1

Они с Пьером договорились, что совершат побег во время возвращения в лагерь. Это была единственная возможность бежать. На обратном пути охранники всегда утомлены и не так бдительны. Толпа людей, измученных изнурительной двенадцатичасовой работой, медленно тащится по пыльной дороге в колонне по три, едва переставляя ноги. Каждый из идущих думает о том, как побыстрее добраться до дома, если только можно назвать домом огражденный колючей проволокой четырехугольник бараков, в которых размещается несколько сот иностранных рабочих, занятых ремонтом кораблей на судоверфи в Кенигсберге.

Сташек и Пьер надеялись, что никто из изможденных людей, бредущих по дороге, не заметит их побега, а если все же кто-нибудь и увидит, то подумает, что этих двоих, выживших из ума и обреченных на гибель, ожидает то же самое, что и тех, кто до них уже пытался бежать. Через два-три дня, самое большее – через неделю беглецов схватят, вернут в лагерь и после экзекуции, как это бывает в таких случаях, начальник лагеря Артз скажет: «Им надоела спокойная жизнь в этом тихом, безопасном месте, и они пожелали оказаться в настоящем немецком концлагере».

Этим «тихим, безопасным местом» был небольшой трудовой лагерь, расположенный на возвышенности невдалеке от Кенигсберга. С крыши лагерного барака была видна конечная остановка трамвайной линии, тянувшейся к городу. В лагере соблюдался строгий режим, но он был более сносным, чем в настоящем немецком концлагере.

Сташек подумал, что после того, как он был арестован в Косчежине, судьба его могла сложиться гораздо хуже, чем сложилась. Уже тогда гитлеровцы создавали концлагеря строгого режима, и это наводило страх на поморских поляков. Однако ему повезло. Запломбированный товарный вагон, предназначенный для перевозки скота, с полусотней людей проследовал через Гданьск в восточном направлении. На одной из станций их выгрузили. Так Станислав Мочульский оказался в этом небольшом немецком трудовом лагере, где с заключенными особо не церемонились, но бурачного супа с обрезками гнилого мяса хватало всем, а хлеба также навали достаточно – полкилограмма в день на каждого.

В лагерь отбирали исключительно молодых здоровых людей, технически подготовленных специалистов. После ареста Сташек признался в гестапо, что он четыре семестра проучился в политехническом институте в Гданьске. Это, а также то, что он владел немецким языком, повлияло на его дальнейшую судьбу.

Среди тех, кто находился в лагере, было немало людей, ранее уже работавших в ремонтных мастерских на заводах и судоверфях. Сташек подружился с Фелеком, который до этого был мастером на одном из предприятий Варшавы, а человеком, возле которого Сташек разместился на нарах, оказался тот самый Пьер, с которым они и договорились о побеге из лагеря. До войны он работал резчиком-инструментальщиком у себя на родине, во Франции.

Махина тотальной войны, в которую фюрер вверг Германию, потребовала огромного количества не только солдат, но и всевозможных технически грамотных специалистов. Не хватало рабочих рук у токарных, фрезерных, шлифовальных станков. Люди, которые на них работали, были отправлены на фронт. А кто-то должен был выпускать запасные части, производить ремонт поврежденных при налетах авиации гражданских и военных судов. Для этого и был создан лагерь с иностранной рабочей силой, специалистами всевозможных профессий, о котором его создатели говорили, что это самое привилегированное место в третьем рейхе. Избиение рабочих здесь не входило в обязанности надсмотрщиков, хотя нередко человек получал удар прикладом, если он замешкался у станка. В большинстве случаев это был не удар, а просто толчок в плечо или спину, потому что охрана имела инструкции по мере возможности беречь заключенных лагеря. Они были нужны Германии как специалисты до конца войны. Нужно было вытянуть из них все возможное, что они могли дать, а потом уничтожить их где-нибудь в настоящем концлагере.

В этом трудовом лагере их щадили даже английские бомбы, которые довольно часто падали на город. Начальник лагеря Артз, потерявший правую руку во время французской кампании, пытаясь быть добродушным, что ему нередко удавалось, поговаривал:

– Видите, как мы вас бережем? Англичане бомбят немецкий город, а мы разместили лагерь за городом, чтобы боже сохрани, не навлечь на вас опасности…

Но все это делалось не из гуманности, будто бы проснувшейся у гитлеровцев. Нет, эти мастеровые люди были для них рабами, недочеловеками, нужными, однако, рейху на время войны. Их ежедневно нещадно эксплуатировали на двенадцатичасовой изнурительной работе. Размещались они под охраной за колючей проволокой. По окончании работы они возвращались в лагерь пешком, а чуть свет их снова поднимали и отвозили на работу грузовыми машинами.

Некоторые из заключенных смирились с этой подневольной жизнью, считая, что им еще повезло. Тем, которые до войны жили в Поморье, было разрешено пересылать часть заработанных марок своим семьям. Эти люди даже были довольны и похваливали лагерь, считая, что это наименьшее зло, какое могло их ожидать во время войны.

Сташек же, восемь месяцев находившийся в лагере, все время мечтал о побеге. Он также был родом из Поморья, но никого из родных у него там не осталось – их поглотила первая волна гитлеровского террора еще осенью тридцать девятого года. Он бежал тогда в Краков, а потом в Варшаву.

Парень долго искал контакта с какой-нибудь подпольной антифашистской организацией, хотел уйти в лес, чтобы сражаться с оккупантами в партизанском отряде. Однако подпольное движение только-только зародилось, оно охватило небольшие группы, и рассказы о лесных отрядах мало соответствовали действительности… Когда же ему удалось установить контакт с подпольной организацией и принять присягу, он подумал, что наконец-то сможет отомстить фашистам за смерть своей матери и отчима, за страдания родственников и друзей. Но ему было приказано возвратиться в родные места, в Косчежину, зарегистрироваться в местном полицейском участке, получить необходимые документы и ждать дальнейших указаний. Сташек объяснял, что хочет бороться с оружием в руках, уничтожать фашистов, которые разрушили его родной дом, оккупировали страну… Но это не помогло. Он обязан был выполнить приказ. Должен был понять, что подпольной организации нужны люди, свободно владеющие языком врага, хорошо знающие местные условия, окружающую среду, интеллигентные и отважные, которые в случае необходимости сумеют создать конспиративную группу. Однако через три недели после приезда в Косчежину пришли гестаповцы. Последовали арест, допрос и направление в этот небольшой, но важный для немцев трудовой лагерь.

Поначалу Сташек договорился бежать из лагеря с Фелеком, который выкрал у какого-то немца, работавшего в лагере, документы и ждал удобного момента для побега. Сташек надеялся, что и ему подобным способом удастся добыть себе необходимые документы. Но случилось так, что в одну из ночей их разбудили внезапно ворвавшиеся в барак гестаповцы. Они обыскали Фелека, нашли в его матрасе документы и увели его. В барак он не возвратился. Люди поняли, что кто-то оказался предателем, но кто именно, установить так и не удалось. Заключенные замкнулись в себе, перестали вслух вести разговоры, связанные с обсуждением планов побега из лагеря, и больше не доверяли друг другу. Теперь их поведение полностью соответствовало желанию начальника лагеря Артза, который призывал их «работать и работать, не забывать бога и не думать о глупостях…».

И только месяца через два Сташек сблизился со своим новым соседом по нарам, инструментальщиком Пьером, до такой степени, что они могли откровенно говорить между собой о планах возможного побега из лагеря. Когда был преодолен барьер взаимного недоверия, Пьер сказал Сташеку:

– Ты знаешь, почему все побеги провалились? Потому что люди бежали не в ту сторону. – И объяснил: – Убегали поляки, это понятно… Они ближе других к своим родным местам. Но ни один чех, француз, югослав не пытался отсюда бежать. И как видишь, до этого никому еще не удавалось…

Было сделано шестнадцать попыток побега. Большинство из них групповые, по два-три человека, но были и индивидуальные. Бежавших быстро вылавливали и возвращали в лагерь. Одного из них привезли мертвого.

– Все это объясняется просто, – продолжал Пьер. – Бежали они в южном направлении, в сторону своих. От мест, где они могли рассчитывать на помощь поляков, их отделяло триста километров.

– Больше, – уточнил Сташек. – Граница рейха проходит теперь в пятидесяти километрах к востоку от Варшавы.

– Тем более. Поэтому необходимо бежать не здесь, а вот где… – Пьер начертил гвоздем на куске листовой стали, которая должна была стать частью корпуса бронированного корабля, какое-то подобие карты и провел стрелку, указывающую направление на юг.

Они разговаривали во время работы на судоверфи. Только здесь, в оглушающем грохоте пневматических молотов и скрежете стали, они могли говорить спокойно, не опасаясь, что их кто-то подслушает.

– Стало быть, бежать нужно не туда, – повторил Пьер, – а вот куда. – Он провел гвоздем стрелку под прямым углом к прежней, указав дорогу.

– На восток? – удивленно спросил Сташек. – Ты что, с ума сошел? Ведь там большевики!

– Конечно, – кивнул Пьер. – Отсюда до границы около восьмидесяти километров. Подумай только!

– А если русские выдадут нас немцам? Или посадят за колючую проволоку где-нибудь в Сибири?

После этого друзья долго не возвращались к этой теме, правда, Пьер, судя по всему, очень хотел снова поговорить об этом. Сташек вскоре понял, в чем дело. Пьер был коммунистом, вот почему его тянуло на восток. Ему хотелось бы, конечно, снова вернуться во Францию, но он понимал, что это невозможно, и потому выбрал советскую Россию. А он, Станислав Мочульский? Нельзя сказать, что Сташек был воспитан в духе любви к восточному соседу. За его двадцать два года ему просто не встретились люди, которые имели на эту великую страну иной взгляд. Конечно, его интересовала эта загадочная Россия. Слышал он о пятилетках, о Днепрогэсе и Магнитогорске, удивляло его превращение когда-то отсталой аграрной страны в мощную промышленную державу. Но, воспитанный старой польской школой и буржуазными газетами, Сташек не знал, правда ли все то, о чем писали в газетах, и поэтому принять решение о побеге на восток было для него делом далеко не простым. Побег в родные места был хотя и трудным, почти невозможным, однако понятным. Бежать же в Россию…

Поэтому, когда Пьер начертил стрелку, указывавшую на восток, Сташек непроизвольно воскликнул: «Ведь там большевики!»

– Читал? – спросил Пьер спустя две недели, во время получасового перерыва на обед, когда они сидели в машин ном отделении ремонтируемого судна. Еду им привозили прямо к месту работы. – Читал «Майн кампф»?

Вопрос Пьера был для Сташека таким неожиданным, что он даже не донес ложку с крупяной похлебкой до рта.

– Ты что?! Почему я должен читать эту пакость, из которой следует, что я недочеловек?!

– Если бы читал, – сказал Пьер, выскребая остатки похлебки со дна миски и старательно облизывая ложку, – то знал бы, что недочеловеками Гитлер считает не только поляков, но и вообще всех славян. И знал бы еще, что уничтожение страны большевиков – его главная цель. Без этого он никогда не завоюет «жизненного пространства для избранного провидением немецкого народа». Ему необходимы просторы Украины, поэтому война с Россией неизбежна. А вот ты мне скажи, пошел бы ты вместе с русскими бороться против общего врага – фашизма, если бы Гитлер напал на Россию?

– Знаешь, теперь мне кажется, что пошел бы с самим чертом, лишь бы только разгромить нацистскую Германию!

– Вот посмотришь, вспыхнет война.

Сташек хотел ответить, что не очень верит в это, но тут завыла сирена, возвещая о конце обеденного перерыва. В машинном отделении появился мастер, который приказал им приступать к работе. И только через неделю-другую подвернулась возможность продолжить прерванный разговор. Теперь Пьер мог подтвердить свои доводы некоторыми фактами. Концентрация немецких войск и техники в районе Кенигсберга ни для кого не была секретом.

– Что я говорил тебе? Сейчас как раз подходящий момент. Войска и боевая техника беспрерывно движутся на восток. Думаю, что это тактика. И немцам и русским необходимо было выиграть время. Сталин прекрасно понимал, что в тридцать девятом СССР еще не был готов выступить против Гитлера. Да и Запад вел двойную игру. Русские, чтобы выиграть время, заключили с Германией договор. Я знаю, не всем был понятен этот шаг. У нас во Франции тоже многие этого не понимали…

Вскоре они с Пьером выработали план побега из лагеря. Бежать лучше всего было бы после окончания работ, во время возвращения в лагерь, когда сопровождавшая их охрана менее бдительна. Решили спрятаться по дороге в картофельном поле и переждать. Пока рабочие дойдут до лагеря, пока поужинают… А в девять вечера проверка… Пройдет уже около двух с половиной часов. Пьер договорится, чтобы во время проверки кто-либо из французов крикнул, что мастер оставил их работать в ночную смену. Пока их будут искать на судоверфи, пройдет еще не менее получаса. В итоге у них будет время: три с половиной – четыре часа. Они успеют добраться до железнодорожной станции. У каждого есть по две марки. Пьер продал охраннику свой теплый шарф, Сташек – трехдневную порцию хлеба. Их денег хватит, чтобы купить билеты. Поедут они в сторону Клайпеды. На билеты же до самой Клайпеды у них денег не хватит, поэтому они решили сойти на четвертой или пятой станции от Кенигсберга. Выйдя из поезда, они отправятся пешком в восточном направлении. Разыскивать же их будут не на востоке, а на юге, куда, как правило, направлялись все бежавшие из лагеря…

Все получилось неожиданно легко и просто. Когда они шли в лагерь, уже стемнело. Ни один из охранников не заметил, что от толпы понуро бредущих людей отделились две фигуры. Да и невозможно было это заметить. Шеренги строя давно уже смешались, рабочие, укутавшись чем попало, медленно брели против ветра. Струйки мелкого холодного дождя секли лицо, и все старались пониже пригнуть голову.

