова, позволив Анри подло оболгать меня. Я ничего не сказала в свою защиту, Франсуа, хотя сердце мое разрывалось на части от горя. Я слушала чудовищные обвинения молча, и Господь пожалел меня — я лишилась чувств. А когда я вновь открыла глаза, тебя уже не было в доме.

Я сама обрекла себя на страшные муки, но зато спасла твою дочь, спасла нашу дорогую Лоизу!

Франсуа, я проклинаю бесчестного негодяя, в жилах которого течет кровь благородных Монморанси! Я проклинаю твоего младшего брата Анри!

Я проклинаю этого Пардальяна, грязного наемного убийцу, который согласился исполнить кощунственный приказ!

Но я хочу, чтобы ты узнал все! Какой-то добрый человек принес мне Лоизу. Прижав ее к груди, я побежала в замок Монморанси, чтобы объяснить тебе, как меня оклеветали, но ты уже умчался в Париж. Я пошла следом за тобой, пешком, и в вашем парижском дворце меня принял старый коннетабль…

Я ничего не скрыла от твоего отца, он же предложил мне сделать страшный выбор: либо я дам согласие на развод с тобой, либо Тебя до конца жизни заточат в каземат Тампля.

И я поставила свою подпись под прошением о разводе! Больше ты не увидел меня, оболганную, исстрадавшуюся, оскорбленную…

Но моя девочка была со мной! Я целиком посвятила себя ей и по-прежнему буду жить только ради нашей Лоизы!

Итак, мой бесценный возлюбленный, теперь ты знаешь все.

Поверь, если бы мне одной суждено было перенести все горести и беды, я ушла бы из жизни, не открыв роковой тайны. Но речь идет о судьбе моей дочери…

Я хочу умереть спокойно, не сомневаясь, что Лоиза будет жить так, как надлежит девушке ее происхождения. Найди ее и окружи лаской и заботой, о любимый мой муж! Ее дни должны проходить в богатстве и счастье!

В какой бы день, в какой бы миг ты ни получил это послание, помни: раз мне пришлось отправить его, — значит, тебе нужно поспешить и исполнить волю твоей жены. Я ни в чем не виновата перед тобой и имею право называть себя герцогиней Монморанси. Я все еще боготворю тебя, Франсуа. Ты должен увидеть и прижать к груди своего ребенка, нашу Лоизу!

Жанна де Пьенн,

герцогиня де Монморанси»

Вот что прочитал шевалье де Пардальян. Наверное, уязвленная гордость, уверенность в собственной правоте и сознание своей абсолютной невиновности, а также безграничная преданность мужу заставили несчастную женщину подписать письмо своим полным именем, включая титул: герцогиня де Монморанси.

Четырнадцать лет пролежало письмо в шкатулке, но вот пришло время, и оно заговорило; словно призрак прошлого восстал из могилы, чтобы поведать живым страшную правду.

Обдумав то, что он узнал, Пардальян застонал от жесточайшей муки, терзавшей его сердце: Лоиза потеряна для него навсегда! Застыв на стуле, юноша беззвучно плакал, и слезы катились по его щекам.

Герцогиня де Монморанси! О Боже, Боже! Лоиза — родная дочь и законная наследница могущественного герцога де Монморанси!

Это блистательное имя повергло молодого человека в бездну отчаяния. Разумеется, шевалье де Пардальян, никому не известный дворянин, бедный, как церковная мышь, вполне мог просить руки Лоизы, дочери тихой белошвейки. Но Лоиза, герцогиня де Монморанси, никогда не станет женой нищего шевалье!

В эти годы всесильная семья Монморанси была в зените своей славы. Могущество этого рода, одного из самых знатных и влиятельных во Франции, стало почти беспредельным, когда его возглавил коннетабль Анн де Монморанси. Теперь старик умер, но положение Монморанси не пошатнулось. Франсуа собрал вокруг себя немало людей, решительно и небезуспешно противодействующих как Гизам, так и королю. Вспомнив все это, мы вполне поймем горе шевалье. Его и Лоизу разделила бездонная пропасть.

Давно прошли те времена, когда короли женились на пастушках. Теперь дочь герцога никак не могла бы вступить в брак с бедным дворянином, не обласканным славой, не имеющим состояния.

— Конец, конец, нынче конец всему, — рыдал Пардальян, невольно повторяя горькие слова, которые прочитал в послании Дамы в трауре — Жанны де Пьенн.

И все-таки порой в душе юноши вдруг просыпалась слабая надежда. А что если Лоиза любит его? А что если титул и богатство оставят ее равнодушной?

— Но это невозможно, бедный глупец! — тут же одергивал себя Пардальян. — Даже если предположить, что она меня любит, ее отец никогда не согласится на такой неравный брак! Ведь кто я есть? Какой-то нищий авантюрист, бездомный оборванец… В глазах многих — чуть не бандит с большой дороги! Чем я владею? Шпага, лошадь и пес — вот и все мое богатство…

Пипо, почувствовав, что хозяин разволновался, подошел поближе и положил морду на колени шевалье. Жан ласково почесал пса за ухом.

— А знаешь, Пипо, — задумчиво произнес юноша, — может, она меня и не любит? Это ведь я сам все насочинял… Мы никогда не разговаривали, правда, однажды она посмотрела на меня, а я послал ей воздушный поцелуй, да еще она позвала на помощь в минуту опасности… Нет, я должен забыть ее, забыть навсегда!

Вдруг шевалье вскочил и заметался по комнате.

— Боже, как я смел надеяться! — вскричал он. — Разумеется, Лоиза никогда не выйдет за меня замуж, разумеется, она не полюбит меня… Наоборот, я, наверное, вызываю у нее лишь отвращение… Ведь ей, скорее всего, известно мое имя, а ее мать, несомненно, уже рассказала ей о преступлении моего отца. Как же теперь Лоиза может относиться ко мне? Лишь ненавидеть, презирать — и только.

Молодой человек еще раз перечитал ту часть письма, где упоминался господин Пардальян-старший. Жанна де Пьенн обвиняла отца Жана в страшном преступлении.

Да, Жан обожал Лоизу, а его отец много лет назад выкрал ее и собирался пронзить кинжалом ее сердечко! С каким отвращением будет она думать о Пардальяне-старшем и те же чувства станет испытывать к сыну злодея!

— Что ж, — вздохнул шевалье, — если все против моей любви, если Лоиза презирает меня, к чему мне страдать из-за нее? Зачем доставлять это послание? Что мне до забот герцогини де Монморанси? Эта женщина проклинает в письме моего батюшку — значит, проклянет и его сына. Почему я должен волноваться из-за ее дочери? С ними случилось несчастье? Вот и пусть им помогает теперь кто-нибудь другой!

Ах, батюшка, как жаль, что вы так далеко от меня! Но я помню ваши советы и на сей раз не дам втянуть себя в сомнительную историю. Мужчина я или нет! Только сильные добиваются славы и богатства! Так будем же сильными! Сметем с дороги слабых, заткнем уши, чтобы не слышать ничьей мольбы о помощи, тройной кирасой прикроем сердце, и вперед — завоевывать счастье железной рукой! С любовью мне, увы, не повезло…

Охваченный безумным возбуждением, шевалье дрожал как в лихорадке. Он метался по комнате, почти крича и размахивая руками, хотя обычно его голос был тих, а жесты сдержанны и изящны. Наконец Жан решил подвести некоторые итоги…

Он оказался в отчаянном положении. У него появился страшный враг — Екатерина Медичи. Он нанес ужасное оскорбление герцогу Анжуйскому и его приближенным. Он навлек на себя гнев герцога Гиза, которому Гиталан, несомненно, уже рассказал о том, что вытворял в Бастилии сумасшедший узник.

А как он мог защитить себя? Только собственной шпагой! И умудрился сделать своими врагами первых сеньоров королевства…

Да любой из них лишь пальцем пошевельнет — и от шевалье де Пардальяна останется мокрое место. При этой мысли Жан вместо страха ощутил прилив гордости и неодолимое желание драться.

Один, один против Екатерины Медичи, против герцога Анжуйского, против Гиза…

«Если я паду в схватке, то, по крайней мере, никто не скажет, что я выбрал противников послабее!» — заключил Пардальян. Но тут еще одна мысль пришла ему в голову.

— Да, я чуть не упустил из виду еще одного недоброжелателя! — мрачно улыбнулся шевалье. — Его светлость герцог Франсуа де Монморанси… О нем тоже забывать нельзя. Узнав от мадам де Пьенн о том, как поступил с его ребенком мой дорогой батюшка, маршал, несомненно, очень захочет добраться до меня! Разумеется, Екатерина Медичи может сделать это раньше и навеки заточить меня в какой-нибудь жуткий каземат. Впрочем, придворные герцога Анжуйского способны опередить даже королеву и прирезать меня в тихом, безлюдном закоулке. Если только их не опередит Гиз и не натравит на меня господ Крюсе, Пезу и Кервье. Что ж, к оружию, господа! Если вы вздумали сражаться со мной — извольте защищаться!

И Пардальян, привычным движением выхватив шпагу, сделал несколько резких выпадов, нанося удары воображаемым противникам.

— Ах, Пресвятая Дева! Что здесь происходит, шевалье? — прозвучал у него за спиной мелодичный голосок.

Молодой человек повернулся и оказался лицом к лицу с мадам Югеттой Грегуар, которая, улыбаясь, стояла в дверях.

— Да, право, ничего… Просто я разминался, дорогая мадам Югетта. За десять дней рука как-то затекла… Ах, как хорошо, что вы зашли навестить меня. Вы очаровательны, мадам Грегуар, поистине вы лучший и прекраснейший цветок на нашей улице Сен-Дени.

— Ах, господин шевалье…

— Не возражайте! Первого, кто заявит, что в Париже есть трактирщица милее вас, я уложу на месте!

— Пощадите, господин Пардальян! — воскликнула Югетта с поддельным испугом.

Пардальян обнял хозяйку за талию и с удовольствием запечатлел на ее свежих щечках два звонких поцелуя.

Мадам Югетта раскраснелась и пролепетала:

— Простите, что я заглянула к вам так, без приглашения…

— Что вы, Югетта, я всегда вам рад. Клянусь, никогда не видел таких розовых губок, таких пленительных глазок…

— Вот, держите! — и очаровательная трактирщица положила на край стола тяжелый кошелек.

— Это мне?

— Разумеется, месье. Когда вас схватили, вы даже не подумали о деньгах… Они остались тут, в комнате… Я сберегла их для вас и теперь возвращаю.

— Мадам Югетта, вы ведь говорите мне неправду!

— Я… Господь свидетель, даю вам слово, я…

— Не нужно ложных клятв. Ваш муж, почтеннейший Ландри, просто-напросто прикарманил мой кошелек, а вы, моя милая красавица, вернули мне деньги… Однако, мадам Грегуар, вы хлопотали напрасно. Я кое-что должен достойнейшему месье Грегуару и вовсе не забыл здесь кошелек, а специально оставил его вашему супругу.

— Но заберите хотя бы половину! Вы же не сможете обойтись без денег?

— Моя дивная Югетта, запомните: расставшись с последним су, я ощущаю себя самым богатым человеком на свете! К тому же у меня есть этот аграф!

На шляпе Пардальяна все еще сверкало дорогое украшение, полученное от королевы Наваррской.

Мадам Югетта покачала головой и спрятала кошелек.

— Да! — воскликнул шевалье. — Говорил ли я вам, как я вас обожаю? Вы так добры, мадам, и ваше очаровательное лицо столь же прекрасно, сколь и ваше нежное сердце… Ах, Югетта, похоже, вы пленили меня!..

Мадам Грегуар потупилась, и на ее ресницах заблестели слезинки.

— Почему у вас глаза на мокром месте, мадам? — отчаянно изображая беззаботную игривость, спросил Пардальян. — Говорю же вам: я ваш раб! Вы должны ликовать, а не расстраиваться!

Шевалье пытался улыбаться, но в его глазах затаилось страдание.

Югетта нежно взглянула на него и прошептала:

— Как вы мучаетесь!

Услышав это, Пардальян побледнел.

— Я? Мучаюсь? Почему вы так решили?

Восхитительные глаза Югетты продолжали ласково смотреть на шевалье.

— Мне кажется, — грустно вздохнула она, — вам сейчас очень больно. Только не улыбайтесь, а то вам станет еще тяжелее. Меня же ваши шутки лишь огорчают. Да, шевалье, ваше сердце разрывается… оттого, что вы влюблены. Вы надеялись, что я ничего не знаю?.. Извините, но я следила за вами… и заметила, как вы целыми днями сидите у окна, не сводя глаз с соседней мансарды. Вас пленила девушка, которая там живет… Это она — владычица вашей души. Но теперь красавица исчезла, и вы в отчаянии… Считаете, наверное, что она вас забыла… Но вы неправы… Она вас любит…

— Да разве вы это можете знать?!

— Могу, шевалье! Я ведь подглядывала не только за вами, но и за ней. Могу — ведь нетрудно обмануть женщину, которая равнодушна к вам, но ничто не укроется от женщины, которую обуревает ревность, ибо ее сводит с ума любовь!

Эти слова Югетта проговорила чуть слышно, так что шевалье даже не уловил их звучания и все же отлично понял их смысл.

— Югетта, вы ангел! — воскликнул юноша и приник к руке прелестной трактирщицы.

— А вы так любите ее! — всхлипнула Югетта.

Пардальян промолчал, однако крепко сжал пальчики мадам Грегуар.

Кто знает, чем кончился бы этот разговор, но его прервали крики почтеннейшего Ландри, донесшиеся с первого этажа. Хозяин постоялого двора громко звал свою жену.

Югетта умчалась, то ли радуясь, то ли грустя.

— Несчастная мадам Грегуар! — вздохнул Жан. — Она любит меня и старается приободрить, выдумав эту историю о чувствах Лоизы. Но увы, Лоиза не любит меня и не может полюбить. И я вы— -рву из своего сердца эту страсть. Я снова стану свободным, свободным, как птица!.. Брошу Париж! Завтра же поеду на поиски отца! А пакет Дамы в трауре? К дьяволу! Пусть герцог де Монморанси сам его ищет!

Пробормотав это, Пардальян взял послание Жанны де Пьенн, сердито свернул его и в ярости выбежал из комнаты, сжимая в руке пакет. Он дал себе слово никогда больше не думать ни о Лоизе, ни о ее матери и выкинуть из головы всех Монморанси на свете.

Позже Пардальян сам не мог вспомнить, что он делал в тот день. Кажется, переходил из кабачка в кабачок… Его хорошо знали в этих заведениях, он же, забыв о своих врагах, даже не думал скрываться.

К вечеру он наконец пришел в себя. К нему вернулась его обычная спокойная рассудительность. Он оглянулся и увидел, что каким-то образом очутился возле роскошного дворца, который высился невдалеке от берега Сены, по соседству с Лувром.

«Дом Монморанси! Но я, разумеется, туда не сунусь!» — подумал шевалье.

И твердо решив уносить отсюда ноги, юноша деловито перешел через улицу, приблизился к главному входу и изо всех сил заколотил в огромную дверь.

XXVII

ИСПОВЕДЬ

Однако перенесемся немного назад. Ловкость и сообразительность лишь завтра помогут шевалье де Пардальяну выбраться из тюрьмы. Пока же заглянем в храм Сен-Жермен л'Озеруа, где происходят немаловажные события.

Уже девять часов вечера. Только что закончилась проповедь. Ее слушало множество людей; большой храм был набит битком. Толпа собралась, чтобы внимать словам красивого монаха высокого роста, с изысканными манерами истинного придворного. Черно-белое одеяние, говорившее о принадлежности к ордену кармелитов, лишь подчеркивало естественную грацию этого человека.

Звали монаха — преподобный Панигарола. Еще молодой, он казался строгим аскетом, что немного охлаждало не вполне религиозный пыл очаровательных прихожанок.

Но он, и правда, был поразительно красив; одним-единственным жестом он мог приковать к себе внимание слушателей. Когда Панигарола воздевал руки горе, а голос его гремел под сводами собора, толпа цепенела от восхищения.

Но больше всего горожан восторгала отвага монаха: он обличал пороки и заблуждения, обрушиваясь в своих проповедях даже на короля. Панигарола, не таясь, требовал искоренить ересь и истребить протестантов. Он изливал потоки злобной ненависти на королеву Наварры Жанну д'Альбре и ее сына Генриха, на адмирала Колиньи и всех его сторонников. А людей вроде короля Карла, достаточно терпимо относившихся к гугенотам, монах называл тайными врагами католической церкви.

Женщины внимали Панигароле как зачарованные, разглядывая проповедника с трепетным волнением. Простолюдинки думали, что он святой, призванный Екатериной Медичи из Италии спасать Францию и искупать прегрешения французов. Но почти все знатные дамы, не пропускавшие ни одной проповеди Панигаролы, видели в нем не просто святого, они понимали, что перед ними человек, совершивший множество грехов, и, как истинные христианки, считали своим долгом простить ему множество неправедных поступков…

Они же хорошо помнили неотразимого маркиза де Пани-Гарола! Он был участником всех пиров и всех балов; заслужил славу отчаянного задиры и прикончил на дуэлях человек шесть или семь; не вылезал из кабаков и притонов, восхищая всех вокруг очаровательной наглостью, безумной расточительностью и дерзким легкомыслием. А затем он вдруг пропал.

Через некоторое время Панигарола опять объявился в Париже, но уже в рясе кармелита. Теперь он стал еще более красивым и еще более опасным: с уст, пленявших недавно обольстительной улыбкой, срывались ныне грозные призывы и страшные проклятия.

Распаленная речами монаха, толпа выплеснулась из храма, и на улице послышались крики: «Бей еретиков!» В соборе молились лишь несколько женщин, преклонивших колена недалеко от исповедальни. Но подошедший к ним служитель объявил, что преподобный Панигарола очень утомлен и отпускать грехи сегодня не будет. Огорченные богомолки поплелись к выходу, но две дамы так и не двинулись с места.

Одна из оставшихся была юной красавицей; прелесть ее лица не могла скрыть даже длинная темная вуаль. Девушка целиком погрузилась в молитву, низко склонив голову и опустив глаза. Когда проповедник неслышно, будто не касаясь пола, вновь вошел в храм, вторая женщина дернула прекрасную богомолку за рукав и тихо сказала:

— Он здесь, Алиса.

Алиса де Люс оглянулась и затрепетала. Панигарола проскользнул мимо нее и исчез в исповедальне.

— Торопитесь, он ожидает вас! — прошептала особа, сопровождавшая Алису. — Я все устроила…

— Ах, Лаура, мне страшно, — срывающимся голосом промолвила Алиса. — Ты не открыла ему моего имени?..

— Что вы, разумеется, нет.

Алиса шагнула в исповедальню и опустилась на колени, прижавшись лбом к легкой деревянной решетке, за которой угадывался силуэт монаха. В исповедальне царил полумрак, и красавица едва могла разглядеть преподобного отца.

Просторный неф собора уже погрузился в полумрак. У алтаря горела свеча — это сторож наводил порядок после мессы. Высокие своды тонули во тьме, и малейший шум странным эхом отзывался в наступившей тишине.

К тому же Алиса опустила на лицо вуаль и не опасалась, что монах узнает ее.

Панигарола тем временем бормотал молитвы; потом он спокойно обратился к прихожанке:

— Говорите, мадам…

«Он не догадывается, кто я, — подумала Алиса. — Попробую ошеломить его, так легче добиться от него того, что мне нужно…»

У Алисы на миг перехватило дыхание, однако, поборов волнение, она зашептала:

— Маркиз де Пани-Гарола, я — Алиса де Люс. Я та, кого вы любили и, возможно, все еще продолжаете любить… Дама вашего сердца взывает к вам, прося о помощи…

Она снова замолчала, возможно, ожидая от исповедника хоть какого-нибудь ответа, но фигура монаха за легкой решеткой оставалась неподвижной, казалось, кармелит обратился в каменную статую, из тех, что в вечном безмолвии застыли в нишах храмов и соборов…

— Продолжайте, мадам, — с прежним спокойствием произнес монах.

Алиса задрожала от страха и отчаяния. Она почувствовала, что мужчина, которого отделяла от нее деревянная решетка, холоден, как могильная плита.

— Клеман, вы что, не узнаете мой голос? — горячо воскликнула красавица.

— Клеман умер, мадам, как умер и маркиз де Пани-Гарола. Вы видите перед собой лишь ничтожнейшего из слуг Господа. Говоря со мной, вы говорите через меня с Богом, я же могу только молить Его, чтобы Он был милостив к вам, если вы того достойны.

Алиса отпрянула. Она хотела вскочить и убежать, но вовремя одумалась. Последствия ее бегства могли быть ужасными. Молодая женщина опустила голову и медленно произнесла:

— Я не могу поверить, что вы не помните о чувствах, связывавших нас.

— Мадам, если вы не оставите эту тему, я буду вынужден немедленно покинуть вас.

— Ах нет, не уходите! Мне нужно поговорить с вами.

— Но помните — вас слышит Всевышний.

— Да-да, конечно… Позвольте мне исповедаться, святой отец… Тогда вы поймете, наказана ли я за свои прежние грехи и заблуждения… Поймете, полную ли чашу страданий довелось мне испить во искупление моих злодеяний…

— Рассказывайте же, дочь моя…

— Начну я со своих прегрешений, а позже поведаю и о карах, которые ниспослал мне Господь. Итак, я была юной (мне едва минуло шестнадцать) и прелестной… Всесильная королева заметила меня и приблизила к себе. Я стала ее фрейлиной. Я ведь росла сиротой, давно потеряв и мать, и отца, а ее величество обещала, что заменит мне родителей, что рядом с ней я почувствую себя обожаемой дочерью…

В те времена многие молодые дворяне объяснялись мне в любви, но сердце мое молчало… Меня пленяла роскошь, бесценные ткани, дорогие украшения, но я была нищей… Королева разжигала мою алчность богатыми подарками, сулила целое состояние… И я присягнула, что стану покорно выполнять все ее приказы… Таково было мое первое злодеяние: я едва не лишилась рассудка, завидев шкатулку с драгоценностями, и, не раздумывая, продала душу дьяволу за право владеть этими алмазами, за возможность красоваться в бриллиантах…

О да! Я, и правда, продала свою душу! Как-то королева привела меня в свою часовню и достала из тайника ларец, набитый жемчугами, изумрудами, рубинами, бриллиантами… Она заявила, что все это великолепие станет моим — после того, как я исполню ее приказание… Камни околдовали меня, голова закружилась, лицо горело… К я вскричала: «Я готова на все, ваше величество!.. „ Королева засмеялась, сжала мой локоть и увлекла меня в покои, находившиеся рядом с часовней; здесь она чуть отодвинула драпировку, скрывавшую дверь; за дверью я увидела широкую галерею, смежную с апартаментами короля… В то время по галерее прохаживались придворные из свиты его величества; всех их я хорошо знала. Королева показала на одного из дворян и проговорила: «Добейся любви этого мужчины!“

— Месяц спустя, — чуть слышно прошептала Алиса, — месяц спустя он стал моим любовником…

Монах холодно осведомился:

— И как же было его имя?

— Вы намекаете на то, святой отец, что у меня было немало любовников и нелишне уточнить, кого я имею в виду? Хорошо: его имя — Клеман-Жак де Пани-Гарола… Маркиз, только что прибывший во Францию из Италии… По-моему, вы были немного знакомы с ним, отец мой!

— Дальше, дочь моя! — спокойно сказал монах. — Вы, разумеется, отдали маркизу свое сердце? Если все ваше прегрешение заключается только в этом, Бог, несомненно, простит вас. Всевышний благосклонен к влюбленным… и я отпускаю вам этот грех…

— Вы можете насмехаться надо мной сколько угодно, но вам придется услышать правду: я не любила этого человека!

Теперь вздрогнул монах. Он подавил глубокий вздох. Маркиз де Пани-Гарола был молод, прекрасен, обладал утонченными манерами и дерзкой отвагой. Казалось, ни одна женщина не может устоять перед ним, но Алиса де Люс его не любила…

— А он? — хрипло спросил исповедник.

— Он… Он обожал меня, он меня боготворил… Так мне кажется… В общем, год спустя у меня родился ребенок, отцом которого был он. Малыш появился на свет в крошечном домике на улице де Ла Аш; этот дом я получила в дар от королевы… Все было окружено глубокой тайной… Маркиз забрал младенца…

— Ясно, — голос монаха дрожал от гнева. — Проснулась несколько запоздалая материнская любовь, а с ней и угрызения совести. Вам захотелось узнать, что же случилось с малышом… Могу сказать вам, что я каждый вечер встречаюсь с ним…

— Так значит, он не умер! — воскликнула Алиса. — Вы обманули меня… Но теперь не таите от меня ничего!

Монах молчал.

— Говорите, иначе я закричу, подниму такой шум, что сбежится вся округа!..

— Тише! — приказал Панигарола. — Тише, иначе я сейчас уйду!

Алиса зарыдала:

— Пощадите, пощадите меня! Пожалейте, откройте мне: где мой ребенок?

— Мальчик жив — такова была воля Божья… Возможно, Всевышний пожелал сделать этого ребенка орудием своего возмездия. Отец малыша, известный вам маркиз, молодой дворянин, сколь блистательный, столь и наивный, передал новорожденного кормилице. Младенца крестили…

— И какое имя ему дали? — тихо прошептала Алиса.

— Отец нарек его своим именем: Жак-Клеман.

— Но где же он теперь? Где?!

— Воспитывается в одном парижском монастыре… Я ведь сказал вам: этот ребенок принадлежит Богу, и, возможно, Он предназначил мальчика для великой цели! Это все, что вас интересовало?

Взволнованная Алиса была не в силах вымолвить ни слова.

А монах, стараясь совладать с обуревавшими его чувствами, говорил с нескрываемой болью:

— Вы желали встретиться со мной, Алиса! Так выслушайте же и вы меня! Появившись здесь, вы смутили тот могильный покой, в котором, словно в ледяном панцире, застыло мое сердце. Разумеется, вы считали, что ваш сын мертв, и, решив исповедаться, пришли просить, чтобы я даровал вам отпущение греха, которого вы не совершали.

Алиса хотела что-то сказать, но монах не позволил ей заговорить.

— А вы не полюбопытствовали, почему я избрал для мальчика именно такую судьбу? — страстно продолжал он. — Вас не удивило, что, унеся младенца, я больше не вернулся к вам? Вы не спросили себя, отчего я бросился в пучину разврата? И почему добровольно заперся сейчас в этой темнице — монашеской келье?

— Клеман, — зарыдала Алиса, — я постоянно страдала из-за этого. Услышав, где вас можно найти, я сразу кинулась сюда и упала перед вами на колени. Мне немало известно о вас, именно поэтому я поспешила к вам и прошу…

— Продолжайте же! Продолжайте! — воскликнул монах. — Не скрывайте от меня ничего… Расскажите, что заставило вас совершить это злодеяние. Тогда я сумею понять, вправе ли я дать вам отпущение грехов.

Прерывающимся от рыданий голосом, сбиваясь и глотая слезы, Алиса поведала свою горькую историю.

— Королева думала, что ее противники, во главе которых стоит Монморанси, хотят найти в Италии единомышленников. Ей сообщили, что вы прибыли в Париж, проследовав через Верону, Мантую, Парму и Венецию. Вас заметили в обществе герцога Франсуа де Монморанси… Королева подозревала, что зреет какой-то заговор, и стремилась получить доказательства. Вот потому-то я обольстила вас… и стала преступницей…

— А теперь, — прохрипел исповедник, — расскажите о вашем злодеянии.

— Как-то ночью, когда, доведенный до изнеможения моими ласками, вы погрузились в глубокий сон, я воспользовалась вашей неосторожностью и…

Голос Алисы прервался. Она не могла заставить себя продолжать.

— Вам страшно признаться в том, что вы сделали! Но я освежу вашу память! — грозно проговорил Панигарола. — Вы воспользовались моей неосторожностью и украли все мои письма, а на другой день они уже лежали перед Екатериной Медичи. Я быстро обнаружил пропажу. И вскоре уже не сомневался: женщина, которую я боготворил, — только подлая шпионка, и ничего более!

— Сжальтесь! — умоляла Алиса. — Я так страдаю!

— К счастью, ничего опасного в этих письмах не было. И все же маршалу Монморанси пришлось спешно уехать из Парижа. Над десятком дворян нависла смертельная угроза. Я уже не вспоминаю о том, что ожидало меня самого!..

— О, сжальтесь! Не говорите об этом!

— А пару месяцев спустя на свет появился ребенок… Тогда я уже придумал, как отомстить вам.

— И месть ваша была ужасной… — закрыла лицо руками Алиса. — Роды едва не стоили мне жизни, я лежала в горячке, бредила… Вы же воспользовались моим состоянием и принудили меня написать признание, в котором я утверждала, будто убила собственного сына!

— Но ведь именно это мы и собирались сделать! Вы же не протестовали, когда я заявил, что ночью вынесу малыша из дома и брошу в Сену! Вы оказались подлой любовницей и жестокой матерью, а теперь хотите переложить всю вину на меня!..

— О, нет, нет! Я ни в чем не обвиняю вас, я лишь униженно прошу… Возможно, вы имели право мстить мне — но месть была столь чудовищной!.. А это признание! Оно в любую минуту может привести меня на эшафот! Я оказалась в вашей власти, мне грозила смерть, вы же… вы же передали эту бумагу Екатерине Медичи…

— Да! Я поступил именно так! — холодно кивнул монах.

— А известно ли тебе, к чему это привело? Известно? Я стала рабой королевы, ее слепым орудием. Екатерина приказала мне обольстить Франсуа де Монморанси! Я попробовала, но ничего не получилось: он равнодушен и холоден, словно статуя. Тогда я соблазнила его брата Анри… Были у меня и другие любовники. Но больше я так жить не могу, я не в состоянии и дальше совершать все эти гнусности, все эти злодейства!..

— Ну так что же, — мрачно усмехнулся монах, — теперь вы можете обрести свободу. Сегодня вы узнали, что ваш сын жив, а вы ни в чем не повинны.

— У вас камень вместо сердца, а ваша месть страшнее самой страшной пытки, — заплакала Алиса.

— Вы сами избрали свой жизненный путь, я же лишь помог вам избавиться от последних сомнений, только и всего!

— Боже, как вы жестоки!

— Но, возможно, в моей душе еще тлеет искра жалости! — вскричал исповедник. — О чем вы собирались просить меня?

Услышав это, Алиса подняла на монаха глаза, в которых вновь засветилась робкая надежда.

— О, если бы моя мечта осуществилась! — прошептала измученная женщина.

— Так говорите же, чем я могу помочь вам?

— Ах, Клеман, в ваших силах спасти меня! Клеман, ты вправе меня ненавидеть, но будь милосерден, прости меня, вырви из этой страшной неволи, разбей оковы смертельного ужаса и леденящего душу отчаяния… Для этого тебе надо произнести всего одно слово!..

— Но каким же образом я могу освободить вас? — удивился Панигарола.

— Ах, ты можешь все… Умоляю тебя, Клеман, ведь когда-то ты любил меня… Я не понимаю, что за отношения у тебя сейчас с Екатериной, но знаю, что она обожает тебя… В былые дни она считала тебя заговорщиком, а теперь, не сомневаюсь, ни в чем тебе не откажет… Попроси — и она отдаст то мое признание…

— Так вот ради чего вы разыскали меня…

— Да! — Алиса не сводила с монаха взволнованного взгляда.

— Вы правы… Королева действительно прислушивается ко мне, и я могу обратиться к королеве. Стоит мне попросить, и Екатерина Медичи вернет письмо. Через несколько часов я передам его вам, Алиса, вы сожжете документ — и обретете свободу…

— Господи, я знала, знала, что у тебя доброе сердце, Клеман… Я сойду с ума от радости…

— Итак, я попрошу письмо…

— Благослови тебя Бог, Клеман…

— Но с одним условием…

— Все, что пожелаешь! Я выполню любые твои требования!

— Условие совсем простое: вы должны доказать мне, что для вас жизненно важно завладеть этой бумагой именно теперь…

Зрачки Алисы расширились от ужаса, и она испуганно пролепетала:

— Но я ведь уже все объяснила… Вам известно, сколько я выстрадала…

— Однако вы ни словом не обмолвились о настоящей причине…

— Поверьте мне, я не скрыла от вас ничего!

— Вы вынуждаете меня заставить вас исповедаться. Я понимаю, Алиса, вы жаждете освободиться и терзаетесь, ибо раньше вы торговали своим телом и сердце ваше не трепетало при этом от смущения, нынче же вы полюбили! Да, наконец-то вы любите! Не правда ли, Алиса? Стоит ли произносить имя вашего любимого? Это граф де Марийяк! И вы, разумеется, мечтаете обрести свободу…

— Да, вы не ошиблись! — срывающимся от волнения голосом проговорила Алиса. — Да, я люблю, пылко, страстно, безумно! Люблю впервые в жизни. Так не губи же мою любовь! Ведь я тебя больше не интересую! Твоя месть свершилась! Я мучилась, я сполна расплатилась за свои преступления… Теперь я скроюсь, исчезну из твоей жизни… О, Клеман, вспомни, ты же когда-то любил меня… Во имя своей давней любви — помоги мне!

Панигарола безмолвствовал.

— О, ответь же мне, ответь! — ломала руки Алиса.

— Что ж, слушайте, — откликнулся монах, и страдание страшно исказило его голос. — Вы умоляете меня отправиться к Екатерине и взять у нее порочащий вас документ? Так вот: я не могу этого сделать. Королева едва терпит меня. Зря вы решили, что я пользуюсь ее благосклонностью. Я не стал разубеждать вас только потому, что хотел заставить вас рассказать мне все. Я уже долгое время не встречался с Екатериной Медичи и, видимо, больше никогда не встречусь.

Панигарола говорил, но Алиса ощущала, что его мысли витают где-то далеко. Молодой женщине казалось, что она летит в темную бездну. Алиса была в смятении и напрасно силилась понять, что втолковывает ей ее первый любовник.

— Так вы отказываетесь помочь мне! — пробормотала несчастная.

— Помочь вам?! — в ярости вскричал монах. — Стало быть, мне, истерзанному нечеловеческими муками, надо еще и радоваться, глядя, как вы милуетесь с Марийяком, надо своими руками устроить ваше счастье! Стало быть, мне надо допустить, чтобы Марийяк любил вас!

Лишь теперь Алиса поняла, что видит перед собой не проповедника Панигаролу, не доброго слугу Господа, не монаха, нашедшего утешение в молитвах… Перед ней был прежний маркиз де Пани-Гарола, которого, как и раньше, обуревала бешеная страсть… Осознав это, Алиса де Люс едва не закричала от горя…

Ужасная догадка вдруг поразила ее: как Панигарола узнал имя человека, которого она почитала своим будущим мужем? Монах увидел, какую боль причиняют Алисе его слова, и решил ей открыться:

— Неужели вы надеялись, что я хоть на мгновение упущу вас из виду? Я не покидал своей кельи, но мне было известно о каждом вашем шаге, каждом слове, каждом вздохе. Я прекрасно осведомлен обо всех ваших подлостях, обо всех злодеяниях. Может, назвать вам имена всех ваших любовников? И дело тут вовсе не в ревности. Отдавая вас во власть королевы, я отлично осознавал, что совершаю. Это была месть… А сегодня вы приходите ко мне и хотите, чтобы я устроил ваше счастье и счастье вашего возлюбленного. Я рассказал вам о нашем сыне, надеясь, что хоть известие о ребенке тронет ваше сердце. Тогда, возможно, я сумел бы наконец забыть вас, хотя простить не смог бы никогда. Но вас волнует лишь любовь! Несчастная! Ты мечтала о сострадании, ты явилась ко мне за отпущением грехов! Я же вместо этого проклинаю тебя!

Монах вскочил и вылетел из исповедальни. Он промчался по храму, на мгновение застыл перед величественным алтарем, в отчаянной мольбе простерев к нему руки, и, рыдая, скрылся за колоннами словно привидение.

А Алиса упала в исповедальне без чувств. Там ее и обнаружила Лаура. Тонкие губы горничной изогнулись в легкой усмешке. Она привела Алису в чувство, помогла ей встать и проговорила:

— Поспешим отсюда, дитя мое. Здесь скопилось слишком много воспоминаний о злодеяниях, ужасе и боли!

XXVIII

ПОЛИТИКА ЕКАТЕРИНЫ МЕДИЧИ

Ночью Алиса де Люс не сомкнула глаз. Похоже, ей угрожала страшная опасность. Да, судьба Алисы была ужасной. Но женщина не сдавалась, всю ночь она ломала голову, ища пути к спасению. У нее был сильный характер, и она не привыкла отступать.

— Я не сдамся! — твердо сказала себе Алиса.

Если бы прежний любовник сжалился над ней, если бы он забрал у королевы страшный документ, Алиса просто пришла бы к Екатерине и объявила:

— Ваше величество, я много лет служила вам верой и правдой, но теперь оставляю вас. Я хочу располагать собой и надеюсь, что вы забудете о моем существовании. Ничего другого я не желаю.

Но грезы о счастье и свободе развеялись, как дым. Алиса по-прежнему была рабой королевы. И потому следовало исполнить повеление Екатерины и поспешить в Лувр.

На следующее утро Алиса де Люс, как всегда, выглядела прекрасно. Казалось, вчерашний кошмар случился не с ней, а с кем-то совершенно другим. Алиса казалась красивой и уравновешенной — словом, такой, как обычно. До мелочей обдумав свой наряд, она отправилась в Лувр. Лаура сопровождала ее.

Через несколько минут молодая женщина оказалась в апартаментах королевы-матери и велела доложить, что фрейлина Алиса де Люс, вернувшаяся из дальних краев, почтительнейше просит ее величество об аудиенции. Екатерина приказала передать, что переговорит с мадемуазель де Люс, как только освободится, поэтому та должна, не покидая Лувра, ждать встречи с королевой.

Екатерина, и правда, была занята — она совещалась со своим старым возлюбленным и единственным другом, звездочетом Руджьери.

Она собиралась также переговорить с королем; Карл IX ждал визита матушки с глухим раздражением и тревогой.

Зайдем же, читатель, в великолепный просторный кабинет, смежный со спальней Екатерины Медичи. Этот кабинет был убран с королевской роскошью. Бесценные творения итальянских мастеров украшали стены: Тинторетто, Рафаэль Санти, Перуджино, Тициан, Веронезе, Приматиччо… На фоне красного бархата висели полотна, изображавшие библейские сцены, чередуясь с картинами легкомысленно-любовного содержания. На посетителей отовсюду смотрели сладострастные Дианы и возвышенные мадонны. Даже рамы, в которые были оправлены картины, поражали своим великолепием — тяжелые, резные, покрытые толстым слоем позолоты. Екатерина Медичи высоко ценила художественную выразительность золотых вещей. Золото подчеркивает колорит полотен, придает произведениям искусства особую значимость и глубину; в отличие от серебра, дерева или олова оно не отвлекает внимания от творения живописца. В этом вопросе мы не можем не согласиться с королевой: золото прекрасно сочетается с картиной, исполненной в любой манере на любой сюжет, — будь то Рембрандт, Тициан, Рубенс или Ватто.

Добавим, что во времена Екатерины Медичи шедевры великих мастеров пленяли зрителя естественной свежестью божественных красок; они еще не потемнели и не покрылись кракелюрами (трещинами). Полотна сохраняли дивную гармонию цвета, созданную их авторами.

Теперь эти картины, покрытые патиной цвета сажи, похоронены в огромных гулких склепах, именуемых музеями. Перед нами предстают там лишь бледные тени прежних полотен; персонажи на холстах едва различимы, и мы благоговеем перед этими увядшими шедеврами скорее из чувства сентиментального почтения… Настоящего же восхищения мы, увы, не испытываем…

Екатерина Медичи, обладавшая прекрасным художественным вкусом, собрала замечательную коллекцию, включавшую произведения самых разных жанров.

Не следует считать королеву обычной интриганкой, творившей зло во имя зла. У нее было богатое воображение; она ценила жизнь во всех ее проявлениях. Если ей случалось сопровождать сыновей в походах, она брала с собой живописцев, музыкантов, декораторов и устраивала великолепные празднества прямо на полях сражений.

К несчастью, эта женщина была королевой Франции и ради удовлетворения собственных желаний и прихотей навлекла на страну неисчислимые бедствия… Но какой человек смог бы обуздать себя, если все вокруг с готовностью повинуются ему? Какая женщина, став всемогущей, удержится от соблазна превратиться в тиранку?

Екатерина Медичи всю молодость провела, дрожа от страха за свою жизнь. Она не верила ничему и никому, ее терзала жажда власти и наслаждений. Теперь, на пороге старости, она дала волю своим буйным инстинктам.

Вот почему она окружила себя чудесными шедеврами и вынашивала среди них свои чудовищные замыслы.

Рядом с гениальными произведениями искусства она и сама становилась гением — гением зла! — и чувствовала себя наверху блаженства. В этом кабинете, где все блистало фантастической роскошью, где живописные полотна поражали взор художественным мастерством, Екатерина, черпая силы в гармонии совершенной красоты, плела самые зловещие свои интриги.

Королева-мать искренне верила во все, что предрекал астролог. Впрочем, он не был мошенником и полагал, что астрология — это единственная наука, достойная изучения.

Екатерина ни разу не усомнилась в предсказаниях Руджьери.

Королева не верила в Бога, но она обладала богатым воображением и была достаточно артистической натурой, чтобы почувствовать привлекательность астрологии — науки, казавшейся Екатерине волшебством. Наверное, если бы королеве пришлось выбирать между Богом и сатаной (а она отказывалась признать существование как одного, так и другого), то Екатерина выбрала бы сатану.

Так заглянем же в покои Екатерины и послушаем, о чем разговаривает королева со своим фаворитом…

— Значит, мир, ваше величество!

— Да, Рене! Ведь мир оказывается порой более действенным средством, чем открытая борьба.

— И вы считаете, что Жанна д'Альбре прибудет в Париж?

— Не сомневаюсь в этом, Рене.

— А Колиньи?

— И он появится здесь. Приедет и принц Конде, и Генрих-Беарнец… Поразмысли о том, что я тебе сказала…

— Вы полагаете, что стоит распустить слухи о тяжком недуге, поразившем Жанну Наваррскую…

— Вот именно, дорогой мой Рене, — усмехнувшись, кивнула Екатерина. — Поверь мне, она и впрямь нездорова. Но это еще не все — ты упустил самое важное.

— Я ничего не забыл, ваше величество… Необходимо устроить так, чтобы весь Париж шептался о том, что королева Наваррская имеет, кроме Генриха, еще одного сына, — проговорил побелевший астролог.

— Да, сына, который появился на свет раньше Генриха… И если с Беарнцем приключится какое-нибудь несчастье, то его старший брат сможет претендовать на титул короля Наварры… Тебе известно, кто должен превратиться в наследника Жанны д'Альбре? — холодно посмотрела Екатерина на Руджьери.

Тот невольно потупился и пробормотал:

— Вы думаете о моем сыне… Но это же ложь!

— Разумеется, ложь!

— В это не поверит ни один человек…

— Ты очень заблуждаешься, Рене. Не страшись прибегать к клевете. Это надежное средство сильных мира сего, отваживающихся бросать вызов судьбе и не боящихся заявить ей: «Я не собираюсь трепетать перед тобой!» Клевета — это оружие людей, не ведающих угрызений совести, ибо они знают, что совесть — лишь выдумка трусов и глупцов.

Толпы жалких людишек, которыми мы повелеваем, — вот они и впрямь испытывают ужас перед клеветой. Мы же, дорогой мой, просто обязаны постоянно лгать. Нет такой крепкой власти, в основе которой не лежала бы ложь. Ты только вообрази себе, Рене, сколько неправды скопилось в мире, сколько лживых слов было произнесено для того, чтобы внушить народам, что им необходим властелин, правитель, оковы покорности и подчинения… Вранье помогает нам стать всесильными, мой милый!

Знаешь, Рене, когда-то при дворе Франциска I, я познакомилась с замечательным человеком. Это был один из самых умных людей, которых я встречала. Ему удавалось осуществлять грандиозные замыслы и потрясающие начинания — такие, какие обычно переживают своего создателя и остаются в веках. Он мечтал не просто править миром (это доступно любому великому властелину), но и сохранить могущество после смерти с помощью учеников, которым он передаст свои заветы. Его звали Лойола.

Королева ненадолго умолкла, может быть, она подумала, что и сама руководствуется идеями Лойолы.

— Господин де Лойола, — продолжила Екатерина, — увидел, что все покинули меня. Наверное, он пожалел бедную женщину, но скорее всего понял, что я сумею оценить его мысли по достоинству. Он заговорил со мной прямо, поддержав меня в минуту отчаяния. Он недолго пробыл при дворе Франциска I, но успел передать мне грозное оружие, которым научил пользоваться всех своих учеников. Теперь я могла и защищаться, и нападать.

— Что же это за оружие? — спросил Руджьери.

— Ложь!

— Ложь? Конечно, это грозное средство, — согласился астролог, — но, моя королева, оно в любую минуту может быть обращено против того, кто к нему прибегает.

— Именно так я и ответила господину де Лойоле. И великий человек сказал: «Подобное оружие оказывается обоюдоострым, если его пустит в ход неумелый человек. Неумелым же я считаю того, кто боится нанести удар в полную силу. Допустим, на вас кинется бешеная собака и кинжал дрогнет в вашей руке; вы лишь раните пса, но он успеет укусить вас, и яд проникнет в вашу кровь. Но если вы сумеете убить пса, то спасете свою жизнь».

Екатерина Медичи улыбнулась — ей было приятно вспоминать слова своего наставника.

— А потом, — продолжала королева, — Лойола объяснил мне, как губят людей ложь и клевета.

Если вы обманываете редко и робко, окружающие заметят это и начнут вас презирать. Но если вы будете врать смело и открыто, многократно повторяя самые дикие измышления и решительно настаивая на своем, никто не усомнится в том, что вы говорите чистейшую правду. Даже тот, кто разгадает вашу игру, будет вынужден считать ложь истиной. Что вам, собственно, и нужно… И вовсе не стоит стараться, чтобы ваша выдумка выглядела правдоподобно. Все зависит от внутренней уверенности и энергии клеветника. Представьте, например, что я начну кричать на каждом углу: «Мадам д'Этамп пыталась отравить короля Франциска I!» Знаете, всегда найдутся болваны, которые заявят: «Дыма без огня не бывает… „ Прибавьте к ним многих недоброжелателей мадам д'Этамп. Они будут твердить: «Я, конечно, не верю, но некоторые намекают, что мадам д'Этамп пыталась отравить короля“. А ведь есть еще люди, обожающие скандалы, — одни извлекают из этого выгоду, другие просто хотят поразвлечься. Вокруг мадам д'Этамп сплетут такую сеть!.. Что же ей делать? Или не обращать внимания на мерзкие слухи, или пытаться их опровергнуть. Если она будет молчать, клевета продолжит свое триумфальное шествие. Вам следует лишь повторять и повторять одно и то же, пока толпа сама не придет к заключению: мадам д'Этамп отмалчивается — значит, она виновна!

Но допустим, она захочет защитить себя, объясниться… Тогда украсьте ваш вымысел какой-нибудь милой деталью — добавьте, например, что яд представлял собой зеленый порошок. Мадам д'Этамп попытается доказать, что никакого зеленого порошка у нее никогда не было… И вот тут-то она погибла! Она уже как бы и не оспаривает существование яда, а отрицает лишь употребление зеленого порошка! Придворные сплетники во дворце и досужие болтуны на улицах теперь озабочены лишь одним: какого же цвета была отрава? Далее все идет как по маслу — никто уже не сомневается в том, что мадам д'Этамп покушалась на жизнь короля, всех волнует только окраска смертельного яда: был ли он все-таки зеленым или голубым…

Екатерина Медичи улыбнулась и добавила:

— Вот какие наставления дал мне господин де Лойола, а он был великий философ.

— И часто вы прибегаете к его средству?

— Каждый день, — спокойно ответила королева.

— Но вас не пугает, ваше величество, что еще кто-нибудь умело воспользуется советами мудрого Лойолы?

— Тот, кто сумеет воплотить учение господина де Лойолы в жизнь, сможет править миром. Лойола хотел, чтобы его заветам следовали не только отдельные личности, но и целые группы людей, объединенных общей целью. Поверь мне, Рене, недалек тот день, когда партии, борющиеся за власть, поймут, сколь велика сила обмана, и сделают ложь своим главным оружием.

— Ради вас я превращусь в лжеца, ваше величество! — вскричал Руджьери.

— Ну так запоминай. Королева Наваррская скоро непременно появится в Париже. Еще до того, как она прибудет сюда, слухи уже сделают свое дело. Всем будет известно, что здоровье ее пошатнулось, ясно? Затем все узнают, что у нее есть второй сын… Не вздыхай, Рене… Возможно, этому юноше суждена завидная доля! Вдруг он сменит Генриха на наваррском престоле?!

— Господи! — задыхаясь от нахлынувших на него чувств, воскликнул Руджьери и припал к руке Екатерины. — Вы в самом деле великая властительница!

— Так поспеши! — лукаво усмехнулась Екатерина. — Поспеши исполнить все мои приказы.

— Я, не задумываясь, сделаю все, что вы хотите! — пылко заверил ее астролог и стремительно выскочил из королевских апартаментов.

А Екатерина по потайному ходу, минуя комнату, где ждали фрейлины, проскользнула в покои Карла IX.

Когда она приблизилась к апартаментам сына, до нее донеслось пение охотничьего рога. Карл IX страстно любил псовую охоту и все ее атрибуты. Он был способен часами трубить в рог, совершенствуясь в подаче сигналов.

Его придворный лекарь, Амбруаз Паре, уговаривал короля быть поосторожней и не предаваться с такой страстью любимой забаве. Но Карл врача не слушал и каждый день исполнял весь свой репертуар охотничьих сигналов и маршей да еще разучивал новые.

Прежде чем переступить порог, Екатерина изобразила на своем лице скорбь, озабоченность и безмерную ласку. Заметив мать, Карл тут же бросил рог, шагнул навстречу королеве, с глубоким почтением склонился над ее рукой, а затем усадил в огромное кресло. Приближенные короля, которые, похоже, развлекали его смешными охотничьими историями, увидев королеву-мать, с трепетом приветствовали ее и торопливо отступили в дальний конец комнаты.

Опустившись в кресло, Екатерина взглянула на сына:

— Дитя мое, я пришла к вам с обычным утренним визитом и спешу осведомиться о вашем самочувствии. Прошу вас, встаньте у окна, я рассмотрю ваше лицо… Что ж, вы выглядите неплохо, совсем неплохо… Благодарю тебя, Господи, у меня стало легче на душе… Вы же понимаете, после того, как доктор Амбруаз Паре предупредил меня, что любой ваш припадок может оказаться роковым, я глаз не смыкаю от беспокойства… Хотя я и не слишком доверяю пророчествам врачей… Но на всякий случай я распорядилась, чтобы о вашем здравии непрерывно молились в трех парижских храмах, в том числе и в соборе Нотр-Дам.

Что за времена настали!.. Когда ваш высокочтимый отец пал во время того рокового турнира от руки собственного офицера, весь Париж оплакивал его, все королевство погрузилось в траур, весь христианский мир скорбел[4]. Если с вами, не дай Бог, что-нибудь случится, всеобщее горе будет, конечно, не меньшим…

Карл IX побледнел — то ли от гнева, то ли от страха.

Он пристально взглянул на мать и воскликнул:

— Мадам, почему у вас всегда похоронное настроение? Не успею я и двух минут поговорить с вами, как вы уже начинаете твердить о смерти. Вы очень утешили бы меня, если бы я о чем-то беспокоился. Однако так же, как и вы, я не привык обращать внимание на печальные предсказания доктора Паре. Людям, мечтающим о моей смерти, еще рано радоваться!

— Аминь! — вздохнула Екатерина. — Но почему вы решили, сын мой, что кто-то мечтает о кончине короля?!

— А каким же образом до вас дошли разговоры о том, что мои дни сочтены?

— Но я же мать, Карл, а мать постоянно трепещет за свое дитя, даже если ему как будто ничто не угрожает.

— Уверяю вас, мое здоровье в полном порядке! А что касается негодяев, которые, прослышав об очередном моем припадке, ликуют в душе, то таких мерзавцев полно повсюду, есть они и в Лувре!

— Вы говорите о еретиках-гугенотах, сын мой. Как раз о них я и намеревалась побеседовать с вами. Если вы не против, то сейчас для этого самое время…

И Екатерина красноречиво посмотрела на придворных, которые опасливо жались в углу.

Король обратился к ним:

— Господа, нам с королевой нужно кое-что обсудить. Дорогой Помпеус, через час мы возобновим наши упражнения в фехтовании… И вы покажете мне тот восточный кинжал, о котором упоминали… Мэтр Крюсе, ваше последнее произведение вы принесете мне завтра, и я с интересом взгляну на тот замок, который вы придумали… Что ж, встретимся позже, господа.

Учитель фехтования, Крюсе и все прочие почтительно склонились перед королем и исчезли. Крюсе, проскользнув мимо кресла, в котором сидела королева-мать, быстро переглянулся с Екатериной.

Карл IX опустился на стул с высокой спинкой:

— Я готов выслушать вас, мадам! Несс, Эвриал, сюда!

На зов примчались две прекрасные борзые и устроились у ног короля.

— Карл, — начала Екатерина, — не кажется ли вам, что все эти споры, стычки и братоубийственные распри, уносящие жизни достойнейших дворян, когда-нибудь погубят страну, которую вы унаследовали от предков и обязаны в полном порядке передать потомкам?

— Разумеется, матушка! Порой я думаю, что цена мессы непомерно высока! Это ведь гибель самых благородных моих подданных…

— Мне нравятся ваши рассуждения, дитя мое!

— А вы сомневались в моем благоразумии, мадам? Я же постоянно стараюсь примирить католиков и гугенотов. Разве не я издал эдикт, запрещающий смертоубийство? Разве не я настаивал на заключении Сен-Жерменского мира? Вы тоже стали с недавних пор поборницей веротерпимости. Однако мне отлично известно, как вы любите кровавые схватки и жестокие убийства. Но — Бог свидетель — этого я не допущу! Я настаиваю на том, чтобы мои требования исполнялись! Я приказываю вашим людям не дразнить больше гугенотов! Я запрещаю этим чертовым проповедникам, таким, как ваш Панигарола, подстрекать чернь! Я отправлю ваших прихвостней в Бастилию! Мой драгоценный брат, разумеется, будет в отчаянии. Что ж, пусть тоскует по своим любимцам! И в первую очередь я велю схватить этого Панигаролу… Вы узнаете, кто хозяин в Париже! — заявил король, возбужденно вскакивая на ноги.

Он резко шагнул к Екатерине, и вид его был столь угрожающим, что королева встала с места и попятилась.

— Господь с вами, сын мой! — нервно усмехнувшись, проговорила она. — Такое впечатление, что вы сердитесь на родную мать!.. Однако послушайте меня. Гораздо лучше будет, если вы всех оставите в покое: и Панигаролу, и Можирона, и Келюса…

— Я засажу их в тюрьму, если пожелаю, мадам! Я не пощажу даже своего брата Генриха, если посчитаю необходимым арестовать его!

— Ах, Карл, Карл, вы толкуете о мире и согласии, а сами решили преследовать даже ближайших родственников!

Однако обессиленный Карл IX уже упал в кресло: внезапный взрыв ярости совершенно изнурил его.

Екатерина на это и надеялась.

— Никого не нужно бросать в темницу, дитя мое, — проворковала она. — Я дам вам совет, как избавить Францию от распрей и вражды.

— Снова небольшой погром, парочка убийств, немного солдат и много золота… Вы этого добиваетесь, мадам?

— Да нет же, сын мой! Как вы плохо знаете меня!

— О, мадам, я только и мечтаю узнать вас получше! — с горечью воскликнул Карл. — Но другие ваши дети вам гораздо ближе… Они-то, наверное, прекрасно разбираются в движениях вашей души!

Замечание короля задело Екатерину, но она, как обычно, сделала вид, что ничего не слышала.

— Впрочем, сын мой, — с грустью сказала королева, — меня никогда никто не понимал… Но, Карл, я призывала к войне лишь для того, чтобы в конце концов установился мир.

— О, мне известны ваши доводы: когда зарежем последнего гугенота, тогда и будем жить счастливо!.. Ну, и чего вы добились? Мы победили при Жарнаке, победили при Монконтуре, где мой брат Генрих покрыл себя славой. Во всяком случае так утверждает маршал де Таванн.

Услышав намек, который задевал ее любимого сына, Екатерина прикусила губу, но смолчала.

— И что же? — продолжал король. — Мы одержали десять побед подряд, а потом старик Колиньи вновь собрал армию и разбил нас у Арне-ле-Дюк; мы отступили до самого Луэна, а гугеноты едва не вошли в Париж. И они бы заняли столицу, если бы я не предложил им почетный мир. Эти войны не кончатся никогда. Чем больше мы бьем гугенотов, тем они становятся сильней! Что вы предлагаете, мадам?

— У меня уже довольно давно появилась одна идея. Вы считаете, что королева, словно какая-нибудь кровожадная дикарка, только и грезит о сражениях и битвах. Я же — обычная мать и хочу лишь того, чтобы мои дети были счастливы. Да-да, не перебивайте меня!.. Я не сомневаюсь, сын мой: гугеноты представляют собой грозную силу, пока во главе их стоят Генрих Беарнский и Колиньи. Без двух этих людей протестанты мгновенно утратят все свое влияние. А что если Беарнец и адмирал перейдут на нашу сторону?..

— Они никогда этого не сделают!

— Так вот! — победоносно вскричала Екатерина. — Я придумала, каким образом превратить их в наших преданных друзей и верных союзников! Как, вы полагаете, поступит старый Колиньи, если вы прикажете ему возглавить армию и поспешить на защиту единоверцев, с которыми жестоко расправляется в Голландии герцог Альба?

— Скорее всего адмирал придет в восторг и на коленях будет благодарить меня за эту милость. Однако за этим непременно последует конфликт с Испанией, мадам.

— Мы поговорим об этом на совете и, думаю, сможем уклониться от войны с нашими южными соседями. Король Филипп — наш испытанный друг, и мы сохраним с ним добрые отношения. Хотите ли вы на таких условиях поставить Колиньи во главе армии?

— Разумеется, черт возьми! Я готов пойти на это, даже если нас ожидает война с испанцами. В конце концов, лучше уж драться с соседями, чем наблюдать за резней в собственном королевстве!

— Отлично! Итак, вам ясно, как переманить на свою сторону адмирала. После этого и остальным гугенотам не останется ничего другого, как покориться нашей власти.

— Верно! Но что же делать с Генрихом Беарнским?

— Я подумала и об этом. Беарнец — ваш недруг, я же превращу его не только в вашего товарища, но и в любящего брата, женив его на вашей родной сестре… на моей дочери Марго!

— Что? На Маргарите?! — вскричал пораженный Карл.

— Вот именно. Вы считаете, что он отвергнет такое предложение? Жанна д'Альбре честолюбива, и возможность породниться с королями Франции обрадует ее.

— Да, мысль хорошая, но согласится ли Марго?

— Она сделает то, что ей прикажут.

— Что ж, мадам, ваш план совсем неплох!.. Если он осуществится, то с враждой будет покончено… Беарнец войдет в нашу семью, а Колиньи надолго застрянет в Голландии. Без них же движение гугенотов быстро выдохнется… О Боже, я наконец обрету покой!

И король Карл, словно обрадованное дитя, спрыгнул с кресла и принялся танцевать вокруг матери, потом он крепко обнял ее и расцеловал в обе щеки. Он и впрямь был наивен, как ребенок…

Но внезапно Екатерина заметила, что лицо ее сына побелело. Карл прижал руки к груди и замер. Он тяжело дышал, глаза его широко раскрылись и потемнели. Казалось, он пытается отогнать какое-то страшное видение, явившееся вдруг его внутреннему взору. Однако вскоре король превозмог это состояние, успокоился, его взгляд прояснился, дыхание стало более ровным.

— Вот видите, матушка, — печально улыбнувшись, проговорил он. — Сегодня припадка не было. Вы принесли мне добрые вести — и моя болезнь сразу отступила… Ах, если бы вокруг моего трона не плелись постоянные интриги, не возникали заговоры, не бушевала вражда… Если бы мы могли наслаждаться миром и покоем…

— Так и будет, милый Карл! Не волнуйтесь, ваша мать никогда вас не оставит. И теперь, раз вы согласились с моими доводами, я немедленно примусь устраивать этот брак.

— Разумеется, матушка! А я сегодня же переговорю с сестрой и растолкую ей, что она должна подчинить свои желания интересам Франции!

Королева усмехнулась и удалилась в свои апартаменты. А улыбающийся король, мурлыча песенку, отправился в покои своей сестры Маргариты.

Вот так родился этот план, который вместо ожидаемого мира привел Францию к самой жестокой и коварной драме в истории страны.

Задумчивая Екатерина медленно прошла в свою часовню. Это помещение совершенно не походило на кабинет, который мы уже описали выше: здесь не было ни картин, ни статуй, никаких бархатных портьер, никаких дорогих подушек… Стены закрыты темными гобеленами, стол черного дерева, такое же кресло, молитвенная скамеечка, а над ней распятие: фигура Христа из массивного серебра на черном кресте…

— Паола, — приказала Екатерина камеристке-итальянке, с которой не разлучалась уже много лет, — пригласи ко мне Алису де Люс.

Через несколько минут камеристка привела фрейлину.

— Итак, вы опять в Лувре, дитя мое, — ласково проговорила королева. — Вы прибыли в Париж вчера?

— Нет, ваше величество, я приехала одиннадцать дней назад.

— Одиннадцать дней — и только сейчас пришли ко мне!

— Я слишком устала, мадам!

— Да-да, естественно, вам требовался отдых… Вы хотели спокойно поразмыслить и принять какое-то решение… Впрочем, оставим это. Вы отлично выполнили мое поручение и оказались замечательным дипломатом, Алиса… Ваши старания заслуживают награды.

— Вы очень добры, ваше величество, — пробормотала измученная женщина.

— Да полно! Я лишь воздаю вам должное… Если бы не вы, дорогая моя посланница, я бы не смогла сразу же узнавать обо всех планах моего злейшего врага… королевы Наваррской. Хочу похвалить вас и за удачный выбор курьеров, которые доставляли мне ваши донесения… Все это были люди, заслуживающие абсолютного доверия. И сообщения ваши были прекрасными. Не скрою, дитя мое, я считаю ваши услуги поистине бесценными. И не виню вас за некоторые промахи…

— Какие промахи, ваше величество?

— Объясните мне, Алиса, как королеве Жанне удалось выскользнуть из Парижа? Она же была здесь, мне это доподлинно известно. Опишите-ка все поточнее… Вы ведь сопровождали ее… Я слышала, случилось какое-то недоразумение возле Деревянного моста?

Алиса кратко доложила о покушении на королеву Наварры, о чем наши читатели уже хорошо знают.

— Всемогущий Господь! — вскричала Екатерина, хватаясь за сердце. — Вам же грозила страшная опасность!.. Королеву Жанну могли просто растерзать! Как подумаю об этом, прямо вся дрожу от ужаса… Ведь я совсем не желаю гибели этой благородной дамы… Наоборот, я стремлюсь примириться с ней… и вы отправитесь к Жанне д'Альбре, чтобы рассказать ей о моих добрых чувствах… Выезжайте прямо сегодня.

Екатерина говорила, пристально глядя на свою фрейлину. А та стояла, склонив голову и оцепенев от отчаяния.

— Да, — вдруг вспомнила Екатерина, — что королеве Наваррской нужно было в Париже?

— Она хотела продать свои драгоценности, ваше величество.

— Per Bacco! Несчастная Жанна… Продать драгоценности! Надеюсь, что ей хотя бы хорошо заплатили… Но нет, не называйте мне сумму, я вовсе не хочу быть бестактной. Слава Богу, у королевы хоть было что продать… Вот у меня уже давно нет ничего ценного; осталось несколько безделушек, но я берегу их для своих друзей… Да посмотри сама, вон, в шкатулке на столе…

Алиса обернулась, взяла шкатулку черного дерева и протянула ее Екатерине. Королева открыла ларец — и на мягком бархате засияли бесценные украшения: дивная брошь и жемчужные серьги.

Алиса без всякого интереса взглянула на это великолепие. Екатерина покосилась на фрейлину, и на губах королевы зазмеилась насмешливая улыбка.

«Вот как! Девушка изволит привередничать!» — мелькнуло в голове у Екатерины.

Вслух же она сказала:

— Тебе нравятся эти безделушки, дитя мое?

— Они прелестны, ваше величество!

— Разумеется. Прекрасный жемчуг, ни одного изъяна… Так о чем мы с тобой толковали?.. А-а, вспомнила: королева Жанна продала свои драгоценности. И кто же их купил?

— Еврей Исаак Рубен.

— И после этого бедняжка Жанна отправилась…

— В Сен-Жермен, мадам, а оттуда в Сент. Я полагаю, ее величество королева Наваррская поехала в Ла-Рошель.

— Я вижу, вас что-то тревожит, дитя мое. Но за десять дней вы ведь должны были хорошо отдохнуть. И я не стану вас ругать, хотя, не придя ко мне немедленно по прибытии в Париж, вы едва не доставили мне множества хлопот… Но, к счастью, ничего страшного не случилось… Так соберись же с силами, дорогая моя девочка… Я могу надеяться только на тебя, вокруг меня одни враги… Но от тебя я не хочу ничего скрывать и потому доверю то, что пока держу в секрете: мы с моей кузиной королевой Жанной скоро станем подругами и союзницами… В ближайшем будущем она вернется в Париж, и мы примем ее в Лувре…

Слушая королеву, Алиса становилась все бледнее. Лишь огромным усилием воли она удерживала рвущийся из ее груди вопль отчаяния. Что делать? Как избежать этого объяснения? Чем грозит ей доверие королевы? Сказаться больной? Сослаться на усталость? Но она рискует вызвать подозрения — королева видит все насквозь, от нее не скроешь никаких замыслов… Алиса ничего не смогла придумать. Она молчала, растерянная, ошеломленная, полностью лишившись воли и сил. Екатерина же прикидывалась, будто не понимает, в каком состоянии находится ее фрейлина.

— Так вот, — говорила Екатерина, — я хочу сообщить королеве Наваррской нечто важное, но передать это нужно на словах — и моим посланцем будешь ты.

Алиса попыталась что-то возразить, но королева не дала ей раскрыть рта:

— Молчи и слушай. Сама видишь — нужно торопиться… Ты отправишься в путь немедленно. Через час, ты поняла, не позже чем через час для тебя будет приготовлена карета… Ты выедешь из Лувра, не таясь, у всех на глазах и поспешишь к Жанне д'Альбре… Тебе придется выполнить два моих поручения. Во-первых, обратишься к ее величеству от моего имени и в самой почтительной форме передашь ей несколько моих предложений. Что это за предложения — узнаешь позже… Во-вторых, выберешь подходящий момент и вручишь королеве маленький подарок… свой собственный… очень скромный — ларчик с перчатками… Не спорь, мне заранее известно, что ты скажешь. Разумеется, ты сразу предупредишь Жанну, что явилась к ней по моему приказу, но к перчаткам я не имею никакого отношения… Ты сама купила их в Париже, чтобы сделать приятное королеве, которая была так добра к тебе…

— Ваше величество, прошу вас, не надо…

«Она поняла, зачем я отправляю Жанне перчатки, и перепугалась, — сообразила Екатерина. — Что ж, не стоит спешить, пусть свыкнется с этой мыслью».

Королева снова взяла в руки шкатулку и извлекла из нее верхнее отделение с мерцавшими на бархатной подушечке брошью и серьгами. Внизу лежал массивный гребень из чистого золота, украшенный огромными рубинами. Восхитительные камни светились на темном бархате, словно искры в ночи… Это был шедевр ювелирного искусства, достойный великих властительниц.

— Посмотри-ка, Алиса, что ты об этом скажешь? — осведомилась Екатерина.

— Что? Что вы имеете в виду? — ошарашенно пробормотала Алиса, очнувшись от задумчивости.

— Я имею в виду эти камни. Взгляни… Гребень очень пойдет тебе… В твоей прическе он будет похож на корону. Ты заслужила этот подарок, дитя мое.

Королева достала украшение из шкатулки и залюбовалась пламенеющими рубинами.

— Кстати, ты так и не поведала мне, каким образом попала к королеве Жанне, — будто невзначай бросила Екатерина. — Расскажи же, как тебе это удалось.

— Я действовала так, как вы мне велели, — нервно начала объяснять Алиса, подробно описывая каждую мелочь. — Попросила кучера съехать с дороги там, где вы приказали. Экипаж сорвался в пропасть и разбился, а я села на камень и стала ждать… Вскоре появился мужчина…

— Мужчина? Какой мужчина? — заинтересовалась королева, внимательно наблюдая за Алисой.

— Приближенный королевы Наваррской. Он и доставил меня к ней… Я пожаловалась на свои несчастья, заявила, что я сторонница гугенотов… что вам донесли об этом, вы пришли в ярость, и я вынуждена была спасаться в Беарне… Королева Жанна приютила меня, а о том, что происходило дальше, я вам писала.

— Как имя того человека, который привел вас к ее величеству?

— Я так этого и не узнала. Он тут же куда-то исчез… Так что я, к сожалению, не сумею исполнить вашего приказа, мадам. Ведь я уверяла королеву, что вы гневаетесь на меня, и не смогу ей теперь объяснить, каким образом я превратилась в доверенное лицо вашего величества.

— Стало быть, ты так и не выяснила, кто это был?

— О ком вы, ваше величество? — удивилась Алиса. Горе лишь укрепило ее стойкость, и сейчас фрейлина выглядела по-настоящему изумленной.

— О том дворянине… Правда, ты говорила, он куда-то исчез… Ну, Бог с ним. Теперь о моем поручении. Если Жанну д'Альбре насторожит твоя новая роль, ты с легкостью успокоишь королеву. Заявишь, что ездила в Париж, что мне тут же донесли о твоем прибытии. Я же, зная, как тепло к тебе относится королева Наваррская, решила отправить к ней с предложением мира именно тебя, девушку, которую она ценит и любит. Мне показалось, что если моей посланницей будешь ты, это порадует королеву Жанну… Кстати, о перчатках. Я тебя предупреждаю: ни в коем случае не дотрагивайся до них и вообще не заглядывай в ларец…

— Я не смогу вручить ее величеству этот подарок, мадам!

Голос Алисы звучал столь решительно, что Екатерина вскинула брови.

— В чем дело? — поинтересовалась она. — Объясни мне, что тебе мешает, и я подскажу, как устранить это препятствие.

— Его невозможно устранить, мадам. Мне не хотелось вам признаваться… Но стоит мне подумать о том, что случилось, как я готова умереть от раскаяния и позора.

— Ну, я жду! — прикрикнула Екатерина.

— Королева Жанна… догадалась, зачем вы подослали меня к ней.

— Значит, она все поняла!

— Увы, ваше величество!

— Рассказывай все, как было, и не пытайся что-то утаить! — прошипела Екатерина.

Алиса, закрыв лицо руками, заговорила прерывающимся голосом:

— Когда мы попали в эту переделку… возле моста, кто-то хотел передать мне письмо с вашими инструкциями… В суматохе я не обратила внимания на бумажный шарик, и письмо подобрала королева Наваррская… Она и раньше подозревала меня, теперь же получила неопровержимые доказательства… Она разрешила мне сопровождать ее в Сен-Жермен, а потом… указала на дверь.

Алиса умолкла. Молчала и Екатерина, обдумывая все то, что услышала от фрейлины.

Та беззвучно плакала. Ее горе изумило Екатерину, но она быстро сообразила, что отчаяние Алисы объясняется не только позорным разоблачением. Королева была права: рассказ о пережитом унижении стал для Алисы лишь предлогом, благодаря которому она смогла наконец дать волю слезам и немного облегчить истерзанную душу.

— Ну, хватит, хватит, перестань! — не выдержала королева. — Скажи спасибо, что выбралась оттуда живой! Да, это крупное поражение… я говорю о своей борьбе. Но ты не бойся, я тебя не выгоню. Ты хороша собой и неглупа, так что мы подыщем тебе какое-нибудь подходящее дело. А о королеве Наваррской отныне забудь и никогда не упоминай ее имени. Но я доверяю тебе, как и раньше, и скоро ты убедишься в этом.

Алиса затрепетала, поняв, что надо ожидать нового несчастья.

— Ну, перестала плакать? Вот и отлично, — снисходительно улыбнулась Екатерина. — Бог с ним, с прошлым. Ты неплохо служила мне в провинции, теперь же я использую тебя в Париже.

— Но, ваше величество, — несмело прошептала фрейлина, — вы же говорили, что королева Наваррская скоро прибудет в столицу.

