Соблазнитель

Збигнев Ненацкий

Соблазнитель

Вместо эпиграфа

Джузеппе Казанова,

которому ты так завидуешь

вовсе не был очень богат

и очень силен,

а его эпоха

знала мужчин столь же красивых

как он

или прекраснее его,

но он был учтив,

нежен,

вел себя по-рыцарски

и всегда покорял,

хотя иногда мог и без этого

добиться цели,

поэтому если хочешь,

так же как и он

покоряй женские сердца

и не обращай внимания на

трудности,

начни с собственной жены.

Анджей Бурса

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВСТУПЛЕНИЕ К АВТОТЕРАПИИ

Мой дом мне иногда кажется сотканным из красок и света – больше всего коричневого и разных оттенков пурпура. Поток золотистого сияния спускается с красной черепицы на мягкую, пушистую зелень луга, а на кирпичных стенах кое-где поблескивают маленькие желтые пятнышки, которые прорвались сквозь густую листву старой груши. Такое впечатление появляется у меня, когда светит солнце, а озеро перед домом старается отразить голубое небо, но делает это безуспешно и преимущественно бывает темно-зеленым. Конечно, все выглядит иначе в пасмурный день или осенью, ранней весной либо зимой, но для настоящей истории это не имеет особого значения. Ибо ни время года, ни мои собственные впечатления не играют здесь никакой роли.

Мой дом стоит чуть в стороне от других домов в деревне. Совсем рядом начинается огромный лес, который протянулся на четырнадцать километров, за ним находится ближайшая железнодорожная станция. Дом построен на склоне холма, у озера, раскинувшегося на тридцать километров. От дома озеро отделено довольно большой полосой болот, обычно рыжих и мглистых, лишь летом зеленоватых и наполненных гомоном птичьих голосов. Мои владения с двух сторон отгораживает высокий забор из елового штакетника, с третьей – болота и озеро, а с четвертой – канал, ведущий к лесным озерцам. На берегу канала я построил ангар для лодки и яхты, а кроме того, небольшую пристань. Вот… А в конюшне, в стойлах, где когда-то пофыркивали лошади, тихо дремлют две мои машины: вездеход и легковой автомобиль «Шкода», которым обычно пользуется моя жена.

О яхте и двух машинах я вспоминаю в самом начале, так же как намеренно называю свой участок «владениями», чтобы наши критики могли наточить свои перья. Я заметил, что они чувствительны к такого рода «обрамлению» повествования и тут же начинают подозревать автора в том, что он пишет роман для легкого чтения или историю из «высших сфер». Современный роман должен развертываться не на яхте и не на машине, а у пивного ларька, в кабаке, в утомительном хождении со службы к приятелю и обратно домой, где героя ждет ненавидящая его жена и выводок распущенных детей. Яхта, машина, вилла у озера могут быть использованы лишь в сатирическом романе из жизни нуворишей и частного сектора, а ружье на плече имеет право носить только директор какого-нибудь большого завода, которого к тому же скоро должны уволить за злоупотребления.

В яхт-клубе «Якорь», членом которого я являюсь, нет ни одного нувориша – туда входят люди, просто обожающие парусный спорт. Яхты они построили своими руками либо отремонтировали старые посудины. Каждый год многие из них, так же как и я, все свободное время проводят в ангаре: чистят, ремонтируют, подкрашивают свои яхты. Летом на моем озере полно катеров и яхт, но никогда – я сам этому удивляюсь – не встречал я ни на одном из них владельца частного предприятия, нувориша, или кого-то в этом роде. Не видел я там и ни одного литературного критика, а что еще более удивительно – писателя.