Побегу способствовало и то, что их спецодежда не отличалась от спецодежды немецких рабочих. На них были такие же синие комбинезоны, натянутые поверх гражданской одежды. Единственными опознавательными признаками были пришитые на левых карманах полоски белого материала с буквой, которая обозначала национальную принадлежность заключенного.

Сразу же после побега, еще в картофельном поле, они сорвали эти тряпки, превратившись с этой минуты согласно юридическим законам третьего рейха и внутреннему лагерному уставу в беглых преступников. Начальник лагеря Артз только за повреждение белой полоски с буквой национальной принадлежности наказывал рабочих трехдневным карцером.

Как и было договорено, сели в трамвай на конечной остановке. Без пересадки доехали до железнодорожного вокзала. Их немного беспокоило то, что Пьер говорил по-немецки с французским акцентом. Это могло вызвать подозрение. К счастью, все обошлось благополучно. Но на вокзале Сташек потерял Пьера в толпе пассажиров и начал пристально разглядывать спешащих людей, что могло привлечь внимание полицейского, который важно прохаживался по залу ожидания, заложив руки за спину. Однако полицейский не обращал внимания на толпу, и Сташек успокоился. Купил билет до станции, до которой договорились ехать с Пьером. Прошел не торопясь мимо стоявшего у выхода из зала на перрон контролера, который, даже не взглянув на него, механически проверил билет.

Поезд уже стоял у перрона. Среди спешивших пассажиров Сташек увидел Пьера, который дал ему знать, что все в порядке, и направился к одному из первых вагонов. Сташек вошел в тот же вагон и сел в последнее купе. Он был там единственным пассажиром. Потом появился какой-то железнодорожник, возвращавшийся с работы домой. На счастье, спутник оказался неразговорчивым. Он закурил и, не говоря ни слова, протянул Сташеку пачку сигарет. Железнодорожник вышел на ближайшей станции, и Сташек, посмотрев на часы, подумал, что если и дальше все пойдет так, как было запланировано, то их начнут разыскивать в лагере только через час. Теперь его больше всего беспокоило, что он скажет русским на границе, сумеет ли убедить их не отсылать его обратно к немцам.

Он очнулся от размышления лишь тогда, когда поезд остановился. Посмотрел на часы, и его охватило беспокойство – он проспал станцию, на которой они условились встретиться с Пьером. Судя по времени, поезд должен был уже подходить к Клайпеде. Выглянув в окно, он увидел, как медленно поднимается семафор. Впереди виднелись огни и дома довольно большого города.

Мгновенно сориентировавшись, Сташек соскочил с подножки вагона, когда поезд уже тронулся, и оказался на боковой железнодорожной ветке. Справа тянулись низкие складские помещения. Слева была роща, на краю которой возвышались груды каменного угля или кокса. Беглец направился в сторону рощи.

Он имел при себе самодельный компас и вырезанную из газеты «Кенигсбергер цайтунг» карту, на которой был отражен победоносный марш немецких войск. Та часть Восточной Европы, которая его интересовала, была едва обозначена, и он мог только догадываться, что граница должна проходить где-то поблизости. Взглянув при неярком свете сигнальной железнодорожной лампочки на самодельный компас – банку от гуталина с закрепленной внутри магнитной стрелкой, – он увидел, как стрелка запрыгала, поворачиваясь на север.

Сташек знал, что должен идти на восток. Он спрятал компас в карман и направился к перелеску.

2

Полковник Якубовский приказал шоферу остановить машину у подъезда невысокого серого здания, где размещался штаб соединения. Посмотрел на часы – оказалось, он приехал немного раньше. Начальник штаба назначил ему встречу на одиннадцать, и оставалось еще около получаса свободного времени. Разговор с начальником предстоял нелегкий. Они знали друг друга уже много лет, но в последнее время какая-то тень омрачала их отношения.

Румянцев внимательно выслушивал его рапорты, делая на карте какие-то пометки, и в конце, как правило, спрашивал, не располагает ли Якубовский какими-нибудь дополнительными сведениями. Потом, не торопясь, складывал бумаги в папку.

– А больше тебя ничего не интересует? – спросил Якубовский две недели назад, когда был у начальника штаба в последний раз.

– Все ясно, – ответил Румянцев. – Ты думаешь, что это для меня новость, сенсация? Посмотри, – показал он на разбухшую от бумаг папку, – это оперативные донесения за последние три дня. Можно было бы всем этим с успехом растопить печку. И все они примерно одного содержания: немцы что-то замышляют, немцы что-то готовят и там и здесь, немцы засылают разведчиков. Ты думаешь, все это интересно читать, когда не имеешь ничего конкретного?

– А все же читаешь, прежде чем бросить в печь, – заметил Якубовский, понимая, что нарушает субординацию, переходя дозволенную в обращении со старшим по званию границу.

Румянцев встал, повернулся к нему спиной, с минуту смотрел на новые дома за окном.

– Да нет, не бросаю я это в печь, – сухо и как-то неохотно сказал он. – Все это я отправляю в Москву, сопроводив своими комментариями, если тебя это интересует.

– Ну и что? – спросил с любопытством Якубовский. Ответом было молчание Румянцева.

Будет ли и на этот раз то же, что при прошлой встрече? Война не за горами – Якубовский убежден в этом. Донесения разведки подтверждают это с убедительной достоверностью. Передвижение танковых войск, передислокация пехотных дивизий, непрерывное подтягивание транспортов с бензоцистернами к восточным границам… Последнее донесение из Клайпеды подтвердило ранее полученную информацию о том, что в этом районе немцы построили огромные, емкостью в несколько десятков тысяч тонн, хранилища для бензина и других горючих материалов. Из последнего донесения следует, что горючее из 1800 вагонов-цистерн уже залито в хранилища, в которых можно разместить еще столько же. В другой информации сообщалось, что горючее в бензохранилищах предназначено для заправки самолетов. О каких самолетах шла речь, если в Клайпеде был только один небольшой аэродром, на котором могло разместиться не более десяти самолетов? А если прав был тот паренек, бежавший из немецкого лагеря, который утверждал, что в лесу неподалеку от Клайпеды он видел хорошо оборудованные аэродромы?..

Что может предпринять полковник Якубовский? Он подробно изложил все это в рапорте командованию. Что он может сделать еще? Более двух лет он руководит разведкой в обширной полосе советской границы на западе. Он даже и в мыслях не допускает, что Румянцев скрывает от Центра его разведдонесения. Якубовский знает этого человека и может на него положиться. Когда несколько месяцев назад он доложил Румянцеву, что на его участке границы, до этого спокойном, вдруг неожиданно оживились немцы, тот посмотрел ему прямо в глаза и спросил:

– Слушай, а ты, случайно, не преувеличиваешь?

– Понимаю, что ты имеешь в виду, – спокойно ответил Якубовский, – но я уверен, что когда-то мы все же будем вынуждены скрестить оружие с фашистами. Моя обязанность – вовремя докладывать тебе обо всем, что происходит на границе, вот я и докладываю…

Полковник Якубовский был поляком. Его отец командовал эскадроном у Буденного, погиб в гражданскую войну, защищая Советскую власть. Якубовский-младший остался в России. Там, за границей, за кордоном, как тогда говорили, близких у него не было. Мать и сестра жили в Ленинграде, из дальних родственников он никого не знал. Но когда фашисты грабили и разоряли буржуазно-помещичью Польшу, которую он совсем не знал, когда гитлеровцы бесчинствовали в Варшаве, которую он никогда не видел, но представлял по теплым воспоминаниям своей матери, он чувствовал, как сжимается сердце. Ему не раз приходилось спорить с теми приятелями, которые разгром панской Польши воспринимали с удовлетворением. Правда, с Румянцевым никогда не доходило до споров по этому поводу. В день капитуляции Варшавы он сочувственно пожал Якубовскому руку:

– С мечом пришли, от меча и погибнут. А может, и тебе придется вернуться на родину!

«Видимо, и Румянцев, – подумал Якубовский, – убедился в неизбежности войны с гитлеровской Германией». Якубовский, выпускник Военной академии имени М. В. Фрунзе, был абсолютно убежден, что гитлеровская Германия может вероломно напасть на Советский Союз.

Он посмотрел на часы. Нужно было возвращаться к месту службы.

Румянцев поручил ему допросить того парня, Станислава Мочульского, который бежал из немецкого лагеря под Кенигсбергом с намерением перейти границу и сообщить советскому командованию о концентрации немецких войск и их готовности к нападению на Россию. Якубовский, находясь на границе, хорошо знал об этом. Этот задорный молодой парень заявил Якубовскому, что, если начнется война, он готов вступить в ряды советских войск и сражаться против общего врага.

– Кто знает, кто знает, – произнес Якубовский по-польски.

Паренек, услышав польскую речь, удивился, но вместе с тем и очень обрадовался:

– Пан офицер Советской Армии так свободно говорит по-польски?

– Да, – ответил Якубовский, – я поляк и офицер Советской Армии.

Покорил его тогда этот паренек своей горячностью, патриотизмом, отсутствием позерства и ложной бравады. Давая показания Якубовскому, он не скрывал, что побег на восток, поближе к русской границе, и переход на советскую сторону поначалу казался ему невозможным. Он решился на этот шаг только благодаря убеждениям и веской аргументации француза коммуниста Пьера, с которым он совершил побег и которого потерял в пути. Поляк и не пытался убеждать Якубовского, что он горячий сторонник советского строя. Он сказал, что политикой не интересуется, что единственное его стремление – бороться с немецко-фашистскими оккупантами, отомстить за смерть родных и близких, за разрушения, причиненные гитлеровцами его родине.

Парнишку поначалу держали под стражей. После пребывания в немецком лагере он выглядел изможденным, похудевшим, поэтому его теперь хорошо кормили.

Прежде чем доложить командованию данные, полученные от парня, их нужно было проверить. Это заняло около двух недель. Только сегодня утром было получено подтверждение, и паренька освободили из-под стражи. Было решено направить его вглубь России, но это могло погасить его стремление бороться с фашистами. А вот знание немецкого языка пригодилось бы и здесь, в армии. «Если Румянцев разрешит, оставлю парнишку у себя как переводчика», – подумал Якубовский, входя в подъезд здания, где расположился штаб.

Румянцев все еще был занят. Дежурный в его приемной никак не хотел пропускать Якубовского к начальнику штаба. Пообещал только доложить, что полковник Якубовский прибыл по его приказанию, однако через несколько минут сообщил, что начальник скоро примет полковника.

– Очень занят, – добавил дежурный доверительным тоном, – допрашивает какого-то пруссака.

Опершись о подоконник в коридоре, Якубовский, дымя сигаретой, размышлял о словах, сказанных дежурным офицером. Он не сказал, как обычно, что Румянцев допрашивает фрица. Он сказал – пруссака и этим словом выразил свое отношение к Германии, которая, по меньшей мере, в официальной переписке вот уже полтора года именуется как «дружественный сосед». «В эмоциональном высказывании офицера выражено глубокое чувство русского народа» – удовлетворенно подумал полковник и от неожиданности выронил сигарету. Из кабинета начальника в сопровождении конвоя вышел тот самый молодой поляк, перешедший границу, которого Якубовский допрашивал и только что оставил у себя в гарнизоне. Нет-нет, ошибиться он не мог! То же; самое лицо, только по-другому одет.

«Что он здесь делает? – подумал Якубовский, и тут Румянцев увидел его и жестом пригласил в кабинет. Якубовский заметил, что начальник как бы помолодел, движения его стали уверенными, быстрыми…

– Наконец-то, – сказал он, – что-то там тронулось! Может быть, в верхах, – бросил он мимолетный взгляд на пор трет, висевший на стене, – поняли, что это не шутки… При вез что-нибудь новое? Как там обстановка на границе? Что немец?

– Сейчас доложу, – ответил Якубовский, который от удивления с трудом приходил в себя. – Только сначала скажи мне, как он оказался здесь? Еще утром, когда я выезжал из гарнизона, он был у меня.

– Кто? Ты о ком? – недоуменно спросил Румянцев.

– Брось притворяться! Тот, кто вышел из твоего кабине-та, поляк Станислав Мочульский. Я хотел просить тебя, что-бы ты согласился оставить его у меня в качестве переводчика. Парень неплохо соображает, свободно говорит по-немецки и, конечно, по-польски.

