У Герцена больше, чем у кого-либо другого, это преобразуется в утопию, насыщенную историософским м агизмом. Мы слышали уже его собственное свидетельство, что слово "республика" имело для него "нравственный" смысл, - точнее, это был идеал, заключающий в себе "магические" силы. Здесь лежит корень той безоглядной веры в магию всяческого прогресса, в магию революционного "деяния", которая от Бакунина и Герцена (в раннюю пору) продолжает доныне зажигать русские сердца. Вообще тема о "деянии", которую обычно связывают с влиянием идей Цешковского (48), имеет у Герцена, подчеркнем еще раз, свои собственные корни и внутренне связана с верой в "магическую" силу исторических форм ("республика"): эта тема до-гегелианская у Герцена, в гегелианский же период она, наоборот, кристаллизует вокруг себя все, что не укладывалось в схеме гегелианского характера. Мы узнаем (49), что "современная наука имеет иные притязания (кроме отвлеченного знания), - она хочет со своего трона сойти в жизнь. Ученые ее не удержат, - это не подвержено сомнению". Дальше читаем: "человек призван не в одну логику, но еще и в мир социально-исторический"; "в разумном, нравственно-свободном и страстноэнергическом деянии человек достигает действительности своей личности". Правильно понятая, эта мысль заключает в себе бунт против гегелианства, и это с полной ясностью выступает в том понимании человека, которое впервые до конца договаривает Герцен в книге "С того берега". {"Целые миры} поэзии, лиризма, мышления дремлют в душе каждого", пишет здесь Герцен (50) о том богатстве, которое есть в "каждом", но которое стоит в н е природы и над ней. Судьба этого богатства случайна, по своей внутренней силе именно оно возвышает человека и над слепым потоком природного бытия, и над слепым ходом истории. Герцен приходит к выводу, что "человек свободнее, нежели обыкновенно думают..., большая доля нашей судьбы лежит в наших руках" (51). "Нравственная независимость человека, пишет тут же Герцен, такая же непреложная истина и действительность, как его зависимость от среды". "Вне нас все изменяется, все зыблется; мы стоим на краю пропасти и видим, как он осыпается..., и мы не сыщем гавани иначе, как в нас самих, в сознании нашей беспредельной (!) свободы, нашей самодержавной независимости..." Это - уже своеобразный апофеоз личности, гимн человечности за возможность противоставлять себя всякому бытию. Понятно, что личность становится выше и исторического (тоже ведь слепого, ибо бесцельного) бытия, - и Герцен пишет даже такие слова: "подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее есть продолжение человеческих жертвоприношений"... - --------------------------------------(48) Особенно Шпет, а также и Чижевский. (49) См. статьи "О диллетантизме в науке" и "Письма об изучении природы". (50) Соч., т. V, стр. 444. (51) Ibid. стр. 472. Гегелианство с его подчинением личности путям Абсолютного Духа проваливается в ту новую концепцию жизни, которая вырастает у Герцена из философии случайности. Если гегелианство сильно чувствуется в некоторых гносеологических высказываниях Герцена (в статьях "О диллетантизме в науке" и в "Письмах об изучении природы"), если в Дневнике Герцена мы находим много выражений глубокого преклонения перед Гегелем, то это все не ослабляет того факта, что гегелианство почти целиком пропадает у него. Наоборот, принципиальный алогизм возвращает Герцена к прежним, в духе Шеллинга построенным учениям. 5. Когда-то Герцен запальчиво говорил, что "случая нет". В панлогизме Гегеля случайное в бытии занимает очень низменное место, оно не входит в "действительность". Но у Герцена рано выступает мысль о роковой силе случайности. Тут надо прежде всего отметить умножившиеся встречи со смертью, от холодного дыхания которой сердце исполнялось ужаса. "Тайна грозная и страшная тайна", - записывает Герцен в Дневнике (октябрь 1842-го года) по поводу смерти его друга, В. Пассека: - "как тут становится видно, что Jenseits - мечта, что только в теле и с телом мы - что-нибудь". Смерть собственного ребенка (декабрь 1842-го года) потрясает