I

Конка, запряженная двумя опоенными клячами, дребежжа колокольчиком, тащилась так медленно и так долго ожидала на разъездах встречную, что Коля начал беспокоиться: не опоздал ли. На башенных вокзальных часах до отхода поезда осталось двадцать минут. В зале I и II класса, куда пропускает чистую публику сереброгалунный, такой же, как в гимназии, только подородней и повеличественней швейцар, — Карлушки не видно. Наверное, уже сел в вагон. На всякий случай Коля заглянул в базарную толкучку третьего и в проходе между лежавшими на замызганном, как в уборной, полу мешками и бабами с грудными младенцами увидел Карлушку. Он стоял с высоким студентом и двумя курсистками.

— Я думал, что ты не приедешь. Знакомься… Это две сестры, две Розы. Роза Черная и Роза Красная. Степан, а это тот парнишка, про которого я тебе говорил…

Кудрявая стриженая брюнетка с резкими, как от грима, чертами, похожая на оперного демона, задорно засмеялась, смутив Колю:

— Ой, какой вы еще юнец! Ничего, мы вас обработаем.

— Роза, зачем ты так? — остановила ее сестра (неужели они, правда, сестры?), некрасивая, вся в веснушках, с красно-рыжими (как Дурасов) волосами.

Долговязый студент (в зале разве один только жандарм у кассы подойдет ему по росту!) с длинными, светлыми, точно вымытыми перекисью, волосами, рассыпающимися из-под лодочкой смятой выцветшей фуражки, ссутулясь, нагнулся и крепко, как взрослому, пожал Коле руку, сказав только одно слово:

— Балмашев.

Рядом с порывистым Карлушкой Балмашев кажется флегматичным. Он молчаливо стоит, запустив правую руку в карман черной шинели, точно придерживая что-то, а левой рассеянно пощипывает тощий золотистый кустарник на подбородке. И светло-голубые глаза его не вскидываются броско, как у Карлушки, а смотрят упорно-спокойно из-под пепельных ресниц. Но Коля почему-то смущается от этого простого взгляда еще больше, чем от смеха Черной Розы, и не знает, о чем разговаривать, и рад, что носильщик принес билет с плацкартой и что Карлушка, расплатившись с ним, сам подхватил свой багаж и двинулся к выходу.

Черная Роза протиснулась в вагон вслед за Карлушкой посмотреть, как он там устроился, и через несколько минут спрыгнула с подножки прямо на Балмашева, ухватив его за рукав. Следом за ней в распахнутой шинели, как будто ему вдруг стало жарко на морозе, вылез и Карлушка.

— Не дури, Роза! — остановила ее сестра. — Когда же вас ждать, Карл?

— К Пасхе, не раньше.

— Ой, как долго! — шутливо ужаснулась Черная Роза. — Я не вынесу такой долгой разлуки! Это не в моем характере.

— Вряд ли ты засидишься в Киеве, — сказал Балмашев. — После такой заварухи университет, наверное, закроют. Чего доброго еще попадешь в солдаты. Теперь всего можно ждать.

— Там увидим, что будет.

И, подхватив под руку Черную Розу, Карлушка повел ее смотреть паровоз.

Наконец ударил третий звонок. Карлушка, распрощавшись со всеми и обнявшись с Балмашевым, вскочил на подножку и, держась за поручни, замахал фуражкой, крикнул старающейся поспеть за тронувшимся поездом Черной Розе:

— Смотрите же, Роза…

Конец фразы, оборвавшись, упал под колеса. Балмашев замахал высоко вскинутой фуражкой и потом с трудом нахлобучил ее на рассыпавшиеся от ветра волосы.

По выходе из вокзала Коля поспешил распрощаться со своими новыми знакомыми.

— Где вы живете? — спросил Балмашев. — Я зайду к вам на днях. Не надо записывать, я и так запомню…

— Степан, приведите его к нам как-нибудь вечером, — предложила Красная Роза.