– Кто? – Румянцев действительно ничего не понимал. Тогда Якубовский вкратце рассказал ему, как две недели назад разведчики задержали в пограничной зоне на болоте человека, который пробирался в сторону заставы. Его доставили в штаб. Задержанный сознался, что убежал из немецкого лагеря для иностранных рабочих под Кенигсбергом и решил пробираться на восток, чтобы перейти границу и сообщить советским властям о концентрации немецких войск в приграничной полосе и в глубине польской территории.

– Он изъявил желание вступить в ряды Советской Армии и бороться с оружием в руках против общего врага. Показания задержанного были проверены, и все подтвердилось, но я не имел времени, чтобы сегодня утром подробнее побеседовать с пареньком, и страшно удивился, когда только что увидел его выходящим из твоего кабинета.

– Ты ошибся, – спокойно ответил Румянцев. – Это был не поляк, а немец из Литвы, имя его – Ганс Клос.

Якубовского еще более удивило разъяснение начальника, а Румянцев весело рассмеялся и похлопал его по плечу:

– Сколько выпил с утра?

– Шутишь, – ответил Якубовский, – я видел его на рас-стоянии двух метров, когда он выходил из кабинета. А того, другого, допрашивал сам, лично. Я не мог ошибиться. Может быть, они близнецы, раз так похожи друг на друга?

– Единоутробные, – рассмеялся Румянцев. – Но в одном могу тебя заверить: имя этого немца – Ганс Клос. Мы подозреваем, даже располагаем некоторыми данными, что он агент абвера. Подтверждением этого может служить и то, что немецкое командование обратилось к нам с просьбой обменять этого фрица на девушку, которая в Белостоке работала на нас и была арестована гестапо. Видимо, нам придется это сделать, у нас нет против него конкретных улик. При допросе он был немногословен, осторожен, хотя кое-что рассказал о себе и своих родственниках.

– Говоришь, обменять его? – У Якубовского зародилась мысль, на первый взгляд абсурдная.

– Твой поляк действительно так похож на этого немца? – спросил Румянцев. – Это любопытно, весьма любопытно.

«Может быть, и он подумал о том же, угадал мои мысли», – мелькнуло у Якубовского.

Последующие слова Румянцева подтвердили это:

– Говоришь, свободно владеет немецким?

– Изучал немецкий в Гданьске. Родился, жил и воспитывался в Поморье, говорит по-немецки так же, как и по-польски.

– И хотел бы бороться с немцами, – рассмеялся Румянцев. – Ну что ж, позвони, чтобы его прислали ко мне, твоего патриота… Как его зовут, говоришь?

– Станислав Мочульский. И если их поставить рядом то не заметишь особой разницы. – Якубовский вытянулся по стойке «смирно», пристукнул каблуками: – Разрешите идти?

Уже давно никакое другое задание начальника не радовало Якубовского так, как это.

3

Узкий луч света от карманного фонарика на секунду задержался на одеяле, под которым вырисовывалась фигура спящего человека, свернувшегося калачиком.

«Спит, как ребенок», – подумал Якубовский и осветил его лицо.

Парень мгновенно вскочил, зажмурился от яркого света. Пришедший вместе с Якубовским мужчина с нескрываемым интересом смотрел на него.

– Имя? – резко прозвучал голос полковника.

– Ганс Клос.

– Год рождения? Место рождения? Родители?

– 5 октября 1921 года, Клайпеда… Отец – земский начальник, Герман Клос, мать – Эмилия фон Верскер…

Якубовский повернул выключатель, в комнате стало светло.

– Достаточно, – сказал он все еще стоявшему парню. – Как себя чувствуешь, Сташек? Надеюсь, не сердишься за этот внезапный визит?

– Ну что вы! – бодро ответил паренек. – Привыкаю. Здесь меня не балуют.

– Ты должен забыть, что когда-то был Станиславом Мочульским, – сказал мужчина, вошедший в комнату вместе с Якубовским. Это был заместитель начальника специальное школы, до войны – известный врач-психолог.

Учебный комбинат, как обычно называли эту школу, занимал небольшую территорию, но, если бы кто-то из немцев внезапно оказался здесь, он подумал бы, что попал в Германию. Все, кто находились в этой школе, ежедневно слушали лекции и доклады на немецком языке, изучали немецкие воинские уставы, армейские распорядки, таможенные правила и почтовые положения, готовясь к выполнению особых заданий командования Советской Армии. Никто из них не знал точно, когда и куда будет направлен, но их часто заставляли повторять заученные легенды, проверяли их реакцию и выдержку, обучали особым приемам, учили бесшумно подкрадываться и наносить удары. Все эти люди ненавидели врага, вероломно напавшего и стремящегося поставить на колени их родину. Они готовились к выполнению особого задания за линией фронта, в глубоком тылу противника. Конечно, не каждому из них удастся идеально преобразиться в немца, не каждый сможет перевоплотиться в другого человека так, как Сташек – в Ганса Клоса.

– Как там настоящий Клос? – спросил Сташек.

– Постепенно раскалывается. Уже многое рассказал. Не может понять, чего мы от него хотим… А ну-ка покажи свою шею, наверное, уже зажило? – поинтересовался Якубовский.

Сташек наклонил голову, и полковник осмотрел почти невидимый шрам ниже правого уха, потрогал пальцем. Советский хирург постарался сделать все возможное, чтобы безболезненно оставить на шее Сташека шрам. Такой же шрам был у Ганса Клоса – результат падения с лошади в детстве.

– В порядке, – отметил Якубовский. – Не отличишь от настоящего. А как со стрельбой из личного оружия?

– Хотите проверить? – выручил его заместитель начальника спецшколы.

– Как, сейчас, ночью? – удивился полковник.

– Наше стрельбище приспособлено к обучению в ночных условиях.

Они прошли во внутренний двор. За небольшим ручейком, через который был перекинут мостик, находилось стрельбище, окруженное двумя высокими земляными валами. Уже светало.

– Включить тебе освещение, Клос? – спросил заместитель начальника школы.

– Попытаюсь так, – ответил Сташек. Ему очень хоте лось, чтобы проба удалась, но он понимал, что стрельба из пистолета будет для него нелегким делом.

Это была необычная стрельба – мишень устанавливалась неподвижно против стрелявшего. Стрельбище имело форму полукруга, по которому на расстоянии нескольких десятков сантиметров одна от другой были установлены мишени. За каждой мишенью находились сигнальные лампочки, которые на миг загорались и гасли. Загорались они по очереди, но в разное время. Задача состояла в том, чтобы вовремя поразить мишень, за которой вспыхивала лампочка, а таких огоньков в течение минуты загоралось девять, то есть столько, сколько было боевых патронов в пистолете.

Заместитель начальника школы вошел в будку, где находился пульт дистанционного управления сигнальными огнями. Блеснул огонек справа. Сташек мгновенно нажал курок и, сразу же повернувшись, механически выстрелил в другую светящуюся точку, с левой стороны, потом, почти не целясь, в три поочередно блеснувших огонька ближе к середине и снова в два с левой стороны. И когда он подумал, что это конец, блеснуло еще раз в середине. Прозвучал последний выстрел. Все подошли к мишеням. Три десятки, пять – на границе семерки и восьмерки, и один выстрел поразил пятерку.

– Не расстраивайся, Клос. – Мочульский почувствовал прикосновение руки заместителя начальника. – Я преподнес тебе небольшой сюрприз: экзамен длился всего полминуты, за это время ты уложил бы девять фрицев… Не выпьете ли стаканчик крепкого чая? – обратился он к Якубовскому. – А потом поезжайте с миром. У Клоса все в порядке.

– Да, время не ждет, – сказал полковник. – Через час мы должны быть на аэродроме. Нас там ждут. Еще денька два, – взглянул он на Клоса, – будешь приглядываться к своему двойнику. Теперь поговорим о семье, родственниках… Ты выучил все то, что я тебе написал?

– Да, – усмехнулся Сташек. – Тетушка Хильда, сестра моей матери, имеет трех дочерей: самая красивая – Эдит, в которую я был влюблен, когда мне было только пятнадцать лет. Если хотите, расскажу и о дяде Хельмуте… А может быть, перечислить все болезни, которыми страдала тетушка Хильда? Самый серьезный ее недуг – хронический ревматизм…

– Если бы ты знал, как все это важно, – сказал Якубовский. – Роль, которую мы предназначили тебе, не имеет прецедента. Я, во всяком случае, о подобном не слышал. – Полковник внимательно посмотрел на Сташека, который после того как его остригли немного короче, был неотличим от настоящего Ганса Клоса.

– А что потом? – спросил Сташек.

Занятый своими мыслями, Якубовский не ответил. Он шел вперед. Его беспокоило, как этот паренек, перевоплотившись в совершенно другого человека, будет держаться там, за линией фронта, в глубоком тылу врага, где не будет заместителя начальника училища, не будет Якубовского, не будет вообще кого-нибудь, кто мог бы в случае необходимости оказать этому двадцатидвухлетнему парню помощь или дать нужный совет, когда он останется в одиночестве, окруженный врагами, где секундное промедление может повлечь за собой провал и гибель этого парня. Не ошибся ли он, полковник Якубовский, доверив этому юноше такое ответственное задание? Не совершил ли непоправимой ошибки? Нет этого не может быть. Якубовский не мог ошибиться…

– Я ручаюсь за него головой, – сказал он тогда Румянцеву, а потом повторил это и в Москве, где представлял свой «сумасбродный», как назвал его один из генералов, план.

Полковник Якубовский остановился, поджидая Сташека:

– Может быть, Ганса Клоса не заинтересует то, что я хочу сейчас сказать, а поэтому позволяю тебе еще минуту, в последний раз перед началом работы, побыть Станиславом Мочульским… В Лондоне закончились переговоры посла СССР Майского с премьером Сикорским. С Польшей установлены дипломатические отношения. У нас будет сформирована польская армия, а Сикорский встретится в Москве со Сталиным.

– Вы не забыли о своем обещании?

– Нет, думаю, мы еще встретимся, – сказал Якубовский. (Он обещал Сташеку, что, когда будет сформирован польская армия, направит его в распоряжение командования этой армии.)

– Не совсем вас понял, – сказал Сташек.

– Если будет сформировано Войско Польское, то потребуются опытные, образованные офицеры. Если командование позволит…

Через три дня они прощались в небольшом белорусском городке. Слышна была артиллерийская канонада, чувствовалось дыхание фронта. Немецкая куртка жала Сташеку под мышками. Он был немного шире в плечах, чем его двойник.

Они снова вернулись к недавно прерванному разговору.

– Очень хотелось, чтобы вы увидели Варшаву, – сказал Сташек.

– Мне тоже, – ответил Якубовский.

Они расцеловались, и Якубовский еще раз напомнил:

– Итак, ты Ганс Клос, «J-23»… Не спеши, не нервничай, делай все спокойно, рассудительно. Явки тебе известны, в случае необходимости мы свяжемся с тобой. Будь осмотрительным, не предпринимай опрометчивых шагов, даже если приступишь к выполнению задания позже установленного срока. Ориентируйся по обстановке. Продержись хоть полгода. За это время положение на фронте изменится, должно измениться! – воскликнул полковник уверенно.

– А может быть не полгода? – ответил Сташек. – Хотелось бы задержаться там на год. Я многое мог бы сделать, чтобы фрицы помнили обо мне…

– Не торопись, помечтать еще успеешь, – по-отечески тепло проговорил Якубовский. Он посмотрел на часы: – Время уже вышло. Самое позднее в полночь наши войска оставят этот городок. С этой минуты ты должен полагаться только на себя. – Полковник закрыл дверцу машины, опустил стекло и тихо промолвил: – Надеюсь, что ты еще покажешь мне Варшаву!

Оставшись один, Сташек отчетливо вспомнил, как полковник Якубовский неоднократно повторял ему: «Итак, ты Ганс Клос… С этой минуты ты будешь один… Помни, ты теперь немец, Ганс Клос…»

4

Клос припомнил их последний разговор через десять месяцев, когда шел по центральной улице небольшого города в сторону немецкой комендатуры. Припомнил, может быть потому, что этот городок был очень похож на тот в Белоруссии, где он в последний раз виделся с Якубовским. Такие же низенькие, побеленные хатки, среди которых кое-где выделялись трехэтажные дома… Проезжая дорога вымощена булыжником… По придорожной канаве стекает мутная вода…

Он по-армейски ответил на приветствие проходившего мимо солдата, который, увидев щегольски одетого, словно с витрины, офицера, вытянулся по стойке «смирно», оправляя на ходу солдатский мундир.

– Ганс! – послышался голос за его спиной.

Клос обернулся. По ступенькам лестницы самого высокого в этом городке дома, в котором прежде располагались органы местной власти, а теперь разместился прифронтовой немецкий госпиталь, торопливо спускалась Марта Бе-хер. Он с удовольствием отметил, что у Марты стройные ноги. Сапожки с короткими голенищами подчеркивали их красоту и изящество. И вообще вся ее фигурка выглядела очень грациозной. Клос поцеловал девушку в холодную щечку:

– Добрый день, Марта, рад тебя видеть. Встретимся вечером, согласна? Я буду в казино.