снова Герцена, и он пишет в Дневнике: "какая оскорбительная власть случайности". Алогизм, вместо разумности, - вот что ныне Герцен находит в бытии: "отсутствие разума в управлении индивидуальной жизнью очевидно для меня". Загадка и тайна человеческой судьбы, однако, пока не делают еще загадочным все бытие. В марте 1843-го года он записывает, "грустно, тяжело... неужели вся жизнь должна быть пыткой и мучением. Человек по песчинке, несчетным трудом, потом и кровью копит, а случай хватит и одним глупым ударом разрушает выстраданное". В 1844-ом году (август) по поводу неожиданной болезни старшего сына Герцен пишет: "что это за страшный омут случайностей, в который включена жизнь человека. Я сознаю себя бессильным бороться с тупой, но мощной силой, во власти которой личность и все индивидуальное". Еще позже: "шаткость всего святейшего и лучшего в жизни может свести с ума" (ноябрь 1844-го года). Через месяц формулы Герцена приобретают более широкий характер: "не только блага жизни, сама жизнь-шатка; малейшее неравновесие в этом сложном химизме, в этой отчаянной борьбе организма со своими составными частями - и жизнь потухла. Жизнь в высшем проявлении слаба, потому что вся сила материальная была потрачена, чтобы достигнуть этой высоты". Еще позже (в "Былом и Думах") (52) Герцен уже обобщает свои мысли в такой форме: "нас сердит нелепость факта... как будто кто-то обещал, что все в мире будет изящно, справедливо и идти как по маслу. Довольно мы удивлялись отвлеченной премудрость (! В. З.) природы и исторического развития; пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного". В этих словах уже отчетливо формулирован алогизм Герцена; случайное в природе и в истории, если не отрицает, то со всех сторон {ограничивает} разумный порядок, гармоническую слаженность в них. Убеждение в реальности случайности ве делает пока Герцена скептиком quand meme, но до конца разрушает не только построения Гегеля с их панлогизмом, но и более скромные положения научной и философской мысли, - и, конечно, совершенно разрушает религиозное восприятие жизни. Когда Герцен (еще до поездки заграницу) познакомился с книгой Фейербаха ("Das Wesen des Christentums"), это только подвело итоги тому разрушительному процессу, который шел в Герцене в его религиозном мире... Но именно потому, что бессмысленная случайность занимает такое огромное место во всем, Герцен, верный романтической установке духа, укрепляется в своем антропоцентризме. Этот антропоцентризм окрашен трагически, ибо построен на философии случайности, но он освобождает мысль Герцена от "фактопоклонства", от самоотречения во имя "законов природы". "У человека вместе с сознанием развивается потребность нечто свое спасти из вихря случайности..., это есть чувство своего достоинства и стремление сохранить нравственную самобытность своей личности", писал Герцен в 1848-ом году (53). В этих словах ясно выступает "субъективный идеализм" (в моральном смысле) Герцена: вопреки "вихрю случайностей", на руинах, создаваемых этим вихрем, человек может и должен утверждать свою "нравственную самобытность". С позитивистическим взглядом на познание, который к этому времени утвердился у Герцена, никак нельзя связать это гордое противоставление "нравственной самобытности" - вихрю случайностей (54): утверждение этой "нравственной самобытности", конечно, должно было лишь сильнее подчеркивать то, что в мире царит "вихрь случайностей". Вера в бессмертие совершенно - --------------------------------------(52) Былое и Думы, ч. III, стр. 300, 339. (53) Соч., т. V, стр. 212-3. (54) Мы уже упоминали (гл. IV) о возражениях Герцену Самарина, который упрекал {его} во внутреннем противоречии - в соединении упрямого позитивизма с столь же упрямым утверждением "нравственной самобытности" человека. пропала у него: "мы знаем, - писал он позже (55), - как природа распоряжается с личностями, - "ей все pавно, она продолжает свое. Выхода нет..., я был смущен и несчастен, когда эта мысль (об отсутствии личного бессмертия) начала посещать меня, я хотел бежать от нее, но все вело