— Во всяком случае, я на это надеюсь… но пока это секрет. А чем тебе не нравится приезд Жанны д'Альбре в Париж?

— Но я же могу попасться ей на глаза! Не считаете ли вы, ваше величество, что вам было бы гораздо удобнее, да и для меня безопаснее, если бы мне удалось избежать встреч с королевой Наваррской? Если вы позволите, я на время скроюсь из Парижа…

— Правильно. Тебе не стоит сталкиваться с Жанной д'Альбре, — задумчиво проговорила Екатерина.

Услышав эти слова, фрейлина так обрадовалась, что опустила глаза, чтобы королева не увидела вспыхнувших в них огоньков надежды. Но разочарование не заставило себя ждать. Королева продолжила:

— Поступим так. Ты больше не будешь приходить в Лувр. Впрочем, ты займешься таким делом, которое и не потребует твоего присутствия во дворце. Но города ты не покинешь и все время будешь присылать мне свои отчеты. Поселишься в своем домике на улице де Ла Аш. Каждый вечер я должна читать твои донесения. Устроить это нетрудно… Ты ведь видела мой новый дворец? Его возвели совсем недавно… Там есть башня, нижнее оконце которой расположено примерно на высоте твоего роста. Оконце зарешечено, но руку сквозь прутья просунуть можно. Каждый вечер ты будешь оставлять там письмо, и через это же окошко тебе передадут мои инструкции, если в них появится необходимость. Запомнила?

— Конечно, ваше величество! — кивнула Алиса, душу которой вновь наполнило ощущение безнадежности.

— Отлично. Теперь слушай внимательно. Ты уже в течение шести лет состоишь у меня на службе и немало потрудилась. Дело, которое я тебе поручаю, станет последним.

— Неужели это правда, ваше величество? — вскричала Алиса, затрепетав от счастья.

— Разумеется, девочка моя… Обещаю тебе, что, исполнив мой приказ, ты будешь вольна, как птица. Бог мне свидетель, я клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа! Но сама я не собираюсь забывать о своих обязательствах: благодаря мне ты станешь состоятельной женщиной, Алиса. Во-первых, твое имя занесут в королевский регистр и будут выплачивать тебе ежегодное содержание — двенадцать тысяч экю. Во-вторых, ты получишь прекрасный особняк. Я владею семью или восемью домами в Париже — ты сможешь выбрать любой из них, и я подарю тебе его вместе с обстановкой, лошадьми и прислугой. И наконец, в день твоей свадьбы я от себя лично вручу тебе приданое — сто тысяч ливров наличными.

Лишь огромное усилие воли помогло Алисе справиться с обуревавшими ее чувствами. Фрейлина спокойно стояла перед своей повелительницей, не прыгая от радости и не дрожа от волнения.

Ее кажущаяся невозмутимость смогла, похоже, обмануть Екатерину.

— Значит, — продолжала королева, — мы договорились. Я подыщу тебе достойного и благородного мужа, вы с ним, конечно же, полюбите друг друга. Будете жить, где вам захочется: или в Париже, или в провинции; вас всегда благосклонно примут при дворе. Никто никогда не посягнет на вашу независимость, ты же, дитя мое, сполна насладишься счастьем и богатством, и все станут глядеть на тебя с завистью и восхищением… Я даже подобрала убор, в котором ты пойдешь под венец…

И Екатерина отперла нижний ящичек шкатулки. Здесь переливалось всеми огнями бриллиантовое колье с изящным золотым замочком. Любая престолонаследница мечтала бы появиться на своей коронации в таких алмазах. В углах шкатулки лежали тяжелые браслеты, каждый из которых был украшен громадной жемчужиной величиной с орех. Возле браслетов сияли серьги с сапфирами, а в центре ящичка мерцал аграф с двумя крупными изумрудами. Эти камни, будто зеленые глаза сказочного чудовища, так и притягивали к себе взгляд.

— О, мадам! Неужели вы подарите мне все это великолепие? — воскликнула Алиса.

Про себя же фрейлина подумала: «Чем мне придется отплатить за это? Последний позор, последняя подлость, зато потом я вырвусь на свободу… на свободу, любовь моя!»

Королева удивленно наблюдала за Алисой: «Что с ней происходит? Даже эти камни не слишком взволновали ее. Интересно, как она отнесется к поручению, которое я ей дам?»

И Екатерина мягко заговорила о том, что предстояло сделать Алисе. Королева почти шептала: даже такую бессовестную особу, как она, приводил в смущение собственный замысел.

— Итак, мы все обсудили. А теперь слушай, что я от тебя хочу… Будь внимательной, дочь моя, речь идет о деле чрезвычайной важности. Помнишь, тебе не удалось обольстить Франсуа де Монморанси? Тогда я на тебя не рассердилась. Но если ты не исполнишь моего приказа сейчас, пощады не жди! Этот человек должен стать твоим верным рабом и беспрекословно выполнять любое твое желание… Он должен в любую минуту, не раздумывая, последовать за тобой куда угодно… А уж куда именно — я сообщу тебе позднее. Ты меня поняла?

— Да, ваше величество! — решительно кивнула Алиса.

— Этот мужчина находится сейчас в Париже. Он мой самый страшный, самый лютый враг… Я научу тебя, как его разыскать… А ты уж сделай все, что можешь… Пораскинь мозгами… Будь коварна, как Лукреция Борджиа, и пленительна, как Венера, используй любые средства, но этот человек должен оказаться в моей власти!

— Как его имя? — осведомилась фрейлина.

— Граф де Марийяк! — резко ответила королева.

Ее слова прозвучали словно выстрел. Алиса судорожно схватилась за спинку стула, побелела как полотно и неимоверным усилием воли заставила себя сохранить спокойствие.

Екатерина внимательно наблюдала за ней. Королева что-то заподозрила…

— Ты с ним знакома? — поинтересовалась она.

— Нет!

— А я не сомневаюсь, что знакома!

— Нет!..

Екатерина посмотрела Алисе в глаза. Ее взгляд будто проникал в самую душу несчастной женщины. И бедняжка не смогла больше сопротивляться — она задрожала и рухнула на пол, словно взор Екатерины испепелил ее сердце.

Королева склонилась над ней, встав на одно колено, и — нет, не спросила, а решительно констатировала:

— Ты знакома с ним! И влюблена в него!

— Нет! Нет! — простонала Алиса и лишилась чувств.

Екатерина извлекла из сумочки, прикрепленной к поясу, хрустальный флакончик, осторожно вытащила из него пробку и поднесла пузырек к носу фрейлины. Результат не заставил себя ждать: Алиса дернулась, по ее лицу покатился пот, веки дрогнули…

— Поднимайся! — распорядилась королева.

Алиса, пошатываясь, встала, Екатерина же опять опустилась в кресло.

Королева отлично владела собой. Вот и теперь ее лицо внезапно стало добрым и ласковым. Губы Екатерины сложились в сочувственную улыбку, голос зазвучал нежно и спокойно:

— Вам плохо, дочь моя? Похоже, вы действительно очень устали. Откройте же мне тайны вашего сердца! Вам ведь известно, как вы дороги мне! Я никогда не могла на вас сердиться…

Алиса де Люс почувствовала себя птицей, попавшей в силки. С одной стороны, она могла обмануть свою повелительницу, но боялась лгать; с другой стороны, вновь ожила надежда: вдруг Екатерина пожалеет свою фрейлину — если не из симпатии к ней, то хотя бы потому, что сочтет это выгодным для себя.

А королева меж тем говорила с доброй улыбкой:

— Признайтесь мне: вы утомлены? Господи, неужели я вас не пойму? Да, я хотела, чтобы вы в последний раз помогли мне, но если вы так измучены… И не сомневайтесь: я не собираюсь отказываться от своих обязательств. Вы можете покинуть меня хоть сию минуту. В любом случае я дам вам приданое, обеспечу деньгами, подарю драгоценности — словом, выполню все свои обещания.

Алиса не сводила глаз с лица Екатерины, вслушивалась в каждое ее слово, всматривалась в каждое движение. Похоже было, что королева не лукавит: фрейлина не могла уловить в ее речах ни одной фальшивой ноты.

— Ах, мадам! — вскричала несчастная женщина. — Если бы вы только милостиво разрешили мне…

— Разрешила? Что разрешила?

— Я, и правда, измотана, у меня больше нет сил…

— Стало быть, ты потеряла сознание от изнеможения, а не потому, что я произнесла имя этого человека?

— Имя? Какое имя? Боже мой, я его даже не запомнила… Мне безразлично, с кем иметь дело… Вам же хорошо известно, мадам, что ради вас я готова преодолеть свое отвращение к самому неприятному человеку. Но сейчас мои силы подорваны… Мне необходим отдых… Я хочу укрыться в каком-нибудь тихом уголке… И мне ничего не нужно от вашего величества… Я уже получила от вас множество подарков, у меня есть усадьба, деньги, украшения… И от всего этого я согласна отказаться в любую минуту — лишь бы обрести свободу и снова стать прежней Алисой… Я мечтаю сама решать, куда мне поехать и что сказать, когда расхохотаться, а когда дать волю слезам… Да, особенно — дать волю слезам…

Екатерина сочувственно вздохнула:

— Бедная девочка! Сколько же ты пережила! И я тоже в этом виновата… Мне следовало давно понять, что ты создана для тихой, мирной жизни.

Алиса бросилась королеве в ноги и расплакалась:

— Ваше величество… Вы правы: я хочу покоя.

— Значит, ты намерена оставить меня, дитя мое?

— Если вы позволите мне это сделать, — проговорила Алиса, вставая с пола, — я буду благодарить вас до конца моих дней.

— Стало быть, ты не желаешь еще раз помочь мне? — все с той же приторной улыбкой осведомилась Екатерина. — Ведь дело-то нетрудное, да к тому же последнее…

— Ах, мадам, я, наверное, плохо вам объяснила! — вскричала Алиса.

— Самое последнее, дочь моя, самое последнее…

— О, прошу вас, смилуйтесь надо мной!

— Я не сомневаюсь, что ты вполне сможешь исполнить мой приказ. Я же обещаю тебе за это поистине королевскую награду. Вещь, которую я тебе вручу, не имеет цены!

— Ваше величество уже показали мне драгоценности, достойные принцессы. Я слишком ничтожна, чтобы владеть ими.

— Но ты не знаешь, что хранится на самом дне этой шкатулки. Ты даже не представляешь, какое сокровище я готова тебе отдать. Посмотри — и подумай…

Королева откинула крышку шкатулки, извлекла все ящички, и обнажилось дно ларца, тоже обтянутое темным бархатом.

— Ну так взгляни же! — приказала Екатерина.

Алиса без всякого интереса скользнула глазами по ларчику, но тут же кровь отхлынула от ее лица. Фрейлина бросилась к королеве, умоляюще протягивая руки, и в отчаянии тихо простонала:

— Признание! Мое признание!

Екатерина Медичи быстро вынула письмо из шкатулки и положила в свою сумочку.

— Именно так: твое признание. Ты мгновенно поняла, что это такое. А известно ли тебе, что ожидает детоубийц, не сумевших скрыть своего преступления?

— Это ложь! — закричала Алиса. — Мой сын жив!

— Но эта бумага свидетельствует об обратном. Так что мать-злодейку будут судить, дорогая моя, — и вынесут ей смертный приговор.

— О, сжальтесь, сжальтесь надо мной! Ведь я никого не убивала!

— И после суда преступница взойдет на эшафот…

— Пощадите! — зарыдала Алиса и рухнула на колени.

Екатерина позвонила в колокольчик, и в часовню вошла Паола.

— Пригласите сюда господина де Нансе! — распорядилась королева.

Вскоре в дверях показался капитан королевских гвардейцев. Завидев его, Алиса стремительно поднялась на ноги и в безумном страхе зашептала:

— Я сделаю все, что вы хотите!

— Господин де Нансе, — благосклонно улыбнулась Екатерина капитану, — я хочу представить вас мадемуазель де Люс. Видимо, вам и вашим солдатам скоро придется помочь ей в осуществлении одного плана… Я приказываю вам выполнять все распоряжения этой дамы, сопровождать ее туда, куда она направится, и без всяких вопросов арестовать ту особу, на которую она вам укажет. Запомните мои слова — и можете идти!

Не сказав ни слова, капитан отвесил поклон. Он ничуть не удивился: ему приходилось видеть и не такое… Когда он удалился, Екатерина взглянула на свою фрейлину.

— Значит, ты решилась? И решение твое твердо? — резко спросила королева.

— Да, ваше величество, — всхлипнула измученная женщина.

— Отлично… Но знай: если ты изменишь мне, я покажу твое признание, но не судьям… Я хорошо отношусь к тебе и не желаю, чтобы ты приняла смерть от руки палача. Я приложу к твоему письму еще кое-какие бумаги, и тот, кто все это прочтет, узнает о тебе всю правду. Ты догадываешься, кому я все это отправлю? Графу де Марийяку! — торжествующе закончила Екатерина.

Вопль страха и отчаяния прозвучал в часовне… Алиса де Люс, лишившись чувств, рухнула на каменные плиты к ногам королевы.

XXIX

ВСТРЕЧА

Как мы уже рассказали в начале предыдущей главы, встреча Екатерины Медичи с Алисой произошла утром того самого дня, когда Пардальян выбрался из Бастилии… не без помощи коменданта королевской тюрьмы господина де Гиталана.

Мы знаем, что по зрелом размышлении шевалье принял мудрое решение заботиться отныне лишь о собственном благе, забыть о письме Жанны де Пьенн маршалу де Монморанси и ни в коем случае не ввязываться в эту темную историю.

Он был уверен: Лоиза его не любит, более того, она его ненавидит. К тому же, даже если б дело обстояло иначе, брак с Лоизой стал для него невозможным: увы, его очаровательная соседка оказалась дочерью могущественного маршала де Монморанси!

— Я не настолько глуп, чтобы лезть в чужие дела! — сказал себе шевалье де Пардальян. — С какой стати я потащу это письмо? Что общего между мной и Монморанси?

Тем не менее он засунул пакет за отворот камзола и покинул гостиницу «У ворожеи», доказывая себе, что ему необходимо подышать свежим воздухом.

Однако шевалье все же почему-то оказался у жилища маршала. До этого юноша целый день мучился, бродил по каким-то закоулкам, заглядывал в трактиры, пользовавшиеся самой дурной славой, и наконец обнаружил, что стоит перед дворцом Монморанси. Поднимаясь по ступеням парадного крыльца, юноша дал себе слово, что ни за какие блага не перешагнет порога этого дома, и тут же, сжав в руке молоток, решительно постучал в огромную дверь.

Он заколотил в дверь с нескрываемой яростью, сам не понимая, что это он так разозлился… Никто не откликнулся на стук, и шевалье забарабанил так, что смог бы разбудить и мертвого.

Тут распахнулась находившаяся рядом небольшая дверка, и из привратницкой, помахивая дубинкой, вынырнул громадный солдат-швейцарец.

— Что вы хотите? — пробурчал верзила, угрожающе поигрывая своим оружием.

Швейцарец появился очень кстати: Пардальян был взбешен, ненавидел всех Монморанси на свете и самого себя, короче, пришел в самое воинственное настроение. Надменный тон, расшитая ливрея и особенно дубинка швейцарца окончательно вывели Пардальяна из равновесия.

На физиономии шевалье появилось выражение холодного высокомерия. Ус молодого человека нервно задергался, что свидетельствовало о крайнем нетерпении Пардальяна. Тот, кто хорошо его знал, сразу понял бы: им овладело то самое состояние, в котором человек готов разнести вдребезги все, что попадется под руку. И дюжий дворцовый страж показался шевалье вполне подходящим объектом для приложения сил.

— Я спрашиваю, что вы хотите? — повторил гигант.

Шевалье окинул привратника насмешливым взглядом и заявил:

— Мне нужно видеть твоего господина, малыш!

Рядом с огромным детиной Пардальян смотрелся как пигмей, наскакивающий на великана. Достойный привратник решил, что над ним насмехается какой-то мальчишка, нацепивший огромную шпагу и разыгрывающий из себя бравого забияку.

Выражение лица потрясенного и до глубины души обиженного швейцарца не поддается описанию.

— Что-что? — прохрипел он.

— Я же сказал тебе: мне нужно видеть твоего хозяина, господина маршала, малыш.

Ошеломленный колосс растерянно почесал пятерней затылок. Видимо, подобный жест сопровождал у него обычно мыслительный процесс. Потом он склонился пониже, чтобы повнимательней разглядеть Пардальяна, и произнес:

— Это что же, вы надо мной смеетесь?

Пардальян привстал на цыпочки, вытянул шею и спокойно подтвердил:

— Смеюсь, малыш!

Привратник растерялся и замер; лицо его утратило всякое выражение. Швейцарец, словно буриданов осел, оказался перед сложнейшей дилеммой: гигант не знал, сердиться ли ему или улыбаться…

Но что-то ему было не смешно. Страж ворот выпрямился, сурово сдвинул брови, скрестил руки на широченной груди и завопил что есть мочи:

— Да как ты смеешь смеяться прямо мне в лицо!

— Лучше уж смеяться в лицо, малыш, чем хихикать за спиной!

— А зачем вы ломились в главную дверь?

— Я не ломился, а всего лишь добивался аудиенции у твоего хозяина, малыш…

— Опять «малыш»! — Терпение колосса лопнуло. — Дубинки захотелось попробовать, недомерок проклятый?!

— А вот с дубинкой ты поосторожней, малыш, — сладким голосом ответил шевалье. — Это игрушка для взрослых, а тебе еще рано. Вот вырастешь большой, женишься, тогда тебе и дубинка пригодится — будешь наводить порядок в доме. Без сомнения, у тебя на лбу после свадьбы тотчас же вырастут развесистые рога (ах, как они тебя украсят!), но это ничего, зато женушка будет кормить и поить своего дорогого муженька. Так что, малыш, побереги дубинку для своей целомудренной половины, которая, конечно, быстренько отправит тебя в стадо рогатых. А пока нечего размахивать палкой, можно сделать себе бо-бо!

Пока Пардальян произносил назидательные речи, швейцарец закипал все больше и больше, в бешенстве вращал глазами и рычал.

— Оскорблять мою жену! — взорвался наконец страж ворот. — Да я тебя в порошок сотру!

Но Жан ловко увернулся, и швейцарец изо всех сил ударил дубинкой по пустому месту. Пардальян вырвал у привратника оружие и молниеносно стукнул великана его же собственной дубинкой по ногам. Швейцарец потерял равновесие, взмахнул руками, тщетно пытаясь устоять, — и во весь свой богатырский рост растянулся посреди улицы…

В ту же секунду раздался заливистый лай, и швейцарец ощутил, что крепкие зубы вонзились ему в мягкое место. Это Пипо отважно выполнял свой долг.

— На помощь! — заорал перепуганный детина.

— Сюда, Пипо! — позвал пса Пардальян. — Оставь его! Он на редкость невкусный!

Собака с явным сожалением разжала челюсти, и Пардальян, поигрывая дубинкой, помог смущенному гиганту подняться с земли.

— Я сразу понял, что кому-то из нас придется несладко! — ехидно заметил шевалье.

Жан дотащил стонущего окровавленного гиганта до привратницкой. Тот навалился на шевалье всем телом, но плечо Пардальяна не дрогнуло.

— А вы, однако, умеете драться! — признал со вздохом великан, заходя в свое жилище.

— Приятно иметь дело с умным человеком! — констатировал шевалье.

Привратник плюхнулся на стул, но тут же взвыл — он совсем забыл, какой ущерб нанес ему доблестный Пипо.

— Да я теперь неделю сидеть не смогу, — простонал швейцарец, скатываясь со стула.

— Ничего, до свадьбы заживет, — утешил его Пардальян.

— Да, вам легко говорить, — откликнулся погрустневший страж ворот. — Не у вас ведь болит…

— Заживет, если воспользуетесь моим бальзамом.

— Каким еще бальзамом? Думаете, поможет?

— Конечно, мой долг сообщить вам рецепт — ведь это я довел вас до такого состояния.

— Не вы, а ваш пес! Нет, вообще-то собачка у вас славная…

— Все равно… Слушайте внимательно: вскипятите воду с вином и добавьте щепотку имбиря. Натираться дважды в день. Отличная штука! В два счета вылечитесь… — бодро хлопнул его по плечу шевалье. — Что ж, раз уж я пришел, извольте сообщить господину маршалу, что шевалье де Пардальян прибыл к нему с важными вестями.

— Но господина маршала здесь нет, — развел руками швейцарец.

— Какое невезение! Что, он вообще уехал из Парижа?

— Да, маршал покинул город, шевалье.

— Черт возьми, вот уж неудача, так неудача! — Пардальян грустно вздохнул, но в то же время втайне обрадовался. — Ладно, я нанесу ему визит в следующий раз. Но надеюсь, наша следующая встреча пройдет в обстановке вежливой и деликатной. Я же вижу: вы человек воспитанный.

— Это точно! — ответил польщенный великан. — Так как вы сказали: вино, мед…

— Имбирь! Не забудьте: имбирь… И кипятить два часа. Прощайте, мой любезный друг. Передайте маршалу, что я приходил по делу чрезвычайной важности.

Не застав Монморанси, шевалье почувствовал не только разочарование, но и облегчение, к которому примешивалась какая-то горькая радость.

Вежливо раскланявшись со швейцарцем, Жан свистнул Пипо и отправился восвояси.

— Клянусь Пилатом и Вараввой! — бормотал он, стремительно шагая вдоль Сены. — Я сделал все, что от меня зависело. Теперь дамам придется выпутываться самим!

Наступила ночь. На другом берегу реки чернели недостроенные башни дворца, который мэтр Филипп Делорм возводил по приказу Екатерины Медичи на том месте, где стояли когда-то черепичные мастерские [5]. Шевалье замедлил шаги у тополиной рощицы. На ветвях высоких деревьев уже нежно зеленели молодые апрельские листочки. Жан опустился на прибрежный валун и стал меланхолично вглядываться в светлые воды Сены. Он размышлял… и в конце концов пришел к очень существенному выводу, который и огласил вслух:

— Бесполезно обманывать себя. Я люблю Лоизу, люблю безумно, страстно и безответно. Сейчас она в беде, и сердце мое разрывается от горя. Я понимаю, что, даже если спасу ее, все равно не могу рассчитывать на ее нежные чувства… Красавица из рода Монморанси никогда не полюбит нищего оборванца… Но сидеть, ничего не предпринимая, и надеяться, что ее вызволит кто-нибудь другой, я не в силах. Я должен найти Лоизу! И немедленно отправлюсь на поиски! А уж дальше будь что будет!

Но куда же они подевались? И маршала в Париже нет… Когда он вернется, письмо ему, так и быть, передам… Но что касается всего прочего — я умываю руки! Пусть их спасает господин маршал, раз уж они члены его семейства, а я к Монморанси не имею ни малейшего отношения!

Пардальян сидел и смотрел на речные струи — занятие, которому чаще всего предаются бездельники и влюбленные.

Влюбленные всегда склонны к философии. Правда, одним, тем, кто познал счастье разделенного чувства, философия доказывает, что жизнь есть череда радостей и ярких впечатлений, другим же, не нашедшим взаимности, существование кажется мучительным, а все вокруг мрачным и черным.

Одни благодаря философии благословляют весь мир, а другие из-за нее же проклинают день, когда они появились на свет. Истинный же источник восторгов и жалоб один — любовь!

Так давай наберемся терпения, дорогой читатель, пока несчастный Пардальян философствует, сидя на берегу. Естественно, его взгляд на мироздание был крайне пессимистичным. Он обвинял в своих бедах и небо, и землю: все, решительно все хотели его смерти…

«А ведь я лицемерил, я лгал самому себе, — понял шевалье. — Мне же давно ясно: я люблю Лоизу, люблю безнадежно, люблю больше жизни…»

В эту минуту Пипо, разлегшийся у ног Пардальяна на теплом песке, зевнул громко и с подвыванием; пес сделал это вовсе не потому, что ему наскучили философствования хозяина, а просто от голода.

Шевалье сердито взглянул на него. Пипо понял, что вел себя неприлично, уткнул морду в лапы и затих.

Пардальян оказался перед выбором, и любое решение не сулило ему ничего хорошего. Вот как обстояли дела.

Или он освобождает Лоизу — и теряет ее навсегда, ибо даже в самых смелых мечтах невозможно представить брак между наследницей могущественной и богатой фамилии и оборванцем без гроша в кармане. Или Пардальян бросает Лоизу на произвол судьбы — и в этом случае вообще никогда ее больше не увидит.

Как видим, шевалье уже даже мечтать перестал о счастье взаимной любви, но твердо решил не щадить жизни, спасая Лоизу.

Через несколько лет после описываемых нами событий Сервантес напишет своего бессмертного «Дон-Кихота». Говорят, знаменитый испанский писатель бывал в Париже; правда, мы не знаем, встречался ли он с нашим героем. Все может быть… Ведь Пардальян, подобно Дон-Кихоту, всю жизнь стремился защищать отверженных и наказывать их обидчиков. Что же удивительного в том, что шевалье вполне мог оказаться прототипом Рыцаря Печального Образа? Однако, в отличие от героя романа, Жан де Пардальян вовсе не был сумасшедшим…

Приняв решение посвятить свою жизнь спасению и счастью Лоизы, шевалье почувствовал огромное облегчение и объявил верному псу, что им пора пообедать.

Юноша поднялся с валуна и отправился к себе, на постоялый двор. Он шагал размеренно и неторопливо. Сворачивая на улицу Сен-Дени, он вдруг услышал за спиной топот и тяжелое дыхание. Было уже совсем темно и ни души вокруг, однако Пардальян не счел нужным оглянуться. Впрочем, этого и не потребовалось. В следующий миг бегущий человек сам врезался в Жана.

От внезапного удара шевалье покачнулся, едва не упал, но все же устоял на ногах и немедленно выхватил шпагу, собираясь задать невеже добрую трепку. Но тот, похоже, очень спешил и вовсе не намеревался извиняться. Он лишь раздраженно пробурчал:

— Клянусь Пилатом и Вараввой! Не путайся под ногами!

Услыхав знакомые с детства слова, Жан остолбенел от изумления, а нахал побежал дальше.

— Это выражение… и голос! — пробормотал шевалье. — Неужели меня чуть не сшиб с ног собственный отец?

Жан бросился следом, но время было упущено, и таинственная личность растворилась во мраке. Шевалье добрался до постоялого двора и сразу спросил у госпожи Югетты, не искал ли его кто-нибудь. Но прелестная трактирщица заверила, что к юноше никто не приходил, и Пардальян подумал: «Видимо, голос негодяя лишь показался мне знакомым». Шевалье вздохнул: его огорчало, что он так и не успел проучить нахала.

Жан плотно поел, снова пристегнул шпагу, сунул за пояс небольшой кинжал с коротким широким лезвием и зашагал по пустынным ночным улицам к жилищу адмирала Колиньи. Подойдя к дому старика, шевалье три раза стукнул в маленькую боковую дверь, как учил его Деодат.

В ней тут же распахнулось крохотное окошко. Шевалье шепнул пароль:

— Жарнак и Монконтур…

Дверь открылась; на пороге стоял человек в кожаной кирасе; он сжимал в руке пистолет.

— Что вам угодно? — осведомился он.

— Я хочу поговорить со своим другом Деодатом, — объяснил шевалье.

— Не сочтите за обиду, — голос мужчины с пистолетом немного потеплел, — но соблаговолите назвать ваше имя.

— Я шевалье де Пардальян.

Человек в кирасе радушно распахнул дверь:

— О, месье де Пардальян! Входите же! Я мечтаю познакомиться с вами!

— Простите, — промямлил растерявшийся шевалье, — но я не совсем понимаю…

— Вы ведь не знаете меня? Разрешите представиться: де Телиньи.

XXX

ГУГЕНОТЫ

Телиньи, мужу дочери адмирала, было в то время лет двадцать восемь — тридцать. Высокого роста и крепкого сложения, он, как утверждали, отлично владел шпагой и недурно пером. Глаза, смотревшие доброжелательно и прямо, невольно вызывали симпатию. Прекрасным манерам и отменному вкусу Телиньи завидовали многие придворные щеголи. К тому же зять адмирала был весьма начитан. Неудивительно, что Лоиза де Колиньи предпочла Телиньи многим знатным и богатым женихам и отказала даже блистательному герцогу Гизу.

Впустив Жана во двор, Телиньи крепко запер двери, кликнул лакея и отдал ему свое оружие.

— Должен прийти еще лишь один господин. Ты понимаешь, кого я имею в виду. Смотри, не перепутай!

Затем, подхватив Пардальяна под руку, Телиньи увлек его к дому. Миновав парадную лестницу, молодые люди вошли в маленький кабинет.

— Я сегодня сам стою на страже, — улыбнулся Телиньи. — Мы принимаем гостей: в доме не только адмирал, но и господин де Конде, и его величество Генрих Наваррский. Теперь же, шевалье, дайте мне обнять вас!

И Телиньи с горячей симпатией прижал к груди Жана, которого чрезвычайно растрогало такое проявление дружеских чувств.

Пардальяна не удивило оказанное ему доверие, правда, он подумал: «Кажется, я сейчас снова увижу заговорщиков, как тогда, в гостинице, только теперь это гугеноты».

Телиньи тем временем проводил шевалье в кабинет, и Пардальян заметил, что лакей, как и все слуги в этом доме, был вооружен; дворец на улице Бетизи напоминал крепость, готовую выдержать длительную осаду.

— Вы же настоящий герой! — вскричал Телиньи. — Вы вызволили из беды нашу добрую королеву Жанну. Ах, шевалье, мы все так мечтали познакомиться с вами и принести вам нашу искреннюю благодарность!

— Благодарю, однако заверяю вас, что даже не подозревал, кому оказываю помощь. Но прошу меня простить: мне необходимо переговорить с Деодатом об одном очень серьезном деле; он обещал мне свою поддержку.

— Вы можете рассчитывать на нас всех! А граф де Марийяк…

— Граф де Марийяк?

— Ну да, таков титул нашего милого Деодата. Он буквально восхищен вами и столько о вас рассказывал!

— Так я сумею встретиться с ним?

— Конечно! Через минуту!

Телиньи кивнул слуге и распорядился передать графу де Марийяку, что того ожидает посетитель. Вскоре в коридоре послышались быстрые шаги, дверь открылась, и в кабинет влетел сияющий Деодат. Он кинулся к Пардальяну и крепко обнял его:

— О, мой любезный друг! Как я счастлив, что вы обратились ко мне за помощью! К вашим услугам я сам, мое оружие и мои деньги!

Пардальян был тронут до глубины души и прерывающимся голосом промолвил:

— Благодарю вас! Как мне выразить вам свою признательность?

— Признательность? Нет, это я признателен вам — как и все остальные… Вы сохранили жизнь нашей повелительнице!

Телиньи, поняв, что молодым людям нужно поговорить наедине, незаметно выскользнул из комнаты.

Друзья сели.

— Знаете, Пардальян, мне так хорошо было у вас, там, на постоялом дворе. Я приехал в Париж в тяжелый момент, был в отчаяньи, а ваши добрые слова, ваш приветливый взор, ваши шутки успокоили меня, примирили с самим собой… Поверьте, дорогой друг, вы принесли мне счастье, — сказал Марийяк.

— Ах, Деодат, вы так изменились! — удивился шевалье, пристально посмотрев на графа де Марийяка. — Улыбаетесь, глаза сияют, губы смеются. Похоже, фортуна повернулась к вам лицом?

— Фортуна? Наверное, так, шевалье. Я наконец узнал, что такое счастье.

— Вот как? Мне, разумеется, не хотелось бы показаться нескромным, однако…

— Друг мой, у меня нет от вас никаких тайн! Я люблю — и любим… Моя суженая сейчас в Париже, она остановилась у своей родственницы. Мы встречаемся два раза в неделю и собираемся…

— Да-да?

— Собираемся уехать в Беарн и там обвенчаться. Моя избранница — круглая сирота, я единственный близкий ей человек в целом мире. Для меня же она — все! Если мы расстанемся, я потеряю рассудок или погибну…

— Да вы, и правда, счастливец! — вздохнул Пардальян.

— О Боже! Как и все влюбленные, я думаю лишь о себе! — устыдился граф. — Делюсь с вами своими переживаниями, вы терпеливо выслушиваете меня, в то время как вас угнетают какие-то серьезные заботы!

— Что ж, скажу прямо: я тоже влюблен.

— Это замечательно! Мы можем сыграть наши свадьбы вместе!

— Все не так просто, граф. Да, я влюблен, да, я тоже лишусь или ума, или жизни, если потеряю ее. Но у вас с вашей суженой — по два свидания в неделю, а у меня… Я даже ни разу не говорил с девушкой, которой отдал свое сердце. Вы познали счастье взаимной любви, я же подозреваю, что моя избранница питает ко мне лишь ненависть и презрение. Вам известно, где вы можете найти вашу даму, моя же пропала. Я обязан разыскать ее, чего бы мне это ни стоило. И пусть, увидев меня, она в гневе отвернется!.. Так вот: мне нужна ваша помощь, граф.

— Ну, разумеется! — немедленно откликнулся Деодат. — Мы обшарим весь Париж, но найдем вашу милую. Но объясните, как случилось, что она исчезла?

Пардальян кратко поведал о том, как заметил Лоизу и увлекся ею, как его схватили и бросили в Бастилию и как он оттуда выбрался. Читатель все это уже хорошо знает.

Жан не упомянул лишь имени Монморанси, считая, что делать это еще рано. Шевалье решил посвятить своего друга в тайну Лоизы позже, когда они отправятся искать девушку.

— Я уже подозреваю, кто мог похитить Лоизу и ее мать, — закончил свой рассказ Пардальян.

— Отлично, друг мой. Завтра же мы примемся за поиски, а сегодня разрешите мне познакомить вас с некоторыми людьми, которые мечтают вас увидеть.

— Что же это за люди?

— Король Наварры, принц Конде и адмирал Колиньи. Поспешим: в этом доме о вас уже наслышаны, а тот способ, которым вы выбрались из темницы, заставит знатнейших сеньоров Франции еще больше уважать вас.

И Пардальян невольно уступил уговорам Марийяка. Тот проводил его в обширную гостиную, где вокруг стола собрались пятеро мужчин. Двоих Жан тут же узнал — это были Телиньи и старик де Колиньи, которого шевалье пару раз видел на улицах Парижа.

Молодые люди приблизились к столу, и граф представил своего друга:

— Сир, господа! Перед вами дворянин, спасший королеву, шевалье Жан де Пардальян.

Все ласково и одобрительно заулыбались, глядя на немного смутившегося юношу.

Первым Жану подал руку адмирал.

— Шевалье, вы смогли предотвратить страшное несчастье!

Взволнованный Жан почтительно пожал руку знаменитого старца.

— И я хочу прикоснуться к деснице, защитившей мою милую матушку, — произнес юноша лет семнадцати — восемнадцати, говоривший с резким гасконским акцентом. Это был король Наваррский, будущий государь Франции Генрих IV.

Пардальян, соблюдая правила этикета, преклонил колено и вежливо, но не теряя достоинства, дотронулся губами до руки короля.

Возле Генриха Наваррского сидел юноша примерно одного с ним возраста. Лицо, фигура, жесты и движения молодого человека пленяли величием и благородством, которых так недоставало Беарнцу. Это был двоюродный брат Генриха, принц Конде, Генрих I Бурбон.

Он тоже протянул руку Пардальяну, но не позволил Жану вновь встать на одно колено, а по-приятельски привлек его к себе, с искренней сердечностью прижал к груди и воскликнул:

— Шевалье, ее величество уверяла, что вы — настоящий рыцарь, подобный тем героям, что жили много лет назад. Предания гласят, что, встречаясь, эти доблестные воины не стыдились целовать друг друга. Последуем же их примеру… Мой кузен король Наваррский разрешит мне обнять вас…

— Монсеньор, — промолвил Пардальян, — я счастлив, что меня назвал рыцарем сын отважного Людовика Бурбона, наисмелейшего из смелых, легендарного храбреца, погибшего на поле брани.

— А ведь недурно сказано, черт возьми! — вскричал Генрих Беарнский.

К Пардальяну шагнул последний гость адмирала и, тепло поприветствовав Жана, проговорил:

— Старый полковник д'Андело имеет честь предложить вам свою дружбу, а дружбу он ценит превыше всего на свете, юноша!

— Полковник д'Андело, — поклонился Пардальян, — я всегда считал вас идеалом солдата — мужественного, самоотверженного, до конца выполняющего свой долг. Мне предстоит научиться у вас еще очень многому.

— Вы мне нравитесь, шевалье, — хлопнул ладонью по столу Генрих. — Ваша правда: д'Андело — образец для всех нас. Жалко, что он только полковник, а не маршал, но я вручу ему золотую шпагу коннетабля. Не скромничай, д'Андело, ты станешь коннетаблем, а адмирал возглавит королевский совет. Телиньи будет командовать кавалерией, а Марийяк займет первое место в моей свите. Вас же, кузен, наделяю монаршими полномочиями. Так что можете убедиться: я раздаю щедрые награды тем, кто мне верен… Правда, придется немного подождать, но не исключено, что когда-нибудь вы все же получите обещанное… Ничего, будет и на нашей улице праздник! Дайте мне чуть-чуть повзрослеть — и мы еще поглядим, чья возьмет! Пока же утешайтесь посулами!

Генрих так весело болтал, косясь хитрющим глазом на своих единомышленников и специально утрируя гасконский акцент, что все невольно расхохотались.

— Ну вот и отлично! — обрадовался король Наваррский. — Обожаю смех и шутки! Шевалье, что бы вы подумали о стране, где все — и государь, и его подданные постоянно улыбаются?

— Я подумал бы, что это земной рай, поскольку на престоле там сидит поистине гениальный правитель.

— Браво! — воскликнул Генрих Наваррский. — Но сделать человека счастливым очень легко, для этого не надо быть гением.

Расскажу вам, господа, одну историю. Несколько лет назад я охотился в горах моего родного Беарна. Случилось так, что я заблудился, залез в какие-то колючие кусты, изодрал штаны, порвал куртку. Я никак не мог найти дорогу обратно, боялся, что дома мне влетит, совсем оголодал — короче, чувствовал себя самым несчастным существом на свете.

И вдруг я заметил на поляне хижину дровосека; хозяин, видимо, был дома и что-то напевал беззаботно и весело. Я сразу решил: здесь живет счастливый, довольный жизнью человек — уж очень хорошо он пел. Я зашел в хижину; хозяин налил мне из бурдюка домашнего вина (до сих пор вспоминаю это вино!), дал на закуску сушеных груш и яблок, а когда я наелся и напился, вывел меня на дорогу.

— Сир, — сказал дровосек, — вот дорога: вам в ту сторону, а мне в эту. Может, еще когда и увидимся, сир!

Тут я понял, что он узнал меня, и спросил:

— Добрый человек, скажи, как ты умудряешься быть счастливым? Конечно, тебе не надо зубрить греческий и ты не получаешь трепку за то, что целый день гонялся за щеглами… Но все-таки, разве можно быть счастливым в убогой лачуге?

И знаете, что он мне ответил?

— Сир, а я и не задумывался, счастлив я или нет. Наверное, счастлив, раз вы так говорите. По-моему, счастье в том, что никому до меня нет дела. Живу и живу себе в лесной чаще. Никто меня не знает и я никого не знаю. Никто не пытается меня облагодетельствовать, зато никакой барщины, никаких поборов… Когда станете царствовать, сир, попомните мои слова: нельзя сделать людей счастливыми против их воли.

Вот что рассказал мне мудрый дровосек. Видите, вовсе не надо быть гением, чтобы осчастливить людей. Лучше оставить их в покое, а уж они сами найдут свое счастье!..

— Ваша история очаровательна, — заметил принц Конде, — но позвольте, сир, я дополню ее…

— Прошу вас, кузен.

— Три года назад в битве при Жарнаке я сражался бок о бок с отцом. Вы знаете, для меня это был страшный день — отца захватили в плен. Я попытался броситься ему на помощь, но мои люди привязали меня к лошади и силой увезли с поля боя. В последний раз я видел отца сквозь сумятицу сражения; это ужасное зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда отца пленили, он был ранен в руку. Его отвели к неприятельским позициям, и я ясно различил вдалеке его фигуру. Похоже, там, под большим дубом, отцом занялся лекарь; рядом спешились несколько офицеров герцога Анжуйского. Внезапно один из них кинулся на отца… Я заметил в руке нападавшего пистолет, услышал звук выстрела, и мой несчастный отец упал с окровавленной головой. Офицер убил его, подло убил, а ведь закон охраняет жизнь военнопленных…

Молодой принц Конде на минуту замолчал — волнение сдавило ему горло.

— Я потерял сознание. Мне ведь тогда и шестнадцати не было, так что подобная слабость весьма простительна… Но еще до обморока я услышал крик одного из своих офицеров: «Это Монтескью, негодяй Монтескью застрелил принца!»

Я оплакивал отца, вы поймете меня, ведь всем известно, что я обожал его. Но время шло, и через полгода я решил: «Хватит предаваться скорби, надо действовать». Я отправился в Париж…

— Вот как, кузен? — вмешался Генрих Наваррский. — Нам ты никогда не говорил об этом.

— Ну что же, теперь представился удобный случай, и я расскажу все. Итак, я приехал в Париж и выяснил, что этот Монтескью был капитаном гвардейцев герцога Анжуйского. Один из наших друзей спрятал меня у себя в доме и согласился выполнить мое поручение.

— А кстати, ведь никто так и не узнал, что же случилось с Монтескью, — сказал Андело.

— Потерпите и все поймете! — продолжал принц Конде. — Мой друг должен был уговорить капитана Монтескью явиться вечером на берег Сены, чуть пониже того места, где строится дворец Тюильри… Монтескью принял вызов — он пришел один в назначенный час. Я уже ждал его.

Увидев меня, он удивленно спросил:

— Что вам угодно, молодой человек?

— Мне угодно убить вас.

— Но вы слишком молоды. Мне стыдно драться с ребенком!

— Скажите лучше, что вы боитесь меня, Монтескью!

— Да кто вы такой? — изумился капитан.

— Я сын Людовика Бурбона, принца Конде, которого ты убил при Жарнаке.

Он не ответил ни слова, сбросил плащ и обнажил шпагу. Я тоже вынул оружие из ножен, и мы начали поединок. На меня словно безумие нашло: не помню, как я нападал, как защищался. Знаю только, что минуты через три мой противник куда-то исчез. Я взглянул на шпагу и увидел кровь. Монтескью уже лежал на земле, ноги у него дергались, а пальцы судорожно скребли землю. Я понял, что он умирает. Тогда я склонился над ним и спросил:

— Зачем ты это сделал? Говори! Кто приказал тебе? Говори правду, ты сейчас умрешь.

И он прохрипел:

— Никто!

— Никто? Может, твой господин, брат короля?

— Нет, я сам… по своей воле.

— Но зачем? Зачем лишать жизни пленника?

— Я считал… меня убедили, что его смерть нужна королевству, иначе мы не дождемся ни мира, ни покоя… Он ведь не признавал мессу… Но теперь я знаю, что я ошибался…

Это были его последние слова; кровь у него хлынула горлом, и он отдал Богу душу. А я вскочил в седло и уехал, вернее, умчался, как вихрь, бежал из Парижа. Я был счастлив: мне удалось отомстить за смерть отца. И я твердил себе, что слишком много преступлений совершается во имя того, чтобы заставить людей молиться на латыни, а не на французском…

— Из этого следует, кузен, — заключил Генрих Наваррский, — что королю не надо беспокоиться о том, какую веру предпочитают его подчиненные. Ну что ж, я запомню ваш урок. Пусть молятся, как хотят: по-французски, по-гречески, по-латыни…

Генрих заметил, что Колиньи недовольно нахмурился, и вовремя остановился. А про себя король Наваррский закончил: «Пусть хоть вообще не молятся, лишь бы позволили мне занять французский трон…»

Закончив рассказ, молодой принц Конде погрустнел. Шевалье де Пардальян смотрел на него с любопытством и с симпатией. У принца было приятное, открытое лицо и честные глаза; в нем чувствовалась свежесть и непосредственность, изящество и сила. Этим он выгодно отличался от своего кузена, короля Наваррского.

Хотя Генрих Наваррский и был моложе принца Конде, в короле угадывалась хитрость и склонность к бахвальству. За всем этим скрывался обыкновенный эгоизм. Беарнец часто и беспричинно смеялся, говорил громко и уверенно, глаза его блестели, но он избегал прямого, открытого взгляда. Шутил Генрих Наваррский не всегда удачно и подчас грубовато. Считалось, что он умен, но на самом деле он был скорее остроумен. Он предпочитал так называемый «галльский юмор»: любил поболтать о женщинах, в легкомысленном тоне поведать о своих победах, а иногда и прихвастнуть на сей счет.

Впрочем, Генриха можно было назвать симпатичным малым. Он и не скрывал своего эгоизма, но толпа многое прощает таким людям: они и сами умеют посмеяться, и других рассмешить.

В истории Франции Генриха IV явно переоценили как, впрочем, и Франциска I. Народ вообще благосклонен к королям-повесам. Он до сих пор клянет Людовика XI, во Франциске I видит истинного рыцаря и снисходительно улыбается при имени Генриха IV.

Однако вернемся к нашему рассказу.

Что делали в Париже Колиньи, принц Конде и Генрих Наваррский?

Это мы скоро узнаем. Пока же нас интересовало, какой прием оказали эти высокопоставленные лица шевалье де Пардальяну.

Молодой Генрих Наваррский проницательно поглядывал на Пардальяна, явно соображая, как бы заманить того к себе на службу. Когда шевалье появился в гостиной, совещание здесь уже подходило к концу; гости адмирала подробно обсудили все свои планы, однако не торопились расставаться, ожидая, как известно читателю, еще одного человека.

Но вот лакей адмирала, вооруженный, как и вся прислуга в этом дворце, приблизился к своему господину и что-то тихо доложил.

— Сир, — сказал адмирал Беарнцу, — маршал де Монморанси откликнулся на мое приглашение; он уже прибыл и ждет, когда ваше величество изволит принять его.

— Франсуа де Монморанси! — возликовал Генрих. — Зовите его, я очень рад встретиться с ним. Господин адмирал, дорогой кузен, я прошу вас присутствовать при нашем разговоре.

Все остальные поднялись и стали прощаться. Пардальян поклонился Генриху Наваррскому, а тот, протягивая юноше руку, заявил:

— Я уже слышал от графа Марийяка: вы так дорожите своей независимостью, что не желаете примкнуть ни к одной партии. И все же я надеюсь, что мы еще увидимся. Не скрою, я мечтал бы, чтобы вы пополнили ряды моих соратников.

— Ваше величество, — откликнулся шевалье, — вы так добры, что я не хочу от вас ничего скрывать: религиозные распри вызывают у меня глубочайшее омерзение. Но скажу честно: если вам нужна верность столь ничтожной особы, как я, вам стоит лишь приказать, и я исполню любое ваше повеление. Но я не поддерживаю ни одну из сторон. К вопросам веры я равнодушен; не знаю, хорошо это или плохо, но мой отец, воспитывая меня, как-то вообще забыл о религии.

Пардальян не заметил неодобрительного взгляда Колиньи — с точки зрения адмирала, шевалье высказывал неслыханно дерзкую мысль. А Генрих Наваррский лишь улыбнулся. Похоже, он тоже не отличался религиозным пылом.

— Ну что ж, мы это еще обсудим.

Пардальян покинул гостиную вместе с Марийяком. Деодат сразу заметил, как взволнован его друг.

— Что случилось, шевалье? — осведомился граф. — Вы внезапно побелели, задрожали…

— Послушайте, к королю приехал маршал Монморанси?

— Да.

— Франсуа де Монморанси?

— Он самый, — кивнул недоумевающий Монморанси.

— Монморанси — отец Лоизы, моей возлюбленной. Мне надо вручить ему пакет, он у меня с собой. Если я не передам этого письма, то окажусь последним подлецом: из-за меня Лоиза лишится отцовской поддержки. А если передам — маршал станет презирать меня и окончательно разлучит с моим сокровищем!

XXXI

ФРАНСУА ДЕ МОНМОРАНСИ

Мужчина, визита которого с таким нетерпением ожидали в доме адмирала, выглядел лет на сорок. Высокий, широкоплечий, сильный и ловкий, он производил впечатление человека, давно привыкшего к трудной солдатской жизни.

Его волосы были белы, как снег. Седые пряди удивительным образом контрастировали с совсем молодым лицом без единой морщины, на котором сияли светлые и холодные, будто льдинки, глаза, подернутые туманной пеленой.

Пролетело много лет… Невыносимая мука уже не терзала душу Франсуа де Монморанси. Но неизбывная тоска тяжким бременем легла ему на сердце… Потому, наверное, люди и считали, что герцог давно утратил интерес ко всему окружающему.

Казалось, жизнь его кончилась в тот роковой день, когда он вернулся из плена. Радостный и счастливый примчался Франсуа домой, и там на него обрушилось страшное горе, под тяжестью которого он согнулся… С тех пор Франсуа так и не смог распрямиться — воспоминания о потерянной любви каждый день, каждый час терзали герцога де Монморанси.

Он чувствовал себя как путник, возвратившийся из долгого путешествия и обнаруживший, что его жилье сожжено, семья погибла и ничего, кроме скорби и нищеты, в будущем его не ждет. Такой человек словно каменеет, потрясенный неожиданной жестокостью несправедливой к нему судьбы.

Франсуа был из тех людей, которые влюбляются один раз — до конца своих дней. Огромное, чистое чувство к Жанне де Пьенн захватило его когда-то полностью и без остатка.

Он часто мечтал встретиться с Жанной, но всегда подавлял это безумное желание и бросался то в грохот боя, то в водоворот политических страстей, погружался во все свои предприятия с головой, но убежать от призраков прошлого ему не удавалось.

О брате Анри он почти забыл. А вот простил ли? Пожалуй, нет… Он сумел вытравить образ этого человека из своей памяти, но вот о Жанне думал постоянно…

Естественно, зная себя и свои истинные чувства, Франсуа де Монморанси даже не старался найти утешение, создать другую семью, снова наладить свою жизнь.

Впрочем, он женился на Диане де Франс, но сделал это лишь потому, что так приказал ему тиран-отец, старик коннетабль. Перед свадьбой Франсуа заключил с невестой своеобразное соглашение. Как они и договорились, их супружество оставалось только формальным и так и не превратилось в настоящий брак. Встречались они нечасто: за восемь лет Франсуа лишь три-четыре раза видел принцессу, которая, надо сказать, ничем не запятнала его имени. Это означает, что, имея множество любовников (как утверждают авторы хроник), Диана, глубоко чтившая своего мужа, всегда заботилась о соблюдении приличий.

Но Франсуа отчаянно тянуло в родовое гнездо Монморанси. Как-то он даже отправился туда, чтобы разузнать наконец все детали ужасных событий, перевернувших его жизнь. Герцог почти добрался до своих владений. Однако, оказавшись на опушке леса и увидев перед собой великолепный замок, а дальше — дом в Маржанси, Франсуа утратил смелость… Стараясь не показать окружающим, сколь сильное впечатление произвели на него эти места, он повернул коня и отдал свите приказ возвращаться в Париж…

Нередко какой-нибудь ничтожный эпизод определяет всю дальнейшую судьбу человека. Если бы Франсуа решился тогда посетить Маржанси и поговорить с тамошними жителями, ему, возможно, давно было бы известно, кто виноват во всех его горестях и бедах.

Не использовал Франсуа и другой шанс убедиться в невиновности любимой…

В 1567 году гугеноты разбили католиков при Сен-Дени и подошли почти к самому Парижу. После этого старый коннетабль Анн де Монморанси, встав во главе католической армии, нанес протестантам сокрушительное поражение и отбросил их от столицы. Но в кровавой сече коннетабль получил смертельную рану. Старика доставили в резиденцию его младшего сына Анри, герцога де Данвиля. Сам Данвиль в то время доблестно воевал в Гиени, силой оружия внушая гугенотам почтение к мессе. Франсуа был в Париже. Он не видел отца целых три года. Узнав, что дни коннетабля сочтены, старший сын кинулся к нему, тем более что младший отсутствовал.

Старый Монморанси завершал свой земной путь; он уж продиктовал писцу свое завещание. При виде Франсуа умирающий слабо улыбнулся.

Здесь же, в спальне, рыдали, стоя на коленях, верные слуги дома Монморанси. Явился посланник короля и Екатерины Медичи и сообщил, что их величества скорбят о потере преданного друга. Придворный пытался найти слова, чтобы утешить старика, стоящего на краю могилы, но коннетабль спокойно сказал ему:

— Я прожил восемьдесят лет. Так потерплю же последние десять минут…

Когда Франсуа вошел к отцу, тот с забинтованной головой лежал в постели. Он уже причастился, и всем было ясно, что раненый доживает последние минуты: он с трудом дышал и едва ворочал языком. Слабым взмахом руки коннетабль отослал всех из комнаты и поманил к себе старшего сына. Франсуа наклонился над кроватью, пытаясь расслышать тихий шепот умирающего.

— Сын мой, — проговорил старик. — На пороге смерти я оглядываюсь назад и понимаю, как много ошибок совершил… Я совсем не заботился о вашем счастье… Признайтесь, Франсуа, вы можете назвать себя счастливым?

— Не терзайтесь, отец. На мою долю выпало столько счастья, сколько отмерил мне Всевышний.

— Но ваш брат…

Франсуа содрогнулся, однако совладал с собой.

— Вы не хотите примирения?..

— Это невозможно! — отрезал сын.

— Но послушайте, возможно, Анри не так уж виноват перед вами…

Франсуа грустно покачал головой.

— А та женщина, что с ней случилось? — вдруг встрепенулся коннетабль.

— Какая женщина, отец?

— Та… дочь господина де Пьенна… О Боже, темнеет в глазах… Это конец…

— Не волнуйтесь, батюшка. Я давно забыл о ней.

— Разыщи ее… разыщи… У нее твоя…

Голос коннетабля прервался, старик погрузился в забытье, пробормотал несколько бессвязных слов и умер…

Так Франсуа и не узнал тогда правды о своей первой жене. Он не заинтересовался тем, почему отец столь настойчиво просил его найти Жанну, решив, что это был лишь бред умирающего.

Старого коннетабля похоронили по-королевски. Однако скончался он как нельзя более кстати: могущественного сеньора очень боялись; его опасались Гизы; он тревожил даже Екатерину Медичи.

Один лишь Франсуа искренне оплакивал этого человека, со смертью которого уходила в прошлое великая эпоха.

После боя при Сен-Дени Франсуа де Монморанси покинул армию. Екатерина Медичи предложила ему однажды повести войска на еретиков, однако герцог не согласился, объяснив, что сражался раньше плечом к плечу с гугенотами против общего врага и потому не видит в них противников.

Королева-мать сочла слова Монморанси крайне подозрительными и тут же возненавидела Франсуа. Она приказала Алисе де Люс обольстить маршала, но фрейлина так и не сумела этого сделать.

Франсуа никогда не принимал участия ни в каких заговорах, но всегда хотел, чтобы во Франции воцарился благословенный покой. Люди, мечтавшие о том же и не понимавшие, почему из-за религиозных разногласий нужно проливать реки крови, составили небольшую группу, получившую название Партии политиков; эту партию, сам того не желая, возглавил Франсуа.

Граф де Марийяк, оказавшись в Париже, нанес Франсуа де Монморанси визит и предложил ему переговорить с королем Наварры.

Генрих Беарнский пробрался в столицу инкогнито; его сопровождали принц Конде и адмирал Колиньи. В назначенное время маршал Монморанси прибыл во дворец адмирала. Мы помним, какое впечатление произвела на шевалье де Пардальяна весть о появлении Франсуа де Монморанси.

Но оставим пока Жана в обществе его друга графа Марийяка и поспешим в гостиную вслед за маршалом.

Генрих Беарнский приветствовал Франсуа де Монморанси без своих обычных шуточек, с большим уважением. Франсуа же почтительно поклонился юному королю.

— Ваше величество, — промолвил маршал. — Для меня огромная честь обсудить с вами положение в стране и разные взгляды на религиозные распри. Я надеюсь, что вы посвятите меня в свои планы, я же, ничего не утаивая, расскажу вам о наших намерениях.

Решительность и прямота маршала понравилась хитрецу Беарнцу. Он указал Франсуа на кресло.

— Негоже знаменитому полководцу стоять, когда я сижу. Ведь я худший солдат, чем любой новобранец.

Похоже, король старался выиграть время, чтобы сосредоточиться.

Монморанси опустился в предложенное кресло. Генрих окинул цепким взглядом суровое и смелое лицо герцога и, чуть помедлив, произнес:

— Господин маршал, не стану распространяться о том, с каким доверием я отношусь к вам. Мы представители разных партий, однако я всегда восхищался вами. И лучшим подтверждением моего безмерного уважения к вам является то, что лишь одному вам во всем Париже известно о моем прибытии и моем убежище.

— Сир, вы оказали мне честь, но, уверяю вас, ваше величество, что ни один настоящий дворянин не выдал бы вашей тайны.

— Вы так думаете? — со скептической улыбкой заметил Генрих Наваррский. — Я с вами не согласен и повторяю еще раз: вы единственный человек, которого я пригласил сюда. Вы пришли — и я уверен, что мне ничто не угрожает.

Маршал молча поклонился, а король Генрих продолжал:

— Не хочу от вас скрывать и цели моего визита в столицу. Господин маршал, мы решили похитить Карла IX, короля Франции. Что вы об этом думаете?

Колиньи побелел, а Конде в волнении затеребил пряжки своего камзола.

Маршал же, не изменившись в лице, холодно осведомился:

— Сир, вас интересует, насколько реальны ваши замыслы, или вы хотите знать мое мнение о последствиях этой авантюры — как в случае успеха, так и в случае неудачи?

— Это мы обговорим потом. А пока я хочу услышать, не считаете ли вы нашу затею бесчестной. В том, что она целесообразна, я не сомневаюсь. Так как же? Вы за или против?

— Мой ответ зависит от того, для чего вам понадобилось захватить французского монарха. Карл не сделал мне ничего дурного, но и восхищаться им особо не за что. Однако он мой повелитель. Я должен хранить ему верность. Итак, ваше величество, собираетесь ли вы свергнуть короля и посадить на трон кого-то другого? Если так — я ваш противник. Или вы стремитесь таким способом вынудить государя закрепить во Франции веротерпимость? Тогда я сохраняю нейтралитет. Но вашим союзником я не стану ни при каких обстоятельствах.

— Коротко и ясно! Беседовать с вами — одно удовольствие, господин маршал. Что ж, расскажу, почему нам пришло в голову похитить моего кузена Карла. Мне, как и вам, известно, что королева-мать хочет устроить новую бойню. У нас же сейчас слишком мало сил: не хватает ни золота, ни солдат. А нам угрожает смертельная опасность! И то, что мы задумали, является всего лишь заурядной военной операцией. Ведь если бы Карл выступил против нас во главе армии, мы бы, естественно, постарались пленить его. Разве я не прав?

— Безусловно, правы, ваше величество. Не скрою: если бы моим государем были вы, а не французский король, и если бы его отряды напали на ваших людей, я приложил бы все силы для того, чтобы взять Карла в плен.

— Прекрасно! Теперь слушайте, что ожидает короля Франции, если он попадет нам в руки…

— Да, ваше величество, это очень интересная тема.

— Господин маршал, по линии моего отца, Антуана Бурбона, род которого восходит непосредственно к Роберту, одному из шести сыновей Людовика Святого, я первый среди принцев крови королевского дома Франции. Я имею полное право заниматься делами государства, и мысль о том, что когда-нибудь я смогу взойти на престол, многим вовсе не кажется абсурдной. Но пока богоизбранные короли этой страны — Валуа. И я покоряюсь воле Господа. Он может возвести на трон Франции Бурбонов.

Я не стремлюсь отнять у Карла корону. Пусть мой дражайший братец и дальше правит в своих землях — если, конечно, ему позволит его милая маменька Екатерина Медичи. Но, черт побери, мы не мешаем Карлу жить, так почему же он мешает жить нам? Заключен Сен-Жерменский мир, однако гугенотов преследуют по-прежнему! Больше так продолжаться не может! Мы сейчас слишком слабы, чтобы воевать. Стало быть, я должен пустить в ход силу убеждения, если уж не могу применить оружие. Разве я не вправе мирно побеседовать со своим кузеном — так, как мы разговариваем сейчас с вами? Что в этом плохого?

Генриху удалось столь ловко повернуть дело, что теперь обсуждалось уже не похищение монарха, а просто встреча двух важных персон, каждая из которых могла выдвинуть на переговорах свои условия.

— В такой ситуации поддержите ли вы нас? — осведомился король Наваррский.

— Вы предлагаете мне участвовать в пленении государя, ваше Величество? Что ж, откровенность за откровенность. Я забуду о том, что услышал здесь. Честно предупреждаю вас: я сделаю все, что от меня зависит, чтобы Карл не попал в беду, однако сообщать ему о ваших намерениях не стану.

— Мой кузен счастливец: он имеет таких друзей, как вы! — вздохнул Генрих. — А я бы мечтал, чтобы все мои противники были похожи на вас.

— Вы допустили две ошибки, сир. Во-первых, я не являюсь другом короля, я всего лишь думаю о благе Франции. Во-вторых, вы совершенно напрасно считаете меня своим противником. Клянусь, я искренне хочу, чтобы гонения на гугенотов прекратились!

— Благодарю вас, герцог, — расстроенно проговорил Беарнец. — Выходит, ни от вас, ни от ваших единомышленников помощи ждать не стоит.

— Не стоит, ваше величество! — вежливо, но решительно подтвердил Франсуа. — Однако заверяю вас: если когда-нибудь между вами и французским королем пройдут переговоры — мне безразлично, кто и как их устроит, — и если мой повелитель Карл IX обратится ко мне за советом, я употреблю все свое влияние, чтобы довести до сведения государя и всех вокруг: маршал де Монморанси, верный сын святой католической церкви, возмущен отношением католиков к протестантам…

— Неужели вы это сделаете, маршал? — недоверчиво взглянул на собеседника Генрих.

— Клянусь вам, ваше величество! — промолвил Франсуа.

— Я не забуду вашего обещания! Думаю, очень скоро эти переговоры состоятся.

— Разрешите же, сир, засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение. Однако я все-таки подумаю, как обеспечить безопасность французского монарха…

Сказав это, герцог поклонился всем присутствующим, и Колиньи, исполняя обязанности хозяина, проводил гостя до крыльца.

Через минуту адмирал, маршал и следовавшие за ними двое слуг спустились во двор. Уже наступила ночь, и дом Колиньи с темными окнами казался необитаемым. Но вдруг к герцогу де Монморанси приблизились два человека — граф де Марийяк и шевалье де Пардальян.

— Господин маршал, — обратился к Франсуа граф, — позвольте представить вам моего лучшего друга. Мы просим прощения, что заговорили с вами столь бесцеремонно.

— Ваши друзья — мои друзья, граф де Марийяк, — улыбнулся маршал, узнав Деодата.

— Моему другу, шевалье де Пардальяну, необходимо срочно побеседовать с вами.

— Сударь, — промолвил Франсуа, поворачиваясь к Пардальяну, — завтра вы застанете меня дома, и я с удовольствием в любое время приму вас.

— Господин маршал, — в волнении воскликнул Жан, — этот разговор не терпит отлагательств, и я умоляю вас выслушать меня не завтра, а сегодня!

Горячность и пылкое нетерпение юноши тронули сердце Франсуа де Монморанси.

— Что ж, если вы считаете ваше сообщение таким важным, следуйте за мной.

Пардальян быстро распрощался с Марийяком, герцог пожал руку адмиралу, и оба посетителя вышли на улицу. Они были совершенно одни: чтобы не выдать убежища Генриха Наваррского, маршал явился во дворец Колиньи пешком и без свиты.

В молчании они вскоре добрались до особняка Монморанси. Маршал провел юношу в кабинет, располагавшийся рядом с главным залом, и попросил:

— Подождите меня несколько минут, я только сниму кольчугу.

Пардальян с трудом перевел дух и вытер потный лоб. Вот он — тот момент, которого Жан так ждал и так боялся! Сейчас Франсуа де Монморанси узнает, что у него есть дочь! И поймет, что по вине человека, которого зовут Пардальян, он шестнадцать лет не подозревал о своем отцовстве, потерял любимую жену Жанну де Пьенн, терзался и страдал. И поведать обо всем этот маршалу должен он, шевалье де Пардальян…

Вот он — момент, когда Жан вынужден будет рассказать о преступлении родного отца — и навсегда потеряет Лоизу.

Неожиданно шевалье заметил портрет, висевший в самом дальнем и темном уголке комнаты. Внимательно взглянув на картину, Жан остолбенел.

— Но ведь это Лоиза! — пробормотал он. — Как попал к герцогу ее портрет? Ему же неизвестно, что она его дитя!

Пардальян приблизился к полотну и тут увидел, что ошибся, хотя прелестная девушка на портрете была поразительно похожа на Лоизу.

— Да это ее мать! Молодая Дама в трауре!

В кабинет вошел Франсуа де Монморанси и застал Пардальяна перед портретом Жанны де Пьенн. Приблизившись к шевалье, герцог ласково дотронулся до его плеча.

— Она прекрасна, не правда ли?

— О да! Бог дал этой женщине такую внешность, что ею невозможно налюбоваться!

— Как вы еще юны и наивны! Грезите, наверное, о любви дамы, похожей на это дивное создание…

— Вы правы, герцог, — грустно прошептал шевалье. — Я действительно мечтаю о такой возлюбленной. Я бы боготворил ее, лишь ради нее я бы жил, дышал, сражался… У дамы на портрете такая светлая улыбка, такие ясные, добрые глаза, что я не сомневаюсь: она — идеал кротости и чистоты!

А если мне не довелось увидеть эту даму в те годы, когда она была молода, как бы я хотел познакомиться, например, с ее сестрой или дочерью… да, с дочерью, во всем похожей на мать… Но, конечно, такая встреча принесла бы только страдание. Ведь дама из такого знатного рода и внимания не обратила бы на бедного дворянина, даже если бы он полюбил ее, полюбил навсегда, полюбил больше жизни!..

— Колиньи очень хорошо отзывается о вас, молодой человек, — сказал Франсуа де Монморанси. — А адмирал обычно скуп на похвалы. Да я и сам заметил, что вы человек прямой и великодушный, решительный и смелый. Поверьте, я испытываю к вам искреннюю симпатию.

— Вы льстите мне, маршал, — ответил шевалье с волнением, удивившим герцога. — Не смею думать, что ваши слова — это нечто большее, чем просто изысканная вежливость… Я не позволю себе питать напрасных надежд…

Маршал не понял, о каких напрасных надеждах говорит его гость, и решил, что юноша собирается о чем-то попросить его. А шевалье все не мог оторвать взгляд от портрета.

Франсуа печально улыбнулся:

— Вы славный человек, шевалье… Вы так нравитесь мне, что хочется рассказать вам одну историю… Эта особа — супруга моего приятеля. Когда они встретились, она была почти нищей, их родители ненавидели друг друга, но он влюбился до безумия и обвенчался с ней, приведя в ярость своего всесильного отца, однако не побоявшись даже проклятия грозного старца… Сразу после свадьбы мой друг вынужден был отправиться в армию. И знаете, что выяснилось, когда он вернулся из похода?

Пардальян безмолвствовал.

— Эта прелестная дама с нежным взором, — резко отчеканил Франсуа, — оказалась обыкновенной распутницей. Еще до брака она уже обманывала своего жениха… Да, да… Так что не верьте женщинам, юноша!

Шевалье пришло в голову, что те же наставления давал ему когда-то Пардальян-старший.

— Эта дама была для моего друга всем. В ней в одной видел он любовь, надежду и счастье своей жизни… И что же он обрел вместо этого? Горечь и скорбь, страдания и муки. А кто виноват в его беде? Видимо, та самая коварная и развратная особа, — вздохнул герцог.

— Ваш друг заблуждается, — решительно сказал Пардальян.

Изумленный Франсуа посмотрел на шевалье: маршал никак не ждал подобных слов.

— Вернее, заблуждаетесь вы, монсеньор, — добавил Жан.

Герцог подумал, что его гость, молодой человек с чистой душой, полной юношеских иллюзий, просто решил заступиться за слабый пол, который столь часто бранят мужчины. Маршал любезно улыбнулся и, забыв о замечании Пардальяна, вежливо поинтересовался:

— Итак, шевалье, о чем вы хотели со мной поговорить?

— Позвольте мне объяснить вам все с самого начала, монсеньор. Я живу на постоялом дворе «У ворожеи», что на улице Сен-Дени. На другой ее стороне есть довольно убогое здание — из тех, в каких обычно снимают комнаты бедняки, зарабатывающие на пропитание нелегким трудом. Там и обитают две скромные женщины, о которых пойдет речь.

— Две женщины? — тихо переспросил Монморанси.

— Да, монсеньор. Мать и дочь…

— Мать и дочь? И как их имена?

— Это неважно, монсеньор. Вернее, пока неважно. Но мне очень хочется пробудить в вашей душе сострадание к этим несчастным, но благородным и гордым дамам, и я с удовольствием расскажу вам о них побольше.

Все соседи их очень любят; особенным уважением пользуется мать. Вот уже четырнадцать лет занимает она крошечную мансарду, и никто никогда не подумал о ней ничего дурного, не посмел ни сплетничать, ни злословить. Люди знают о ней совсем мало: все свое время она проводит за вышивкой, однако дочери дала воспитание, достойное благородной барышни. Поверите ли вы, монсеньор: дитя скромной белошвейки обучено чтению, письму, рукоделию и искусству украшения святых книг. Эта юная девушка добра и прекрасна как ангел!

— Шевалье, — перебил Пардальяна герцог, — вы так тепло отзываетесь об этих достойных женщинах, что я готов оказать им любую помощь. Что от меня требуется? Лишь скажите…

— Прошу меня простить, но я еще не закончил, монсеньор. Мать, настоящее имя которой хранится в тайне, прозвали Дамой в трауре, потому что она всегда с головы до ног одета в черное. Жизнь этой милой женщины омрачила ужасная трагедия… и я готов ценой собственной крови искупить причиненное ей зло. Ведь среди тех, кто заставил жестоко страдать это благородное создание, оказался и близкий мне человек…

— Близкий вам человек, шевалье?

— Да, мой родной отец.

— Но каким образом?..

— Монсеньор, эту женщину постигло страшное горе. Когда-то у нее был муж. И однажды ему пришлось надолго покинуть ее… Видите, как схож мой рассказ с историей вашего друга. Через несколько месяцев после отъезда любимого молодая женщина родила девочку… Нежданно-негаданно супруг возвратился домой. И именно в тот день мой отец совершил преступление…

— Преступление?

— Да, монсеньор, преступление.

Пардальян продолжал, несмотря на слезы, выступившие у него на глазах: ведь он лишал сейчас своего отца чести, а себя — надежды на счастье.

— Батюшка украл малютку. И мать, мать, боготворившая свое дитя и готовая отдать жизнь за одну улыбку этого ангелочка, была поставлена перед чудовищным выбором: либо она признается, что изменила мужу, либо ее дочь погибнет!

Франсуа де Монморанси побелел как мел и хрипло проговорил:

— Как их зовут? Не терзайте меня! Как их зовут?

— А почему вас интересуют их имена, монсеньор?

— Как вы все это узнали?

— Сейчас объясню. Этих дам похитили… Но они оставили для меня пакет, который я должен передать одному знатному дворянину. Вот это послание, монсеньор!

Потрясенный герцог отшатнулся и, не решаясь дотронуться до письма, в изумлении воззрился на пакет.

Неужели это правда?! Это не бред! Юноша действительно поведал ему горькую историю Жанны де Пьенн… Пардальян не упоминал никаких имен, но и без них все было совершенно ясно.

Значит, Жанна жива! И все это время она трудилась с утра до ночи — и воспитывала дитя, его дитя!

— Возьмите же, монсеньор, — говорил меж тем шевалье, — возьмите это письмо! Когда вы прочитаете его, я постараюсь ответить на все ваши вопросы. Я не видел, как совершалось это злодеяние, но я сын человека, замешанного в нем… Мой отец мне рассказывал… Я тогда не все понял, но забыть его исповедь не смог…

Франсуа де Монморанси схватил пакет — и тут же узнал почерк Жанны де Пьенн.

Герцог жадно пробежал глазами письмо, затем несколько раз внимательно перечитал его…

Наконец он оторвал взгляд от исписанных листков и перевел его на портрет. Беззвучные рыдания сотрясали тело Франсуа; упав на колени, он в отчаянии простер руки к изображению любимой и тихо прошептал:

— О, прости меня! Прости! Прости!

И без чувств упал на пол.

Шевалье кинулся к маршалу и, стараясь помочь ему, поспешно расстегнул его камзол, смочил виски водой…

Вскоре Франсуа пришел в себя; его веки дрогнули. Через несколько секунд он неуверенно поднялся на ноги. Пардальян попытался заговорить, но маршал не дал ему раскрыть рта. Глаза герцога Монморанси загорелись удивительным огнем.