В кружке автомобильного клуба, в который я вхожу, также одни инженеры, несколько мастеров, восемь рабочих, пять представителей так называемых свободных профессий и чиновников не очень высокого ранга. А в охотничьем кружке «Вальдшнеп», членом которого я не являюсь, но представители которого охотятся в лесу недалеко от моего дома, – директор МТС, бригадир, четыре слесаря, трое лесничих, два врача, четверо служащих из волостного правления, агроном и несколько милиционеров. Чтобы быть точным, я хочу добавить, что в радиусе сорока километров от моего дома живут лишь два представителя частного бизнеса: пан Богумил Простек, мелкий строительный предприниматель, и пан Станислав Карницкий, владелец небольшой мастерской по ремонту автомобилей. Но у них нет ни яхты, ни виллы у озера. Пан Простек имеет микроавтобус «Жук», которым он подвозит строительные материалы, а Карницкий ездит только на мотоцикле. Я не знаю, что они делают с деньгами. Как-то раз я спросил Простека, почему он не купит себе яхту. Простек посмотрел на меня удивленно. «Что я – ненормальный? Мне вполне хватает и того, что я могу полежать на травке у воды». Поэтому я не понимаю почему яхта, машина, дом у озера должны быть символом богатства, а не приверженности к какому-нибудь стилю или образу жизни? Что касается меня, то десять лет назад я продал четырехкомнатную квартиру в большом городе и на эти деньги купил дом в деревне, после чего у меня еще осталась некоторая сумма на яхту. В доме нет водопровода и канализации. Моя жена, которая работает школьным методистом русского языка и контролирует двенадцать волостей в нашем воеводстве, каждый день ездит по своим служебным делам, и для этого ей нужен автомобиль. Иногда, когда работы слишком много, она не возвращается домой, а ночует у какой-нибудь учительницы. Конечно, приходится мириться с этими неудобствами, но мне их компенсируют близость воды и яхта, а зимой – прекрасный лес, к тому же жена понимает, что здесь я чувствую себя более счастливым, чем в городе. Поэтому мне не совсем ясно, почему литературный критик, который живет в Варшаве в четырех– или пятикомнатной квартире с ванной и центральным отоплением – а цена такой квартиры в два раза превышает стоимость всех моих владений, яхты и автомобилей, – считает, что не он, а я являюсь представителем какого-то современного high life[1].

Я не люблю литературных критиков, что правда, то правда. Но вы меня поймете, когда я скажу, что я профессиональный писатель.

Жизнь моя очень проста. Летом я встаю очень рано и после небольшой прогулки сажусь на несколько часов за письменный стол в кабинете с окном, выходящим на озеро. После обеда я выплываю на яхте или еду за покупками в город на своем старом, купленном у военных, «газике». Зимой я с утра бегу в дровяной сарай, колю дрова, разжигаю печи, потом выношу ведро с помоями и приношу чистую воду из колодца. За работу я сажусь в такие дни позже, но зато дольше гуляю по лесу, больше времени занимает и поездка в город через заносы по заснеженной дороге. Зимой я выезжаю реже, а если необходимо, свой старенький «газик» отдаю жене, поскольку у него передний и задний привод, что позволяет ему преодолевать даже высокие сугробы. Так что мне особо не стоит завидовать, хотя у меня есть дом у озера, две машины и яхта. Но я люблю эту свою жизнь, правда, иногда задумываюсь над тем, не влияет ли на мою психику близость леса и не прав ли мой любимый писатель Эрнст Вихерт[2], когда говорит, что лес отупляет и дурманит, он тот великий волшебник, который расставляет сети и холодными пальцами вынимает из их ячеек человеческие сердца.

И все же я люблю лес, воду, мне нравится беседовать с людьми. Я рад визитам друзей, обожаю свою работу, свою жену, своего сына, дочку. Можно сказать, что иногда я счастлив, но бывают минуты – особенно с утра, когда я вижу почтальона, бредущего через сугробы или подъезжающего к дому с беззаботным бренчанием велосипедного звонка, – мне хочется спрятаться в сарай или куда-нибудь убежать. Меня охватывает какое-то странное чувство, главным образом страх. Я знаю, что это состояние мне следует как-то описать и передать другим, ведь искреннее выражение чувств любого человека иногда может стать свидетельством эпох, но я не могу его выразить просто в форме сухого рассказа, ибо таким образом мне трудно будет правильно воспроизвести направление моих мыслей и чувств.