— В самом деле приведите! — горячо подхватила Черная Роза. — Вы ведь придете к нам? Непременно приходите…

— Приду, — буркнул, влезая в конку, Коля, польщенный приглашением, но втайне сомневаясь в его искренности: верно, хотят загладить сорвавшуюся невольно обидную для него кличку «юнец».

Прошло более недели. Балмашев не приходил. Наверное, забыл адрес, решил Коля, которому надоело высиживать вечера дома в напрасном ожидании.

Но Балмашев зашел неожиданно часов в десять утра в праздник, когда хозяйка была у обедни. Коля сам открыл дверь и провел гостя к себе.

— Славная у вас комнатушка, — одобрил Балмашев. — И окошко в сад, а оттуда через забор на другой двор. Жаль только, что ход не отдельный.

Он бросил фуражку на стол и, взяв Колину гребенку, стал расчесывать рассыпавшиеся волосы перед стенным зеркалом, где оснеженный край соседней кровли отражался серебряным гробом, покрытым синим воздухом. Роговой гребень потрескивал невидимыми электрическими искрами.

— Я принес вам кое-что почитать, — вынул Балмашев из кармана шинели какую-то смятую тетрадку. — Только не засыпьтесь. Это нелегальная литература. Будьте осторожней с ней. Можете дать почитать своим товарищам, самым надежным, которые не выдадут. Я к вам зайду через недельку.

В полутемной, пропахшей нужником передней перед тем, как пролезть в обитую войлоком дверь, Балмашев обернулся и сказал неожиданно:

— Зайдем как-нибудь вместе в гости к девчатам. У них весело. Сыграем на гитаре, споем.

Коля был разочарован. Он думал, что Балмашев, как Васильев, обстоятельно побеседует с ним, проверит его знания. А вместо этого он запросто занес ему нелегальную литературу, как какую-нибудь обычную книгу для чтения!

Измятая тетрадка, вроде общей, только без клеенки, со слипшимися глянцевитыми страницами, исписанными печатными от руки лиловыми буквами, такими же, как на листовках комитета сношений. Вместо заголовка стоит: «Отчего студенты бунтуют?», но фамилии автора нет ни в начале, ни в конце. Коля два раза подряд, боясь пропустить хоть слово, перечел тетрадку. В комнате одному не сиделось, тянуло пойти и передать другим то, что он только что узнал сам. Спрятав тетрадку в верхний карман куртки, Коля вышел на улицу. Ему вдруг стало (как после встречи с ней) радостно и чуточку жутко: словно что-то огнеопасное, взрывчатое запрятано на груди у сердца. Вот-вот само возгорится и разорвется от неосторожного движения.

Проходя мимо щеголеватого околоточного на углу Немецкой, Коля злорадно усмехнулся. Вот бы всполошился, если бы узнал, что у него в кармане! Засвистел бы в болтающийся аксельбантом свисток, переливчатым горохом призывая на помощь постовых городовых, и, вырвав револьвер из кобуры, кинулся бы в погоню за ним. А он, не оборачиваясь на тревожные свистки и предостерегающий выстрел вверх, нырнул бы в густую толпу гуляющих и, шмыгнув в знакомый проходной двор, одурачив преследователей, вышел бы как ни в чем не бывало на площадь к театру!

II

Под строгим секретом Коля дал брошюру Загрубскому, а потом одному знакомому по кружку Ильина семикласснику. Балмашев зашел еще раз, но и второй его приход был так же мимолетен, как первый. Он не стал разговаривать с Колей о прочитанном, а просто взял брошюру и дал вместо нее другую, печатную, потолще. Это был роман Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов». Коля начал читать его тут же после ухода Балмашева и не смог оторваться, пока не дочел до конца — часа в два ночи. И еще с полчаса в волнении прошагал по комнате, не скоро заснул и спал плохо: в сумбурных кошмарных снах ему мерещилось, что он участвует в каком-то террористическом заговоре.

Вскоре затем вернулся из Киева Карлушка. Возвращаясь из гимназии, с ранцем за плечом, Коля вдруг услышал из пролетевших мимо саней знакомый голос.

— Эй, Альтовский!

Хлопнув по плечу кучера, Карлушка остановил лошадь и, отстегнув отороченную мехом синюю суконную полость, отрезал коротко вместо разговора:

— Садись… Едем.