— Ни слова! Молчите, юноша… Я отлучусь, но ненадолго, подождите меня тут… Не исчезайте… Поклянитесь!

— Не волнуйтесь, монсеньор. Клянусь.

Маршал, не выпуская из рук послания Жанны, выскочил из комнаты. Он побежал на конюшню, самолично оседлал лучшего скакуна, велел распахнуть ворота, и до слуха Пардальяна донесся удаляющийся стук копыт.

Пробило час ночи. Франсуа птицей пролетел через весь Париж и осадил коня у Монмартрских ворот, которые, как и все другие выезды из города, давно были на запоре.

— Именем короля! — вскричал герцог.

Появился перепуганный начальник охраны и, узнав маршала, кинулся открывать ворота и опускать подъемный мост.

Франсуа миновал городскую заставу и помчался по дороге, по обе стороны которой простирались тихие темные поля. Он нещадно погонял почти обезумевшую лошадь и непрестанно бормотал в такт ударам копыт:

— Жива!.. Жена!.. Дитя! Живы!..

В деревню Маржанси герцог въехал, уже вполне владея собой. Недолго думая, он поспешил к той бедной хижине, в которой много лет назад, возвратившись с войны, нашел Жанну.

— Только бы кормилица не умерла! — молился Франсуа.

О счастье! Старушка была жива! Одряхлевшая, совсем седая и почти неузнаваемая, она, заслышав стук в дверь, выглянула на крыльцо.

Кормилица тут же поняла, что на ее пороге стоит хозяин замка Монморанси.

— Пожалуйте, монсеньор, я вас ждала… ждала долго, но всегда верила, что вы обязательно придете. Ведь перед смертью мне нужно непременно рассказать вам…

Франсуа шагнул в комнату и в изнеможении упал на лавку. Он смотрел на верную нянюшку, спину которой согнули прожитые годы и нелегкий крестьянский труд.

— Вы ведь приехали, чтобы услышать правду? — осведомилась бедная поселянка у всесильного маршала.

— Да, — тихо прошептал тот.

— Вам уже объяснили?..

— Да!..

— Значит, все-таки есть на свете справедливость! — радостно воскликнула седая женщина.

И поманила гостя рукой:

— Вот, взгляните, сын мой.

Франсуа вошел вслед за ней в крошечную чистенькую каморку, в бедном убранстве которой чувствовался тем не менее тонкий вкус. На стене герцог увидел образ Божьей матери и распятие, а над кроватью — маленький портрет; с холста смотрело лицо молодого Франсуа.

— Вот тут она и жила, монсеньор, — вздохнула старушка. — Она перебралась ко мне на другой день после вашего отъезда. В этой самой постели она четыре месяца пролежала, едва не отдав Богу душу: думала, что вы бросили ее. Здесь она горевала, молилась, здесь металась в горячке, непрестанно твердя ваше имя. А когда встала на ноги, облачилась в черное… навеки…

— Дама в трауре, — простонал маршал.

— И ваша дочурка появилась на свет на этой кровати, — рассказывала крестьянка. — Это дитя воскресило Жанну! Девочка росла, а Жанна потихоньку успокаивалась. Любуясь на малютку, она снова научилась улыбаться… Хотите ли вы узнать, что было дальше, монсеньор?

— Да… Да, расскажи все, что тебе известно…

— Хорошо. Идите за мной!

Они покинули домик и через сад пошли к живой изгороди, образованной сплетшимися кустами ореха и боярышника. Тут женщина остановилась и указала на свою хижину:

— Взгляните, даже сейчас, при лунном свете, можно рассмотреть вон то окно, а днем его видно еще лучше. Так что с этого самого места очень легко следить за тем, что происходит в комнате.

— Но тогда… много лет назад, когда я вбежал в этот дом, мой брат как раз стоял у окна! — И Франсуа отчетливо увидел ту ужасную картину.

— Но это еще не все, монсеньор. Мой старик заметил, как по сельской улице, прячась от людей, крался какой-то мужчина. Он прижимал к груди странный сверток, закрывая его полой плаща; муж подумал, что человек этот несет маленького ребенка, но не мог даже вообразить, какое горе нас ждет.

— Меня-то самой не было дома, когда вы появились у нас, — напомнила кормилица, — так что о многом я только догадываюсь. А позже к барышне пришел один мужчина и вернул ей дитя. Жанна была так счастлива… Кинулась к вам… Мы не сумели ее догнать… И больше никогда не видели нашу голубку… Раньше, когда я была помоложе, я пару раз ездила в Париж, пыталась ее найти… Потом оплакала. Сейчас у меня уж и слезы кончились, но я все надеюсь… и, умирая, буду надеяться, что кто-нибудь вдруг принесет мне радостную весть и я узнаю: Жанна не погибла! Все ее беды в прошлом! Теперь она почитаема и любима! О, монсеньор, прошу вас, не скрывайте: что вам известно о ней?

Герцог Монморанси упал перед простой крестьянкой на колени и голосом, прерывающимся от рыданий, произнес:

— Благословите меня! Я говорю вам: Жанна жива и ее ждет счастье, которое вознаградит безвинную страдалицу за все горести и муки!

И скромная старушка дрожащей рукой благословила всесильного маршала.

Франсуа вернулся в домик и целый час оставался в бедной комнате, где провела тяжелые дни Жанна, где родилась Лоиза. Он не стал зажигать огня. Кормилица слышала, как он ходит по комнате, плачет, разговаривает с кем-то. Голос его звучал то заботливо и нежно, то гневно и грозно.

Наконец Франсуа немного успокоился, распрощался со старой крестьянкой, вскочил на коня и умчался.

Из Маржанси он поехал в замок Монморанси. Визит сеньора вызвал жуткий переполох, но герцог лишь быстро переговорил с управляющим. Франсуа сообщил, что скоро обоснуется в своем поместье навсегда, приказал все подготовить и отремонтировать одно из крыльев здания; там, заявил маршал, будут жить две знатные дамы.

После этого герцог отправился к дому бальи Монморанси. Перепуганный бальи, увидев владельца замка, хотел тотчас же послать кого-нибудь ударить в колокола, но Франсуа запретил ему устраивать торжественную встречу. Маршал потребовал перо и пергамент и собственной рукой начертал несколько строк. На следующий день старая кормилица получила дарственную: сеньор передавал ей и ее потомкам дом и прилегающий к нему участок, а также двадцать пять тысяч серебром.

В Париж герцог возвратился только утром, когда распахнулись городские ворота.

Мысли Франсуа путались, он никак не мог осознать, что же произошло. Голова у него раскалывалась; ему казалось, что человек не может выдержать подобного потрясения.

Жанна жива! Жанна никогда не изменяла ему! Жанна де Пьенн была и есть его единственная законная супруга! Но тут же он со страхом вспомнил, что Жанна в опасности… Надо ее найти, спасти, сторицей воздать ей за перенесенные страдания…

Неужели он еще будет счастлив? Что надо сделать? Развестись с Дианой де Франс? Нет, сначала нужно разыскать Жанну, остальное потом…

Пардальян ожидал его в кабинете. Всю ночь юноша в страшной тревоге пробегал из угла в угол.

Почему маршал уехал? Куда он отправился? Может, просто решил проветриться и успокоить нервы? Пардальян мучительно размышлял над этим, пока не сообразил, что беспокоиться надо совершенно по другому поводу. Ведь главное сейчас — что сделает могущественный вельможа с Пардальяном-старшим, по вине которого жена герцога мучилась шестнадцать долгих лет!

Разумеется, отец Жана вернул похищенного младенца матери. Шевалье отлично помнил, как старый вояка рассказывал об этом… И потом — он подарил Жанне алмаз!

Впрочем, от этого не легче: ведь именно с кражи малышки начались те события, в результате которых маршал бросил любимую жену.

Пардальян попытался поспать в кресле, но не только не сумел сомкнуть глаз, но даже не смог дольше минуты сидеть на месте. Он ходил взад-вперед по кабинету и с нарастающей тревогой ожидал возвращения маршала.

Под утро двери кабинета неожиданно распахнулись, и на пороге появился тот самый привратник, с которым шевалье познакомился накануне. Увидев гостя, страж ворот застыл в полнейшем изумлении.

Надо сказать, что маршал никому во дворе не сообщил о визите Пардальяна. Франсуа умчался в таком состоянии, что, пожалуй, и сам позабыл о существовании посетителя. Кроме того, почтенный привратник не видел, как шевалье входил во дворец. Естественно, верный слуга Монморанси просто остолбенел.

— Вы! — воскликнул он, не в силах более произнести ни слова.

— Я самый, друг мой, — спокойно ответил Пардальян. — Как мы себя чувствуем?

— Но как вы вошли?

— Через дверь, конечно!

Привратник так же, как и накануне, впал в бешенство. Однако он хорошо помнил, чем закончилось его столкновение с молодым человеком, и постарался сдержаться.

— Через дверь? Да не может быть!.. Кто вам открыл?

— Вы, мой друг!

— Объясните мне наконец, как вы проникли в дом!

— Я уже десять минут твержу: через дверь, и вы сами мне открыли!

— Может, это я вас и в кабинет привел?

— Нет, не вы!

Привратник с нескрываемой иронией заметил:

— Конечно! В кабинет вас пригласил господин маршал!

— Надо же, угадали! Никогда не думал, мой друг, что вы столь проницательны!

Этого привратник уже не вынес и взорвался:

— Вон отсюда! Хотя нет, постойте, я вас изловил! Вы пытались ограбить дворец! Я вас поймал с поличным. Сейчас доставлю вора к прево, и хорошая веревка будет тебе достойной наградой!..

Привратник не успел закончить свою пламенную речь: кто-то схватил его за руку. Он обернулся и увидел маршала.

— Убирайся! — рявкнул Франсуа. — И последи, чтобы сюда никто не входил.

Перепуганный гигант почтительно согнулся, рассыпался в извинениях и, пятясь, исчез за дверью.

— Шевалье, — сказал Франсуа, — извините меня, я так внезапно оставил вас… Но я был в полном смятении… Юноша, вы воскресили меня!

Пардальян понял, что творилось в душе маршала.

— Монсеньор, — сказал с искренней прямотой молодой человек, — я много слышал о вас, и все говорили, что вы — человек чести. И еще я много слышал о фамильной гордости Монморанси. Мне известно, как высоко ценят представители этой семьи добрую славу своего рода. Сегодня, когда вы, зарыдав, склонились перед портретом, я убедился в истинном благородстве и достоинстве наследника славной династии.

— Вы правы, — воскликнул Монморанси, — я действительно разрыдался, но, поверьте, очень рад, что смог облегчить душу перед своим другом. Шевалье, позвольте мне называть вас так… Ведь вы принесли мне такую счастливую весть…

— Господин маршал, — собрав все свое мужество, промолвил Жан, — вы забыли, кто мой отец.

Шевалье замолчал, а маршал задумчиво смотрел на своего гостя и восхищался им. Но Франсуа не мог избавиться от сомнений. Он как-то совсем забыл о той роли, которую сыграл в этой истории Пардальян-старший. Но в любом случае маршалу нужно было решить: мир или война… Пардальян-старший, безусловно, совершил преступление — и преступление тяжкое. Ведь он стал сообщником Анри де Монморанси и немало потрудился для того, чтобы сломать жизнь маршалу и Жанне де Пьенн; его старания привели к тому, что едва не случилось непоправимое… А теперь Франсуа де Монморанси должен был простить столь страшное злодеяние…

Но человек такой прямоты и такой твердости не мог долго колебаться. Он принял решение со свойственным ему великодушием. Франсуа де Монморанси протянул руку шевалье де Пардальяну:

— Нет-нет, я помню об этом и клянусь, что полюбил вас за то счастье, которое вы вернули мне… Но меня приводит в восторг и ваша самоотверженность. Я не сомневаюсь, что вы очень привязаны к отцу.

— Да, это так, монсеньор. Впрочем, иначе и быть не могло. Матери своей я не знаю. Все мои детские впечатления связаны лишь с отцом. Он сделал все, что было в его силах, чтобы я вырос настоящим мужчиной; мы объездили всю Францию — и всегда были неразлучны. Как часто он отдавал мне последний кусок, а сам оставался голодным, укутывал меня своим плащом, а сам дрожал от стужи! Я обязан отцу всем… и я глубоко почитаю его, ведь кроме него у меня никого и нет!..

— Шевалье, — вскричал восхищенный герцог де Монморанси, — вы так благородны! Вы обожаете отца, но без колебаний вручили мне письмо, в котором господин де Пардальян обвиняется в страшном преступлении…

Шевалье надменно вскинул голову.

— Вы не дали мне договорить, господин маршал! Да, желая восстановить справедливость, я был вынужден принести вам это послание, однако я также имею право защищать своего батюшку! Причем любыми доступными средствами. И прежде чем мы продолжим наш разговор, я хочу, чтобы вы честно сказали мне: что вы собираетесь сделать с моим отцом? Если вы считаете его своим врагом — я немедленно превращусь в вашего недруга! Если вы пылаете жаждой мести — я, обнажив шпагу, поспешу отцу на помощь.

— Шевалье, — улыбнулся Франсуа де Монморанси, — мне известен лишь один господин де Пардальян — тот, благодаря которому я вновь обрел жену и дочь, тот, что вывел меня из мрака отчаяния к свету надежды… Это вы, юноша… Если же мне доведется когда-нибудь познакомиться с вашим отцом, то я смогу только поблагодарить его за такого сына!

Шевалье с волнением пожал руку маршала.

— Ах, сударь, признаюсь, если бы вы возненавидели моего отца, я бы покинул этот дом несчастнейшим из людей!

Франсуа с удивлением взглянул на юношу. Шевалье испугался, что нечаянно выдал тайну собственного сердца, и торопливо произнес:

— Я очень рад, монсеньор, что вы не возненавидели господина Пардальяна. Он ведь не закоренелый злодей; он искренне старался загладить свою вину…

— Каким образом? — изумился маршал.

— Видите ли, монсеньор, мой отец украл младенца, однако вскоре принес малютку матери, ослушавшись своего господина. Батюшка сам говорил мне об этом. Правда, он не называл никаких имен и не вдавался в детали. Ведь господину де Пардальяну даже в голову не могло прийти, что когда-нибудь мне выпадет честь беседовать с вами.

— Да, я прекрасно представляю, как все это было… Разумеется, настоящий преступник — мой брат Анри. Именно он велел похитить ребенка, а ваш батюшка, сначала подчинившись негодяю, совершил потом доброе дело! Итак, шевалье, я начинаю искать бедную мученицу и ее дочь… Прошу вас, расскажите мне как можно более подробно обо всем, что случилось на улице Сен-Дени.

Пардальян поведал о своем аресте и освобождении из Бастилии, объяснил, как попало к нему в руки послание Жанны де Пьенн. Юноша умолчал лишь о причинах, заставивших Жанну и Лоизу обратиться именно к нему. Шевалье предпочел не распространяться на эту тему…

— По-моему, — добавил Жаан в заключение, — поиск нужно вести в двух направлениях. Я уже говорил, что к дому, где жили бедняжки, проявлял странный интерес герцог Анжуйский: он околачивался там со своими фаворитами. Так что, возможно, в похищении замешан брат короля.

— Нет, это маловероятно. Я хорошо знаю Генриха Анжуйского: он боится скандалов и предпочитает обделывать свои делишки втайне.

— В таком случае, монсеньор, справедливо то, о чем я подумал сразу же: скорее всего маршал де Данвиль случайно увидел на улице герцогиню де Монморанси. Если так, нам стоит заинтересоваться дворцом Мем.

— Похоже, вы правы, — голос Франсуа дрогнул от сдерживаемой ярости, — я тотчас нанесу визит брату. Но ответьте мне, юноша: если бы вы не нашли меня в Париже, вы бы все равно бросились на помощь бедным пленницам? Что заставляет вас поступать так, шевалье?

— Монсеньор, — промолвил Пардальян, пытаясь скрыть свои истинные чувства. — Я мечтаю хотя бы отчасти искупить грех, совершенный моим батюшкой…

— Да, верно… Вы удивительно благородный человек, шевалье. Извините меня за мой вопрос.

Пардальян поспешил перевести разговор на другую тему:

— Мне кажется, монсеньор, вам не нужно появляться в доме вашего брата. Это небезопасно. Нельзя так рисковать…

— Небезопасно? Рисковать? — вскричал Франсуа. — Дайте мне только сойтись с ним лицом к лицу — и мы увидим, кто должен трястись от страха!

— Я беспокоюсь не за вас, монсеньор, — улыбнулся Жан. — Я боюсь за беззащитных узниц. Вдруг маршал де Данвиль решится пойти на крайние меры? Если он держит дам в своем дворце, а вы прибудете туда и обвините брата в страшных преступлениях, одному Богу известно, что прикажет этот человек своей челяди…

— О Господи! Жанна! Мое дитя! — пробормотал Франсуа, побелев как мел.

— Монсеньор, умоляю, проявите выдержку. Потерпите всего лишь сутки. Я постараюсь сегодня же разведать, что творится во дворце Мем. Если пленницы действительно там, нам, видимо, придется пойти на хитрость.

— Да-да! Все правильно! Ах, юноша, чем дольше я говорю с вами, тем больше восхищаюсь вашим умом и отвагой! Какое счастье, что я познакомился с таким человеком!..

— Ну что ж, господин маршал, я берусь за дело. Пока я не попал во дворец, трудно строить какие-то планы на будущее… Однако не сомневаюсь: нынче вечером мы уже во всем разберемся.

— Тогда вперед, мой мальчик! И да поможет вам Бог!

Шевалье низко поклонился герцогу, но тот привлек его к себе и прижал к груди как сына.

Через несколько минут Пардальян покинул резиденцию маршала Монморанси и быстро зашагал к дворцу маршала Данвиля.

XXXII

ГОСПОДИН ПАРДАЛЬЯН-ОТЕЦ

Месяца за два до описываемых событий, холодным зимним вечером на единственном постоялом дворе городка Пон-де-Се, что близ Анжера, появились два человека. Один из проезжих костюмом и повадками напоминал офицера, спешащего в свой полк, а второй явно был лакеем.

За простого офицера выдавал себя сам Анри де Монморанси, маршал де Данвиль. Он торопился из Бордо в Париж, но по пути, сделав небольшой крюк, завернул в Пон-де-Се.

Похоже, Данвиля ничуть не трогали прекрасные пейзажи провинции Анжу: плавно струящиеся средь зеленых лугов реки, чудесные рощи и леса, раскинувшиеся под голубым небом. Он не оценил по достоинству тонкие анжуйские вина и прекрасные свиные отбивные, которыми его потчевали в деревнях. Наконец, он совершенно не обращал внимания на очаровательных анжуйских крестьянок в белоснежных кружевных головных уборах; считается, что поселянки в Анжу — самые красивые во Франции… и самые доступные тоже.

Маршал заехал в Пон-де-Се по делу.

На постоялом дворе маршал, судя по всему, кого-то поджидал. Во всяком случае лакей каждые пять минут выглядывал из дверей и внимательно смотрел на дорогу, которая вела в Анжер.

Но вот уже почти ночью к воротам постоялого двора подъехал всадник; осадив коня, он осведомился у трактирщика, не остановился ли тут недавно некий офицер. Выяснив, что мужчина, которого он ищет, действительно прибыл, верховой наконец спешился.

Его немедленно отвели к маршалу де Данвилю. Заметив посетителя, Анри подал ему какой-то загадочный знак. Гость сразу же повторил жест маршала, и Анри убедился, что перед ним тот, кого он с таким нетерпением ждал.

Анри де Монморанси захлопнул дверь отведенной ему комнаты и поинтересовался:

— Вы приехали из замка?

— Да, монсеньор.

— Вы должны передать мне что-то от герцога?

— От какого герцога? — насторожился гость.

— Герцога Гиза, разумеется! — тихо проговорил Монморанси.

— Все верно, маршал. Простите мне мою осторожность, но осмотрительность никогда не бывает лишней. Вокруг множество шпионов.

— Я понял. Гиз все еще в Анжере?

— Нет. Три дня назад он выехал в столицу. А герцог Анжуйский отбыл вчера.

— Вам известно, сумели ли они прийти к соглашению?

— Точно не знаю, но, по-моему, нет. У герцога Анжуйского в голове лишь собственные фавориты да наряды.

— Что велел передать мне герцог Гиз?

— Он приказал сообщить вам следующее: тридцатое марта, половина десятого вечера, Париж, постоялый двор «У ворожеи», улица Сен-Дени. Повторить еще раз, господин маршал?

— Нет, я все запомнил.

— Вы должны быть в маске и в шляпе с пурпурным пером. Скажете, что идете к поэту де Ронсару.

— Тридцатое марта, вечер, постоялый двор «У ворожеи», улица Сен-Дени, половина десятого. Это все?

— Да, господин маршал. А теперь позвольте мне вас покинуть. Я не хочу, чтобы в замке обнаружили мое отсутствие.

— Возвращайтесь, друг мой, возвращайтесь…

— Я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы намекнули герцогу Гизу, что я удачно справился с его поручением. Заверьте монсеньора, что я готов верно служить ему, хотя и состою в свите герцога Анжуйского.

— Я непременно расскажу герцогу Гизу о вашей преданности. Как вас зовут?

— Моревер, господин маршал. Я счастлив, что смог оказать вам услугу. Мечтаю быть полезным и в Париже. На днях я отправлюсь в столицу.

Поклонившись, Моревер выскользнул за дверь.

— Несомненно, отъявленный плут, — буркнул Анри де Монморанси. — Зачем он понадобился Гизу? Сейчас этот негодяй с легкостью продает своего господина, а завтра точно так же продаст нас. А на собрании «У ворожеи» появиться придется, но следует быть очень осторожным!

Читателю уже известно, что Анри де Монморанси действительно участвовал в сборище заговорщиков на улице Сен-Дени, где высокородные интриганы под прикрытием пирушки поэтов во главе с Ронсаром вынашивали черные замыслы, мечтая лишить престола короля Франции Карла IX.

После ухода Моревера к маршалу заглянул лакей.

— Мы выезжаем, монсеньор? — осведомился он.

— Нет, заночуем здесь. Отправимся в путь завтра утром, так что встань пораньше. А пока принеси мне поесть, в дороге я страшно проголодался.

Лакей кинулся исполнять приказ хозяина. Маршал меж тем услышал какие-то крики, раздававшиеся внизу. Дело в том, что во дворе, прямо под окнами комнаты Анри, вспыхнула все разгоравшаяся ссора:

— А я сказал, что ему тут не место!

— А я сказал — самое место! Клянусь Пилатом и Вараввой!

— Этот голос мне знаком! — сообразил вдруг маршал и насторожился.

— Эти стойла — для лошадей наших уважаемых гостей, а не для вашей клячи.

— Так вы прикажете мне отвести моего скакуна в хлев, к вашей скотине? Клянусь честью, он останется тут!

— Да я тебя сейчас взашей вытолкаю! Убирайся вместе со своим одром, бродяга!

— Ну, любезный трактирщик, держись!

— Ах, ты еще и угрожаешь?! Мне?! Вот уж и впрямь — разбойник и душегуб!

За этим последовали дикие вопли, потом кто-то оглушительно взвыл, а затем испуганно заскулил.

Анри де Монморанси поспешно сбежал с лестницы и, всмотревшись во мрак, увидел двух человек. Один из них колотил другого, причем делал это на удивление ловко — такая работа была ему явно не в диковинку.

— Спасите! Караул! — ревел трактирщик.

Заметив маршала, мужчина, столь славно лупивший хозяина постоялого двора, перестал размахивать кулаками, однако бедолагу не отпускал. Проезжий приветствовал Монморанси вежливым поклоном и произнес:

— Сударь, если судить по вашей наружности и вашей шпаге, вы, конечно, дворянин. Я тоже дворянин и призываю вас в свидетели. Я получил жестокое оскорбление — и от кого?! От этого сельского увальня!

Странный гость обращался к маршалу, но лица собеседника во тьме рассмотреть не мог.

— Поверите ли, сударь, — возмущенно говорил незнакомец, — этот идиот предложил мне отвести мою лошадку в хлев! Его конюшня, понимаете ли, переполнена…

— Разумеется, переполнена, — всхлипнул трактирщик, извиваясь в стальных объятиях, — туда ведь уже поставили трех лошадей: коня этого господина, коня его лакея и еще одного их скакуна.

— Где есть место трем, найдется уголок и для четвертого. Не так ли, сударь? Разве можно допустить, чтобы это дивное создание благороднейших кровей ночевало с коровами? Да вы только посмотрите на него и сами убедитесь! Трактирщик! Огня!

Хозяин, желая ублажить маршала, в котором мигом учуял знатную особу, путешествующую инкогнито, принес большой фонарь.

Анри де Монморанси взял фонарь в руки и будто невзначай осветил клокочущего гневом дворянина.

— Это действительно он! Недаром мне показался знакомым его голос, — прошептал маршал, но больше ничем не выдал своего изумления и распахнул ворота конюшни.

Там рядом с лошадьми маршала стояла кляча со стертыми копытами и ввалившимися боками, каждую секунду готовая пасть от истощения. Но держался этот одер поразительно надменно.

— Нет, вы поглядите, — настаивал владелец коняги, — какие стройные ноги, какой изгиб шеи, какая изумительная морда, какой редкий окрас! Да как можно запирать такого красавца в хлев?!

Монморанси повернулся к говорившему и сказал:

— Я совершенно согласен с вами, господин де Пардальян, нельзя обижать благородное животное.

Скандалист замер с открытым ртом и выпученными глазами. Не желая, чтобы Пардальян произнес его имя, маршал пронзил забияку властным взглядом и громко заявил:

— Сударь, наш достойнейший хозяин, несомненно, признал справедливость ваших слов. Вы же, конечно, окажете мне честь, отужинав со мной! Отбросим церемонии! Посидим как дворянин с дворянином…

Сказав это, маршал де Данвиль подхватил Пардальяна под руку и потащил в свою комнату, чем немало удивил почтенного трактирщика. Пардальян-старший, еще не придя в себя после пережитого потрясения, сопротивления оказать не смог.

Но когда они пересекли двор и поднялись к Анри, ветеран в последний момент, видимо, передумал. Он бросил взгляд на стол, который уже накрыл для маршала хозяин, потом задумчиво перевел глаза на Данвиля и остановился на пороге. Наконец, приняв решение, Пардальян вежливо поклонился и с глубоким сожалением ответил:

— Благодарю за приглашение, монсеньор, но меня очень и очень ждут. Увы, мне надо торопиться! Вы позволите?

Но Данвиль жестом остановил старого солдата.

— Вы только что пытались водворить свою лошадь в конюшню на всю ночь. Похоже, вас все-таки не очень ждут. А кроме того, если вы откажетесь, я могу подумать, что Пардальян испугался.

Старик выпрямился и рассмеялся прямо в лицо Данвилю.

— Я? Я испугался? — воскликнул он. — Да на меня может нагнать страха разве что дьявол… Впрочем, я и его схвачу за рожки и скажу: «Привет, сатана! Что-то ты больно мелок со мной тягаться… « Так что ваше общество, монсеньор, не приводит меня в трепет, будь вы хоть чертом; правда, такое предположение мне не по нраву…

С этими словами Пардальян-старший бросил на кровать плащ и шляпу, расстегнул перевязь и приготовился поесть в свое удовольствие. Однако свою тяжелую шпагу он прислонил к столу, чтобы была под рукой.

Монморанси это заметил и, отстегнув собственную шпагу, демонстративно швырнул ее на кровать. Пришлось Пардальяну последовать его примеру.

— Знаете, монсеньор, у меня к жареной свинине некоторая слабость. Впрочем, омлет с салом, вроде вот этого, я тоже ценю. А паштет… Черт побери, как представишь себе такой стол, у огня, в тепле… А ты едешь верхом холодным зимним вечером, лошадь еле тащится, и на постоялый двор не пускают, и…

— И не знаешь, где голову приклонить, тем более что ты не ужинал, а может, и не обедал… — ехидно заметил Данвиль.

«Интересно, — подумал Пардальян. — Что-то он не торопится перейти к делу. Неужели забыл о нашем приключении?»

А вслух он произнес:

— Ах, сударь, как вы правы! Я ведь чаще всего ночую в гостинице с гордым названием «Под открытым небом». В ней, увы, нет ни повара, ни плиты, ни поварят, ни вертелов. Вместо горящего очага — холодный блеск луны, вместо запахов паштетов да омлетов — ароматы дрока да вереска; если что и льется, так это дождь за шиворот, а вовсе не вино в бокалы. Так что когда мне улыбается удача, как, например, сегодня, я стараюсь наверстать упущенное.

Пардальян действительно болтал за двоих, но при этом умудрялся есть за четверых.

Монморанси-младший хранил молчание, слушая разглагольствования своего бывшего офицера.

«И чего он на меня так уставился? — с раздражением подумал Пардальян. — Еще улыбается… Ничего хорошего мне его улыбка не сулит… Раз молчит — дело плохо! Не люблю молчунов! Впрочем, посмотрим!»

Насытившись, Пардальян с вызовом уставился на маршала:

— Однако вы постарели! Да и неудивительно: когда я последний раз имел счастье лицезреть вас, вы были девятнадцатилетним юношей… Значит, если я не ошибаюсь, вам сейчас тридцать пять или тридцать шесть. Тогда вас считали прехорошеньким… Как элегантно и лихо вы закручивали усы! А нынче!.. Да, меняет жизнь людей… Седые виски… злые морщины у рта… И глаза стали колючими — впрочем, особо ласковыми они никогда у вас и не были…

А я, как видите, все тот же. Старый воин… уже и не меняюсь. Я о вас много слышал: со шпагой, говорят, отлично управляетесь, по три человека зараз нанизываете, а уж скольких еретиков порешили — даже и не счесть…

Клянусь Пилатом, а ведь это я учил вас фехтовать! Был бы я гордецом, так нос задрал бы: экий у меня талантливый питомец… И хоть я, хвала Господу, не слишком самолюбив, а все-таки приятно…

Маршал де Данвиль в задумчивости смотрел на бывшего слугу. Наконец Анри заговорил, и в его голосе зазвучало откровенное раздражение:

— Вы тут много чего сказали обо мне, и я, пожалуй, отвечу вам тем же. Вы и в самом деле ничуть не изменились! Я сразу узнал вас по голосу. Да еще бы мне вас не узнать! Ведь ваше лицо навеки врезалось мне в память!.. (Пардальян невольно насторожился. ) А вот наряд ваш время не пощадило. Мне кажется, этот камзол вы носили и тогда, когда столь поспешно отбыли из замка Монморанси. Камзол, естественно, пообтрепался, локти продрались, а уж заплат… Да и сапоги, я вообще не уверен, сапоги ли это! Одна шпора у вас железная, другая стальная, и к тому же они разного размера!

— А что вы хотите, монсеньор! И нищие имеют право на изыски в одежде!

Заявив это, Пардальян-старший осушил бокал сомюрского и облизнул жесткие усы.

Монморанси, положив подбородок на руку, не сводил пристального взгляда со старого забияки:

— Что вы делали, удрав от меня?

— Что делал? Да просто жил, монсеньор.

— Вот как? И где же?

— На всех французских дорогах — то тут, то там, под солнцем и звездами. Впрочем, два года я провел в Париже.

— В Париже? Правда? И что же вас заставило уехать из столицы?

— Что заставило? — светлые глаза Пардальяна весело заблестели. — Ладно, открою вам этот секрет, монсеньор… Жил я себе тихо-мирно в Париже на симпатичном постоялом дворе. Был всем доволен и уже начал превращаться в почтенного буржуа — и вдруг в прошлом году, одним октябрьским вечером…

Маршал побледнел.

— …одним октябрьским вечером заметил я на улице старого знакомца. А встречаться мне с ним, признаюсь, совсем не хотелось… Поверите ли: этот человек мечтал сделать меня счастливым, даже не интересуясь моим собственным мнением на сей счет… Ну я и решил: «Пора уносить из города ноги, иначе этот господин меня обязательно где-нибудь увидит! И тогда придет конец моей скромной беззаботной бедности… Он обрушит на меня деньги, роскошь, почести… Я должен буду отказываться, спорить и все такое… « В общем, я втихую сбежал — меня снова манили путешествия, приключения, неведомые дали…

— Но в те дни я тоже был в столице, — сказал Анри.

— Да что вы?! Удивительное совпадение!

— Да, я был тогда в Париже, — кивнул маршал, — и угодил там в переделку. Однажды ночью на меня налетела шайка разбойников; скорее всего, они бы меня убили, но мне пришел на помощь какой-то дворянин, и я отдал ему потом своего лучшего скакуна — Галаора.

«Чтоб этому дворянину пусто было!» — промелькнуло в голове у Пардальяна-старшего.

Несколько минут давние знакомые сидели в молчании. Маршал, видимо, что-то обдумывал.

Но наконец он затронул волнующую их обоих тему:

— Милый мой господин де Пардальян, а вы обратили внимание: мы расстались с вами шестнадцать лет назад, теперь вот встретились, уже два часа ведем приятную беседу — и я даже не упоминаю о вашем предательстве?

«Ну вот! Начали!» — отметил про себя Пардальян.

Вслух же он спросил:

— О каком предательстве вы толкуете?

Анри де Монморанси выдержал зловещую паузу.

— А-а! Так вот вы о чем! — вскричал ветеран с таким видом, будто лишь секунду назад сообразил, что имеет в виду маршал. — Вы, наверное, говорите о том грязном оборванном бродяге, который подстрелил в ваших угодьях лань? Вы тогда велели вздернуть его на толстом суку… В вашем лесу росло одно такое дерево с исключительно крепкими сучьями… Что ж, правды не скроешь: лишь только вы уехали, я сразу вынул этого негодяя из петли. Подлая скотина — тут же унесся прочь и даже не поблагодарил меня. Это мне урок! Больше я не совершу такой глупости. Вы уж меня извините, монсеньор!

— Я ничего не знал об этом вашем героическом поступке, господин де Пардальян, — поднял бровь Монморанси. — Нет, я говорю о другом…

— О другом?.. Что-то я вас не понимаю… Хотя, конечно, эту историю предательством не назовешь… Ведь вам было все равно: одним повешенным больше, одним меньше. Ах да, теперь вспомнил! Как-то ночью вы, монсеньор, в сопровождении нескольких хороших друзей явились в деревню и вломились в одну бедную хижину. Очень вам хотелось вытащить оттуда новобрачную, ее как раз в тот день и обвенчали. Вот вы и бросили жребий, кому из ваших друзей она достанется; потом вы, естественно, намеревались вернуть ее мужу… Но хижина оказалась пуста — птичка упорхнула! Ах, монсеньор, я краснею, краснею от стыда, ведь это я предупредил молодых супругов о вашем визите…

— Про птичку я уже давно забыл, — бросил Данвиль.

— Так в чем же дело, монсеньор? Я кончил обедать, позвольте мне взять мою шпагу. Когда у меня на поясе нет клинка, пища как-то плохо переваривается. Привычка старого рубаки…

Пардальян вскочил, схватил шпагу и с удовольствием прицепил ее к поясу.

Данвиль ухмыльнулся, на лице его появилось выражение злой иронии.

— А вы пораскиньте мозгами… Может, что и вспомните…

— Верно, — спокойно сказал Пардальян-старший. — Вспомнил. То деликатное дело в деревне Маржанси… после которого мне пришлось оставить замок…

— Вам пришлось оставить замок, потому что иначе я бы вас повесил!

— Повесили? Не лукавьте, монсеньор! Вы бы меня разорвали на куски и содрали бы с каждого кусочка кожу! Да если бы я считал, что меня ждет лишь веревка, разве отправился бы я в столь дальний путь?

А что касается этой истории, монсеньор, не спорю: я ослушался вас и отдал младенца матери. Ничего не поделаешь! Я видел отчаяние несчастной женщины, слышал обращенные к вам мольбы… Сердце не камень… Я и вообразить себе не мог, какие слова способна произносить измученная горем мать. Правда, не мог я вообразить и того, что кто-то посмеет причинить бедняжке такое горе…

И вот что я скажу вам, монсеньор, если уж тут исповедуюсь: это случилось шестнадцать лет назад — и все эти годы я терзаюсь из-за того, что когда-то исполнил ваш приказ, украл малютку и обрек ее мать на такие ужасные страдания. А вы без содрогания думаете о том дне!

Анри де Монморанси помолчал, а потом усмехнулся:

— Отлично, господин де Пардальян. Я вижу, у вас прекрасная память. Позвольте снова повторить вам: вы лжец и изменник. Однако я вовсе не порицаю вас за ваше предательство. Я согласен вас простить и уже простил. Для меня вы все еще достойный человек и благородный дворянин. И потому я обращаюсь к вам с предложением. Вы вольны принять или отвергнуть его. В последнем случае каждый из нас поедет своей дорогой; в первом же — согласие принесет вам большие выгоды.

«Занятно, — подумал ветеран, — неужели время способно изменить человеческую натуру? Если бы в былые годы он услышал хотя бы половину из того, что я наговорил ему сейчас, он бы прирезал меня собственными руками. Так чего же он добивается теперь?»

Данвиль встал и заявил с грубоватой прямотой:

— Я даже готов не обращать внимания на то, что вы схватили шпагу, видимо, безосновательно полагая, что я, маршал де Данвиль, соглашусь сражаться с вами, безродным бродягой…

Пардальян также поднялся и скрестил руки на груди:

— А чем вам плоха моя шпага? Вы дрались и с менее достойными противниками. Конечно, я не из тех вельмож, что воруют женщин или младенцев. Есть и такие герцоги, которые забывают, что шпага им дана для того, чтобы защищать слабых и наказывать наглецов. Нет, я не из них. И я не из тех титулованных особ, что унижаются перед принцами, а потом стараются утопить собственную низость в крови несчастных жертв. Нет, монсеньор, у меня нет ни земель, ни лесов, и я не устраиваю на каждом дереве по виселице; у меня нет деревень, и я не издеваюсь над крестьянами; я не унаследовал замков, в подвалах которых можно устраивать тюрьмы; нет судейских, готовых выполнять любую мою прихоть. Следовательно, меня никак нельзя причислить к важным сеньорам. Но иногда таким господам полезно прислушиваться к людям вроде меня.

Я не испытываю к вам злобы, но и не чувствую страха при виде вас. Вы такой же человек, как и я, и моя шпага стоит вашей. И если вы попытаетесь заставить меня замолчать, я тотчас же отброшу все неприятные воспоминания, которые омрачили когда-то наше знакомство, и просто-напросто буду готов скрестить свой клинок с вашим.

Анри де Монморанси пожал плечами и сказал:

— Сядьте, господин де Пардальян, и давайте побеседуем спокойно!

Маршал, конечно, прекрасно понял, кого имел в виду Пардальян в своей гневной филиппике. Понял, но ничего не возразил в ответ. Может, он счел для себя недостойным вступать в спор с таким собеседником. А может, поведение старого солдата восхитило Данвиля, и маршал всерьез решил предложить Пардальяну участвовать в одном опасном деле.

Так или иначе, Данвиль спокойно опустился на стул и без всякого волнения обратился к Пардальяну:

— А знаете, господин де Пардальян, ваши глаза посуровели… Вас и раньше многие боялись, но теперь вы можете кого угодно напугать до полусмерти.

— Вы преувеличиваете, монсеньор! Хотя, конечно, шпагой я орудую неплохо…

— И возраст не сказывается?

— Ах, монсеньор, вы же сами заметили, что я нисколько не постарел. Годы меня не меняют…

— Помню, как-то на вас напали трое и вы с ними расправились в мгновение ока. Что, и сегодня могли бы повторить этот подвиг?

— Если противников будет всего лишь трое, не сомневайтесь, повторю хоть сейчас.

— Вижу, вы сохранили завидное хладнокровие, рука ваша по-прежнему сильна и тверда…

— Знаете, монсеньор, когда проводишь целые дни в дороге, всякие встречи случаются. Так что моей шпаге отдыхать не приходилось. Не в упрек вам будь сказано, у вас в замке мой клинок маленько заржавел. Но с тех пор, слава Богу, я немало потренировался и наверстал упущенное.

— И вам все еще не надоели рискованные похождения, отчаянные шутки и игры с огнем?

— Надоесть-то надоели, да только не часто выпадает возможность от души насладиться любимыми забавами.

— Ну, а если вам такую возможность предоставят?..

— Смотря что вы имеете в виду, похождения бывают разные…

— Слушайте меня внимательно, господин де Пардальян. Это чрезвычайно серьезно…

Маршал, похоже, на миг заколебался, ко потом решился и спросил:

— Господин де Пардальян, как вы относитесь к королю Франции?

— К королю Франции, монсеньор? А как может к нему относиться такой нищий оборванец, как я? Король — он и есть король…

— Признайтесь честно, что вы думаете о государе? Клянусь, это останется между нами.

Пардальян отчего-то поежился, однако смело начал:

— Я с его величеством не встречался, но мне рассказывали, что он человек безвольный и мстительный, к тому же хворый и во время припадков ничего не соображает; его считают пугливым и жестоким. Таковы слухи и сплетни, монсеньор, сам я ничего утверждать не берусь. Но твердо знаю одно: такой повелитель вряд ли может рассчитывать на любовь и верность своего народа.

— Если вы и впрямь так полагаете, мы с вами, похоже, договоримся. Вы человек независимый, волевой и отважный. Так для чего вам попусту растрачивать столь прекрасные свойства своей натуры на какие-то бессмысленные выходки? Примкните к людям, имеющим великую цель! Помогите им заменить слабого, злопамятного, хилого правителя другим — юным, смелым, щедрым и добрым, к тому же происходящим из знатного рода. Такой государь, стремясь прославить свое имя, даст возможность выдвинуться и всем своим соратникам.

— Монсеньор, вы что, вовлекаете меня в заговор против монарха?

— Совершенно верно, — кивнул Анри де Монморанси. — Боитесь?

— Чего мне бояться? Я не испугался даже вас, а других не страшусь и подавно…

Маршал де Данвиль усмехнулся, восприняв слова Пардальяна как тонкий комплимент.

— Так почему же вы колеблетесь? Вам не нужно будет ввязываться в само это предприятие. Вы займетесь другими делами.

— Растолкуйте-ка получше, монсеньор.

— Так знайте же, Пардальян: я один из заговорщиков и в любом случае от наших замыслов не отступлюсь. Но если нас постигнет неудача, я вынужден буду защищать свою жизнь. И я хочу, чтобы кто-то охранял меня, тогда я смогу действовать более свободно и уверенно.

— Думаю, я понял вас, монсеньор. Вы желаете, чтобы я сыграл роль клинка, разящего без промаха. И никто не должен догадаться, чья рука орудует этим клинком.

— Отлично сказано! Так вам нравится мое предложение?

— Признаюсь, что оно кажется мне довольно занятным.

— Какое вознаграждение потребуете?

— Никакого, лишь деньги на расходы, которые возникнут в связи с моими новыми обязанностями.

— Я буду ежемесячно выплачивать вам по пятьсот экю, этого хватит?

— Более чем. Но это содержание, монсеньор, а вы посулили мне награду.

— Если вы ничего не хотите для себя, значит, желаете, чтобы я вознаградил какое-то иное лицо. Кто же это?

— Мой сын.

— И что я должен для него сделать?

— Если мы потерпим поражение, ему передадут сто тысяч ливров.

— А если нас ждет успех?

— Вы имеете в виду — если коронуется ваш ставленник? В этом случае, монсеньор, денег не понадобится, однако, полагаю, место лейтенанта королевских гвардейцев будет хорошим подарком сыну вашего преданного слуги. А лейтенанты быстро превращаются в капитанов…

— Сто тысяч ливров я вручу вам немедленно, — заявил маршал. — А вот насчет лейтенанта мне придется поговорить с моими друзьями.

— Спасибо, монсеньор. Пока довольно и вашего обещания. Когда я должен появиться в Париже?

Маршал на миг задумался.

— Видимо, месяца через два. Раньше мы ничего важного не предпримем. Итак, в начале апреля приходите в мою резиденцию.

— Хорошо, монсеньор, возможно, я прибуду даже в марте.

— Не нужно! До назначенного срока вам лучше в столице не показываться. А как только приедете — тут же ко мне, никуда не сворачивая и ни с кем не разговаривая!

— Как скажете, монсеньор. Появлюсь ночью, в самом начале апреля.

— Вот и отлично! Каковы ваши ближайшие планы?

— Пошатаюсь месяц-другой вокруг Парижа.

— У вас есть деньги?

Не дожидаясь ответа, маршал де Данвиль кликнул лакея и что-то шепнул ему. Тот удалился и вскоре вновь вошел в комнату с тяжелым кошельком в руке, который и положил на скатерть перед Пардальяном.

— Ага! Это, стало быть, десерт! — оскалился ветеран. — Давненько я таким не баловался.

Все обсудив, сотрапезники отправились спать: Монморанси — на мягкие пуховики, а Пардальян — на сеновал, где и устроился со всеми удобствами. Пролетел час; весь постоялый двор погрузился в сон, но наши знакомые все еще бодрствовали.

— Полагаю, я провернул сегодня удачную сделку, — размышлял маршал. — Герцог Гиз озолотил бы воина!

А Пардальян-старший думал только о сыне:

— Разумеется, я рискую жизнью, зато Жан будет уважаемым и состоятельным человеком…

XXXIII

УЗНИЦЫ

Пришла весна. В начале апреля Пардальян-старший — совершенно не похожий на себя в новом костюме — заспешил в столицу. Его сын в это время разыскивал Франсуа де Монморанси, а Жанна с Лоизой томились в плену, запертые в комнатах дворца Мем. Мать и дочь провели там уже две недели.

В один из этих дней хмурый маршал де Данвиль нервно мерил шагами огромный зал на втором этаже своего дома. После того, как Анри увидел Жанну, его вновь охватили те же чувства, что и шестнадцать лет назад. Взглянув на нее, он убедился, что все еще любит эту женщину.

— Почему меня так потрясла встреча с ней? Почему меня терзает страсть, которую я, казалось бы, давно вырвал из своего сердца? Неужели я по-прежнему люблю Жанну?.. О нет, не по-прежнему, а гораздо более пылко, чем раньше…

Стук в дверь заставил маршала де Данвиля вздрогнуть. В зал вошел лакей, который сопровождал Анри в Пон-де-Се.

— Монсеньор, — сообщил он, не дожидаясь позволения хозяина, — плохие новости. В Париж прибыл ваш брат.

Анри де Монморанси побелел.

— Я случайно столкнулся с ним на улице, — объяснил лакей, — и двинулся следом. Сейчас брат монсеньора в своей резиденции.

— Ладно, оставь меня.

Оказавшись в одиночестве, Анри опустился в кресло. Маршала трясло от волнения. Скверная весть словно придавила его к земле.

Значит, Франсуа в столице. И каждую минуту он может ворваться сюда, бросить Анри в лицо страшные обвинения, вынести приговор и привести его в исполнение…

— Если бы ее тут не было, я бы не беспокоился, — шептал Анри. — Я бы бестрепетно взглянул ему в глаза… Сам бы шагнул ему навстречу и смело сказал: «Ты приехал в Париж, чтобы разыскать меня? Так я перед тобой! Что ты от меня хочешь?.. « Но в моем доме — она! И я не могу жить без нее! Нельзя допустить, чтобы они встретились! Он никогда ее не увидит! А вдруг он тоже все еще любит Жанну?!

Я помню, помню, как когда-то поджидал ее у изгороди из розовых кустов. Я стоял у той жалкой хижины, где она нашла приют, и чувствовал, что сердце мое готово разорваться при одной мысли: я потерял ее навсегда. Я хотел одного: чтобы она не досталась другому… этому сладкоречивому лицемеру, соблазнившему ее красивыми словами. Да, я готов был распрощаться с ней навеки, лишь бы она не принадлежала и ему.

Я помню, когда Франсуа нанес мне удар шпагой и дровосеки принесли меня, раненого, в замок. Я больше всего страдал оттого, что они, может быть, воссоединились. Тогда весь мой замысел рухнул бы…

Но, к счастью, у него ничего не получилось. Мой отец сделал все, чтобы разлучить их навсегда. Когда я узнал об этом, я едва не умер от радости. Я был счастлив!.. Но почему, почему я не бросился искать ее?!

Данвиль замолк на несколько минут, потом ответил сам себе:

— Потому что я ненавидел его гораздо сильней, чем любил ее. И годы не властны над моей ненавистью к брату! Я всегда, всегда не выносил его! И это чувство да еще жажда мести и стремление к власти привели меня в ряды заговорщиков, заставили ввязаться в эту опасную авантюру — затею Гиза, которая может стоить мне жизни.

Целый час Анри де Монморанси метался по залу, как зверь по клетке. Но наконец маршал взял себя в руки и даже вдруг заулыбался. Похоже, он что-то придумал.

— Да, я поступлю именно так… Там ее никто не найдет. И я знаю, как воздействовать на эту женщину… А дальше поглядим, — пробормотал маршал де Данвиль и поспешил в апартаменты, которые занимали теперь Жанна и Лоиза.

Анри приблизился к заветной двери и прислушался, но в комнатах пленниц царила тишина. Он осторожно отпер замок ключом, с которым никогда не расставался, и замер на пороге. Жанна и Лоиза, прильнув друг к другу и будто ища спасения в нежных объятиях, стояли перед Анри и со страхом смотрели на своего тюремщика.

Монморанси шагнул вперед, захлопнул дверь и обратился к Жанне:

— Узнаете ли вы меня, мадам?

Жанна де Пьенн заслонила собой Лоизу и сурово проговорила:

— Как вы осмелились показаться мне на глаза? Как вы осмелились открыть рот в присутствии моей дочери?

— Судя по всему, мадам, вы меня узнали, — насмешливо констатировал Анри. — Что ж, прекрасно. Значит, я не слишком постарел. А то один мой давний приятель заявил, что я выгляжу ужасно… Да вы его, думаю, помните… некий господин де Пардальян.

Лоиза застонала и в отчаянии закрыла лицо руками.

Материнская любовь удесятерила силы и мужество Жанны.

— Сударь, — решительно сказала она, — вы не имеете права похваляться при моей дочери своими подлыми преступлениями. Самое лучшее, что вы можете сделать, — это выйти отсюда. Вы совершили последнюю гнусность, разрушив наше маленькое, тихое счастье!

Анри задрожал от гнева, но стиснул зубы и взял себя в руки.

— Теперь и я узнаю вас, мадам, — прошипел он, мрачно улыбнувшись. — Каждый раз, когда мы встречаемся, вы смотрите на меня с ужасом и омерзением… Но мне необходимо побеседовать с вами — и, как вы понимаете, лучше это сделать без свидетелей. Пусть ваша дочь подождет вас в другой комнате.

Но Лоиза кинулась к матери, прижалась к ней и воскликнула:

— Матушка, я не отойду от вас ни на шаг!

— Разумеется, девочка моя, никто не разлучит нас. Каковы бы ни были планы этого чудовища, помни: твоя мать — рядом с тобой, она не даст тебя в обиду.

Анри побагровел. Ему стало ясно: его надежды отнять у Жанны дочь неосуществимы. Естественно, он мог увести Лоизу силой, но глаза Жанны сверкали такой отчаянной решимостью, что Анри невольно отступил.

— Чего вы испугались? — спросил он, и в его голосе удивительным образом слились злоба и нежность. — Если бы мне захотелось разлучить вас с дочерью, я уже давно бы осуществил свой замысел. Но я решил этого не делать. Вы вольны считать меня кем угодно, но должны признать, что я никогда вас не обманывал. И с этим вы не можете поспорить. Ваш любимый муж Франсуа отрекся от вас как последний негодяй, я же все это время хранил вам верность.

Душу Жанны захлестнула волна негодования.

— Подлец! — вскричала женщина. — Мерзкий лгун! Это твои козни отвратили от меня супруга. Но я не сомневаюсь: Франсуа страдает в разлуке не меньше, чем мучаюсь я!

— О, дорогая матушка! Я вас не оставлю! — воскликнула Лоиза.

— Конечно же, нет, девочка моя… Ты моя единственная радость…

Анри хмуро глядел на мать и дочь, которые стояли, крепко обнявшись.

— Ладно, — произнес он, пытаясь говорить хладнокровно. — Позже вы все узнаете и поймете, от какой ужасной беды я вас избавил; возможно, тогда вы посмотрите на меня с меньшим презрением. А теперь я объясню вам, зачем пришел. Оставаться в этом доме вы больше не можете. Та же опасность, что угрожала вам на улице Сен-Дени, подстерегает вас и здесь… Прошу вас собраться: через час экипаж доставит вас в одно место, где вы сможете жить спокойно… До свидания, мадам…

Жанна радостно встрепенулась, что не укрылось от глаз Анри.

— Хочу добавить, — ледяным тоном отчеканил он, — что не советую вам кричать, шуметь и устраивать скандалы по дороге. Все это совершенно бесполезно… Более того, это может очень плохо кончиться — особенно для вашей дочери…

Услышав эти слова, Жанна ощутила предательскую слабость; смелость, которая давала ей силы противостоять ненавистному врагу, внезапно покинула ее. Женщина оцепенела от ужаса.

— Мы погибли, — прошептала она. — Моя бедная доченька…

Встреча с Анри де Монморанси убедила Жанну в том, что этот человек остался точно таким же, каким был много лет назад.

Читатель, наверное, помнит, что Монморанси нанес узницам визит в первый же день их плена. Он внезапно возник в дверях в ту самую минуту, когда мать и дочь пытались понять, кому понадобилось лишать их свободы.

Тогда он ничего не объяснил им. Летели дни, однако Жанна и Лоиза больше не видели хозяина этого дома. И в душе измученной женщины затеплилась надежда на то, что Анри устыдился и теперь горько сожалеет о содеянном… Но сегодня ей стало ясно, что она имеет дело все с тем же бешеным Монморанси-младшим, которого, как и в далекой юности, терзает неистовая страсть.

— Что с нами будет? — простонала Жанна.

— Не падайте духом, матушка, — подбодрила ее Лоиза. — Пусть отправляет нас, куда хочет! Главное, что мы вместе.

Наступила ночь, а их так никуда и не увезли. Вконец обессилев от волнения, под утро они задремали, прильнув друг к другу.

Дело в том, что произошло событие, отвлекшее маршала де Данвиля от мыслей о бедных узницах.

XXXIV

НА УЛИЦЕ ДЕ ЛА АШ

Невероятно, но, поговорив с Жанной де Пьенн, маршал де Данвиль ощутил прилив радости. Он составил план действий и начал его осуществлять — словом, нанес первый удар. К тому же он решил, что удачно обманул женщин, внушив им, что запер их в своем доме исключительно для того, чтобы оградить от некой ужасной опасности.

Разумеется, ему не хотелось отсылать Жанну, однако весть о появлении в городе брата и возможный визит Франсуа во дворец Мем вынудили подыскать более укромное убежище.

Примерно в половине восьмого, когда Париж уже погрузился в темноту, маршал де Данвиль закутался в черный плащ, надвинул на глаза широкополую шляпу, вооружился кинжалом и выскользнул из дворца. Не прошло и получаса, как он стоял на углу улицы де Ла Аш и улицы Травьер и стучал в дверь домика Алисы де Люс.

В доме царила тишина, но маршал успел заметить огонек, мелькнувший за створками окна и тут же погасший.

«Похоже, хозяйка скрывается от незваных гостей! — подумал он. — Но она, во всяком случае, тут. Черт возьми, я заставлю ее отпереть!»

И он принялся колотить в дверь. Наверное, в доме заволновались, как бы упрямый посетитель не привлек внимания прохожих, ведь хозяйка вовсе не стремилась попасться кому-нибудь на глаза. Потому Анри вскоре услышал шаркающие шаги и сердитый голос:

— Проваливайте отсюда или я позову стражников!

— Лаура! Это я! Открой! — сказал Анри.

Раздался тихий вскрик.

— Лаура, немедленно впусти меня! — рассердился Анри де Монморанси. — Или я вышибу эту чертову дверь!

Лаура тут же отперла и изумленно всплеснула руками:

— Так это вы, монсеньор?

— Я, а что тут странного?

— Так вы ведь уж год к нам не заглядывали…

— Тем более могла бы встретить меня полюбезней. Ну ладно, мне необходимо повидать Алису.

— Она уехала из Парижа, монсеньор.

— Конечно! — расхохотался Анри. — Только вот в Лувре все твердят о том, что она вернулась.

— Вернулась — и снова отправилась в провинцию.

— Раз так, я буду ждать ее здесь. Могу прожить у вас и целый месяц.

В эту минуту в дверях возникла женская фигура и послышался негромкий голос:

— Пожалуйте в дом, монсеньор.

Это была Алиса; маршал тут же узнал свою бывшую подругу и отвесил вежливый поклон. Однако приветствие получилось немного нагловатым, чего знатный гость даже не старался скрыть.

Алиса вошла вслед за маршалом; Лаура зажгла свечи, и Анри пристально посмотрел на фрейлину. Бледная Алиса стояла, держась рукой за стену и опустив веки. Дождавшись ухода старой горничной, она заговорила:

— Я слушаю вас, монсеньор. Вы ворвались в мой дом, едва не высадив дверь, устроили скандал, поздоровались со мной, как с уличной девкой — и все потому, что я была вашей любовницей. Так что же привело вас сюда теперь?

Похоже, ее резкий тон ошеломил Анри.

— Что меня привело?.. Ну хотя бы желание увидеть вас. Извините за бесцеремонное вторжение, но Лаура не хотела впускать меня…

Анри окинул взглядом гостиную, которую так хорошо знал.

— А тут все по-прежнему… Нет, кое-что изменилось. Во-первых, вы сами; вы все хорошеете, Алиса…

— А во-вторых?

— Во-вторых? Раньше вон на той стене висел портрет…

— Верно. Это был ваш портрет, монсеньор. Я расскажу вам, почему убрала его, почему не хотела принимать вас, почему умоляю теперь не задерживаться здесь и — главное — почему прошу забыть меня навсегда… У меня появился жених.

Если бы Анри сумел заглянуть в душу своей бывшей любовницы, он бы понял, какие муки и какая самоотверженность стоят за ее откровенным признанием.

В словах Алисы не было ни вызова, ни рисовки: она просто предупредила маршала де Данвиля о переменах в своей жизни, надеясь, что он сохранит ее трогательный секрет.

— Значит, мое место уже занято, — ухмыльнулся Анри, даже не замечая, что обижает Алису. — Что ж, я рад. Дело в том, что у меня к вам одна деликатная просьба. Но чтобы выполнить ее, вы должны забыть о нашей любви, однако помнить о нашей дружбе.

— Я по-прежнему питаю к вам самые теплые чувства.

— Тогда я буду говорить прямо, — тряхнул головой маршал, опустившись на один стул и указав Алисе на другой.

Но та вдруг побелела, испуганно вскрикнула, вцепилась Анри в руку и потащила его в соседнюю комнату. Он пытался сопротивляться, но безумное волнение, охватившее женщину, утроило ее силы. Алиса впихнула маршала в маленький кабинетик и захлопнула за ним дверь.

В эту минуту в гостиную вбежала растерявшаяся Лаура.

— Тихо, я слышала, — шепнула ей Алиса.

Она слышала, что кто-то подошел к калитке, отпер ее своим ключом и по тропинке зашагал через сад к крыльцу домика. Это мог быть лишь один человек — граф де Марийяк.

В следующую секунду Деодат уже был в гостиной. Алиса встретила его, впившись пальцами в спинку кресла, белая как мел и дрожащая от страха.

— Это вы, любовь моя, — еле слышно выдохнула она.

— Господи, Алиса, что с вами? Вам нехорошо? Или это просто нервы? — заволновался Марийяк.

— Нервы? Ну естественно… Каждое наше свидание вызывает в моей душе такую бурю чувств…

Алиса судорожно выпрямилась и попыталась весело улыбнуться.

Деодат изумленно смотрел на нее, и Алиса поняла: надо срочно что-то придумать.

— Я как маленькая глупая девочка, — смущенно рассмеялась она. — Едва не потеряла сознание от неожиданности: сегодня ведь четверг, а я ждала вас в пятницу. Но я так рада вас видеть, друг мой!

— Алиса, милая моя! — воскликнул юноша, страстно обнимая возлюбленную и нежно целуя ее великолепные волосы. — Каждый раз, когда я приближаюсь к вашему домику, мое сердце готово выскочить из груди, я теряю рассудок от счастья…

Алиса уже взяла себя в руки. «Даже если маршал и услышит этот разговор, ничего страшного… Он же не увидит Деодата и, стало быть, не сумеет его потом узнать… «

— Извините меня, сокровище мое, что я примчался к вам сегодня без предупреждения, — ласково проговорил граф де Марийяк.

— Извинить?.. Да что вы, дорогой мой, вы меня так обрадовали…

— Увы! Наша радость будет короткой. Я пришел лишь сказать, чтобы вы меня завтра не ждали. Обстоятельства не позволяют мне провести с вами несколько волшебных часов, которыми я так привык наслаждаться…

— Как! Вы завтра не придете?!

— Я просто в отчаянии. Но нынче вечером, через час, состоится чрезвычайно важное совещание. Соберутся очень знатные и влиятельные особы… От вас мне нечего скрывать — и я расскажу вам…

Алиса сообразила, что граф собирается посвятить ее в тайны большой политики. Этот разговор необходимо было прекратить, иначе маршал де Данвиль, прятавшийся в соседней комнате, наверняка бы все услышал.

— Вы владычица моей души, мои мысли полны лишь вами — так какие у меня могут быть секреты от моей суженой? — волнуясь, объяснял Деодат. — Так вот, нынче вечером…

— Не надо об этом, бесценный мой… перестаньте… Мне хочется, чтобы вы произносили здесь лишь слова любви. И ради Бога, не так громко…

— Но почему, мой ангел? Кто может нас подслушать?

— А Лаура, Лаура? — прошептала Алиса. — Моя родственница очень любопытна и страшная болтушка… помните об этом.

— Да, разумеется, вы совершенно правы. Я совсем запамятовал о вашей милой тетушке.

И тут в гостиную заглянула Лаура.

— Девочка моя, — сказала она, — я отлучусь… Вы с господином графом без меня, думаю, скучать не будете.

— Ах, нет, останьтесь! — переполошилась Алиса.

— Господи, Алиса! — вскричал потрясенный Деодат. — Неужели вы страшитесь меня? Значит, вы мне не доверяете?

— Что вы такое говорите, Деодат! — простонала Алиса.

Она была уже совершенно измучена, из последних сил сохраняя на лице маску спокойствия. Едва владея собой, женщина кивнула Лауре:

— Разумеется, тетушка, ступайте, только не задерживайтесь долго…

И вскоре Марийяк услышал, как с громким стуком закрылась входная дверь.

— Ну вот мы и одни, — нежно улыбнулся он. — Рискуя надоесть вам, я все-таки открою все свои тайны.

Алиса сделала последнюю попытку остановить молодого человека.

— Вы ведь ни разу не заходили в спальню?.. Хотите на нее взглянуть?

Деодат вспыхнул; страсть захлестнула его горячей волной. Однако юноша так почитал ту, которую назвал своей невестой, что затрепетал — и отказался.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз, — дрожащим голосом произнес он. — Мне уже нужно уходить. И знаете, к кому я спешу, Алиса? К королю Наваррскому, да, да, к самому Генриху Беарнскому! А также к адмиралу де Колиньи и принцу Конде… Они встретятся на улице Бетизи…

«И он меня погубит, погубит нас обоих!» — задрожала от страха Алиса.

А Деодат все не мог остановиться:

— Там будет еще один человек… Поверите ли: маршал де Монморанси! Представляете?

У Алисы застучали зубы, граф испугался за свою суженую и, к счастью, не обратил внимания на то, что в двух шагах от него, за закрытой дверью кабинета, раздаются какие-то странные звуки.

— Что случилось, Алиса? Вам дурно? — беспокоился Деодат.

— Ах, нет… Впрочем, да, дурно, мне нынче неможется…

Алиса прикинула, не стоит ли ей и впрямь потерять сознание? Но, обладая блестящей способностью молниеносно оценивать все варианты развития событий, поняла, что в обморок падать не следует: если она лишится чувств, Деодат кинется искать воду, забегает по комнатам, влетит в кабинетик и столкнется нос к носу с Анри де Монморанси…

— Не волнуйтесь, все уже прошло, — еле слышно проговорила Алиса, — Пустяки… легкое недомогание… У меня это бывает…

— Бедная моя! Когда мы поженимся, я сделаю все для того, чтобы вы смогли наслаждаться мирной, счастливой жизнью. Тогда вы забудете обо всех болезнях.

— Да, любимый мой, поговорим лучше о будущем, о наших планах…

— Увы, мне пора, Алиса! Вам же известно: меня ждут. Речь пойдет об очень серьезных вещах. У нас появилась идея, которая поможет покончить со всеми распрями. Мы решили похитить Карла IX и принудить его к тому, чтобы он прекратил преследовать гугенотов…

— Умоляю! Замолчите! — вскричала Алиса, уже не владея собой.

Она бросилась к входной двери и открыла ее, заявив:

— Тетушка вернулась!

За дверью, и правда, стояла Лаура. Пораженная Алиса даже не попыталась выяснить, каким образом та появилась на крыльце. Ведь женщина упомянула о своей родственнице только для того, чтобы остановить поток откровений Деодата. И внезапно в самом деле обнаружила Лауру за дверью, хотя ни скрипа калитки, ни шагов старушки, приближающейся по садовой дорожке к дому, не слышала. Граф же ни на минуту не усомнился, что «тетушка» действительно только что вернулась.

— Значит, завтра мы с вами, увы, не увидимся, — грустно вздохнул Деодат.

— Вам надо торопиться, господин граф! Да хранит вас Бог! — говорила Алиса, мягко подталкивая любимого к выходу.

Он вежливо поцеловал своей суженой руку, как обычно делал в присутствии «тетушки», и молодые люди спустились во дворик.

— Деодат, — тихо сказала Алиса, — вы видите, что мне сегодня не по себе. Уже несколько дней меня изводят дурные предчувствия, я переживаю, по ночам меня мучают кошмары…

— Бедняжка моя!

— Будь осторожен, Деодат! — прошептала Алиса. — Береги себя! И никому не верь!

Взволнованный юноша попытался поцеловать невесту, но она все говорила, дрожа как в лихорадке:

— Ведь кто угадает, чьи уши услышат нашу наивную болтовню… Поклянись мне, что всегда будешь настороже! И в воде, которую ты пьешь, и в пище, которую съедаешь, может быть яд! Обещай, что не будешь рисковать, ангел мой!

— Конечно, конечно! — поспешно заверил ее немного испуганный Деодат. — Ты тревожишь меня, Алиса. Что происходит? Тебе что-то известно?

— Ах нет, ничего. Это только страхи, однако я привыкла доверять своим предчувствиям. Ты обещал мне, Деодат, не забывать об осторожности ни днем, ни ночью.

Алиса страстно прильнула к графу, он запечатлел на ее устах нежный поцелуй и растворился во мраке.

Алиса еще немного постояла во дворике: ей необходимо было успокоиться. Монморанси теперь знает все — в этом она не сомневалась. Он будет отпираться, но, разумеется, прекрасно слышал все слова Деодата. Маршал де Данвиль, приятель герцога де Гиза, естественно, тут же доложит ему о планах еретиков. Ненависть к брату лишь подольет масла в огонь, и Данвиль погубит всех: и Франсуа де Монморанси, и адмирала, и принца Конде, и Марийяка!

Остановить маршала может лишь она, Алиса де Люс. И единственный способ сделать это — уничтожить Анри де Монморанси. Алиса де Люс решилась на то, что казалось ей в этой ситуации неизбежным.

Она поспешила в гостиную и достала из столика кинжал — маленький, но острый нож с крепким стальным лезвием; это была не дамская безделушка, а смертоносное оружие. Алиса скрыла кинжал в рукаве: она видела, как испанки — фрейлины королевы Наваррской — прятали так свои стилеты.

В кабинетик, где расположился маршал де Данвиль, девушка вошла легко и непринужденно, со спокойным лицом, не краснея и не бледнея. Она толкнула дверь левой рукой, сжимая в правой кинжал. Маршал был высоким мужчиной, и Алиса решила заколоть его, когда он сядет, заморочив ему сначала голову разговорами.

«Он, естественно, заявит, что ничего не слышал, — думала красавица. — И вот, когда он станет убеждать меня в этом, я нанесу удар!»

Но первые же слова маршала разрушили все планы Алисы.

— Должен вам сказать, что я все слышал, — промолвил он.

Алиса была ошеломлена. Она рассчитывала на что угодно, но только не на это. Женщина неловко взмахнула рукой, и маршал заметил блеск припрятанного лезвия.

Он приблизился к фрейлине и спокойно проговорил:

— Имейте в виду, что под камзолом у меня кольчуга, так что ваш кинжал бесполезен.

Алиса отпрянула, прижавшись спиной к стене, и горько усмехнулась:

— Жаль, что вы догадались о моих намерениях. Но я все равно постараюсь убить вас — даже если сама тоже погибну.

Маршал посмотрел на нее с искренним восхищением и на всякий случай отступил подальше; его и Алису разделял теперь большой стол.

— Алиса, — негромко произнес Анри де Монморанси, — если дело дойдет до схватки, легко предположить, кто окажется побежденным.

— Я понимаю! — решительно тряхнула головой женщина. — Что ж, вы можете убить меня: одному из нас суждено расстаться с жизнью.

— Но почему? Когда я соберусь уходить, я просто без труда отниму у вас этот нож, даже не причинив вам большого вреда. Убивать вас я не намерен, и не мечтайте! Но знайте: в такой ситуации, покинув ваш милый дом, я буду вправе распоряжаться полученными сведениями по своему усмотрению.

Алиса затрепетала.

— А вот если мы сумеем договориться, — закончил Анри, — вам ничто не будет угрожать. Клянусь, я все забуду!

Алиса грустно вздохнула:

— Но я не верю вашим клятвам.

— А если я подкреплю свое обещание, доставив к вам заложников? Давайте побеседуем, как подобает добрым друзьям. Я вижу: страсть лишила вас рассудка. Когда-то вы были моей любовницей, но вели себя весьма сдержанно и не стремились заглянуть мне в душу. Но теперь вы очень изменились. Вы полюбили, Алиса, полюбили пылко и горячо. Я не сомневаюсь: вам нет дела ни до Колиньи, ни до Беарнца, ни до принца Конде, ни до моего братца… Вас волнует только одно — безопасность графа де Марийяка… Мне неведомо, кто он такой и откуда взялся. Но я вижу, что вы любите его больше жизни, что ради него вы готовы пожертвовать собой!..

Признайтесь, Алиса: я ведь прав? Я ни в чем не ошибся?

Знаете, Алиса, еще в то время, когда вы были моей любовницей, я чувствовал в вас что-то странное, сумрачное, пугающее. И сейчас я могу читать в вашей душе так, словно сам ощущаю то же, что и вы. Алиса, вы любите его страстно, любите до беспамятства, до безумия, любите свирепой, дикой, сумасшедшей любовью.

Фрейлина подняла на Данвиля горящий взор. Пока он говорил, молодая женщина внимательно следила за каждым его движением; она боялась, что маршал бросится на нее.

Данвиль помолчал, потом спросил:

— Алиса, я не ошибаюсь? Ответьте же! Это очень важно. Ведь вы действительно во власти любви и отчаяния?

Алиса опустила глаза и медленно произнесла:

— Да! Я действительно люблю графа де Марийяка!

— Отлично! Значит, мы договоримся. Вас не удивляет, Алиса, отчего я так терпелив и мягок с вами, отчего потратил столько времени на увещевания? Вы ведь хорошо знаете меня: я уже давно мог бы выкинуть вас из этого дома… Но мне требуется ваша помощь…

Похоже, вы заинтригованы… Что ж, я сам отвечу на собственные вопросы. Я человек военный, меня упрекают в жестокости, а я так деликатен с вами… Отчего же меня так растрогала ваша любовь, хотя все считают, что я презираю сантименты?

Дело в том, что я тоже влюблен, Алиса. И чувство мое так же велико, так же всепоглощающе, как и ваше. Но ваш суженый отвечает вам взаимностью, а моя любимая испытывает ко мне лишь отвращение…

Маршал замолчал. Алисе передалось волнение Анри. Пальцы женщины разжались, кинжал со звоном упал на пол.

Если бы Анри де Монморанси только разыгрывал горе, он мог бы возликовать в эту минуту. Но он действительно глубоко страдал — и его отчаяние потрясло Алису.

Она почувствовала, сколь сильна любовь маршала и сколь ужасны его муки, и, ощутив невольную симпатию к Данвилю, искренне пожалела его.

Она подошла к Анри и коснулась рукой его плеча.

— Садитесь, господин маршал, — ласково промолвила красавица. — Клянусь вам, никто не узнает от меня о вашей сердечной ране, потому что никто не поймет вас так, как я.