меня к смирению перед истиной, к самоотверженному принятию ее". Мы видели, что уже в период Гегелианства Герцен ищет "спасения" начала личности - в "деянии". "У человека не одна способность понимания, но и воля, которую можно назвать разумом творящим". Проблема личности теперь становится центральной: "личность - вершина исторического мира, - писал Герцен в 1848-ом году (56):- к ней все примыкает, ею все живет". Персонализм, утверждение "нравственной самобытности" и свободы в личности, утверждение независимости личности остается все же у Герцена лишь программой, для этого утверждения нет у Герцена никакой объективной основы. В потоке природного бытия личности не на чем утверждаться; как бы ни было значительно и глубоко ее внутреннее богатство, но она будет унесена и снесена слепым потоком. Против этого Герцен может выставить лишь этическую ценность личности: "с человеком, идущим добровольно на смерть, нечего делать, он неисправимо человек", - писал он однажды (57), -и там же читаем: "свободный человек сам создает свою нравственность", то есть сам восходит на ту вершину, которая этически (не метафизически) возвышает его над слепым потоком. Расхождение реального бытия и сферы ценностей остается все же непримиренным у Герцена; выход из этого невыносимого дуализма, возможный лишь на почве религии, остается закрытым для него. Герцен не впадает ни в этический релятивизм, ни в мечтательный идеализм, он остается всегда на высоте этического сознания. По дуализм бытия и ценностей, раз он не разрешен, ведет к бездне, к трагическому бездорожью, к крайнему пессимизму. Ни проститься с натурализмом, с учением о слепоте природы, ни расстаться с категорическими императивами морального сознания не хотел Герцен, и это извнутри обрекало его на бесплодное стояние у бездны. Антропоцентризм Герцена не развернулся из этической сферы в план метафизики, - он ведь по-прежнему хотел объяснять человека из природы, а не природу из человека Все это достигает предельной резкости в историософии - --------------------------------------(55) Былое и Думы, ч. 1П, стр. 359. (56) Соч., т. V, стр. 213 (57) Ibid. стр. 225. Герцена - крушение гегелевского логизма здесь наиболее глубокое. 6. От раннего провиденциализма, при котором Герцен, как мы видели, совершенно отвергал возможность случайности, Герцен в 40-ые годы прямо перешел к гегелианскому пониманию истории, как самораскрытия Абсолютного Духа. Природа и историческое бытие, при всем существенном их различии, едины в этой "субстанциональной" своей основе, - они мыслятся Герценом в живой их непрерывности и существенной связности. Несмотря на то, что у Герцена все настойчивее выступает мысль о "вихре случайностей" (не только в природном, но и в историческом бытии), он все еще защищает идею "разумности" в истории. Он писал убежденно, что "наука (сюда входит и история)... развила истину разума, как надлежащей действительности: она освободила мысль мира из событий мира, освободила все сущее от случайности... раскрыла вечное во временном, бесконечное - в конечном и признала их необходимое существование". В этой формулировке, излагающей пути научного (в том числе и исторического) познания в духе Гегелианства, нет еще безоговорочного поклонения фактам ("факты..., взятые во всей случайности бытия, несостоятельны против разума, светящего в науке"), но тут во всем {есть} тот "фанатизм рационализма" (как выразился сам Герцен позже) (58), тот "панлогизм", который пока всецело определяет мышление Герцена. Когда различные сомнения приведут Герцена к признанию алогизма в истории, то это случится вследствие того, что "случайность", которая раньше признавалась лишь для "фактического" бытия, но исчезала в философской переработке фактов, станет для мысли Герцена уже подлинной реальностью. Именно на этом и совершается крушение "панлогизма" у Герцена, - и тем пунктом, где это ярче всего предстанет перед ним, явится, как мы уже видели, судьба человека, где "оскорбительная власть случайностей" сказывается на каждом шагу. "Человек менее всего может сдружиться, - писал (в 1845-ом