— Куда? — спросил Коля, после того как влез в сани.

— Ко мне в Покровск. Заедем только за Степкой Балмашевым.

— Но мне надо сначала зайти домой.

— Зачем?

— Пообедать… Оставить ранец с книгами.

— Ерунда. Закусим у меня. Ранец брось в ноги, под козлы.

Кучер, бритый немец-колонист, старается вести вороную крупную лошадь под рысака и разгоняет ее как на катании на Масленицу. Сани катятся вниз по Вольской мимо губернаторского особняка и сворачивают на плац-парад. На углу у деревянного домишки Карлушка вылез из саней и скрылся в калитку. Через несколько минут он вышел вместе с Балмашевым.

— А, и вы с нами? — немного как будто удивился Балмашев, увидев Колю.

В легких санках троим тесно, и Коле пришлось сесть на колени к Карлушке. Тот что-то оживленно рассказывает про Киев, но Балмашев больше отмалчивается. На крутом взвозе лошадь скользя оседает на задние ноги, потом с половины, убегая от подсекающих саней, размашистой рысью кидается вниз. Оборванный мальчишка попробовал было прицепиться сзади, но не удержался и, упустив укатившуюся ледянку, полетел под откос. Балмашев, обернувшись, погрозил ему шутливо пальцем.

Ровная издали дорога через Волгу горбылится ухабами, и сани ныряют, как лодка на волнах от парохода.

В проране между песками Карлушка что-то крикнул по-немецки кучеру, и тот повернул налево вдоль Зеленого острова.

— Halt, Johann! Halt! [1]

Дав кучеру папиросу и закурив, Карлушка вылез из саней и вместе с Балмашевым полез зачем-то на остров.

— Подожди нас здесь, — сказал он, но Коля не выдержал и пошел за ними.

Под песчаным обрывом намело сугроб, и ноги, как в валенки, увязают выше колен в большие следы Балмашева. В незасыпанном снегом пещерном углублении чернеют остатки костра с рыбьими костями: пиршество какого-нибудь рыболова-любителя, терпеливо с колокольчиками на закидных удочках высиживавшего здесь осенью сазанов. Осыпанные известковой изморозью густые заросли ивняка гнутся зябко и шелестят сухо, как осока.

Куда они скрылись? Коля хотел было окликнуть их, но, выбравшись из чащи, увидел обоих. Что они там делают? Карлушка поставил стоймя доску у осокоря и отмеряет зачем-то шаги. Балмашев же стоит на бугре и в черной студенческой шинели с занявшимися на затылке волосами резко выделяется вместе с торчащими на берегу шорнштейнами паровых мельниц на широком вулканическом разливе заката. А его длинная тень, вытянувшись во весь рост, с петлей башлыка на шее, упала в негашеную известь снеговой ямы, как высокая Соколова гора, рухнувшая сизым обвалом на затон с зимующими в спячке пароходами и баржами. Только один крайний пассажирский, с огнями во всех стеклах, празднично плывет навстречу надвигающейся ночи, как в навигацию. И кажется, что кто-то, прощаясь, машет красным на борту.

Балмашев вытянул правую руку, и из черного мохрастого рукава (точно чиркнул спичкой прикурить на ветру) выпыхнул огонек. Два слившиеся в один треском сухого эхо выстрела…

— Стой! — крикнул Карлушка Балмашеву, и оба пошли осматривать доску.

В двух местах — наверху и в середине толстая доска насквозь, как ржавым гвоздем, прошита пулей.

— Вот. она где засела, — показал Карлушка и попробовал выковырнуть пулю перочинным ножом из дерева, но она глубоко ушла под кору.

— Ты зачем здесь? — строго прикрикнул он на подошедшего Колю. — Я ведь тебе сказал, чтобы ты не ходил за нами.

— Все равно. Пускай его, — заступился Балмашев. Карлушка взял револьвер и выстрелил два раза в доску, но попал только раз.

— Дай и мне выстрелить, — попросил Коля.