— Спасибо, — хрипло проговорил Анри де Монморанси.

— Если бы я не проник в вашу тайну, — продолжил он, немного придя в себя, — если бы не увидел, что вы готовы во имя любви пожертвовать и своей, и чужой жизнью, я бы не стал рассказывать вам о той страсти, которая сжигает мою душу. Теперь одолжение, о котором я попрошу вас, будет для меня гарантией вашего молчания, а секреты, отныне известные мне, послужат гарантией молчания моего.

Алиса! Я похитил ту женщину, в которую влюблен, увез ее и ее дочь. Сейчас я прячу их в своем доме, но это очень опасно. Я хотел бы поселить их у вас — на несколько дней, возможно, на неделю. Но я должен быть уверен, что они не ускользнут отсюда…

— Вы хотите превратить меня в тюремщицу?..

— Да! — решительно кивнул Данвиль.

Они взглянули друг другу в глаза.

— Помните, Алиса, — прошептал Анри, — если я донесу на вашего возлюбленного, вы сумеете страшно отомстить мне: вам нужно лишь отправиться к моему брату и сообщить ему, что у вас в доме находится похищенная мной Жанна де Пьенн и что она не совершала того преступления, в котором я много лет назад обвинил ее.

Последние слова маршала отрезвили Алису; до нее дошло, какая омерзительная роль отведена ей в этой трагедии.

— Вы изумлены? — усмехнулся маршал де Данвиль. — Да, я люблю жену своего брата, я разлучил их и до сих пор преследую эту женщину! Это поражает даже меня самого! Итак, Алиса, вы будете стеречь их, не смыкая глаз, стеречь бдительно и неподкупно… Или…

— Или что?

— Или ваш дружок будет болтаться на виселице! Я привезу вам заложниц, сам же беру в заложники графа де Марийяка. Если вы отвергнете мое предложение, значит, он не дорог вам!

Алиса де Люс выпрямилась, обратила к небу умоляющий взор и в отчаянии произнесла:

— О мой любимый! Деодат, во имя твоей безопасности мне придется до дна испить эту скорбную чашу, чашу гнусности и позора!

Маршал низко поклонился плачущей женщине.

— Итак, до завтра! — сказал он. — Ночью я привезу дам сюда. Ждите нас.

С этими словами маршал удалился, Алиса же, закрыв лицо руками, рухнула на колени и в ужасе простонала:

— О Боже, Боже, меня толкают в бездну! Кругом только ложь и злодейство! Кто же защитит меня, кто протянет руку помощи?!

— Я! — прозвучал вдруг чей-то голос.

Алиса вскочила на ноги и оглянулась.

В дверях стоял Панигарола.

— Святой отец! — прошептала несчастная женщина, чувствуя, что теряет рассудок.

Да, на Алису смотрел маркиз де Пани-Гарола, ее первый любовник!..

XXXV

ОТЕЦ И СЫН

Примерно тогда же, когда Анри де Монморанси вышел из дома на улице де Ла Аш и отправился в свою резиденцию, то есть приблизительно в девять вечера, по улице Сен-Дени сломя голову мчался какой-то человек. Похоже, он очень спешил. Врезавшись в спину случайного прохожего и едва не сбив того с ног, бегущий мужчина выругался и, не останавливаясь, понесся дальше.

Оказавшись возле постоялого двора «У ворожеи», странный человек чуть помедлил, покосился на ворота и тяжко вздохнул: ему явно хотелось заглянуть в заведение почтеннейшего Ландри. Однако бегун сурово сжал зубы и проследовал дальше, прошептав:

— Ничего, увижусь с ним позже! Главное — осторожность!

Мужчина юркнул в проулок, ведущий к темнице Тампль, и через десять минут уже поднимался по парадной лестнице дворца Мем. На стук посетителя в двери открылся глазок, и чей-то сердитый голос осведомился, кому и что тут надо.

— Передайте господину маршалу, что явился тот самый человек, с которым монсеньор беседовал в харчевне местечка Пон-де-Се; я желал бы встретиться с господином де Данвилем, — проговорил поздний гость.

(В доме маршала де Данвиля, как и в резиденциях герцога де Гиза и других важных сеньоров, царили те же порядки, что и в Лувре, при королевском дворе. У маршала были свои приближенные, своя свита, собственная охрана и офицеры. Во дворце Мем Данвиль властвовал подобно Карлу IX в его монарших апартаментах.

Ведь до эпохи Людовика XIII французский король был всего лишь первым дворянином страны. Только Ришелье положил конец спесивым замашкам всесильных вельмож, и Людовик XIV унаследовал уже не просто королевство, но абсолютную монархию.)

Двери тут же открылись, и выросший на пороге офицер переспросил:

— Значит, это вы прибыли из Пон-де-Се?

— Я, черт побери, хотя и ехал кружным путем.

— В таком случае вы — господин де Пардальян.

— Да, именно так и звучит мое имя. А не хотите ли и вы представиться?

— Я Ортес, виконт д'Аспремон. Монсеньор уже ждет вас, хотя мне совершенно непонятно, зачем вы ему понадобились, — отозвался виконт, окинув Пардальяна презрительным взглядом.

— А вы не боитесь отпускать подобные шуточки? Моя шпага быстро разъяснит вам, почему маршал де Данвиль любезно пригласил меня в свою резиденцию!

— Господа, господа, прекратите! — прикрикнул на мужчин второй офицер. — Вам же известно, монсеньор не терпит раздоров у себя в доме.

Пардальян и виконт утихомирились, но дружбы между ними явно не возникло.

Исполняя свои обязанности, Ортес отвел посетителя на третий этаж и распахнул перед ним дверь большой светлой комнаты.

— Это ваши апартаменты, — объявил виконт. — Желаете поужинать?

— Спасибо, но я недурно пообедал.

— Если так, я могу лишь пожелать вам спокойной ночи.

— У меня и впрямь слипаются глаза, так что если я сейчас лягу, то не встану до самого утра. Но разве маршал не желает поговорить со мной?

— Монсеньор уехал. Но он ожидал вашего появления, и как только он прибудет, я сообщу ему о том, что вы здесь.

Ортес вышел из комнаты, и Пардальян услышал, как дважды повернулся ключ в замке.

— Это еще что? — удивился Пардальян. — Я пленник?

Он кинулся к двери и сразу понял, что вышибить ее не сможет. Тогда он подбежал к окну, но комната, как мы уже знаем, находилась на третьем этаже. Если бы он решился спрыгнуть вниз, он, несомненно, сломал бы себе шею, а это в его планы вовсе не входило. Пардальян в ярости бросил шляпу на кровать и сердито прошипел:

— Господи, какой же я глупец! Попался как последний дурак… Черт возьми, теперь-то мне все ясно: вот почему господин маршал был так снисходителен и любезен, вот почему не скупился в Пон-де-Се на деньги и посулы. Ничтожный трус, сам побоялся связываться со мной и потому приказал убить меня своим слугам! А я-то, я… заглотнул приманку, словно глупый жирный карась… Но ничего! Клянусь Пилатом и Вараввой! Мы еще поглядим, чья возьмет!

Но, поразмыслив, Пардальян понял, что, кажется, все-таки неправ. Ведь маршал честно признался ему, что собирается свергнуть с престола короля Франции, а от таких слов попахивает виселицей…

— А вдруг он все это придумал, чтобы заманить меня сюда? Как ни крути, а я под замком!

Спать Пардальян боялся и принялся лихорадочно мерить шагами комнату, чтобы не свалиться и случайно не задремать. Так прошел целый час. Бывалый вояка уже еле двигался, покачиваясь и даже не пытаясь разлепить веки.

Наконец силы его иссякли. Он отстегнул шпагу и, не выпуская ее из рук, рухнул на постель. С чувством величайшего облегчения он зевнул и пробормотал:

— Пошли они все к черту! А я спать буду… Может, дадут мне отдохнуть хоть часа два, прежде чем зарежут? Подумаешь, проткнут кинжалом во сне, я ничего и не замечу, ведь сон и смерть так похожи!..

И не сомневаясь, что ночью его прикончат, Пардальян с наслаждением растянулся на кровати; десять минут спустя комнату огласил его богатырский храп.

Невозможно было поверить, что человек в ожидании неминуемой смерти может так храпеть!

После встречи с маршалом де Данвилем в Пон-де-Се Пардальян-старший оделся с головы до ног во все новое, купил себе коня и опять отправился бродяжничать. Он о многом передумал, прикидывал и так, и сяк, все колебался, пока в одно прекрасное утро не обнаружил, что уже наступило седьмое апреля, кошелек его пуст, а до города Парижа ему скакать восемнадцать лье.

Он покрыл это расстояние в один день, добрался до Парижа в тот момент, когда городские ворота уже закрывали, и решил подождать, пока совсем не стемнеет. Зайдя в первый попавшийся трактир, Пардальян как следует подкрепился и даже выпил два графина бордо. После ужина трактирщик заявил, что еда, вино и овес для коня обойдутся посетителю в одиннадцать ливров три су. У Пардальяна был лишь один ливр. Он оставил в залог коня и бегом помчался к дворцу Мем.

Мы знаем, как он прибыл туда и как завалился спать, измученный долгим путешествием.

Утром ветеран открыл глаза — и очень удивился:

— Странно! Я еще жив! Почему-то не убили…

Не успел он вылезти из постели, как ему нанес визит сам Анри де Монморанси. Маршал явно скверно провел эту ночь и выглядел теперь бледным и измученным.

— Итак, вы появились точно в срок.

— Да, монсеньор, хотя уже начал сожалеть об этом.

— Почему?.. А-а, ясно: потому что вас тут заперли. Но это обычная мера предосторожности. Так что вы должны меня извинить. Я не хотел, чтобы вы столкнулись в моем доме с одной особой, эта встреча не обрадовала бы вас.

— Я не вполне понял вас, монсеньор…

— А этого и не нужно. Но у меня есть к вам одна просьба, дорогой мой Пардальян. Будьте так любезны, посидите под замком и сегодня. Поверьте, вам ничто не угрожает.

Пардальян сердито насупился.

— Поклянитесь, что не покинете этой комнаты. Если обещаете, я не стану вас запирать.

— Ну, это другое дело. Обещаю, монсеньор.

— А теперь о главном. Мне необходимо переправить отсюда некие прекрасные драгоценности. Тут, во дворце, я опасаюсь за их сохранность и думаю укрыть их в более надежном месте. Отправляемся в одиннадцать вечера. Вы поможете мне?

— Монсеньор, если уж я решил служить вам, то обязан всегда и везде защищать вашу особу. Разумеется, я выполню все ваши распоряжения. Похоже, вы боитесь, что в пути драгоценности могут похитить.

— Вы совершенно правы, — хмуро кивнул Анри. — Мы поступим так: экипаж выедет из ворот в одиннадцать…

— Значит, ваш клад погрузят в экипаж?

— Да, в карете будет д'Аспремон; я поскачу верхом впереди, а вы пойдете пешком вслед за экипажем; в одной руке — шпага, в другой — пистолет. Любого, кто попробует приблизиться к карете, приканчивайте, не раздумывая.

— Ясно, монсеньор. Позвольте спросить: эта экспедиция имеет какое-нибудь отношение к тому, о чем мы толковали в Пон-де-Се? Иными словами, это ваше сокровище… не ходит ли оно на двух ногах?

— Что вы имеете в виду? Кто-то уже разболтал вам?..

— Никто мне ничего не разболтал, — пожал плечами Пардальян, не сводя с Анри своих острых глаз. — Я просто предположил, не отвезем ли мы… ну, скажем… королевский венец?

«Он думает, что речь идет о государе!» — остолбенел маршал и поторопился разубедить Пардальяна.

— Просто в таком случае, монсеньор, я удвоил бы свое рвение, — объяснил ветеран.

Маршал не стал больше спорить со старым воякой, но и не опроверг до конца его подозрений.

— Вот что, Пардальян. Вы же понимаете: я не могу рассказывать вам обо всем… Но охраняйте карету так, словно там и впрямь находятся королевские регалии!

«Кажется, я прав! — ухмыльнулся Пардальян. — Король уже у них в руках».

Тут его осенило, и он воскликнул:

— Значит, монсеньор, меня держат под замком потому, что опасаются, как бы я не дознался, кого именно вы скрываете в своем доме?

— Совершенно верно, — согласился маршал.

— Ну что ж! — твердо произнес Пардальян. — Клянусь, что весь день просижу в комнате, а вечером приступлю к своим обязанностям.

Маршал де Данвиль удалился, а Пардальян вновь погрузился в раздумья:

— Что-то тут концы с концами не сходятся. Если маршал не хотел, чтобы мне стало известно, кого он тут прячет, почему же он сейчас открыл мне этот секрет? А если я теперь все уже знаю, отчего не должен выходить из комнаты?.. Нет, его пленник — вовсе не Карл IX… Меня обманывают… опасаются, как бы я не разнюхал чего-нибудь раньше времени. А раз так — нужно срочно во всем разобраться!

Приняв такое решение, Пардальян поспешил к двери и убедился, что она не заперта. Старый воин выскользнул в коридор и вскоре оказался у широкой парадной лестницы, по которой можно было спуститься в обширный двор резиденции Данвиля.

Но этого Пардальян делать не стал, не желая никому попадаться на глаза. Он двинулся в обратную сторону, дошел до конца коридора и увидел маленькую дверь, за которой обнаружил узкую винтовую лесенку.

Порадовавшись этому открытию, ветеран вернулся в свои апартаменты и принялся слоняться из угла в угол, мурлыча охотничьи марши и косясь на окно.

Так он томился все утро. В одиннадцать пришел слуга и подал Пардальяну прекрасный завтрак; появились на изящно сервированном столе и столь милые сердцу закаленного бойца графины с вином.

Пардальян сел за стол и начал поглощать пищу с аппетитом, достойным двадцатилетнего юноши. Слуга вышел и вскоре вернулся с туго набитым мешочком в руках. Лицо Пардальяна расплылось в довольной улыбке:

— Вот это да! — вскричал он. — Это что такое?

— Управляющий монсеньора приказал мне вручить господину офицеру жалованье за первый месяц службы!

«Экая тут обходительная челядь!» — ухмыльнувшись, подумал Пардальян, вслух же произнес:

— А тебе известно, сколько денег в этом мешочке?

— Да, господин офицер, шестьсот экю.

— Шестьсот? Но монсеньор обещал мне пятьсот…

— Господин управляющий велел уведомить вас: сто экю — это компенсация дорожных издержек.

— Отлично, развяжи мешочек, вынь пять экю и забери их себе. Выпей сегодня за мое здоровье.

— Спасибо, господин офицер, — замер в глубоком поклоне слуга. — Даю слово, что завтра же осушу за ваше здоровье целую бутылку.

— Завтра? А отчего не сегодня?

— Я получил распоряжение до вечера ни на минуту не оставлять вас, господин офицер.

— Да? И что же ты должен делать? — удивился Пардальян.

— Быть с вами и прислуживать вам, не отлучаясь от вашей особы.

«Однако этот расторопный парень нравится мне все меньше и меньше», — поморщился ветеран.

Но внезапно он подскочил, будто вспомнив о каком-то важном деле, и сразу разволновался:

— Моя лошадь! Как я мог забыть о ней! — И Пардальян повернулся к слуге: — Мой друг, бери еще пять экю и — не откажи старику — слетай в трактир «Сосунок», что рядом с Лувром. Я задолжал хозяину десять ливров, так ты отдай их ему и приведи сюда моего скакуна. Ты найдешь его у них на конюшне. Ну давай, одна нога здесь, другая там!

Однако слуга застыл как истукан.

— Чего же ты ждешь? — рассердился Пардальян.

— Сбегаю завтра, господин офицер, а пока вы можете пользоваться лошадьми монсеньора.

Пардальян бросил на любезного слугу возмущенный взгляд, но | быстро придумал еще кое-что.

— Как твое имя, сынок? — осведомился он.

— Дидье, господин офицер.

— Знаешь, Дидье, если тебе нельзя выпить за мое здоровье в харчевне, я сам поднесу тебе стаканчик! — И ветеран протянул слуге полный бокал вина.

— Господин управляющий сказал мне, что если я выпью у вас хоть каплю, мне здорово достанется. Монсеньор не заплатит мне жалованье, а то и просто шкуру спустит.

— Умница! — восхитился Пардальян. — Отлично служишь своему господину! Сразу видно, какой ты преданный и неподкупный! После смерти ангелы вознесут тебя прямо на небеса.

Пока парень убирал со стола посуду, Пардальян шагнул к двери и запер ее изнутри. Потом нежно приобнял Дидье за плечи:

— Значит, так и не отойдешь от меня сегодня ни на шаг? Будешь топтаться по комнате, раздражать меня, отвлекать от размышлений?

— Нет, господин офицер, мне приказано ждать ваших распоряжений в коридоре.

— А если мне захочется побродить по улицам, ты последуешь за мной?

— Нет, господин офицер, но я обязан тут же доложить об этом господину управляющему.

— А как ты обязан поступить в том случае, если я попробую свернуть тебе шею?

— Никак, господин офицер, но я подниму крик.

— Крик? Так ты, и правда, надеешься, что я разрешу тебе хоть пискнуть?

И не успел Дидье опомниться, как Пардальян, схватив свой широкий шарф, быстренько соорудил кляп, засунул его любезному слуге в рот и затянул узлом на затылке.

Дидье рухнул на колени и с мольбой посмотрел на офицера. Этот взгляд без всяких слов говорил о том, что слуга подчиняется грубой силе.

— Вот так-то, — удовлетворенно улыбнулся Пардальян. — Похоже, ты меня понял. Перестанешь наконец действовать мне на нервы своим постоянным «господин офицер, господин офицер… «? Будешь слушаться?

Бедный слуга преданно выкатил глаза.

— Ну то-то. Раздевайся и давай сюда свою ливрею с гербами, желтые чулки и шляпу с эгретом… Натягивай мой камзол и сапоги, а я облачусь в твой дивный наряд. Уж очень мне хочется побыть в слугах у господина управляющего монсеньора маршала де Данвиля.

Ветеран помог трясущемуся Дидье освободиться от ливреи, и вскоре оба совершенно преобразились: на слуге теперь был серый камзол, а на Пардальяне — лакейское платье.

— А теперь соблаговолите лечь, господин офицер, — скомандовал Пардальян.

Он бросил Дидье на кровать и с головой укутал его одеялом.

— Если кто-нибудь сюда заглянет, храпи погромче, — распорядился он. — И не вздумай выкинуть какой-нибудь фортель! А то я тебя на куски разрублю! И уши отрежу!

С этими словами Пардальян осторожно выскользнул из комнаты и на миг замер в коридоре.

Тут царил полумрак, и Пардальян начал ощупью пробираться к винтовой лестнице. Но не успел он сделать и двух шагов, как маленькая дверь распахнулась и из темноты вынырнул тот самый лакей, который был с маршалом де Данвилем в Пон-де-Се.

Пардальян молниеносно отпрыгнул к двери своей комнаты.

— Чем занимается господин офицер? — осведомился лакей.

— Спит! — лаконично сообщил Пардальян.

Лакей заглянул в комнату, услышал раскатистый храп мужчины, уютно устроившегося в постели, и тихо проговорил:

— Все в порядке. Никуда не отлучайся, а когда он встанет, доложи мне.

Лакей маршала, осторожно ступая, двинулся к парадной лестнице.

— Пронесло! — отер пот со лба Пардальян. — У меня аж волосы дыбом встали! Ну, теперь наверняка сюда часа два никто не придет. Я свободен! Вперед!

И Пардальян бросился к винтовой лесенке.

— Тьма — хоть глаз выколи! — бормотал он, спускаясь вниз.

Наконец ветеран очутился на втором этаже и уткнулся в узкую дверь, за которой, видимо, располагались апартаменты хозяина дворца. Пардальян уже хотел проследовать дальше, на первый этаж, но вдруг услышал за дверью голоса.

Пардальян прижал ухо к замочной скважине, и первое слово, которое донеслось до старого вояки, оказалось его собственным именем.

Примерно тогда, когда Пардальян препирался в своей комнате с любезным Дидье, перед входом во дворец Мем остановился экипаж. Судя по всему, приехала какая-то важная персона: лакей тут же помчался докладывать маршалу о госте — и его немедленно проводили в покои Анри де Монморанси. Взволнованный хозяин сам встретил посетителя на пороге своего кабинета.

— Вы здесь?.. Какая неосмотрительность! — с упреком прошептал Анри.

— Произошло чрезвычайно важное событие. Но отправиться прямо к герцогу Гизу было бы еще более неосмотрительно. А мне нужно как можно быстрее известить всех. Это дело жизни и смерти. Нашей жизни и смерти! Я постарался выбраться из Бастилии тайком, чтобы не поползли слухи…

— А вы не преувеличиваете опасность, Гиталан? — с сомнением взглянул на него Данвиль.

Ибо Анри осчастливил визитом комендант Бастилии, уже известный нам господин де Гиталан.

— Так что же случилось? Объясните толком.

— Нас здесь не подслушивают?

— Разумеется, нет. Но из предосторожности мы можем поговорить в другом месте.

Маршал и Гиталан прошли в крошечную комнатку за кабинетом.

— Теперь, — усмехнулся Анри де Монморанси, — между нами и моей челядью фехтовальный зал, кабинет и приемная. А эта дверка всегда на запоре, она ведет на потайную лестницу. Можете спокойно рассказывать мне все.

Гиталан упал в кресло.

— Так вот, — промолвил он, — в Париже есть человек, которому известно о нашем заговоре. Думаю, это конец…

— Известно о заговоре? Невероятно! — вскричал маршал.

— Увы! Это чистая правда! Он сумел незаметно проникнуть на наше последнее совещание — помните, на постоялом дворе «У ворожеи»?

— И кто же этот человек? Как его имя?

— Пардальян.

— Пардальян? — удивился маршал. — Мужчина, которому на вид лет пятьдесят, хотя ему на самом деле за шестьдесят, высокого роста, тощий, с жесткими седыми усами?

— Да нет же! Это юноша!

— Ага, стало быть, его сын. Конечно же, у него есть сын!

— Какой сын? — захлопал глазами Гиталан.

— Неважно… Значит, Пардальян подглядывал за нами на постоялом дворе «У ворожеи»… Вы считаете, что он никому не сообщил о наших планах?

— Думаю, никому…

— Тогда перестаньте волноваться. Я сумею заткнуть мальчишке рот. Но каким образом вы все это узнали?

— Так он несколько дней провел у меня, в Бастилии. Его доставили и велели запереть в одиночку…

— Так в чем же дело? В вашей тюрьме больше нет каменных подземелий?

— Но он уже на воле! Я вынужден был отпустить его!

Маршал решил, что Гиталан рехнулся.

— Возьмите себя в руки, мой милый. Объясните мне, как это случилось? В любом случае этот юноша не представляет для нас большой опасности.

— О, если бы вы были правы! — простонал Гиталан.

И комендант Бастилии изложил наконец трагикомическую историю освобождения Пардальяна из вверенной заботам Гиталана крепости.

— Так что вы обо всем этом думаете? — поинтересовался он у маршала, закончив свою печальную повесть.

— Талантливый малыш! — хмыкнул Анри де Монморанси. — Неплохо бы заполучить его к себе на службу. Но сначала необходимо найти вашего нового друга. Что ж, я это сделаю.

— Так вы знакомы с ним, господин маршал?

— Нет, но я знаю, кто нам поможет его найти. Ступайте, любезный Гиталан, и забудьте о своих страхах. Если над нами нависнет какая-то угроза, я сам поставлю в известность герцога Гиза. Однако, по-моему, пока опасаться нечего. Со дня на день Пардальян-младший будет у меня в руках.

— Меня ободрило ваше хладнокровие, — проговорил Гиталан. — Если вам и впрямь удастся добраться до этого негодяя, везите его прямо ко мне… Я самолично посажу его в уютнейший каземат…

— Не переживайте, он завтра же окажется в Бастилии. Хотя, возможно, мы придумаем для него что-нибудь другое…

Садясь в экипаж, Гиталан чувствовал явное облегчение…

А Пардальян-старший по той же темной лесенке поспешил обратно в свою комнату, отдал Дидье его лакейский наряд, развязал незадачливого слугу и объявил:

— Дорогой мой, выбирай: или ты сохранишь все в тайне и положишь в карман сто экю, или сообщишь об этом происшествии и расстанешься с жизнью.

— Предпочитаю сто экю, господин офицер! — не задумываясь, вскричал Дидье. Он был очень рад, что отделался лишь испугом.

— А теперь ступай, скажи господину управляющему, что я изволил пробудиться.

Пардальян устроился в кресле, потягивая винцо и с интересом ожидая, что же будет дальше.

Читатель уже догадался, что Пардальян услышал самую занятную часть разговора маршала де Данвиля и коменданта Бастилии. После этого планы ветерана изменились.

Итак, Пардальян не выяснил, кого же прячет в своем дворце маршал де Данвиль. Взялся ли бы он за освобождение Жанны де Пьенн и ее дочери, если бы узнал, что их держат в заточении? Мы не хотим, чтобы наш герой выглядел лучше, чем был на самом деле, и должны признаться: мы очень сомневаемся в том, что он поспешил бы на помощь бедным пленницам, дорогой читатель.

Действительно, кем был Пардальян-старший? Авантюристом и наемным солдатом. Трудно сказать, представлял ли он, что такое мораль. Правда, природа наделила его добрым сердцем и способностью отличать хорошее от плохого. В Маржанси, как мы помним, жалость толкнула его на благородный поступок. Но Бог знает, осталось ли теперь в его огрубевшей душе хоть немного сострадания к несчастным?

Но в одном мы уверены: сына своего старик Пардальян любил. Тревога и боль захлестнули отца, когда он услышал, что Жан рискует вновь угодить в подземелье Бастилии. Правда, проявились светлые чувства Пардальяна-старшего лишь в нечленораздельном ворчании, тихих проклятиях да раздражении, с которым он осушил несколько стаканов вина.

Теперь старика совершенно не волновало, кого заточил в своем дворце Анри де Монморанси. Сын попал в беду, и отец хотел как можно скорее предостеречь его.

— Я немедленно отправлюсь на постоялый двор «У ворожеи», — решил Пардальян, — и сверну шею любому, кто вздумает меня остановить. А там посмотрим!

Он схватил шпагу и собрался уже покинуть свои апартаменты, как вдруг на пороге вырос маршал де Данвиль.

— Ну что? Отдохнули? Готовы вечером приступить к выполнению своих обязанностей?

— Однако, монсеньор, вам докладывают о каждом моем шаге! Черт возьми, от вашей челяди ничего не утаишь! Будьте спокойны: теперь, если будет нужно, я не сомкну глаз три дня и три ночи!

— Пока вы понадобитесь мне лишь до двенадцати часов.

— А затем я смогу располагать собой?

— Сколько угодно! Можете делать, что хотите. Хотя, разумеется, эта комната остается за вами… Да, вы, по-моему, рассказывали о своем сыне…

— Совершенно верно, монсеньор, — кивнул Пардальян, насторожившись.

— Он, видимо, хороший фехтовальщик?

— Естественно, чуть что — сразу хватается за шпагу.

— Так представьте его мне! Где он квартирует?

— Поблизости от холма Святой Женевьевы.

— Странное место он выбрал. Что же, ваш сын хочет стать аббатом или судейским?

— Помилуй Бог! Но компания школяров ему нравится, шляются по кабакам, шумят, любят поболтать и подраться.

— Что ж, я надеюсь познакомиться с этим юношей, — улыбнулся Анри и покинул комнату.

«Ага, — сообразил Пардальян, — если маршал думает, что завтра я приду сюда вместе с Жаном, стало быть, нынче он ничего предпринимать не собирается. А я после полуночи буду свободен — и сразу побегу на постоялый двор. Пока же надо вести себя тихо. Например, вздремнуть!»

Пардальян-старший отстегнул шпагу, скинул перевязь и растянулся на кровати, где и прохрапел до самого ужина.

В десять часов вечера Анри де Монморанси закончил отдавать приказы. Лишь Жиль, личный лакей маршала и его управляющий, служивший Анри как верный пес, знал, куда доставят прекрасных пленниц. Маршал загодя отправил его на улицу де Ла Аш — убедиться, все ли там готово к приезду дам и не болтаются ли вокруг какие-нибудь подозрительные личности.

Виконту д'Аспремону было велено занять место на козлах и править лошадьми. В начале улицы де Ла Аш он, согласно плану, спрыгнет на землю, и маршал в одиночестве поведет под уздцы впряженных в экипаж коней до самой калитки в ограде, которая высилась вокруг домика Алисы. Пардальяну же предстояло шагать вслед за каретой, а затем вместе с д'Аспремоном ожидать Анри в начале улицы де Ла Аш.

Таким образом, новое место заточения Жанны и Лоизы оставалось тайной для всех, кроме маршала и Жиля.

В одиннадцать виконт позвал Пардальяна, и оба они поспешили во двор. Там уже ожидал экипаж. Похоже, драгоценный клад маршала давно находился внутри кареты, окна которой были закрыты занавесками, а дверцы заперты на замок.

Д'Аспремон взобрался на козлы, а Анри Монморанси, уже сидя на коне, продолжал инструктировать Пардальяна:

— Мы будем двигаться очень медленно, следите за каретой шагах в десяти. Если кто-нибудь рискнет подойти к экипажу, действуйте немедленно… Все ясно?

Пардальян молча продемонстрировал спрятанную под плащом шпагу. Кроме нее, ветеран вооружился пистолетом и кинжалом.

Маршал взмахнул рукой, и ворота дворца открылись; сначала выехал на своем жеребце сам хозяин, потом экипаж; последним, вглядываясь во тьму, вышел Пардальян.

«Если и нужно ждать нападения, — подумал старик, — то уж во всяком случае не у стен дворца».

Экипаж свернул в проулок — и тут неожиданно грохнул выстрел, а мрак прорезала пороховая вспышка.

— Гони! — закричал маршал, оглянувшись на д'Аспремона.

Злоумышленник целился скорее всего в кучера, но пуля пролетела мимо. Д'Аспремон хлестнул лошадей, и карета помчалась во весь опор. Впереди летел на своем скакуне маршал.

— Подлец! Негодяй! Остановись! — раздался чей-то отчаянный вопль. Но всадник и карета уже скрылись в лабиринте улиц.

Когда прогремел выстрел и лошади понеслись, как птицы, Пардальян углядел чей-то силуэт и сообразил, что нападавший побежал за экипажем.

— Надо браться за дело! — вздохнул ветеран и бросился вслед за неизвестным, который несся как сумасшедший, стараясь догнать карету.

Через минуту Пардальян настиг злодея и замахнулся, собираясь мощным ударом сбить его с ног.

Но стрелявший, похоже, услышал топот преследователя я ловко увернулся, так что железный кулак Пардальяна-старшего со свистом прорезал воздух.

Тогда Пардальян решительно встал на пути у бегущего, и тот, мгновенно выхватив шпагу, стремительно атаковал старика.

Зазвенели клинки — и противники тут же поняли, что каждый из них достоин другого. Они бились в полном молчании, с трудом различая друг друга во мраке ночи. Ветеран в основном оборонялся, поскольку ему надо было лишь задержать незнакомца, дав экипажу скрыться. Неизвестный же яростно нападал, стремясь как можно быстрее возобновить преследование кареты.

Через несколько секунд таинственный человек внезапно сделал резкий выпад, который должен был уложить врага на месте. Но Пардальян мастерски парировал удар, и шпага неизвестного лишь со скрежетом скользнула вдоль клинка старого вояки.

Незнакомец вновь бросился в атаку и в пылу боя воскликнул:

— Клянусь Пилатом!

— Клянусь Вараввой! — немедленно проорал Пардальян-старший.

Противники замерли и ошеломленно уставились друг на друга.

— Отец! — выдохнул изумленный юноша.

— Сын! — прошептал потрясенный Пардальян.

Ветеран растерялся: ему почему-то захотелось сказать что-нибудь в свое оправдание. Чутье говорило ему, что у сына есть причины на него сердиться.

И поскольку лучшая защита — это нападение, Пардальян немедленно обрушился на Жана. С видом оскорбленной невинности он возмущенно заявил:

— Так-то вы встречаете старика-отца, с которым не виделись столь долго?! Значит, вы пренебрегли моими наставлениями? А ведь клялись, что всегда будете руководствоваться ими! Я советовал вам не вмешиваться в чужие дела, не верить никому — и прежде всего голосу собственного сердца. А вы, как я погляжу, заделались настоящим рыцарем! Носитесь ночами по городу и помогаете незнамо кому. Что и говорить, прекрасное времяпрепровождение…

Учтите: ни денег, ни славы вам эта беготня не принесет! Кроме того, вы, сын мой, рискуете окончить свои дни на виселице. Ибо люди, дитя мое, — те же дикие звери; они ценят отвагу лишь в том случае, если она приносит им выгоду. Вас могут счесть безумцем; приличная публика станет пальцем показывать на шевалье де Пардальяна. Над вами будут насмехаться и твердить: «Вот идет господин де Пардальян; он отважен и самоотвержен, хотя не получает за это ни гроша. Надо запереть его в сумасшедший дом. Ведь если таких чудаков разведется слишком много, они перевернут весь мир с ног на голову!»

Вот что скажут люди, сын мой! Мне горько признать, но они будут правы. Я заканчиваю, мой мальчик, ибо ненавижу долгие речи. Предлагаю вам последовать за мной в некий кабачок. На условный стук там открывают ночью… Итак, пошли?

— Отец, — откликнулся юноша, — ваша речь разрывает мне сердце! Мы с вами стали врагами… Подумайте, я едва не обагрил вашей кровью ту самую шпагу, что вы мне вручили. Если бы это случилось, мне оставалось бы лишь пойти и утопиться в Сене. Господи, сердце разрывается! Лучше бы нам никогда больше не встречаться! Прощайте, прощайте, отец!

Слова Жана были полны такого отчаяния, что ветеран содрогнулся.

— Мальчик мой! Тебе ничто не мешает присоединиться ко мне! Дельце-то неплохое! Сто тысяч ливров я тебе уже обеспечил, а, может, получишь и хорошую должность.

— Прекратите! Прошу вас, прекратите! Неужели вы не видите, как мне тяжело?.. Я не в силах выслушивать такие речи! Прощайте, батюшка!

— Ты оставляешь меня?

— Вы сами толкаете меня на этот шаг! Задумайтесь о том, что сейчас произошло: я поднял руку на родного отца! Господи, какой ужас!

И шевалье бросился прочь, тут же растворившись во мраке. Ветеран зашатался и со стоном плюхнулся на камни мостовой.

— О Боже! Как это могло случиться?! Мой сын отрекся от меня. Мы оказались во враждующих станах… Но раз так — для чего же мне жить?.. Кому нужен немощный инвалид?.. Ведь меня поддерживала лишь надежда, что он выбьется в люди, будет доблестным воином… прославится на полях сражений… Я мечтал умереть на его руках… А теперь? Все кончено…

И по загорелым щекам старого забияки заструились горькие слезы, блестящими капельками повисая на жестких усах.

Но в этот миг ветеран почувствовал, что сильные руки сжали его в объятиях и подняли на ноги: перед стариком снова стоял его сын.

— Не плачьте, батюшка! Я вас не покину!

— Клянусь всеми дьяволами ада! — прогремел как встарь голос отважного бродяги. — Поцелуемся же, мальчик мой! Дай мне посмотреть на тебя! Тут, правда, не слишком светло, но я ведь вижу в темноте как филин… Черт возьми, а ты изменился: возмужал, окреп… Думаю, теперь ты осилишь кого угодно… А рука! А удар! Я и сам недурно фехтую, но с тобой бы драться не хотел… «Клянусь Пилатом!» — я тотчас сообразил, с кем столкнула меня судьба! Ну, пошли!

— Да, уйдем отсюда, батюшка. Отправимся ко мне.

— На постоялый двор «У ворожеи»?

— Естественно.

— А вот туда-то нам и нельзя. Это для тебя теперь не жилье, а натуральный капкан…

— Вы так считаете, батюшка?

— Будь уверен! И близко к «Ворожее» не подходи! Есть один такой Гиталан, который спит и видит сцапать тебя и запереть покрепче. Так что шагай-ка со мной.

Шевалье не стал спорить, и двадцать минут спустя отец с сыном устроились в харчевне «Молот и наковальня», приютившейся в переулке Монторгей. Для некоторых посетителей этот кабачок гостеприимно распахивал свои двери даже ночью, несмотря на многочисленные запреты, объявленные в королевских эдиктах, и на частые рейды патрулей. В маленьком зальце второго этажа им подали простой ужин.

XXXVI

ОТЕЦ И СЫН (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

— Ну а теперь, — весело сказал Пардальян-старший, — признавайся: чем ты занимался в Париже после того, как я уехал? Почему ты бежал за этим экипажем? Тебе было известно, когда он появится и кто окажется внутри?

— Да, — лаконично ответил юноша.

— Ну, тогда ты знаешь куда больше, чем я. Мне велели следовать за каретой, а кто в ней находился, я и понятия не имею.

— Раз так, отец, — вздохнул Жан, — я вам сейчас все объясню. Вы, разумеется, помните, что почтеннейший Ландри Грегуар, владелец постоялого двора «У ворожеи», славится своим поварским искусством. Он мастерски готовит самые изысканные блюда; особенно ему удаются паштеты. Нынче утром я решил взглянуть, что делается в резиденции маршала де Данвиля. Я двинулся к дворцу Мем — и внезапно столкнулся с мадам Югеттой… Вы еще не забыли Югетту?

— Нашу прелестную хозяйку? Такую не забудешь!

— Ну вот… я с ней в большой дружбе. Она добрейшая женщина… Значит, увидел я ее, раскланялся и уже собрался идти дальше, но она попросила меня оказать ей честь и проводить ее. Я из простой любезности спросил, куда она спешит. А она мне сказала, что раз в неделю носит паштеты в особняки мадам де Невер, юной герцогини де Гиз и маршала де Данвиля. Ах, отец, в эту минуту я буквально потерял самообладание!

— Вам здорово повезло с этой очаровательной Югеттой! — ухмыльнулся Пардальян-старший.

— В общем, я обещал мадам Югетте, что составлю ей компанию. Она ужасно обрадовалась. Мы зашли в резиденцию Гизов, затем в дом мадам де Невер, а потом отправились во дворец Мем. За дворцом разбит сад, который огорожен высоченным забором; в заборе есть небольшая дверца. Этой дверцой и пользуется Югетта и попадает через сад прямо на кухню. Она юркнула в калитку, я следом.

— Шевалье, а вы куда? — изумилась Югетта.

— Как куда? С вами, на кухню. Вы можете выдать там меня за своего брата, свата или родного дядю — за кого хотите, но мне необходимо проникнуть в этот дом!

— Ах, господин шевалье, — разволновалась Югетта. — А вдруг вас увидит управляющий, и мы лишимся по вашей милости такого клиента!

Однако я настаивал. Она поохала — и сдалась. С черного хода мы зашли в большую переднюю; правый коридор ведет оттуда в кухню, а левый — в буфетную. Есть там еще и третья дверь.

Югетта свернула направо, я же обещал подождать ее в передней. Не успела мадам Грегуар скрыться в кухне, как я спрятался в буфетной, которая в этот час пустовала. Минут десять спустя я услышал, что мадам Югетта вышла из кухни, а потом увидел в окно, как она и еще какая-то служанка разыскивают меня по всему саду.

— Да где же ваш кузен? — воскликнула служанка.

— Наверное, ему надоело ждать и он ушел через сад, — ответила Югетта.

— Нет, мадам Югетта, я бы заметила его через окно, — покачала головой служанка.

— Может, вы как раз открыли дверцы шкафа, а они заслоняют окошко.

— Похоже, что так, мадам Югетта.

— Надеюсь, дорогая Жаннетта, вы не сердитесь на меня?

— Я? За что? За то, что вы привели кузена? Конечно, нет! Господа в буфетную не ходят, отсюда только блюда подают на стол, вон через тот коридор. А с вашим кузеном мне очень хотелось бы познакомиться…

Побегали они, побегали — и мадам Грегуар, распростившись, отправилась домой, а молоденькая служанка вернулась во дворец. Я успел разглядеть, что она — премиленькая…

— Вот, значит, что интересовало тебя в резиденции маршала де Данвиля! — усмехнулся Пардальян-старший.

— Вы глубоко ошибаетесь, отец! Служаночка зашла в буфетную, где я уже поджидал ее — и крепко обнял. Она хотела было заверещать, но я закрыл ей рот страстным поцелуем. В общем, через пятнадцать минут Жаннетта (ее имя — Жаннетта, батюшка) уже не сомневалась, что я давно и пылко люблю ее. Я же выяснил, что она скоро станет женой некоего Жилло, племянника господина Жиля, управляющего маршала. К Жилло она равнодушна, а господина Жиля просто не выносит.

Мы мило болтали, но внезапно услышали, что кто-то приближается по коридору к буфетной. Умница Жаннетта молниеносно распахнула дверцы шкафа и впихнула меня в него.

— Жаннетта, — осведомился некто, — узницы говорили тебе что-нибудь сегодня утром?

Узницы! Я в шкафу едва не лишился чувств.

А Жаннетта ему и отвечает:

— Нет, господин управляющий, ни сегодня, ни вчера эти дамы не промолвили ни слова. По-моему, им здесь не слишком уютно.

— Надеюсь, ты никому о них не рассказывала? Будешь держать язык за зубами — получишь от монсеньора богатое приданое. А завтра эти дамы уже покинут дворец. Понимаешь, Жаннетта, они в родстве с монсеньором. И он подыскал для младшей подходящего мужа. А девица уперлась — и все тут. Мать же во всем потакает дочери. Господину маршалу надоело их уламывать, он махнул на все рукой и решил отправить их домой. Но это все секрет, ясно?

— Разумеется, сударь!

— Вот и славно, Жаннетта. Будешь хорошей девочкой — обвенчаешься с моим племянником. Пока же до свидания.

Как только управляющий удалился, я выбрался из шкафа, а Жаннетта занервничала:

— Уходите скорей, сударь. Сейчас притащится Жилло и, если застанет вас здесь, устроит страшный скандал, весь дом на ноги поднимет. Завтра утром вернетесь, если… если, конечно, вам захочется меня навестить…

— Очень захочется, Жаннетта, — заверил ее я. — А теперь отведи меня к этим дамам.

— Вы рехнулись! — всплеснула руками служанка.

И тут она вдруг раскричалась: да кто я такой? Да зачем пробрался во дворец?! Я попытался ее успокоить, но она отбивалась и отказывалась наотрез. Вижу, я совсем потерял ее расположение, и никак не могу понять, почему. Вдруг Жаннетта воскликнула:

— Я знаю, вы любите эту барышню! И она вас любит! Конечно, поэтому она и отказывается от выгодной партии! Но на меня не рассчитывайте, я вам не помощница!

И тут она разрыдалась. А до меня наконец дошло: Жаннетта просто ревновала…

— Бедная девочка! — вздохнул Пардальян-старший.

— Я постарался ее успокоить, — продолжал Жан. — Поклялся, что меня послал к барышне один знатный дворянин… А сам я тут, мол, вовсе ни при чем… Ведь эта девушка — родня Монморанси, не может же она влюбиться в кузена трактирщицы, у которого к тому же ни гроша за душой… Этот довод убедил Жаннетту, и она захлопала в ладоши:

— Как же я сразу не сообразила! Конечно, знатная барышня вам не пара!

— Вот это ты хорошо придумал! — рассмеялся Пардальян-старший.

Шевалье помрачнел и надолго замолчал.

— Скажите, батюшка, — вдруг спросил Жан, — вы считаете, что Жаннетта права?

— Что ты имеешь в виду? Что родственнице Монморанси не пристало любить нищего бродягу вроде тебя?

— Да, отец.

Пардальян-старший пожал плечами и отхлебнул вина.

— По-моему, твоя служаночка рассуждает, как ребенок. Учти, сынок, любовь всех делает равными. Если знатная дама потеряет голову из-за бедного школяра, почему бы ей не выйти за него замуж? Стало быть, одна из пленниц — родственница Монморанси?

— Да, батюшка!

— Очень интересно… — задумчиво протянул Пардальян-старший. — Продолжай, я сгораю от любопытства: так что же было дальше?..

— Жаннетта успокоилась, убедившись, что меня послал к барышне какой-то важный господин, и согласилась помочь мне. Правда, предупредила, что до восьми вечера к ним не пробраться, и предложила, залившись очаровательным румянцем:

— Вы, сударь, можете пока посидеть в моей каморке. Пошли, я провожу вас туда.

Мы опять вышли в переднюю и из нее попали в узенький коридор с низкими сводами. Я шагал за Жаннеттой, но внезапно в дальнем конце коридора появилась какая-то фигура.

— Снова этот мерзкий Жиль! — подскочил Пардальян-старший.

— Нет, отец, теперь Жилло. Хорошо, что я заприметил в стене коридора нишу, а в нише дверку. Жаннетта оцепенела от ужаса, я же у нее за спиной юркнул в эту самую нишу. Служаночка оглянулась, поняла, что мне удалось спрятаться, и спокойно обратилась к Жилло. Я тем временем открыл дверку — к счастью, она была незаперта — и увидел лестницу, спускавшуюся в подвал. Я осторожно закрыл за собой дверь и навострил уши.

— Куда ты так торопишься, Жилло? — поинтересовалась Жаннетта.

— Сначала хотел заскочить в буфетную, поцеловать тебя.

— А потом?

— А потом дядюшка Жиль приказал привести в порядок закрытый экипаж. Им давно не пользовались, так что придется его чистить и мыть часа два, не меньше. Вот я и решил подкрепиться перед этим винцом… Сбегаю в погреб, возьму бутылочку…

— Так погреб же на замке!

— А я его тайком отпер, сейчас спущусь…

Чувствую, дверь, за которой я стою, медленно отворяется. Мельком вижу испуганное личико Жаннетты, а Жилло уже ступает на лестницу. Тут я на цыпочках крадусь по ступенькам вниз и вжимаюсь в стену подвала. Я надеялся, что Жилло схватит бутылку и поспешит наверх, но этот идиот зажег факел, тут же увидел меня и застыл с разинутым ртом. Я понял: сейчас он завопит. Я вцепился ему в горло и, как выяснилось, правильно сделал: наверху, в коридоре раздалось сердитое брюзжание. Экое, мол, безобразие, погреба нараспашку… Это был дядюшка Жиль… Жаннетта, наверное, уже унесла ноги. И господин управляющий запер дверь подвала.

— Черт побери! — крякнул Пардальян-старший. — Значит, тебя закрыли в погребе! И как же тебе удалось выбраться?

— Да уж сумел, хотя мерзавец Жиль три раза повернул ключ в -замке. Так вот, стоим мы с Жилло в подвале, я держу его за горло, чтобы он не закричал, а у него морда уже даже не красная, а лиловая. Ну, разжал я руки, а этот кретин сразу бух мне в ноги скулит:

— Сударь, забирайте все, что пожелаете, я ни слова не скажу, только не губите!

— Так он решил, что ты грабитель! — расхохотался старик.

— Вот именно! В погребе, и правда, добра было немало. Я, разумеется, не стал спорить с этим дураком, а связал его покрепче и заткнул ему рот.

— И во сколько это произошло?

— Примерно в одиннадцать утра.

— Подумать только! В это время я проделал такой же фокус с Дидье! Но об этом после. Продолжай! Значит, ты связал Жилло…

— Да, связал и положил на пол. Пролетел час, потом второй. Факел догорел и погас. Сижу я на лестнице в кромешной тьме, с пистолетом в одной руке и с кинжалом в другой и в волнении ожидаю, что какого-нибудь лакея отправят за чем-нибудь в погреб, он откроет дверь, и тогда я попробую прорваться наружу.

Но часы бегут, никто не появляется, кругом тишь и безмолвие. А в одиннадцать вечера узниц увезут неизвестно куда, и я ничем не смогу помочь им!

— Да, ситуация скверная! Но как же ты все-таки отпер дверь?

— Я не отпер. Отперла Жаннетта.

— Прелестное дитя!

— Быстрее, быстрее, — шепнула она мне. — Я стащила ключ, его вот-вот хватятся. Уже десять вечера! Уходите скорее!

У меня камень с души свалился: значит, экипаж еще не уехал! Я от всего сердца расцеловал Жаннетту и поклялся, что скоро вновь навещу ее.

Тут она вспомнила о своем женихе:

— А где Жилло?

— С ним все в порядке, — успокоил я ее. — Дремлет там, с кляпом во рту.

Жаннетта кинулась в подвал, а я выбрался в сад. Калитка была на запоре, так что я перелез через забор и обогнул дворец. У меня -уже не оставалось времени, чтобы переговорить с узницами, и я решил ждать карету у ворот особняка на углу.

Через полчаса, смотрю, ворота распахнулись. Показался экипаж. Рядом с ним лишь один всадник. У меня сразу же возник план: выстрелом из пистолета убиваю кучера, стаскиваю на землю всадника, нападаю на него и вынуждаю защищаться… Смертельно или не смертельно ранив этого дворянина, вышибаю дверцы кареты и выпускаю дам на волю…

Я выстрелил в кучера… Что было дальше, отец, вам хорошо известно, — грустно закончил Жан.

— Но ведь это события только одного дня, да и о них я начал узнавать с конца, — проговорил ветеран. — А что было раньше, сразу после того, как я уехал из города?

— Ах, батюшка! — покачал головой шевалье. — Этот день мог бы стать самым важным в моей жизни. Мне просто необходимо было попасть во дворец, ибо мою судьбу определяют судьбы двух этих дам. Я спасу их… или погибну! Вы, возможно, слышали, куда их увезли? Прошу вас, скажите!

— Увы, мальчик мой… Это мне неведомо…

— Я верю вам, батюшка! — вздохнул Жан, прощаясь с последней надеждой.

— Но ты-то можешь мне объяснить, что это за дамы, почему маршал де Данвиль держит их в заключении и причем тут ты? Кажется, ты упомянул, что они — родственницы Монморанси?

— Родственницы… Помните, батюшка, вы рассказывали о женщине, у которой много лет назад похитили ребенка? Ее имя вы тогда от меня утаили, утверждая, что это не ваш секрет…

Пардальян-старший содрогнулся и побелел.

— Так вот, это дитя — Лоиза де Пьенн, вернее, Лоиза де Монморанси… Именно ее с матерью увезли в том чертовом экипаже!

— И ты любишь ее!

— Люблю! Страстно и безответно! И не успокоюсь, пока не вызволю их из плена.

— Теперь все понятно. Ясно, почему меня держали под замком и зачем так заботились о мерах предосторожности: маршал де Данвиль опасался, что я дознаюсь, кого он скрывает у себя в доме. Если бы я докопался до правды, то сам совершил бы все то, что не сумел нынче вечером сделать ты.

— Ах, батюшка, но вы-то как попали на службу к маршалу? Сколько времени вы пробыли у него во дворце?

— Я только вчера вечером добрался до Парижа. А во дворце с меня не спускали глаз. Впрочем, господин де Данвиль заверил меня, что после полуночи я смогу располагать собой. Тогда я и хотел зайти к тебе.

Отец поведал сыну о том, как столкнулся в Пон-де-Се с маршалом де Данвилем, а юноша затем вкратце рассказал о приключениях, выпавших на его долю после отъезда Пардальяна-старшего из столицы.

Посовещавшись, наши герои решили, что ветеран отправится обратно во дворец Мем и станет пока вести себя как преданный слуга Анри де Монморанси; это была единственная возможность разузнать хоть что-то о Жанне де Пьенн.

— Во дворце же есть одна особа, которой отлично известно, куда поехала карета. Я имею в виду виконта д'Аспремона, он ведь сидел на козлах! — воскликнул старый бродяга. — И я вытяну из него все!

— А я побегу к маршалу де Монморанси, сообщу о новых кознях его братца. И давайте встретимся вечером на постоялом дворе «У ворожеи».

— Какой постоялый двор?! — подскочил ветеран. — Тогда уж лучше отправляйся прямо в Бастилию!

— Ах да, совсем из головы вылетело!

— Я устрою тебя в трактире у Като. Это моя старинная приятельница. К тому же о ее заведении идет дурная слава, так что караульные предпочитают туда не заглядывать.

— Но на постоялом дворе меня ждет друг! Не приведете ли вы его ко мне?

— Ладно, так и быть. Кто он?

— Пипо… моя собака.

XXXVII

В КОРОЛЕВСКОМ ДВОРЦЕ

Като, владелица трактира «Молот и наковальня», устроила Пардальяна-младшего в чуланчике. Здесь юноша нашел продавленный тюфяк, на котором и проспал несколько часов.

В девять утра Жан вскочил и тут же помчался к маршалу де Монморанси. Франсуа ожидал его с угрюмым нетерпением.

Целые сутки герцога терзали сомнения. То он горько сожалел, что не послушался голоса собственного сердца и не поспешил во дворец брата. То признавал правоту молодого шевалье и мысленно соглашался с тем, что действовать нужно не силой, а хитростью. То вдруг вновь изумлялся тому, что он — отец семнадцатилетней дочери, о которой еще вчера даже не подозревал, и это внезапное открытие умиляло и немного пугало его… А потом он вспоминал о муках Жанны, о ее великом материнском самоотречении — и осознавал, что любит эту женщину еще сильнее, чем прежде.

Думал Франсуа и о сложном положении, в котором оказался. При всем желании он не мог забыть, что его официальная супруга — Диана де Франс.

Он знал, что Диана уважает и ценит его. Развестись с ней значило бы тяжко оскорбить королевский дом. Конечно, когда-то папа римский расторг его брак, но вряд ли такое повторится теперь — папа никогда не выступит против короля Франции. Но Франсуа чувствовал, что больше не сможет жить без Жанны. Бедная женщина должна быть вознаграждена за свои страдания и полностью оправдана… И он, Франсуа де Монморанси, добьется этого!

Семнадцать лет, семнадцать лет прошло с тех пор… и все это время он мог бы жить спокойно и счастливо… При мысли об ушедших годах маршала де Монморанси охватывало бешенство… Отомстить, отомстить во что бы то ни стало — вот о чем думал Франсуа!

Когда Жан вбежал к герцогу, тот даже не решился о чем-нибудь спросить его. Но глаза Франсуа, полные нетерпения и тревоги, были красноречивее любых слов.

Маршал казался совершенно измученным. Еще вчера перед шевалье стоял гордый, могущественный сеньор, наследник славы и богатств знатнейшего рода Франции. Сегодня Жан увидел просто исстрадавшегося человека, охваченного глубокой скорбью. И Пардальян, бедный, безвестный дворянин, пожалел одного из первых вельмож королевства.

— Монсеньор, — с порога сказал Пардальян, — моя догадка подтвердилась! Их, и правда, держали во дворце Мем.

— Держали?

— Да, но теперь увезли в другое место. О, монсеньор, злая судьба наносит мне удар за ударом. Ведь я мог спасти их… Все решал единственный выстрел — но моя пуля пролетела мимо цели…

— Так вы участвовали в стычке?! — побледнел взволнованный Франсуа. — Дрались, пытаясь освободить мою супругу и мою дочь?.. Шевалье, я безмерно благодарен вам. Какое счастье, что на моем пути встретился такой человек, как вы!.. Столь бескорыстный и столь преданный! Не знаю, какими словами выразить вам мое расположение…

Жан слегка покраснел. Ироническая улыбка мелькнула у него на губах, но тотчас же исчезла.

— Да, но вызволить женщин мне не удалось.

— Значит, похититель все-таки мой брат. Дворянин из семейства Монморанси… О Боже! Анри навеки опозорил наше имя! Но сообщите мне скорее, что вы сумели выяснить, шевалье!

Жан рассказал все то, что уже известно читателю, однако не стал пока упоминать о своем отце.

— Таковы добытые мною сведения, монсеньор, — подытожил молодой человек. — Маршал де Данвиль увез пленниц, но куда поехал экипаж — загадка. Впрочем, возможно, я скоро ее разгадаю…

Франсуа схватил руку шевалье и нервно стиснул его пальцы.

— Я не могу ждать, мальчик мой! — вскричал маршал. — Я должен немедленно положить конец этим гнусным интригам! Вы осмелитесь повторить свой рассказ в присутствии моего брата?

— Я ничего не боюсь! — решительно заявил Пардальян.

— Тогда отправитесь ли вы со мной к королю?

— Хоть сейчас!

— Отлично! Поспешим же в Лувр. Надеюсь, его величество восстановит справедливость! А если он откажется рассмотреть мое дело…

— То?.. — трепеща, спросил юноша.

— То, — сурово откликнулся Франсуа де Монморанси, — не добившись суда земного, я буду уповать на суд небесный[6].

«О Господи! — не без содрогания подумал шевалье. — Король… Но там обязательно будет и королева-мать. Эта милая дама однажды уже засадила меня в Бастилию; второй возможности она, видимо, тоже не упустит».

Через пятнадцать минут маршал Франсуа де Монморанси был готов к встрече с монархом. Герцог появился перед Пардальяном в парадном одеянии из черного бархата, при всех регалиях, с массивной золотой цепью на шее, с подбитым горностаем серым шелковым плащом на плечах. Однако вместо обычной в таких случаях изящной шпаги с эфесом, усыпанным драгоценными камнями, он вооружился настоящим боевым клинком с железной рукоятью в виде креста. Маршал казался величественным и грозным; в этот момент никто бы не усомнился, что глава дома Монморанси может говорить с королем как с равным.

Перед особняком маршала и шевалье уже ждала громадная карета, украшенная родовыми гербами и запряженная четверкой прекрасных вороных коней. Форейтор, два кучера на козлах и четыре лакея на запятках были облачены в ливреи с гербами Монморанси.

Маршал и Пардальян уселись в экипаж, напротив них устроились четыре пажа, и карета покатила к Лувру. В пути Франсуа и Жан не обменялись ни словом.

Весть о том, что в Лувр прибыл маршал Франсуа де Монморанси, молниеносно распространилась по дворцу: здесь любили посплетничать. Жизнь в резиденции монархов текла своим чередом, скованная жесткими рамками сурового этикета, но чопорность королевского двора скрывала кипение страстей, потрясавших этот замкнутый мирок.

Драмы и комедии, жестокие романы и поэтичные любовные истории, измены и дуэли, убийства и интриги — все бурлило в этом котле. Накрашенные и набеленные лица придворных модников казались неподвижными и равнодушными, лишь блеск глаз выдавал тщательно скрываемое волнение или замаскированное любопытство.

Любопытство — и достоинство, и недостаток придворного, его подлинная страсть, почти болезнь.

Неожиданная новость — приезд маршала Монморанси, который много лет не появлялся при дворе, — переполошила весь Лувр.

В тот день у короля Карла IX был прием, то есть придворные присутствовали при утреннем туалете его величества. Затем Карл показал приближенным свой новый кабинет, который по его приказу отделали на первом этаже, под королевскими апартаментами. К этом помещении, обширном, но казавшемся небольшим в сравнении с гигантскими анфиладами Лувра, Карл намеревался устроить охотничий и оружейный зал. Из окон кабинета открывался вид на Сену; здесь не было ни набережной, ни причалов; внизу, прямо под окнами, прихотливо извиваясь, бежала река.

Карл IX и десятка полтора его приближенных рассматривали аркебузу, которую демонстрировал им королевский оружейник Крюсе.

— Ваше величество, — говорил он, — это новая конструкция. Бьет без промаха!

Карл вертел в руках оружие, но думал явно не о меткости стрельбы. Он устремил мечтательный взгляд в окно, на струящиеся воды Сены и, забывшись, тихо выдохнул:

— Мари!

— Взгляните же, сир, — продолжал свои пояснения Крюсе.

Карл очнулся от грез и принялся рассматривать аркебузу.

— Вот представьте, ваше величество, — говорил оружейник, — что кто-то из ваших врагов как раз проходит вдоль Сены. Где-нибудь вон там, недалеко от того тополя. Вы можете выстрелить прямо из окна и наверняка попадете, а сами будете в полной безопасности. Ваше величество желает попробовать?

— Зачем? Надеюсь, у меня нет врагов, — раздраженно заметил Карл.

И морщины набежали на его бледный лоб.

— Конечно, у вашего величества нет врагов, — поспешил согласиться Крюсе. — Но попробуйте, оружие необыкновенной меткости…

— Ну, хорошо, хорошо… — вздохнул король.

Придворные подошли поближе, чтобы присутствовать при королевской забаве.

— Герцог де Гиз, — попросил Карл, — посмотрите, нет ли кого-нибудь на берегу, а то я, не дай Бог, задену человека.

Гиз, высунувшись из окна, огляделся:

— Никого, сир!

Король прицелился, выбрав мишенью тополь, росший шагах в тридцати от окна. Молодой герцог де Гиз подошел к Карлу с горящим фитилем.

— Зажигайте! — скомандовал король.

Герцог поднес фитиль, прогремел выстрел, и комната наполнилась дымом.

— Есть! — радостно закричал Крюсе. — Вы попали в тополь, ваше величество! Отсюда хорошо видно… Я же говорил — прекрасное оружие.

— Но учтите, — небрежно заметил герцог Анжуйский, — мой брат отличный стрелок!

Придворные согласно закивали головами, а фавориты Генриха Анжуйского даже радостно зааплодировали.

— У короля меткий глаз! — воскликнул Келюс.

— Его величество — лучший охотник королевства! — добавил Можирон.

Неожиданно стоявший поодаль мрачный мужчина произнес с неприятной усмешкой:

— А если бы на месте тополя оказался гугенот, король отправил бы его ad patres[7].

— Браво, Моревер! — заявил Сен-Мегрен.

Пока придворные болтали, король, внезапно побледнев, мрачно разглядывал рану, нанесенную тополю. Резким движением Карл отставил аркебузу и произнес:

— Дай Бог, чтобы из нее никогда не пришлось стрелять по живым мишеням!..

Придворные замолчали. Карл IX подозвал старика Ронсара, беседовавшего в противоположном углу комнаты с Дора.

— А что вы об этом думаете, отец мой? — обратился к поэту король.

Карл называл так Ронсара потому, что был искренне к нему привязан, а, кроме того, хотел подчеркнуть свое особое расположение к сочинителю.

Вопрос пришлось повторить, ибо Ронсар, как мы знаем, был абсолютно глух; он и выстрела-то почти не слышал. Ему показали аркебузу, тополь, и он наконец понял, о чем речь.

— Сир, — ответил старый писатель, — как жаль, что изуродовано прекрасное детище природы. Этот тополь плачет; поверьте мне, сир, дерево не понимает, за что вы его так искалечили…

— Господин поэт старается убедить нас, что у деревьев есть душа, — усмехнулся Гиз. — Да ведь это же ересь!

Ронсар не расслышал, но по ироническому выражению лица герцога понял, что над ним смеются. Седые брови Ронсара сурово сдвинулись, и он сердито добавил:

— Я скажу то же самое и охотнику, сразившему оленя или косулю: это преступление! Тот, кто для собственного удовольствия готов убить беззащитное животное, — а ведь прекрасные глаза этих благородных созданий молят преследователя о пощаде, — да, тот не колеблясь убьет и человека. Охотник по натуре кровожаден. И напрасно он прикрывает свою жестокость поверхностным блеском хороших манер: раз он убивает, у него инстинкты убийцы…

Нужно было обладать немалой отвагой, чтобы произносить подобные слова перед королем, безумно любившим охоту.

Но Карл IX лишь улыбнулся и снисходительно прошептал:

— Поэт! Настоящий поэт!..

В эту минуту в дверях вырос королевский лакей.

— В чем дело? — осведомился Карл.

— Сир, маршал де Монморанси покорнейше просит ваше величество об аудиенции.

— Монморанси в Лувре? — изумился Карл. — Наверное, и он прослышал о том, что мы собираемся заключить с гугенотами мир. Ведь раньше маршал не слишком-то стремился появляться при дворе. Пригласите его ко мне!

Карл IX уселся в высокое кресло черного дерева, сплошь покрытое искусной резьбой. Двери открылись. В кабинет скользнули по двое четыре пажа в ливреях Монморанси и замерли по обеим сторонам от входа. Потом появился маршал, за которым следовал шевалье де Пардальян.

Франсуа де Монморанси остановился в трех шагах от короля и почтительно склонился перед монархом. Затем он выпрямился, ожидая, когда Карл заговорит с ним.

Придворные застыли в ожидании; они не знали, как поступить: то ли любезно улыбаться Монморанси, то ли холодно отвернуться от него. Все наблюдали, какой прием окажет маршалу король.

Один лишь герцог де Гиз снисходительно и враждебно поглядывал на Монморанси.

— Явился! Лучший друг гугенотов… — процедил Гиз.

Король смотрел на маршала с искренним восхищением: лицо и фигура этого представителя прославленной семьи излучали сдержанную силу, спокойную гордость и благородное достоинство.

— Я рад приветствовать вас, господин маршал, — промолвил Карл. — Вас так давно не видели при дворе, что мы уже начали опасаться, не погибли ли вы. К счастью, вы, похоже, вполне здоровы.

Своими обиженными замечаниями Карл намекнул на то, что немного уязвлен тем пренебрежением, с которым относился к королевскому двору Франсуа де Монморанси. Но затем государь сказал ласково и серьезно:

— Однако главное то, что вы наконец посетили меня и, надеюсь, больше не пропадете! Еще раз заверяю: я счастлив встретиться с вами!

— Сир! — воскликнул Франсуа. — Покорнейше прошу выслушать меня.

— Я весь внимание. Что вы хотите мне сообщить?

— Сир, мне необходимо поговорить с вашим величеством с глазу на глаз.

— Что ж, я согласен.

При этих словах короля все придворные, среди которых находился и герцог Анжуйский со своими прихвостнями, с поклонами удалились из кабинета.

— А почему не уходит этот юноша? — удивился Карл, покосившись на Пардальяна.

Перехватив взгляд короля, шевалье вспыхнул. Очутившись в этом покое вместе с маршалом, Жан тут же заметил в толпе щеголей Келюса, Можирона и Моревера. Оба любимца Генриха Анжуйского и Моревер злобно воззрились на шевалье, а тот ответил им насмешливой улыбкой.

Монморанси поспешно объяснил королю:

— Сир, этот молодой человек, господин де Пардальян, — очевидец тех событий, о которых я хочу вам поведать. Умоляю вас, ваше величество, позвольте ему присутствовать при нашей беседе.

Карл милостиво кивнул.

— Но у меня есть еще одна просьба, сир! Разрешите мне злоупотребить вашим добрым отношением ко мне и настаивать на том, чтобы вы повелели незамедлительно прибыть в Лувр маршалу де Данвилю.

— Вы решили вовлечь меня в ваши семейные дела?

— Да, Ваше Величество. Король Франции всегда был заботливым отцом для своих подданных, и вполне естественно, что он помогает им уладить семейные недоразумения.

Карл IX отлично знал, что братья Монморанси люто ненавидят друг друга, но о причинах этой ненависти не догадывался. Теперь, подумал он, ему наконец станет известна подоплека многолетней смертельной вражды двух маршалов. Король ударил серебряной палочкой в гонг и послал прибежавшего слугу за Коссеном, капитаном королевских гвардейцев.

— Сир, вы запамятовали, что дали Коссену отпуск на три дня, — почтительно проговорил слуга.

— Ах да! В таком случае пригласите ко мне капитана гвардейцев королевы-матери.

Вскоре в комнате появился капитан де Нансе. Увидев Пардальяна, которого он лично доставил в Бастилию, потрясенный капитан забыл о всех строгостях придворного этикета и, разинув рот, уставился на юношу. Того же, казалось, интересовала лишь аркебуза, висевшая на стене. Но, чувствуя, что Нансе не может оторвать от него взгляда, шевалье кротко посмотрел на капитана, ласково улыбнулся и весело и даже чуть покровительственно подмигнул.

— Что с вами, Нансе? — изумился король. — Вам дурно?

— О, извините, ваше величество! На меня что-то накатило… Какое-то помрачение… — пролепетал капитан.

— Ну, ладно! Немедленно отправляйтесь во дворец Мем и передайте маршалу де Данвилю, что я призываю его к себе.

— Мне пойти одному?.. Или взять с собой офицеров? — осторожно поинтересовался Нансе.

— Одному, конечно! Я не собираюсь арестовывать Данвиля. Вы что, Нансе, вообразили, будто находитесь в кабинете у моей матушки?

Карл IX частенько отпускал подобные замечания по адресу Екатерины Медичи. Естественно, их тотчас же передавали королеве, и она зеленела от злости. В такие минуты Екатерина искала утешения в беседах со своим любимым сыном, герцогом Анжуйским, который безоговорочно одобрял все материнские замыслы.

Капитан отвесил глубокий поклон и торопливо удалился.

— А теперь, сир, — промолвил Франсуа де Монморанси, — я должен сообщить вашему величеству, что явился требовать суда и намерен здесь, в вашем присутствии, выдвинуть против маршала де Данвиля обвинения во лжи, предательстве и других подлых преступлениях. Я взываю не только к вашему чувству справедливости, но и к вашему благородству, сир! То, что я хочу доверить вам, должно остаться между нами.

— Я понимаю, сир, — поспешил заметить маршал, — вы хотите сказать, что с подобными обвинениями следует обращаться в суд. Но разве король — не первый судья в государстве? И я взываю не только к монаршей справедливости, но и к королевской чести! Если я обращусь в суд, сплетни разлетятся по всему Парижу, скандал запятнает славное имя Монморанси. Я этого не допущу, сир, и тогда сам покараю виновного! Ваше величество поймет меня с полуслова… Речь идет о женщине, точнее, о двух женщинах… Одна из них, мать, достойна жалости; она молча и безвинно страдала много лет… Более того, эта женщина достойна восхищения… Пожалейте и другую, ее дочь… С самого рождения несчастья преследовали ее, отец бросил несчастное дитя…

— Господин маршал, — ответил король с нескрываемым волнением, — раз вы хотите, мы выступим судьей в этом споре. Ваши слова и ваша искренняя тревога убедили меня в том, что речь идет о деле исключительной важности, которое, разумеется, не подлежит огласке. Говорите без опасений, маршал. Я обещаю вам сохранить все в тайне и вынести справедливый приговор.

— Спасибо, ваше величество. Но поскольку я обвиняю брата в ужасных злодеяниях, то мне хотелось бы, чтобы он слышал наш разговор. Дело касается двух дам…

— Продолжайте, маршал!

Но Франсуа не проронил более ни слова. Полчаса прошло в мучительном ожидании. Наконец Карл не выдержал:

— Не могли бы вы мне уже сейчас объяснить, за каких дам вы хлопочете?

— Разумеется, ваше величество. Это две скромные белошвейки.

— Белошвейки? — поразился Карл.

— Да, сир. Они замечательные мастерицы и зарабатывают себе на хлеб прекрасными вышивками.

— А где они живут? — заинтересовался король. — Я делал несколько заказов и потому знаком с парижскими рукодельницами.

— Сир, они занимали мансарду в доме на улице Сен-Дени.

— На улице Сен-Дени! — вскричал король. — Напротив постоялого двора?

— Совершенно верно, ваше величество, напротив постоялого двора «У ворожеи».

— Ну конечно! Мне известны эти женщины. Вы правы: никто в Париже не вышивает лучше них гербов и девизов.

Маршал не мог скрыть своего изумления и сразу же заподозрил недоброе.

— Вас удивляет подобное знакомство? — грустно улыбнулся король. — Действительно, странно… Но я люблю бродить по Парижу в одиночестве, одевшись, как простой горожанин. Господин маршал, в Лувре такая тоска! У вас свои заботы и огорчения, у нас — свои… Вот порой и отправляешься на поиски чего-нибудь хорошего… Так хочется встретить добрый взгляд, искреннюю улыбку, глаза и губы, которые не лгут… И во время одной из таких прогулок я искал и нашел мастерицу для выполнения одного заказа… чрезвычайно важного для меня… Эта работница мне очень понравилась: воспитанная, усердная, неболтливая… А уж как она вышивает гербы и девизы!.. Живет с дочерью на улице Сен-Дени… Значит, вот о какой женщине идет речь…

Потрясенный Франсуа де Монморанси побледнел.

Из рассказа короля он понял, как жила его отвергнутая супруга — печальное, нищенское существование… Он обожал эту женщину, но он же ее бросил, забыл, обрек на тяжелый труд!

Карл невольно заулыбался: он вспомнил, как преподнес в дар Мари Туше вышивку с придуманным им для любимой девизом «Пленяю все».

— Я не забыл их, — кивнул король. — Старшую прозвали Дамой в трауре!

Потрясенный маршал де Монморанси не сумел скрыть своего отчаяния; рыдания душили его.

— Дама в трауре! — с трудом проговорил Франсуа. — Всегда в черном, ибо в результате козней злодея она потеряла имя, титул и богатство! Ибо негодяй и лжец вверг ее в пучину нищеты! И этот подлец — мой родной брат, ваше величество! Да я и сам безмерно виноват перед ней! Меня ослепила ревность! Я поверил клевете! В течение семнадцати лет я делал вид, что этой женщины не существует, не пытался разыскать ее, узнать, жива ли она, выяснить, как сложилась ее судьба… Мой брат — подлый обманщик, а я — преступник! Ведь дама в трауре, сир, на самом деле зовется Жанной, графиней де Пьенн и де Маржанси, герцогиней де Монморанси!..