– Договорились, Ганс, – улыбнулась она. – Может, ты зайдешь за мной?

– Ты же знаешь, что я сделаю это с удовольствием, если у меня будет хоть немного времени…

– Постарайся, прошу тебя, – прервала она его. – Я тороплюсь. Снова привезли раненых.

Когда она побежала в госпиталь, Клос подумал, что вряд ли он найдет время вечером, чтобы зайти за ней. Во-первых, штаб; во-вторых, если удастся раздобыть что-нибудь интересное, он навестит портного Воробина, чтобы пришить специально оторванную им, Клосом, пуговицу кителя. Пока портной будет ее пришивать, Клос должен успеть передать Яцеку или Ирене информацию, которую те переправят дальше по условленным каналам. Он вспомнил также, что необходимо выяснить в штабе, не запеленговали ли немцы радиостанцию. В случае опасности следует переменить волну, время и место передачи. Правда, до сих пор все было в порядке. Более двух месяцев радиостанция работала исправно, его информация передавалась в Центр регулярно, немцы не могли напасть на ее след.

«Все идет удивительно легко. Наверное, я родился в рубашке», – подумал Клос. Он полагал, что его будут долго проверять, выдерживать и только потом доверят ответственное задание. Однако все получилось иначе.

История Ганса Клоса, молодого немца из Литвы, который значился в списках заграничных агентов абвера, не возбуждала подозрений. Его рассказ о том, как он вырвался из лап большевиков, звучал вполне достоверно. Очная ставка с майором Хубертом, который неоднократно встречался с Гансом Клосом в Клайпеде, а потом в Вильно, уже после вступления туда русских, закончилась благополучно.

Станислав Мочульский не раз мысленно благодарил Якубовского, который заставил его внимательно изучить фотографии различных людей, некогда окружавших настоящего Ганса Клоса, запомнить их лица, особые приметы. Эти фотографии были своевременно добыты советской разведкой и очень пригодились ему здесь, в тылу врага.

Еще в течение двух месяцев после зачисления слушателем офицерской школы абвера, куда Клос был направлен немецким командованием как знающий русский и польский языки и советскую проблематику, он находился под наблюдением.

В этих условиях трудно было добывать ценную информацию. На учебу в школу абвера он был направлен еще и потому, что его двойник, Ганс Клос, окончил подпольное немецкое юнкерское училище в Клайпеде еще во времена буржуазной Литвы, а также потому, что Восточный фронт требовал все больше офицерских кадров. После шестимесячного обучения лейтенанта Клоса направили для дальнейшего прохождения службы в качестве офицера абвера при штабе дивизии.

Спустя пять дней после прибытия к месту службы Клос, проходя мимо сожженной церквушки, встретил молодую женщину в бурках, которая назвала пароль. Пораженный быстротой, с какой советская разведка разыскала его и приказала установить контакт с портным Воробиным, Клос ответил ей. Вскоре он пришел к портному с первым донесением: сообщил о количестве раненых и убитых немцев в недавних боях на ближайшем участке фронта. Информацию эту он получил от Марты, с которой недавно познакомился. Марта работала в госпитале, туда с каждым днем поступало все больше раненых с фронта. Начальник госпиталя и другие офицеры дивизии, пытавшиеся добиться благосклонности Марты Бехер, с ревностью относились к Клосу. И сам Клос был удивлен, как быстро Марта привязалась к нему, даже отдала ему свой ключ. Во всяком случае, за полученную информацию он был ей благодарен.

Войдя в здание школы, где размещался штаб, он доложил о прибытии седовласому командиру танковой дивизии полковнику Хельмуту фон Зангеру.

– Как всегда, пунктуален, – одобрительно заметил полковник. – Это большое достоинство молодого офицера, – обратился он к располневшему начальнику штаба, который рисовал на разложенной перед ним карте какие-то стрелки, используя попеременно то красный, то синий карандаш.

Тот кивнул, а оберштурмфюрер [[1] ] Штедке, черный мундир которого назойливо выделялся на фоне зелени других офицерских мундиров, иронично усмехнулся.

– Итак, мы собрались в полном составе, – сказал фон Зангер, – можем начать. Садитесь, пожалуйста, господа офицеры. – Он развернул перед ними карту, услужливо по данную начальником штаба.

Девять голов склонились над ней.

– Наше наступление, – полковник провел карандашом по линии, нанесенной на карту начальником штаба, – начнем здесь, в районе села Каменка. Разведкой установлено, что в этом месте мы можем встретить лишь слабое сопротивление противника. В связи с этим перед нами стоит за дача всеми силами дивизии нанести внезапный удар, про рвать большевистскую оборону и уничтожить укрепления на узком участке фронта. Танковый прорыв должен быть не менее двадцати – двадцати пяти километров в глубину обороны противника с задачей закрепиться в районе местечка Шепельниково. Там мы совершаем маневр, меняем направление марша под прямым углом, поворачивая на север. За тем, через пятнадцать – двадцать километров, соединяемся с 33-й танковой дивизией. Таким образом, в течение восьми – десяти часов прорываем фронт противника на расстоянии не менее сорока километров. Используя замешательство и дезорганизацию противника, подтягиваем резервы, наносим второй удар и захватываем обширный плацдарм для дальнейшего наступления… Залог успеха нашей операции – внезапность наступления. Помните, господа, что сей час сорок второй год – это не лето прошлого года. Больше вики сумели оправиться, подтянули свежие силы и пытаются создать крепкую оборону линии реки Каменицы. Только внезапный, массированный танковый удар по обороне противника может принести успех нашей операции и позволит выполнить задачу, поставленную перед нами командованием корпуса. Все ли ясно, господа офицеры? Есть ли вопросы? – Полковник снял очки, протер их лоскутком замши, блуждая тусклым взглядом близорукого человека по лицам своих офицеров.

Лейтенант Клос мог бы задать вопрос полковнику фон Зангеру, но не имел права рисковать. Хотелось бы знать точное время начала наступления, но и без того полученная информация была весьма ценной. К счастью, командир третьего полка выручил Клоса, задав полковнику этот вопрос. Он попросил уточнить время запланированного наступления. Дело в том, что значительная часть противотанковых орудий его полка находилась на профилактическом осмотре, который предполагалось закончить только завтра.

– Успеете, – успокоил его начальник штаба. – Время удара определено командованием: послезавтра, в четыре тридцать. Командиры пехотных частей получат в свое время запечатанные конверты, которые должны будут вскрыть в полночь перед наступлением. Перегруппировка войск закончится за три-четыре часа до рассвета, чтобы обеспечить полную внезапность удара.

– Еще есть вопросы? – спросил полковник. – Тогда все, если говорить об оперативных планах. А теперь оберштурмфюрер Штедке проинформирует вас о мерах по обеспечению безопасности в нашем тылу.

Штедке медленно приподнялся с кресла:

– Сегодня я отдал распоряжение, касающееся обязательного выезда местной молодежи на работу в Германию. В этих целях они должны немедленно явиться в комендатуру. Мы не рассчитываем, что многие явятся добровольно, поэтому завтра же будут приняты меры, чтобы найти добро вольцев. И мы найдем их, даже если они укроются в мышиных норах…

Полковник фон Зангер зевнул, демонстративно закрывая рот ладонью. Клос встретился с ним взглядом. У полковника было скучное выражение лица, видимо, ему изрядно надоела пустая болтовня оберштурмфюрера Штедке.

5

Клос, вытянувшись, удобно устроился на диване, над котором висел коврик с кисточками, и подумал: как мало нужно, чтобы превратить эту простую комнату в настоящее мещанское гнездышко. Этот ужасный коврик, нелепая старомодная этажерка на тоненьких ножках с одной-единственной книжонкой «Майн кампф». (Другую книгу – «Справочник фронтового врача», которую Клос только что просмотрел, он положил под голову.) На верхней полке этажерки красовались семь фарфоровых слоников, из которых самый маленький был размером с палец, а самого большого Клос не смог бы даже поместить на ладони.

Неужели Марта возит все это с собой? Ее нередко перебрасывают с одного места на другое, она разделяет нелегкую судьбу фронтовых офицеров, и перевозка всего этого уродливого скарба была бы просто абсурдом.

Посмотрев на висевший на стене старомодный телефонный аппарат с ручкой, Клос подумал: странно, почему еще нет звонка, ведь он оставил номер домашнего телефона Марты Бехер дежурному унтер-офицеру штаба. Он пришел сюда, уверенный, что не застанет Марту дома. Она еще не возвращалась после ночного дежурства в госпитале.

Проходя мимо дома с облупленной штукатуркой, в котором размещался прифронтовой госпиталь, Клос увидел подъезжавшие один за другим грузовики. Из них выносили раненых солдат и офицеров вермахта. Он знал, что Марта теперь возвратится домой не скоро, он сам своей информацией в Центр о запланированном немцами наступлении прибавил ей работы в госпитале. Клос решил воспользоваться ключом, который дала ему Марта. Хотелось немного побыть одному, вытянуться на ее пусть уродливом, но достаточно удобном диване и проанализировать последние события.

«Могло, например, быть так. – Клос усмехнулся, посмотрев на портрет спесивого фюрера, висевший на стене. – Разжиревший начальник штаба дивизии сидит в бункере на переднем крае. Ему нельзя отказать в отваге. Он не принадлежит к тем штабистам, которые издалека наблюдают за развитием разработанных ими боевых операций. У него грузная, тяжелая фигура, но это не мешает ему появляться в опасных местах, поближе к передовой. Ему всегда везет. С самого начала войны его даже не поцарапало. Итак, он сидит в этом бункере, жует погасшую сигару, прислушивается к лязгу танков, занимающих исходные позиции и медленно передвигающихся без освещения. Начальник штаба пристально смотрит на полевой телефон: он лихорадочно ожидает донесения об окончании концентрации дивизии».

И вот точно в три пятьдесят пять (Клос, как и начальник штаба, посматривал на быстро бегущую секундную стрелку часов и уснул на рассвете) зазвонил наконец телефон в бункере и начальнику штаба доложили о полной готовности к наступлению и о том, что на стороне противника не замечено никакого движения. Он так и не закончил этого разговора. Его оглушила артиллерийская канонада, и он, взбесившись от злости, начал кричать в телефонную трубку, что прикажет расстрелять идиота, который без приказа преждевременно открыл огонь, но, когда ему доложили, что это русские начали наступление и залпы советской артиллерии и танков нанесли внезапные тяжелые удары по сконцентрированным немецким танковым войскам, застигнутым врасплох, он перестал ругаться, пораженный, как и остальные, этой неожиданностью.

Было ли все это так? Этого Клос никогда не узнает. Толстый начальник штаба уже больше никогда не побывает на переднем крае обороны. О его гибели Клос узнал утром. Одно было ясно: неожиданные удары советских войск полностью дезорганизовали немецкое командование, нанесли гитлеровцам значительные потери в живой силе и технике и позволили советским войскам продвинуться на несколько километров вперед за линию обороны немцев.

Разработанный где-то свыше, в штабе корпуса или армии, план, поставивший перед танковой дивизией полковника фон Зангера боевую задачу прорвать фронт и углубиться в оборону противника, выйти на оперативный простор, чтобы соединиться с 33-й дивизией в южном направлении, был полностью сорван. Гитлеровскому командованию не удалось загнать русских в котел. И больше того, немцы сами оказались в окружении.

О поражении немецких войск на этом участке фронта сразу стало известно не только командованию, но и многим солдатам и офицерам вермахта. А горечь поражения помнится долго, ведь многие из солдат заплатили жизнью за авантюру своего любимого фюрера и командования.

Требовалось немало времени, чтобы залечить раны, восполнить потери, поднять моральный дух войск. В таких случаях, как правило, назначают следствие, ищут виновных. Но кто мог подозревать Ганса Клоса в том, что именно он передал советскому командованию информацию о точном времени и месте немецкого наступления? И кто мог представить, что Ганс Клос будет одним из тех, кому поручат вести следствие по этому делу? А сам Клос предвидел это, потому и оставил номер телефона дежурному штаба, зная, что командир дивизии полковник фон Зангер обязательно начнет с ним разговор об этом. Клос, тщательно проанализировав прошедшие события, приготовился к беседе с ним. Он намеревался высказать полковнику свое предположение, что причиной поражения дивизии могла быть утечка секретной информации о запланированном наступлении в штабе корпуса или армии… Конечно, господин полковник не может и мысли допустить, что кто-то из его офицеров оказался предателем…

– Не предателем, предательство я исключаю, – сказал фон Зангер двумя часами позже, когда Клос с оберштурмфюрером Штедке стояли вытянувшись перед командиром дивизии.

Клос был удивлен спокойствием фон Зангера и его умением владеть собой. Он ожидал, что полковник побелеет от гнева, начнет стучать кулаком по столу, однако фон Зангер, как всегда, был холоден, спокоен, уравновешен.

– Предательство в моей дивизии исключаю, – повторил он, – но болтливость допускаю.