Некий литературный критик заявил, что он не любит книг о писателях. Я тоже не особый поклонник таких книг. Я мог бы героя этой истории сделать врачом, учителем польского языка или влюбленным в литературу агрономом, но с некоторых пор я прежде всего начал ценить компетентность, если не сказать – профессионализм. О медицине я больше всего люблю говорить с врачом, о лесе – с лесничим, о шитье и починке обуви – с сапожником, а о литературе – с писателем. А поскольку я решил написать роман о писательской ответственности – дело, точно так же достойное внимания, как всякое другое, – то героем сделал писателя, которому дал свою жизнь, свои черты лица, ввел в свой дом и заставил его сесть за мою пишущую машинку.

Итак, в моей книге речь будет идти о всякого рода проблемах сегодняшнего дня, а возможно даже о больших и маленьких драмах, а также о яхтах, автомобилях, лошадях для верховой езды, Веймарах, Франкфуртах и Парижах; здесь будет представлен весь тот «галантный двор», который так ненавидят критики. И как, на мой взгляд, метко заметил один из них – «не приведи Господь, как часто Европа ужасно напоминает обычную польскую провинцию».

Я уже десять лет живу в деревне, но о деревенской жизни не написал ни слова, что страшно удивляет моего друга Петра, телевизионного режиссера. Уже много лет Петр надеется, что я напишу для него телевизионный сценарий или пьесу. Он навещает меня довольно часто, потому что в десяти километрах от моего дома находится Дом творчества польского телевидения, рядом с которым расположена посадочная площадка для вертолетов; на них сюда прилетают разные знаменитые люди из Варшавы. В распоряжении отдыхающих – дом лесника, переделанный в роскошный пансионат, четыре верховых лошади, пристань для яхт. Петр, как правило, приезжает ко мне на коне, которого выпускает пастись на мой покрытый густой травой луг, а сам беседует со мной или с женой, обедает или ужинает, а потом возвращается в Дом творчества. Когда-то мне намекнули, что Петр, возможно, любовник моей жены, но это меня мало волнует. Независимо от того, правда ли это или нет, воспитанный человек не должен вникать в подобные мелочи. Так же считает моя жена и, возможно, поэтому наша совместная жизнь продолжается больше двадцати лет, а Петр – которого вы наверняка назовете нонконформистом – женился уже в пятый раз. Вы думаете, что я ханжа? Может быть. Между ложью и правдой много места на разного рода полуправды, четверть-правды и микроправды. Именно они и являются нашим хлебом насущным.

– Я мог бы написать о своей деревне, – терпеливо объясняю Петру, – но мне кажется, что вряд ли это кого-нибудь заинтересует. Я читал «Конопельку»[3], знаю прозу Кавальца[4], слежу по телевидению за конфликтами современного села и поэтому отдаю себе отчет в том, что моя деревня не может служить местом действия сценария или пьесы.