Слова маршала заставили короля задуматься; лицо его потемнело. Карлу было известно о Жанне де Пьенн то же, что и всем: Франсуа де Монморанси вступил с ней в тайный брак, но вскоре развелся по требованию своего отца; король Генрих II ходатайствовал перед папой римским о расторжении этого супружества.

К тому же Карл вовсе не забыл, что формальная жена маршала де Монморанси — его, короля, единокровная сестра Диана де Франс, которая, впрочем, никогда не жила вместе с мужем. Но появление Жанны де Пьенн могло закончиться крупным скандалом в семействе французских государей.

Маршал сообразил, что тревожит Карла IX, и торопливо успокоил его:

— Ваше величество, ни о расторжении, ни о восстановлении брака речь не идет. Я стремлюсь лишь добиться справедливости… Две страдалицы заслужили этого… На их долю выпало столько горя… Теперь же их лишили даже свободы — последнего, что у них оставалось… Я умоляю вас об одном — накажите их мучителя… Вот этого человека, сир!

И Франсуа де Монморанси повернулся к открывшимся дверям, в которых замер маршал де Данвиль.

Это была первая встреча братьев после семнадцатилетней разлуки.

— Сир, — кланяясь, проговорил Анри де Монморанси и тревожно взглянул на Карла. — Вы изволили послать за мной, и я поспешил на ваш зов.

Шевалье де Пардальян отошел в дальний угол и вжался в стену, потому Анри де Монморанси и не обратил на него внимания.

Но капитан де Нансе успел рассказать маршалу де Данвилю, что у короля находится его брат. Так что Анри уже обдумал, как опровергнет обвинения Франсуа; более того, он замыслил погубить маршала де Монморанси, отправив его в темницу, а возможно, и на эшафот!..

Он решил выложить все, что подслушал в доме Алисы де Люс! Попросту донести, что Генрих Наваррский, принц Конде и адмирал Колиньи приезжали в Париж, что маршал де Монморанси совещался с ними и, следовательно, замешан в заговоре против монарха!..

— Господин де Данвиль, — промолвил король, — я позвал вас сюда потому, что на этом настаивал ваш брат. Прошу вас выслушать маршала де Монморанси. Потом вы ответите ему… Начинайте, маршал.

— Сир, — воскликнул Франсуа, — соблаговолите потребовать, чтобы господин де Данвиль признался, куда он упрятал Жанну де Пьенн и ее дочь Лоизу, мое дитя?

В комнате повисла зловещая тишина.

Через минуту Франсуа де Монморанси добавил:

— Если он пообещает немедленно вернуть этим дамам свободу и даст слово, что более не причинит им зла, я забуду о всех его прочих преступлениях.

— Итак, маршал де Данвиль? — обратился Карл к Анри.

Тот надменно вскинул голову и обвел кабинет угрюмым взглядом, не обещавшим Франсуа ничего хорошего.

— Сир, — медленно произнес маршал де Данвиль, — я отвечу брату лишь после того, как он объяснит, зачем он посетил некий особняк на улице Бетизи, каких людей там увидел и о чем с ними договорился.

— Подлец! — бросил Франсуа, щеки которого залила смертельная бледность.

— Если маршал де Монморанси не знает, с чего начать, я помогу ему…

— Подождите, монсеньор! — прозвучал вдруг чей-то спокойный голос.

Шевалье де Пардальян, о котором все давно забыли, шагнул вперед и оказался между двумя братьями. Воспользовавшись тем, что король и маршалы еще не опомнились от изумления, в которое их повергло внезапное вмешательство юноши, он заявил:

— Сир, умоляю вас простить меня, но я прибыл сюда как очевидец и потому имею основания утверждать, что ответ на вопрос маршала де Данвиля не стоит вашего высочайшего внимания…

— Почему это? — побагровел от гнева Анри. — Кто вы такой? И как посмели заговорить без разрешения его величества?

— Кто я такой, не имеет значения. Значение имеет лишь то, что рассуждать о событиях на улице Бетизи можно, лишь вспомнив сначала о встрече поэтов на улице Сен-Дени!.. В большом зале… на постоялом дворе «У ворожеи»…

Слова шевалье хлестали Анри де Монморанси точно пощечины. С маршала мигом слетела спесь, он умолк и потупился.

— Что все это означает? — непонимающе посмотрел на Пардальяна Карл IX.

— Лишь то, ваше величество, что вопрос монсеньора де Данвиля совершенно не связан с делом, которое герцог де Монморанси вынес на ваш суд.

— Это так, Данвиль? — осведомился король. — Ваш вопрос, и правда, не имеет отношения к этой истории?

— Да, сир! — пришлось согласиться Анри де Монморанси.

Франсуа признательно улыбнулся Пардальяну.

Но короля уже охватило любопытство, а может быть, и подозрительность. Карл нахмурился, и голос его зазвенел от едва сдерживаемой ярости:

— Но ведь вы, Данвиль, упомянули об улице Бетизи с определенной целью! Какой особняк вы имели в виду?

Король, естественно, тут же вспомнил о дворце Колиньи, где, часто бывали гугеноты.

Анри сообразил, что если сейчас не придумает подходящего ответа, то может считать себя покойником. Открыв королю тайну брата, он, конечно, навеки погубит Франсуа, но этот чертов юнец, не отрывающий от Данвиля пылающего взгляда, несомненно, сразу же доложит о собрании заговорщиков на постоялом дворе «У ворожеи».

— Сир, — решительно сказал Анри, — вы правы, я говорил об одном доме на улице Бетизи… Это резиденция жены герцога де Гиза… Понимаете, речь идет о чести дамы…

— Ах так! — вскричал Карл, и его лицо прояснилось.

— Не скрою, ваше величество, мне, другу герцога де Гиза, не слишком приятно касаться этого эпизода.

Карл IX ненавидел Гиза, справедливо считая его своим врагом, а о проделках супруги герцога, любовником которой был сейчас граф де Сен-Мегрен, судачил весь Париж.

— Понятно! — засмеялся Карл. — Но причем тут постоялый двор «У ворожеи»?

Пардальян кинул на Анри де Монморанси выразительный взгляд.

«Раз вы помогли нам, то и мы вам поможем!» — было написано на лице молодого человека.

— Сир, — пустился в пространные объяснения Жан, — вам, наверное, известно, что на постоялом дворе «У ворожеи» частенько собираются поэты — почитать друг другу свои сочинения… Иногда к стихотворцам присоединяются и дамы… Знатным дамам ведь тоже нравится искусство… Порой там появляется один рифмоплет… На нем, как правило, лиловый атласный костюм, сиреневый шелковый плащ и банты такого же цвета…

Присутствующие сразу же узнали портрет Сен-Мегрена.

Король расплылся в довольной улыбке:

— Как бы я хотел, чтобы ваш рассказ услышал герцог де Гиз…

Тут Франсуа де Монморанси шагнул вперед:

— Сир, осмелюсь напомнить вам, что я спешил к вашему величеству, чтобы восстановить справедливость, и теперь умоляю вызволить из плена двух страдалиц, которых лишили свободы…

— Да, разумеется, маршал. Растолкуйте же мне, что произошло?

— Сир, Жанну де Пьенн и ее дочь Лоизу похитили прямо из их квартирки на улице Сен-Дени, и я знаю, что это делалось по приказу господина де Данвиля!

— Слышите, Данвиль? Что вы на это скажете?

— Сир, я в полном недоумении. С этой женщиной я последний раз встречался семнадцать лет назад. Так что сейчас я считаю себя вправе обвинить маршала де Монморанси в грязной клевете.

— Ваше величество, — сказал Франсуа. — Я никогда не решился бы обратиться к вам, не имея доказательств. Присутствующий здесь шевалье де Пардальян весь вчерашний день и часть ночи скрывался в особняке господина де Данвиля. С вашего разрешения, сир, он поведает о том, чему был свидетелем.

— Приблизьтесь, шевалье, и начинайте, — распорядился король.

Жан шагнул вперед и почтительно склонился перед монархом. Маршал де Данвиль побледнел.

«Значит, это сын Пардальяна?» — пронеслось у него в голове.

— Сир, — промолвил юноша, — позвольте мне осведомиться у господина де Данвиля, с чего лучше начать мое повествование?

— Я вас не понимаю! — вздрогнул Анри.

— Если вам угодно, монсеньор, я начну с конца, то есть с экипажа, который около одиннадцати вечера выехал из ворот вашей резиденции; впрочем, я могу начать и с начала, ну хотя бы с одной беседы, в которой, кроме всего прочего, упоминался некий человек, состоящий у вас на службе. Его имя — господин де Пардальян. А вели ту беседу вы и еще одна особа, которая в большой спешке явилась к вам из Бастилии.

Теперь маршал де Данвиль не сомневался, что юноша знает и о его встрече с Гиталаном. Побелев как мел и совершенно растерявшись, Анри де Монморанси пробормотал:

— Начинайте, откуда хотите, шевалье…

Пардальян задрожал от радости.

Жан уже надеялся, что, угрожая Данвилю разоблачением заговора, он вырвет у злодея признание в похищении и выяснит, где искать пленниц. Шевалье набрал в легкие побольше воздуха, собираясь подробно изложить королю всю эту длинную историю, но тут двери кабинета вдруг открылись, и слова застряли у Пардальяна в горле. Шевалье, окаменев от страха, воззрился на фигуру, выросшую на пороге.

— Кто смеет мне мешать? — сердито вскричал Карл, но сразу же заговорил тише: — Ах, это вы, матушка? Я вас не ждал…

В комнату, не затворяя за собой дверей, вошла Екатерина Медичи.

«Беда!» — подумал с тоской Пардальян.

Губы королевы искривились в злой улыбке, от которой ее лицо приобрело выражение утонченной жестокости.

— Однако, мадам, — заметил по-настоящему разгневанный Карл, — у меня конфиденциальный разговор с маршалом де Монморанси, и никто, даже вы, не вправе…

— Разумеется, сир, — холодно отозвалась королева, — но вы извините мой поступок, когда узнаете, что я поспешила предупредить вас об опасности! К вам пробрался враг, мой враг, враг герцога Анжуйского и ваш враг, сын мой!

На лице Пардальяна не дрогнул ни один мускул.

— О чем вы говорите, мадам? — с трудом сдерживая ярость, осведомился король.

— Я говорю о некоем негодяе, нагло явившемся в Лувр, оскорбив предварительно герцога Анжуйского и едва не убив его… Более того, этот человек Нансе смертельную обиду и мне…

— Да кто же это, черт возьми?!

— Это господин де Пардальян! Он перед вами!

Король вскочил и крикнул:

— Эй, стража! Капитан! Арестуйте этого человека!

Король еще не кончил фразы, а придворные герцога Анжуйского и Моревер, опередив солдат, влетели в комнату и завопили:

— Хватай его! Держи! Бей!

Первым бежал Келюс, следом Можирон, Сен-Мегрен и Моревер, а за ними капитан с дворцовой охраной.

Франсуа и Анри, стоявшие в разных углах, остолбенели. Франсуа попытался было прийти шевалье на помощь, Анри же возликовал, поняв, что он спасен.

Что касается Пардальяна, то он, едва завидев Екатерину Медичи, приготовился защищаться. Никто не ожидал, что он решится сопротивляться в присутствии короля. Потому, когда шевалье выбил у Келюса шпагу, переломил ее о колено и запустил обломками в нападавших, те на миг опешили. А шевалье, пользуясь всеобщей растерянностью, развлекся парочкой дерзких шуток, которые, похоже, немало потешили его.

Он сорвал берет с головы Келюса и напыщенно проговорил, не скрывая, впрочем, насмешки:

— Склонитесь же перед правосудием короля!

Келюс взвыл от боли, поскольку шевалье вырвал вместе с беретом золотые булавки, которыми сей головной убор крепился к волосам придворного, так что в результате фаворит лишился нескольких локонов.

Пардальян бросил берет к ногам королевы Екатерины и, отскочив назад, взлетел на подоконник распахнутого окна. Оттуда он, взглянув через плечо на столпившихся в кабинете людей, крикнул:

— Прощайте, господа!

И прыгнул вниз!

Пардальян благополучно приземлился на прибрежный песок, отвесил издевательский поклон придворным и спокойно зашагал прочь.

— Аркебузу! Аркебузу! Стреляйте! — завизжал герцог Анжуйский.

Пардальян, разумеется, слышал этот вопль, но даже не счел нужным оглянуться.

Моревер, имевший репутацию отличного стрелка, схватил висевшую на стене аркебузу и прицелился.

Грохнул выстрел, но Пардальян все так же стремительно удалялся своей твердой, уверенной походкой.

— Я промахнулся! Заговоренный он, что ли? — воскликнул Моревер.

Перевозчики на Сене изумленно смотрели на окна Лувра и на разодетых щеголей, которые, свесившись из этих окон, осыпали кого-то страшными ругательствами.

Минут пять в охотничьем зале короля царила полная неразбериха; все вопили, никто никого не слушал.

— Сир! Только прикажите, — голосил Моревер, — и я нынче же вечером приволоку этого негодяя к вашему величеству.

— Сделайте это! — распорядилась Екатерина.

Моревер кинулся исполнять повеление королевы, следом помчались все придворные, кроме Келюса, жестоко пострадавшего от руки Пардальяна.

Король, упав в кресло, в гневе бил кулаком по подлокотнику и повторял:

— Перевернуть весь Париж! Достать из-под земли! Чтобы он сегодня же сидел в Бастилии! Да уж, господин де Монморанси! Спасибо вам! Какого славного головореза вы мне представили!

— Господин маршал всегда водил довольно странные знакомства, — сладким голосом проговорила Екатерина Медичи.

На лице Анри де Монморанси появилась победоносная улыбка.

— Господин маршал покровительствует врагам государя! — злобно прошипел герцог де Гиз.

— Не забывайтесь, герцог! — резко оборвал его Франсуа. — Ведь вам-то я могу ответить, вы — не коронованная особа…

И тихо прибавил, обращаясь лишь к де Гизу:

— Во всяком случае — пока… Как вы ни рветесь на трон…

Побледневший Гиз отпрянул.

— Сир, — сказала Екатерина Карлу, — этот шевалье де Пардальян Нансе мне жестокое оскорбление и решился с оружием в руках напасть на вашего брата. Он опасный преступник…

— Довольно! — перебил мать Карл IX. — Повелеваю схватить его и допросить с пристрастием! Так что убедитесь, матушка, как я пекусь о своих близких… впрочем, как и вы обо мне…

Отпустив колкость в адрес матери и брата, король несколько повеселел. Он успокоился и жестом отослал всех собравшихся в кабинете. Екатерина, а за ней герцог Анжуйский в сопровождении фаворитов удалились. Но Франсуа де Монморанси не ушел; остался и маршал де Данвиль.

Король с удивлением посмотрел на братьев:

— Господа, разве вы не поняли?.. Я вас больше не задерживаю.

— Ваше величество, — решительно промолвил Франсуа. — Я ожидаю королевского суда. Вы дали мне слово.

— Ах, да! Так что у вас за дело? — с тяжким вздохом проговорил король.

— Сир, поскольку господин де Пардальян нас покинул, я сам расскажу, чему он был свидетелем… В одиннадцать вечера от дворца Мем отъехал экипаж. Вы будете это оспаривать?

— Ни в коем случае. Но, если уж меня вынуждают, мне придется кое в чем признаться…

Анри де Монморанси покосился на двери, будто опасаясь нескромных ушей, и, понизив голос, заявил:

— Одна знатная дама, герцогиня, любящая галантные похождения, нанесла мне визит. Потом она со своей компаньонкой уехала, а я сопровождал карету. Ваше величество, прикажете ли вы мне назвать имя этой высокородной дамы?

— Ах, нет, не нужно! — заулыбался Карл.

Франсуа понял, что ничего не сможет доказать. Герцога охватило чувство глубокой безысходности. При дворе не слишком любили маршала де Монморанси, к брату же его относились весьма благосклонно. С исчезновением Пардальяна испарились надежды на свидетельство очевидца и мечты восстановить справедливость.

— Теперь вы убедились, что напрасно обвиняли своего брата? — воскликнул Карл. — Ступайте же, господа! Мы в отчаянии, что бессмысленная вражда грозит гибелью одному из древнейших родов королевства… Хочу верить, что вы наконец протянете друг другу руки…

Братья поклонились и покинули кабинет. Анри улыбался, а на лице Франсуа застыла скорбь.

В соседнем покое, где кроме них никого не было, Франсуа положил тяжкую длань на плечо Анри.

— Вижу, ты не изменился. Как и встарь, пускаешь в ход свое испытанное оружие — ложь и клевету!

— И мое оружие достаточно надежно, чтобы вызвать тебя на бой, — нагло ухмыльнулся Анри.

— Имей в виду, пока я разрешаю тебе подумать. Но скоро я явлюсь во дворец Мем — и это будет твоим концом. Если ты не освободишь бедных женщин, то погибнешь от моей руки. Я настигну тебя всюду, где бы ты ни прятался, — в твоем доме, в кабаках и трактирах, в Лувре. Тебе не скрыться от меня. Помни это — и жди!

— Что ж, буду ждать! — дерзко улыбнулся маршал де Данвиль.

XXXVIII

ПЕРВЫЙ ЛЮБОВНИК АЛИСЫ ДЕ ЛЮС

Теперь вернемся на два дня назад и заглянем в обитель кармелитов, расположенную на холме Святой Женевьевы. Это был один из монастырей, принадлежавших ордену; второй находился на площади Мобер.

Монастырь на холме Святой Женевьевы состоял из нескольких зданий, соединявшихся галереями, и часовни. Вокруг этих сооружений раскинулся прекрасный сад. Чем больше нищенствующей братии жило в обители, тем она считалась богаче. Среди кармелитов на холме Святой Женевьевы было более десятка нищенствующих монахов.

А еще жили в монастыре монахи-художники, расписывавшие драгоценные молитвенники; эти книги охотно покупали знатные дамы. Были среди кармелитов и ученые, корпевшие над старыми рукописями. Монахи-ораторы ходили из церкви в церковь и клеймили в своих проповедях слабодушных христиан, которым почему-то не нравились костры с горящими на них еретиками. Жизнью обители руководил отец-настоятель. В общем, у кармелитов на холме Святой Женевьевы все было так же, как и в других монастырях…

С ними делили кров и стол две весьма примечательные личности.

Во-первых, мальчик лет четырех или пяти, хилый и бледный, с изможденным, угрюмым лицом; он ни с кем не общался и никогда не резвился в саду; этого робкого, застенчивого ребенка называли то Жак, то Клеман.

Во-вторых, монах, известный как «брат, поминающий усопших». Как только с собора Парижской Богоматери раздавались гулкие удары, возвещавшие наступление ночи, этот монах спешил на темные улицы столицы. В одной руке он сжимал фонарь, в другой — колокольчик. Он обходил пустынные кварталы, размеренно звоня в свой колокольчик и оглашая окрестности заунывным криком:

— Христиане, молитесь за души усопших!

А вернувшись, закрывался у себя в келье. Спал ли он когда-нибудь? Наверное, спал… Ведь сну подвластно все живое: и люди, и звери, и даже растения. Но юные послушники утверждали, что Панигарола никогда не смыкает глаз. Они не раз подходили на цыпочках к дверям его кельи в часы, отведенные монаху для отдыха, и слышали рыдания и молитвы.

Он никогда ни с кем не общался: ни с братией, ни с настоятелем. Не то чтобы Панигарола был надменен; наоборот, он всячески подчеркивал свое смирение. Но, похоже, этот монах слишком много размышлял и удивительно мало говорил.

Он был еще очень молод, но то ли заботы, то ли печали оставили глубокие морщины на его высоком лбу и горестную складку у губ. Глаза Панигаролы поражали какой-то жуткой неподвижностью: так смотрит человек, завороженный чудовищными видениями, порожденными его собственным воображением.

Этого человека в обители уважали и побаивались. Утверждали, что он имеет какие-то особые заслуги. Оставалось загадкой, почему он, собиравший на свои проповеди толпы парижан, прославившийся красноречием и отвагой в словах и в делах, взялся вдруг напоминать живым об умерших. Но он сам умолял настоятеля благословить его на эти ночные бдения.

Звали монаха святым отцом Панигаролой. Когда за окнами сгущалась тьма, он набрасывал на плечи черный плащ и отправлялся с фонарем и колокольчиком бродить по притихшему городу. Обратно Панигарола приходил только на рассвете, усталый и измученный.

Маленький Жак-Клеман был очень привязан к суровому монаху. Панигарола же ни с кем, кроме ребенка, в обители не разговаривал; даже настоятель нечасто слышал его голос. Возвращаясь рано утром в монастырь, Панигарола спешил скрыться в своей келье, но после полудня он нередко гулял с мальчиком по саду.

Вот и в этот день, часа в два пополудни, монах и малыш сидели под деревьями на лавке. На коленях у Панигаролы лежал пухлый молитвенник, в котором были не только латинские тексты, но и несколько страничек на «народном языке», как в те времена называли французский. Инок неторопливо водил пальцем по строчкам, а ребенок неуверенно и с запинкой читал слова, написанные крупными буквами:

— Отче наш… иже еси на небеси… А что значит «отче»?

— «Отче» — это «отец», мальчик мой… Господь — наш всемилостивейший отец…

— Стало быть, у каждого человека по два отца, — рассудительно проговорил ребенок.

— Верно, дитя мое.

— А у тебя есть отец? А у брата-звонаря? А у гадких жирных певчих?

— Разумеется, у всех есть отцы.

— И у мальчишек, которые воруют яблоки из нашего сада?

— И у них тоже есть.

— Тогда почему же у меня нет?

Кровь отхлынула от лица монаха, и тяжкий камень лег ему на сердце.

— А откуда ты взял, что у тебя нет отца?

— Догадался, — заявил ребенок. — Ведь если бы он был, так он жил бы тут, со мной… Я же вижу детей, которые приходят по воскресеньям в наш храм. У каждого есть папа или мама. Только у меня нет никого — ни отца, ни матери.

Панигарола хотел было возразить, но так ничего и не смог придумать.

А малыш продолжал:

— И раз нет у меня ни отца, ни матери, получается, что я один… совсем-совсем один…

— Но ведь я же с тобой! — откликнулся Панигарола голосом, который поверг бы в трепет любого ребенка. Однако Жак-Клеман не испугался.

Он пристально взглянул на своего друга и покачал головой:

— Но ты… ты же мне не отец!

Лицо монаха окаменело, но душа его разрывалась от горя: он чувствовал огромную вину перед несчастным малышом и с трудом сдерживал желание прижать Жака-Клемана к груди. Как ему хотелось обнять и приласкать сына Алисы де Люс!

Перед его мысленным взором возник пленительный образ Алисы. Инок вспоминал о ней с восторгом и болью. Он ничего не ответил мальчугану и погрузился в скорбное молчание.

Вернувшись в свою келью, монах присел на лавку и воззрился на распятие, висевшее на стене.

— Господи! — в отчаянии вскричал он. — О, если бы я мог уверовать в Тебя! Если бы служение Тебе поглотило все мои мысли и чувства! Но нет, нет… в душе моей нет Бога и не будет никогда… А ведь я по собственной воле похоронил себя в монашеской обители, надеясь прийти здесь к Господу… Но любовь к жизни заглушает во мне любовь к Христу! О Алиса! Мне необходимо снова встретиться с тобой! Лишь только ты появилась там, в исповедальне, меня опять охватила страсть… Я истязаю себя, ночи напролет брожу по тихим улицам, а когда мне удается ненадолго задремать, я вижу сны, которые еще ужаснее, чем явь, потому что в снах ты спешишь ко мне — и я заключаю тебя в свои объятия. Я должен, должен поговорить с тобой!.. Хотя это безумие! Что я скажу этой женщине? Чем трону ее каменное сердце? Разве мне по силам сделать ее черную душу столь же восхитительно прекрасной, сколь восхитительно прекрасно ее тело?

Но волна страсти захлестнула Панигаролу:

— Впрочем, Бог с ней, с ее душой! Пусть она подла и коварна! И пусть Алиса мне изменяла! О моя любимая, где ты?! Я гибну без тебя, я тебя обожаю!

Когда в час ужина отец Панигарола, опустив глаза, вошел в трапезную, молодые иноки ужаснулись: его застывшее лицо казалось мертвым…

Настала ночь. Надев, как обычно, черный плащ, Панигарола подошел к вратам обители.

Толстый краснолицый брат-привратник вручил ему зажженный факел и колокольчик, а потом сказал, отворяя ворота:

— И как вы не боитесь бродить по ночам, ведь того и гляди наткнешься в темноте на какого-нибудь оборотня, а то и дьявола встретишь…

Панигарола молча покачал головой.

— А я бы со страху помер, — усмехнулся привратник. — Конечно, если бы нечистый принял обличье какой-нибудь хорошенькой девицы, тогда другое дело…

Панигарола взял факел и колокольчик, и не успел брат-привратник закрыть за ним ворота, как бывший маркиз исчез во мраке; слышался лишь его заунывный крик, оглашавший парижские улицы:

— Братья, молитесь за души усопших!

Вскоре Панигарола перешел по мосту через Сену.

Обычно, покинув монастырь, Панигарола старался не приближаться к улице де Ла Аш. Часто ему это удавалось, и тогда монах возвращался в келью с чувством одержанной над самим собой победы. Но иногда его увлекала неведомая сила, он резко сворачивал и почти бегом спешил к домику Алисы де Люс. Это место притягивало его словно магнитом.

Оказавшись у зеленой двери, он останавливался, измученный, запыхавшийся, и недоуменно спрашивал себя, что он здесь делает. Панигарола не мог оторвать взгляда от заветной двери; слезы застилали его глаза, и он сравнивал себя с падшим ангелом, созерцающим врата рая.

А когда монах чувствовал, что горечь и страдания становятся невыносимыми, он бросался прочь. Колокольчик жалобно звенел в его руках, и жалобный крик вырывался из груди:

— Молитесь, молитесь за усопших!

Однако нынче монах направился прямо к Лувру, стремительно шагая по узким переулкам, которые вели к резиденции французских королей.

Очень скоро Панигарола очутился на улице де Ла Аш и замер перед небольшим особнячком, который отделяла от внешнего мира ограда с зеленой калиткой. Он принял твердое решение повидать этим вечером Алису де Люс. Однако, приблизившись к калитке, он понял, что не осмеливается поднять руку, постучать и попросить, чтобы его впустили в дом… Двадцать раз Панигарола тянулся к дверному молотку, но взять его так и не отважился. Притаившись в ночной тьме, он приник к ограде. Его душу переполняло чувство горькой безысходности.

Он мучил себя, размышляя, не проще ли перемахнуть через забор… Или лучше убежать от этого места подальше?.. Но тут дверь домика внезапно отворилась. До монаха донесся шепот, затем звук поцелуя… Через несколько минут дверь захлопнулась. Из калитки вышел какой-то мужчина и торопливо зашагал по улице де Ла Аш.

Это был граф де Марийяк.

Панигарола смотрел ему вслед до тех пор, пока силуэт Деодата не растаял во мраке.

— Вот человек, которому она отдала свое сердце! — простонал инок. — Он уходит, счастливый и довольный, я же таюсь по темным углам, страдающий и покинутый!

Долго стоял Панигарола у стены, истерзанный ревностью, точно юноша, первый раз в жизни познавший горечь неразделенной любви.

Пролетел, наверное, час. Монах наконец совладал со своими чувствами и двинулся к калитке. Но ему снова не удалось постучать. Панигарола еле успел отскочить и прижаться к ограде, прячась от очередного гостя Алисы.

Из калитки вышел мужчина и заспешил прочь. Это был маршал де Данвиль.

Монах не разглядел его лица. Его вообще не заинтересовал этот человек… Он неотступно думал о том, первом!

Старая Лаура не успела закрыть за маршалом дверь, как на пороге вырос монах. Но компаньонку нелегко было напугать, к тому же она сразу узнала позднего гостя.

— Тихо! — шепнул Панигарола.

Он шагнул в гостиную как раз в ту минуту, когда исстрадавшаяся Алиса опустилась на колени и вскричала, не в силах больше выдержать мук и позора:

— О, кто спасет меня?! Кто?!

Панигарола услышал этот вопль отчаяния, который болью отозвался в его сердце, и ответил:

— Я! Это сделаю я!

Потрясенная и устрашенная его внезапным приходом, Алиса быстро встала. Ей был хорошо знаком голос маркиза де Пани-Гаролы, ее давнего любовника. В первый момент женщина решила, что монах явился к ней, проникшись сочувствием после исповеди и устыдившись своей жестокости… Возможно, теперь он отдаст ей страшный документ, уличавший ее в чудовищном преступлении, которого она не совершала…

Красавица постаралась совладать с волнением, выдавила из себя вымученную улыбку и ласково промолвила:

— Это вы, Клеман… Заходите… Вы слышали мои слова? Значит, вам известно, как жестоко я страдаю?

Панигарола приблизился к ней, прикрыв за собой дверь. Он внимал нежным и кротким речам Алисы. Казалось, инок был холоден, как лед, на самом же деле в его душе бушевало пламя страсти.

— Что за человек вышел сейчас отсюда? — осведомился Панигарола.

Алиса попыталась скрыть бешеную радость: итак, монах ревнует! Значит, она сможет добиться от него всего на свете!

— Этот мужчина, — прошептала фрейлина, — только что унизил меня так, как не унижал никто и никогда… А для вас ведь не тайна, сколько унижений выпало на мою долю…

— Как его имя?

— Маршал де Данвиль!

— Он один из ваших многочисленных любовников! — простонал монах, рассудок которого мутился от всепоглощающей страсти.

— Клеман! — отважилась приблизиться к нему Алиса. Она дотронулась до руки инока. — Клеман, раз уж вы пришли ко мне, то не будьте жестоким… Я признаюсь вам, чего требовал от меня маршал де Данвиль.

Но Панигарола, похоже, не улавливал смысла ее слов. Стиснув в своих руках тонкие пальчики Алисы, монах прошептал:

— Мы можем заключить с вами соглашение…

— Соглашение? — побледнела красавица. Она, видимо, поняла, на что намекает ее прежний друг.

А он, обезумев от страсти, чуть было не взмолился: «Проведите со мной эту ночь, и я отдам вам роковую бумагу!»

Но Панигарола превозмог себя. Ему было ясно, что он никогда не сможет забыть Алису — даже за стенами монастыря. И короткая ночь любви лишь растравит его раны…

— Извините меня, Алиса, я не соображаю, что говорю… Я так мечтал раскрыть перед вами свое изболевшееся сердце!

Внезапно одна мысль, будто огонек во тьме, вспыхнула в воспаленном мозгу Панигаролы. Его осенило, что нужно рассказать Алисе, и надежда опять затеплилась в его душе. Он светло улыбнулся красавице:

— Алиса, я только что встречался с нашим сыном…

— О мой мальчик! Мое дитя! — простонала взволнованная женщина. — Но где он, не таите от меня, где?

— Я уже говорил: он воспитывается в монашеской обители.

— Но в Париже столько монастырей! Как же мне проникнуть за их стены? — в отчаянии промолвила Алиса. — Если вы не желаете ничего более сообщить мне, стало быть, вы пришли только для того, чтобы истязать меня… Ах, святой отец, там, в исповедальне, вы были беспощадны, мучая влюбленную женщину, теперь же вы поступаете вдвойне подло, терзая мать!..

«Неужели это дитя все-таки дорого ей?» — задрожал от радости Панигарола.

— Да, нынче я виделся с нашим малышом, — задумчиво проговорил инок. — И знаете, о чем он спросил меня? Он удивляется, почему у всех его сверстников есть отцы, а у него нет. Но это еще не все: ваш сын недоумевает, отчего у него нет матери, отчего она не берет его к себе.

Алиса горько зарыдала. Она решила, что Панигарола придумал изощренный способ мести. Сегодня он рассказал несчастной матери, как мальчик тоскует о родителях… Завтра инок распишет ей, как ребенок грустит, страдает, плачет… А потом, потом дитя умрет от одиночества и горя!..

Но монах толковал вовсе не об этом.

— Алиса, слова малыша заставили меня задуматься, — продолжал он. — Да, Алиса, я мечтал сурово покарать вас… Но теперь я уже не знаю, вправе ли мстить вам? Ведь это причинит зло и невинному ребенку… Алиса, вы хотите увидеть своего сына? Нашего сына?

— О, Клеман, неужели вы разрешите мне встретиться с ним?! О, извините, извините меня, я думала о вас плохо, я была к вам так несправедлива!.. Если вы позволите мне взглянуть на сына, я буду знать, что вы святой, я стану на вас молиться!

— Ну что же, Алиса! Вы исповедались мне, теперь выслушайте мою исповедь. Возможно, она вас изумит. Выслушайте меня, а потом выносите свой приговор… Не сомневаюсь, Алиса, что вам уже ясно: я люблю вас, как и прежде. Тогда, в храме, я готов был кинуться на вас и разорвать на куски. Но виной тому лишь моя страсть, Алиса! Она могла довести меня до убийства. Потому я и терзал вас, что любовь толкала меня на преступление. Но я боролся с собой!.. Признаюсь, Алиса: я сделал все, что было в человеческих силах, чтобы вырвать ваш образ из своего сердца. Но, видимо, моя любовь слишком велика… Мне не удалось забыть вас. На короткое время гнев притупил мое чувство, а я-то, бедный глупец, решил, что превозмог злосчастную страсть.

Я боролся с собой, старался думать с вас с презрением — но все было напрасно! И вот я снова пришел к вам…

Алиса уже не сомневалась, что сейчас прежний возлюбленный скажет ей роковую правду. Красавица затрепетала.

— Вы страдаете, Алиса. Мне стало это ясно, лишь только я вошел сюда, — продолжал Панигарола. — Все так просто: три человека мучаются — каждый в одиночку: вы, я и наше дитя. Я убедился, что не могу жить без вас; наш мальчик тает в тоске по матери; вы, Алиса, летите в бездну — это ваши собственные слова. Хотите выбраться из трясины? Хотите, чтобы ваш сын вырос счастливым? Хотите, чтобы я вырвался из того ада, в который вы низвергли меня?

— Но как это сделать? — прошептала Алиса.

— Уедем втроем! Я знатен и богат, моя семья — одна из самых славных и почитаемых в Италии.

Панигаролу била дрожь, глаза его горели надеждой. Он сжал руку Алисы.

— Послушай, — горячо заговорил монах, — уедем, куда ты пожелаешь. Мы еще сможем быть счастливыми. Моя любовь способна творить чудеса, она изгонит из моей памяти горькие картины прошлого, а из моей души — ненависть и презрение. Ты снова предстанешь передо мной благородной и непорочной, как когда-то. Я дам тебе свое имя, положу к твоим ногам все свое состояние. Бери и жизнь мою… Ты принимаешь мое предложение?

— Нет! — лаконично ответила Алиса.

— Нет? — прошептал инок.

— Клеман, — тихо и грустно обратилась она к нему. (Самообладание женщины объяснялось чувством горькой безнадежности, которое она ощутила, слушая признания Панигаролы. ) — Зачем вы терзаете мне сердце? Зачем пробуждаете надежды, которым не суждено осуществиться?

— Почему не суждено? Почему? Ты не веришь в мою любовь?

— О нет, Клеман! Я знаю, что ты способен все простить и забыть! И все же один из нас всегда будет помнить… Я буду помнить!

— Что ты хочешь сказать?

— То, что я люблю другого! — закричала Алиса. — И ради него я готова совершить любую низость, любое преступление!.. В тот миг, когда я потеряю своего возлюбленного, сердце мое остановится!.. Во имя благополучия несчастного покинутого ребенка я согласна принять мученическую смерть… Но образ Деодата будет вечно жить в моей душе!

Глаза Алисы горели безумным огнем.

Ошеломленный, сраженный горем Панигарола осознал, что для него все кончено. Отработанным движением проповедника он невольно воздел вверх руки в немой мольбе, словно уповая на милосердие Господне… Но ведь он не верил в Бога!.. Руки инока бессильно упали… Так и не сказав ни слова, он растворился в ночной тьме, растаял, будто привидение. И через несколько секунд Алиса услышала вдали слабый звон колокольчика и печальный крик:

— Поминайте усопших, христиане, поминайте усопших!

XXXIX

ОСАДА ТРАКТИРА «МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ»

После волнующего разговора с сыном в трактире «Молот и наковальня» господин Пардальян-старший покинул сие сомнительное заведение в полном смятении. Выходило так, что Пардальян-отец был на стороне маршала де Данвиля, а Пардальян-сын поддерживал герцога де Монморанси.

— И куда лезет этот мальчишка? — бурчал ветеран. — Теперь вот втюрился в крошку Лоизу. Можно подумать, что в столице мало смазливых мордашек… Так нет же! Угораздило его увлечься именно этой… Эх, если бы не его дурацкая любовь, все было бы отлично!

Почему, почему он не последовал моему совету? Зачем ввязался в эту историю? Да… помню, как я принес эту крошку, еще совсем младенца, в замок Монморанси, положил в кроватку Жана… Она уже тогда была такая хорошенькая, теперь, наверное, в красавицу превратилась… Конечно, Жан в нее и влюбился… Да мало ли на свете красавиц! Зачем ему именно эта! «Батюшка, если бы я вас ранил, мне оставалось бы только утопиться в Сене… « Глупость какая!.. И где он этого набрался? Да, видно, вырастил я птицу высокого полета, не чета мне, старику…

И Пардальян-старший грустно вздохнул.

— Но ничего! Я все равно не брошу службу у Данвиля и обеспечу сыну счастливое будущее — пусть и против его собственной воли. Я ему прочищу мозги! Я ему покажу, как перечить родному отцу!

Во дворец Мем Пардальян заявился уже на рассвете.

— Монсеньор несколько раз осведомлялся о вас, — сообщил ему слуга, впуская в дом.

Анри де Монморанси, вернувшись после ночной вылазки, до утра не сомкнул глаз. Он расхаживал по своим покоям взад-вперед и думал. Его не слишком встревожило исчезновение Пардальяна-старшего: Анри было отлично известно, что старик — тертый калач и за себя постоять сумеет.

— Монсеньор, — проговорил ветеран, которого проводили в кабинет маршала де Данвиля, — не скрою: у меня от усталости даже язык заплетается!

— Что с вами произошло? — с некоторым волнением поинтересовался Анри. — Вас атаковали?

— Да, вернее, атаковали вас. Ваше счастье, что я оказался между вами и нападавшими.

— Но что это за люди? Они покушались на меня самого или пытались захватить экипаж?

— Мне кажется — и то, и другое.

— Вы остановили этих бандитов? Сколько их было? Да не молчите же, черт побери!

— Вы-то, монсеньор, наверное, отдохнули. А я с вечера на ногах, присесть было некогда! Но коротко объясню вам, как все получилось. Едва ваш экипаж выехал из ворот, — я был еще у самого особняка, — внезапно началась пальба. Смотрю — вслед за каретой припустил какой-то здоровяк. Я, понятное дело, за ним, настиг и загородил ему дорогу, а он как рявкнет: «Пошел прочь!» Тогда я ему и говорю: «Коли так спешишь — беги дальше, да только я не собираюсь пропускать тебя!»

Ну, тут разговоры мигом кончились, и он кинулся на меня. Силен он, прямо скажем, как бык. Гляжу — детина крепкий, добром не отступится… Попробовал я его поймать, но он выскользнул из моих рук, как уж. Конечно, он меня не боялся, а просто торопился догнать экипаж…

— И это ему удалось? — занервничал маршал.

— Подождите, монсеньор. Понеслись мы по улицам: он — первый, я — за ним. Из виду я его не потерял, но и схватить не сумел.

— Он что, скрылся?

— Ну, не то чтобы скрылся… Выскочил на мост, а экипажа уж и след простыл. Тогда он ринулся на другой берег Сены.

Маршал довольно улыбнулся, и Пардальян сообразил, что это известие порадовало его господина.

«Ага! — промелькнуло в голове у ветерана. — Значит, через реку карета не переезжала. Кое-что я все-таки разнюхал… «

И старый солдат продолжил свою волнующую историю:

— Преследовал я его чуть не до утра. Побегали мы вокруг университета, и наконец у заставы Борде, возле виселицы, он выдохся. Видит, не отделаться ему от меня. Тогда он выхватил шпагу. Пришлось продемонстрировать ему мой коронный удар. Вы же знаете, монсеньор, вы у меня его когда-то переняли… В общем, уложил я парня на месте… Жалко… Отчаянный был головорез и дрался неплохо…

— Пардальян, — промолвил Анри де Монморанси, — вы очень помогли мне. И поскольку это дело не имеет отношения к вашим прямым обязанностям, я распоряжусь, чтобы управляющий вручил вам двести экю монетами по шесть ливров. А теперь передохните.

— Позвольте задать вам один вопрос, монсеньор. Вы благополучно доставили ваши драгоценности туда, куда следует?

— Да, благодаря вам и нашему храброму Ортесу моя маленькая экспедиция оказалась исключительно удачной.

— О! Значит, господин д'Аспремон сумел проявить себя?

— Да, он охранял экипаж и сам сидел на козлах. Он такой же отважный и верный солдат, как и вы. Советую вам сойтись с ним поближе.

— Разумеется, монсеньор, разумеется.

Пардальян-старший отправился к себе в комнату и, не раздеваясь, рухнул на кровать. Однако прежде чем заснуть, он поинтересовался у Дидье, который прислуживал ему:

— Скажи-ка, есть среди дворцовой челяди некий Жилло?

— Есть, господин офицер.

— А хорошенькая Жаннетта?

— О, она работает на кухне.

— Приведи ко мне их обоих.

Дидье изумился, но помчался выполнять приказ: слуге уже шепнули, что Пардальян стал любимцем у монсеньора.

Через несколько минут в комнату прошмыгнула Жаннетта — прелестная смышленая девушка со вздернутым носиком, лукавым взглядом и улыбчивым личиком истой парижанки. Она присела в грациозном реверансе и выжидательно посмотрела на Пардальяна.

— Так ты, стало быть, Жаннетта? — осведомился ветеран.

— Да, господин офицер.

— Рад был тебя увидеть! Там, на камине, лежат два экю. Бери их — и можешь идти. Ты очень славная малышка, Жаннетта!

Девушка удивленно захлопала глазами, ничего, конечно, не поняла, но от неожиданного подарка не отказалась и, снова сделав реверанс, убежала.

Вскоре в комнате появился высоченный рыжий детина с туповатой физиономией.

— Твое имя — Жилло?

— Верно, господин офицер.

— Так вот, друг мой, я послал за тобой, чтобы тебя уведомить: мне вовсе не нравится твоя рожа. Что ты так удивленно пялишься на меня? Да ты дерзкий парень, Жилло!

— Простите, господин офицер, — побагровел Жилло. — Простите, коли я не угодил вам.

— Ладно, так и быть… ступай да не забывай: чуть что — я тебе уши отрежу…

Жилло пулей вылетел в коридор, что было вполне объяснимо; ветеран же с чувством исполненного долга смежил веки и погрузился в сон.

Через пару часов старик проснулся. Дидье тут же сообщил ему, что маршал де Данвиль внезапно отправился в Лувр, ибо король неожиданно призвал его к себе.

Первое, что бросилось в глаза Пардальяну, когда он вскочил с кровати, — это двести экю на каминной полке: управляющий положил их туда по распоряжению своего хозяина.

— В этом дворце на меня прямо-таки проливается золотой дождь, — пробормотал Пардальян. — Ох, чую, что-то затевается, и у меня впереди нелегкие деньки.

Высказав это соображение, ветеран оделся и аккуратно уложил деньги в широкий кожаный пояс, который никогда не снимал.

«Дожидаться мне маршала или нет? — задумался старик. — Может, стоит воспользоваться тем, что он уехал, да сбегать к шевалье?»

И не тратя больше времени на размышления, Пардальян-старший поспешил в трактир «Молот и наковальня». Но на полпути он вдруг замер на месте и хлопнул себя по лбу:

— Какой же я осел! Мне ведь нужно сходить на постоялый двор «У ворожеи» и забрать оттуда любезного друга шевалье, господина Пипо…

Пардальян решительно свернул на улицу Сен-Дени; вскоре он уже был на постоялом дворе. Войдя в зал, он углядел сервированный на четыре персоны стол, ломившийся от великолепной снеди; за этим столом старик и расположился.

— Сударь, здесь занято, — сказала ему юная служаночка.

Эти слова, похоже, крайне изумили ветерана — и он поудобнее устроился на стуле.

Через несколько минут к столу величественным шагом двинулся слуга, чтобы от имени хозяина, почтеннейшего Ландри, поставить наглеца на место. Этим слугой был Любен, в прошлом — монах, отпущенный из обители и выполнявший ныне «У ворожеи» некие таинственные поручения, смысла которых даже не пытался понять, а в промежутках набивавший разносолами господина Грегуара свою ненасытную утробу.

— Вас же предупредили, что этот стол занят! — напуская на себя суровый вид, проговорил Любен.

— Добрый день, милейший Любен! Вы меня не признали?

— Господи! — вскричал слуга. — Господин де Пардальян!

— Собственной персоной! Что-то вы плохо привечаете друзей своего хозяина, а я ведь проехал сотню лье, чтобы встретиться с ним! А вы, дорогой мой Любен, совсем заплыли жиром, оттого, видно, и ума поубавилось. Кыш отсюда — и пошлите ко мне Ландри!

Любен пробурчал сквозь зубы что-то похожее на извинение, и через минуту вся кухня уже гудела, как улей. Еще бы: объявился господин де Пардальян!

Белый как мел, совершенно сраженный этой новостью, почтеннейший Ландри Грегуар, которого отказывались нести толстенькие ножки, с несчастным лицом приковылял к посетителю.

— Любезнейший хозяин! — бодро хлопнул его по плечу Пардальян. — Знаю, знаю, вы рады меня видеть! Что это у вас слезы из глаз катятся? Верно, от радости…

— Это я лук на кухне резал… — пролепетал растерянный хозяин.

— Какая разница! — воскликнул Пардальян-старший. — Будем считать, что вы рыдаете от счастья. Для меня это большая честь — узнать, как вас обрадовал мой приход.

— От души рад, клянусь! — постарался выдавить из себя улыбку господин Грегуар. — Разрешите спросить: долго ли мы будем наслаждаться вашим обществом?

— Увы, нет, дорогой Ландри, я просто заскочил навестить вас.

Достойный трактирщик немного успокоился и осведомился:

— Сударь, вам говорили, что этот стол занят?

— И для кого же предназначается столь отменный обед?

— Нас почтил своим вниманием виконт Ортес д'Аспремон, — торжественно произнес Ландри. — Господин виконт принимает сегодня у нас своих друзей, троих уважаемых парижан, господ Крюсе, Пезу и Кервье.

Ветеран сразу насторожился.

— Ну ладно, для таких особ я, пожалуй, освобожу место, — вздохнул он. — Но вы уж, будьте любезны, устройте меня тут, рядышком, в отдельном кабинете.

Ландри, довольный, что ему удалось так быстро уломать свирепого гостя, весело заверил Пардальяна:

— Разумеется, сударь! Через секунду мы все приготовим!

— Да… По-моему, я вам что-то задолжал… какую-то мелочь, один-два экю. Так напомните мне после обеда, и я с вами расплачусь.

Достойнейший Ландри просиял, но тут же нахмурился: из кухни послышались громкие крики:

— Хватай его! Уносит! Держи!

Лохматая собака стрелой вылетела из кухни, сжимая в зубах кусок крольчатины; пес пронесся по залу и юркнул в уголок, притаившись за спиной Пардальяна.

— Клянусь Пилатом и Вараввой, это и есть Пипо! — возликовал ветеран, мгновенно почувствовав, что встретился с верным товарищем своего сына. — Ну что же, дорогой Ландри, подайте мне обед в этот кабинет. Поставьте на стол все сразу и больше меня не тревожьте.

— Но он же стащил… стащил кусок жаркого из кролика, который я приготовил для господина д'Аспремона, — жалобно воскликнул хозяин.

— Знаю, знаю, для господина д'Аспремона и его друзей, троих почтенных горожан… — сказал Пардальян. — Не огорчайтесь, драгоценный мой Ландри. Запишите крольчатину на мой счет, но лучшего друга моего сына не трогайте! Кушай спокойно, собачка!

Свора лакеев и поварят, устремившись было за Пипо, вернулась обратно на кухню.

— Он, конечно, очень славный пес, — робко заметил господин Ландри Грегуар, — но, к несчастью, ворует многовато…

— Не преувеличивайте, милейший Ландри!

Вскоре, уютно разместившись в кабинете за накрытым столом, Пардальян-старший позвал к себе Пипо и запретил остальным заглядывать в комнатку. Ветеран неплотно прикрыл застекленную дверь, отделявшую кабинет от большого зала, и выяснил, что, чуть отодвинув шторки, укрепленные на двери, он сможет прекрасно видеть все, что происходит в трактире. Более того, через щель в кабинет долетали голоса со всех концов общего зала, так что за ближайший стол, приготовленный для виконта д'Аспремона, можно было не беспокоиться: Пардальян надеялся расслышать каждое слово.

Итак, старик обосновался на своем наблюдательном пункте. Пипо устроился у ног ветерана, и тот, собираясь подружиться с собакой, принялся ласково почесывать ее за ухом: страшные клыки Пипо могли в случае нужды сослужить отличную службу.

Трактир был уже почти пуст, когда в зал вошли три человека. В том, что шагал впереди, Пардальян без труда узнал виконта д'Аспремона.

Виконт нервно огляделся. Похоже, он кого-то искал. Потом три посетителя сели вокруг накрытого стола, и один из них взволнованно проговорил:

— Видимо, с Крюсе что-то стряслось. Раньше он всегда появлялся вовремя.

Пардальяну стало ясно, что эти люди встречаются так не впервые.

— Вот он! — вскричал вдруг виконт, сидевший лицом ко входным дверям и спиной к кабинетику, в котором притаился Пардальян.

К столу приблизился Крюсе и опустился на стул.

— Я только что из Лувра… потому и задержался, — объяснил он.

— Ах, вот в чем дело! — рассмеялся Пезу. — Вы были у нашего всемилостивейшего монарха, славного Шарло?

— Перестаньте! — сердито прошипел Крюсе. — Вам же известно: я — оружейник его величества и показывал ему сегодня новую аркебузу…

— Ну, и как король? — поинтересовался Ортес.

— О, он одержим идеей всеобщего мира. Надеется, что католики и гугеноты, верные чада церкви и еретики — все обнимутся и поклянутся в братской любви и вечной дружбе! Король отправил гонца к адмиралу Колиньи! Король передал личное послание королеве Наваррской! Король желает видеть свою сестру женой Генриха Беарнского! Таковы планы государя!

— Ну ничего! — пробурчал виконт. — Пусть пока тешится!

— Я опоздал не поэтому, — заметил Крюсе. — В Лувре случилось нечто такое, во что невозможно поверить! Вообразите себе: наш бедный Шарло вздумал мирить братьев Монморанси, ему, понимаете ли, захотелось, чтобы они пожали друг другу руки… Я же говорю вам, король помешался на терпимости и согласии… Однако оба маршала, видимо, уперлись… Короче, король увещевал их в своем охотничьем зале, а остальным приказал выйти. Я пытался подслушивать под дверью, но ничего, кроме гневных возгласов, не разобрал. Но внезапно появляется королева-мать, направляется прямо к государю и оставляет дверь в зал открытой. Мы, конечно, спешим за Екатериной Медичи — герцог Анжуйский, де Гиз, Можирон, Келюс, Моревер, Сен-Мегрен, Нансе и еще стража, которую привела с собой королева.

Король рассердился, ее величество же, презрев правила этикета, указывает на юнца, сопровождавшего маршала де Монморанси, и обвиняет его в предательстве, оскорблении членов королевской семьи и в покушении на жизнь герцога Анжуйского. Король белеет, вернее, желтеет и повелевает арестовать этого Пардальяна…

— Кого?! — подпрыгнул д'Аспремон.

— Имя того мальчишки — Пардальян, а что? — удивился Крюсе.

— Но я ведь знаком с ним! И никакой он не мальчишка, а старик, хотя и весьма крепкий, — принялся уверять его д'Аспремон.

— Да нет же, господин виконт. Юноша, почти подросток — но отчаянный, как черт. Маршалу де Монморанси не откажешь в умении выбирать друзей.

— Причем тут Монморанси? Пардальян состоит на службе у Данвиля. Вы что-то путаете.

— Ничего я не путаю. Возможно, есть два Пардальяна. Вы видели одного, а я другого. Кстати, с этим головорезом я уже встречался: это он спас Жанну д'Альбре — припоминаете, у Деревянного моста?

Так вот: король приказывает арестовать шевалье, мы все кидаемся на него, и первым Келюс. Но этот сумасшедший переламывает клинок Келюса, в суматохе срывает с его головы берет, ругается, как дьявол, а потом выпрыгивает в окно и удирает!.. Моревер целится в него из аркебузы, стреляет — но мимо! Нансе и его солдаты пускаются в погоню за этим разбойником, следом за ними — придворные герцога Анжуйского. Думаю, подлеца скоро поймают, и уж тогда…

В эту минуту открылась дверь кабинетика, и над потрясенными гостями почтеннейшего Ландри нависла высокая тощая фигура Пардальяна-старшего. Любезно улыбаясь, ветеран промолвил:

— Разрешите пройти, господа, у меня срочное дело…

Стол, и правда, стоял у него на пути.

— Господин де Пардальян! — вскричал виконт Ортес д'Аспремон.

— Позвольте же мне пройти, ведь сказано вам: я тороплюсь!

И Пардальян резко отодвинул стол в сторону. Звякнули стаканы, бутылки упали на скатерть. Побледнев от гнева, д'Аспремон выхватил шпагу:

— Клянусь Господом! Спешите вы или нет, но вы заплатите за свою наглость!

— Потише, сударь! Когда у меня мало времени, мой клинок особенно быстр! Лучше нам встретиться позже.

— Нет! Мы сразимся сейчас! Сию секунду! — заорал виконт.

— Вы плохо воспитаны, господин д'Аспремон. Ну что ж, как хотите! — зло бросил ему в лицо Пардальян. — Однако знайте: вы горько пожалеете!

Д'Аспремон ринулся на старика и задел своей шпагой его руку. Чувствуя, что правая рука не слушается его, Пардальян сжал шпагу левой и перешел в сокрушительную атаку, неумолимо загоняя д'Аспремона в угол. Виконт отступал, опрокидывая мебель.

События развивались столь стремительно, что очевидцы заметили лишь грозно засверкавшие клинки и услышали звон стали, а затем обнаружили, что виконт д'Аспремон, обливаясь кровью, медленно сползает по стене на пол — шпага Пардальяна пронзила его левое плечо.

Пардальян молча вложил шпагу в ножны и, расшвыряв любопытных, выскочил на улицу. Он и думать забыл о Пипо, но тот, похоже, проникся к старому вояке искренней симпатией, поскольку, машинально оглянувшись, Пардальян обнаружил, что пес весело бежит за ним.

Пятнадцать минут спустя ветеран уже входил в трактир «Молот и наковальня».

— Като! Като! — оглушительно заорал он.

— Бегу! Бегу! — откликнулась откуда-то сверху хозяйка.

Като в молодости блистала красотой и умела весьма выгодно продать ее, но потом заболела оспой, потеряла привлекательность и растолстела. Пришлось ей оставить свое почтенное ремесло, но в прежние времена она трудилась усердно и отложила кое-что на черный день.

На эти деньги она и купила гостиницу «Молот и наковальня». Впрочем, лишь сама Като, явно склонная к преувеличению, гордо именовала сие сомнительное заведение гостиницей. Название же это она дала гостинице в память о своем последнем дружке, который колотил ее так, что едва не вытряс душу. Любившая яркие метафоры, Като решила, что его побои напоминали удары молота по наковальне. Таким образом, вывеска кабачка увековечила славные деяния одного из парижских негодяев; никаких других сведений о нем история не сохранила.

Теперь толстуха Като целыми днями ходила неприбранная и непричесанная; оспа изуродовала ее некогда прекрасное лицо, но хозяйка была добра и по-своему неглупа: недаром она так и не вышла замуж. Ибо странное дело: когда Като была свежа и хороша, никто не хотел на ней жениться. Сейчас же ей делали по дюжине предложений на дню, но Като отваживала всех претендентов. Она отлично понимала, что их привлекают только ее денежки…

Если заведение достойнейшего Ландри посещали офицеры, дворяне и благородные искатели приключений, привлеченные ароматом знаменитого паштета из жаворонков, то клиентуру «Молота и наковальни» составляли мошенники, воры и прочий вольный люд, чьи отношения с королевскими гвардейцами и городской стражей были весьма и весьма непростыми. Като не забывала о своих старых связях и знакомствах; она охотно прятала своих посетителей и приходила в восторг, если ей удавалось обвести вокруг пальца какой-нибудь патруль.

— Где мой сын? — спросил хозяйку гостиницы Пардальян-старший.

— Молодой шевалье спал сном праведника, — сказала спустившаяся со второго этажа толстуха, — а пробудившись, куда-то умчался и еще не возвращался назад.

— Дай-ка мне вина: я приготовлю снадобье, чтобы скорее зажила эта царапина.

Вскоре Като поставила перед ветераном бутылку и горшочек с сахаром, амброй, гвоздикой и миндалем; в отдельном кувшинчике толстуха принесла подогретое вино, в которое успела добавить оливковое масло и целебные травы.

Горячее вино с маслом и травами использовали для врачевания ран. Пардальян пошевелил пальцами и понял, что царапина действительно пустяковая. Промыв рану, старик принялся колдовать над лекарством, добавляя в холодное вино сахар, пряности и орехи. При этом Пардальян все время косился на дверь и взволнованно бубнил:

— Разумеется, он попал в беду! Снова ввязался в какую-то дурацкую историю, которая его вовсе не касается! Что, черт возьми, ему понадобилось в Лувре?!

Наконец все было готово. Пардальян-старший хотел уже отдохнуть, вкушая сей благородный напиток, но тут вдруг весело гавкнул Пипо, и в кабачок влетел шевалье. Заметив отца, он закричал:

— Плохо дело! Они преследуют меня!

Нам уже известно, как Жан выбрался из Лувра. Поняв, что он скрылся из поля зрения придворных, шевалье побежал в дом Монморанси.

Через полчаса там появился Франсуа и, увидев Жана, крепко прижал его к груди:

— Мальчик мой! Благодаря своей сообразительности вы спасли мне жизнь — и, похоже, не мне одному…

— Монсеньор, — отмахнулся шевалье, — это такой пустяк! Я уже забыл, что в Париже существует улица Бетизи…

— Ваше благородство сравнимо лишь с вашей храбростью! — вскричал маршал. — Но почему королева Екатерина так зла на вас?

— Ее величество изволит негодовать, ибо я отказался напасть на дворянина, которого считаю своим другом. Вы знакомы с ним, это граф де Марийяк… А герцога Анжуйского, я, и правда, слегка припугнул, когда он со своими фаворитами слонялся по улице Сен-Дени, возле жилища известных вам дам…

Маршал побелел как полотно.

— И вам кажется, что брат короля… — пробормотал он.

— Я ведь говорил вам, монсеньор, что, начиная поиски несчастных женщин, стоит присмотреться и к герцогу Анжуйскому.

Герцог Монморанси обдумал слова Жана и все-таки не согласился с юношей.

— Нет, я не сомневаюсь, что герцог Анжуйский в этом деле не замешан. Мой брат спланировал и осуществил это похищение в одиночку. Лишь он способен на подобную низость, и он мне за это ответит! А вы, шевалье, разумеется, уедете из Парижа?

— Нет, монсеньор, ни за что на свете! — решительно заявил Жан.

— Но если вас схватят — это конец! Я вряд ли сумею выручить вас…

Жан гордо вскинул голову и спокойно сказал:

— Я надеюсь лишь на собственные силы. Но Париж я не покину, монсеньор! И никто мне не нужен — я сам смогу себя защитить.

Гордость и отвага сверкнули в глазах юноши; шевалье продолжал:

— То, что я делаю, монсеньор, уже награда для меня. Некогда рыцари, скитаясь по свету, защищали слабых и отверженных, наказывали обидчиков, восстанавливали справедливость. По крайней мере, они считали, что таков их долг — с того самого дня, как они сели на коня, вооружившись копьем. Я хочу следовать их примеру и иду своим путем, никуда не сворачивая… Я прекрасно знаю, что могу встретить противника, который окажется сильнее или храбрее меня… Тогда я паду от его руки… Впрочем, поверьте мне, монсеньop, я не дорожу собственной жизнью — не такая уж это большая потеря!

Маршал смотрел на шевалье со смешанным чувством восхищения и умиления. Он чувствовал, что юноша говорит совершенно искренне, без всякой рисовки. Пардальян не осознавал, что силу ему придает готовность пожертвовать жизнью, а жизнь свою он совершенно не ценил, потому что был безнадежно влюблен.

Шевалье все больше и больше понимал, что от Лоизы де Монморанси его отделяет пропасть.

Франсуа де Монморанси пристально взглянул на юношу и догадался: у шевалье есть какая-то тайна!

— Монсеньор, — вновь заговорил Пардальян, — могу ли я узнать, чем закончилась аудиенция у короля?

— Ничем… Мой брат отмел все обвинения, а после вашего бегства некому было уличить его в обмане.

— Но я же видел все своими глазами! Слышал собственными ушами! Мы должны вырвать у него признание! Что вы собираетесь делать, монсеньор?

— Я лично отправлюсь во дворец Мем, мой юный друг. Я дал брату три дня на размышление. Потом либо я прикончу его, либо он меня.

Маршал заявил это таким тоном, что шевалье стало ясно: переубедить Франсуа де Монморанси не удастся.

— Но обсудим теперь ваши дела, — промолвил маршал. — Вы мой гость, чувствуйте себя в моем дворце как дома и не выходите на улицу, пока не минует опасность.

— Извините меня, монсеньор, но я проведу несколько дней с дорогим мне человеком…

Маршал подумал, что шевалье намекает на какую-то даму, в особняке которой надеется укрыться, и не стал спорить, а лишь поинтересовался:

— Как мне разыскать вас в случае необходимости?

— Монсеньор, я ежедневно буду наведываться к вам или пришлю вместо себя надежную особу. Но если я вдруг срочно понадоблюсь, вы найдете меня в кабачке «Молот и наковальня».

Затем шевалье и маршал распрощались, и Франсуа де Монморанси вновь крепко обнял Пардальяна.

Шевалье спокойно шагал по улицам Парижа, не оглядываясь и не прячась. Он рассудил, что бежать не стоит: это лишь привлечет к нему внимание прохожих. Вокруг все было тихо, и Пардальян, забыв о нависшей над ним угрозе, предался сладостным мечтаниям. Вскоре он вообще ни на что не реагировал и даже не заметил Моревера, хотя столкнулся с ним нос к носу у самого Лувра.

Не ожидая ничего дурного и грезя о Лоизе, Жан приблизился к трактиру «Молот и наковальня». Однако Моревер, голова которого отнюдь не была занята пленительными фантазиями, немедленно узнал Пардальяна. Отшатнувшись от шевалье, он спрятался в полутемной лавке старьевщика. Когда юноша прошел мимо, Моревер выскочил из своего укрытия и двинулся вслед за шевалье, по пути окликнув какого-то гвардейца и послав его за подкреплением. Тут как раз подоспели Келюс и Можирон, с которыми у Моревера была назначена встреча, и вся троица ринулась за ничего не подозревающим Пардальяном.

Уже сворачивая на улицу Монторгей, где стоял кабачок, шевалье услышал за своей спиной оглушительный топот, оглянулся и обнаружил погоню. Первым несся Моревер, за ним Келюс и Можирон и добрый десяток солдат.

— Держи! Лови! — вопил Моревер.

— Именем короля! — ревел начальник караула.

Пардальян вытащил из-за пояса кинжал и бросился наутек. Он намеревался проскользнуть мимо кабачка и юркнуть в один из узких проулков между недавно построенным храмом Святого Евстахия и Гревской площадью; там, в лабиринте кривых улочек, он бы без труда оторвался от погони… Но ему навстречу, с другого конца улицы Монторгей, уже спешил отряд гвардейцев.

Пардальян понял, что его окружили. Растерявшись, он замер на крыльце кабачка, готовясь отважно сразиться с превосходящими силами противника, но внезапно из дверей трактира выскочил пес и с задорным лаем запрыгал перед Жаном.

— Пипо! Стало быть, отец здесь…

И шевалье влетел в кабачок с воплем:

— Плохо дело! Они преследуют меня!

Пардальян-старший резко встал, вышел на крыльцо и сразу

увидел: положение серьезное!

Он молниеносно захлопнул дверь и запер ее на засов. В следующую секунду нападавшие уже ломились в кабачок.

— Открывайте! Именем короля, открывайте!

— Баррикаду! — деловито скомандовал отец.

Осажденные завалили вход столами и скамьями. Снаружи колотили в дверь все яростней.

— Он в ловушке! — послышался с улицы торжествующий крик. Шевалье узнал голос Моревера.

Ветеран окликнул Като. Толстая трактирщица поспешила на его зов, не слишком переживая из-за битвы, сотрясавшей стены кабачка. Похоже, ее беспокоило лишь то, что такого славного, симпатичного паренька могут арестовать и упечь в Бастилию.

— Я тут, сударь, я тут! — улыбнулась Като, подходя к ветерану.

— Като, скажи только одно: ты с нами или против нас?

— С вами, сударь! — не колеблясь, ответила толстуха.

— Ты отличная женщина, Като, и Бог тебя вознаградит! — торжественно провозгласил Пардальян-старший, а потом шепнул сыну на ухо: — Если бы она переметнулась на их сторону, я бы ее прикончил! Но расскажи же, в какую передрягу ты попал?

— Это длинная история, батюшка!

— Като, тащи-ка сюда вина, у нас еще есть время! — хладнокровно распорядился Пардальян-старший.

Нападавшие пытались высадить дверь, Пипо громко лаял, в ответ с улицы доносились чудовищные проклятия сержанта, а Жан тем временем лаконично сообщал отцу о том, что случилось в Лувре.

Дверь уже трещала под ударами гвардейцев.

— Вот теперь пора! — объявил ветеран. — Като, крошка моя, у тебя найдется масло?

— Отличное ореховое масло, сударь.

— На втором этаже есть камин?

— А как же?

— Като, лети наверх и разведи там такое пламя, на котором можно было бы прожарить целую свиную тушу или жирненького монашка…

Като, подхватив несколько вязанок дров, побежала наверх.

— Что ж, приступим! — объявил отец.

Оба Пардальяна бросились в подвал и мгновенно перенесли на второй этаж три кувшина с маслом, весь хлеб, который имелся в запасе, примерно пятьдесят бутылок с вином, железный ломик и кирку.

— Теперь лестница! — продолжал командовать Пардальян-старший.

Лестница в кабачке была деревянной и насквозь гнилой.

— Като, ты позволишь разгромить твое заведение?

— Громите, сударь, громите! — беззаботно ответила Като со второго этажа.

Отец и сын раскачали лестницу, затем залезли наверх и с помощью ломика и кирки окончательно выбили крепления из пазов в стене. А Като в это время повесила над огнем большой котел и вылила в него кувшин масла.

Входная дверь с грохотом слетела с петель, и солдаты начали раскидывать возведенную Пардальянами баррикаду.

В эту минуту раздался страшный треск: рухнула лестница, ведущая на второй этаж.

— Като! — закричал Пардальян-старший. — Как у тебя?

— Кипит вовсю, сударь!

— Тащи сюда!

Като поднесла бурлящий котел к отверстию, зиявшему на месте сломанной лестницы. Внизу толпились солдаты. Вопли, брань, толкотня…

— Да раздобудьте же лестницу! — орал кто-то.

Пардальян-отец просунул голову в дыру и весело предупредил:

— Эй, господа! Отойдите-ка, а то как бы нам вас не ошпарить!

Он зачерпнул большим половником кипящее масло и вылил его вниз, прямо на нападавших. Ответом был дружный хор, в котором удивительным образом звучали в унисон крики, стоны, визги и ругательства. В одну секунду середина зала была очищена от атакующих.

— Като! Крошка! Готовь второй котел, да побольше!

— Готовлю, сударь, готовлю!

На улице послышались взволнованные голоса: появился плотник с длинной лестницей.

— Попытаемся проникнуть на второй этаж через окно! — вскричал Моревер.

— Ага! — ухмыльнулся Пардальян. — Перегруппировываются… Ну, ребятки, сейчас начнется потеха!..

Гвардейцы приставили лестницу к окну, разбив ее концом стекло. Пардальян-старший открыл створки и посмотрел вниз: человек пять один за другим карабкались вверх. К окну подбежал шевалье, и отец с сыном, схватившись за ближайшую перекладину, уперлись ногами в пол и с силой оттолкнули громоздкую лестницу от дома. Она накренилась — и рухнула; под ней на грязной мостовой распластались два солдата. А осажденные уже взгромоздили на подоконник котел с маслом и резко опрокинули его… Кипящее масло хлынуло на улицу… Кто-то дико взвыл, и нападавшие в панике отступили.

Гвардейцы явно не ожидали столь решительного отпора. Атака захлебнулась… С поля боя уже унесли пятнадцать солдат, раненных, зашибленных или ошпаренных, а оба Пардальяна не получили еще ни единой царапины!

Като опять укрепила котел над очагом и вылила в посудину следующую порцию масла.

А на улице бурно обсуждали план кампании.

— Если эти безумцы так любят горяченькое, подпалим трактир! — предложил разъяренный Моревер.

— Огня! Огня! Поджарим бандитов прямо в их берлоге! — возликовали зеваки.

— О Боже! — всплеснула руками Като. — А ведь они нас точно подпалят.

— Похоже! — согласился ветеран.

— Эй, Като, а что находится за стеной? — поинтересовался шевалье.

— Другой дом… Хозяин разводит кур и продает их…

— Молодец, сынок! — обрадовался отец. — Попытаемся выбраться через соседнее здание!

Шевалье вооружился ломиком и принялся долбить каменную кладку, Пардальян-старший помогал ему киркой. Но стена была крепкой, и весь дом заходил ходуном. К счастью, на улице стоял такой гвалт, что никто не слышал глухих ударов. Гвардейцы подтаскивали к трактиру вязанки хвороста, кучи которого с каждой минутой увеличивались в размерах.

Вскоре от этих куч повалил черный дым, и огонь, взметнувшись ввысь, перекинулся на стены кабачка.

Дом Като сгорел дотла, пострадали и соседние здания, которые удалось спасти с большим трудом. В пламени едва не погибла вся улица Монторгей; впрочем, ее судьба мало беспокоила людей, устроивших этот пожар. Самым важным для Моревера, Келюса и Можирона было то, что они могли доложить в Лувре о своей блистательной победе.

Моревера пригласила к себе королева-мать, а оба фаворита поспешили к герцогу Анжуйскому.

Столкнувшись с сияющим Моревером, де Нансе стал от зависти желтым, как лимон, и таким же кислым.

— Ваше величество, — торжественно объявил Моревер, — вы отомщены: мы загнали этого молодого негодяя в ловушку и сожгли там заживо, уничтожив заодно и его бандитское логово.

— Моревер, — ласково улыбнулась Екатерина Медичи, — я сообщу о вашем подвиге государю.

— Я счастлив, ваше величество. Должен вам сказать, что толпа на улице ликовала, но, конечно, не потому, что поджарили этого юного нахала. Я сказал собравшимся, что в доме жгут гугенотов, и наши добрые парижане, мадам, искренне обрадовались…

— Не так громко, Моревер, — заметила Екатерина с иронической улыбкой, — вы же знаете, мы заключили с ними мир.

— Одно другому не мешает, — самодовольно заключил Моревер.

А Келюс и Можирон наперебой рассказывали герцогу Анжуйскому:

— Монсеньор, мы отплатили злодею за оскорбление, которое он Нансе вам… Правда, из-за трусости Моревера мы провозились слишком долго… Если бы не он, мы бы управились гораздо быстрее. Но в любом случае этот юный проходимец больше не будет докучать вам. Он обращен в пепел!

Герцог Анжуйский красил брови. Не отводя глаз от зеркала, он ласково похвалил своих фаворитов:

— Вы, и правда, мои настоящие друзья. Как бы мне хотелось взойти на престол — хотя бы для того, чтобы достойно вознаградить вас!

XL

КАК ПАРДАЛЬЯН-СЫН СНОВА ОСЛУШАЛСЯ ПАРДАЛЬЯНА-ОТЦА

Королева Екатерина и герцог Анжуйский были обмануты: ни Пардальян-старший, ни Пардальян-младший не погибли. Уцелела и толстуха Като.