— Зачем? — презрительно обрезал Карлушка. — Ты и револьвер-то держать не умеешь.

— Нет, умею. Я стрелял раз из двустволки, — невольно соврал Коля.

— Дай ему.

Взяв у Карлушки револьвер, Балмашев показал Коле, как надо стрелять. Коля судорожно сжал черный холодный револьвер и, прищурив левый глаз, нажал спуск. Руку рвануло вверх, и в ушах звоном отдался тупой удар.

— Промазал. Эх ты стрелок!

Но Коля не поверил Карлушке и сам тщательно осмотрел доску, но следа от пули не нашел.

— Отойдите! — крикнул Балмашев и выстрелил еще два раза. Одна пуля отщепила край доски, зато другая ударила в самую середину.

— Все семь.

Балмашев перезарядил револьвер и, положив его в карман, закурил, глубоко затягиваясь.

— Смотри никому ни гугу про стрельбу, — строго сказал Коле Карлушка, оттаскивая в яму простреленную четырьмя пулями доску.

Синий айсберг Соколовой горы наплывает с берега на остров. Без призывных гудков, утопая в потемках, пароход потушил все огни. Рослый белокурый осокорь, командуя, машет по ветру ветвью, как шашкой. Не смея ослушаться, с невнятным ропотом штыковые серые шеренги ивняка смыкаются вокруг черной шинели Балмашева. Смешанный с песком снег хрустит под его шагами, как посыпанная в холеру негашеная известь. Непогасший закат, он может извести перед тьмой своим томлением!

— Nach Pokrovsk, Johann! Гони! Schnell! Schnell! [2] Вот и Покровск с метельным пустырем базарной

площади вокруг благолепно теплющегося всенощной собора и с хмельной горластой песнью п д рывки гармошки на раскатывающихся встречных розвальнях. И, как трактир, керосиновыми фонарями снаружи и лампами изнутри заманивает каменный двухэтажный дом, перехваченный в пузатой талии пятисаженным железным поясом вывески с золотом букв по черному: «Бакалейный гастрономический магазин Братья Думяер». Дворник в тулупе предупредительно распахнул двухстворчатые ворота в острожном заборе, густо, как борона, утыканном гвоздями острием вверх.

— Иоганн, — по-русски сказал кучеру Карлушка с крыльца. — Распряги и покорми лошадь. Потом приходи ко мне наверх выпить и закусить. Понял?

— Яволь, яволь, Карль Егорич, — засуетился Иоганн.

В просторном доме пустынно и неуютно, как в кирке. Видно, что хозяева, разбогатевшие немцы-колонисты, еще не обжили новых каменных хором и не освоились после крестьянства со своим второй гильдии купечеством. И сиротливо жмется в угол от наседающих пузатых комодов, взбитых перин и развешенных по стенам лютеранских изречений шаткая этажерка с книгами. Вероятно, поэтому-то Карлушка и предпочитает держать свою библиотеку не здесь, а в саратовской наемной комнате.

Нагнувшись, Балмашев стал греть перед огнем растопленной печки свои красные, зазябшие без перчаток руки.

— Вот это здорово! — одобрительно встретил он Карлушку, принесшего из магазина целый кулек закусок. — После сегодняшней удачной пробы можно и кутнуть. Верно, Карл? А как насчет двуглавой, царской?

— Есть, Степка, есть.

— А, Марихен! — Балмашев взял у раскрасневшейся голубоглазой Марихен ведерный кипящий самовар и держал его на весу, пока она накрывала скатертью стол.

— Ви гет эс? [3] Когда свадьба?

— Никода, — смущенно, но довольно прыснула от смеха Марихен, быстро шмыгнув на лестницу и с размаху налетев на Иоганна.

Он — в новой синей поддевке и красной рубахе, рыжеватые волосы его лоснятся маслом, но даже махорочный перегар его кривой немецкой трубки не перешибает принесенного им из конюшни запаха конского пота и навоза. Выпив одним махом полный стакан водки, Иоганн захмелел и, подмигивая, фамильярно захлопал Карлушку по плечу, уже без отчества, бессмысленно повторяя точно икая:

— Ик вайе я [4], Карль… Ик…

— Оставайся ночевать. Охота тебе тащиться ночью через Волгу, — уговаривал Карлушка.