– Извините, господин полковник, – воспользовался Штедке минутной паузой, – но я не могу исключить предательства.

Полковник снял очки, не спеша протер стекла замшей, заморгал ресницами.

– Даю вам, оберштурмфюрер, возможность лично найти и выявить предателя. И пока я не буду иметь доказательств, что среди моих офицеров оказался человек, который передал противнику такую важную информацию, позвольте мне, господин Штедке, остаться при своем мнении. Жаль, что этот случай наложил позорное пятно на нашу дивизию. И смыть этот позор мы сможем только в боях с врагом, только успешным результатом следующей операции. Я должен иметь гарантию, что в нашей дивизии ничего подобного больше не случится. В офицерском казино работают русские девушки, это правда? А может быть, кто-нибудь из господ офицеров, – брезгливо скривился фон Зангер, – находится в интимных отношениях с этими иностранками? Одного слова, неосторожно сказанного при них, могло быть достаточно. С сегодняшнего дня в офицерском казино должны работать только немки. Нельзя забывать, что большевистские агенты работают где-то поблизости, и работают активно! – Полковник надел очки и окинул офицеров пристальным взглядом.

– Нам известно об этом, господин полковник. Мы даже знаем, что в нашем городке или в его окрестностях действует радиопередатчик русской разведки. Мои люди сумели перехватить донесение, переданное по рации через пять часов, обращаю ваше внимание, господин полковник, – язвительно подчеркнул Штедке, – через пять часов после совещания в вашем кабинете. Нам пока не удалось расшифровать его, но это вопрос времени. К сожалению, к нам еще не прибыли более мощные радиопеленгаторы. Без них мы только по чистой случайности можем обнаружить вражескую рацию. По возможности я постараюсь создать такую ситуацию: с утра мои люди перетрясут каждый дом в этом проклятом городке. Выкурим вражеских агентов из их убежища и заставим выйти на простор, тогда будет легче их схватить.

– Прошу вас, господин оберштурмфюрер, исправно докладывать мне обо всем. Вместе с тем мы не можем исключить и той возможности, о которой упоминал здесь лейтенант Клос: утечка информации могла произойти и в вышестоящих инстанциях. И тем не менее необходимо начать расследование в своем доме. Господин лейтенант, – обратился полковник к Клосу, – вы еще молодой офицер, не имеете пока достаточно практического опыта. Думаю, что в расследовании этого дела вы должны участвовать под руководством оберштурмфюрера Штедке, более опытного офицера.

– Слушаюсь! – браво ответил Клос. – Полагаю, что многому научусь у оберштурмфюрера. – Он заметил гримасу Штедке и разозлился на себя, что не сумел разгадать, была ли это самодовольная усмешка амбициозного эсэсовца или ироническая ухмылка.

Вскоре Клос смог убедиться, что Штедке начал действовать. Как только офицеры вышли из здания штаба дивизии, они увидели, что люди оберштурмфюрера вывели трех мужчин и двух женщин с заложенными за затылок руками из небольшого домика, побеленного известью.

Клос подумал о явке в мастерской портного Воробина, где укрылись Яцек и Ирена. Они должны немедленно уйти оттуда и подальше спрятать передатчик. Но как их предупредить?

Он свернул направо. Здесь тоже люди Штедке вместе с жандармами рыскали по домам. Задерживали на улице прохожих, старательно обыскивали их, проверяли документы, заглядывали в сумки. Какая-то старушка, плача, ползала по земле и собирала картофель, который высыпал из ее сумки долговязый, прыщавый жандарм; несколько мужчин – молодые, здоровые парни, которые, видимо, и были «добровольцами» для выезда на работу в Германию, – с поднятыми руками стояли лицом к стене.

Клос вспомнил судоверфь, лагерь под Кенигсбергом и француза Пьера, которого никогда больше не увидит. С каким удовольствием он поговорил бы сейчас с Пьером, поблагодарил за добрые советы! Где он теперь? Сумел ли пробраться в Россию? А может, тот случай, когда им не удалось встретиться на станции, был счастливым и помог ему избежать ареста и примкнуть к антифашистскому подполью, чтобы бороться против общего врага?

Клос спешил навестить портного Воробина. Он рывком оторвал от плаща пуговицу, чтобы иметь повод для такого визита, свернул в боковую и заметил Ирену, согнувшуюся под тяжестью чемодана. Клос оцепенел от неожиданности. Ирена шла, не подозревая, что могла наткнуться на жандармов и попасть в облаву. Он подбежал к ней, когда до угла улицы ей оставалось пройти несколько шагов. Подхватив Ирену под руку, он взял чемодан и подал ей знак молчать.

Ирена сразу же поняла, что еще немного – и ей не избежать опасности.

Задержанных около стены дома становилось все больше, среди них были молодые парни и девушки. А старая женщина все еще ползала по земле и собирала разбросанный картофель, натыкаясь на черные сапоги стоявших жандармов и эсэсовцев.

Когда миновали опасное место, Клос спросил девушку, глядя куда-то поверх ее головы:

– Почему ты вышла из мастерской без приказа?

– Жандармы начали обыскивать дома на нашей улице, – ответила Ирена шепотом. – Яцек забрал шифры и ушел огородами. Мы решили, что так будет лучше. А мне, как женщине, легче прошмыгнуть с чемоданом по улице. Они хватают парней для отправки на работы в Германию.

– Не только парней, – буркнул Клос. – На явке портного все ликвидировано?

– Да. Даже разрядили аккумулятор. Воробин хорошенько его спрячет. Они с женой старые люди, их, может быть, не тронут.

Пронзительно воя, пронеслась мимо санитарная машина с большим красным крестом. Именно в этот момент они сворачивали в подъезд полуразрушенного дома. В окошке на чердаке виднелась белая занавеска. Сразу заметив ее, оба с облегчением вздохнули.

– Яцек добрался благополучно. Слава богу, все в порядке, – сказала девушка. – Это надежное укрытие. Там, на чердаке, за старым гардеробом, имеется скрытый ход на крышу соседнего дома, а оттуда через подвал можно уйти к реке. Пока не закончится облава, будем сидеть здесь.

– Мне это место не очень подходит, – сказал Клос. – Здесь нет портного, к которому я мог бы зайти, чтобы пришить пуговицу или сдать в ремонт одежду. В данный момент я не располагаю важной информацией для Центра, передайте только, что операция прошла удачно. Более трехсот убитых, около тысячи раненых, нанесен большой ущерб военной технике и оборонительным сооружениям противника. Передать по рации можете смело, немцы пока что не имеют мощного радиопеленгатора. Если будет что-то новое и интересное, сообщу, ждите и будьте осторожны.

На прощание он махнул девушке рукой и почувствовал, как спадает нервное напряжение. Теперь он был спокоен за судьбу своих товарищей и радиостанции.

Но Клос не знал и не мог знать, что в санитарной машине, которая только что промчалась мимо них, рядом с шофером сидела доктор Марта Бехер, которая заметила его как раз в тот момент, когда он, поворачивая к полуразрушенному дому, говорил что-то своей спутнице, близко наклонившись к ее лицу.

6

Полковник фон Зангер оторвал взгляд от разложенных перед ним донесений, закурил папиросу, подвинул пачку оберштурмфюреру Штедке и спросил, обдавая его ароматным дымом:

– Что вы намерены сообщить мне, господин обер штурмфюрер?

– Я хотел, господин полковник, доложить вам, что специальная акция подходит к концу. Триста шестьдесят «добровольцев» уже можно отправлять на работы в Германию. Это крепкие, здоровые парни и девушки.

– Повсюду пахнет дымом и гарью. Создается впечатление, будто ваши люди сожгли все дома этого городка…

– Вы знаете, господин полковник, когда лес рубят…

– Откровенно говоря, – перебил его фон Зангер, – я не убежден, что это наилучший способ привлечь на свою сторону местных жителей и добиться спокойствия в нашем тылу. Вы схватили триста шестьдесят молодых парней и девушек, но наверняка столько же скрылось от вас. Все они уйдут в лес и укрепят силы партизан. А что такое партизаны, мы уже испытали на своей шкуре.

– Я имею строгое предписание, – скривился Штедке с сожалением. – Рейхсфюрер Гиммлер и наивысшие интересы Германии…

– Знаю, знаю, – прервал его полковник, – не нужно меня убеждать. – Самоуверенность этого нагловатого эсэсовца действовала ему на нервы. Он не терпел оберштурмфюрера Штедке, хотя тщательно скрывал это. – Как идет следствие по нашему делу?

– Мой старший начальник из штаба армии утверждает, что утечка информации о готовящемся наступлении могла произойти только в нашей дивизии.

– Жаль, – процедил сквозь зубы полковник. – Что ж, если это так, вы с Клосом тем более должны стараться найти этого болтуна.

– Господин полковник постоянно говорит о болтуне, как будто бы это только шалость или неосторожность какого-то нашего офицера.

– Я уже неоднократно вам говорил, господин Штедке, – полковник не скрывал своего раздражения, – что не могу подозревать ни одного из офицеров моей дивизии, не имея конкретных доказательств.

– Вы, господин полковник, в более выгодном положении. Я же обязан подозревать всех.

– И меня тоже?

– Штурмбаннфюрер [[2] ] Мюллер приказал мне исключить из числа подозреваемых господина полковника фон Зангера.

– Что?! – воскликнул полковник Он медленно поднялся с кресла, дрожащей рукой снял очки. – Вы хотите сказать, господин Штедке, что сомневались во мне и запросили мнение своего начальника? Как вы смели? Вы, господин оберштурмфюрер, видимо, забыли, что я командир дивизии и вы обязаны обо всем докладывать мне.

– Прошу прощения, господин полковник, – процедили Штедке, хотя в голосе его не чувствовалось раскаяния. – Вы сами напомнили о себе, иначе бы я не посмел…

– Хватит! – прервал его полковник. – Мне нужны конкретные результаты, а не ваши предположения.

– Имеются две возможности получить эти результаты, – сказал Штедке. – Во время обыска в одном из домов Заречья у какого-то старого портного был найден разряженный аккумулятор. Жандарм, который обнаружил его, не придал этому значения, хотя вытряс все перья из подушек и перин. Мы оставили стариков в покое, но держим этот дом под наблюдением – либо портной сам возвратит аккумулятор владельцу, либо кто-то за ним придет. Аккумулятором пользовались недавно. Это верный путь к вражеской агентуре. Скорее всего, радиостанция, которую мы ищем, передала информацию о готовящемся наступлении и помогла противнику сорвать его. Мы выбьем из них признание, от кого они получили эти сведения.

– Но я хотел бы просить господина полковника о помощи, так как следствие может затянуться. А конкретнее, я хо-тел бы, чтобы полковник собрал в ближайшие дни, а если это возможно, то даже сегодня на совещание тех же офицеров, что и в тот день, перед наступлением.

– Это невозможно, – сказал полковник, подумав о своем погибшем начальнике штаба, вместо которого еще никого не прислали. Командир дивизии не любил вокруг себя новых лиц.

– Начальник штаба также исключен из числа подозреваемых. Но если предатель находится среди остальных офицеров, то на совещании необходимо сообщить какие-то, разумеется ложные, сведения, касающиеся нашего нового наступления, и вражеская радиостанция снова заговорит. Если этого не случится, то вы, господин полковник, будете правы: среди наших коллег офицеров действительно нет предателя.

– Я убежден в этом, – проговорил полковник. – Хорошо, такое совещание состоится… Как вам, господин оберштурмфюрер, работается с лейтенантом Клосом?

– Если говорить откровенно, то я не слишком высокого мнения об офицерах абвера. Но Клос способный, мыслящий, старательный офицер.

– Вы ошибаетесь, господин Штедке, в отношении офицеров абвера, – возразил полковник. – Я верю в них. И буду верить до тех пор, пока вы не убедите меня в том, что ваши люди из СД могут делать что-то полезное, кроме поджогов синагог, грабежа магазинов и грубого обыска в домах. – Он с нескрываемым удовольствием смотрел на исказившееся гримасой лицо Штедке. Полковник так хотел насолить ему, вывести из терпения. Этот мерзавец осмелился усомниться в его преданности Германии и запросил мнение своего начальника о нем, полковнике вермахта, сыне майора и внуке генерала еще кайзеровской Германии!

– Хайль Гитлер! – хмуро проговорил Штедке, и его слова прозвучали как угроза.

7

В этот вечер Марта была в плохом настроении. Она сердито отмахнулась, когда Клос хотел взять ее за руку.

– Что с тобой, дорогая? – спросил он как можно мягче, но она не ответила.

Разговор никак не клеился. Клос начал что-то ей говорить, но она вдруг перебила его:

– Ты действительно был занят по службе? Штедке ничего не сообщил мне об этом.

В тот день, сказать по правде, Клос не был в штабе. Не ходил он и на явку в полуразрушенный дом, где укрылась Ирена с Яцеком. А встречу с Мартой в этот вечер он представлял себе иначе. Необычное ее настроение насторожило и обеспокоило его. Он был удивлен тем, что оберштурмфюрер Штедке говорил о нем с Мартой. Что бы это могло значить?