Во-первых, как говорится, это захолустье, четырнадцать километров от железнодорожной станции, тридцать пять километров от ближайшего городка, который когда-то был районным центром. Два раза в день сюда приходит автобус, а зимой его вообще отменяют, потому что у нас дороги пятой очередности по очистке снега. Но на почте у нас есть телефонный коммутатор и девятнадцать номеров. Если я хочу пригласить на ужин агронома или лесничего, мне не надо идти к ним, я просто звоню. Если хочу купить свежей рыбы на ужин, звоню рыбакам и заказываю леща или линя. Кое-где в сараях стоят автомобили; почти у каждого есть трактор. Что еще добавить? Я видел по телевидению фильм о том, как в одном городке травили девушку с незаконнорожденным ребенком: камнями выбили ей стекла в доме. Здесь тоже встречаются женщины, у которых внебрачные дети, но никто им стекла не бьет, не осыпает ругательствами и не проклинает с амвона. Есть тут одна, у которой восемь незаконнорожденных отпрысков, каждый от другого отца и к тому же неизвестного происхождения. Представь себе, что у этой женщины, из-за того, что у нее приличных размеров дом, проходят уроки Закона Божьего. Я спросил об этом нашего приходского ксендза. «Все мы грешники», – ответил мне ксендз. И он наверняка прав. Конечно, встречаются и у нас женщины, которые ворчат в магазине: «Я себе отказываю в третьем ребенке, потому что мне не хватает на фрукты и одежду, а такая заводит себе восьмерых. Потом ее детей забирают в приют и содержат за счет наших налогов». Другие женщины говорят с завистью: «Этой-то хорошо. Балуется с разными парнями, сколько душе угодно, а волость ей еще подкидывает пособие. Баба и не собирается работать, как мы. Ходит словно королева, а мы тут вкалываем». Хочешь, чтобы я сделал об этом киносценарий или написал пьесу? Или описал своего друга лесничего, у которого никогда нет дров для кухонной плиты. Когда бы я к ним не приехал, его жена все время говорит об этом, а он обещает: «Мне ведь положена натуроплата дровами в лесу, завтра возьму трактор и привезу». Но не привозит, поскольку вечно занят чтением книг. В последнее время изучает Хайдеггера и Кьеркегора. В конце концов его жена разрубила доски, из которых он собирался сделать книжные полки, так что ему все же пришлось привезти прицеп дров. Мокрых, наполовину сгнивших. Что тебе еще рассказать, мой дорогой друг? Однажды у нас в деревне повесился двадцатилетний парень, сын богатых и набожных крестьян. Похоже, он влюбился без взаимности, и эта несчастная любовь привела его на чердак и надела петлю на шею. Представь себе горе и позор родителей, сына которых должны были похоронить в левом углу кладбища. Заплаканные, они пришли ко мне, чтобы я им как-то помог. Я отправился с визитом к ксендзу, захватив с собой трактат «О душевных болезнях» великого Эскироля, в котором этот замечательный врач утверждает, что каждое самоубийство является результатом психических нарушений, имеющих либо постоянный, либо временный характер. Ксендз старательно переписал текст Эскироля и поехал к епископу, а потом несчастного мальчика похоронили в месте, подобающем для христианина. Сейчас на могиле парнишки стоит прекрасный памятник, могу тебе показать, если хочешь… Нет, мой дорогой, вы любите демонстрировать собственные представления о деревне, драматические истории о бедных девушках с незаконнорожденными детьми, о страшных, в стиле девятнадцатого века, конфликтах во враждующих семьях польских Капулетти. А ведь ни одна девушка в моей деревне не выйдет замуж за того, кого ей выберут родители, она возьмет себе в мужья парня, которого полюбила или от которого забеременела. Пусть только тут какой-нибудь отец посмеет заикнуться сыну, что ему не нравится девушка, на которой тот собирается жениться, запретит ему хозяйничать в доме или не пообещает в недалеком будущем купить автомобиль. Он тут же останется один на этой земле. Ваши фильмы и передачи деревня воспринимает как сказания давно минувших дней. Для вас польское село является либо сосредоточием патриархальных, известных и примитивных добродетелей, либо клубком животных страстей. Между тем, по моим наблюдениям, здесь нет белизны, мрака и пурпура, а всего лишь серость и банальность. Конечно, не скрою, что я являюсь свидетелем и больших драм, которым Шекспир мог бы придать поистине огромные масштабы, но клянусь, ни одна из них тебя не заинтересует, поскольку она не влезает в вашу схему, пришедшую из девятнадцатого века. Ведь проигнорировал же ты историю о парнишке, которого хотели похоронить как собаку в левом углу кладбища? Мать этого мальчика могла бы стать новой Антигоной, а ксендз Креоном. А не приходит ли тебе в голову мысль, что эта беззаботная женщина, которая уже отдала восьмерых детей в приют, а сама ходит беременной в девятый раз, возможно, является современной Медеей? Медеей «страшно провинциальной»…

И Петр становится грустным, потому что я опять не хочу писать сценарий. Он садится на лошадь и едет в Дом творчества, а потом вертолетом возвращается в Варшаву.