— Не могу. Мне непременно надо быть сегодня в городе, — стоял на своем Балмашев, и Коля решил ехать с ним.

Резкий переход из натопленной жарко горницы на мороз, от белой настольной скатерти с кипящим ярко вычищенным самоваром к суровой скатерти снегов с остывшим никелированным месяцем, приятно бодрит и возбуждает. От этого или от выпитого портвейна хочется выкинуть что-нибудь необыкновенное — выхватить вожжи у Иоганна и револьвер у Балмашева, выстрелить вверх и пустить во всю испуганную лошадь. Но Балмашев молча сидит рядом, подняв воротник с развевающимися по ветру концами башлыка и засунув руки без перчаток в рукава, как в муфту.

Иоганн сначала энергично дергал лошадь и покрикивал по-немецки и по-русски, а потом замолк и начал покачиваться на облучке… Задремал… Колю тоже тянет ко сну… Кажется, что он едет домой на Святки со станции, закутанный в чапан, убаюканный ухабами…

— Стой, Иоганн! Стой! — заорал вдруг Балмашев, выскочив одной ногой из саней и перехватывая возжи. — Куда ты к черту едешь? Не видишь что ль — полынья…

Впереди перед упершейся лошадью, расплываясь, дымится большое черное пятно. Золотой поплавок месяца, не то заманивая, не то предостерегая, покачивается на ряби у другого края.

Полынья!

— Лошадь уперлась. А ты ее еще гонишь. Эх, голо-иа стоеросовая!

— Ничево… ик вайе… ик, — оправдывался очнувшийся от дремоты Иоганн.

Выхватив вожжи, Балмашев повернул лошадь, оставляя темный след на талом снегу, и сам правил, стоя, пока не выехали на накатанную дорогу.

— Глупая история, — поежился плечами, вернув вожжи Иоганну, Балмашев. — Могли бы нырнуть под лед. Хорошо, что лошадь встала.

И только тогда, когда полынья осталась позади, Коле вдруг стало жутко. Вспомнился рассказ очевидца, как, заливаясь бубенчиками, с седоками в шубах, развалившимися в ковровых санях, мчалась чья-то масленичная тройка из Заволжья через Волгу к Увеку. Им махали, кричали с горы: «Назад… назад… полынья…» Но они не слышали, относил ветер, а может, пьяны были, и с разгона влетели в полынью, канули под лед. Даже ни одной шапки не всплыло. Неужели так могло бы случиться и с ними?

— А вы знаете, как надо выбираться из полыньи? — спросил, закурив, Балмашев. — Надо хвататься за лед против течения. Тогда поднимает ноги и легче выкарабкаться. По течению же тянет ноги под лед…

Стальные полозья чиркнули по песку. Отмель, а за ней — Тарханка. Тут не опасно — как ни пьян Иоганн, а в полынью не заедет… Вон и крутой Московский взвоз, накатанный розвальнями, как ледяная гора, с огневою шеренгой керосиновых фонарей по краям, и над ним сторожевою вышкой торчит старый собор с безногим калекой-сиротой у паперти — забытой пугачевской пушкой.

— Мы тут слезем и поедем на конке, — сказал Балмашев. — А ты, Иоганн, поезжай назад за обозом. Только не спи…

— Ик вайе я шон… [5] ик вайс, — заикал Иоганн, заваливаясь поудобней в сани и пуская лошадь вдогонку за скрипучим обозом крестьянских розвальней.

— Балда! — махнул рукой Балмашев и на ходу вскочил на конку.

Неловко идти так поздно по улицам с ученическим ранцем, и Коля прячет его, как портфель, под полой.

— Без обеда сидел до самой ночи! Без обеда сидел! — хором начали дразнить его мальчишки, катавшиеся на санках по крутому взвозу.

Но Коля не удостоил их ответом. Если бы они только знали про стрельбу из револьвера, то с каким бы уважением и завистью посмотрели ему вслед!