– Интересуешься у Штедке моими служебными делами, – сказал он спокойно. – Не лучше ли было спросить об этом меня?

– Штедке пришел сегодня в госпиталь и первый начал разговор…

– Допрашивал?

– Можешь это и так назвать. Я считаю себя обязанной оказывать посильную помощь офицеру службы безопасности. Он спрашивал, не замечала ли я чего-нибудь подозрительного в поведении…

– В моем поведении? – Клос постарался придать своему голосу шутливый тон.

– Не только. Он спрашивал вообще обо всех. А почему он должен интересоваться только тобой?

«Может быть, плохое настроение Марты вызвано именно этим допросом? – подумал Клос. – Значит, Штедке все-таки расспрашивал обо мне. И приказал ей молчать. Не подозревает ли оберштурмфюрер меня?» Клос попытался представить себе, могло ли что-либо в его работе насторожить офицера СД с вечно искривленным усмешкой лицом. Ничего серьезного, что могло бы заинтересовать Штедке, Клос не мог придумать. Ну а если допустить, что Штедке действительно расспрашивал обо всех? Тогда это подтверждало предположение Клоса, что внезапно проведенное у полковника фон Зангера совещание, на котором недоставало только одного убитого начальника штаба, было ловушкой, предназначенной для офицеров, которые ранее получили информацию о готовящемся наступлении.

На кого же конкретно был поставлен этот капкан? Может быть, на него, Клоса? А если Штедке идет на ощупь, то что ему уже удалось пронюхать? Ясно одно: в ближайшие дни Клосу нельзя появляться на явке в полуразрушенном доме, где укрылись его товарищи с радиостанцией.

– Я ничего не сказала оберштурмфюреру о своих подозрениях, – продолжала Марта.

– О каких подозрениях? Что ты имеешь в виду?

– Не прикидывайся. Ты знаешь, о чем я говорю. Я видела тебя с ней. Кто эта девушка?

– Какая девушка? – сделал он удивленное лицо, хотя отлично понял, о ком идет речь. «Где она могла увидеть меня с Иреной?» – лихорадочно подумал он и оцепенел от ужаса. Вспомнил, как, пронзительно воя, промчалась санитарная машина, когда он и Ирена сворачивали в сторону полуразрушенного дома.

– Если ты хочешь расстаться со мной, – с горечью произнесла Марта, – то пожалуйста! Я не люблю, когда меня обманывают!… Так что за девушка была с тобой?

– А-а, вспомнил! – ответил он со смехом, как будто только что понял, о чем она говорит. – Ты имеешь в виду ту девушку, которой я помог поднести тяжелый чемодан? Но я видел ее первый раз в жизни.

– Ты всегда помогаешь подносить чемоданы незнакомым молодым женщинам?

– Мне ее стало жалко. Чемодан действительно был очень тяжелым. – Кто она? – Я же сказал тебе, что не знаю ее.

– Она красивая.

– Ты намного красивее. – Он нежно обнял Марту и при тянул к себе. – Слушай, глупышка, – Клос придал голосу добродушный тон, – для меня не существует других женщин, кроме Марты Бехер. – И это была правда. Он даже не заметил, красива ли Ирена, потому что видел в ней лишь товарища по боевой работе.

– О, Ганс! – с облегчением прошептала Марта. – Я ждала этого признания, хотела услышать, что я для тебя единственная женщина… А знаешь, оберштурмфюрер Штедке не любит тебя, – сказал она немного погодя. – А тебе известно, почему он не любит тебя? Он злится, что я выбрала тебя, а не его.

– Спасибо, дорогая, – сказал Клос и тут же подумал, что именно такое отношение оберштурмфюрера Штедке к нему очень беспокоит и настораживает его.

Возвращаясь от Марты, Клос думал об оберштурмфюрере. Если связать визит Штедке в госпиталь с тем, что оберштурмфюрер недолюбливает его, Клоса, то есть над чем призадуматься.

Клос вздрогнул от неожиданности. То, что он увидел, поразило его. Прижимаясь к стенам домов, пугливо озираясь, по улице шла женщина в клетчатом платке. Клос знал ее – это была жена портного Воробина. Но не это взволновало его. Он заметил то, чего не видела женщина, – слежку. Тщедушный шпик в надвинутой на глаза кепке был известен Клосу как один из людей оберштурмфюрера Штедке. Что жена портного несет в сумке? Продукты для Ирены, своей внучки? Если судить по внешнему виду и весу сумки, в ней мог быть тот самый аккумулятор от радиостанции, который был припрятан в мастерской портного.

Клос услышал за спиной скрежет тормозов санитарной машины и повернулся.

– Марта? – он не мог скрыть удивления, ведь она должна быть дома.

– Привезли много раненых с фронта. Садись, подвезу. Клос сел, подумав, что машиной быстрее доберется до цели. Нужно срочно предупредить Яцека и Ирену. Что за беспечность – послать старую женщину на явку?!

– О чем задумался, Ганс?

– Немного устал.

– Я тоже. – Марта улыбнулась, вспомнив их встречу час назад у нее дома.

– Остановись, – попросил Клос шофера и объяснил Марте: – Пройдусь пешком.

– Подбросим тебя к дому, если ты так устал. Сначала фриц завезет меня в госпиталь, а потом…

Марта посмотрела на него с недоумением. Он не забыл, что два часа назад она устроила ему сцену ревности из-за девушки, которой он, по его словам, помог поднести чемодан.

Клос выскочил из машины, перешел через улицу и свернул за угол. Осмотревшись, он ничего подозрительного не заметил. Полуразрушенный дом, где укрылись его товарищи, кажется, не был под наблюдением. Не торопясь, Клос пересек двор, затем быстро поднялся по лестнице на чердак. Постучал в дверь условленным стуком. Дверь ему открыла Ирена. Волосы ее были распущены. Видимо, девушка только что вымыла голову, постирала – на веревке сушилось белье.

Яцек спал, укрывшись полушубком.

– Уходите, – сказал Клос, закрыв за собой дверь. – Буди его, и немедленно уходите отсюда. К вам идет Воробина. За ней следят. У вас почти не осталось времени…

Не успел он закончить, как послышался тихий стук в дверь. На пороге стояла женщина в клетчатом платке. И тут же заскрежетали тормоза остановившегося около дома грузовика.

Клос подошел к окну, увидел выпрыгивавших из кузова эсэсовцев и выходившего из кабины оберштурмфюрера Штедке.

Сумка с аккумулятором могла послужить вещественным доказательством при их аресте. Что делать?

Эсэсовцы уже вбежали в подъезд дома, слышался топот их сапог и крики. К дому подкатил еще один грузовик, с жандармами. Они окружили дом. Грохот кованых сапог эсэсовцев, бежавших по лестнице, разбудил Яцека. Сорвавшись с места, он, в одних трусах, схватил лежавший на полу парабеллум. Другой рукой постарался сдернуть рубашку со спинки кровати. Яцек сразу оценил ситуацию. Ирена подбежала к старому гардеробу, за которым был потайной ход на крышу соседнего дома и в подвал. Только старуха Воробина торопливо вынимала из сумки, из-под картофеля, злосчастный аккумулятор…

– Сожги шифры, Ирена! – сказал Клос. Ему почему то вдруг вспомнилось прощание с полковником Якубовским.

«Кто теперь покажет ему Варшаву?» – подумал он. – Сожги шифры, – повторил Клос еще громче, – мы попробуем задержать их. Яцек приоткрыл дверь, выдернул чеку из ручной гранаты и бросил ее на лестницу, по которой поднимались эсэсовцы. Три секунды до взрыва гранаты показались вечностью. На-конец раздался взрыв. Взрывной волной сорвало дверь. Клос и Яцек одновременно выстрелили в открывшийся проем. Краем глаза Клос заметил, что старуха Воробина с картофелиной, зажатой в руке, как-то неестественно согнулась и упала на пол. Он почувствовал запах дыма и решил, что Ирена сжигает шифры. Но потом понял, что дым тянется со стороны лестничной клетки.

«Хотят нас выкурить дымом, – подумал Клос, – но прежде мы уничтожим еще не одного гитлеровца».

Убить их как можно больше – это было единственное, что оставалось Яцеку и ему. Нет, только ему, Клосу. Яцек лежал на полу бездыханный, сраженный нулей эсэсовца.

8

Оберштурмфюрер Штедке даже не пытался скрыть свой триумф. Он положил на письменный стол полковника планшет, на котором было написано «Ганс Клос».

– Как это произошло? – поинтересовался фон Зангер. Штедке пододвинул к себе кресло и бесцеремонно уселся, не спросив разрешения полковника. Фон Зангер не обратил на это внимания. Он подсунул оберштурмфюреру коробку своих любимых папирос.

– Дом, где они укрылись, был окружен моими людьми. Агент следил за этой старухой и обнаружил конспиративную квартиру. Первому встречному жандарму он приказал обо всем известить меня. Вот, кажется, и все.

– Я спрашиваю не об этом. Меня не интересует техника полицейской работы.

– Понимаю. Господина полковника больше интересует тот прилежный, всегда пунктуальный офицер вермахта?

Фон Зангер молчал. Штедке криво усмехнулся, бросив надменный взгляд на полковника. Оберштурмфюрер не хотел говорить этому подслеповатому, одряхлевшему полковнику, что сам он даже не мог предположить, какая добыча попала ему в руки. Когда они подъехали к той развалюхе и он приказал своим людям проникнуть в дом, а жандармам – оцепить улицу, с чердака раздались выстрелы. Оберштурмфюрер не мог даже подумать, что по его людям и по нему лично стреляет человек в мундире лейтенанта абвера. Не хотел он рассказывать и о том, что в этот самый момент кто-то схватил его за плечо. Оказалось, это Марта Бехер.

– Что вы делаете? Прошу прекратить стрельбу, господин оберштурмфюрер! Ведь там Ганс! – воскликнула она.

Ганс Клос… санитарная машина… Потом понял: Марта заметила, что он был чем-то взволнован. По его просьбе она остановила машину, он вышел. А потом она увидела, как Ганс скрылся в этом доме, хотя он ей клялся, что ту девушку видел впервые…

– Знаю! – на полуслове прервал ее Штедке. – С самого начала догадывался! Но для тебя, Марта, я готов на все. Ты хочешь, чтобы мы этого предателя повесили? Мне он тоже нужен живым… Прекратить огонь! – подал команду Штедке.

Из окна, с лестничной клетки, из чердака валили клубы дыма. Штедке громко крикнул:

– У тебя нет никаких шансов, Клос! Дом окружен. Даю тебе пять минут на размышление! Сдавайся!

Вместо ответа раздались пистолетные выстрелы. Штедке отскочил к стене как ошпаренный, потянув за собой Марту. Какой-то эсэсовец дал автоматную очередь по чердаку.

– Не стрелять! – прокричал Штедке. – Взять его живым! Если не выйдет через пять минут, выкурим! Приготовить дымовые шашки и противогазы.

– Господин оберштурмфюрер, – сказала Марта дрогнувшим голосом, – я не верю. Не может быть, чтобы Ганс…

– Я еще поговорю с тобой, – скривил он рот. Посмотрев на часы, Штедке сказал: – Через минуту двинемся. – Вы рвав из рук одного эсэсовца противогаз, он натянул его. Хо тел своими глазами увидеть, как будут брать вражеского агента в мундире немецкого офицера.

В доме было тихо. Вбежав в коридор, они стали осторожно подниматься в клубах дыма по лестнице, ведущей на чердак. Эсэсовцы боязливо жались к стенам. Штедке шел с пистолетом в руке. Поднявшись на площадку чердака, услышали грохот взрыва. Машинально бросились на пол, но осколки их не задели. Видимо, граната взорвалась внутри помещения. Штедке испугался, что ему не удастся взять Клоса живым. Он кинулся вперед, перескакивая через три ступеньки. На чердаке было темно, черный дым заполнил небольшое помещение, и только через несколько минут им удалось заметить на полу лежавшего без движения человека в мундире лейтенанта вермахта. Граната, вероятно, разорвалась в его руках на уровне лица, и оно было изуродовано до неузнаваемости.

– Успел! – с раздражением бросил Штедке. – Привел приговор в исполнение…

Эсэсовцы тщательно обыскали чердак. Рядом с трупом немецкого офицера положили погибших – какую-то девушку и старую женщину в клетчатом платке. У старушки были открытые, как бы удивленные глаза. В углу, около разрушенной гранатой радиостанции, догорали листки бумаги. Один из эсэсовцев бросился туда, чтобы погасить огонь, но кучка пепла рассыпалась от его прикосновения…

Конечно, Штедке не мог доложить полковнику фон Зангеру, как все было на самом деле. СД проявила бдительность, СД все известно. «Это не то что абвер», – удовлетворенно подумал Штедке.

– Обращаю ваше внимание, господин полковник, на то, – скривил рот оберштурмфюрер, – что вражеский агент внедрился не где-нибудь, а в абвере и только бдительность службы безопасности помогла обезвредить его. Обергруппенфюрер [[3] ] Гейдрих потребовал специального рапорта.