году) Герцен, -с чрезвычайной шаткостью, непрочностью всего лучшего, что у него есть" (59). "К моему обычно светлому мировоззрению, писал Герцен своему другу Огареву еще в 1843-ем году, - привился всеразрушающий скептицизм... ничтожные по наружности события сделали эпоху внутри" (60). Медленно подтачивалось историософское мышление Герцена, но уже в 1847-ом году он остро пишет о "противоречиях в сознании современного человека..., которые исказили - --------------------------------------(58) Былое и Думы, {ч}. IV, стр. 97. (59) Соч., т. Ш, стр. 433. (60) Ibid. стр. 238. весь нравственный быт". Эти противоречия состоят в том, что есть "желание сохранить науку со всеми ее правами, с ее притязаниями на самозаконность разума, на действительность ведения", и есть "романтические выходки против разума, основанные на неопределенном чувстве, на темном голосе" (61). Мы уже приводили выше заключение Герцена (это уже в 1848-ом году) о "потребности спасти нечто свое из вихря случайностей", - и больше всего это относится к историческому бытию, в котором "вихрь случайностей" является постоянным и неизменным. В письме к друзьям в Москву (тоже 1848-ой год) (62) Герцен довольно еще сдержанно говорит, что случайность "элемент несравненно более важный в истории, нежели думает германская философия", и еще через год он пишет Грановскому: "история отделяется от природы только развитием сознания, ноне имеет цели" (63). Это уже бунт против Гегеля, - и в книге "С того берега" уже en toutes lettres развивается философия алогизма. Даже о жизни природы здесь говорится в приведенном уже раз тексте: "жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого pазума". Но главные удары падают на учение об истории. "Будущего нет, его образует совокупность тысячи условий, необходимых и случайных, да воля человеческая... История импровизируется... она пользуется всякой нечаянностью, стучится {разом} в тысячи ворот..." "Доля всего совершающегося в истории покорена физиологии, темным влечениям", - читаем тут же. Герцен еще верит здесь в "законы исторического развития" (64) и твердо верит в "независимость природы",, но постепенно скепсис проникает дальше. В итоге, у Герцена складывается очень своеобразный, историософский мистицизм, смешанный с натуралистическим воззрением на "поток" исторического бытия; его новое понимание истории очень напоминает формулу одного новейшего философа, что история есть "внесение смысла в бессмысленное бытие". История движется загадочным "elan historique" ; историческое бытие "течет", движется, ноне распадается на отдельные и независимые "куски". Эта целостность исторического бытия остается у Герцена загадочной. необъясненной, - здесь сохраняется в сущности гегелианское восприятие истории, как целостного потока, только у него - --------------------------------------(61) Соч., т. V, стр. 13-15. (62) Ibid. стр. 244. (63) Ibid. стр. 281. (64) Ibid. стр. 433. отнята связь с Логосом. Мысль Герцена, уже решительно признавшая силу случайности, продолжает, таким образом, по существу, двигаться в линиях романтической натурфилософии и историософии. Как природа есть некое целое, так и историческое бытие есть некий связно-загадочный в своей целостности, но слепой поток. Герцен пишет: "Ни природа, ни история никуда не ведут и потому готовы идти всюду, куда им укажут, если это возможно". В этих словах главная мысль герценовского алогизма: "история не имеет цели", "никуда не идет", - то есть в ней нет "логоса", а масса случайного. В статье "Концы и начала" Герцен пишет о "вулканической работе под землей (в истории)", - это эквивалентно работе "крота" Гегеля. Герцен не щадит слов, чтобы обличить алогичность исторического потока, он любит говорить о "растрепанной импровизации истории". Но почему, собственно, держится Герцен так за романтические категории и с такой жесткостью упрекает историческое бытие, что в нем царит "импровизация"? Потому, что с этим связана вся тайная религиозная мечта Герцена, его мечта об идеальном строе, имеющем осуществиться в истории, то есть здесь, на земле. Религиозный