Когда занялись подожженные вязанки дров, густой белый дым заполнил второй этаж, где находились осажденные. Пахучие клубы, поднимавшиеся от сухого хвороста, не были, однако, удушливыми. У наших героев еще оставалось время. Шевалье уже минут пять долбил киркой стену; когда Жан в изнеможении остановился, его сменил Пардальян-старший. Они работали на ощупь, потому что уже ничего не видели в дыму.

Прошло несколько тревожных мгновений. Оба Пардальяна и Като почувствовали, что им не хватает воздуха; смерть уже подступила к ним вплотную, но тут Жан Нансе отчаянный удар, и кирка пробила кладку насквозь. Несколько кирпичей выпало, и образовалась довольно большая дыра.

Отец с сыном и Като, которая была посильней иного мужчины, принялись лихорадочно выламывать кирпичи, расширяя проход. Через две минуты сквозь отверстие в стене уже мог протиснуться человек.

И они пролезли, ободрали, правда, локти и колени, но все-таки пролезли! Осажденные успели вовремя: трактир Като уже полыхал, как факел, огонь гудел, горели половицы и балки. Кабачок «Молот и наковальня» превратился в пылающий ад, но наши герои сумели выбраться из него.

Они попали на чердак, где торговец птицей держал мешки с кормом. Вышибить хлипкую дверцу было проще простого, и вся троица спустилась по лестнице в кухню. Из кухни можно было пройти в лавку, а оттуда выбраться на улицу. Но там беглецов обязательно заметили бы гвардейцы. Поэтому отец, сын и толстуха кинулись ко второй двери, которая вела в обширный двор, отделенный от внешнего мира высоченным забором. Вдоль забора стояли курятники. Взобравшись на один из них, было нетрудно перемахнуть через ограду.

Первым, подтянувшись на руках, на курятник влез Жан. Потом он втащил на птичий домик Като и подал руку Пардальяну-старшему. Через минуту они оказались на стене и, спрыгнув вниз, очутились в саду хозяина овощной лавки. Пылающий трактир остался далеко позади.

— Ну, Като, что ты теперь будешь делать? — осведомился ветеран.

— Ума не приложу, сударь. Отныне я нищая! — пригорюнилась владелица кабачка, на месте которого догорали сейчас головешки.

— С собой мы тебя взять не можем. Придется нам распрощаться.

Юноша решил, что его отец не слишком-то хорошо обошелся с Като, и хотел вмешаться. Однако Пардальян-старший жестом велел ему молчать.

— Итак, с собой мы тебя взять не можем — если нас схватят, то всех троих и вздернут. Но тут рядом разбойничий квартал, пристанище воров и мошенников. Если Като туда переберется, ее никто никогда не арестует. Ну, а мы уж как-нибудь выпутаемся! Верно я говорю, Като?

— Верно, сударь, только куда ж я денусь — голая и босая…

— А ты подставляй передник!

Като приподняла за уголки свой фартук, а Пардальян стянул с себя широкий кожаный пояс и с грустным вздохом высыпал из него все, что там было.

— Да тут не меньше пятисот экю! — вскричала пораженная толстуха.

— Больше шестисот, крошка!

— Да вся моя развалюха и половины этих денег не стоила!

— Держи, держи… Откроешь новый кабак, и, возможно, мы как-нибудь опять спалим его вместе и снова славно повеселимся. Только не называй его «Молот и наковальня», пусть будет лучше — «Два болтливых мертвеца». Ну, до встречи, Като!

Юноша тоже сердечно простился с толстухой:

— До свидания, Като! Мои карманы пусты, так что мне, увы, нечем отблагодарить тебя…

— Нет, есть чем! — заявила трактирщица и подставила круглую щеку для поцелуя.

Жан рассмеялся и от души расцеловал толстуху. И Като, распутница Като, зарделась как маков цвет!

Потом они разошлись в разные стороны.

Оба Пардальяна выскользнули из сада в проулок и, миновав его, очутились на улице Короля Сицилии, а потом, свернув направо, попали на улицу Сент-Антуан, которая была в те годы одной из самых людных и просторных улиц Парижа.

— Теперь обсудим создавшееся положение! — сказал отец сыну. — Мне оно кажется весьма сложным.

— А мне — совсем простым: король, королева, придворные и гвардейцы объявили нам войну.

— А не отдохнуть ли нам где-нибудь вдали от столицы?

Пардальяны неторопливо шли, разговаривая и не думая таиться. В это время на улице Сент-Антуан толпилось множество народу: лавочники, ремесленники, дворяне. Двум беглецам нетрудно было затеряться в этой пестрой кутерьме.

— Но, скажи на милость, зачем ты вообще полез в этот притон?

— В какой притон? В кабачок Като?

— Да нет! Я имею в виду Лувр… Впрочем, что сделано, то сделано… А что мы предпримем теперь? Может, проветримся где-нибудь подальше от Парижа? Давно мы с тобой, сынок, не бродили по дорогам прекрасной Франции… Напомню, малыш, наступила весна — изумительная пора для путешествий. Так что, согласен?

— Нет, отец, — откликнулся юноша. — Я сейчас не могу покинуть Париж.

— Ах, он не может! Ты что, хочешь, чтобы мы отправились на виселицу, на дыбу или на плаху?

— Нет, батюшка. Потому и прошу вас: уезжайте… А я должен остаться здесь. О, глядите, что там происходит?!

Шевалье рванулся вперед, но отец схватил его за рукав:

— Опять! Куда ты помчался? Какое тебе дело? Я же учил тебя: не верь ни женщинам, ни мужчинам, ни собственному сердцу!

— Ах, отец! — вскричал шевалье. — Мужчины, по-моему, заслуживают лишь презрения, женщин я опасаюсь, а собственное сердце просто ненавижу: оно так подвело меня! Одним словом, батюшка, можете убедиться: я полностью согласен с вами…

Сказав это, Жан вырвался и врезался в толпу, бурлившую в самом начале улицы Сент-Антуан. Пардальян-старший остолбенел от удивления.

— Значит, это называется «я полностью согласен с вами»? — бурчал он. — В конце концов мой сын обязательно угодит на эшафот, мне же останется лишь последовать за ним. Ну что ж! Вперед!

И ветеран бросился в людской водоворот.

В этом месте на улице Сент-Антуан находилась лавка продавца целебных трав и всяких микстур, которая, если верить вывеске, была «под покровительством великого Гиппократа».

В нише под вывеской стояла раскрашенная деревянная фигура — почтенный длиннобородый старец, одетый на манер древних греков. Видимо, это и был сам «великий Гиппократ». Но со временем эта достойная особа приобрела другое имя.

Дело в том, что обитатели улицы, не слишком разбиравшиеся в древней истории, стали считать статую изображением какого-то святого. А поскольку улица Сент-Антуан была названа в честь святого Антония, Гиппократ и превратился постепенно в этого христианского святого.

Как и повсюду в Париже, ревностные католики поставили возле деревянной фигуры табурет и водрузили на него ящичек для сбора пожертвований святому Антонию. Богатые горожане кидали в ящик су и денье, бедные — лиары. Нищие приносили кусочки хлеба и овощи на похлебку святому и его служителям. А те, у кого не было даже такой малости, проходя мимо, крестились и шептали молитвы.

Разумеется, по вечерам монахи уносили собранную милостыню в обитель. Так вот, в тот день, о котором мы рассказываем, слуг Божьих оскорбило поведение некоего пожилого мужчины вполне приличной наружности: поравнявшись со статуей, он решительно отказался опустить в ящичек монету.

— Ну хоть помолитесь перед святым Антонием! — сказал мужчине кто-то из монахов.

— Это вовсе не Антоний, — заявил пожилой горожанин. — Это Гиппократ.

Такое святотатство привело всех окружающих в ярость. Сбежался народ, раздались крики:

— Еретик! Смерть ему! Смерть гугеноту!

К вопящим людям подъехал экипаж, запряженный белой лошадью. Из его окошечка выглянула хорошенькая юная дама и, поняв, какая угроза нависла над немолодым почтенным господином, хотела образумить толпу:

— Что вы делаете! Это же знаменитый ученый Рамус![8]

Услышав ее голос, старик, вокруг которого бесновались обезумевшие фанатики, попытался пробиться к экипажу.

— Дайте же ему пройти! — занервничала дама. — Уверяю вас, это Рамус, ученый Рамус.

Но разъяренная чернь поняла лишь одно: женщина в карете заступается за еретика. Дверцы экипажа не украшали гербы, стало быть, дама не принадлежала к знатному роду и потому фанатики могли действовать, как им заблагорассудится. И вот уже кто-то завопил:

— Смерть гугенотке! Обоих на костер!

Вокруг экипажа сомкнулось плотное кольцо, и, опьяненные видом беспомощных жертв, горожане уже грозно надвигались на даму. Она испуганно вскрикнула, окровавленный Рамус из последних сил вцепился в дверцу кареты.

— Позвольте! Позвольте! — прозвучал чей-то решительный голос.

Через толпу к экипажу пробился юноша, обнажил длинную шпагу и, ловко орудуя ею, отогнал фанатиков от кареты. Это был, конечно, шевалье де Пардальян.

Молодая дама, косясь на нежданного защитника, осмелилась открыть дверцу, схватила Рамуса за руку и втащила его в экипаж.

— Сегодня вы спасли мне жизнь, — тихо проговорил старик, — но несчастна страна, в которой люди столь злы и жестоки…

Толпа ревела, видя, что жертвы ускользают, но Жан, рассекая воздух Молнией, никого не подпускал к экипажу. С другой стороны подоспел Пардальян-старший. Вытащив шпагу и ринувшись на фанатиков, он быстро рассеял скопище людей и привел в себя самых ярых защитников святой веры. Теперь экипаж смог наконец тронуться; отец и сын шагали рядом с ним.

Поскольку большая часть прохожих так и не поняла, что случилось, никто не бросился за каретой, лишь те, кто яростнее прочих атаковал экипаж, погрозили ему вслед кулаками. Оба Пардальяна вложили шпаги в ножны, и отец возмущенно зашипел на сына:

— Ну во что, во что ты снова ввязался?!

Шевалье промолчал. Его внимание было поглощено совсем другим: экипаж направлялся на улицу Барре, прямо к тому особняку, куда ходила когда-то Жанна де Пьенн.

Старый Рамус вышел из кареты, за ним выпорхнула юная дама.

— Зайдите ко мне, отец мой, — улыбнулась она ученому. — Вам необходимо отдохнуть.

— Пожалуйте и вы, господа, прошу вас, — ласково обратилась женщина к Пардальяну с сыном.

Они последовали за хозяйкой, которая провела их в роскошную, изящно убранную гостиную. Немолодая служанка подала вино и прохладительные напитки.

— Я Мари Туше, — с очаровательной улыбкой промолвила юная дама. — Пожалуйста, скажите мне, как вас зовут. Я должна знать, кто спас меня от верной смерти.

Шевалье хотел было представиться, но отец, наступив ему на ногу, торопливо поклонился:

— Мое имя — Бризар, мадам, в прошлом сержант королевской армии, а мой молодой друг — господин де Ла Рошетт, дворянин.

Мари Туше искренне и горячо поблагодарила своих защитников и взяла с них слово непременно навестить ее еще раз. Почтенный ученый крепко пожал руки храбрецам, и Пардальяны покинули уютный особнячок на улице Барре.

«Что связывает эту женщину с Жанной де Пьенн?» — спрашивал себя Жан.

А его отец сердито ворчал:

— Ну почему мы должны рисковать жизнью ради незнакомых дам и неведомых стариков? К тому же вы чуть не выболтали, кто мы такие!.. А ведь кругом враги… Помните: нужно постоянно быть настороже!

— Батюшка, вы в самом деле считаете, что женщина, которую мы вырвали из лап фанатиков, донесет на нас?

— Нынче такое время, что и от самого близкого друга жди удара в спину!

Назавтра Карл IX, как обычно, Нансе тайный визит Мари Туше. Она рассказала ему о том, что случилось накануне, и воскликнула:

— Сир, если я хоть немного дорога вам, умоляю, разыщите и отблагодарите бывшего сержанта Бризара и юного смельчака, дворянина де Ла Рошетта!

Карл IX нежно улыбнулся и кивнул:

— Непременно, бесценная моя Мари! Они получат достойную награду!

Этот визит к Мари Туше имел целый ряд последствий.

Во-первых, король повелел во что бы то ни стало разыскать отставного сержанта Бризара и молодого дворянина Ла Рошетта. Обнаружив, их следовало немедленно препроводить к его величеству.

Во-вторых, в тот же вечер был оглашен королевский указ, запрещающий монахам собирать пожертвования у подножия статуй святых по всему Парижу.

В-третьих, торговцу лечебными травами и снадобьями с улицы Сен-Антуан было предписано немедленно сменить вывеску над лавкой — в противном случае указанная лавка будет немедленно закрыта.

Первый приказ короля так и остался невыполненным: несмотря на все усилия, ни Бризара, ни Ла Рошетта найти не удалось. Карл был очень раздосадован, а парижский прево попал в немилость.

Третий приказ выполнили незамедлительно и без всяких затруднений. Офицер, ознакомивший торговца с распоряжением монарха, сам проследил за тем, чтобы приглашенный маляр тщательно замазал на вывеске слова «под покровительством великого Гиппократа».

— А что написать? — спросил мастеровой.

Торговец ухмыльнулся и ответил:

— Раз уж мне велели сменить вывеску, пиши: «под покровительством святого Антония».

Офицер одобрил столь христианское название и заверил, что его величество будет вполне удовлетворен.

Но второй приказ короля, тот самый эдикт, что запрещал собирать пожертвования, вызвал в городе недовольство. Во всех храмах проповедники клеймили короля. Одного из глашатаев, зачитывавших эдикт, забросали камнями. Еще одного швырнули в Сену. По всему Парижу прокатилась волна беспорядков, столицу охватило волнение.

Вот так Пардальян-младший, в очередной раз ослушавшись Пардальяна-старшего, нечаянно вмешался в ход истории.

XLI

УБЕЖИЩЕ ДЛЯ ОТЦА И СЫНА

Покинув особнячок на улице Барре, Пардальяны двинулись вдоль берега Сены, размышляя, где бы им лучше отсидеться. Разговаривая о своих делах, они миновали какой-то кабачок, и Жан, проглотив слюну, вздохнул:

— Я просто умираю от голода!

— А я от жажды, — откликнулся ветеран. — Зайдем! Ты наскребешь на два омлета и бутылку вина?

Шевалье пошарил в карманах и печально покачал головой.

— Я все деньги отдал Като! О нас с тобой и не подумал!..

— Не жалейте об этом, батюшка. Ведь если бы не Като…

— Да знаю, знаю… Она спасла нас. Но стоило ли так цепляться за жизнь, если нас все равно ожидает голодная смерть?.. Нам необходимо найти кров и пищу! Шевалье, оставим этот город! Отправимся в дорогу, куда глаза глядят, во всем полагаясь на судьбу! Будем вольны, как птицы! Перед нами вся Франция и весь мир!

Но Пардальяну-старшему не удалось закончить свою пламенную речь: какой-то кудлатый комок вдруг кинулся им под ноги. Пипо, преданный Пипо разыскал своего господина и радостно запрыгал вокруг Жана. Погладив собаку, шевалье скорбно потупился:

— Боже мой, как есть хочется!

И то же самое твердил себе и пес шевалье де Пардальяна. Но Пипо мыслил четко и ясно, не усложняя свои рассуждения всякими там человеческими выкрутасами. Его логика была прозрачна и глубока.

— Раз я голоден, — думал Пипо, — мне необходимо подкрепиться!

Придя к такому выводу, который мы назвали бы неоспоримым, пес побрел за хозяином, поглядывая направо и налево в поисках чего-нибудь съестного. Он обнюхивал попадавшиеся по дороге отбросы, но ничего путного обнаружить не удавалось, и Пипо циничнейшим образом выражал свое презрение, задирая лапу у каждой мусорной кучи…

Пес уже решил, что обречен на голодную смерть, но вдруг остановился, повел носом и радостно завилял хвостом.

Оба Пардальяна тем временем свернули направо, на набережную Сены. А Пипо замер, узрев самую восхитительную на свете лавку. На открытом прилавке были разложены великолепные колбасы, а с краю разместились небольшие, но превкусные на вид окорока. Последний окорочок в ряду так и притягивал взгляд собаки.

Вот он! Тот самый обед, который был столь необходим достойному Пипо!..

Читатель знает, что пес шевалье де Пардальяна отличался редкостной сообразительностью и не любил тратить время попусту. С чинным видом он двинулся к прилавку, изо всех сил демонстрируя полнейшее равнодушие ко всем материальным благам мира, включая ветчину.

— Какая симпатичная собака! — заметил стоявший за прилавком колбасник.

Но тут же завопил во все горло:

— Держи вора! Стой! Стой!

Кричал он зря, да и на помощь звать было поздно — «симпатичная собака» неслась стрелой и уже исчезла за углом.

— Мой лучший окорок! Гнусная тварь! — негодовал хозяин лавки.

Пипо удрал, зажав окорочок в зубах. Конечно, колбасник преувеличил, утверждая, что украден лучший окорок, но выбор Пипо был неплох — ветчина и впрямь выглядела аппетитно, и самый привередливый пес не мог бы пожелать лучшего.

Через несколько минут Пипо нашел Пардальянов, задумчиво сидевших на прибрежном песочке у Сены. Чтобы не терять больше хозяина, пес устроился у него в ногах и приготовился попировать всласть.

Но ветчину увидел Пардальян-старший! Он коршуном набросился на Пипо и вырвал у собаки окорочок. Удивленный Пипо взглянул на него с угрозой, но старый вояка заявил:

— Я тебе сегодня утром подарил жаркое из кролика, так что ты вполне можешь поделиться со мной ветчиной! Сын мой, у нас есть обед!

— Я же тебе говорил: «Не смей воровать!» — сурово сказал Жан, обращаясь к Пипо.

Пес виновато завилял хвостом, что означало: «Я все понял и больше не буду».

Трое друзей (мы имеем в виду Пардальянов и Пипо) расположились на бережку. Пардальян-старший вытащил кинжал и разделил ветчину на троих. Вот так отец с сыном и пообедали.

Покончив с трапезой, они напились воды из Сены: Пардальяны черпали из реки ладонями, а Пипо лакал прямо с набережной.

Благодаря воровским талантам Пипо оба Пардальяна подкрепились, а подкрепившись, повеселели.

— Надо нам найти какое-нибудь пристанище, — заявил старый солдат.

— Пристанище… — машинально повторил шевалье.

Жан печально опустил голову и глубоко вздохнул. Искать пристанище, отбирать добычу у собственного пса… Неужели он до конца своих дней останется таким вот бедняком без гроша в кармане?! А о чем он грезит? О браке с наследницей одной из самых знатных и богатых семей Франции! Он мечтает породниться с Монморанси!..

Безумец! Настоящий безумец!..

И шевалье твердил себе:

— Я смешон, смешон! Как бы все потешались — весь Париж, вся Франция, весь мир, если бы кто-нибудь крикнул: «Смотрите, смотрите на этого сумасшедшего! У него пустые карманы, он только что пообедал ветчиной, которую украла собака, у него нет крыши над головой, и вся городская стража ловит его, чтобы отправить в Бастилию, а палачу не терпится его вздернуть, он же… он влюблен в Лоизу, наследницу рода Монморанси!» Ах, какой бы раздался хохот!..

Отец внимательно посмотрел на сына и понял, что творится в душе юноши. Он положил руку Жану на плечо и сказал:

— Держись, шевалье! Держись, клянусь Пилатом и Вараввой! Знаю, что тебя мучает, знаю, почему ты криво улыбаешься, а глаза твои полны слез: мы бедны, так? Ах, шевалье, для таких людей, как мы, нищета — лучшая подруга и верная любовница, с ней мы чувствуем себя уверенней и бодрей! Послушай, шевалье, я всегда ненавидел жирных псов, готовых сидеть на цепи, лишь бы перед ними ставили миску с едой. Они рождаются, живут и умирают рабами. Мне всегда нравились лисы, готовые перехитрить любого, волки, что на воле рыскают по лесам. Посмотри на меня, шевалье, я и сам такой же старый лис! Клянусь рогами дьявола, когда у меня в руке шпага, я чувствую себя равным королю! За шестьдесят лет я испытал столько, что любой почтенной семье буржуа или дворян хватило бы на несколько поколений!

Что такое жизнь, сынок? Ветер в лицо и дождь с небес, холмы, где зреет виноград, и тропинки, по которым скачет мой конь; это воздух, что пьянит меня, это свобода и радость расставаний и встреч, это тот миг, когда я чувствую: мне принадлежит вся божественная красота природы, вся дивная прелесть бытия… Вот что такое жизнь, шевалье, вот что такое счастье!..

А все остальное — та самая мерзкая цепь, которая приковывает пса к миске. Город, Париж, соседство с людьми, ненавидящими тебя, с женщинами, лгущими тебе, слепое и тупое существование и каждодневный труд ради завтрашней порции жратвы! Нет, шевалье, это не жизнь! Это медленное ежеминутное умирание… Нам нужны кров и пища, поступим же, как лисы и волки… В дорогу, шевалье, в дорогу!

Пусть светит апрельское солнце или моросит ноябрьский дождь — мы будем странствовать, двигаясь, куда глаза глядят. Пусть нас ведет случай! Будем болтать и смеяться, а если хочешь, можем и поплакать. Мы объедем Францию, увидим Италию, Германию, перед нами — весь мир… Соглашайся, шевалье!

Но сын в ответ лишь покачал головой. Не то чтобы Жан не разделял взглядов Пардальяна-старшего, он просто не хотел покидать столицу, потому что здесь оставалась Лоиза. По крайней мере, шевалье был убежден, что девушка в Париже.

— Ведь я уже сказал вам, батюшка: лучше я умру, чем уеду из столицы!

— Значит, не желаешь сопровождать меня?

— Нет!

— Что ж, будем искать пристанище в Париже…

— По-моему, я уже нашел.

— Это где же? На высоком дереве, в вороньем гнезде?

— Нет. Во дворце Монморанси. Сиятельный герцог приглашал меня к себе. Надеюсь, он примет и нас обоих.

— Ты что, забыл? Я же когда-то выкрал его дочь. Подозреваю, что сиятельный герцог и по сей день не считает меня своим другом. Нет, не тянет меня во дворец Монморанси! Но я хоть за тебя не буду волноваться. Впрочем, для старого Пардальяна тоже найдется уголок!

— Где же?

— Во дворце маршала де Данвиля! Пойдем, я провожу тебя до переправы, а потом двинусь в сторону Тампля. Мы так славно все организуем, что к нам будут поступать сведения сразу из обоих враждующих лагерей. Если появятся какие-нибудь новости об узницах, я тут же дам тебе знать.

Поразмыслив, юноша счел план отца вполне удачным.

Они приблизились к переправе, что находилась против недостроенного еще дворца Тюильри, и обнялись на прощание. Пока лодка подплывала к берегу, Жан успел сказать старику:

— Отец, вы уже очень помогли мне, сходив на постоялый двор «У ворожеи» и забрав оттуда Пипо. Но там остался другой мой товарищ, к которому я очень привязан…

— Что?! Еще одна псина?!

— Нет, лошадь.

— О! Вы богатый человек, шевалье! Конь ведь стоит немалых денег.

— Скакун действительно великолепный, однако продавать его мне бы не хотелось.

— Что так?

— Его кличка — Галаор.

— Галаор… Где-то я это уже слышал!.. Но кто мне говорил о Галаоре?.. Галаор, Галаор… Ага, вспомнил! В Пон-де-Се господин де Данвиль рассказал мне об одном случае… На маршала напали разбойники, какой-то незнакомец спас ему жизнь, и Данвиль подарил храбрецу скакуна по кличке Галаор… Так это ты выручил Данвиля из беды?

Шевалье лишь грустно усмехнулся.

— И ты мне не обмолвился об этом ни словом! Какая неожиданность! Ведь, возможно, Галаор — наш талисман!

В эту минуту причалила лодка, шевалье и Пипо разместились в ней, а обрадованный ветеран поспешил на постоялый двор «У ворожеи».

Вскоре Жан уже был во дворце Монморанси, где его радушно встретил герцог.

— Монсеньор, — без всяких околичностей заявил шевалье, — человек, у которого я намеревался провести несколько дней, уехал из Парижа.

Франсуа де Монморанси проводил Жана в уютную комнату.

— Надеюсь, тут вам будет удобно, — улыбнулся герцог. — Однажды король Генрих II, отец нашего нынешнего монарха, задержался во дворце Монморанси, беседуя с коннетаблем. Король не захотел возвращаться в Лувр и заночевал в этой комнате. С тех пор здесь не спал никто. Вы окажете мне честь, если согласитесь занять эти покои.

Оставив своего гостя, маршал вышел и приказал челяди прислуживать молодому шевалье, как знатной особе.

Жан несколько растерялся, поскольку подобный прием превосходил все его ожидания. Изумление юноши возросло еще больше, когда к нему в комнату, робко постучав, явился великан-швейцарец.

— Шевалье, — почтительно осведомился страж ворот, — позвольте задать вам один вопрос.

— Сколько угодно, друг мой…

— Ваша собака останется здесь? Я ведь должен ее накормить как следует…

Шевалье еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

— Пипо, — обратился он к своему псу, — принеси извинения почтенному привратнику и изволь относиться к нему с уважением.

Пипо в ответ радостно залаял.

— Ну вот и помирились, — сказал шевалье. — Не волнуйтесь насчет кормежки…

Обрадованный гигант удалился.

А тем временем господин Пардальян-старший добрался до постоялого двора, направился прямо на кухню и грозно вопросил почтеннейшего Ландри:

— Где Галаор?

— Галаор? В конюшне, с правой стороны двора, — пролепетал трактирщик, дрожа от страха.

Пардальян бросился в конюшню, за ним заторопился хозяин «Ворожеи», чтобы показать Галаора, стоявшего вместе с другими лошадьми.

— Вот ваш скакун, — буркнул хозяин. — Ах, сударь, вы ведь едва не убили нашего гостя…

— А-а, виконта д'Аспремона, — кивнул Пардальян, седлая Галаора. — А зачем он вздумал кидаться на мою шпагу? Он что, отдал Богу душу?

— Нет-нет, сударь, он жив.

— Черт возьми, вот незадача! И как вы с ним поступили?

— Именно это я и пытаюсь вам сообщить! Господин виконт пришел в сознание и поклялся, что дешево вы не отделаетесь!

— Да что вы говорите?!

— Он велел доставить себя во дворец Мем.

— О дьявол! Вот это уже хуже! — Пардальян быстро обдумывал ситуацию. — Ничего страшного, Галаор поможет нам выпутаться! До свидания, любезнейший Ландри.

И, взлетев на коня, ветеран помчался по улицам Парижа. Вскоре он спешился перед дворцом Мем и отвел Галаора в стойло. Конюх Жилло тут же узнал лучшего скакуна маршала, но никак не мог взять в толк, почему на жеребце приехал офицер, грозивший отхватить ему, Жилло, оба уха.

А Пардальян-старший отправился к маршалу де Данвилю.

— Я ожидал вас, — заявил тот. — Нам необходимо кое о чем потолковать.

— И прежде всего, видимо, о д'Аспремоне? — усмехнулся старик.

— Да, я рекомендовал вам стать его товарищем, но, столкнувшись с вами в городе, он едва не погиб… Его, полумертвого, принесли в мой дворец… По вашей милости я чуть не потерял преданного друга…

— Но благодаря мне вы обрели еще одного друга…

— Вот как? Что это за друг? И где он?

— В конюшне, монсеньор. Пожалуйста, давайте спустимся туда — и вы все увидите сами.

Маршал, не скрывая любопытства, зашагал вслед за Пардальяном к конюшне. Ветеран молча открыл дверь и указал на жеребца своего сына.

— Но ведь это же Галаор! — вскричал потрясенный Анри. — Кто его сюда доставил? Вы?

— Я, монсеньор. Вы подарили его некоему юноше, а тот отдал лошадь мне. Вы еще не забыли, что, когда вас окружили разбойники, вам на помощь кинулся молодой дворянин?..

— Все правильно, он спас меня, и я вознаградил его.

— Монсеньор, ваш таинственный защитник — сын и наследник человека, с которым вы говорите!

— Пойдемте побеседуем, — пробормотал ошарашенный маршал и стремительно направился в свои покои. Пардальян не отставал от него, незаметно бросая на Анри хитрые взгляды и ухмыляясь в усы.

— Сперва расскажите мне о вашей дуэли с Ортесом.

— О Господи, монсеньор, тут и рассказывать-то нечего! Когда я явился во дворец, господин д'Аспремон отпустил в мой адрес несколько оскорбительных замечаний. Я предостерег его. А потом мы встретились на постоялом дворе и спокойно во всем разобрались, как и подобает приличным людям.

— Но больше вы не держите на виконта зла?

— Я? Да Боже упаси! — совершенно честно ответил ветеран.

— Вот и отлично. Теперь — о Галаоре, вернее — о вашем сыне. Меня, и правда, выручил именно он?

— Ваш скакун, монсеньор, — лучшее подтверждение моих слов.

— Значит, ваш сын — превосходный солдат! Почему же вы не представили его мне, как намеревались?

Чтобы полностью запутать маршала де Данвиля, ветеран решил пустить в ход самое сокрушительное оружие — правду.

— Монсеньор, я звал сына к вам на службу. Но он не принял моего предложения, так как состоит при маршале де Монморанси. Моему сыну известен ваш секрет, монсеньор: Жан по чистой случайности оказался рядом с комнатой, где вы совещались там, «У ворожеи». Теперь он боится вашей ярости или мести ваших друзей, таких, как господин де Гиталан. Он не сомневается, что вы, как только поймаете его, сразу засадите в Бастилию, а он и так еле вырвался из темницы.

Как видите, у него есть веские причины держаться от вас подальше. И кроме того, он уже служит вашему брату. Но я-то служу вам, монсеньор. Стало быть, мне придется либо предать вас, а я всегда презирал предателей, — либо враждовать с родным сыном, что просто невозможно.

— Но почему юноша считает меня своим недругом?

— Он не считает вас недругом, он лишь служит вашему брату, только и всего. Он не собирается вредить вам; более того, нынче вечером он уезжает из Парижа.

— А нужно ли ему бежать из столицы?.. Я тоже буду честен с вами, господин Пардальян. Не скрою, я, и правда, хотел передать его в руки Гиталана. Но — пусть черти поджарят меня в аду! — я не понимаю, как шевалье удалось подслушать мою беседу с комендантом Бастилии! Пардальян, ваш сын смел и умен, но ему не обойтись без покровительства влиятельной особы. Переманите его ко мне, и я озолочу этого юношу!

— Вы запамятовали, монсеньор, ведь Жан столь ярко проявил себя в Лувре, что теперь его повсюду ищут… Ему просто необходимо покинуть Париж, иначе он угодит прямиком на эшафот.

— Думаю, мой брат решил отправить его в свое поместье. Но в моем доме он может забыть об опасности!

— Боюсь, Жан уже отправился в путь. Медлить было нельзя, ведь случилось такое…

И Пардальян-старший, не вдаваясь в излишние подробности, доложил маршалу де Данвилю о беспримерной битве за кабачок «Молот и наковальня».

— Но если так, — вскричал Анри, — то над вами тоже нависла угроза. Вы ведь сражались с ним плечом к плечу! Почему же вы не скрылись из города?

— Потому что я поклялся служить вам, монсеньор, — спокойно произнес ветеран.

Маршал протянул старику руку, а тот согнулся в глубоком поклоне. Эта преисполненная почтительности поза помогла Пардальяну спрятать удовлетворенную улыбку, блуждавшую на его лице.

Таким вот образом отец и сын, бродившие по Парижу в поисках любого, пускай даже самого жалкого убежища, очутились во дворце — да не в одном, а в разных.

XLII

КОРОЛЕВА-МАТЬ

Через три дня после встречи в Лувре Франсуа де Монморанси, сдержав слово, появился у дворца Мем, чтобы вызвать брата на поединок. Шевалье де Пардальян рвался ехать вместе с герцогом, но тот решительно отказался от сопровождения.

Маршал приблизился к резиденции своего брата часов в восемь вечера. С Франсуа был лишь оруженосец, который выполнял сейчас обязанности герольда.

По знаку хозяина герольд, сидя на коне, затрубил в рог. Но парадные ворота дворца не открылись. Рог запел во второй раз, потом в третий. В особняке Анри де Монморанси царила гробовая тишина.

Зато из окон соседних домов высунулись любопытные; впрочем, они тут же благоразумно исчезли.

Повинуясь приказу своего господина, герольд соскочил с лошади и оглушительно заколотил в ворота. Приоткрылось крошечное окошко, и чей-то голос спросил:

— Что вы хотите?

— Мы желаем говорить с Анри де Монморанси, герцогом де Данвилем.

— Какое у вас к нему дело? — осведомился тот же голос.

— Мы ищем справедливости. Маршал де Данвиль оскорбил нас, и мы требуем удовлетворения. Если он откажет нам в этом, мы будем уповать на Божий суд!

Открылась небольшая калитка, и на улицу шагнул офицер дворцовой стражи. Обнажив голову, он отвесил Франсуа поклон и произнес:

— Простите, монсеньор, но в доме никого нет. Моему господину герцогу де Данвилю пришлось уехать из Парижа по повелению его величества. Если вы, монсеньор, соблаговолите войти, мы будем счастливы оказать вам самый радушный прием.

Франсуа молча посмотрел на герольда, и тот заявил:

— Мы не желаем пользоваться вашим гостеприимством.

Офицер надел шляпу и скрылся за оградой.

Тогда герольд еще три раза протрубил в рог, опять спрыгнул на землю и прокричал звенящим голосом:

— Анри де Монморанси, мы пришли требовать удовлетворения за нанесенное тобой тяжкое оскорбление. Мы предупреждали, что нынче вечером прибудем сюда. Мы видим, что ты скрылся от нас, как жалкий трус, называем тебя подлым изменником и бросаем тебе в знак вызова перчатку. Мы ищем справедливости!

Когда герольд закончил свою речь, Франсуа стянул с правой руки перчатку и передал ее оруженосцу. Тот взял перчатку, вынул из седельного мешка молоток и гвоздь и приколотил перчатку к воротам дворца.

Еще некоторое время Франсуа ждал, что брат примет вызов. Он не сомневался, что Анри в особняке. Но к маршалу де Монморанси так никто и не вышел, и Франсуа с оруженосцем поехал прочь.

В эту минуту в тот самый проулок, где наш герой безуспешно атаковал экипаж Данвиля, свернули два человека. Это были граф де Марийяк и шевалье де Пардальян. Друзья оказались здесь не случайно. Лишь только Франсуа де Монморанси отправился к брату, Жан помчался на улицу Бетизи. Там он кинулся к Деодату и коротко сообщил ему о том, что задумал Франсуа. Марийяк не особенно рвался помогать маршалу де Монморанси, но всегда был счастлив прийти на помощь Пардальяну и потому, не раздумывая, поспешил за другом к дворцу Мем.

— Если маршал у себя, но не посмеет предстать перед братом, мы ворвемся в особняк и заставим слуг отвести нас к нему, — излагал свой план Пардальян.

— Вряд ли герцог де Монморанси попадет во дворец, — покачал головой граф, — насколько я знаю Данвиля, он сделает все, чтобы не встречаться с братом.

Притаившись за углом, молодые люди следили за сценой, которая разыгрывалась на их глазах и о которой мы уже рассказали нашим читателям.

— Ну вот, я оказался прав! — воскликнул Марийяк, глядя вслед удалявшемуся Франсуа.

Приятели вернулись в особняк Колиньи. Деодат был грустен, а Жан взволнован. Как ни пытался шевалье скрыть свою тревогу под маской обычной рассудительности, он не слишком преуспел в этом. Перед домом адмирала Пардальян пожал графу руку, заявив, что должен спешить к герцогу Монморанси. Но Деодат остановил юношу:

— Давайте пообедаем вместе! А потом мне хотелось бы познакомить вас с моей суженой. Я надеюсь, что вы подружитесь! Вы сможете пойти со мной сегодня вечером?

— Да, — рассмеялся Пардальян. — Впрочем, даже если бы я до сих пор томился в Бастилии, я проломил бы стену и вырвался бы на свободу, чтобы иметь счастье увидеть даму вашего сердца.

И молодые люди зашагали в излюбленный трактирчик Деодата, где с удовольствием уселись за стол…

Около девяти Марийяк и Пардальян стучали в зеленую калитку на улице де Ла Аш.

Следует заметить, что Жан и Деодат неоднократно обсуждали бой у Деревянного моста, где шевалье вступился за Жанну д'Альбре. Однако Пардальяну ни разу не пришло в голову упомянуть о даме, сопровождавшей тогда королеву Наваррскую. Алиса де Люс никогда не рассказывала жениху о том, что была с королевой в те ужасные минуты… Фрейлина опасалась чем-нибудь выдать свою причастность к заговору Екатерины Медичи. Так что Марийяк не догадывался, что шевалье защитил его любимую, а шевалье не знал, что дама, ехавшая в экипаже вместе с королевой, и есть суженая Деодата.

Однако вернемся к Алисе де Люс. Женщина извелась от страха и дурных предчувствий. Ее угнетало, что Жанну де Пьенн и Лоизу заперли в ее особнячке. Правда, Алиса приняла все меры предосторожности: пленниц поселили на втором этаже, в комнате с окнами во двор; дверь этой комнаты всегда была на запоре. Но Алиса все равно волновалась… Что будет, если Марийяку вдруг станет известно об узницах? Как выкручиваться тогда? Чем объяснить присутствие женщин в доме?

А в этот вечер Алиса де Люс была просто в панике. Ей только что передали письмо от Екатерины Медичи. Как мы помним, королева приказала фрейлине каждый день оставлять в нижнем оконце башни, возведенной для астролога Руджьери, короткие отчеты. Обычно Алиса ограничивалась лаконичными записками: «Ничего нового» или «Я встречалась с ним, события развиваются по плану». Но сегодня, когда она вложила в бойницу свернутый листок, кто-то сунул ей в руку бумажку.

Это были инструкции, присланные Екатериной Медичи, естественно, без подписи. Вычислить автора этого письма по почерку или по стилю никому никогда не удалось.

Алиса де Люс прочитала следующее:

«Задержите его нынче вечером до десяти часов и после этого сразу отпустите. Если он попытается остаться у вас на всю ночь, откажите ему. Ровно в десять он должен выйти на улицу. Обещаем, что никакого зла ему причинено не будет»

Алиса вспыхнула от стыда, дойдя до оскорбительных слов о ночи, которую граф пожелает провести с ней. Последняя фраза письма не развеяла ее тревоги. Если Екатерине Медичи нужно, чтобы граф в десять часов оказался на темной, безлюдной улице, значит, на него нападут, убьют или куда-нибудь упрячут… Сердце Алисы сжалось… Она решила любым способом задержать Марийяка до утра…

Заслышав стук дверного молотка, Лаура распахнула дверь, и вскоре в гостиной появился Марийяк. Но за ним следовал еще один мужчина.

— Милая Алиса, — весело воскликнул Деодат, — разрешите представить вам шевалье де Пардальяна, который мне дороже, чем брат!

Алиса сразу узнала юношу, который бросился на защиту королевы Жанны возле Деревянного моста, а затем сопровождал ее величество к Исааку Рубену в Тампль.

Пардальян почтительно поклонился, а выпрямившись, тоже узнал фрейлину. Алиса оцепенела от страха, однако Жан скрыл свое изумление и повел себя так, словно никогда раньше не встречался с невестой графа.

Алиса подумала, что молодой человек не узнал ее, и немного успокоилась. Пардальян же пребывал в полном смятении.

«Все это очень странно. Тут дело нечисто! — думал шевалье. — Вот уж не ожидал увидеть здесь девушку из свиты королевы Наваррской. И почему эта красавица так нервничает? А ведь я отлично помню, как королева выговаривала ей за то, что фрейлина велела кучеру следовать через Деревянный мост, что подняла шторки, что выкрикнула имя Жанны д'Альбре…»

Шевалье начал тайком присматриваться к суженой Деодата. Хозяйка и гости вели, казалось бы, легкий, непринужденный разговор. Однако Алиса в волнении косилась на часы, которые показывали почти десять.

Наконец раздался их мелодичный бой. Алиса содрогнулась — и принялась возбужденно рассказывать какую-то историю. Голос и движения красавицы поразили Пардальяна своей неестественной напряженностью; Жан ощутил явную фальшь и невольно насторожился. А фрейлина то беспричинно бледнела, то ее вдруг бросало в краску. Когда же Деодат поднялся и с сожалением заметил, что их визит затянулся, Алиса не смогла сдержать испуганного крика.

— О Господи! — трепеща, промолвила она. — Прошу вас, посидите еще немного!

— Ангел мой, вас снова что-то напугало, — сочувственно вздохнул Марийяк.

— Не беспокойтесь, — обратился к Алисе шевалье, — нынче вечером я отвечаю за безопасность моего друга.

Жан заявил это таким тоном, что Алиса поняла: юноша что-то заподозрил. Но она все равно была ему благодарна: ведь он поклялся защищать ее любимого!

— Что ж, ступайте, бесценный мой, — тихо сказала она Деодату. — И не забудьте: вы обещали, что не станете рисковать.

Граф и шевалье покинули особнячок Алисы де Люс. Красавица долго смотрела им вслед. С друзьями вроде бы ничего не случилось. Женщина облегченно вздохнула и вернулась в комнату.

— Ну? Какое впечатление произвела на вас Алиса? — поинтересовался граф.

— Э… Прелестная женщина, — ответил Пардальян.

— Вы обратили внимание, как она переживает за меня?.. У нее порой бывают внезапные приступы необъяснимого страха.

— Возможно, ее страх как раз вполне объясним, — пробормотал шевалье. — Понимаете, женщины иногда сердцем чувствуют то, чего мужчины не способны постичь умом.

Приятели дошли до улицы Бетизи, так и не заметив человека, который, будто тень, скользил за ними. Но неожиданно он, больше не таясь, нагнал молодых людей. Те мгновенно обнажили шпаги, но неизвестный мирно проговорил:

— Господа, прошу вас, не пугайтесь! Мне нужно только кое-что шепнуть тому из вас, чье имя — граф де Марийяк.

Пардальян чуть не подпрыгнул, услышав голос Моревера, и поспешно надвинул шляпу на лоб. Марийяк же сдержанно поклонился:

— Это я, сударь. Что вам угодно?

— Господин граф, я предпочел бы побеседовать с вами с глазу на глаз.

— Этот господин не помешает нам — я ему полностью доверяю.

Моревер попытался разглядеть лицо Пардальяна, но, так и не узнав Жана в темноте, начал:

— Господин граф! Некая дама желает, чтобы я проводил вас к ней. Она хочет встретиться с вами. Эта особа принадлежит к королевскому дому. Большего я открыть не вправе.

— И где же она меня ожидает?

— В доме возле Деревянного моста, господин граф.

Пардальян отвел Марийяка на несколько шагов и тихо сказал:

— Вы знаете, кто этот человек? Моревер, один из любимцев и соглядатаев Екатерины Медичи. Это она велела заманить вас в дом у Деревянного моста, клянусь честью! Давайте вежливо распрощаемся с Моревером, потом хорошенько поколотим его и…

Однако Пардальян не сумел закончить свою мысль, так как Деодат обратился к Мореверу:

— Я к вашим услугам, сударь…

— Вы рехнулись! — вскричал Пардальян.

Он схватил было Марийяка за рукав, но граф крепко обнял товарища и прошептал ему на ухо, точно перед вечной разлукой:

— Прощайте, мой милый! Я благословляю эту минуту, когда Бог послал мне вас: в вашем обществе я провел чудесные часы, ваша дружба — драгоценный подарок судьбы… Я не сомневаюсь — и очень надеюсь, что Екатерина Медичи велит убить меня… Это лучший выход, даю вам слово!

— Клянусь кровью Христовой, я не пущу вас одного!

— Пустишь, Пардальян. Никто не может разделить со мной боль свидания с королевой. Ведь к ней торопится не граф де Марийяк, а Деодат, бедный найденыш, подброшенный к дверям храма. Я отправлюсь к этой женщине… хоть мне и суждено погибнуть… А известно ли тебе, почему я спешу на ее зов?

— Почему? — спросил ошеломленный Пардальян.

— Потому что мечтаю увидеть свою мать… ведь Екатерина Медичи — мать мне!

Вырвавшись из объятий друга, Марийяк кинулся к Мореверу, и они быстро пошли к Деревянному мосту.

А потрясенный до глубины души Пардальян просто окаменел.

— Деодат — сын Медичи! — изумленно пробормотал юноша.

Наконец, попытавшись успокоиться и вновь обрести хладнокровие, шевалье зашагал к знакомому дому рядом с мостом. Он решил понаблюдать за этим зданием, а если будет нужно, то и проникнуть внутрь.

По пути юноша со своей обычной рассудительностью, являвшейся одним из крупных его достоинств, разрабатывал план предстоящей кампании. И вдруг его осенило:

— А ведь Алисе де Люс было известно, что Моревер подстерегает на улице Марийяка…

Жан добрался до Деревянного моста и принялся следить за зданием, в котором не так давно сам разговаривал с королевой Екатериной. Дом был темным и тихим: ни звука, ни огонька…

«Чем-то это сооружение напоминает Лувр, — думал Пардальян, — хотя оно, пожалуй, даже пострашнее Лувра. Там, в огромных раззолоченных залах, бродит, как в пустыне, слабый болезненный король; его окружают такие же призрачные фигуры придворных, а здесь королева — по мнению некоторых, великая королева — в зловещей тишине плетет интриги, способные потрясти всю страну… Эта женщина — мать Франциска, умершего от странной хвори через несколько месяцев после восшествия на престол, мать Генриха Анжуйского, мужчины, похожего на женщину, и мать Маргариты, женщины, не уступающей мужчинам, и она же — мать Деодата, в котором счастливо соединились красота душевная и телесная, блистательный ум и сердце, достойное героя древности… Что же это за чудовище — королева Екатерина?»

Пардальян представил ее такой, какой увидел в день их первой встречи. Она сидела тогда в резном кресле черного дерева, бледная, прямая, как палка, и улыбалась тонкой, странной улыбкой. Она походила на изображение какой-то святой, которой художник пририсовал глаза демона.

Образ Екатерины как-то вырос в воображении Пардальяна. Она казалась ему не просто женщиной, не просто королевой, а могущественной волшебницей, прилетевшей из сказочных стран, лежащих за высокими горами. Она явилась, чтобы воплощать в жизнь свои чудовищные замыслы, и оружием ей служили лишь злые чары ее изощренного, дьявольского ума.

Пардальян вовсе не был склонен к грезам, созерцательности и бесплодному философствованию. Он просто ощущал таинственную силу, исходившую от Екатерины. Но он сумел сбросить с себя это наваждение и, как человек действия, быстро принял решение:

— Королева — ведьма, дьявол в женском обличий… Кем бы она ни была, я не позволю ей причинить Марийяку зло. Если с его головы упадет хоть один волос, она не скроется от меня даже в Лувре. Король Франции рискует до срока потерять свою милую матушку!

Шевалье поискал, где бы спрятаться. Лучшим местом ему показались развалины того самого деревянного дома, который он разнес, спасая королеву Наваррскую.

Взглянув на рухнувшие стены и вспомнив, как он с Молнией в руках противостоял целой толпе, как обвалился дом и в страхе бежали нападавшие, Пардальян даже не улыбнулся. Он лишь закусил губу, дернул усом и застыл в ночи среди обломков.

Стиснув рукоять кинжала, шевалье внимательно наблюдал за загадочным домом.

А там в это время бушевали страсти, хотя все собравшиеся и держались внешне с ледяным спокойствием. Беседу вели королева Екатерина Медичи, астролог Руджьери и найденыш Деодат. Родители и сын…

Последуем же в темный дом за графом де Марийяком, как раньше мы уже входили туда вместе с Пардальяном. Сейчас Екатерина не писала писем. Ее волновало лишь одно: согласится Деодат посетить ее или нет?

Руджьери безмолвствовал, посматривая на королеву с растущей тревогой.

— Я вовсе не намерена убивать его этим вечером, — заявила Екатерина. — Пока я решила испытать его, заглянуть ему в душу, выведать все его сокровенные мысли. Если он окажется таким, каким мне хочется его видеть, если я почувствую в нем свою кровь, свою породу, он останется в живых. Я понимаю, Рене, ты — отец. Но я не просто мать, я — королева! И я обязана заставить молчать свои материнские чувства, мне нужно помнить о государственных интересах. Если этот человек представляет для меня угрозу — он погибнет!

— Екатерина, — вскричал Руджьери, забыв об этикете, — ну чем его жизнь мешает государству?! Ведь никто же никогда не догадается…

— В том-то и дело! — перебила своего любимца королева. — Если бы я твердо знала, что эта история навсегда останется лишь нашей тайной, я просто забыла бы об этом юноше. Но жить, каждую минуту опасаясь разоблачения, нельзя…

— О, мадам! — в отчаянии простонал астролог. — Скажите прямо: вы уже приняли твердое решение убить его, и молодой человек обречен!

— Но ведь никто не выносил ему смертного приговора! По крайней мере пока. Я желаю лишь одного — чтобы мой сын, мой обожаемый Генрих мог спокойно править этой страной. Генрих унаследует трон после того, как Господь призовет к себе нашего бедного Карла. Но нас преследует страшный враг. Или мы разделаемся с ним, или он расправится с нами. Бурбоны, Рене, — вот наши злобные недруги! Жанна д'Альбре коварна и честолюбива. Она стремится возложить французскую корону на голову своего сына, Генриха Беарнского.

У меня хватает ума, чтобы понять: я смогу спать спокойно, лишь обезвредив Жанну. Если мы лишим Бурбонов наваррского престола, они станут бессильными. Я устрою так, что власть в Наварре получит человек, безраздельно преданный мне, близкий мне по крови и по духу… Мой милый Генрих будет царствовать во Франции, а тот… тот, нелюбимый сын, может взять себе Наварру.

Руджьери скорбно вздохнул. В эту минуту в дверь постучали, и Моревер ввел графа де Марийяка.

Моревер тотчас же вышел; видимо, он заранее получил инструкции, потому что ни на секунду не посмел задержаться в комнате.

Астролог, подавляя трепет, исподтишка посмотрел на сына.

Марийяк не обратил внимания на волнение Руджьери — взгляд юноши был приковал к королеве…

«Вот моя мать», — промелькнуло в голове у Деодата.

«Это мой сын», — подумала Екатерина.

— Сударь, — ледяным тоном обратилась она к нему, — не знаю, понимаете ли вы, кого видите перед собой…

— Вы, — сказал Марийяк, душу которого переполнили сыновние чувства, — вы мать… государя Карла IX. Я узнал вас, ваше величество.

— Прекрасно! Поговорим откровенно. Мне известно, с какой целью вы прибыли в Париж и с кем здесь встречались, но пока меня это не интересует… Главное для меня то, что граф де Марийяк достойно служит моей кузине Жанне… Вы пользуетесь полным доверием королевы Наваррской. И мне кажется, ее порадует, если известие о моем безграничном к ней расположении привезете ей именно вы.

Граф, взяв себя в руки, сдержанно ответил:

— Я с готовностью исполню это поручение, ваше величество. Вы можете не сомневаться: ваши слова будут переданы с абсолютной точностью…

«Он ни о чем не подозревает, — решила Екатерина, успокаиваясь, — да и с чего бы ему подозревать… «

Екатерина почувствовала себя в безопасности, лицо ее просветлело, она заговорила спокойно, но не отрывая проницательного взора от лица Деодата. Когда королева хотела, голос ее звучал напевно, пленяя чарующей музыкой итальянских интонаций.

— То, что я сейчас сообщу вам, крайне важно, — сказала она графу. — Пусть вас не изумляет, что я призвала вас поздней ночью сюда и принимаю в присутствии одного только преданного друга, вместо того чтобы пригласить вас в Лувр. Но у меня есть веские основания поступать именно так. Во-первых, мне не хотелось бы афишировать ваше — и еще кое-кого — присутствие в столице. Во-вторых, мое поручение имеет сугубо конфиденциальный характер.

Граф почтительно поклонился. Однако он вздрогнул, когда королева заверяла его, что никому не собирается раскрывать тайну пребывания Марийяка в Париже. Может, напрасно считают эту женщину коварной? Ему так хотелось любить ее, пусть молча, пусть издалека, раз уж он не вправе открыто назвать Екатерину своей матерью…

А королева продолжала:

— Я должна объяснить, почему я выбрала вас… Конечно, я могла бы поручить эту миссию кому-нибудь из моих придворных или выбрать человека из свиты короля. Слава Богу, при французском дворе найдутся люди, достойные вести переговоры с Жанной д'Альбре… Могла бы, например, пригласить к себе старого полковника д'Андело; он столько лет верно служил Генриху Беарнскому. Более того, я думаю, и адмирал Колиньи почел бы за честь выполнить подобное поручение. И, наконец, не буду скрывать: полагаю, мое послание не отказался бы передать принц де Конде. Да я могла бы обратиться с подобной просьбой и к самому королю Наваррскому!..

Марийяк не боялся за свою жизнь, но затрепетал, услышав из уст королевы имена тех, кто принимал участие в секретной встрече на улице Бетизи. Королева не сказала, что знает об их приезде в Париж, но так ловко упомянула всех одного за другим, что Марийяк испугался.

Королева поняла, что достигла своей цели. Она не смогла скрыть удовлетворения и улыбнулась. Эта тонкая улыбка отрезвила Деодата, все его сыновние чувства мигом улетучились: перед Екатериной Медичи стоял теперь верный слуга Жанны д'Альбре и соратник Генриха Беарнского.

А королева все говорила:

— Да, граф, только вам я хочу доверить судьбу королевства; в ваши руки я отдаю дело спасения двух государств. Мало того, от вас будет зависеть, наступит ли конец кровавым раздорам, которые унесли уже столько жизней.

Вы недоумеваете, почему я избрала на роль своего посланника именно вас? Видите ли, я мечтаю положить конец всем этим распрям. Сколько пролито крови, сколько слез!.. Слез несчастных матерей, граф… А я — не только королева, я ведь тоже мать…

Эти слова, которые так неосторожно произнесла Екатерина, поразили ее сына Деодата в самое сердце. Боль была настолько сильной, что граф вцепился в спинку кресла, чтобы не рухнуть на пол. Екатерина, занятая своими мыслями, ничего не заметила, однако астрологу, внимательно наблюдавшему за юношей, все сразу стало ясно.

— Ему известно… известно, — прошептал Руджьери.

— Мой выбор пал на вас, — говорила меж тем королева, — ибо я слышала; как любит вас Жанна д'Альбре. А кроме того, вы заинтересовали меня…

— Я заинтересовал вас! — с сарказмом, который почувствовал Руджьери, вскричал Деодат. — Неужели внимание вашего величества могла привлечь столь ничтожная особа, как я?

— Разумеется, сударь, я давно приглядываюсь к вам. Однако сейчас я хочу сообщить вам то, что вы должны передать королеве Наваррской. Прошу вас, граф, сосредоточьтесь и хорошенько запомните мои слова. Они исходят из глубины моего сердца! Итак, я стремлюсь только к миру. И если Францию раздирают войны, то я не виновна в этом ни перед Богом, ни перед людьми. Справедливо или нет, но меня называют главой католической партии; точно так же, имея на то основания или нет, люди видят в Жанне д'Альбре предводительницу гугенотов. И я предлагаю ей со мной мир — отныне и навеки. Протестанты будут иметь в крупных городах свои храмы, в том числе три собора в столице; их священники станут свободно проповедовать и обучать своих последователей; королева Наваррская получит для своих войск десять крепостей по своему выбору; гугенотам выделят двадцать мест в свите короля, они, как и католики, смогут выбирать себе любое дело и занимать любые должности в стране… Ну, каково ваше мнение о моем предложении?

— Мадам, это конец кровавых распрей. Лишь гонения на протестантов заставили Жанну д'Альбре вступить в войну. Она с глубокой радостью воспримет известие о том, что отныне гугеноты уравнены в правах с католиками…

— Теперь о гарантиях, если кому-то будет мало моей клятвы и подписи государя… Герцог Альба убивает протестантов в Нидерландах. Я готова послать туда войска, которые от имени короля Франции защитят ваших единоверцев. Армию поведет Колиньи; он же назначит командиров. Что вы думаете об этом, граф?

— О, ваше величество, благодаря вам сбудется заветная мечта адмирала.

— И еще одна гарантия, чтобы вы не сомневались в моей честности. У меня есть дочь, к которой сватаются самые могущественные властители христианских земель. Женитьба на ней — залог нерушимости любого договора. Я предлагаю руку моей дочери Маргариты королю Генриху Наваррскому. Что вы на это скажете?

— Мадам, люди утверждают, что вы — лучший политик на свете. И люди правы!

— Как вы полагаете, примет ли Жанна д'Альбре мои условия? Согласится ли прекратить войну?

— Конечно, мадам. Она не склонилась перед силой, но ее покорит ваша доброта. Моя повелительница тоже всем сердцем стремится к миру и с удовольствием забудет о вражде гугенотов с католиками.

— Что ж, отныне вы — мой тайный посол. Вот бумага, подтверждающая ваши полномочия.

И Екатерина вручила Марийяку документ, уже скрепленный королевской печатью.

Вот что было написано там рукой Екатерины Медичи:

«Государыня и дорогая сестрица, молю Господа, чтобы мое послание застало Вас в добром здравии, чего желаю всей душой. Меня глубоко тревожат многолетние распри, раздирающие наше королевство, и посему я поручаю господину графу де Марийяку передать Вам от моего имени некоторые предложения, которые, по моему мнению, найдут у Вас поддержку. Я также думаю, что выбор посланца доставит Вам удовольствие.

Да сохранит Вас Господь, государыня и дорогая сестрица, да не оставит Он Вас своей милостью.

Под чем и подписываюсь собственноручно…»

Марийяк опустился на одно колено, принял из рук Екатерины письмо, прочел его, сложил и спрятал за отворот камзола. Потом Деодат поднялся и стал ждать, что еще скажет королева.

Но Екатерина молчала. Неужели она была взволнована? Неужели материнские чувства проснулись в ее душе? Нет, королеву мучил вопрос: действительно ли Марийяк искренне привязан к Жанне д'Альбре? Ей очень важно было узнать это, прежде чем принять решение: то ли приказать убить графа, то ли предложить ему корону…

Наконец она осторожно начала:

— Граф, государственные и религиозные дела мы обсудили. Теперь поговорим о вас. Мне хочется прямо спросить вас кое о чем и услышать столь же прямой ответ. Граф, как далеко простирается ваша преданность королеве Наваррской? Что вы готовы совершить ради Жанны д'Альбре?

Марийяк содрогнулся. В словах ее величества не было вроде бы ничего особенного, но тон Екатерины не понравился Деодату. Юноша понял, что над Жанной д'Альбре нависла какая-то угроза.

Екатерина заметила, как насторожился Марийяк, и, не дожидаясь его ответа, пустилась в длинные объяснения:

— Видите ли, если королеве Наваррской понравится мое предложение и она прибудет в Париж, то в честь заключения мира мы устроим грандиозные торжества. Я желаю, чтобы люди много лет помнили великолепную свадьбу Генриха Наваррского и моей дочери. Ведь я искренне хочу, чтобы Генрих Беарнский был славен и богат. Раз ему суждено войти в нашу семью, значит, он достоин настоящего королевства. А что такое Наварра? Милое солнечное местечко — и ничего более. Нет, Генриху требуется страна, не уступающая размерами Франции… Ну хотя бы Польша…

— Польша?! — вскричал изумленный Марийяк.

— А что? Я получила оттуда известия… Польский трон сейчас не занят, и один из моих сыновей вполне мог бы претендовать на него. Но ведь Генрих Наваррский, взяв в жены мою дочь, тоже станет моим сыном. Правда, тогда Наварра лишится короля…

— Ваше величество, — решительно сказал Марийяк. — Мне кажется, Жанна д'Альбре не собирается покидать Наварру…

— Как знать, как знать… Возможно, Жанну и ее сына не привлечет сияние польской короны… Но вдруг все сложится по-другому?.. И если по какой-то причине наваррский престол освободится, тогда этой земле понадобится новый король… Что вы на это скажете, граф?

— Ничего… Я жду, что ваше величество разъяснит мне свою мысль.

— Но все очень просто. Наварре понадобится король, не может же страна оставаться без монарха. И я нашла государя для Наварры.

Марийяка удивило, что королева пустилась в подобные рассуждения, вовлекая в политические интриги его, безвестного дворянина. Он никак не мог понять, чего добивается Екатерина. Деодат жаждал услышать хоть одно взволнованное слово; уловив хотя бы намек на материнское чувство, несчастный сын простил бы жестокой матери все.

Горечь, годами копившаяся в душе графа, исчезла. Он лишь молча и безропотно страдал, страдал оттого, что впервые в жизни стоял перед матерью и разговаривал с ней будто с совершенно посторонней женщиной.

Но одно в этой беседе обрадовало и успокоило Марийяка — предложение мира, залогом которого будет брак Генриха Беарнского и Маргариты Французской. Остального он просто не слышал…

А Екатерина Медичи спокойно продолжала:

— Итак, я нашла государя для Наварры…

Королева выпрямилась и вся словно подобралась, намереваясь нанести решающий удар. Вкладывая в слова особое значение, она произнесла:

— Им станете вы, граф!

Марийяк остолбенел. Внезапно он подумал: Екатерине известно, что он — ее сын!

— О нет, мадам, я ведь найденыш, человек без роду, без племени… У меня нет никаких прав на престол.

— Не беспокойтесь, они у вас появятся! Я понимаю: вы потрясены, но, поверьте, я говорю совершенно серьезно. Конечно, это в корне изменит вашу жизнь, но у меня нет сомнений: столь блистательный взлет вполне возможен…

— Вы меня не так поняли, ваше величество. Я рассуждаю не о возможности взойти на трон… Я пытаюсь догадаться, почему вы предложили мне это… Вот что меня занимает — и ничего более…

Волнение Деодата показалось Екатерине подозрительным.

— Какая вам разница, граф? Я же сказала: вы заинтересовали меня. Радуйтесь своему счастью и не ломайте себе голову над тем, почему вам улыбнулась фортуна… Я надеюсь на вас… вернее, надеюсь, что вы поможете Генриху Наваррскому обрести достойную его корону.

Может, Екатерина была искренна? Может, она действительно мечтала возвести Марийяка на наваррский престол?

Марийяк потупился и заговорил. Сначала его голос был немного неуверенным и хрипловатым, но потом стал сильным и звучным:

— Ваше величество, я даже не пробую разгадать ваши планы. Я лишь отвечу на вопросы, которые вы задали мне. У вас вырвалось слово, потрясшее меня. Вы произнесли: я ведь тоже мать… Стало быть, вам не надо объяснять, что такое любовь сына…

Екатерина побелела как мел.

— Сударь, — воскликнула она, — я не понимаю, что вы имеете в виду!

— Вы осведомились, насколько велика моя преданность королеве Жанне. Я боготворю ее, как боготворил бы нежную мать, мадам. Я не дворянин и не знаю, кто мои родители. И вы еще хотите сделать меня королем?! Жанна д'Альбре сжалилась надо мной, взяла к себе и вырастила вместе с собственным сыном. И я считаю ее своей истинной матерью. Моя родная мать бросила меня на произвол судьбы, и единственное мое желание — никогда ее не видеть! Может, я сын какого-нибудь простолюдина, а может, плод постыдной связи благородной дамы с собственным лакеем…

— Осторожней, молодой человек, осторожней! — прошептал Руджьери.

Но Деодат уже ничего не слышал. Он шагнул к Екатерине и заговорил, вкладывая в свои слова всю горечь сыновней любви и гнева:

— Видите, мадам, истинно благородные чувства мне неведомы. Таким, как я, позволено сомневаться во всем — даже в обещаниях королевы. Ведь кто знает — не ее ли я сын? Я имею право предполагать все что угодно, теряясь в своих догадках, словно в темном лесу, где неоткуда ждать спасительного света, который указал бы верную дорогу несчастному… Да, мадам, возможно, моя мать — жестокая, бессердечная женщина, бросившая ребенка на ступенях церкви, обрекшая свое дитя на смерть, — действительно была великой государыней и пыталась, погубив меня, скрыть свой грех…

Ведь кто я такой, мадам? Подкидыш! Отец и мать давно отреклись от меня, люди надменные отказываются подать мне руку, люди благородные иногда словно милостыней одаряют меня своим уважением…

А вы хотите предложить найденышу престол! Никто не знает, какая преступная связь породила меня! Лишь одна-единственная женщина сжалилась над маленьким страдальцем. Она подобрала меня, воспитала наравне с собственным сыном, окружила любовью и лаской.

Когда я был ребенком, она относилась ко мне с безграничной добротой. Потом я вырос и юношей узнал тайну своего рождения; эта женщина ободрила и утешила меня… Она для меня — настоящая мать… и повелительница… благородная, великая Жанна д'Альбре! Вы спрашиваете, мадам, люблю ли я ее? Я почитаю ее как мать; я готов пожертвовать ради нее всем и прежде всего собственной жизнью. Я буду счастлив погибнуть в ту минуту, когда ее величество скажет, что ей нужна моя смерть. А до этого дня, мадам, я всегда буду рядом с ней, чтобы оберегать и защищать королеву Наваррскую. И, поверьте, моя рука не дрогнет, если понадобится поразить того, кто угрожает этой женщине. При малейшем подозрении я, не колеблясь, нанесу удар… И последнее, мадам… Что касается родной матери, бросившей меня на произвол судьбы, мое единственное желание — никогда не встречаться с этой особой!

Закончив свою речь, граф де Марийяк сложил руки на груди и выжидательно взглянул на королеву. Однако он явно недооценивал ее: эту женщину не так-то просто было вывести из равновесия.

— Сударь, — хладнокровно заявила Екатерина, — теперь мне ясно, насколько вы привязаны к моей дорогой сестрице Жанне. Мне не солгали, вы, и правда, благородный человек. Надеюсь, вы верно передадите королеве Наваррской все мои слова…

Екатерина по обычаю протянула руку для поцелуя, но граф, согнувшись в низком поклоне, будто не заметил этого жеста.

Удостоверившись, что Марийяк сбежал по лестнице и покинул дом, Екатерина вцепилась в плечо Руджьери.

— Ему все известно, — прошипела она.

— Вряд ли, — не слишком уверенно возразил Рене.

— Известно, известно! Встань к окну и подай сигнал.

Марийяк в эти минуты шагал по мосту, и его высокая, ладная фигура была отлично видна астрологу.

— Ах, нет, Екатерина, пожалей дитя нашей любви! — ломал руки Руджьери.

Тогда королева решительно взяла свисток, прикрепленный золотым шнурком к камзолу Руджьери, и поднесла его к губам…

Но тут на мосту появился какой-то мужчина. Он подбежал к Марийяку и подхватил его под руку. Это был шевалье де Пардальян.

— Граф не один! — злобно процедила королева.

— Да, и похоже, остальные прячутся где-то рядом. Поздно, Екатерина. Мы бессильны что-либо предпринять.

Королева отбросила свисток и мрачно проговорила:

— На этот раз он ускользнул от меня, но наша схватка лишь отсрочена. Мне известно, где его найти, Рене. Разумеется, тайну его рождения ему открыла эта мерзкая Жанна д'Альбре. Но она-то как пронюхала? Этого человека нельзя оставлять в живых… как и королеву Наваррскую…

Екатерина успокоилась и погрузилась в глубокие размышления. Внезапно зловещая улыбка, так хорошо знакомая астрологу, появилась на ее лице.

Руджьери решил не напоминать больше об их споре и заметил:

— Ваше величество, все готово для ареста гугенотских заговорщиков…

— Нет-нет, — живо возразила Екатерина Медичи. — Оставим пока Колиньи и короля Наваррского в покое… Ты же знаешь, Рене, человек, который только что вышел отсюда, конечно, сообщит им о моей осведомленности; королеве Жанне тоже известно, что ее сын и адмирал сейчас в Париже. Увидишь, мое великодушие удивит их… Ничего страшного, думаю, все уладится само собой… Через месяц гугенотская партия в полном составе заявится в столицу; протестанты будут чувствовать себя в полной безопасности… вот тут-то мы и ударим…

Екатерина протянула руку к окну, губы ее зашевелились; королева словно насылала на спящий город какие-то страшные, беззвучные проклятия… Руджьери задрожал…

XLIII

ИГРЫ МАЛЫША ЖАКА-КЛЕМАНА

Шевалье де Пардальян отвел Деодата во дворец Колиньи. Уже наступила полночь. Марийяк, угнетенный свиданием с Екатериной Медичи, всю дорогу безмолвствовал. Лишь у ворот особняка Колиньи граф встрепенулся и пригласил приятеля к себе. Шевалье не стал спорить…

Марийяк велел слугам разбудить короля Наваррского, Колиньи и их соратников.

Будущий Генрих IV спал глубоким сном; его еле растолкали. Король Наваррский спросонья вскочил с постели, схватил шпагу и крикнул:

— Уже напали?

— Нет, сир. Пришел граф де Марийяк и желает сообщить вам нечто исключительно важное.

Генрих Беарнский отбросил шпагу и облегченно вздохнул. Однако, одеваясь, он все еще волновался и подшучивал над собой:

— Что это я так перепугался? Весь трясусь, а ведь то ли мне еще придется увидеть!

Король Генрих обладал исключительным присутствием духа, но, как и многие нервные натуры, он не мог преодолеть страха перед болью и кровью. Впрочем, сражался он отважно.

Как только все собрались, Деодат объявил, что Екатерина Медичи знает, где они прячутся.

— Необходимо немедленно скрыться, — хладнокровно предложил адмирал.

— Нет, лучше не трогаться с места, — явно волнуясь, но не теряя присутствия духа, проговорил Генрих Наваррский. — Возможно, дом уже окружен. Если же нет, стало быть, Екатерина что-то задумала, и нам обязательно нужно разузнать, какие планы она вынашивает.

— По-моему, его величество абсолютно прав, — кивнул Марийяк.

Граф подробно пересказал свой разговор с королевой-матерью. После бурного обсуждения все сошлись на том, что надо срочно доложить о беседе с Екатериной Жанне д'Альбре, главе партии гугенотов. Адмирал Колиньи, страстно желавший мира, искренне обрадовался, что Екатерина хочет помочь протестантам в Нидерландах. Марийяку предложили не мешкая мчаться к Жанне д'Альбре.

Деодат растолкал Пардальяна, который, ожидая друга в пустой комнате, заснул в кресле, и сообщил ему о своем отъезде.

— Я хочу вас кое о чем попросить, друг мой, — промолвил Марийяк. — Я буду отсутствовать около месяца. Я просто счастлив, что успел представить вас Алисе. Умоляю вас, навестите ее и объясните, что я отправился к королеве Наваррской. Заверьте Алису, что, встретившись с мадам Жанной, я обязательно поведаю ей о нашей любви. Пусть мысль об этом утешает мою милую в горькие дни разлуки. Жанна д'Альбре скоро появится в Париже. Не сомневаюсь, что тогда уже ничто не помешает нашей свадьбе.

Друзья еще целый час толковали о самом важном: Жан говорил о Лоизе, а Марийяк — об Алисе де Люс. На прощание молодые люди крепко обнялись, и шевалье де Пардальян поспешил во дворец Монморанси, мечтая добраться до постели.

Марийяк же, как и было решено, с первыми лучами солнца отправился в дорогу.

Через пару дней по столице поползли слухи, что непрочный Сен-Жерменский мир скоро будет подкреплен куда более серьезными соглашениями. Более того, в городе узнали, что Генрих, король Наварры, берет в жены Маргариту Французскую и в честь свадьбы в Париже ожидается грандиозный праздник. В торжествах примут участие не только сама Жанна д'Альбре, но и все влиятельные лица из партии гугенотов.

Королева повторяла всем и каждому, что проливать реки крови во имя веры — настоящее преступление. Король охотился на кабанов, выбросив из головы все войны на свете. В церквах проповедники прекратили натравливать толпу на гугенотов. Притихли даже самые рьяные защитники католической веры.

Народ же, наш добрый народ искренне удивлялся, с чего это при дворе так полюбили гугенотов. Парижане прекрасно помнили, что королева собиралась истребить еретиков — всех до единого. Парижская чернь была несколько разочарована; религиозный фанатизм толпы бурлил, не находя выхода.

Как бы то ни было, к концу июня гугеноты уже открыто прогуливались по столице. А вскоре стало известно, что прибыл господин адмирал Колиньи и (совершенно невероятная вещь!) герцог де Гиз облобызал сурового старца.

Но всему свое время. Не будем же, читатель, забегать вперед, как говаривали в старых романах!

Шевалье де Пардальян сутками метался по городу, расспрашивал, искал, но все напрасно: Лоиза и ее мать словно испарились. Маршал де Монморанси становился все угрюмее; он уже утратил последнюю надежду. А несчастный шевалье начал подозревать, что Жанну и Лоизу прячут теперь в провинции, в какой-нибудь глухой деревне.