III

— Альтовский, мне нужно поговорить с вами конфиденциально.

— В чем дело?

— Мне передавали, что у вас есть… запрещенная литература.

— Кто передавал?

— Я хотел попросить вас, чтобы вы дали ее почитать мне, — увиливая от ответа и от испытующего взгляда, мнется Граве.

— Вам наврали. Никакой запрещенной литературы у меня нет. Я даже не знаю, что это за литература. Может быть, вы мне объясните? — отрезал Коля.

Уж если кому и давать литературу, то, конечно, не Граве. Он — новичок в классе, перевелся недавно из другого города и подозрительно неприятен своим вкрадчивым, заискивающим обращением не только с учителями, но и с товарищами. С какого казенного пакета считал он это канцелярское «конфиденциально»? От кого и как мог он узнать про нелегальную литературу? Уж не разболтал ли случайно Загрубский? Надо будет поговорить с ним по дороге из гимназии.

— Альтовский, — первым начал разговор Загрубский, в важных случаях он всегда обращается к Коле не по имени, а по фамилии. — Я должен предупредить тебя…

— Что такое? — насторожился Коля.

— Ты знаешь Николенко? Такой длинный… Шестиклассник… Он всегда ходит с Желаном де ля Круа…

— Ну, знаю в лицо.

— У него отец жандармский ротмистр… Николенко передавал Дейбнеру, что видел на столе у отца какое-то письмо к директору гимназии о тебе… Он не успел прочесть, разобрал только твою фамилию и имя… Мне об этом рассказал сейчас Дейбнер.

— Может, враки, — усомнился Коля, но про себя решил, что надо быть осторожней и не носить литературу в гимназию.

— Здравствуйте… Что ж это вы не узнаете своих знакомых? Нехорошо… нехорошо.

Черная Роза! Он действительно не узнал ее, задумавшись над тем, что сообщил Загрубский!

— Почему вы не заходите к нам? Ведь вы же обещали.

— Я собирался… Балмашев звал меня, — смутился Коля под пристальным взглядом Черной Розы.

Ему стыдно за свой тюлений горб, и он, приспустив прячет ранец за спиной.

— Знаете что? Приходите сегодня вечером… У нас собирается публика… Балмашев… Карл Думлер… Придете?

— Приду, — басит Коля, полупотупясь, глядя на шевелящиеся быстро тонкие вишневые губы и точеную клавиатуру зубов, ошеломляющую бурной музыкой не доходящих до сознания слов.

— Мы живем здесь, за углом… в середине квартала, за семинарией… Деревянный домик во дворе… в садике с беседкой… До свиданья…

— Олух! — ругал он сам себя, переходя из двора во двор в поисках подходящего домика в саду.

Как можно было не спросить ни их фамилии, ни даже номера дома? Впрочем, может, она сказала, да он прослушал… развесил уши… Как глупо… неужели придется вернуться домой? Надо обойти еще раз.

Отбрыкиваясь от яростно лающей собачонки, Коля пересек длинный пустырь и в конце концов увидел похилившуюся хибарку с садиком. Из неплотно закрытых ставен светилась щель. Он прильнул к ней снизу и из-под спущенной занавески увидел сидящего на кушетке Балмашева с гитарой… Здесь!

Стучаться не пришлось. В низких сенцах из распахнутой настежь двери тянуло едкой гарью, как от костра на Зеленом острове.

— Карл, это невозможно. Мы так угорим. Надо залить трубу. Потом разожгем снова.

В дыму курной клетушки Роза стоит с ведром и хочет залить самоварную трубу. Карлушка в одном сапоге (другой он снял и держит за ушки) отстранил ее и начал раздувать самовар голенищем так, что искры посыпались, как из паровоза.

— Карл, вы спалите нас! — остановила его Роза и, схватив за рукав, провела Колю за дощатую перегородку в горницу.