имманентизм - который совершенно вытеснил для Герцена христианство - им, конечно, мыслится в категориях Гегелианства, - и оттого так мучительно переживает свое разочарование в "логичности" истории Герцен. Его историософский алогизм пробил слишком большую брешь в религиозном мире Герцена, но отказаться от религиозного имманентизма он не смог, - и потому его философские построения остались незаконченными, Герцену оставалась только трагическая остановка на констатировании "растрепанной импровизации" истории. В одном месте в "Былом и Думах" Герцен делает любопытное признание: "сознание бессилия идеи, отсутствие обязательной силы истины над действительным миром огорчало нас. Нами овладевает нового рода манихеизм, мы готовы верить в разумное (то есть намеренное) зло, как верили раньше в разумное добро". Вот это "сознание бессилия идеи" и вскрывает затаенную установку Герцена, - он все ищет "разумности" хотя бы во зле, то есть ищет гегелианского логоса в истории. Нельзя не обратить внимания на смысл того, что означает исторический алогизм у Герцена. Это не только разложение Гегелианства, это есть уже кpизис секулярной идеологии. O.С. Булгаков справедливо считает Герцена "религиозным искателем" (65), - --------------------------------------(65) С. Н. Булгаков, Душевная драма Герцена ("От марксизма к идеализму", стр. 163). каким он остался и тогда, когда стал атеистом. Основная тема Герцена - об утверждении личности в Абсолюте, ограждающем ее от власти смерти и "вихря случайностей", - есть тема религиозная, которую Герцен пытается разрешить на основе секуляризма, то есть отвержения Церкви. Гегелианство было все же некоторым решением основной темы Герцена, поскольку оно связывает личность с Абсолютным Духом, усматривает в человеке раскрытие Абсолютного начала. Но так как судьба личности здесь находит лишь мнимое решение, то Герцен должен был это признать. Как Белинский, как впоследствии Толстой, - так и Герцен не смог связать с религиозным имманентизмом Гегелианства факт смерти; разложение Гегелианства есть неудача самого подхода к философии, развивающейся в линиях секуляризма... Страхов прав, когда утверждает, что Герцен "дошел до полной безнадежности еще до революции 1848-го года" (66), - и самое разочарование Герцена в западной культуре, отразившееся впервые с чрезвычайной силой в его книге "С того берега", - лишь завершило передом в религиозных и философских исканиях Герцена, прежде всего. 7. Критика западной культуры: у Герцена везде отмечена пристрастием и даже озлоблением. С. Н. Булгаков справедливо пишет, что Герцен "не удовлетворился бы никакой Европой и вообще никакой действительностью. ибо никакая действительность не способна вместить идеал, которого искал Герцен". Нам незачем входить в подробности этой критики Запада у Герцена (67), но мы должны остановиться на том, к чему пришел Герцен в итоге того идейного крушения, которое он пережил и которое он с такой мужественной правдивостью выразил в своих произведениях. Сам он характеризует свою общую позицию, как нигилизм, но слово "нигилизм" имеет в устах Герцена совсем не тот смысл, какой в него обычно вкладывают. Под нигилизмом Герцен разумеет (68) "совершеннейшую свободу": "нигилизм, это- наука без дог матов, безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий". Это есть отвержение всякой метафизики, отказ от безусловной нравственности, принципиальный релятивизм, -и в то же время страстное искание хотя бы частичного смысла, хотя бы временного торжества над бездной, перед ко торой себя видит зрелый человек. Это есть философия отчаяния, безнадежности и безверия, - романтический бунт против тусклой действительности, против мещанского упоения внешними благами, - бунт, диктуемый - --------------------------------------(66) Страхов, Борьба с Западом, стр. 81. (67) См. об этом в {моей} книге "Европа и русские 'мыслители", гл. IV (68) Былое и Думы. ч. V, стр. 611-2. последними остатками религиозного сознания, которое только в Царствии Божием, только в Боге и могло бы найти себе покой... Кое-что вое же и при этом бунте