Пардальян-старший не прислал ни одной весточки, да и сам не показывался.

Шевалье несколько раз пытался проникнуть во дворец Мем тем же способом, что и раньше. Но напрасно крутился он вокруг жилища Данвиля; никто не попадался ему навстречу: ни хорошенькая Жаннетта, ни туповатый Жилло, ни надутый господин интендант Жиль. Ворота дворца оставались запертыми, света в окнах не было.

Марийяк же покинул Париж, расставшись с другом; он отправился к Жанне д'Альбре с поручением от королевы-матери, великой Екатерины Медичи…

В тот день, когда уехал Деодат, Пардальян, сдержав данное другу слово, зашел к Алисе де Люс. Она приняла его, трепеща от какого-то безумного возбуждения, что было совершенно несвойственно этой красавице, обычно весьма сдержанно проявлявшей свои чувства.

Алису терзала неизвестность, она ведь не знала, что сталось с Марийяком после того, как он той ночью покинул ее домик.

Первое, что спросила женщина: не напал ли кто-нибудь на графа в тот вечер?

— Не волнуйтесь, мадам, — успокоил Алису Пардальян. — Ничего похожего не случилось. Поверьте, граф даже не дотронулся до своей шпаги.

Шевалье несколько утешил женщину, объяснив, что их подстерег на улице некий дворянин и предложил отправиться к королеве Екатерине…

— К королеве! — с дрожью в голосе вскричала Алиса. — В Лувр?

— Нет, не в Лувр, а в один дом возле Деревянного моста. Граф вошел туда один, затем вышел живой и здоровый, и я проводил его на улицу Бетизи, в особняк Колиньи.

— И он ничего не рассказывал вам об этой загадочной встрече? — задумчиво поинтересовалась Алиса.

— Разумеется, рассказывал. Граф отбыл утром с тайным посланием к королеве Наваррской. Он поручил мне заглянуть к вам и сообщить, что все в порядке.

Белая, как мел, Алиса прикусила губу. В ее голове роились тысячи вопросов, но она не решалась задать Пардальяну ни одного…

Шевалье видел, что красавица встревожена. В его душе опять шевельнулось подозрение. Жан не сомневался лишь в одном — в том, что Алиса в самом деле обожает Марийяка. Но чего же она постоянно опасается?

Прикинувшись, будто он не замечает ее переживаний, шевалье деловито добавил:

— Но это еще не все! Мой друг просил передать вам, что, увидевшись с королевой Наваррской, он непременно расскажет ее величеству о вашей взаимной склонности.

Алису затрясло.

— Это конец, — пробормотала несчастная фрейлина.

— Мне кажется, вы меня не поняли! — вскричал Пардальян. — Граф хочет, чтобы королева благословила ваш брак… Я считал, что вас порадует эта весть!

— Да, разумеется, — прошептала Алиса. — Я очень счастлива… Но мне дурно… Я умираю…

И Алиса де Люс, лишившись чувств, рухнула на пол. Шевалье пришел в ужас; сострадание и недоверие раздирали его душу на части.

— Этого еще не хватало! — воскликнул он. — Мадам, очнитесь же, мадам! Да она потеряла сознание… Эй, кто-нибудь, помогите!

Лаура немедленно примчалась в гостиную; впрочем, старуха все уже знала, поскольку, как обычно, подслушивала под дверью.

— Не волнуйтесь, сударь, это пустяки. У моей племянницы бывают такие недомогания, — произнесла служанка с загадочной улыбкой.

Она смочила виски красавицы уксусом и влила ей в рот несколько капель какой-то настойки.

— Мадемуазель де Люс — ваша племянница? — осведомился Жан.

— Да, сударь. Ну вот, она уже приходит в себя. Ну как ты, милая моя? Видимо, это сердце!..

Алиса подняла веки. Ее взгляд остановился на шевалье.

— Нет, сердце тут ни при чем… — промолвила она, призвав на помощь все свое мужество.

— А, ты потеряла сознание от радости? — продолжала жестокая Лаура.

— Да… конечно… от радости, — пролепетала Алиса и печально вздохнула.

Но скоро она взяла себя в руки, и к ней вернулась ее обычная невозмутимость. Выдержка этой женщины была просто невероятной! Шевалье начал было прощаться, однако Алиса не отпустила его и выудила из Жана все известные ему подробности свидания Деодата с Екатериной Медичи.

Наконец юноша откланялся. Он покинул домик Алисы, изнывая от любопытства и тревоги. У него не осталось никаких сомнений: здесь пахнет интригами и тайнами!

Пролетело несколько дней, и шевалье решил снова проведать Алису де Люс. Но зеленая калитка была на запоре, а особнячок выглядел покинутым. Жан поговорил с соседями, однако те ничего не могли сообщить ему.

Взволнованный и огорченный юноша сутками рыскал по Парижу. Однажды, попав на другой берег Сены, он слонялся вокруг университета и случайно оказался на безлюдной улочке на холме Святой Женевьевы. Здесь Жан увидел монастырь кармелитов. К стенам обители жались домики горожан; задние двери этих строений вели прямо в монастырский сад. Тут же располагалось множество лавчонок, хозяева которых продавали церковную утварь.

В одной из таких лавок изготовляли искусственные цветы для украшения алтарей в храмах. Погода стояла замечательная, и мастерицы трудились прямо на улице, у порога лавочки. Две женщины и молоденькая девушка колдовали над бумажными цветами. Недалеко от них устроился маленький мальчик, тоже делавший букетик.

Пардальян замедлил шаг и принялся разглядывать ребенка. Бледненький, худенький малыш невольно привлекал к себе внимание: глаза его были живыми и умными — даже слишком умными для его возраста. Они, словно звездочки, светились на грустном личике. Мальчуган с головой ушел в работу. Время от времени, зажав цветок в вытянутой руке, он внимательно изучал его, а затем что-то исправлял и улучшал. Похоже, мальчик обладал душой истинного художника.

Это было видно по его огромным, выразительным глазам, по мягким, изящным движениям; кроме того, работа малыша выглядела необычно.

— Осторожней, Клеман, — сказала ему одна из девушек, — а то уколешь пальчик, как вчера…

Люди, трудившиеся на пороге лавчонки, смотрели на мальчика со снисходительной жалостью. Добрые ремесленники изготовляли аляповатые золотые листья и цветы, привычно придавая своим изделиям одну и ту же форму. Мальчик же старался следовать природе. Он взял сухие, колючие ветки боярышника и попытался оживить их, прикрепив к ним крохотные листики и нежные цветочки, которые выглядели точь-в-точь как настоящие.

Пардальян, сам не понимая почему, заинтересовался ребенком и его творениями.

— Чем ты занимаешься, кроха? — склонился Жан к малышу. — Трудишься?

— Нет, забавляюсь. Я еще не умею трудиться.

— А у тебя здорово выходит! — ласково улыбнулся шевалье.

Это растопило ледок недоверия. Пардальян опустился на корточки рядом с мальчиком и залюбовался им. Ребенок, и правда, забавлялся, выпрямляя проволочки и прикрепляя к ним цветы.

— Я делаю веточки боярышника, — объяснил малыш.

— А зачем они тебе?

— Для моего садика.

— А где твой садик?

— Там, в обители, возле часовни.

— И ты отнесешь туда боярышник? — добродушно рассмеялся Пардальян.

— Он будет вместо забора.

— Да ты бы лучше вырастил настоящий. Кстати, в это время года боярышник не цветет.

— А мой боярышник будет цвести всегда…

— Очень красивая веточка.

— Да? Вы так считаете? — просиял ребенок, услышав похвалу шевалье. — Я Клеман… и знаете что?..

— Что?

— У меня нет мамы… Сказать вам, почему?

— Скажи, — проговорил дрогнувшим голосом юноша.

— Мой наставник мне все объяснил. Раз у меня нет мамы, значит, она умерла. А мертвых закапывают в землю. Вот и моя матушка лежит в земле, на кладбище Невинных Младенцев. Когда мой боярышник станет большим, я отнесу его из садика на матушкину могилу. Матушке это понравится, верно?!

— Даже не сомневайся! Ей будет очень приятно.

— Клеман, тебе пора возвращаться в монастырь, — напомнила одна из девушек.

Мальчик покачал головой и опять погрузился в работу. Он случайно уколол пальчик острым шипом, и красная капелька крови упала на белый цветок боярышника.

— Поранился? Больно? — спросил шевалье.

— Нет, мне не больно, я привык, — серьезно ответил мальчуган. — Ветки такие колючие, вон у меня цветочки получились не белые, а розовые. Но ничего, это для мамы…

Малыш опять погрузился в работу, и шевалье не рискнул докучать Клеману пустыми разговорами.

Пардальян поднялся и хотел отправиться дальше. В это время начал бить монастырский колокол, и шевалье увидел, как высокий монах с бледным изможденным лицом подошел к ребенку, взял его за руку и увел в обитель.

— Жак, дитя мое, нужно возвращаться, — говорил инок малышу, проходя мимо шевалье.

«Похоже, у моего маленького приятеля два имени. Его называют и Жаком, и Клеманом[9]», — подумал Пардальян.

XLIV

ПОГРЕБА ДВОРЦА MEM

Но покинем на некоторое время Пардальяна-младшего и посмотрим, что поделывает Пардальян-старший. Куда он запропастился? Почему ни разу не навестил сына?

Может, он последовал за маршалом де Данвилем в провинцию? Напрасно шевалье ломал голову над этими вопросами — он так ничего и не выяснил. Наша же задача — поведать читателю обо всем, что случилось с Пардальяном-старшим, ибо преимущество автора состоит в том, что он в отличие от своих героев поистине вездесущ.

Перенесемся в резиденцию маршала де Данвиля. Мы заглянем сюда на другой день после визита Франсуа де Монморанси, который подъехал вместе со своим оруженосцем к воротам дворца Мем и вызвал брата на поединок.

Анри, притаившись за портьерой, наблюдал эту сцену из окна. Он осознавал, что Франсуа Нансе ему страшное оскорбление. Однако Данвиль не желал сейчас драться и оставил перчатку висеть на воротах особняка.

Во дворце Мем царила тишина: хозяин отослал почти всю челядь в другой дом, стоявший на улице Фоссе-Монмартр. Туда же маршал отправил маленький отряд, всегда охранявший дворец. С Данвилем остались лишь три-четыре стражника, офицер, Пардальян-старший и два лакея. Жаннетту произвели в стряпухи, она же совершала тайные вылазки в город, за провиантом. Впрочем, подвалы особняка ломились от всевозможных запасов. Внешне же дворец Мем казался совершенно пустым.

Раненого д'Аспремона перевезли в дом на улице Фоссе-Монмартр. Маршал де Данвиль, который питал к виконту дружеские чувства (насколько Анри вообще мог их к кому-нибудь питать) навестил прикованного к постели д'Аспремона и долго беседовал с ним. Разговор касался в основном обоих Пардальянов.

В свой особняк маршал вернулся мрачнее тучи и послал лакея за ветераном.

— Господин де Пардальян, — осведомился Анри, — известно ли вам, кого вез экипаж, который вы охраняли?

— Нет! — хладнокровно заявил старик.

— А знаете ли вы, кто мог инспирировать нападение на карету?

— Догадаться нетрудно! Вы ведь сами мне все разъяснили. Разумеется, ваш брат, маршал де Монморанси.

— Но ваш сын служит моему брату.

— Верно, монсеньор. Однако мне не совсем ясно, к чему вы клоните.

— Ничего, сейчас разберетесь… Вы утверждали, что прикончили негодяя, напавшего на экипаж, но по моим сведениям покойник чувствует себя прекрасно!

— Неужели? — спокойно парировал ветеран, незаметно нащупывая кинжал и шпагу.

— Вы убедились, что я неплохо осведомлен, — процедил маршал де Данвиль. — Если вас интересует, я могу сообщить вам даже имя хладного трупа!

— Монсеньор, как вы сегодня любезны! Так откройте же мне этот секрет, буду вам чрезвычайно признателен!

— Вы вовсе не гнались за бандитом до заставы Борде. Вы пошли с ним в обнимку в грязный кабачок под названием «Молот и наковальня». И он не умер от удара вашей шпаги, а шляется, целый и невредимый, возле моего дворца и шпионит за мной… Впрочем, я в самом скором времени его поймаю.

— Искренне порадуюсь за вас, монсеньор.

— А имя этого наглеца — шевалье де Пардальян! Ваш дорогой сынок!

— Вырвавший вас из лап разбойников, монсеньор, — дерзко напомнил ветеран.

Анри на миг остолбенел: он думал, что старый вояка испугается, а тот откровенно насмехался над всесильным маршалом.

— Ладно. Оставим это — по крайней мере, пока, — хрипло произнес Анри де Монморанси. — Скажите только одно: все действительно было именно так?

— Ну если вы сами убеждены в этом, монсеньор, с моей стороны было бы просто наглостью спорить с вами. Вы утверждаете, что мой сын пытался атаковать экипаж. Что ж, все может быть… Вы считаете, что потом мы с ним отправились в трактир. И такое возможно… Я могу лишь поздравить вас, монсеньор: у вас отличные соглядатаи! Я думал, что маршала де Данвиля окружают благородные дворяне и отважные солдаты, а оказывается, ваш дом набит шпионами и доносчиками!

Мужчины посмотрели друг другу в глаза, и грозный маршал потупился, не выдержав взгляда храброго воина — безродного, бездомного и нищего забияки.

А Пардальян-старший все не умолкал:

— Мои слова покоробили вас, монсеньор. Но я ли в том виноват?.. Судьба загнала меня в угол: или я должен был предать вас, или убить родного сына. Но я честно старался помочь шевалье де Пардальяну, не причиняя вам никакого вреда.

— Но дело совершенно в другом!..

— В чем же, монсеньор?

— Вашему сыну было известно, кто находится в экипаже?

— Откуда я знаю, монсеньор?

— Да, ему было известно… И он все выложил вам!

— Вовсе нет, монсеньор!

Разгневанный маршал начал наступать на ветерана:

— Вы с ним сговорились! Сын служит Монморанси, отец — Данвилю… Одно это уже доказательство вашей измены!.. Вы оба — подлые мерзавцы!

Пардальян-старший побелел и гордо выпрямился, развернув плечи.

— Монсеньор, — сказал он с леденящим кровь спокойствием, — пока вы не примете вызова вашего брата, прибившего перчатку к вашим воротам, я не буду требовать сатисфакции за полученное оскорбление.

Данвиль обезумел от ярости. Сжав в руке кинжал, он с диким воплем ринулся на Пардальяна.

Спокойное замечание Пардальяна-старшего задело его больше, чем вызов Франсуа, больше, чем эта проклятая перчатка, прибитая к воротам дворца: как ни странно, намек на оскорбление может обидеть больше, чем само оскорбление.

Кроме того, Анри де Монморанси казалась невыносимой даже мысль о том, что Пардальяны напали на след Жанны де Пьенн и Лоизы. Начиная этот разговор, Анри уже принял решение избавиться от Пардальяна-старшего немедленно, а от Пардальяна-младшего в ближайшем будущем.

Упрек старика лишь дал маршалу де Данвилю повод кинуться на дерзкого вояку с кинжалом.

Но бывалый солдат не дрогнул. Маршал замахнулся, однако нанести удар не сумел: Пардальян перехватил его руку и вывернул кисть. Данвиль взвыл от боли, а кинжал со звоном упал на пол.

— Монсеньор, — усмехнулся ветеран, — я легко мог бы проткнуть вас насквозь — и имею на это полное право. Но я дарю вам жизнь, чтобы вы в честном поединке смыли позор оскорбления, публично нанесенного вам вашим братом. Так что скажите мне спасибо!

— Ты погибнешь! — взревел Анри. — Слуги! Ко мне! Хватайте его! Прикончите его!

Все, кто был в почти пустом дворце, примчались на вопли своего господина. На Пардальяна наступала шестерка вооруженных людей.

— Что ж! Схватка — так схватка! — ухмыльнулся ветеран и обнажил шпагу.

Отбивая атаку, Пардальян отпрыгнул в сторону. Нападавшие кинулись на него, освободив путь к двери. Пардальян только этого и ждал. Зажав в крепких, как у волка, зубах шпагу, он обеими руками поднял в воздух громадное кресло и швырнул его в своих противников. Воспользовавшись смятением, на миг воцарившимся в рядах врага, старик пулей вылетел за дверь. Разъяренная челядь маршала неслась за ним. Пардальян в мгновение ока сбежал по лестнице и рванул дверь, ведущую во двор. Но дверь не поддалась.

— Дьявол! — выругался Пардальян.

— Держи его! Бей! Не упускай! — кричал офицер.

Пардальян бросился в коридор; если бы он проскочил мимо кухни и буфетной, то оказался бы в саду и легко перемахнул бы через ограду…

Но и в коридоре все двери были заперты. Маршал и его слуги пошли в атаку… Пардальян очутился в тесном пространстве; сзади — дверь на замке, впереди — семеро врагов, вооруженных до зубов. Он прикинул, чего ожидать от противников. Окружить его им не удастся, коридор слишком узок. Нападать можно только по трое, да и то изрядно мешая друг другу.

«В крайнем случае, — подумал ветеран, — перебью столько негодяев, сколько сумею. Если уж пробил мой последний час, хоть повеселюсь перед смертью!»

На Пардальяна посыпались удары. Он ловко отбивал их. Молниеносные уколы тяжелой шпаги старика были весьма опасны: вскоре один из нападавших уже обливался кровью. Но чей-то клинок все же достал Пардальяна; на плече ветерана расплылось алое пятно. Старик сделал пару шагов назад.

— Похоже, сейчас со мной расправятся! — констатировал опытный воин.

Но энергии у Пардальяна-старшего не убавилось; он продолжал отбиваться и при этом еще орал, подбадривая себя, подобно героям Гомера, боевым кличем:

— Жалкое отродье! Бабы! Вам кухонными ножами орудовать, а не шпагами! Назад, лакеи! Вот вам, получайте!

Пардальян сделал выпад, и один из противников упал, пронзенный клинком старого солдата.

Но досталось и самому Пардальяну: ему рассекли шпагой камзол, и ветеран почувствовал, как по его груди заструилась кровь.

Однако он продолжал сражаться и уложил еще двоих. Но внезапно Пардальян почувствовал, что его правая рука начала неметь: открылась рана, полученная в схватке с д'Аспремоном. Пардальян перекинул шпагу в левую руку.

— Бей его, бей! — орал Анри. — Он уже выдохся!

Битва кипела в темном, узком коридорчике. Вопли и ругань, звон стали, стоны раненых — все это слилось в жуткую какофонию.

Пардальян стремительно и весьма успешно атаковал офицера. Тот рухнул, дернулся и затих. Но кто-то полоснул клинком по левой кисти Пардальяна.

Теперь у ветерана было лишь четверо противников, но старик обессилел, левая рука ему не повиновалась, и он опять переложил шпагу в правую, левой же облокотился о стену, тяжело дыша. В глазах у него потемнело, он еле устоял на ногах. Пардальян отпрянул, уклоняясь от сокрушительного удара Данвиля. Один из стражников вонзил острие шпаги ему в колено, и ветеран упал.

— Все! — прохрипел он и, пытаясь подняться, навалился на стену. Но стена вдруг куда-то отступила: оказывается, Пардальян толкнул незапертую дверь подвала. Он не удержался на ногах и кубарем скатился по лестнице вниз, в погреб.

— Дверь! Заприте дверь! — завопил Анри. — Пусть подыхает в этом подземелье!

Солдаты выполнили распоряжение маршала: дверь закрыли и заперли на надежный замок. Таким образом, старика заточили в подвал — тот самый, в котором однажды целый день просидел его сын.

Прогрохотав по ступенькам, Пардальян распростерся у подножия лестницы. Признаков жизни он не подавал. Сейчас маршал мог бы с легкостью убить его одним ударом кинжала. Но Данвиль боялся, что ветеран еще способен сопротивляться. Маршалу вовсе не хотелось сражаться с ним в темном погребе, тем более что армия Данвиля понесла крупные потери.

— Через пару дней, — прошипел Анри де Монморанси, — он все равно там сдохнет, и я велю выбросить его бренные останки в Сену.

Ветеран потерял много крови и страшно ослабел. Но душа отчаянного забияки явно не торопилась покидать тело. Через час Пардальян стал потихоньку приходить в себя: он задергал руками и слегка приподнял голову. Прохлада погреба благотворно подействовала на старика, он рискнул сесть и ощупал рукой лоб. Его сознание прояснилось.

— Гляди-ка! — изумился Пардальян. — Опять не зарезали! Но где же я? Меня что, уже похоронили?

Такое предположение наполнило душу Пардальяна леденящим ужасом.

— Впрочем, на могилу не похоже, — проворчал он. — Кажется, я пока еще жив…

Он с трудом прополз несколько метров, огляделся и с радостью убедился, что он все-таки не в могильной яме.

— Но где же я тогда? — все еще недоумевал израненный солдат. — Куда меня затолкали? Что я здесь делаю? Боже мой, до смерти хочется пить… Воды… воды… а то сейчас рехнусь…

Пардальяна лихорадило; продолжая что-то нечленораздельно бормотать, он на четвереньках пополз по земляному полу. Неожиданно раненый задел рукой какой-то странный предмет — что-то холодное, пыльное и круглое.

— Это еще что за штука? — удивился старик.

Он хотел схватить этот предмет, но не удержал его в слабых руках и выронил. Раздался звон разбитого стекла, и что-то полилось на пол. Неожиданно к Пардальяну вернулась способность рассуждать, и, не веря самому себе, он воскликнул:

— Бутылка! Не может быть! Ну конечно, бутылка — и не одна… Вон их сколько сложено здесь… и все полные. Сейчас попробуем, что же там, в этих бутылочках!

Хватив бутылкой о стену, Пардальян отбил горлышко и с наслаждением припал к источнику живительной влаги. Отличное, крепкое вино согрело старику душу. Пардальян ощутил прилив бодрости, да и голова наконец заработала.

— Это и мертвого воскресит! — выпив полбутылки, заявил Пардальян-старший.

Чтобы окончательно прийти в себя, ветеран осушил драгоценный сосуд до дна.

— Если я не ошибаюсь, меня заперли в погребе. Попробуем вспомнить, что же со мной случилось…

Наконец он ясно вспомнил все: и ссору с Данвилем, и драку в коридоре, и падение в погреб.

— Они не захотели спускаться в погреб, чтобы расправиться со мной. Но если я жив — стоит поберечь силы. А для начала выясним, крепко ли мне досталось…

Пардальян разбирался в ранах и ушибах не хуже любого лекаря. Тщательно обследовав себя, он установил следующее:

Во-первых, катясь по ступенькам, он здорово ударился затылком, а также лишился зуба и оцарапал нос; по этой же причине сильно болел правый локоть.

Во-вторых; во время схватки с прихвостнями маршала открылась рана на правой руке, полученная от д'Аспремона.

В-третьих, левая кисть была распорота шпагой.

В-четвертых, кровоточила глубокая рана чуть выше правого колена.

В-пятых, было рассечено правое плечо.

В-шестых, имелось проникающее ранение груди справа.

Других травм Пардальян не обнаружил и решил, что причин умирать в темном погребе, пожалуй, нет.

Необходимо было наложить на раны повязки; для этой цели вполне подходила собственная рубаха.

— Да тут на полк солдат хватит, — ухмыльнулся ветеран, разодрав ткань на полосы.

Воды не было — пришлось промывать раны вином. Немного приведя себя в порядок, Пардальян попробовал подняться и сделать несколько шагов.

— Неплохо! Еще держусь! — довольно пробормотал он.

Потом Пардальян ощупью отыскал не слишком сырой уголок, свернулся калачиком и погрузился в глубокий сон.

Открыв глаза, он огляделся, пытаясь хоть что-то рассмотреть во мраке. Так ничего и не увидев, старый вояка мрачно вздохнул:

— Похоже, не пройдет и недели, как смерть избавит меня от ран, и я обрету вечный покой. Естественно, я погибну от голода!

Разговаривая сам с собой, Пардальян поднялся, обследовал лестницу, стены и принялся думать, как бы выбраться из подвала. Но вышибить дверь, так же как и проломить одну из толстенных стен, служивших фундаментом здания, старик, разумеется, был не в силах.

Тут Пардальян сообразил, что если он не может открыть дверь, то обитателям дворца это вовсе нетрудно. А коли так — значит, ничто не мешает им спуститься ночью в погреб и придушить сонного старика. И — удивительное дело! Вполне смирившись с перспективой голодной смерти, Пардальян решительно отказывался быть удавленным. В конце концов, о вкусах не спорят!

В общем, Пардальян решил забаррикадировать дверь: он не может покинуть подвал, но никому не позволит проникнуть в него! Ветеран отправился на поиски материала для возведения баррикады. Чтобы вдохновить себя на славный труд, старик поспешил в тот уютный уголок, где нашел винные запасы.

— Теперь поразмыслим, — сказал себе Пардальян-старший, устроившись поудобнее. — Конечно, благотворный сон весьма и весьма укрепил мои силы. Насколько я разбираюсь в ранах и ушибах, а разбираюсь я в них неплохо, недели через две все эти жалкие царапины и булавочные уколы заживут. Прекрасно… Но заживут они лишь при соблюдении некоторых условий… во-первых, удобная постель, во-вторых, укрепляющие напитки и, в-третьих, вкусная и питательная еда… Черт побери! А где все это взять?

Пардальян огляделся, пытаясь сориентироваться в темном погребе.

— А что это, собственно, я так тревожусь о своем здоровье? Я же тут не протяну две недели. Меня ждет голодная смерть. Стоило выжить, пройдя через дюжину дуэлей, тридцать-сорок сражений и множество осад, чтобы подохнуть в подвале у Данвиля! Здесь темно, холодно, а я совсем ослаб… Да, похоже, надежды на спасение нет, сопротивляться бесполезно…

Вдруг его осенило. Он вспомнил рассказ сына о визите в погреб дворца Мем. В повествовании шевалье фигурировали некие окорока, которые, по отзывам Жана, отличались отменным вкусом. Пардальяна-старшего охватило естественное волнение.

— Но ведь я, кажется, угодил в тот же погреб. Значит, ветчина на месте… А куда ж она денется? Тогда я спасен! По крайней мере, спасен от голодной смерти — уж очень не хотелось бы подыхать таким образом!

Пардальян-старший ополовинил еще одну бутылку и с утроенной энергией ринулся на поиски ветчины, тем более что пустой желудок уже начал всерьез напоминать о себе. И вскоре он наткнулся на бесценные сокровища — груды окороков, заботливо обернутых соломой. Пардальян принялся энергично поглощать мясо, а подкрепившись, подвел итоги:

— Постель мы имеем, бодрящую жидкость имеем, вкусную и полезную еду имеем! Так что можно расслабиться!

Пардальян завалил дверь огромной кучей балок и досок. Заметим, что, хотя он и выронил в коридоре шпагу, при нем был кинжал, так что беззащитным он себя отнюдь не чувствовал. Постепенно глаза Пардальяна привыкли к полутьме; по слабому лучику света, пробивавшемуся сквозь маленькое оконце погреба, он научился определять время суток.

Шли дни. Могучий организм Пардальяна справился с начавшейся было лихорадкой, раны заживали.

Правда, запасы окороков, увы, быстро исчезали. Пардальян, опытный воин, привыкший к длительным осадам, резко ограничил свой суточный рацион. Сперва он проявил экономию, затем бережливость, а в итоге дошел до настоящей скаредности. И все же наступил момент, когда Пардальян увидел, что у него остался лишь один окорок.

К этому времени старик просидел в подвале уже почти месяц, а, может, даже дольше. Раны его затянулись. До сих пор голод и жажда не мучили ветерана, но теперь призрак смерти от истощения надвигался на него.

Пардальян, отчаянно напрягая свою фантазию, пытался изобрести хоть какой-нибудь способ побега. В голове ветерана роилось множество замечательных идей, имевших лишь один недостаток: все они были абсолютно неосуществимы.

Через два, в крайнем случае через три дня ему нечего будет есть. И тогда начнется долгая, мучительная агония, которая закончится ужасной смертью.

XLV

КОРОЛЕВА ЖАННА

Как мы помним, граф де Марийяк выехал из Парижа, чтобы передать Жанне д'Альбре устное послание Екатерины Медичи.

Королева Наваррская пребывала в это время в крепости Ля Рошель, считавшейся неприступной твердыней гугенотов. Там находилась главная часть их войск. И Жанна д'Альбре придумала простой, но смелый план…

Она призовет в Ля Рошель всех, кто готов пожертвовать собой во имя веры. Как только армия гугенотов будет собрана, королева примет командование на себя и поведет войска на Париж. Это была первая часть ее плана.

Второй частью являлась дерзкая акция в самой столице. Одновременно с наступлением гугенотских отрядов на город, в тот момент, когда протестанты займут холмы Монмартра, Карл IX будет захвачен в плен и доставлен в лагерь Жанны д'Альбре. Адмирал Колиньи, принц Конде и Генрих Наваррский уже в Париже, где готовят похищение французского монарха.

Жанна д'Альбре надеялась, что сможет привести на монмартрские холмы, к стенам столицы, пятнадцать тысяч пеших воинов и примерно две тысячи всадников. По знаку королевы Беарнец, Конде, Колиньи и четыреста парижских гугенотов через Монмартрскую заставу ворвутся в осажденный город, крича, что король Карл IX находится в плену у протестантов.

Жанна д'Альбре планировала без кровопролития войти в Париж, соединить свою армию с отрядом Генриха Беарнского, двинуться на Лувр и вынудить Екатерину Медичи принять условия гугенотов.

Таков был замысел Жанны. Признаемся, на подобные действия королеву Наваррскую толкнуло отчаяние. Впрочем, эту затею нельзя было назвать совсем уж безумной.

Как бы то ни было, гугеноты уже приступили к осуществлению своих планов. Генрих Беарнский, Конде и Колиньи тайно прибыли в Париж и изыскивали способы похитить короля Карла IX. Они же пытались найти союзников среди тех католиков, которые отличались веротерпимостью, не одобряли гонений на гугенотов и порицали королевский дом Франции за несоблюдение условий Сен-Жерменского мира.

Но королеве Наваррской внезапно доставили одно послание, крайне взволновавшее Жанну д'Альбре и в корне изменившее все ее планы. Это было письмо Карла IX, которое привез некий придворный из королевской свиты.

Французский государь заверял королеву Наварры в своих добрых чувствах к ней и от чистого сердца предлагал покончить с кровопролитными раздорами, так изнурившими страну. Карл приглашал Жанну в Блуа, где они обговорят условия крепкого и долговременного мира.

Несколько дней Жанна д'Альбре, не переставая готовиться к военному походу, размышляла над словами короля Франции. Гонцу она заявила, что даст ответ несколько позже.

Граф де Марийяк примчался в Ля Рошель вечером, через пятнадцать дней после того, как покинул Париж. Его сердце неистово колотилось, когда он думал о предстоящем свидании с королевой Жанной. Все пятнадцать дней, проведенных в дороге, он пытался себе представить, как отреагирует королева Наваррская на весть о его будущей свадьбе с Алисой де Люс. Он надеялся, что Жанна д'Альбре не будет возражать против этой женитьбы.

Но, приближаясь к Ля Рошели, он в первый раз почувствовал неясную тревогу. Ведь ему было так мало известно о своей суженой: откуда она родом, кто ее родители. Граф де Марийяк ни минуты не сомневался в чистоте и благородстве своей невесты. Его беспокоило лишь одно: что скажет об Алисе де Люс королева Наваррская.

Надо сказать, что граф никогда и ни о чем не расспрашивал Алису. Ему казалось, он обидит любимую, если начнет интересоваться ее прошлым. Ведь попытки выведать все секреты дорогого человека обычно лишь маскируют подозрения… А подозрения или сомнения — не что иное, как тайное недоверие… Если я сомневаюсь в своей милой, значит, допускаю, что она недостойна моей любви…

Так рассуждал граф де Марийяк. На душе у него было тревожно.

Он встретил Алису в тот день, когда разбилась ее карета, там, в горах Беарна. Граф отвел красавицу к королеве Наваррской. Алиса объяснила, что ей пришлось бежать, опасаясь гнева всесильной королевы Екатерины Медичи. Вот и все, что было известно Деодату о возлюбленной.

Графа мало волновало происхождение Алисы. Будь она даже простолюдинкой, он все равно обожал бы ее. Впрочем, Алиса носила благородное имя. Один из де Люсов занимал важный пост в Гиени в начале царствования Людовика XII. Девушка рано потеряла отца и мать. У нее остались только какие-то дальние родственники. Сама королева Наваррская больше ничего не знала об Алисе.

Граф въехал в ворота Ля Рошели в сильнейшем волнении. Он немедленно осведомился, где резиденция королевы Наваррской.

Деодат был так рад встрече с Жанной д'Альбре, что, увидев ее величество, забыл обо всех своих переживаниях. Королева подала ему руку, к которой граф де Марийяк приник с сыновней нежностью.

Королева ласково взглянула на Деодата.

— Вот вы и здесь, мальчик мой, — прерывающимся голосом сказала она.

Граф де Марийяк сразу же сообщил Жанне д'Альбре, что ее обожаемый сын, король Наваррский, цел и невредим, никакая опасность ему не угрожает — так же, как и его приближенным: принцу Конде и адмиралу Колиньи.

— Так вас послал ко мне мой Генрих? — поинтересовалась королева.

— Нет, мадам, — покачал головой граф. — Я прибыл к вашему величеству с поручением от Екатерины Медичи.

С этими словами граф, опустившись на одно колено, протянул Жанне д'Альбре бумагу, которую получил от королевы Екатерины, Пока мадам Жанна читала это письмо, Марийяк оставался у ее ног.

— Значит, вы говорили с королевой-матерью?

— Да, мадам.

И Деодат подробно доложил о своей встрече с Екатериной Медичи, о ее желании примириться с гугенотами и отдать Маргариту Французскую в жены Генриху Наваррскому.

— Граф, — торжественно провозгласила Жанна д'Альбре, — сегодня и завтра я буду обдумывать предложения королевы Екатерины. Послезавтра мы устроим совет и все обсудим. А через три дня вы отправитесь в Париж. Я уполномочиваю вас уведомить о моем решении Екатерину Медичи и короля Карла. Вы также доставите мои письма королю Наваррскому и адмиралу Колиньи.

— Ну а теперь, — тепло улыбнулась королева, — забудем ненадолго о политике и войне. Поговорим о вас, мой милый граф. Стало быть, вы встретились с королевой Екатериной?

— Да, мадам, я видел свою мать… и она признала во мне сына, от которого когда-то избавилась…

— Почему вы так считаете, граф?..

— Судите сами, ваше величество… Королева Екатерина не обратилась ко мне ни с одним добрым словом, ни единым движением не выдала себя, ни разу не посмотрела на меня сочувственным взглядом… Но я не сомневаюсь: ей было известно, что она говорит со своим сыном.

Так что конец мечтам и иллюзиям. Отныне Екатерина Медичи будет для меня лишь королевой и предводительницей наших недругов…

Я сообщил вашему величеству, какие предложения эта женщина делает вам… Но она предлагала кое-что и мне самому…

— Вам, граф? — удивилась Жанна д'Альбре.

— Да, мадам. Она толковала о том, что его величество Генрих Беарнский может стать королем Польши. Но тогда Наварра останется без правителя.

— И что же?

— Если ваш сын согласится надеть на себя польскую корону, для Наварры подыщут другого короля… И этим королем… извините, мадам, я едва решаюсь повторить эти кощунственные слова… этим королем мог бы оказаться я!..

Жанна д'Альбре погрузилась в молчание. Она долго и напряженно размышляла. Да, граф не ошибся. Екатерина Медичи понимала, что перед ней ее сын. О том, что Генрих Беарнский может претендовать на польский трон, Жанне д'Альбре пока думать не хотелось. Разумеется, Польша — замечательная страна, но Жанна обожала свою Наварру и не променяла бы ее даже на всю Францию…

К тому же Жанна сомневалась, что ее сын Генрих с радостью ухватится за польскую корону. Планы молодого властителя Наварры простирались гораздо дальше… Возможно, когда-нибудь Бурбоны взойдут на французский престол, и оба титула будет носить один человек — король Французский и Наваррский…

— Значит, вам посулили целое королевство, граф… И что вы об этом думаете? — осведомилась Жанна.

— Я думаю, — решительно ответил Марийяк, — что не рожден царствовать. Во мне нет ничего королевского, и, более того, меня пугает даже мысль о том, что я могу получить земли, принадлежавшие моей благодетельнице…

Более всего ее потрясло то, что сама Екатерина Медичи сделала подобное предложение Марийяку. Жанна д'Альбре, подумав, пришла к следующим выводам.

Во-первых, Екатерина Медичи привязана к графу де Марийяку, и эта привязанность столь глубока, что королева не побоялась предложить престол человеку без роду, без племени. Во-вторых, судя по всему, Екатерина действительно стремится заключить мир с гугенотами, ведь от этого мира зависит спокойствие и счастье ее сына.

Так решила Жанна д'Альбре — и последствия этого решения имели огромное значение для всей французской истории. Убедившись в искренности королевы Екатерины, Жанна д'Альбре поехала в Блуа, вступила в переговоры, потом прибыла в Париж и дала согласие на брак своего сына Генриха Наваррского и Маргариты Французской, сестры Карла IX.

Но все это случилось некоторое время спустя. Пока же королева Наваррская, ненадолго забыв о государственных делах, обратилась к графу де Марийяку. Тревога и нежность звучали в ее голосе:

— Граф, помните, вы говорите не только с королевой, но и с матерью…

— Я знаю, мадам, и ваши слова придают мне сил. Вы поймете, почему я мечтаю о счастье, я, всеми проклятый, забытый, брошенный женщиной, родившей меня; она предложила мне трон, словно милостыню, но ни разу не улыбнулась сыну.

— Продолжайте же, граф, продолжайте!

Жанна д'Альбре уже догадывалась, о чем пойдет речь. Материнское сердце подсказывало ей, как трудно приходится Деодату. Королева давно надеялась, что сможет вывести Марийяка из того состояния безнадежности и отчаяния, в котором постоянно пребывал молодой человек.

И Марийяк сменил тему, заговорив наконец о самом главном для него:

— Мадам, я осмеливаюсь грезить о счастье… Я так долго страдал! Возможна ли для меня иная жизнь?.. О, мадам, мне так хочется излить вам душу, признаться во всем, ведь вы — единственный человек, который был добр ко мне…

— Говорите же, граф…

— Мадам, я полюбил.

Лицо Жанны д'Альбре расцвело в улыбке.

— Сын мой, радость моя безмерна. Ваше чувство, разумеется, взаимно.

— Я знаю, что она обожает меня так же, как и я ее.

— Вы заслужили это огромное счастье, — ласково промолвила королева. — Любовь достойной женщины, которая станет вашей верной подругой и рука об руку пойдет с вами по жизни, утешит в горе и разделит радость, — о, как давно я желаю вам этого! Но кто же ваша избранница?

Марийяк вдруг почему-то смутился.

— Вы знакомы с ней, мадам, — робко пробормотал он. — Подобно мне, она много страдала и, подобно мне, обрела в вашем лице великодушную покровительницу. Вы приняли ее, одинокую, всеми гонимую…

— Алиса де Люс! — воскликнула королева Наваррская.

— Вы все поняли, мадам!

Лицо Жанны д'Альбре окаменело. У нее действительно было доброе сердце, и потому она сдержалась и сумела скрыть от Деодата, сколь потрясло ее его признание.

Королева умела владеть собой; она сдержала возглас удивления, который едва не сорвался с ее губ при звуках имени Алисы де Люс. Жанна д'Альбре оказалась перед трудным выбором: или скрыть все, что она знала об Алисе, или отдать своего приемного сына во власть шпионки и интриганки. Королева поняла, что, разоблачив эту женщину, она ввергает Марийяка в пучину беспросветного отчаяния.

— Вы ничего не говорите, ваше величество! — прошептал Марийяк, бледнея. — Вам не нравится мой выбор? Скажите правду! Мне необходимо услышать ваше мнение об Алисе!

Граф видел, что королева огорчена, но голос ее был спокойным:

— Я мало что знаю об этой девушке и лишь пару раз беседовала с ней. Но, поверьте, ничего плохого о мадемуазель де Люс я сказать не могу.

Слова королевы были ложью. Марийяк, догадываясь, что за этим уклончивым ответом кроется что-то ужасное, начал умолять Жанну:

— Мадам, не терзайте страдальца, который боготворит вас! Вы — самый близкий мне человек, вы для меня — все! Мне мало ваших уверений. Поклянитесь, поклянитесь, что вы не обманываете меня!

— Граф де Марийяк, я не могу дать вам ответа, не могу поклясться, пока не встречусь с Алисой де Люс. Мы увидимся с ней, поговорим — и лишь после этого я выскажу свое окончательное мнение. Я отношусь к вам, как к родному сыну, и мне хотелось бы поближе познакомиться с Алисой, прежде чем сказать, заслуживает ли она вашей любви.

Деодат с трудом подавил рвущиеся из груди рыдания.

— А где она сейчас? — поинтересовалась королева.

— В Париже, — еле слышно отозвался юноша. — У нее там особнячок на улице де Ла Аш.

— Ну что ж, — улыбнулась Жанна, — если я отправлюсь в столицу, вы поедете вместе со мной. А теперь ступайте, мальчик мой…

Покинув кабинет Жанны д'Альбре, Марийяк тяжко вздохнул. Его мучили подозрения.

Оказавшись на улице, Марийяк попытался вздохнуть полной грудью, но сомнения не покидали его.

«Значит, существует какая-то тайна… какой-то секрет Алисы де Люс, который мне неизвестен… Но почему, почему я в этом так уверен? Откуда такие подозрения? Что произошло? Ровным счетом ничего… Королева мало знает Алису и не хочет пока говорить о ней. Но у меня-то нет причин сомневаться в любимой… Нет и быть не может!.. «

Однако в душе Марийяка вопреки всему росло и крепло убеждение: причины есть — и причины ужасные…

«Странно: два человека, которых я люблю и уважаю, отказались беседовать со мной об Алисе. Вот, например, Пардальян. Он никогда с ней раньше не встречался. Я представил их друг другу и спросил шевалье, понравилась ли ему моя невеста… И что он мне ответил? Сейчас вспомню точно… „Возможно, ей известно то, о чем вы и не догадываетесь… « Пардальян считает: Алиса что-то утаивает от меня… Но что ей скрывать?.. Потом — королева Наваррская… Она вела себя очень странно… Заявила, что плохо знает Алису де Люс… Но у меня такое впечатление, что ее величество знает свою фрейлину даже слишком хорошо… Пардальян и королева не хотят говорить правду… или подозревают такое, чего я пока и не предполагаю… Но что именно? В чем можно упрекнуть Алису?“

Несчастный Марийяк терзался и страдал, но сомнения не оставляли его. Он твердил, словно в бреду:

— Нет! Нет и не может быть никаких оснований для беспокойства! Все это выдумки! Я убью королеву, если она в чем-то обвинит Алису. Я прикончу Пардальяна, если он скажет что-то гадкое о моей возлюбленной. Она невинна и обожает меня! И я обожаю ее!..

Люди с чистой душой не приемлют недоверия. Но Марийяк понимал, что слова Пардальяна и королевы Наваррской подтверждают его смутные догадки, однако, как ни бился, так и не сумел себе представить, в чем могла быть замешана Алиса де Люс. Неизвестность превращала мучительные переживания в настоящую пытку.

На постоялый двор Деодат притащился совершенно измученный, однако утомление было тут ни при чем…

Когда назавтра граф де Марийяк Нансе визит королеве Наваррской, на лице его лежала печать жестоких душевных мук. Черты заострились, глаза смотрели сурово, голос звучал мрачно и отрывисто.

«Что же с ним будет, когда он узнает правду!» — содрогнулась от страха Жанна д'Альбре.

Вслух же она произнесла:

— Мы выезжаем в Блуа. Карл IX будет ожидать меня там. Я считаю неразумным отказываться от переговоров. Из Блуа мы двинемся в Париж, чем бы ни кончилась наша встреча с королем Франции. Если удастся заключить мир, мы прибудем в столицу открыто. Если же нет — проберемся в город тайно.

Граф молча отвесил поклон и быстро удалился.

Он начал лихорадочную подготовку к отъезду королевы, пытаясь за хлопотами забыть о своих мыслях.

Через три часа Жанна д'Альбре двинулась по направлению к Блуа. Ее сопровождал эскорт из сотни гугенотских дворян, которыми командовал граф де Марийяк. Приблизительно в это же время король Карл IX и королева-мать Екатерина Медичи покинули Париж и также поспешили в Блуа. Посланный Жанной д'Альбре нарочный передал письмо Генриху Беарнскому, и король Наваррский в сопровождении адмирала Колиньи, принца Конде и полковника д'Андело отбыл из столицы и помчался в Блуа.

XLVI

СЮРПРИЗ ДЛЯ ЖИЛЯ И ЖИЛЛО

Свита Карла IX, направившегося из столицы в Блуа, состояла по большей части из дворян, известных своей ненавистью к гугенотам. Заметив это, государь разгневался, но сделать ничего не смог. Короля сопровождал герцог Гиз, блистательный и веселый, как обычно. Занял место в кортеже и маршал де Данвиль.

Король сделал королеве-матери сердитое замечание по поводу состава эскорта. Екатерина совершенно спокойным тоном ответила, что для Жанны д'Альбре это лишний повод убедиться: даже те, кто более всего жаждал войны, теперь склоняются к миру. Присутствие подобных людей там, где будут проходить переговоры, явится лишь доказательством доброй воли французских монархов.

Перед отъездом в Блуа Анри де Монморанси заперся в кабинете со своим управляющим, верным Жилем, которому дал подробнейшие инструкции. Они касались узниц, запертых в особнячке на улице де Ла Аш.

— Отвечаешь за них головой, — сурово заявил маршал. — Грядут большие перемены, и случится это совсем скоро. На трон взойдет король, многим мне обязанный. Мой злобный братец сгниет в казематах Бастилии. Но пока будь осторожен, не смыкай глаз ни днем, ни ночью.

— Да, еще одна мелочь, — вдруг вспомнил Анри, — у нас в подвале валяется мертвое тело. Надо бы его оттуда выкинуть.

— А-а, останки того старого безумца! — кивнул Жиль. — Что ж, в первую же безлунную ночь мы вынесем труп и швырнем его в реку. Дело нехитрое!

Через пару дней после того, как маршал отбыл в Блуа, достойный управляющий кликнул своего племянника Жилло:

— Нынче, как стемнеет, нужно вытащить из погреба покойничка. Занятие не из приятных, но выбирать не приходится.

Мерзкая рожа Жилло стала еще гаже от радостной ухмылки.

— Так сегодня похороны этого чертова Пардальяна? Ну, это со всем нашим удовольствием…

— Пойдем пораньше, вытащим покойника из погреба, погрузим его на тележку и отвезем к Сене, куда-нибудь к пристани Сен-Поль. Там бросим в воду — вот и не надо будет с могилой возиться…

Жилло пришел от дядюшкиных планов в восторг и принялся точить нож.

— А это зачем? — удивился почтенный господин Жиль. — Он ведь давно мертвый…

Племянник гордо выпрямился и заявил:

— Нож, чтобы отсечь уши.

— Какие уши?

— Уши Пардальяна!

— Ты что, хочешь уши у трупа отрезать? Совсем ополоумел? — спросил потрясенный Жиль.

— Обязательно отхвачу! Пусть проклятый негодяй заплатит за то, что заставил меня трястись от страха! Он же обещал проделать со мной именно это!..

Старый Жиль расхохотался. Господин интендант смеялся редко, очень редко; ему были по душе зловещие шутки — вроде той, что пришла сейчас в голову его достойному племяннику.

— Ничего смешного в этом нет! — обиженно заявил Жилло. — Я действительно дрожал от ужаса.

— Не обижайся, недоумок! Я просто представил, как будет выглядеть этот бандит без ушей!

Наконец Жилло наточил свой тесак.

— Пора! — сказал дядя.

— Пора! — эхом отозвался племянник и добавил, потрясая ножом: — Теперь он от меня не уйдет!

Жиль вооружился тяжелой шпагой — одной из тех, что висели на стене. За пояс господин интендант засунул пару пистолетов, а вместо шляпы напялил шлем.

Ночью дядюшка и племянничек выскользнули из дворца и выкатили из каретного сарая маленькую тележку, в которую Жилло впряг ослика.

— Прихвати веревку, — распорядился Жиль. — Привяжем ему к ногам булыжничек посимпатичнее.

Приготовив все для погребения дерзкого старика, Жиль и Жилло отправились в погреб. Первым двигался дядюшка, сжимая в одной руке шпагу, а в другой — фонарь. Следом шагал племянник, таща за собой осла.

Вскоре они оказались на заднем дворе особняка, оставили там тележку и поспешили в буфетную, где пропустили для подкрепления сил по стаканчику винца.

Пришло время приступить к самой ответственной части задуманной операции. Колокол ближайшего храма отбил полночь. Суеверный Жилло осенил себя крестным знамением, Жиль прихватил ключи от подвала. Перед входом в погреб мужчины задержались: управляющий открыл наружный запор и, всунув в замочную скважину ключ, трижды повернул его. Дверь немного приоткрылась; управляющий ударил в нее ногой, однако дверь так и не распахнулась настежь.

— Это еще что? — нервничал Жилло.

— Дурак! Тебе что, не ясно? Он завалил вход, когда угодил в подвал. Не стой столбом, нужно это все раскидать.

Дядя с племянником принялись за дело. Час спустя баррикада Пардальяна была разобрана. Расчистив себе путь, Жиль и Жилло двинулись по лестнице в темное подземелье. Экспедицию возглавлял Жиль с фонарем в руках; шпаги он с собой не взял, поскольку подумал, что она вряд ли пригодится при перевозке мертвого тела. Вторым шел Жилло, вооруженный кинжалом.

Подвалы дворца были весьма обширными и состояли из нескольких помещений. Дядя и племянник начали обшаривать их в поисках трупа. Они заглядывали во все закутки, освещали темные углы за бочонками с вином. Внезапно Жилло нагнулся и закричал:

— Кости! Тут какие-то обглоданные кости! Его сожрали крысы!

Но, изучив печальные останки, дядя и племянник изумленно уставились друг на друга.

— Это не человеческие кости! — объявил Жиль. — Это же… съеденные окорока!

— …Которые запивали вином, — пробормотал Жилло, глядя на гору пустых бутылок с отбитыми горлышками.

— Да, подлец недурно попировал перед смертью!

И они с утроенным энтузиазмом продолжили поиски тела. За два часа Жиль и Жилло обследовали все подземелье, не пропустив ни одного закоулка, но покойника так и не нашли.

— Ничего не понимаю! — пробурчал Жиль.

— Говорю вам, его слопали крысы, целиком, с костями, — держался за свою версию Жилло.

— Идиот! — разозлился дядюшка. Впрочем, по-другому племянника он никогда и не называл.

Но постичь факт пропажи усопшего Жиль был не в состоянии. Ведь не мог же мертвец сбежать!..

— Ну что ж, — философски промолвил управляющий, — во всяком случае, нам не придется волочь его к реке.

Больше в погребе оставаться было незачем, и мужчины направились к выходу. Шагнув на первую ступеньку лестницы, Жиль невольно посмотрел вверх — и дико заорал: кто-то закрыл дверь подвала!

В один миг Жиль взлетел вверх по лестнице: он еще надеялся, что, войдя в погреб, сам машинально притворил дверь. Однако она была не просто закрыта, но и крепко заперта со стороны коридора.

— Что случилось? — подал голос Жилло.

— Что-что! Мы в ловушке, вот что!

Жилло сразу ошалел от страха, заклацал зубами и затрясся… И тут из-за запертой двери донеслись раскаты торжествующего хохота. Жилло узнал этот смех, и волосы у парня встали дыбом: в коридоре веселился Пардальян-старший.

Мы покинули ветерана в тот момент, когда он мрачно глядел на последний окорок и уныло размышлял о перспективе голодной смерти. Да, вот он — печальный конец славной жизни, полной борьбы и приключений!..

Пардальян обглодал оставшийся окорок, снова тщательно обшарил весь подвал в надежде обнаружить еще какую-нибудь снедь и понял, что близок его последний час. И тогда он твердо решил…

Когда голодные спазмы станут нестерпимыми, он положит конец страданиям, всадив себе в сердце кинжал… И больше ничего не почувствует…

Долгие часы пролежал он возле бутылок с вином и уже прикинул, не пора ли броситься на клинок, но внезапно ему почудилось, что за дверью раздаются шаги. Тяжело дыша от волнения, он поднялся на ноги и весь обратился в слух…

Донесшиеся сверху звуки привели ветерана в неописуемый восторг. Старик едва не вопил от счастья. Боясь чем-нибудь выдать свое присутствие, он прокрался под лестницу, а слуги маршала протопали мимо.

Пардальян выждал, пока Жиль и Жилло углубятся в подземный лабиринт, осторожно добрался до двери и тихонько затворил ее за собой. Через некоторое время ветеран услышал, как дядюшка и племянник подошли к лестнице, и не смог сдержать радостного смеха, наслаждаясь их отчаянными криками.

— Недурной сюрпризец устроил я этим двум идиотам! — заключил Пардальян-старший и спокойно удалился.

XLVII

СЮРПРИЗ ДЛЯ ПАРДАЛЬЯНА-СТАРШЕГО И ПАРДАЛЬЯНА-МЛАДШЕГО

Бывалый солдат, хоть прожил во дворце Мем и недолго, но успел неплохо изучить расположение комнат. У него сохранилась военная привычка, попав куда-нибудь, прежде всего сориентироваться на местности.

Что же он искал? С какой целью осматривал дворец?

Пардальян — по праву ли, нет ли — считал, что Данвиль обязан возместить ему убытки. Насвистывая охотничий марш, старый рубака бродил по апартаментам дворца Мем.

Пардальян не сомневался, что во дворце нет ни одной живой души. Не теряя ни минуты, старик кинулся в буфетную, перетряс все шкафы и хорошенько подкрепился остатками хозяйской снеди. Потом отыскал ключи от апартаментов маршала и принялся обследовать особняк.

Он попал в большой зал с громадным зеркалом и критически взглянул на свое отражение. Вид у ветерана был действительно жутковатый: шляпу он потерял, одежда превратилась в отвратительные лохмотья, сплошь покрытые пятнами крови, грязи и вина. Шпагу Пардальян выронил еще во время боя в коридоре… Зато раны затянулись, даже не оставив особых следов. Не пострадало и лицо старика; вот только на носу багровела изрядная ссадина.

«Будем действовать аккуратно и методично», — подумал Пардальян. Он направился в спальню маршала, где обнаружил большой вместительный шкаф. Ветеран попробовал отпереть его, но не смог подобрать ключа и, пустив в ход кинжал, решительно взломал дверцу.

— Вот так-то! — удовлетворенно потер руки Пардальян.

В шкафу он нашел одежду и белье. Старик тут же занялся своим туалетом: медлить с этим было нельзя. Облачившись во все новое, Пардальян позаимствовал из арсенала маршала отличную длинную шпагу.

Потом он двинулся дальше, заглянул в кабинет и увидел там массивную шкатулку, запертую на три замка. Через час ветеран сумел-таки ее открыть — и залюбовался содержимым: шкатулка была доверху наполнена золотыми и серебряными монетами.

— Я, разумеется, не бандит и обворовывать господина маршала не намерен. Но по вине Данвиля я понес серьезные убытки и обязан их возместить.

Следует определить сумму этого ущерба по справедливости, чтобы никого не обидеть. Мне изодрали одежду, правда, я заменил ее другой, но старая была мне как-то ближе… Итак, за неприятные ощущения, которые я испытываю в новом костюме, — сто ливров. Далее, меня ранили. За каждую рану — десять ливров. Разве много? По-моему, в самый раз! На мне десять царапин, значит, сто ливров за телесные повреждения. Прибавим первые сто ливров за костюм — и получаем двести ливров! Это все? Нет, не все! А волнения и переживания? Тысяча восемьсот ливров за волнения, а переживания прилагаются к ним бесплатно… Добавим тысячу ливров за однообразное питание: все ветчина да ветчина, придется обратиться к врачу и подлечить желудок. Итого, нанесенный мне ущерб составил три тысячи ливров… Что-что, а считать я умею!

Заявив это, Пардальян отсчитал три тысячи ливров, выбирая только золотые монеты, сложил их в свой кожаный пояс, аккуратно запер шкатулку, захлопнул дверь кабинета и быстрым шагом устремился на улицу.

Выйдя из дворца Мем, Пардальян-старший продолжил беседу с самим собой:

— Итак, что же произошло за то время, покуда я отсиживался в погребе? Почему дворец Мем совершенно пуст? Куда делся маршал де Данвиль? И самое главное: что стряслось с моим сыном?

Примчавшись на постоялый двор «У ворожеи», Пардальян переговорил с почтеннейшим Ландри и выяснил, что король со свитой отправился в Блуа.

— Разрешите мне, сударь, — с поклоном ввернул трактирщик, — искренне вас поздравить. Судя по роскошному одеянию, вам улыбнулась удача.

— Совершенно верно, любезнейший Ландри, — ухмыльнулся Пардальян-старший. — Я кое-куда съездил и поправил свои дела. Так что могу, наконец, расплатиться с вами…

— О, сударь, — вскричал Ландри, — я всегда говорил, что вы — самый учтивый человек в мире!

Но тут господин Грегуар заметил, что ветеран смотрит поверх его головы куда-то на улицу. Не успел достойнейший хозяин понять, что же происходит, Пардальян заорал:

— Подлец! Сейчас я до тебя доберусь!

И сметая с пути столы, старик выбежал из зала.

Дело в том, что как раз в эту минуту на улице Сен-Дени появился виконт Ортес д'Аспремон, в котором Пардальян вполне заслуженно видел виновника всех своих неприятностей. Д'Аспремон не смог сопровождать Данвиля в Блуа, так как еще не совсем оправился от ран. Сейчас виконт, похоже, куда-то спешил: он быстро свернул за угол, и сбитый с толку Пардальян мгновенно потерял его из виду.

Выругавшись, отец заторопился к сыну, во дворец Монморанси.

— Только бы с шевалье все было в порядке, — бормотал он. — От этих Монморанси всего можно ожидать, и Анри — яркий тому пример. Еще вопрос, насколько Франсуа лучше братца…

Ветеран застал юношу во дворце; тот, слава Богу, был цел и невредим. Обняв отца, Жан тревожно поинтересовался:

— Почему вы так долго не появлялись, батюшка?

— После объясню.

— Вы куда-то ездили?

— Вроде тога, да так далеко, что едва не сгинул. Ну, а как твои дела?

— Мои? Да все по-прежнему…

— Что-то ты осунулся и грустишь, словно монах в конце долгого поста.

— Расскажите мне сперва, что с вами случилось, а после уж поговорим обо мне.

Пардальян-старший не стал отказываться и тут же поведал со всеми подробностями о своей ссоре с маршалом де Данвилем.

— Значит, — рассмеялся шевалье, — Жиль и Жилло теперь сидят в погребе вместо вас?

— Да, только у меня была куча окороков, а у них — груда обглоданных костей. Ну а сейчас выкладывай свою историю, шевалье…

— Батюшка, вам же известна причина моих страданий…

— Да, тебя изводит мысль о двух похищенных милашках… Они так и не объявились?

— Увы! Мы с маршалом Монморанси обыскали весь Париж. Похоже, надеяться больше не на что…

— Клянусь кровью Христовой! Клянусь Пилатом и Вараввой! — взревел вдруг Пардальян-старший. — Думаю, я нашел!

— Что нашел? — изумился сын.

— Нашел твоих красоток… вернее, возможность установить, где их прячут, что, в общем-то, одно и то же.

— Ах, батюшка, умоляю, не пробуждайте во мне напрасных надежд! Если снова ничего не выйдет, я этого не переживу! Я просто умру!

— Вот еще! Говорю тебе — я нашел их. Вперед, шевалье! Но что ты так дрожишь? Ах да, я и забыл, любовь… И как это порядочный и умный человек, вроде тебя, может забивать себе голову подобными глупостями… Женись на ней поскорее и покончим с этой чепухой! Если нужно мое согласие, я тебе его даю!

— Вы издеваетесь надо мной, отец!

— Я?! Да пусть дьявол вырвет мне язык, если я произнесу хоть одно глумливое слово!.. Серьезно говорю, шевалье, женись! Конечно, ты удивлен, я всегда твердил тебе, что с женщинами не стоит связываться надолго… Но если уж ты не хочешь возвратиться на путь истинный, я готов потакать твоим безумствам!.. Женись на этой своей Лоизе, Лоизон, Лоизетте!

— Батюшка, — с дрожью в голосе сказал Жан. — Об этом не может быть и речи. Вы забыли: Лоиза — дочь и наследница герцога де Монморанси!

— Ну и что! — воскликнул ветеран.

— Неужели девушка из знатнейшей во Франции семьи может выйти замуж за такого оборванца, как я?

— Так вот отчего у тебя в последнее время мозги набекрень?

— Да, батюшка, вы правы, я лишился рассудка: влюбиться в Лоизу де Монморанси — чистое сумасшествие с моей стороны.

Старик взял сына за руку и без тени усмешки произнес:

— Слушай, шевалье, ты женишься на ней. И это еще не все… Женившись, ты окажешь честь Монморанси, породнившись с ними. Такой человек, как ты, стоит короля — я имею в виду тех древних правителей, которые были настоящими королями и восхищали весь мир своим великодушием и храбростью. Не думай, что меня ослепляет отцовская любовь. Я знаю тебе цену и уверен, маршал тоже ее знает. И Лоиза твоя должна знать. А если ей это неизвестно, так скоро она увидит! Помяни мое слово, шевалье, эта девушка будет твоей женой!

Шевалье медленно покачал головой. Он прекрасно понимал, как велика пропасть между ним и Лоизой де Монморанси. Но Жан раз и навсегда решил, что его любовь к Лоизе останется неразделенной, и не ждал для себя никакой награды.

— Как бы там ни было, отец, — напомнил юноша Пардальяну-старшему, — мы сначала должны разыскать мадам де Пьенн и ее дочь.

— Что верно, то верно!

— И вы, по вашим словам, подозреваете, где они находятся.

— Нет, но есть способ докопаться до разгадки этой тайны. И как я сразу не сообразил! Иди, предупреди маршала де Монморанси. Впрочем, нет, не надо… Вот здорово, если именно мне удастся вернуть малышку Лоизу отцу! Вперед, шевалье!

— Вперед, отец! — воскликнул Жан.

По пути Пардальян-старший снизошел до объяснений:

— Ведь есть особа, которой прекрасно известно, где заточены твои принцессы. Это чертов Жиль, управляющий Данвиля. Он посвящен во все тайны своего господина!

— Жиль? Ну разумеется! Скорее же, батюшка, скорее!

И Пардальяны понеслись к особняку маршала де Данвиля, влетели через заднюю калитку в сад и через несколько минут подбежали к двери подвала.

Жан тут же попытался открыть дверь, но ветеран, как человек опытный, остановил его и приложил ухо к замочной скважине. Дядюшка с племянничком, похоже, услышали шаги в коридоре, так как из погреба донеслись душераздирающие вопли:

— Отоприте, заклинаем вас, отоприте! Выпустите нас!

— Кто в подвале? — грозно крикнул Пардальян-старший.

— Я, Жиль, управляющий монсеньора де Данвиля. Нас с племянником закрыл в подземелье один подлец… Настоящий разбойник, ему давно пора на виселице болтаться…

— Да бросьте вы, господин Жиль! — рассмеялся Пардальян.

— Господи, снова он! Снова этот негодяй! — взвыл управляющий, узнав голос за дверью.

— Точно, милейший Жиль! Это действительно я! А теперь слушайте внимательно: мне стало вас жалко, вот я и пришел обратно, подумал, что не по-христиански это — обрекать вас на голодную смерть. Лучше уж я вас повешу!

— Иисусе Христе! Он хочет нас повесить!..

Внизу раздались жалобные стоны и рыдания. Пардальян чуть приоткрыл дверь, заглянул в подвал и обнаружил, что управляющий стоит на коленях у самой лестницы, белый, как мел, и страшный, как призрак.

— Шевалье, — скомандовал ветеран. — Наблюдай за выходом. Заряди пистолет и, если вдруг эти подонки попробуют бежать, не колеблясь пристрели обоих на месте.

— Смилуйтесь, монсеньор! — прорыдал Жиль.

— Страшно умирать, собака?! — заорал на него Пардальян-старший. — Но ведь ты еще можешь спастись!

— О, я готов на все, монсеньор! Забирайте мое золото, забирайте мое серебро — я копил всю жизнь…

— Да зачем мне твое чертово богатство? Не буду я тебя убивать, не буду вешать. Ты покинешь подвал целым и невредимым — но при одном условии… Ты признаешься, где твой хозяин держит мадам де Пьенн и ее дочь.

Жиль посмотрел на Пардальяна безумными глазами:

— Так вот что вы хотите? И за это вы даруете мне жизнь?

— Да, как видишь, это сущий пустяк. Радуйся, что дешево отделался.

Жиль совладал с собой, прекратил трястись и клацать зубами от ужаса — и с неожиданным достоинством заявил:

— Вы можете убить меня, но тайны я вам не открою.

— Клянусь всеми демонами ада, старик восхитителен! — прорычал Пардальян. — Жаль, что придется свернуть ему шею. Нет, мужество требует награды: я не вздерну его! Я всажу в него кинжал! Ну!.. — И Пардальян обнажил клинок.

— Режьте меня! — рванул на груди рубаху Жиль. — Режьте, но исполните последнее желание обреченного на смерть: передайте монсеньору де Данвилю, что я отдал за него жизнь…

Отец и сын были потрясены. Из глубокого оцепенения их вывел прерывающийся голос Жилло:

— Господин де Пардальян… сударь!..

Жилло выполз из-за винных бочек, за которые успел забиться, и нетвердой походкой приблизился к лестнице.

— А, это ты, — буркнул Пардальян. — Дойдет очередь и до тебя. Сначала разберемся с твоим милейшим дядюшкой, а уж после с тобой.

— Но мне известно, — пролепетал Жилло. — Известно, куда отправили этих женщин. Не губите меня, я вам все расскажу.

— Он врет! Он ничего не знает! — завопил управляющий и кинулся на племянника с кулаками.

Пардальян-старший слетел вниз по лестнице и железной рукой сдавил Жилю горло.

— Я не лгу! — визжал Жилло. — Я, правда, знаю! Хозяин распорядился, чтобы я вычистил экипаж, а мне стало интересно… Я припустился за каретой и видел, куда она поехала… и где остановилась. Если хотите, могу показать…

— Куда? Куда их увезли? — вскричал юноша.

— На улицу де Ла Аш.

— На улицу де Ла Аш? — остолбенел Жан.

Он тут же подумал об Алисе де Люс. Однако шевалье строго напомнил себе, что на улице де Ла Аш немало и других домов. В конце концов, какое отношение суженая Марийяка может иметь к маршалу де Данвилю?

— Какой дом? Опиши точно! — потребовал юноша.

— Молчи, молчи, несчастный! — умолял племянника Жиль.

Но Жилло хотел лишь одного — любой ценой спасти свою жизнь.

— Этот особнячок сразу бросится вам в глаза, сударь. Он стоит прямо на углу улицы де Ла Аш и улицы Траверсин. Дом окружен садом, в ограде — зеленая калитка.

Горестный вой управляющего подтвердил: Жилло не солгал.

— Немедленно туда! — воскликнул Пардальян-отец.

Но шевалье словно окаменел. Он вспомнил, что совсем недавно подходил к особнячку Алисы, но калитку ему не отперли, и он подумал, что дом пуст. Да, Алиса явно в чем-то замешана, Деодату же наверняка грозит опасность.

«Я поговорю с Алисой и заставлю ее во всем признаться! — решил шевалье. — Разумеется, если она все еще на улице де Ла Аш»

Оба Пардальяна поспешно покинули дворец. Ветеран на ходу крикнул Жилю и Жилло:

— Скажите спасибо, что в этот раз легко отделались. Но вообще-то я уверен: вы все равно когда-нибудь попадете на виселицу. А маршала де Данвиля я, господин Жиль, непременно оповещу о вашем героическом поведении и засвидетельствую, что вы — самый преданный слуга на свете.

Обессиленный Жиль сел на ступеньки и сжал голову руками. Его одолевали безрадостные мысли… А Жилло, которому вовсе не хотелось оставаться с глазу на глаз с дядюшкой, выбежал из подвала и пустился наутек.

Отец и сын торопились на улицу де Ла Аш.

— Скорее всего, в этом доме живет один из офицеров Данвиля, — рассуждал по пути Пардальян-старший. — Особнячок, разумеется, хорошо охраняют, так что нам, полагаю, нужно дождаться ночи.

Юноша, немного помедлив, проговорил:

— Извините, батюшка, но я пойду туда один.

— Ты что, знаешь этот дом?

— Да, но думаю, мы там никого уже не найдем.

— Да объясни же все толком! Что это за секреты?

— Это не мои секреты, батюшка. Это тайна, имеющая отношение к моему другу, которого я люблю больше, чем брата.

— Так ты решил отправиться в одиночку? А вдруг там опасно?

— Нет, батюшка, не беспокойтесь. Попрощаемся здесь. Я не хочу, чтобы вас заметили возле этого дома.

— А где мы встретимся?

— У толстухи Като!

— О! Ты ее навещал? Как она поживала, пока я отдавал концы в подземелье?

— На те деньги, что вы ей подарили, она купила кабачок на Тиктонской улице и назвала его «Два болтливых мертвеца».

— Вот славная баба! Не забыла… Знаешь, шевалье, я когда-нибудь возьму ее в жены! — развеселился Пардальян-старший.

Итак, шевалье зашагал на улицу де Ла Аш, а его отец побрел в трактир Като, где надеялся отдохнуть, потягивая доброе винцо.

На Тиктонской улице он и впрямь увидел новый кабачок, над входом в который красовалась вывеска «Два болтливых мертвеца». Чтобы название не казалось уж слишком мрачным, Като велела намалевать на вывеске двух не то негров, не то мавров, сжимающих в руках кубки и ведущих мирную беседу. Ветеран насладился этим произведением искусства и толкнул дверь кабачка.

А шевалье в этот миг приблизился к дому Алисы де Люс. Ставни были плотно закрыты, из-за них не долетало ни единого звука. Домик выглядел покинутым. Жан постучал, но дверь не открылась. Однако шевалье твердо решил разузнать что за тайны хранят эти стены. Он покосился направо, затем налево, убедился, что на улице никого нет, подпрыгнул, повис на заборе, подтянулся на руках, перемахнул через ограду и приземлился в саду.

Жан задумал сломать запоры и попасть в дом. Но лишь только он поднялся на крыльцо, входная дверь открылась и перед юношей предстала Алиса де Люс.

Шевалье с трудом узнал красавицу: она казалась больной и очень усталой. Ее хриплый голос резанул ему ухо:

— Войдите! Не надо вышибать дверь!

Шевалье повиновался. Алиса жестом пригласила его в гостиную, где Деодат когда-то познакомил своего друга со своей невестой. Женщина не предложила Жану стул и не присела сама.

— Что вам нужно в моем доме? — холодно осведомилась красавица.

— Ох! — борясь с волнением, воскликнул Пардальян. — Ваш прием не назовешь любезным, и я не собираюсь докучать вам… Но ответьте мне на единственный вопрос…

— Сперва вы признайтесь мне, — перебила его Алиса. — Это… он прислал вас сюда?..

— Вы хотите выяснить, не явился ли я к вам по поручению графа Марийяка?

— Да… Ведь это он попросил вас зайти ко мне, верно? Он встретился с королевой Наваррской, она ему все рассказала. Она стремилась оградить его… от такой презренной твари, как я. Конечно, я его недостойна…

— Да нет же, вы заблуждаетесь. Граф де Марийяк вовсе не посылал меня к вам.

— Так вы не от него? — вскричала Алиса и разрыдалась, закрыв лицо руками.

Шевалье встал перед ней на колени и начал говорить спокойно, но твердо. Голос его был полон искреннего участия:

— Прошу вас, успокойтесь! Клянусь вам, я уже забыл те слова, что вы произнесли в беспамятстве. В чем бы вы ни были виноваты, для меня вы только несчастная, истерзанная страданиями женщина. Мне известно, сколь страстно вы любите моего друга. Такая любовь может искупить любые грехи!

— Ах, продолжайте, продолжайте же! — пролепетала Алиса. — Я так долго мучилась в одиночестве — и совсем никого рядом…

Шевалье поднялся, за руки притянул Алису к себе, нежно обнял и легко прикоснулся губами к ее дивным волосам. И столько братской любви было в этом поцелуе, что Алиса почувствовала, как в ее душе вновь воцаряются мир и покой.