А я – поскольку моя жена отсутствует, потому что ей снова пришлось где-то заночевать, – иду с визитом к лесничему, чтобы поговорить об экзистенциализме, или в дом агронома, чтобы пофлиртовать с его женой, это довольно красивая молодая женщина, по профессии учительница. Если ее муж дома, мы говорим о том о сем, а Зося заваривает специально приготовленный для меня чай пяти сортов, потому что именно такой я люблю, и смотрит на меня с нежностью. То же самое происходит тогда, когда ее мужа нет дома, только я в таких случаях говорю что-нибудь вроде: «А вы знаете, пани Зося, что лесничий вот-вот собирается привезти на пастбище в 138-м участке свежее и ароматное сено для оленей и серн?». И тогда пани Зося опускает глаза, на ее щеках появляется румянец. Она долго молчит, потом наконец отвечает: «Ах, не надо так спешить, хорошо?». Я с пониманием киваю головой: «Я даже сказал бы, что спешка нам вовсе ни к чему». Ей все еще кажется, что она снова сможет полюбить своего мужа, а я совершенно в этом не уверен. Раньше или позже мы встретимся на пастбище, хотя ее мужу двадцать пять, а мне сорок пять лет. Ибо нельзя второй раз полюбить мужчину, которого в семнадцать лет одарили большой и романтической любовью и который после свадьбы оказался ничтожным эгоистом. И так же сильно, как этого человека любили, его стали ненавидеть. Агроном Адам считает, что женщину завоевывают лишь один раз в жизни, а потом просто берут ее в жены и живут с ней. Агроном Адам оплодотворил свою семнадцатилетнюю жену в первую же брачную ночь, после чего сказал: «Раз ты хотела иметь ребенка, так ты им и занимайся, а я этого не люблю». Агроном Адам еще трижды оплодотворил свою жену, но поскольку трудно одновременно воспитывать детей, преподавать в школе и продолжать заочно учиться в институте, его жене пришлось уже трижды делать аборты. Когда у Зоси наступает период овуляции, она ложится спать в другой комнате, но и это не помогает, потому что муж берет ее силой. Зося дрожит перед каждым половым актом и говорит ему об этом, но он отвечает: «Так живут все женщины, впрочем, если хочешь, можешь скоблиться, ведь это не так уж и больно». В то же время агроном боится сесть в кресло у зубного врача, хотя у самого почти все зубы гнилые. Когда я ему говорю, что с такими зубами он вряд ли может понравиться какой-нибудь женщине, агроном отвечает, что ему это безразлично, поскольку он не собирается изменять своей жене. Когда Зося высказывает ему свои претензии, он удивляется: «Что тебе надо? Я не пью, не курю, не бегаю за девками. Ты где еще найдешь такого мужа?». И действительно, очень мало мужчин, которые не пьют, не курят, не бегают за юбками. Он даже при мне часто шепчет ей: «Ах, как я тебя сильно люблю. Ты мое единственное счастье». Но в такие моменты она отстраняется от него и стискивает зубы. Я заметил, что стиснутые зубы и злое выражение лица появляется у нее все чаще и чаще. Вот почему я знаю, что момент, когда мы встретимся на пахнущем сеном пастбище на 138-м участке, уже очень близок. Но, естественно, нам не следует торопиться.

Теперь стоит еще вспомнить о Розалии, которой двадцать восемь лет, она разведена, живет с пятилетней дочкой и работает зоотехником километрах в пяти от моего дома на конном заводе, где выращивают жеребцов. О Розалии мужчины говорят: «Это шлюха», а женщины рассказывают, что она спала с директором конного завода, со всеми инженерами, зоотехниками, конюхами и ветеринарами. По их утверждению, каждый, на ком надеты штаны, является потенциальной жертвой Розалии. Она красива, высока, худа, со смуглым лицом, черными глазами и длинными вьющимися волосами цыганки.

У Розалии есть любимый жеребец по имени Марс, на котором она почти каждый день ездит по полевым и лесным дорогам в высоких сапогах и плотно облегающих ее бедра брюках – всегда с непокрытой головой. Возможно, она знает, в котором часу и по какой дороге я гуляю по лесу, потому что иногда, но если честно, не так уж часто, я слышу на лесной тропинке топот копыт ее коня. «Добрый день пану», – говорит она мне с высоты седла, придерживая поводья. «Добрый день пани», – отвечаю я вежливо. Обычно мы довольно долго стоим на тропинке, она на лошади, я рядом с суковатой палкой в руке. Потом Розалия что-то говорит о погоде, некоторое время мы разговариваем о пустяках, и она уезжает, одаряя меня милой улыбкой. В последний раз Розалия спросила, почему я не езжу на лошади. «Вы прекрасно выглядели бы в седле, как герой фильмов о Диком Западе». – «Все это прекрасно, пани Розалия. Но вы, вероятно, не знаете, что многие из этих великолепных кавалеристов и сыновей Дикого Запада, шерифов и метких стрелков, как правило, в действительности имели большие проблемы с женщинами. В седле у мужчин легко травмируются яички. Я вам тоже советую ездить боком, по примеру древних амазонок».