На низенькой кушетке Балмашев, без тужурки, в черной сатиновой рубашке, настраивает гитару. У стола сидит Красная Роза со студентом, которого. Коля встретил раз в кружке Ильина, но тот, хоть и поздоровался, видимо, не узнал его. В горнице чисто, но обои, покоробясь, отстали в углах от отсыревших стен, и по ним, шурша, через перегородку от беленой русской печи лезут рыжие тараканы. В простенке между окнами развешен целый иконостас, и посредине перед большим образом Николая Чудотворца теплится малиновая лампадка.

— Что вы так уставились на иконы? — смутила вдруг Колю Красная Роза. — Удивляетесь, зачем у нас, евреек, столько икон? Хозяйка — старушка, она у нас очень богомольная, сдала комнату с условием, чтобы мы не снимали икон. И лампадку зажигает перед каждым праздником. А нам это на руку. С иконами безопасней. Верно, Петр?

Почему она называет студента Петром, когда рабочий, Воронов, звал его Алексеем?

— Пожалуй, — усмехнулся Петр (он же Алексей), — помню раз, когда я был арестован после демонстрации и от нечего делать спросил для чтения Евангелие, то ко мне стали сразу относиться лучше на допросе. А потом вскоре выпустили.

— Ну, брат, когда влипнешь по-настоящему, тут никакое Евангелие, даже Остромирово, не поможет, — не отрываясь от гитары, вмешался Балмашев. — Разве только вышлют попа с крестом для последнего напутствия…

Длинными костлявыми пальцами он подвинчивает грифы и перебирает струны, ноющие то низким шмелиным басом, то высоким комариным дискантом. По ногам тянет холодом. Из-за не доходящей до потолка перегородки слышится хохот Черной Розы и треск искр из раздутого Карлушкиным сапогом самовара.

— Карл, вы подожгете дом! — крикнула, закутываясь в цветную шаль, Красная Роза. — Закройте

дверь, а то очень дует.

— Да, он у тебя разошелся, гудит как паровоз, а толку мало, — подтвердил Балмашев.

— Сейчас поспеет… подаем…

Сестры пододвинули к кушетке белый некрашеный стол, покрыли его вместо скатерти двумя газетами, нарезали калач, колбасу и очищенную воблу кусками, Карлушка принес большой медный помятый с боков самовар, захлебывающийся кипятком и чадящий синим дымком даже из-под крепко надетой заглушки.

— А, Кулка! — встретили все хором пришедшего последним студента-казанца, татарина Кулахметьева, закадычного друга Карлушки с гимназической скамьи.

— Не опоздал я на чтение?

— Нет… сейчас начнем… Ну, Степан, читай свой рассказ.

— Подождите минутку, пока мы разольем чай. Балмашев достал из висевшей на гвозде тужурки ученическую тетрадь и положил ее перед собой на край стола, отодвинув локтем хлеб.

— Рассказ мой называется «Решение Николая» Конечно, он слабоват. Дело тут вовсе не в беллетристике. Мне просто хотелось изложить свои мысли о терроре. Да и написал я рассказ случайно как-то ночью за один присест…

— Не оправдывайся, Степка. Читай.

— Читайте, Степан, читайте.

Ровным, немного глуховатым голосом Балмашев прочел небольшой рассказ о студенте, который, возмущенный избиением на демонстрации, решил стать террористом и убить шефа жандармов. Сам террористический акт не описывался, только в эпилоге упоминалось, что студент был осужден за это на двадцать лет заключения в крепости.

— Здорово, Степан! — не выдержав, вскочил и за метался по комнате Карлушка. — Смерть за смерть! Кровь за кровь! Повтори-ка это место. Нет, дай лучше прочту я.

И, вырвав у Балмашева тетрадку, Карлушка продекламировал, как трагический монолог, понравившийся ему отрывок.

— Смерть за смерть! Кровь за кровь! Вот что теперь раскаленным железом сверлило его мозг. A aбсолютная нравственность, запрещающая убийство при всяких обстоятельствах? Где же она? От нее остался только осадок, как от растворенного кристалла… Здорово, Степан! Необходимость террора доказана у тебя математически, как дважды два четыре.

— Я так ясно представляю себе девушку-курсистку и драгуна, замахнувшегося на нее шашкой, точно я сама была там, — возмущенно сжала в кулак тонкую смуглую руку Черная Роза.