Жан заговорил с Алисой спокойно и нежно:

— Он любит вас. Поверьте, ни одну женщину в мире не любили с таким благоговением, с такой страстью. Он не желает знать о вас ничего дурного: вы — его святыня, его радость, его жизнь!.. Не думайте, он ничего такого мне не говорил, но в каждом его слове, в каждом взгляде сквозит обожание, с которым он относится к вам… Он преклоняется перед вами, вы для него — божество… Успокойтесь, не терзайте себя — беззаветное чувство такого человека способно творить чудеса…

— Нет, — простонала Алиса, — нет… Если бы это было возможно!.. Он так благороден — и ни о чем не догадывается…

— Поймите, он любит вас. Какая разница, известны ли ему ваши секреты? Не сомневайтесь: его душа принадлежит вам так же, как ваша — ему… Только одно имеет значение — ваша безграничная преданность жениху и его верность вам…

— У вас благородное сердце, господин де Пардальян!

— Да, это так, — ответил шевалье с той странной прямотой, которая всегда отличала его слова и поступки. — Я знаю: сердце у меня на месте. Я могу здраво и спокойно судить о ваших переживаниях и вижу, что ваша любовь к графу возвышенна и чиста, даже если вы действительно виновны в тех прегрешениях, о которых говорили… Душа, способная на такое чувство, — прекрасная душа! Счастлив мужчина, которого вы боготворите, и должны быть счастливы и вы, понимая, как он относится к вам!

— Но вам же ничего неизвестно обо мне! — воскликнула трепещущая Алиса. — Вы смогли утешить мое кровоточащее сердце, потому что и сами страдали. Я видела в вас врага, а вы стали мне братом! Но я хочу, чтобы вы узнали…

— Нет, сударыня, нет! — с невольным страхом воскликнул шевалье. — Пусть покров молчания сохранит ваши тайны.

— Дорогой друг!..

— Да, я ваш друг, Алиса, и друг графа. Во имя нашей искренней привязанности умоляю: не надо сейчас произносить слова, о которых вы потом пожалеете. Вы должны думать о будущем, Алиса. Если бы я позволил вам сейчас рассказать мне все, вы когда-нибудь раскаялись бы в том, что доверились постороннему!

Красавица вздрогнула. Пардальян, сам того не желая, разбередил ее раны.

— Посторонний, — прошептала она так тихо, что шевалье не услышал, — сколько их… тех, кому уже известны мои постыдные секреты…

Алиса замолчала и попыталась взять себя в руки.

— Скажите, — спросила она уже спокойнее, — граф в Париже?

— Нет.

— Скажите, — помедлив, промолвила Алиса, — вы получили весточку от него? Где он?.. Что с ним?

— Весь Париж обсуждает то, что королева Наваррская приехала в Блуа и ведет переговоры с королем Франции. Скорее всего, граф тоже в Блуа.

Глаза Алисы радостно засияли.

«Если бы королева Жанна сообщила ему правду обо мне, Деодат давно был бы здесь, — сообразила фрейлина. — А раз он не примчался в Париж, значит, Жанна д'Альбре все от него скрыла».

Лицо Алисы осветилось улыбкой. Красавица тут же вспомнила об обязанностях хозяйки и кликнула Лауру; та подала фрукты, прохладительные напитки и сладости. Но шевалье не притронулся к лакомствам.

Алиса уже полностью взяла себя в руки и мило извинилась перед Пардальяном:

— Ради Бога, не обижайтесь на меня за столь нелюбезный прием. Я просто обезумела, это было какое-то затмение…

— Забудем об этом! Раз вы видите во мне друга, осмелюсь обратиться к вам с одной просьбой.

— Буду рада вам помочь, шевалье! Вы ведь говорили, что у вас ко мне какое-то дело…

— Да, это так, — ответил шевалье.

Он все больше волновался. Алиса заметила его тревогу. Она внимательно посмотрела на молодого человека и улыбнулась:

— Послушайте, шевалье, я хочу вам сказать только одно. Я сочту за честь быть вам полезной; поверьте, ради вас я пойду на любые жертвы.

— Сударыня, — ответил Жан, — боюсь, я действительно попрошу вас о жертве.

— Я готова. Все, что угодно! — воскликнула Алиса. — Мне кажется, вы страдаете — и потому почувствовали боль, терзающую меня. Вы облегчили мои муки… Шевалье, для меня вы воплощение чести. Другой, услышав мои признания, отвернулся бы от преступницы… Самые великодушные постарались бы, по крайней мере, предостеречь моего возлюбленного… Да, они сочли бы это своим долгом, святой обязанностью настоящих друзей графа… А вы, шевалье, вы не стали ни о чем расспрашивать меня. Вы пожалели несчастную и не пожелали выведывать причины ее скорби… Это говорит о благородстве и величии вашей души… И я буду счастлива сделать для вас все, что в моих силах… Говорите же, я слушаю!..

— Так вот, — решительно начал Пардальян, — я тоже влюблен. И моя избранница дорога мне так же, как вам — граф де Марийяк… А теперь вообразите на минуту, что граф, ваш суженый, оказался моим пленником… И вы пришли ко мне, заклиная отпустить его… О, вы дрожите — значит, вы все поняли. Я не собираюсь выяснять, почему именно в ваш дом маршал де Данвиль поместил узниц — меня это не интересует. Скажите лишь одно: можете ли вы ради меня, ради человека, которого сочли своим другом, освободить Жанну де Пьенн и ее дочь?

Жан говорил, а Алиса становилась все бледнее.

— Вы влюблены в Лоизу… Лоизу де Монморанси!

— Да, мадам!

— О Боже! Почему судьба так жестока ко мне!

— Алиса, где они? Что с ними произошло?

— Они жили здесь, но теперь покинули мой дом.

— Данвиль забрал их отсюда и переправил в другое место! — вскричал шевалье. — О, я объеду всю Францию, но отыщу их, а когда доберусь до него…

— Да нет же, шевалье! Данвиль их никуда не увозил. Это я выпустила их на волю.

— Так они свободны!

— Послушайте, шевалье! Вся моя жизнь состоит лишь из тяжких грехов и жестоких мучений… Я знаю: мой любимый, человек с кристально чистой душой и благороднейшим сердцем, в ужасе отшатнется от меня. Он меня проклянет! Так что мне ли бояться угроз Данвиля… Ведь королева Жанна в любом случае все расскажет Деодату! Мне нечего опасаться! Узницы жили в этом доме, на втором этаже. Я вошла к ним в комнату и прошептала: «Простите меня, я причинила вам много зла, сама того не желая, но отныне вы свободны… « О, зачем я так поступила! Если бы они по-прежнему были здесь, вы бы сейчас увиделись с Лоизой! Я проклята, проклята!

— Не убивайтесь так, — ласково промолвил Пардальян. — Вы сделали меня счастливым: ведь теперь я уверен, что Лоиза и ее мать вырвались из плена. Может быть, они сообщили вам, где надеются укрыться?

— Нет, я так разволновалась, что ни о чем их не спросила. Но даже если бы я их и спросила, не думаю, что они бы мне ответили. Кто я для них? Тюремщица…

— И у вас нет никаких предположений?.. Может, они что-то говорили?..

— Абсолютно ничего.

Поколебавшись, Алиса добавила:

— Шевалье, мне кажется, вы хотите кое-что выяснить, но боитесь обидеть меня. Однако я догадалась, что вас интересует… Знайте же: живя здесь, они ни в чем не нуждались и страдали лишь оттого, что оказались в заточении… Я старалась помочь им… Кроме того, клянусь вам, маршал де Данвиль ни разу у меня не появлялся.

Молодые люди немного помолчали, а потом шевалье тихо поинтересовался:

— Скажите, вы разговаривали с Лоизой или мадам де Пьенн?

— Да, дважды или трижды.

— А Лоиза произносила мое имя?

— Ни разу!

Пардальян печально вздохнул.

«А почему, собственно, они должны были вспоминать обо мне? — тоскливо подумал он. — Она давно забыла меня… Однако тем утром, когда меня отправили в Бастилию, Лоиза все-таки звала на помощь именно меня… «

Пардальяну больше незачем было задерживаться в особнячке Алисы де Люс. Он попрощался, пообещав заглянуть еще, и поспешил на Тиктонскую улицу в кабачок толстухи Като.

В конце концов, он мог считать, что ему повезло: Лоиза и ее мать вырвались из лап Данвиля!

Размышляя о последних событиях, шевалье двинулся по направлению к Тиктонской улице. Он добрался до улицы Бове, которая в те времена была одной из самых оживленных в Париже и выходила прямо к каменной ограде Лувра. Но тут путь Пардальяну преградила плотная толпа зевак.

Жан пригляделся и увидел, что подъемный мост со стороны улицы Бове опущен. Как всякий парижанин, шевалье знал, что в отсутствие короля все мосты Лувра бывают подняты. А сегодня не только мост был опущен, но вдоль улицы выстроилась целая рота вооруженных аркебузами солдат в парадной форме с гербами королевского дома и в касках, увенчанных пышными плюмажами.

Город гудел, толпа перед дворцом стремительно росла. Парижане нарядились в лучшие одежды; женщины рвались занять места поближе к проезжей части улицы; стражники, размахивая алебардами, пытались навести порядок и освободить мостовую от зевак.

Началась давка. Хорошенькая девушка вцепилась в рукав Пардальяна, чтобы не упасть.

— Что тут происходит? По какому случаю такая суматоха? — спросил ее удивленный шевалье.

— Как! Вы что, ничего не знаете? — удивилась девушка. — Король, наш милостивый повелитель, возвращается из Блуа к себе в Лувр — и возвращается не один…

Но тут толпа заволновалась: прошел слух, что государь со свитой проследует не по улице Бове, а двинется в объезд, через Монмартр. В одну секунду зевак словно ветром сдуло. Людское море, схлынув, превратилось в мелкие ручейки, которые переулками потекли на Монмартр. Шевалье облегченно вздохнул и продолжил свой путь к кабачку толстухи Като на Тиктонской улице.

XLVIII

БЕСПРИМЕРНАЯ БИТВА

В заведении на Тиктонской улице Пардальяна-старшего радостно приветствовала трактирщица, достойнейшая мадам Като. Внимательно оглядев зал, ветеран довольно улыбнулся:

— Мои поздравления, Като! Это отменный кабак! А ведь все только благодаря вашей доброте, — засияла Като. -Как мне помогли ваши экю! Надеюсь, хотя бы тут обойдется без пожара!

Заведение выглядело очень прилично: на полках сверкала начищенная оловянная и медная утварь; глаз посетителя радовали столы массивного дерева и стулья с резными спинками, внушительные глиняные кружки и бокалы. Через приоткрытую дверь кухни виднелись огромные котлы и кастрюли; в очаге пылали толстые дубовые поленья, таган и крюк над очагом уже потемнели от сажи. В общем, судя по всему, трактир Като процветал, и Пардальян-старший улыбнулся довольной улыбкой.

— Неужели жалеешь о сгоревшем кабачке?

— Ни минуты не жалела, сударь! Да останься я после пожара ни с чем, в одном фартуке, и то не заплакала бы… Ведь я помогла вам и вашему сыну… А господин шевалье не зайдет ко мне?

— Обязательно заскочит, дорогая Като. Только зря ты ему глазки строишь… Этот молодец уже имел глупость навечно отдать одной даме свое сердце… Так что не старайся…

— Что вы, что вы! Да как вам такое в голову пришло!.. Конечно, когда-то и я была хороша… а теперь, куда уж мне!..

И бедняжка Като, вытащив из кармана осколок зеркала, украдкой взглянула на свое обезображенное оспой лицо и печально вздохнула, вспомнив о былом…

Пардальян опустился на стул, а поскольку без дела он сидеть не любил, то сосредоточенно занялся обедом, который вызвал бы уважение Пантагрюэля.

Сначала он попросил Като сделать ему омлет из пяти-шести яиц — на закуску, «чтобы размяться», как выразился старый солдат. Омлет Като готовила превосходно, и гость по достоинству оценил высокое мастерство хозяйки. Время у Пардальяна еще было, и старик занялся жареным цыпленком, с которым расправился на удивление быстро. После цыпленка пришла очередь горшочка с вареньем. Естественно, не обошлось без пары-тройки графинов доброго вина. Вот так провел Пардальян-старший два часа в ожидании шевалье. Из-за стола он вышел, чувствуя себя сильнее библейского Самсона и проворнее собственного сына. Хороший обед настроил ветерана на воинственный лад.

Вдруг на улице заиграли армейские трубы. Пардальян пристегнул шпагу, надвинул шляпу с черным пером на левый глаз, подкрутил ус и вышел на Монмартрскую улицу, где и гремели фанфары. Като он сказал, что часок погуляет.

— А-а, вы решили поглядеть на его величество? — оживилась Като.

— Нет, я даже не знал… Стало быть, трубачи возвещают о торжественном выезде короля Карла?

— Именно так, сударь, король будет приветствовать королеву Наваррскую с сыном; с ними едет целая куча гугенотских дворян — хотят мириться с католиками!

— Замечательно, а то я уж подумал, не войну ли объявили. Пойду полюбуюсь доспехами и вооружением эскорта!

С этими словами Пардальян покинул кабачок и быстро зашагал по Тиктонской улице, а потом свернул на Монмартрскую. Здесь уже толпилось множество людей, и Пардальяна притиснули к стене дома.

Какой-то юный проныра предложил ему табурет:

— Сударь, желаете увидеть его величество короля, нашего всемилостивейшего повелителя, и ее величество королеву Екатерину в золотой карете, да еще герцога де Гиза с придворными? Всего одно су, сударь, — и вы все отлично разглядите.

Пардальян кинул пареньку монетку и влез на табурет. Он стоял как раз у запертой двери дома. Пардальян поднял голову и сразу заметил, что все окна в доме были плотно закрыты, в то время как из соседних зданий на улицу глазели десятки парижан.

Приподнявшись над толпой, Пардальян получил возможность любоваться торжественным приближением королевского кортежа. Громко звонили колокола всех парижских храмов, а у Лувра гремел артиллерийский салют.

Первыми шли вооруженные горожане, врезаясь в толпу с криками:

— Расступись! Дорогу, дорогу его величеству!

За ними маршировали роты солдат с аркебузами и протазанами, потом два ряда конных трубачей, затем королевские гвардейцы.

За гвардейцами ехала великолепная золотая карета, крышу которой венчала громадная корона. В экипаж была впряжена дюжина лошадей. Их убранство тоже сверкало золотом; каждого коня вел под уздцы здоровенный солдат-швейцарец. В глубине экипажа виднелось мертвенно-бледное лицо Карла IX.

Король, как всегда, был одет в черное и с опаской посматривал на ревущие толпы парижан, которые плотной стеной стояли по обеим сторонам улицы. Место слева от него занимал Генрих Наваррский. Он весело махал рукой сбежавшимся парижанам, а дамам расточал пленительные улыбки.

За каретой короля двигался второй, тоже весь вызолоченный экипаж. Он вез Екатерину Медичи и Жанну д'Альбре. Королева-мать то милостиво кивала своим подданным, то сладко улыбалась Жанне д'Альбре.

Ах, эта любезная улыбка Екатерины Медичи! Чем-то королева напоминала паука, удовлетворенно созерцающего бабочку, которая запуталась наконец в его паутине… Иногда в глазах Екатерины вспыхивала злобная радость; королева-мать нежно сжимала руку сидевшей рядом Жанны д'Альбре, словно боясь, что жертва в последний момент ускользнет…

А Жанна д'Альбре выглядела спокойной и довольной. Она думала только о своем сыне. Что бы ни случилось, считала королева Наваррская, брак с Маргаритой Французской усилит позиции Генриха в борьбе за власть. Но смутное предчувствие не оставляло Жанну д'Альбре. Ей все время чудилось приближение ужасной опасности. Однако эта женщина, приняв решение, не отступала от него уже никогда.

А толпа вокруг приветствовала Екатерину Медичи.

— Да здравствует королева! Да здравствует месса! — завопил кто-то.

Крик тут же подхватили, и он прокатился по улицам, суля гугенотам недоброе.

Королевский кортеж двигался к Лувру. За каретами их величеств верхом на прекрасном коне скакал герцог Анжуйский. Справа от него ехал невозмутимый седобородый Колиньи, слева — младший брат короля, герцог Алансонский. За ними следовал герцог де Гиз, возбужденный и радостный; лошадь Гиза изящно гарцевала, вызывая восторги зевак, а сам герцог то и дело одарял толпу лучезарными улыбками.

За людьми Гиза катили кареты фрейлин; потом показались знатнейшие вельможи королевства: герцог де Невер, герцог д'Омаль, герцог де Данвиль, господин де Гонди, господа де Майенн, де Монпансье, де Роган, де Ларошфуко и другие. Католические и гугенотские сеньоры ехали друг за другом, вперемежку, каждый с собственной свитой, со своими священниками и даже епископами. Вереницей шли монахи, колоннами двигались солдаты, пехотинцы и кавалеристы. Под звуки фанфар на улицах Парижа разыгрывался яркий фантастический спектакль…

Старый лис чувствовал, что всем этим театром управляет Екатерина Медичи. Однако зрелище очень развлекло Пардальяна-старшего. Как истый парижанин, он любил поглазеть на пышные торжества. После выпивки и обеда у Като он пребывал в приподнятом настроении и совершенно забыл, что высовываться ему не стоит.

Пардальян, ехидно ухмыляясь, рассматривал со своей табуретки пышную процессию.

— Вот гугенотов и пустили в столицу! — громко пробурчал он. — Пустить-то пустили, да захотят ли выпустить?

Внезапно Пардальян ощутил на себе чей-то яростный взгляд. В ту же секунду ветеран увидел маршала де Данвиля, отвесил учтивый поклон и приветливо улыбнулся.

Анри де Монморанси нервно остановил коня и воззрился на Пардальяна: ведь маршал был уверен, что тело Пардальяна давно в воде! А рядом с Анри замерли еще четыре всадника: Келюс, Можирон, Сен-Мегрен и Моревер, сопровождавшие герцога Анжуйского. Они, наоборот, считали, что зловредный старик погиб в огне!

«Веселенький, однако, праздник! — пронеслось в голове у Пардальяна. — Все мои недруги съехались на меня полюбоваться»

И он принялся кланяться и улыбаться с удвоенным усердием.

— Мы ведь его спалили в кабаке! — вскричал Моревер.

— Ну конечно, вместе с юным шевалье, — изумленно пробормотал Келюс.

Тут Пардальян с некоторым опозданием понял, что все это для него добром не кончится. Он попытался спрыгнуть с табурета и затеряться в толпе, но люди так плотно окружили табуретку, что спуститься с пьедестала Пардальяну при всем желании не удалось.

В тот момент, когда Пардальян тщетно пытался соскочить со стула, герцог Анжуйский обернулся и с удивлением заметил, что несколько человек из его свиты почему-то остановились. Герцог окликнул Келюса, фаворит поспешил подъехать к своему господину, и они перебросились парой слов. Герцог Анжуйский сделал знак капитану своих гвардейцев и продолжил путь в составе королевского кортежа. Все эти переговоры заняли лишь несколько минут, но не ускользнули от внимательного взгляда старого солдата.

Пардальян-старший смекнул, что приказ, отданный герцогом Анжуйским капитану гвардейцев, касается его собственной скромной особы. Конечно, большая честь, когда тобой лично интересуется брат короля, но Пардальян предпочел бы остаться незамеченным.

Герцог Анжуйский подал знак капитану своих гвардейцев, и движение кавалькады возобновилось.

«Беда!» — подумал Пардальян.

Тут нужно отметить, что не один он стоял на табурете. Слева от него горожане пристроили стол, который потрескивал под шестью зеваками, а справа, на деревянном помосте теснилось не менее пятнадцати любопытных. Стульев же и табуреток вокруг было великое множество. Еще раз оглядевшись, Пардальян принял единственно возможное решение: он раскачал свой пьедестал и рухнул вместе с ним в толпу. Миг — и он оказался на мостовой, среди вопящих от гнева людей. Но, увидев свирепое лицо ветерана, крикуны моментально прикусили языки.

Теперь необходимо было во что бы то ни стало выбраться из этого скопища народа и где-нибудь спрятаться. Но вместо того чтобы успокоиться, людское море вокруг Пардальяна внезапно заволновалось, зеваки бестолково заметались, замахали руками… Ветерана чуть не сбили с ног, но он все же не упал, ухватившись за дверной молоток дома, возле которого валялся его табурет.

Что же произошло?

Группа гвардейцев из эскорта резко развернулась и понеслась назад. Двадцать всадников, пустив коней крупной рысью, врезались в толпу, не обращая внимания на вопли и проклятия парижан. Началась паника, люди кинулись в разные стороны.

Вцепившись в молоток, Пардальян видел, что народ спасается бегством, но никак не мог понять, почему. Почувствовав, что его больше не прижимают к двери, он обернулся и обнаружил, что рядом с ним никого нет. Он выпустил из рук молоток, который с громким стуком ударился о дверь, шагнул вперед — и застыл; путь ему преграждали выстроившиеся полукругом всадники, а за спиной высился сплошной ряд домов. Отступать было некуда… Прямо напротив ветерана оказался Анри де Монморанси, герцог де Данвиль, маршал королевской армии. Возле него, сверля Пардальяна злобным взглядом, топтался Ортес, виконт д'Аспремон. На правом фланге находились Моревер и Сен-Мегрен, на левом — Келюс и Можирон.

Пардальян вскинул голову и оглушительно рявкнул:

— Приветствую вас, господа убийцы!

«Чем гнить в какой-нибудь темнице или болтаться на виселице на Монфоконе или на Гревской площади, лучше уж погибнуть здесь, у всех на виду. Сейчас мы покажем этим щеголям, что значит умереть достойно», — решил Пардальян.

Тут заговорил Можирон:

— А этот господин, видно, и в огне не горит, и в воде не тонет! Такую свиную шкуру даже прожарить на огне невозможно, мы ведь его закоптили в том кабаке в воровском квартале! Помните, господа?

Видимо, знатные вельможи, прежде чем разделаться с жертвой, решили немного посмеяться. Услышав слова Можирона, кое-кто с удовольствием расхохотался.

Пардальян спокойно ответил:

— Мою свиную шкуру прожарить действительно трудно, а вот твое лилейное личико ошпарить очень легко. Помнишь, как я на тебя кипящим маслицем плеснул?.. Ты тогда запрыгал, как карась на сковородке, даже кое-какие чешуйки отлетели…

Взбешенный Можирон направил коня на Пардальяна, но Данвиль остановил придворного. Младший Монморанси тоже хотел поговорить со старым знакомым.

— Эй, господа! — крикнул маршал. — Перед нами же осел в шкуре льва! Клянусь честью: чтобы прилично одеться, этот жулик взломал шкафы в моем доме.

— Нет, монсеньор! — гордо заявил Пардальян. — Тут ваша светлость ошибается. Если уж кто из нас и осел, так это ты, а я все-таки лев. У меня и доказательства есть, не открестишься: когда я в твоих сундуках искал себе перчатки, ничего подходящего не нашел. Да и как найти!.. У тебя же перчатки под копыто сшиты, вот мои когти в них и не лезли!.. А я все перемерил, даже ту, что твой братец приколотил к воротам дворца!..

— Гнусный пес! — взревел маршал де Данвиль.

— Ну вот уже и пес! — ехидно заметил Пардальян. — Тебя не разберешь: то пес, то лев, то осел…

— Да я тебя так хлыстом отделаю, живого места не останется!..

— Надо же! А я-то думал, ты сражаешься со шпагой в руке. Извини, забыл — лакею и впрямь больше хлыст подойдет, со шпагой ведь ему не управиться!

Нападавшие затряслись от гнева, но капитан гвардейцев герцога Анжуйского призвал всех к спокойствию и сказал Пардальяну:

— Вашу шпагу, сударь!

— Еще что? — откликнулся ветеран. — Если тебе понадобилась моя шпага — попытайся ее заполучить!

И мгновенно, как это умел делать и шевалье, Пардальян-старший обнажил клинок.

— Вашу шпагу, сударь! — с угрозой повторил капитан гвардейцев.

— Сейчас ты ее получишь! В грудь или в живот, как пожелаешь! — презрительно заявил Пардальян.

— С этим стариком нужно покончить! — закричал Анри де Монморанси.

Пардальян по-прежнему стоял, прижавшись спиной к дверям дома. Противники наступали на него, обнажив клинки. А за спинами нападавших толпились зеваки. Вдалеке еще слышались фанфары, звенели колокола, гремел салют. Возбужденные парижане пытались понять, что за стычка разгорелась на улице. Десятки голов свешивались из окон домов.

— Сейчас они его возьмут! — закричал кто-то.

— Живым или мертвым? — вопрошал другой любопытный.

— Молодец старик! — верещал какой-то мальчишка, взобравшись на стул.

Пардальян-старший приветственно махнул ему рукой.

— Вперед же! Наступайте! Схватить его! — закричал потерявший терпение Данвиль.

— Не торопитесь, — прозвучал чей-то сладкий голос. — Этот буян — отец некоего шевалье де Пардальяна, посмевшего оскорбить его величество короля! Его надо взять живым! А под пытками он расскажет, где скрывается Пардальян-младший!

Эта идея принадлежала Мореверу.

— Да! Живым! Только живым! — проскрежетал Анри де Монморанси, и его глаза налились кровью. — И пусть признается, где прячется его бесценный сынок!

— Шевалье де Пардальян к вашим услугам! — услышали вдруг все звонкий голос.

И в тот же миг словно ветер смешал ряды нападавших: один из гвардейцев внезапно упал с лошади и покатился по грязной мостовой, а на его коня взлетел какой-то неизвестный юноша. В глазах его пылала ярость, губы кривились в иронической улыбке. Уверенно держась в седле, молодой человек горячил коня, колотя его по бокам стременами и натягивая удила. Конь громко заржал, взвился от боли, поднялся на дыбы, выбивая копытами искры из булыжников. Другим гвардейцам пришлось отъехать назад, пятясь от обезумевшей лошади.

— Мальчик мой! — вскричал Пардальян.

— Я иду вам на помощь, батюшка! — отозвался шевалье.

Покинув особнячок на улице де Ла Аш, Жан ненадолго задержался на улице Бове, проталкиваясь через скопище зевак, глазевших на королевский кортеж. Шевалье хотел уже отправиться своей дорогой, в новый кабачок толстухи Като, но не сумел выбраться из людской реки, увлекшей его на Монмартрскую улицу.

Там что-то случилось — правда, шевалье ничего не видел, но разглядел статную фигуру маршала де Данвиля, сидящего на коне.

Шевалье, не желая быть узнанным, решил поскорее уносить ноги. Для отступления он наметил Тиктонскую улицу. Юноша уже почти добрался до нее, как вдруг среди воплей и визга услышал крик отца. Шевалье, не медля, бросился в толпу.

Несколько секунд он потерял, с трудом протискиваясь вперед. Наконец Жан оказался прямо за спинами всадников, окруживших Пардальяна-старшего. Вцепиться в стремя ближайшей лошади, вскочить на нее, приставить кинжал к горлу оцепеневшего гвардейца — все это было для юноши минутным делом.

— Спрыгивайте, сударь! — распорядился Жан.

— Вы рехнулись!

— Мне надоело ходить на своих двоих, и я решил обзавестись конем. Спрыгивайте, а то зарежу!

Гвардеец замахнулся и попытался ударить наглеца эфесом шпаги по голове, но не успел. Кинжал вонзился ему в грудь, и всадник, с глухим стуком рухнув вниз, покатился по земле. Шевалье прыгнул в седло, вытащил шпагу и поднял коня на дыбы. Все это произошло в одну секунду.

Короткая схватка Жана с гвардейцем позволила перевести дух Пардальяну-старшему. Теперь же, сдерживая крепкой рукой обезумевшего коня, Жан прикрыл отца, а тот сноровисто сгреб в кучу стулья, стол, табуретки, остатки помоста, на котором недавно стояли любопытные, и воздвиг перед дверью нечто напоминающее баррикаду.

Справившись с замешательством, всадники опять выстроились полукругом и ожидали лишь приказа, который должен был отдать капитан гвардейцев. Этот офицер крикнул отцу и сыну:

— Именем короля, господа! Приказываю вам сдаться!

— Нет! — надменно ответил шевалье.

— Господа, это бунт! Вперед! Гвардейцы, хватайте мятежников!

С обнаженными шпагами на шевалье наступали с одной стороны гвардейцы, а с другой — придворные герцога. Только лишив Жана свободы или жизни, они могли добраться до старого Пардальяна. Шевалье понял, что пробил его последний час, и подумал перед смертью о Лоизе.

Когда нападавшие бросились в атаку, шевалье попытался повторить маневр, который только что увенчался блестящим успехом: Жан хотел снова поднять коня на дыбы. Юноша пришпорил скакуна, натянул удила, но лошадь не взвилась, а упала на камни мостовой.

— Дьявол! — выругался Пардальян-младший. Он успел соскочить на землю и повернулся к наступающим, сжимая в руке шпагу.

Капитан велел своим людям спешиться, и дюжина гвардейцев окружила баррикаду, наставив на Пардальянов обнаженные шпаги.

— Сдавайтесь же, черт побери! — заорал капитан.

Но отец и сын лишь отрицательно покачали головами. Тогда капитан, пожав плечами, приказал:

— Взять их!

Нападавшие попробовали дотянуться своими шпагами сквозь щели в баррикаде до юноши и старика. Несколько клинков со звоном сломалось, четыре гвардейца были повержены, и атака захлебнулась. Но тактика штурма вполне себя оправдала: Пардальяны получили раны в голову, грудь и руку.

Ветеран, не удержавшись на ногах, упал на колени.

— Прощай, мальчик мой! — прохрипел он.

— Прощай, батюшка! — откликнулся шевалье, обливаясь кровью.

— Раскидайте эту баррикаду! — скомандовал капитан.

Атакующие яростно накинулись на завал и уже минуту спустя расчистили себе дорогу. Сплошная линия стальных клинков придвинулась прямо к Пардальянам.

— Ну, вот и все! — с горькой усмешкой констатировал Пардальян-старший.

— Прощай, Лоиза! — прошептал шевалье и беспомощно закрыл глаза.

Когда он снова открыл их, перед ним возникла восхитительно-прекрасная картина. Пораженный до глубины души и ничего не понимающий шевалье подумал, что, вероятно, уже погиб, но на пороге вечной жизни Господь даровал ему утешение. Увидел же он вот что.

Неумолимо приближавшиеся к его горлу металлические острия внезапно дрогнули и опустились. Гвардейцы, будто зачарованные, отпрянули и расступились, образовав коридор, в дальнем конце которого застыл Анри де Монморанси. А навстречу ему двигалась женщина в черном одеянии; она казалась воплощением благородства и гордого достоинства.

Спокойствием и величием веяло от этой женской фигуры. Изумление нападавших невольно сменилось почтением. Все поняли: сейчас должно произойти что-то очень важное. Одним движением руки дама остановила ожесточенную схватку, и никто из рассвирепевших мужчин не осмелился добить раненых.

Анри де Монморанси смотрел на нее будто завороженный; она возникла словно видение из грез. Он уже не чувствовал ни любви, ни ненависти, ни ревности, ни злобы, а испытывал лишь безграничное удивление. Она? Не может быть!.. Почему она здесь? Ничего не понимая, Данвиль замер в ожидании.

— Дама в трауре! — пробормотал удивленный Жан.

А на пороге дома, у той самой двери, перед которой Пардальян-старший спешно соорудил баррикаду, стояла прелестная золотоволосая девушка. Она с ужасом и восхищением смотрела на распростертого у ее ног шевалье.

— Лоиза! — прошептал юноша и, медленно поднявшись с залитых кровью камней, замер на коленях.

На длинных ресницах красавицы заблестели слезы, и шевалье увидел в ее глазах беспредельное обожание и глубокую нежность.

— О Боже!.. Теперь я могу умереть!.. Она любит меня!..

И Жан, лишившись чувств, повалился на мостовую, а ветеран, закусив кончик жестких усов, пробурчал:

— Значит, это и есть крошка Лоиза? Да, за такую действительно не жалко отдать жизнь!..

А Дама в трауре приближалась к Анри де Монморанси. Она открыла дверь и шагнула на крыльцо в ту секунду, когда шпаги гвардейцев уже почти касались обоих Пардальянов. Однако, увидев эту женщину, ошеломленные рубаки прекратили атаку.

Жанна де Пьенн остановилась в двух шагах от маршала де Данвиля.

— Монсеньор, — бестрепетно произнесла она, — я увожу этих израненных людей с собой. Они принадлежат мне по праву: один из них когда-то вернул мне украденную дочь, второй же — сын этого человека.

Маршал содрогнулся. Налитые кровью глаза безжалостного сеньора встретились с ясными очами Жанны де Пьенн, и, не сумев выдержать ее светлого, чистого взгляда, сломленный Анри де Монморанси потупился…

Потом он тихо сказал:

— Эти люди — ваши, мадам! Вы можете увести их!

Жанна де Пьенн повернулась к капитану гвардейцев:

— Сударь, вы здесь по приказу…

— По приказу короля, мадам! — непреклонно ответил капитан. — Я обязан схватить этих господ.

— Сударь, я — Жанна, графиня де Пьенн, герцогиня де Монморанси…

При звуках этого имени капитан согнулся в низком поклоне.

— Я стану живым залогом, я ручаюсь за двух этих пленников. И я бесконечно благодарна и тому, и другому. Повторяю: сейчас эти два человека принадлежат мне. Если вы хотите, я объясню, чем я обязана этим людям… Желаете, чтобы я рассказала?..

Жанна де Пьенн обвела глазами застывших всадников, остолбеневших фаворитов герцога Анжуйского, потрясенную толпу, созерцавшую эту странную сцену.

Маршал де Данвиль вздрогнул, выпрямился, но, встретившись взглядом с Жанной, медленно опустил голову. Казалось, он признал себя побежденным, однако зловещая улыбка скользнула по его бескровным губам.

— Мадам, — отозвался капитан, — видит Бог, у меня не может быть сомнений в слове столь благородной особы. Я верю графине де Пьенн, герцогине де Монморанси. Готов передать вам арестантов с тем условием, что они не выйдут из этого дома.

— Клянусь вам, они этого не сделают, сударь!

— Я рад это слышать, мадам. Признаюсь, я подчинился вам с удовольствием: я никогда не сталкивался с такими смельчаками, как эти двое!

Оба Пардальяна поднялись и, нетвердо держась на ногах, вложили шпаги в ножны. Жанна де Пьенн приблизилась к ветерану.

— Сударь, — ласково проговорила она. — Прошу вас, окажите честь моему убогому жилищу…

И она подала руку Пардальяну-старшему. Тогда и Лоиза робко вложила пальчики в руку Жана. Ощутив ее прикосновение, юноша затрепетал и гордо вскинул голову. Они вошли в дом, и дверь за ними захлопнулась.

— Капитан! — завопил Анри де Монморанси. — Выставьте перед домом караул из двадцати гвардейцев! Следите за дверью и окнами круглые сутки! Вы мне головой отвечаете за узников… и узниц!

— Я как раз собирался отдать приказ, — ответил капитан.

— Так поторопитесь!.. Надеюсь, мадам де Пьенн, самочинно присвоившая себе титул герцогини де Монморанси, исполнит то, что обещала!

А над Парижем гремели залпы праздничного артиллерийского салюта…

XLIX

АЛМАЗ

Жизнь двух пленниц на улице де Ла Аш оправдывала самые мрачные ожидания. Хотя они и были избавлены от физических мучений, но душевные раны причиняли им жестокую |боль. Алиса де Люс играла при дамах роль тюремщицы; ей было стыдно и горько, и она изо всех сил старалась скрасить бедняжкам тягостный плен.

На смену печальным дням приходили тоскливые ночи.

Постоянное пребывание в маленькой комнатке подорвало здоровье Жанны де Пьенн. Но она мужественно боролась с недугом.

Да, теперь ей казалось, что смерть избавила бы ее от страданий. Жанне больше не на что было надеяться… Она думала о послании, адресованном Франсуа де Монморанси. Жанна была уверена, что маршалу передали ее письмо. Из беседы с Алисой она выяснила, что герцог в столице. Значит, он просто не пожелал откликнуться на ее зов! Франсуа вычеркнул ее из своего сердца, все еще считая изменницей!..

Конечно, Франсуа мог броситься на поиски Жанны и не найти ее. Но ей это казалось невозможным. Ведь в своем послании она написала всю правду об Анри де Монморанси. Франсуа должен был сразу понять, что похититель — его младший брат. В конце концов, маршал де Монморанси мог искать справедливости и у самого короля.

Но ничего не случилось: с того дня, как их увезли из дома на улице Сен-Дени, никто так и не пытался освободить Жанну и ее дочь.

Мысль о том, что шевалье де Пардальян не отнес письма, разумеется, приходила ей в голову. Но она доказывала себе, что этого не может быть; женщина предпочитала думать, что Франсуа отвернулся от нее и от своей дочери.

Ведь не мог же этот юноша, такой молодой и, похоже, искренне влюбленный в Лоизу, оказаться настолько коварным! Жанна убеждала себя, что молодой человек, конечно, постарается найти и вызволить Лоизу.

А Лоиза размышляла о том, что юноша, к которому она столь наивно обратилась за помощью, оказался сыном негодяя, выполнявшего зловещие приказы Анри де Монморанси. Девушка пыталась внушить себе, что чувствует к молодому человеку лишь презрение и скоро забудет о нем.

Как-то вечером Алиса де Люс поднялась к бедняжкам.

Алиса была еще бледнее, чем всегда. Пленницы взирали на хозяйку особнячка с ужасом, жалостью и отвращением. Алиса же, потупившись, приблизилась к Даме в трауре.

— Мадам, — сказала фрейлина, — вы должны признать: я сделала все, что было в моих силах, чтобы облегчить вашу участь.

— Это правда, — кивнула Жанна. — Мне не в чем вас упрекнуть.

— Меня принудили стать вашей тюремщицей.

— Мне это известно, и я искренне сочувствую вам.

— А раз так, — содрогнувшись, тихо проговорила Алиса, — не проклинайте меня, когда окажетесь на свободе…

— Увы! Видимо, отныне наш удел — неволя.

— С этой минуты вы свободны, — со спокойной решимостью промолвила Алиса. — Исчезли те причины, которые заставляли меня стеречь вас. Прощайте, мадам, прощайте, мадемуазель.

С этими словами Алиса де Люс покинула их. Некоторое время мать и дочь пребывали в смятении, точно печальное счастье камнем легло на их сердца. Потом они кинулись друг другу в объятия. Однако Жанна, сообразив, что они с дочерью лишились денег, работы и пристанища, опять погрустнела.

Ведь вернуться в дом на улицу Сен-Дени — значит, снова угодить в лапы Анри де Монморанси. Жанна осознала, насколько она теперь слаба. Она уже не сумеет сутками просиживать над вышивками, как раньше.

— Как же мы будем жить? — в страхе прошептала она.

Лоиза, казалось, прочла мысли измученной женщины.

— Матушка, — твердо заявила девушка, — вы не покладая рук трудились ради нас двоих, теперь же это буду делать я! Кроме того, у нас есть бриллиантовое кольцо — его можно продать, и на первое время нам хватит.

— Нет, дорогая! Я расскажу тебе историю этого бриллианта. Когда тебя похитили, я, словно безумная, металась, пытаясь разыскать мою милую дочурку! Мне казалось, что у меня вырвали сердце, отняли душу… Я уже умирала, но на пороге моей жалкой хижины появился мужчина. Он принес тебя и отдал мне. Никогда не забуду его… Он не назвал своего имени, но я навсегда запомнила его честное, открытое лицо. Я благоговею перед памятью этого человека… А теперь слушай дальше… В тот же вечер, взяв тебя на руки, я отправилась в Париж. Я тогда даже не думала о том, что у меня нет ни гроша и никаких знакомых или родственников в столице… В лесу Монморанси меня нагнал верховой… Он понял, в каком я положении, и заставил принять этот великолепный алмаз. Драгоценный подарок, но еще драгоценнее для меня память о великодушии таинственного всадника… Я его узнала: это был тот самый человек, что вернул мне тебя, Лоиза!

— Да, вы рассказывали мне, матушка!

— В Париже нас ожидала нищета, но я не хотела продавать кольцо: оно напоминало о добром незнакомце. Ведь больше мне о нем ничего не известно: он не захотел назваться… Нет, Лоиза, этот камень мы не продадим никогда.

— Да, матушка, вы правы…

— А потом… Послушай, дитя мое, потом, когда я умру…

— О нет, не говорите так! — воскликнула девушка.

— Не волнуйся, дорогая! Надеюсь, я еще поживу и, быть может, увижу тебя счастливой… Но, кто знает, что случится в будущем? Вдруг тебе придется осиротеть, Лоиза!

— Матушка, вы разбиваете мне сердце!.. Молчите, я не хочу этого слышать…

— Нет, Лоиза, ты должна, — твердо промолвила Жанна. — Когда я умру, ты с помощью этого кольца, даст Бог, разыщешь того благородного человека… Оставим же бриллиант у себя… А теперь нам пора уходить!..

В этот миг в комнату вновь вошла Алиса де Люс.

— Мадам, извините меня, но я знаю, о чем вы говорили… Да, я подслушивала… моя проклятая жизнь научила меня этому… Вы остались без средств, я могла бы понять это и раньше. У меня есть небольшое состояние, мадам, так разрешите мне совершить добрый поступок.

Сказав это, Алиса положила на стол кошелек, в котором было не меньше ста золотых экю. Жанна вспыхнула, а Лоиза в смущении отвернулась.

— Мадам, — настаивала Алиса, — считайте это моим последним распоряжением. Примите эти деньги, вам ведь нужно будет как-то поддержать дочь, особенно на первых порах.

Жанна в замешательстве посмотрела на Лоизу.

— Я доставила вам столько горя, — продолжала Алиса. — Когда я думаю о ваших мучениях, у меня сердце кровью обливается. Примите мой ничтожный подарок, хоть немного успокойте мою совесть…

Жанна де Пьенн заколебалась.

— Горе мне! — простонала Алиса. — Вы считаете, что я обманываю вас? Пытаюсь заманить в ловушку?

— Нет-нет, что вы! — поторопилась успокоить ее Жанна. — Клянусь, мне такое даже в голову не приходило! Я догадываюсь: вы многим рискуете, освобождая меня с дочерью. Но не сомневайтесь: я убеждена, что могу всецело доверять вам.

В глазах Жанны де Пьенн отразилось безмерное сочувствие. Она протянула Алисе руки, та сжала их и покрыла пылкими поцелуями. Жанна взяла деньги. Она хотела попрощаться со странной сообщницей Анри, к которой испытывала теперь лишь сострадание, но Алиса куда-то запропастилась.

— Надо спешить, — вздохнула Жанна.

«Странная женщина! — подумала Жанна де Пьенн, покинув дом Алисы де Люс. — Кто знает, что она пережила. Похоже, страдала она не меньше, чем я… Увы, воистину мир — юдоль скорби!..»

Тут Жанна наконец осознала, что они на воле! Им удалось вырваться из лап Анри де Монморанси! Слабый румянец появился на болезненно-бледных щеках измученной женщины, нежная улыбка озарила ее лицо.

— Какая вы красивая сегодня, матушка! — радостно воскликнула Лоиза. — Давно я не видела вас такой… Я чувствую: вы обязательно поправитесь! А, кроме того, пока вы будете болеть, я стану за вами ухаживать, и все будет хорошо!

Девушка, казалось, так и сияла от радости, но на самом деле она скрывала горькие мысли, неотвязно преследовавшие ее. Глядя на Лоизу, ободрилась и Жанна. Разумеется, все будет в порядке! Может, дочь сумеет забыть эти страшные дни!..

Но теперь мать и дочь должны были как можно скорее найти какую-нибудь квартирку, Жанна отыскала крохотный домик на Монмартрской улице. Там, кроме них, никто не жил, место было тихое, спокойное и отдаленное. Жанна и Лоиза обосновались в этом доме и сразу принялись собираться в дальний путь.

Лоиза озабоченно наблюдала за матерью: Жанна все эти дни пребывала в лихорадочном возбуждении. Потом она слегла, начала бредить. Рядом с ней находилась лишь Лоиза, которая настойчиво боролась с недугом Жанны.

Летели дни. Смерть вроде бы отступила от бедняжки. Однако, поднявшись на ноги, женщина осознавала: долго она не протянет. Жанне постоянно не хватало воздуха, по ночам ее мучили приступы удушья.

Ужасы и потрясения последних дней прибавились к многим годам страданий, и сердце Жанны не выдержало. Оно слабело с каждым днем, синие тени легли у нее под глазами. Лишь любовь к дочери еще как-то поддерживала несчастную. Жанна де Пьенн жила одной мыслью: спасти Лоизу, найти для дочери надежное пристанище, а потом… потом умереть!

Как-то раз мать и дочь вели печальный разговор. Лоиза, как всегда, пыталась выглядеть бодрой и веселой, Жанна же старалась доказать дочери, что окончательно поправилась, и поэтому завтра они наконец могут уехать из Парижа. Внезапно с улицы до них донесся жуткий шум и дикие вопли. Жанна выглянула из окна и поняла, что толпа на улице ожидает торжественного въезда короля в столицу. Женщине не захотелось любоваться на кортеж, и она закрыла ставни. Ни Жанну, ни Лоизу не волновало, что происходит снаружи. Кроме того, они боялись подходить к окнам, опасаясь, что их могут заметить. Мать и дочь сидели рядом, держась за руки, и невольно прислушивались к уличному гвалту. В домике же было совершенно тихо. Вдруг в дверь громко стукнул молоток, и женщины встрепенулись.

— Матушка, — прошептала Лоиза, — мне кажется, кому-то нужна наша помощь…

Жанна покачала головой.

— Вряд ли, дочка. Видно, какой-нибудь прохожий случайно задел рукой дверной молоток.

Читатели, наверное, помнят, что в дверь, сам того не заметив, постучал Пардальян-старший.

Перепуганная Лоиза задрожала, и мать решила ее успокоить.

— Не волнуйся, дитя мое! — сказала она. — Я чуть приоткрою ставни, и мы выясним, что там происходит.

Она поднялась, приблизилась к окну — и неожиданно застыла. Ей почудилось, что она слышит имя Пардальяна! Кто-то выкрикнул его, вплетя в хор проклятий, яростных возгласов и угроз.

Напротив их крыльца полукругом замерли конные гвардейцы. Какой-то мужчина, которого затворницы не могли разглядеть, приник к их двери, стоя под самым козырьком.

Неужели это Пардальян?! Тот самый негодяй, на совести которого похищение Лоизы? Быть может, Бог карает его сейчас за давнее злодеяние?

Но, выглянув в окно, женщины заметили других их давних знакомцев.

— Анри де Монморанси! — трепеща от страха, промолвила Жанна:

— Шевалье де Пардальян! — дрожа, прошептала Лоиза.

— Здесь тот, кто всю жизнь преследует нас! — простонала мать. — Как знать, Лоиза, возможно, этот продажный Пардальян выследил нас и указал наше убежище своему хозяину. Что с тобой, Лоиза? Ты плачешь?

— Матушка! Матушка! — зарыдала красавица. — Помогите ему! Если он погибнет — погибну и я!

— Помочь! Кому? Одумайся, Лоиза! Помогать нашим врагам?

— Матушка, он не враг нам, я это чувствую! Никогда не поверю, что он способен совершить бесчестный поступок!

Жанне де Пьенн нетрудно было догадаться, какие чувства бушуют сейчас в душе Лоизы. Еще раз посмотрев в окно, женщина узнала человека, к которому пробился шевалье. Лицо этого пожилого мужчины навеки запечатлелось в ее памяти. Жанна часто с благодарностью думала о честном воине, ведь он принес ей когда-то ее пропавшего ребенка.

— Идем! — твердо промолвила она и сжала руку дочери.

Они спустились по лестнице, распахнули дверь, и Жанна, гордая и удивительным образом изменившаяся, шагнула навстречу гвардейцам. Что было дальше, читатели уже знают.

Дамы ввели раненых в дом. Дверь за ними захлопнулась, и женщины тут же принялись обрабатывать многочисленные раны.

Пардальяны молча покорились.

«Черт меня возьми! — умилялся Пардальян-старший. — Пусть меня хоть десять раз на дню протыкают насквозь, если потом со мной будут возиться столь прелестные лекари!»

«Я попал прямиком в рай!» — восторгался Жан.

По вполне объяснимым причинам шевалье де Пардальяну накладывала повязки Жанна, а ранами его отца занялась Лоиза. Когда все необходимые меры были приняты, ветеран встал с кресла и с поклоном произнес:

— Мадам, позвольте представить вам моего сына, шевалье де Пардальяна. Я, Оноре Ги Анри де Пардальян, принадлежу к младшей ветви древнего дворянского рода из Лангедока; род сей всегда славился беспримерной отвагой и беспредельной нищетой. Да, мы очень бедны, но гордости нам не занимать, и — черт меня дери! — наши сердца не очерствели! Мы с сыном обязаны вам жизнью, и отныне вы можете целиком и полностью располагать нами…

— Сударь, — не скрывая волнения, воскликнула Жанна, — я сделала лишь то, к чему побуждало меня чувство благодарности! Неужели вы совсем не помните меня? Тогда взгляните на этот алмаз — вы отдали мне его в ту роковую ночь…

— Я ничего не понимаю, мадам… Разумеется, я не забыл вас. Но о какой признательности вы говорите, если должны презирать меня?

— Мне нелегко объяснить это, сударь. Вы для меня прежде всего благодетель, вернувший мне мое дитя. Я не знала, как вас зовут, но теперь мне ясно, что вы же и украли малышку. Как же это могло случиться?

— Хоть я и боюсь опять вызвать вашу ненависть, — решительно произнес ветеран, — я честно отвечу на ваш вопрос. Да, один и тот же человек, выполняя приказание Анри де Монморанси, похитил младенца, а потом, уже по собственной воле, принес его обратно. Один и тот же, а не двое разных, мадам. Увы! Я, и правда, совершил страшное злодеяние, и мысль об этом вот уже семнадцать лет угнетает меня. Клянусь, это единственная подлость, омрачившая мою трудную, бесприютную жизнь… Вернув вам малютку, я успокоил свою совесть…

— Лоиза, — вскричала Жанна де Пьенн, — посмотри на этого храброго и благородного воина: ради нашего с тобой счастья он осмелился ослушаться жестокого и всесильного сеньора!

Юная красавица приблизилась к ветерану, почтительно сжала его руку и подставила лоб для поцелуя.

— Девочка моя! — промолвил старый солдат. — Вряд ли вы отнесетесь всерьез к словам вечного бродяги, но все же помните: если вам понадобится моя жизнь, я буду счастлив пожертвовать ею ради вас!

Жанна сняла со своего пальца тот самый перстень и надела его на пальчик дочери.

— Я дала клятву, что это кольцо всегда будет со мной, так пусть же отныне его носит моя дочь.

В этот миг Лоиза и Жан взглянули друг на друга; девушка побледнела. Она вдруг осознала, что перстень, красовавшийся теперь у нее на пальчике, перстень, служивший напоминанием о великом горе, превратился в символ их любви.

Потом шевалье поведал о событиях, которые произошли после того, как Жанну и Лоизу силой увезли с улицы Сен-Дени. Юноша сообщил о своем заключении в Бастилии и об освобождении из тюрьмы. Лоиза внимала ему в полном восторге — будто упивалась преданиями о славных деяниях Карла Великого. Жанна де Пьенн не могла сдержать испуганных восклицаний. А когда шевалье заговорил о том, как доставил маршалу де Монморанси пакет и герцог прочитал послание, несчастная Жанна простонала:

— И он ничего не предпринял! Значит, он все еще считает меня обманщицей!

Шевалье без труда понял, что имела в виду бедная женщина и чем объяснялось ее глубокое отчаяние.

— Мадам, — произнес он, — подождите три дня. За два дня я немного подлечусь, а потом кое-кого навещу… Тогда вам будет ясно — и не из моих рассказов, — как отнесся господин маршал к вашему письму.

Несмотря на туманность этого обещания, в сердце Жанны де Пьенн вновь затеплился огонек надежды.

Дом был довольно просторным, однако не слишком хорошо меблированным, поэтому мужчины упросили, чтобы их устроили наверху, на чердаке, где нашлась солома. Тут отец с сыном и заночевали. Никогда еще шевалье не спал на такой дивной постели и не видел таких божественных снов!

А ветеран не мог сомкнуть глаз и по своей старой армейской привычке решил «провести разведку местности», как он определял подобное занятие. Осмотрев чердак, он заметил крохотное окошко, из которого сумел обозреть улицу. То, что он увидел, выглянув наружу, не слишком порадовало его. Факелы освещали фигуры гвардейцев, обосновавшихся перед домом; ими командовал офицер. Караульные дремали, завернувшись в плащи, однако четыре гвардейца бодрствовали; опираясь на свои аркебузы, они охраняли дверь.

Увидев, какие силы окружают дом, ветеран даже присвистнул, потом вздохнул и вернулся на свое место. Он как-то совершенно забыл о солдатах. Он совсем запамятовал, что и сын, и сам он оставались арестантами. Их отпустили на время, под честное слово мадам де Пьенн. Часы свободы скоротечны, а что ждет Пардальянов впереди?..

Старик понял, что ситуация безвыходная: любая попытка к бегству угрожала жизни Жанны де Пьенн, поручившейся за пленников.

Отец взглянул на сына: шевалье сладко улыбался во сне, похоже, он тоже выкинул из головы все перипетии прошедшего дня.

— Бедный мальчик! — вздохнул заслуженный воин. — Боюсь, нас загнали в нору, из которой нам не выбраться!

Ситуация казалась совершенно безнадежной.

— Ах, любовь, любовь! — с горечью пробормотал ветеран. — В скверное же дело ты нас втянула! Я считаю, что мы разбиты наголову и теперь нас не спасет даже сам Господь Бог!

Когда отец с сыном отбивались от нападавших под прикрытием импровизированной баррикады, они по крайней мере могли защищаться. Теперь же у них были связаны руки. С минуты на минуту явится капитан гвардейцев, и они будут вынуждены последовать за ним в тюрьму, не оказывая никакого сопротивления, иначе Жанне де Пьенн и ее дочери придется плохо!

Пардальян-старший вернулся к чердачному оконцу и мрачно посмотрел на солдат: что и говорить, охраняли дом добросовестно!

— Вот влипли, так влипли! — констатировал удалой рубака. — К черту любовь! К черту это поручительство! Что делать? Ждать, когда за нами придет палач?.. Ничего другого нам не остается… Ждать… Хорошенькое дело — мы сидим и ждем, а Данвиль точит для нас топор или вьет подходящую веревку!.. Ну и бес с ним, а все-таки веселенький сегодня был денек!..

Сказав это, старый вояка улегся на соломе возле сына и погрузился в сон.

L

КОНЕЦ СТРАДАНИЙ

На другое утро Пардальяна-отца разбудил свет солнца, лившийся сквозь круглое оконце. Открыв глаза, старик обнаружил, что шевалье давно проснулся и сидит, уткнув локоть в колено, а кулак — в щеку. На лице шевалье застыло выражение беспредельной тоски.

— Что с тобой происходит? Я уже четверть часа смотрю на тебя и прямо-таки ощущаю, как душа твоя обливается слезами…

— Нет, батюшка, я просто размышляю.

— И о чем же, позволь спросить?

— О гвардейцах, которые караулят дверь. Мне нужно добраться до маршала де Монморанси и привести его сюда. И я это сделаю, меня не остановит и полк солдат. Герцог, разумеется, увезет дочь во дворец, а меня в знак благодарности пригласит на свадьбу мадемуазель Лоизы де Монморанси и какого-нибудь богатого и знатного сеньора, которого сам выберет ей в мужья… Ну, а после этого мы будем свободны, как ветер, и опять отправимся в дорогу, на поиски приключений!..

— По-моему, вряд ли нам удастся уйти дальше Гревской площади! Но ты же хотел навестить маршала только через два дня?

— Мои раны показались мне сначала слишком серьезными, но сейчас они меня совсем не беспокоят. Я доставлю сюда герцога сегодня же!

— Но как ты покинешь этот дом? Я, честно говоря, не вижу ни малейшей возможности выскользнуть отсюда…

И ветеран начал насвистывать охотничьи марши, а шевалье уныло бродил под них по чердаку.

— Есть! — вскричал юноша примерно через час и ткнул пальцем в люк, через который можно было попасть на крышу.

— Ты что, собираешься карабкаться по кровлям? — Старик схватил сына за руку. — Ты всю жизнь поступал по-своему. Хотя, если мне не изменяет память, ты когда-то поклялся неукоснительно следовать моим советам. Пора сдерживать данное слово. Ты помнишь, чему я тебя учил? Не доверяй никому, и прежде всего — самому себе. Ты нарушил клятву, и вот теперь, по твоей милости, мы угодили в ловушку.

Ты пошел на поводу у собственного сердца. Ах, проклятое это племя — люди с добрым сердцем! Мало того, ты влюбился и потерял голову. Хорошо, это я тебе прощаю: Лоиза так прекрасна, что, увидев ее глазки, даже самый разумный мужчина забыл бы обо всем на свете. Обожай ее, если уж иначе не можешь. Но не суйся к маршалу!..

Что ты задумал? Ну, выберешься отсюда, потом притащишь в этот дом герцога, он тебе сделает реверанс, заберет дочку — и привет!.. Зачем, зачем тебе сейчас рисковать собой? Мы же окружены, нас охраняют!

Ну и сиди смирно!.. Нет, тебе не терпится вскарабкаться на крышу и сломать себе шею! Ах, шевалье, шевалье, страдай от любви, если тебе нравится, но оставь в покое маршала де Монморанси — он нас не звал и вряд ли ждет. Это тебя не касается!

— Ошибаетесь, батюшка, очень даже касается!

— Опять, опять не хочешь слушать старого отца? Снова готов вытворять Бог знает что?

— Прошу вас, подсадите меня, иначе я не дотянусь до окошка — тут слишком высоко…

— Значит, решил? Похоже, зря я тебя уговаривал. Ты так и не понял, какую глупость совершаешь!.. Конечно, рыцарская честь, самоотверженность, преданность… Как увидишь хорошенькое личико и заплаканные глазки — сразу кидаешься на помощь. Ни одного бандита пропустить не можешь, немедленно хватаешься за шпагу, даже если этот бандит — один из самых знатных и могущественных сеньоров французского королевства… Ты выбрал свой путь, шевалье… Придется и мне последовать за тобой… Видит Бог, я отрекаюсь от здравого смысла и от тех принципов, что исповедовал всю жизнь!..

И Пардальян-старший прижал к груди Пардальяна-младшего. Бывалый солдат вовсе не лицемерил и не иронизировал. Он говорил совершенно искренне.

Затем он сцепил руки в замок, шевалье встал на них одной ногой, как на ступеньку, подпрыгнул, ухватился руками за края люка, подтянулся и очутился на крыше.

Крыша дома, так же как и кровли соседних строений, поднималась вверх почти под прямым углом. Ползти по такому склону было практически невозможно: запросто скатишься вниз. Но шевалье остановило не это. Он готов был рискнуть и попытаться выбраться наружу. Но ведь он собирался вернуться с маршалом Монморанси, а тот вряд ли полез бы на крутую крышу, чтобы проникнуть в комнату Жанны. Юноша не хотел подвергать жизнь сиятельного герцога такой опасности.

За домом он увидел череду двориков и садов, огороженных высокими заборами. Спрыгивать во двор было бесполезно — из этого лабиринта стен, грядок и деревьев юноша никогда бы не выбрался. Оставался единственный путь — перескочить на крышу соседнего дома.

Это было очень рискованно. Шевалье напряженно размышлял, однако ничего другого придумать не мог. Но внезапно юноше показалось, что кто-то негромко зовет его.

В кровле соседнего строения тоже было небольшое отверстие, в котором виднелось лицо немолодого седобородого мужчины. Глаза этого человека со спокойным достоинством смотрели на Пардальяна.

— Где-то мы с ним уже встречались, — промелькнуло в голове у Жана.

— Спуститесь в дом, — тихо посоветовал старик. — По крышам вам не пробраться. Но этот дом стоит вплотную к моему, они соединяются дверью; сейчас она на замке, но я вам отопру.

Шевалье не сумел удержаться от возгласа радости; Жан хотел было горячо поблагодарить таинственного спасителя, но тот уже скрылся.

— Где же, черт возьми, я с ним сталкивался? — напрягал память юноша.

Он подполз к люку и спрыгнул на чердак.

— Ну как? — поинтересовался ветеран.

Шевалье сообщил ему о загадочном незнакомце; естественно, тот вполне мог заманить Жана в ловушку, но делать было нечего. Пардальяны раскидали наваленную у стены солому и к своему восторгу заметили низенькую дверку, из-за которой доносились неясные звуки. Минут через пять дверь открылась, и в проеме возник старец высокого роста в наряде из темного бархата.

— Приветствую вас, господин Бризар, и вас, господин де Ла Рошетт! — промолвил он. — Пожалуйте сюда.

Оба Пардальяна с изумлением воззрились на него.

— Как, господа! — улыбнулся старик. — Вы не узнаете человека, которого спасли на улице Сент-Антуан? Помните дом аптекаря и молодую даму?..

Ветеран хлопнул себя ладонью по лбу:

— Рамус! Ну разумеется, Рамус! Я, впрочем, не Бризар, как и этот юноша — не Ла Рошетт.

Рамус тонко усмехнулся.

— Мы вынуждены были назваться чужими именами, поскольку нас разыскивают… Разрешите представиться, Оноре де Пардальян, а это сын мой, Жан де Пардальян.

— Господа, — взволнованно произнес ученый, — я видел вчерашнюю стычку… Боже мой! Что за времена!.. Но проходите же, я расскажу вам все по порядку…

Пардальяны зашагали вслед за Рамусом; мужчины спустились по лестнице и попали в обширную столовую, обставленную красивой дорогой мебелью.

— Так вот, господа, — заговорил Рамус. — Вчера я вышел на улицу, чтобы полюбоваться торжественной процессией. И оказался невольным свидетелем жестокой битвы, разыгравшейся у соседнего порога. Что ж, услуга за услугу!.. Недавно вы спасли мне жизнь, и я подумал, что сумею отплатить вам тем же…

Я придумал план, который показался мне весьма и весьма удачным… Вчера я разыскал владельца этого строения и явился к нему.

— Сударь, — заявил я почтенному буржуа, — не могли бы вы сдать мне ваш дом на недельку?

— А зачем он вам? — спрашивает меня хозяин.

— Ко мне приезжают провинциальные родственники. Они живут в Блуа.

— Ах, вот как! Видимо, кто-нибудь из свиты, сопровождающей короля? Его величество как раз возвращается из Блуа.

А я ему и говорю:

— Вы угадали! Родственники — люди молодые, состоятельные. Я должен найти им приличное жилье. Мне показалось, ваш дом вполне подойдет.

— Ну что ж, — соглашается хозяин. — Можете взглянуть на него.

Оба Пардальяна смотрели на старого ученого с удивлением и благодарностью. А Рамус продолжал свое повествование:

— Сам не знаю, господа, как я сумел так удачно соврать… Конечно, лгать грешно, но мне очень хотелось помочь вам… Да и не велик грех… Но владелец отказался сдать это строение на неделю. Я ему предложил сто ливров за шесть дней, он не согласился. Потом двести ливров за пять дней, он опять не желает… Наконец я арендовал дом на три дня… Сумму называть не буду… Главное, я тут же перебрался сюда — и, как видно, вовремя…

— Отлично, сударь! Просто отлично! — воскликнул Пардальян-старший в полном восторге.

— Итак, вы можете в любую минуту воспользоваться задней дверью моего временного обиталища, она ведет в безлюдный переулок, где нет никаких гвардейцев…

— Сударь, но есть причины, которые не позволяют нам с отцом бежать отсюда одновременно. Сначала мне нужно выйти одному…

— Пожалуйста, юноша!

Старец довел Жана до задней двери, и шевалье, осторожно выглянув наружу, удостоверился, что в переулке Могильщиков, который он увидел перед собой, действительно не было ни одного караульного.

Жан не рискнул выйти на Монмартрскую улицу, где мог столкнуться с гвардейцами, а предпочел пробираться проулками; сделав изрядный крюк, он очутился наконец возле дворца Монморанси.

Жан изо всех сил забарабанил в дверь.

«А вдруг маршала нет в Париже? — подумал шевалье. Тогда я вернусь, атакую охрану, а там — будь что будет!»

Пардальян уже представлял, как, совершив чудо, он освободит Лоизу и ее мать, увезет их из Парижа и попросит у Жанны де Пьенн руки ее дочери…

Но тут дверь распахнулась, и на пороге возник достойный привратник. За его спиной подпрыгивал заливавшийся счастливым лаем Пипо.

— Ах, господин шевалье! — радостно воскликнул страж ворот. — Монсеньор ожидает вас с таким нетерпением!

Пардальян грустно улыбнулся:

— Вот как? Монсеньор меня ждет?..

— Да конечно же, конечно! Проходите, сударь!

Через минуту Жан предстал перед Франсуа.

— Вы появились, мой мальчик! — взволнованно проговорил маршал. — Значит, мы можем отправляться в путь. В Париже мы, видимо, ничего не найдем. Мне доложили, что какой-то загадочный экипаж был замечен на дороге, ведущей в Гиень… Это, несомненно, они… Ведь Данвиль — губернатор Гиени. Мы догоним карету и нападем на сопровождающий отряд.

— Сударь, — промолвил Жан, — прошу вас, подождите до вечера. А пока, умоляю, следуйте за мной.

— Шевалье, вам что-то известно!

— Прошу, монсеньор, надо спешить…

— Еще полчаса, и вы бы уже не застали меня в Париже…

— Вы бы уехали без меня?

— Конечно, шевалье. Я хотел догнать ту карету… Пардальян, вам уже что-то известно?

— Ах, сударь, не будем медлить!

— Ладно… Хотя мы теряем драгоценные часы!

И вскоре они шагали по переулку Могильщиков, где никто не обратил на них внимания. Они постучали, Рамус впустил их в дом и проводил в роскошно обставленную столовую.

Шевалье сказал старцу с трогательной прямотой:

— Сударь, вы ведь извините нас и позволите переговорить наедине?

— Чувствуйте себя, как дома! — поклонился Рамус и скрылся в комнате, которую отделял от столовой коридор.

— Куда мы попали? — поинтересовался маршал, изумленно озираясь.

— Заклинаю вас, монсеньор, потерпите еще немного!

Шевалье кинулся на чердак, где его с нетерпением поджидал отец.

— Дамы не находят себе места. Они беспокоятся за тебя! — вскричал ветеран.

Вымотанный шевалье плюхнулся на кучу соломы:

— Батюшка, будьте добры, передайте мадам де Пьенн и мадемуазель де Монморанси, что маршал здесь!

— Черт побери, шевалье! Ты привел его! — прошептал старый рубака и сжал рукой плечо сына. — Тебе плохо? Как ты до него добрался? — сочувственно осведомился Пардальян-старший.

— Не волнуйтесь, батюшка, — заверил его Жан, в голосе которого слышалось равнодушие человека, смирившегося с мыслью о скорой смерти. — Все вышло отлично. Я всего лишь привел герцога де Монморанси к его дочери… Только это — и ничего более!

«Ну что ж! Желаешь молчать — молчи! — решил про себя ветеран. — Оставайся один на один со своими страданиями. Позже я сумею разделить твои муки и поддержать тебя!..»

И старик поспешил вниз, к Жанне и Лоизе… А юноша забился в самый дальний, самый темный угол. Когда мать и дочь пробирались через чердак в соседнее здание, они даже не заметили молодого шевалье…

Невыразимая тревога терзала Франсуа. Сердце его неистово колотилось; он прижал руку к груди, словно стараясь умерить это бешеное биение.

На свете нет ни абсолютно хороших, ни абсолютно плохих людей. И мы должны признаться, что в эту минуту маршал усомнился в шевалье де Пардальяне.

Франсуа показалось, что его завлекли в ловушку. Конечно, маршал вполне доверял Пардальяну, но он жил в кровавую эпоху, когда самый преданный друг мог превратиться в смертельного врага. Герцог де Монморанси привык к изменам. Полная тишина царила в доме… Медленно текли минуты…

Маршал чувствовал себя все более неуверенно. На всякий случай он положил руку на эфес шпаги.

— Кто знает, что сейчас случится?.. Лучше быть начеку, — прошептал Франсуа и устремил застывший взгляд на дверь, за которой исчез Пардальян. Но вот эта дверь медленно открылась, и в комнату шагнула Жанна де Пьенн. Она, как всегда, была в глубоком трауре, и черные одежды лишь оттеняли ее скорбную красоту, трагическую бледность лица, бездонную глубину огромных глаз. Она увидела Франсуа и замерла, прижав руки к груди.

Но ведь ветеран заранее предупредил ее!.. Что же так потрясло бедняжку?

Потом потрясение сменилось безграничным удивлением. Она смотрела на маршала, но, похоже, не понимала, что происходит.

Хриплый крик вырвался из груди Франсуа. Зрачки его расширились; маршалу показалось, что перед ним — восставший из могилы призрак. Потом слезы пеленой застлали ему глаза и покатились по щекам, одна за другой. Он пожирал Жанну взглядом — неподвижный, словно каменная статуя. Он смотрел и смотрел на нее, смотрел с любовью и жалостью, со страхом и отчаянием…

Наконец он медленно приблизился к Жанне и опустился на колени… Склонившись перед безвинной страдалицей, он коснулся лбом пола у ее ног и сквозь рыдания воскликнул:

— Прости меня!.. Прости!.. Прости!

Сколько времени оставался Франсуа у ног Жанны?

Сколько времени твердил он эти слова, чередуя их с рыданиями и стонами?

Он стиснул в горячих ладонях ледяные пальцы Жанны. Потом вскочил и, не сдержав душевного порыва, привлек ее к себе, прижал к груди и, чуть отстранив, взглянул в прекрасные глаза…

Он хотел заговорить, рассказать все, что было у него на сердце, поведать ей, как он мучился, как страдал, как проклинал себя за содеянное…

Но Жанна не позволила ему ничего сказать. Жестом, исполненным безграничной нежности, она обвила руками его шею и положила голову на плечо любимого…

Сердце Франсуа сжалось от неизъяснимого страха…

Она подняла на него чистые, ясные глаза. Так смотрела когда-то юная девушка на своего возлюбленного. Всю ее охватило невыразимое чувство, вспыхнувшее в изболевшейся душе подобно одинокой яркой звезде на небосклоне…

Он вспомнил эти движения, эту улыбку… Да, да, семнадцать лет назад Жанна точно так же доверчиво опустила голову ему на плечо…

— Жанна, что с тобой? Жанна! — с дрожью в голосе спросил маршал.

Она же, не поднимая глаз, проговорила со счастливой улыбкой:

— О, наконец, наконец я расскажу тебе все, дражайший мой муж! Вот уже почти три месяца не решаюсь я поделиться с тобой моим восхитительным секретом… Но я не вправе скрывать от тебя… а потом я признаюсь батюшке…

— Жанна, Жанна! — вскричал потрясенный герцог.

— Да, Франсуа, да, мой милый… настал торжественный миг… Я — твоя супруга перед Богом, и Он благословил наш союз… Франсуа, я жду ребенка…

— Она лишилась рассудка… лишилась рассудка! — простонал Франсуа. Мольба и скорбь звучали в этом стоне…

И герцог де Монморанси без чувств упал на пол будто могучее дерево, поверженное ударом молнии.

Он отыскал наконец ту женщину, которую любил больше жизни…

Какая же судьба их ожидает?

Что будет с Жанной де Пьенн и Франсуа де Монморанси, которые обрели друг друга после долгих лет жестоких мучений? Что будет с шевалье де Пардальяном, горящим любовью к Лоизе? Что произойдет во Франции, охваченной великой войной между католиками и гугенотами?

Обо всем этом читателю поведает следующая книга:

«Эпопея любви».

1

Пьер де Ронсар. Сонеты к Елене, X, III. Перевод С. Шервинского.

2

Барре (франц. barre) — перечеркнутый, полосатый.

3

Бестиарий — гладиатор, сражавшийся на арене древнеримского цирка с дикими зверями.

4

Отец Карла IX, король Франции Генрих II погиб в 1559 году во время рыцарского турнира от смертельной раны, нанесенной ему капитаном королевских гвардейцев Монтгомери.

5

Название дворца Тюильри обозначает в переводе с франц. «черепичная мастерская».

6

Небесным, или Божьим судом называли в те времена поединок.

7

Ad patres (лат.) — к праотцам.

8

Рамус, Пьер де ла Раме (1515-1572) — французский философ, математик, механик; гугенот. Погиб в Варфоломеевскую ночь.

9

Жак-Клеман — монах, заколовший в 1589 году короля Франции Генриха III, который носил до восшествия на престол титул герцога Анжуйского. Жак-Клеман был убит на месте преступления.