осталось - те элементы, из которых в лучах живой религиозности могла бы развиться творческая сила. Это предчувствовал и сам Герцен, но для обоснования такой позиции в его системе не хватало основного - укоренения мысли в Трансцендентном... Герцен настойчиво ищет того, чтобы отвоевать для личности твердую точку в бытии, но не может выйти за пределы внутреннего мира человека. Он мог бы успокоиться на утверждении "трансцендентальности" высших сторон в человеке, но для этого он был слишком реалистом. Герцену остается лишь защищать права "самобытной нравственности", без надежды ее обосновать. Действительно, как мы видели, Герцен договаривается до учения о "беспредельной свободе" человека, хотя сам уже подчеркивает "оскорбительную власть случайности". В той же книге "С того берега" читаем (69): "я не советую браниться с миром, а советую начать самобытную независимую жизнь, которая могла бы в себе самой найти спасение даже тогда, когда весь мир, окружающий нас, погиб бы". А вот другая формула там же: "остановить исполнение судеб до некоторой степени (!) возможно: история не имеет того строгого, неизменного пред назначения, о котором проповедуют философы; в формулу ее развития входит много {изменяемых} начал, - во-первых, личная воля и мощь". Среди "вихря случайностей" Герцен, как за соломинку, хватается за категорию возможности, чтобы удержаться на ней. Эта категория "возможности", по существу связанная с философией случайности, помогла Герцену построить учение о том, что Россия "может", минуя фазу капитализма, перейти прямо к социальному идеалу. Здесь Герцен от крыл для русской мысли очень плодотворную и творческую основу для разных утопических и теоретических построений (у Михайловского и его группы), хотя сам он мало использовал "категорию возможности" для общей философии. Таковы итоги философских исканий Герцена. Они скудны, они по существу - крайне пессимистичны, - и из этого трагического тупика он сам выхода не нашел. Релятивизм, скептицизм и всегда его сопровождающий расплывчатый мистицизм, иррационализм и Алогизм - все это разрушило гармонический строй в понимании природы и открыло простор для философии случайности. Эта философия случайности дала, правда, простор для категорического утверждения прав личности на "самобытную - --------------------------------------(69) Соч., т. V, стр. 483. нравственность", но не более. Моральный мир оказался не имеющим никакого отношения к действительности, он как раз потому и противостоит ей, что от нее независим. Герцен в философии случайности нашел базу для утверждения "беспредельной свободы" человека и для абсолютности его этического идеализма. Но философия случайности, конечно, достаточно зыбкое основание для такой возвышенной антропологии; с другой стороны, именно она позволила Герцену вскрыть основную проблематику личности. Духовные запросы личности суть "непреложный факт", по мысли Герцена, - и здесь он не уступил позитивизму ни пяди земли. Оттого его общая позиция заключается в "полупозитивизме", в парадоксальном сочетании позитивизма в учении о бытии и отрицании позитивизма в учении о "независимости" духовного строя человека от реального бытия. Прибавим к этому, что пламенная защита свободы и безупречное следование требованиям морали соединялись у Герцена с глубоким эстетическим чувством. В красоте Герцен искал не одного эстетического наслаждения, но и ответа на романтические искания души. В этом Герцен по-новому строил тот самый эстетический гуманизм, в котором русская секулярная мысль искала и раньше замены религиозной правды. В лице Герцена сильная и глубокая мысль еще раз сделала попытку, сохраняя тему христианства, отбросить "потусторонний" мир, пробовать в пределах религиозного имманентизма найти разрешение данных христианством тем .Неудача Герцена, его "душевная драма", его трагическое ощущение тупика все это больше, чем факты его личной жизни,- в них есть пророческое предварение трагического бездорожья, которое ожидало в дальнейшем русскую мысль, порвавшую с Церковью, но не могшую отречься от тем, завещанных христианством.