Четко, как самовар, выделяясь кудлатой медно-красной шевелюрой на фоне ситцевых обоев, как они, вся засиженная мушиными веснушками, Красная Роза усиленно затягивается папиросой на кушетке рядом со студентом.

— Ну, а ты, Петр, что скажешь?

— Я согласен с первой частью рассказа, но не со второй, — встрепенулся студент с белокурой бородкой. — Террор — это не выход, Степан. Место одного убитого министра займет другой, еще похуже. Надо организовывать рабочие массы на борьбу…

— Значит, вы против террора? За мирную работу, безопасную для собственной шкуры? — сверкая круглыми глазами, накинулся кобчиком Карлушка.

— Дело вовсе не в своей шкуре, — досадливо отмахнулся Петр-Алексей. — Как вы не хотите понять…

— А в чем же? В чем? — негодующе перебила Черная Роза.

Вместо заглохшего самовара в комнате, ошпаривая собеседников горячими брызгами неосторожных слов, забурлил негодующий кипяток двупарного спора: Карлушка и Черная Роза с одной стороны, Петр-Алексей и Красная Роза — с другой.

— Что же вы молчите, Степан? — не выдержав, обратилась за поддержкой к Балмашеву Черная Роза.

— Мне спорить не о чем. Я сказал все, что нужно было, — тихо ответил Балмашев и, засунув тетрадку и карман повешенной тужурки, взял с кушетки гитару. — Давайте, Роза, лучше споем… мою любимую… про Валериана Осинского… [6]

высоко горлом взял ноющую ноту Балмашев, и Черная Роза подхватила грудным, металлическим меццо-сопрано:

Но почему он поет не то имя — Степан вместо Валериана? Верно, спутал…

— Валериа-ан!… Валериа-ан, — поет, не сбиваясь, Черная Роза, и оба голоса сливаются в один…

— Эх, Степа-ан! Эх, Степа-а-ан! — настойчиво повторяет Балмашев, и Черная Роза не вторит, и все молчат, и вышитый ворот его черной сатиновой рубахи широко расстегнут, точно ему душно, давит горло.

Оборвав тягучую заупокойную песню, Балмашев зазвенел всеми струнами сразу и перешел на застольную веселую.

Все дружно подхватили хором хорошо знакомую песню!

Карлушка выволок из-под кушетки плетушку с пивом и стал раскупоривать перочинным ножом зеленые бутылки.

— Сыграйте русскую, Степан! Карл, отодвиньте стол в угол! Бейте в ладоши! Ну, кто за мной? — задорно крикнула Черная Роза и, взмахнув платком, пустилась в пляс.

С гитарой, не переставая играть, Балмашев пошел, притопывая, в догонку за Розой. Шаткие облупленные половицы ходят под ним ходуном, и кажется, что вдруг, выпрямясь во весь рост из присядки, он прошибит головой и обвалит штукатурку низкого потолке, Карлушка, прислонясь к косяку, горящими глазами смотрит на Черную Розу. Она пляшет русскую хорошо, но чересчур порывисто, по-цыгански подергивая плечами.

— Стойте, Степан! Уймитесь! Вы совсем развалите нашу хибарку! — останавливает, смеясь, Красная Роза.

Балмашева сменяет Кулка Кулахметьев. Маленький, гибкий и ловкий, он волчком закружился в дробной присядке вокруг крылатого подола Черной Розы.

— Не могу больше! — запыхавшись, первой бросила она пляску и, подбежав к окну, распахнула настежь чуть не разбившуюся о ставню фортку.

— Смотри, Роза, простудишься! — остановила ее сестра. — У тебя была недавно инфлюэнца.

Карлушка встал рядом вплотную и что-то тихо говорит (за гитарой его слов не разобрать) и, до крови прикусив нижнюю губу, смотрит горящими глазами на ее высоко вздымающуюся грудь. Над морозным облаком, бьющим из сада в фортку, на черных ресницах ветвей, порывисто вздрагивающих от бурного дыхания мартовского ветра, повисла лучистой слезой огромная звезда: Венера.