Фон Зангер положил все документы, касавшиеся этого дела, в сейф. Биография и личная анкета, отзыв школы абвера, показания Марты Бехер, подтверждавшие опознание трупа Ганса Клоса, и рапорт оберштурмфюрера Штедке…

– Ну что же, господин Штедке, – сказал полковник, – могу вас поздравить. Теперь вы получите благодарность и повышение по службе. А раньше вы подозревали его?

– Да, господин полковник, – самодовольно ответил Штедке. – Он с самого начала не внушал мне доверия. Я не однократно справлялся о нем в школе абвера, где он учился. Нас в СС учили, что верить нельзя никому. Даже за преданными фюреру офицерами нужно следить внимательно.

– Да, да, – рассеянно проговорил полковник. – Я не хотел бы больше возвращаться к делу этого человека, который многие месяцы водил нас за нос.

– СД не позволит долго водить за нос.

– Кто бы мог подумать! Такой представительный, исполнительный…

– Нордический тип, – согласился Штедке, – действительно нордический тип. Нужно признать, что это была хорошо продуманная и отлично выполненная работа. Славяне на подобное не способны.

Фон Зангер пристально посмотрел на искривленный усмешкой рот Штедке и подумал, что этот самоуверенный тип из СД или издевается над ним, или он действительно идиот.

Этого полковник никак не мог понять. Лицо Штедке, всегда искривленное усмешкой, было для него, полковника фон Зангера, загадкой.

9

Самолет прошел над линией фронта на малой высоте. Тогда По-2 всегда летали так низко. Недоступные для зенитной артиллерии противника, быстро уходившие из радиуса действия автоматического оружия, эти небольшие тихоходные самолеты наводили страх на гитлеровских вояк, неожиданно появляясь неизвестно откуда, быстро исчезая неизвестно куда, наполняя воздушное пространство своеобразным рокотом.

Такой самолет По-2 летел сейчас не в целях разведки, не для бомбежки немецких траншей. Летчику предстояло на этот раз взять за линией фронта на борт одетого в полушубок человека, о котором ничего не было известно, кроме того, что он говорит по-русски с акцентом, что указывает на его иностранное происхождение…

Около двух недель Клос бродил по лесу, пока не наткнулся на партизанский отряд, который имел связь с Большой землей. Партизаны нашли его в лесу, потерявшего сознание, голодного, без документов. Когда Клос пришел в себя, он увидел наклонившиеся над ним бородатые лица, вспомнил Якубовского и понял, что попал к своим. Он попросил партизан сообщить в штаб армии, что «J-23» находится у них в отряде. Командир отряда, не задавая лишних вопросов, быстро связался по рации со штабом партизанского движения, расположенным за линией фронта, сообщил свои координаты.

Вскоре в лагерь прилетел По-2. Возвращаясь обратно с загадочным пассажиром на борту, самолет благополучно пересек линию фронта.

Когда он плавно заходил на посадку, Клос пытался разглядеть посадочную площадку. Но ему удалось увидеть только темную стену леса. Прифронтовой аэродром был хорошо замаскирован. Самолет приземлился, и Клос вылез из кабины «кукурузника», крепким рукопожатием поблагодарил неразговорчивого пилота. К нему подошел офицер Советской Армии в короткой меховой куртке.

– Пересадка, – сказал он поздоровавшись. – Другой самолет уже готов, ждем вас.

Всю дорогу до Москвы Станислав Мочульский крепко спал в самолете, а потом снова вздремнул и в машине, которая везла его с аэродрома. Его встречали, везли, передавали из рук в руки, не задавая лишних вопросов. Он думал, что его сразу отвезут в гостиницу, однако машина остановилась у подъезда какого-то административного здания.

– Полковник Якубовский ждет вас, – доложил сержант в бюро пропусков.

Действительно, полковник с нетерпением ждал Сташека, хотя время было позднее. Он усадил его в глубокое кожаное кресло, подал чашку черного кофе, в который подлил рому, и сказал:

– А теперь рассказывай…

Когда Сташек закончил свой рассказ, полковник произнес:

– Отдыхай, поправляйся, приходи в себя, затем изложишь доклад письменно, с выводами и предложениями. И мы направим тебя в Войско Польское, которое формируется в СССР. Надеюсь, будешь доволен, может быть, свидимся в Варшаве.

– Нет. Прошу вашего разрешения вернуться в Германию, где я был. Там я буду более полезен советскому командованию.

– Вернуться в Германию? Ты же разоблачен немцами как агент вражеской разведки.

– Нет, – ответил Сташек. – Разоблачен агент, который выступал под именем Ганса Клоса. А теперь у них может появиться настоящий Ганс Клос, которого большевики долго держали в заключении и которому удалось бежать. Я все продумал… Он расскажет, что большевистские следователи задавали ему идиотские вопросы о его родственниках, даже интересовались их болезнями, его детством, учебой. Он вынужден был неоднократно повторять свою биографию, останавливаясь на каждой мелочи, не понимая, для чего все это им нужно. При необходимости он поклянется, что никакой государственной тайны рейха не выдал… Понимаете?

– У тебя просто нервы не в порядке, – ответил полковник. – Тебя надо лечить. Поедешь в санаторий. Когда подлечишься, направим в армию.

Сташек ожидал подобной реакции Якубовского, но продолжал настаивать на своем, убеждать полковника в целесообразности своего, пусть рискованного и опасного, плана. Якубовский сопротивлялся, и тогда Мочульский предложил провести эксперимент.

– В течение нескольких дней, – начал излагать он свой план, – я буду внимательно присматриваться к настоящему Гансу Клосу, который все еще находится в заключении. А потом переоденете меня в его одежду и поместите в камеру как Ганса Клоса. Если его соседи по камере ничего не заметят…

– Пойми, – перебил его Якубовский, – они сидят вместе уже около года, ежедневно разговаривают между собой. Думаю, твой эксперимент не удастся.

– Если не удастся, я согласен на все, даже на санаторий. Но если все будет в порядке, то обещайте мне…

– Непостижимо! – сказал вдруг полковник. – Удивительная игра природы! Даже тембр голоса у вас одинаковый. Но в удачу я пока не верю…

– Если его соседи по камере примут меня за настоящего Ганса Клоса, то прошу вас устроить побег этим заключенным, конечно, поближе к фронту. Побег должен организовать Ганс Клос, то есть я, ваш покорный слуга. Согласны вы на такие условия?

– Как у тебя все просто, – улыбнулся полковник. – Ну хорошо, я доложу о твоей просьбе генералу. Если в камере получится по-твоему, то поддержу тебя…

Через несколько дней в камеру, где сидели четверо немцев, вошел солдат. Он вызвал Ганса Клоса, и тот недовольно буркнул, что ему все это надоело, снова надо идти на этот идиотский допрос. Войдя в кабинет начальника, где в это время находился полковник Якубовский, солдат доложил:

– По вашему приказанию заключенный Ганс Клос доставлен…

– Ну и как? – спросил Сташек, когда они с Якубовским остались одни. – Сижу с ними в камере уже десять дней. Вы наблюдали за нами? Видели их реакцию? Все в порядке?

– Генерал поручил это дело мне, – Якубовский не спеша набивал трубку, – под мою личную ответственность. Что я теперь должен делать?

– То, что обещали. А что немец? Видимо, он очень удивился, когда узнал, что его переводят на новое место.

– Нет, он привык и ничему не удивляется. Пока ты находился в его камере, с его товарищами, мы его допрашивали. Узнали кое-какие подробности.

– Знаю, читал протоколы допроса. Как вы советовали, я освежил в памяти несколько фотографий его родных и знакомых. Нетрудно запомнить лица людей, которых ты ни – В когда не видел, труднее забыть тех, которых там знал, с кем В встречался. Однако попробую… – закончил Сташек.

– Ты понимаешь, что тебе грозит в случае провала, чем ты рискуешь? Не настолько уж они наивны, чтобы сразу тебе поверить. Будут проверять, устраивать очные ставки, провоцировать. Ты и сам все это понимаешь. Я не могу больше тебя отговаривать. Находясь там, ты хорошо справлялся с выполнением заданий. Но теперь ты попадешь в другую, более сложную ситуацию. Будь осторожен. Это твое второе рождение, на третье не рассчитывай, согласия не дам.

– Третьего не будет. Поймите, пока все складывается удачно. Действовал вражеский агент под личиной Ганса Клоса. Был раскрыт, погиб. Я своими ушами слышал, находясь за старым гардеробом на чердаке, как оберштурмфюрер Штедке сказал: «Привел приговор в исполнение» или что-то в этом роде. А теперь у них появится настоящий Ганс Клос. Не придет же им в голову, что мы будем засылать к ним провалившегося агента. Не такие уж они идиоты, чтобы поверить в беспечность русской разведки. Вы в одном только должны мне помочь – при помощи нашей агентуры в Берлине пробраться в центральный архив абвера, где хранится папка с донесениями Ганса Клоса, написанными моей собственной рукой. На случай графологической экспертизы заменить их написанными кем-нибудь другим.

– Такое задание уже дано в Берлин. Через пару дней эвакуируем тебя вместе с теми заключенными немцами поближе к фронту. Нам только необходимо определить, на каком участке фронта и в какой момент вы должны будете совершить побег.

10

Клос и его «друзья», бежавшие из тюрьмы, пробирались ночами. Судя по артиллерийской канонаде, они находились километрах в двадцати от фронта. Они вышли к заброшенному хутору, где решили переждать.

Лохар отморозил себе ноги, и последние пять километров Ганс и Бруно несли его на себе. Подвал полуразрушенного дома стал для них пристанищем. Бруно начал ныть, проклинать тот день, когда они бежали из России, но сразу же развеселился, едва Ганс Клос обнаружил в подвале банку консервов и кусок сала.

– Что бы мы делали без тебя, Ганс? – сказал Генрих. – Когда доберемся до наших…

– Главное – не спешить, – сказал Клос. – Лучше подождем наших здесь. Лохару с его обмороженными ногами все равно не дойти, а наши уже недалеко. Мы должны продержаться.

Беглецы зарылись в солому. Лохар бредил, у него был жар. Клос с Генрихом и Бруно решили переждать здесь два дня и, если за это время немцы не займут поселок, попробовать пробираться дальше, к своим.

Но уже через день немецкие автоматчики, следовавшие за танками, вытащили их из укрытия. От резкого дневного света беглецы щурили глаза, переминались с ноги на ногу, но, увидев немецких солдат, обрадовались, поняв, что оказались среди своих. Кто-то из танкистов напоил их горячим кофе из термоса, угостил сигаретами. Подъехал «опель» одного из старших офицеров. Немцев, чудом спасшихся из большевистского ада, отправили в штаб армии. Их накормили, напоили, выдали одежду вместо лохмотьев, которые были на них. После этого солдат сопроводил их в подвал дома, который использовался как тюремная камера. В подвале было тепло и сухо. Гестаповец пытался что-то объяснить встревоженным немцам, но Клос успокоил их, говоря, что так и должно быть. Немецкое командование обязано проверить, не подослала ли большевистская разведка своих агентов в немецкий тыл.

В этот же день штурмбаннфюрер Мюллер приказал до – ставить их к себе.

– Вы утверждаете, – произнес он, пристально посмотрев на каждого из четырех немцев, доставленных к нему в кабинет, – что сбежали от русских и пробирались на запад в сторону фронта?

– Вас не совсем точно информировали, господин штурмбаннфюрер, – ответил Клос, пристукнув каблуками. Сбежали мы в дороге с эвакуационного транспорта.

– Вы держитесь как настоящий солдат, – заметил штурмбаннфюрер. Он с интересом смотрел на этого молодого парня с безукоризненной выправкой.

– Я солдат вермахта! – доложил Клос.

– Солдат? – В голосе Мюллера прозвучала нотка недоверия. – И вас держали в тюрьме, а не в лагере для военно пленных?

– Это длинная история, господин штурмбаннфюрер. Я окончил подпольное немецкое юнкерское училище в Клайпеде, еще в Литве. Получил чин лейтенанта. Перед приходом большевиков в Литву имел задание перебраться в Вильно, но был завербован майором Хубертом для работы в абвере. Мой условный шифр «ХК-387». К сожалению, мне ни чего не удалось сделать. Когда в Литву пришли большевики, меня арестовали вместе с моими родственниками. Нас от правили куда-то на восток. Мне удалось сбежать во время транспортировки. Я пытался перейти границу, но был схвачен. Это было в марте сорок первого года. Арестовали меня как штатского. Подолгу допрашивали, но ничего не добились и отправили в заключение, где мы, все четверо, и находились. Во время эвакуации мы совершили побег.

– Мы еще поговорим об этом, – строго сказал штурмбаннфюрер. – Ваше имя?

– Ганс Клос.

– Ганс Клос? – повторил Мюллер. – Где-то я уже слышал это… – Он поднял глаза и встретился с открытым взглядом молодого человека.

Клос насторожился.

– Может быть, господин штурмбаннфюрер знал кого-нибудь из моих родных? Мой отец имел поместье в Литве. Где он сейчас, мне неизвестно. Видимо, где-то с матерью и сестрами. В лучшем случае заготавливает лес где-нибудь в тайге. А может, вы были знакомы с доктором Хельмутом Клосом, моим дядей? Перед войной он был судебным заседателем в Кенигсберге.

– Глупости! – сердито сказал Мюллер, вдруг вспомнив рапорт Штедке двухмесячной давности. – Глупости, – повторил он. – Ваши имена? – обратился он к остальным. – Лохар Бейтз…

– Генрих Фогель…

– Бруно Дреер… – ответили те по очереди.

– Теперь напишите свои подробные биографии, с учетом всех деталей вашего пребывания в России. Кроме этого, каждый из вас составит список лиц, которые смогли бы подтвердить ваши показания. Надеюсь, понимаете, что, пока мы не убедимся в правдивости ваших показаний, вы будете изолированы.

Через три дня, уже в который раз, Мюллер читал показания четверых немцев, которым удалось бежать от русских. На его письменном столе, где лежали написанные этими людьми бумаги, находилась еще и папка, присланная ему из центрального архива абвера в Берлине. На ней была надпись готическим шрифтом, выполненная старательной рукой добросовестного писаря военного министерства: «Ганс Клос».

Штурмбаннфюрер Мюллер недавно ознакомился с содержанием этой папки и теперь с еще большим вниманием вчитывался в записи всех четверых немцев… Ганс Клос немного расширил свои показания, до этого изложенные при первом допросе.

Особое внимание Мюллера привлек фрагмент, в котором Клос сообщал о странных допросах советских офицеров, когда он находился в заключении. Они подробно интересовались его детством, каким-то малозначащими деталями. Например, Клос утверждал, что в течение нескольких недель он обязан был описывать своих родственников, а также коллег, с которыми учился в гимназии.

Дело остальных немцев было значительно проще.

Лохар Бейтз до войны был скупщиком железного лома в Литве, держал небольшую лавку металлических изделий на Вокзальной улице. Однажды кто-то из покупателей оставил. у него в лавке сверток, о содержимом которого Бейтз ничего не знал. Это было уже после прихода в Литву русских. Через два дня к нему явились сотрудники НКВД и обнаружили в! свертке части радиопередатчика, а его, Лохара Бейтза, забрали и посадили в городскую тюрьму, а потом эвакуировали в Саратов. Ему было предъявлено обвинение в сотрудничестве с немецкой разведкой, несмотря на его объяснения, что ему не было известно, что в этом свертке и кто оставил его в лавке. Жена Бейтза жила в Нюрнберге у своих родственников. Она уехала от мужа в Германию еще в тридцать восьмом году. Они не ладили между собой, однако она может подтвердить, что Лохар Бейтз – ее бывший муж.

Мюллер распорядился накануне послать телеграмму и получил ответ, что фрау Бейтз действительно проживает в Нюрнберге и в течение недели прибудет по требованию Мюллера.

Другой немец, Генрих Фогель, работал инженером на нефтеразработках в Болеславле. После семнадцатого сентября он подал ходатайство о возвращении в Германию. Советские власти отклонили его просьбу, он был нужен как инженер, работавший по контракту, заключенному еще с польским акционерным обществом и предусматривавшему срок его работы на нефтепромысле до сорок второго года. Но в сороковом году, после оккупации Германией Франции, когда он, напившись со своими приятелями в одном из Львовских ресторанов, не в меру разболтался и начал убеждать своих друзей, что после Франции Гитлер нападет на Россию, его арестовали за антигосударственную пропаганду в общественном месте, судили и приговорили к нескольким годам тюремного заключения. Сидел он в разных тюрьмах и был доволен, что его не выслали на принудительные работы в какой-нибудь лагерь на севере, потому что холода он очень боялся.

Что же касается Клоса, то с ним Фогель познакомился в заключении. Клос уже находился там, когда арестовали Фогеля. Через несколько дней они оказались в одной камере, потом Фогеля перевели в другое место, но они встречались на прогулках и разговаривали. Немцы, сидевшие в одной тюремной камере, сочувствовали Клосу, которого ежедневно таскали на многочасовые допросы. Никто не знал, чего от него добиваются. Как-то Клос рассказывал в камере о своих родственниках, много говорил о кузине. Даже советовался с товарищами по камере, говорить ли всю правду русским…

Штурмбаннфюрер Мюллер начал перебирать лежавшие перед ним бумаги, чтобы найти протокол допроса Фогеля и именно этот раздел протокола. Наконец нашел это место и прочитал:

«Вопрос: Ежедневно ли вы встречались с Клосом в заключении в период между июнем сорок первого года и мартом сорок второго?

Ответ: Да, за исключением двух дней, когда находился в тюремном госпитале, в октябре или в ноябре. В июле и августе был вместе с ним в одной камере, а позже встречал его на прогулках в тюремном дворе. Помню, на рождество Ганс был дежурным, разносил по камерам еду».

Мюллер потер лоб, как будто бы этот жест мог помочь ему в размышлениях. Из личного дела Ганса Клоса следовало, что на рождество сорок первого года Клос уже был слушателем полугодичных курсов в школе офицеров абвера. Это могло означать, что слушателем был не Ганс Клос, а вражеский агент, ловко внедрившийся в абвер под его именем. Гестаповец сравнил показания молодого немца, чей открытый взгляд и армейская выправка так понравилась ему, с биографией в личном деле Ганса Клоса. Тексты биографии и показания были написаны совершенно разным почерком, и это подтверждало правильность выводов штурмбаннфюрера.

«Да, – подумал Мюллер, – почерк трудно изменить. Не может один и тот же человек писать по-разному».

В дверях кабинета появился дежурный эсэсовец. Он доложил, что прибыл человек, которого господин штурмбаннфюрер ожидает.

Мюллер приказал провести гостя в кабинет, посадил его в кресло, стоящее сразу за дверью, чтобы тот не был заметен, потом распорядился вызвать Ганса Клоса.

Поднимаясь по ступенькам узкой подвальной лестницы вслед за эсэсовцем, Клос строил всевозможные догадки, что его может ожидать. Проходя через первый этаж, он заметил, что двери на улицу полуоткрыты и около них нет охранника. Разведчик почувствовал неодолимое желание бежать и с трудом подавил его.

Эсэсовец открыл дверь кабинета штурмбаннфюрера и впустил Клоса.

– Прошу садиться! – Мюллер указал Клосу на кресло.

Клос подумал было, что на сегодня его проверка закончена, и расслабился, опустившись в кресло, но тут, словно удар бича, хлестнул окрик:

– Клос!

Это крикнул Штедке, встав с кресла, стоявшего за дверью, и направился к Клосу.

Ганс не спеша повернул к Штедке голову:

– Действительно, мое имя Клос. – Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он заметил, что Штедке остался все в том же звании оберштурмфюрера.

– Похож? – спросил Мюллер.

– Да! – ответил Штедке. – Но мало сказать «похож», он просто идеально похож, хотя… – Он на миг заколебался. – Профилем! Встать профилем! – крикнул эсэсовец. «Это удивительно!» – подумал он и спросил. – У тебя есть брат?

– Позволю заметить, господин оберштурмфюрер, – твердо сказал Клос, – я немецкий офицер и не привык, чтобы мне тыкали. Не имел чести пить с вами на брудершафт. – Он заметил, как с лица Штедке сползла самодовольная улыбка.

Слова Клоса несколько отрезвили оберштурмфюрера.

– Извините, господин Клос, – буркнул он, – но вы так похожи на одного человека, которого я знал, что диву даешься.

Мюллер, который молча наблюдал эту сцену, поднял телефонную трубку и только сказал:

– Ввести!

Открылась дверь кабинета. Вошел старый, коротко стриженный мужчина, которого сегодня ночью, не сказав ни слова, вытащили из постели, посадили в самолет и привез ли из Кенигсберга сюда, прямо в кабинет штурмбаннфюрера Мюллера.

Клос повернулся к нему. Колебание длилось не более полусекунды.

– Дядя Хельмут! – воскликнул он.

– Ганс! Мальчик ты наш! Ты жив! Мы уже не раз тебя оплакивали. Что с матерью? Отцом? Сестрами?

– Об этом позже, – сказал Мюллер. – Потом освежите свою память родственными воспоминаниями. Если хотите поговорить со своим племянником, господин доктор Клос, то прошу вас подождать его в гостинице. Через несколько минут он будет свободен.

Итак, план Станислава Мочульского удался. Во всяком случае, на этом этапе, когда Сташека приняли за настоящего Ганса Клоса.

Клос не мог не признать, что Мюллер хорошо все продумал. Два выпада подряд, и оба в тот момент, когда Клос был почти уверен, что испытания уже окончились. До него доле тали отдельные слова Мюллера, который рассказывал о том, как агент большевиков внедрился в абвер под именем Ганса Клоса и как был обезврежен. Разведчик немного выждал, размышляя, как вести себя дальше в этой ситуации. Наклонил голову и обхватил ее руками, как бы удрученный неожиданным для него ударом, а потом воскликнул с возмущением:

– Кто бы мог подумать?! Кто этот человек, который по смел опозорить мое доброе имя?.. Теперь мне понятна цель тех многочасовых допросов русских, которые интересовались не только моим детством, родными, но даже кучером, который возил меня домой!… Господа, поверьте, никакой государственной тайны я не выдал. Клянусь честью немецкого офицера…

– Господин Клос давно не был на родине. – На лице Штедке снова появилась кривая усмешка. – За это время многое изменилось. Мы теперь не очень верим в офицер скую честь и клятвенные заверения. У нас самый лучший аппарат в мире для раскрытия лжи и предательства. Называется он – СД. Нас теперь не обманешь, не обведешь вокруг пальца. Поэтому вашего двойника мы быстро раскрыли и ликвидировали.

– Господа, – сказал Клос, – я верю, что СД оправдает наши надежды… Когда вы убедитесь, что я настоящий Ганс Клос, прошу направить меня на Восточный фронт, хотя бы рядовым солдатом. Я должен отомстить, должен смыть черное пятно с моего доброго имени.

– Ваше образование, знание России, языка наших врагов, кажется, вы говорили, что кроме русского свободно владеете и польским, – все это пригодится отечеству. Прошу вас, господин Клос. – Мюллер показал ему какой-то лист бумаги. – Это мой рапорт на имя командования о восстановлении вас в чине лейтенанта. Абверу нужны такие люди, как вы, Клос. Я освобождаю вас из-под стражи. В ожидании ответа командования на мою просьбу и определения вас для дальнейшего прохождения службы разместитесь в нашей офицерской гостинице.» Я уверен, – подчеркнул Мюллер, – что мое предложение, касающееся вас, будет рассмотрено командованием и вопрос решится положительно. Я уже от дал приказ приготовить для вас офицерский мундир лейтенанта вермахта. Передаю вас, лейтенант Клос, под опеку оберштурмфюрера Штедке и надеюсь, что вы с ним поладите. Я рад за вас, лейтенант Клос, сердечно поздравляю и лаю дальнейших успехов на благо отечества.

Клос оглядел себя в зеркало. Снова в немецком мундире. Нелегко это ему далось. Скоро ли конец его испытаниям? Он понимал, что должен быть настороже, особенно сейчас, в ближайшие дни. А что значил обмен взглядами между Штедке и Мюллером. Или это ему показалось? Он подумал, что стал слишком впечатлительным.

– Готовы, господин лейтенант? Можем ехать? – спросил Штедке.

– Да. Только мне хотелось бы скорее встретиться с дядей Хельмутом. Он ждет в гостинице…

Машина, на которой они ехали, вдруг неожиданно остановилась у подъезда дома с оригинальным порталом. Штедке открыл дверцу и пропустил Клоса первым. Войдя, Клос оказался в просторном зале и сразу же увидел Марту. Она молча стояла напротив входа, пристально всматриваясь в его лицо. И когда он прошел, не обратив на нее внимания, крикнула:

– Ганс!

Клос оглянулся, удивленный, и тогда она еще раз назвала его по имени.

– Фрейлейн хочет мне что-то сказать? – Лейтенант до тронулся рукой до козырька фуражки. – Действительно, мое имя Ганс.

– Я Марта Бехер. Не узнаешь… не узнаете меня, господин лейтенант Клос? – неуверенно произнесла Марта.

– Извините, фрейлейн, но это какое-то недоразумение. Я не имею чести знать вас.

Он услышал за собой шум открывавшейся двери. Оглянулся и первый раз в жизни увидел Штедке смеющимся. Подойдя к Марте, эсэсовец обнял ее за плечи и ласково по трепал по румяным щекам:

– Перестаю верить в инстинкт женщины… Убедилась теперь? Может быть, выпьем по рюмочке коньяку по случаю знакомства с лейтенантом Клосом?

Клос уклонился от приглашения, извинился, объяснив, что не располагает свободным временем: его ждет в гостинице дядя, которого он долго не видел и с которым хотел бы как можно быстрее поговорить.

Он сбежал вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, и, оказавшись на улице, с облегчением вздохнул…

1

Чин в войсках СС, соответствующий чину обер-лейтенанта.

2

Чин в войсках СС, соответствующий чину майора.

3

Чин в войсках СС, соответствующий чину генерала пехоты.