Должен вам признаться, что по натуре я человек довольно тривиальный, люблю немного посквернословить, с удовольствием разглядываю цветные фотографии раздетых женщин, пошлепываю жену по заду и, если случится какая-нибудь неприятность, ругаюсь не хуже нашего кузнеца.

Моя мать всю свою жизнь восторгалась моим отцом. Разница в возрасте у них была двадцать лет. Я уже вырос, он постарел, а мать оставалась молодой и красивой, но отец всегда вызывал у нее восхищение, что меня даже немного раздражало. Когда-то вроде бы набожная, она, вскоре после свадьбы, перестала ходить в костел, ибо поняла, что человек не должен поклоняться двум богам, ведь один из них садился с ней за стол, гладил ее по голове, ложился с ней в постель.

Я ревновал мать из-за ее отношения к отцу, тем более, что ко мне она относилась совершенно иначе. Мамаша часто тыкала меня кулаком в спину, и не было насмешки, которой она меня бы не награждала. К примеру, мать без конца повторяла: «Генрик, ты брюзжишь, как старый холостяк». Однажды это услышал отец и сказал ей: «Во-первых, Цеся, не все старые девы и старые холостяки брюзги и странные люди. Во-вторых, они, вероятно, не женились или не вышли замуж, потому что у них были трудности с налаживанием эротических и просто человеческих контактов, быть может, они вели себя иначе, чем все остальные. Короче говоря, они именно потому-то и превратились в старых холостяков, что были странными людьми, а странные они вовсе не потому, что стали старыми холостяками». Мать казалась удрученной, поскольку считала, что нет ничего более прекрасного, чем супружество, которое является фактором спасения для женщины и мужчины. «Ты не права, Цеся, – сказал ей мой отец, – супружество не совершает чудес. Оно не меняет человека ни в лучшую, ни в худшую сторону. Моя врачебная практика показывает, что трудности, связанные с партнерством, как правило, усиливают в человеке имеющиеся у него основные черты характера. Если мужчина и раньше был экономным и заботливым, то теперь в браке у него наконец есть о ком беспокоиться и за кем ухаживать. Если он любил алкоголь, то полюбит его еще больше. Если был мотом, то теперь становится еще большим транжиром. Если был властолюбивым, то становится настоящим тираном, потому что теперь у него наконец появилась настоящая возможность кем-то командовать».

Думаю, что моя мать не была так глупа, как считали знакомые отца. Просто отец лишил ее мировоззрения. Это, однако, не мешало ей без конца отчитывать меня, поучать, давать затрещины, даже тогда, когда я стал студентом и приводил домой девушек.

Как-то раз вечером я доставил такое наслаждение Иольке, что любовные стоны, вероятно, долетели до кухни, где моя мать что-то готовила. И с этого дня она уже никогда не ругала меня, не пошлепывала и не делала саркастических замечаний. Похоже, мать признала, что теперь в ее доме двое мужчин.

Моей матери уже нет в живых – она умерла через три года после смерти отца. От рака, но все говорили, что от тоски по мужу. Я не спорю с этим мнением, ибо многим людям хочется верить, что можно умереть от тоски по любимому человеку. Впрочем, может быть, так оно и есть, и я тоже с течением времени начинаю понемногу верить в это. Приятно думать, что любовь может быть такой большой и прекрасной.

Я получил хорошее, хотя и довольно суровое воспитание.

Каждое воскресенье проходил торжественный семейный обед. На стол блюда подавала мать и лучшие куски подкладывала на тарелку отца, потом по очереди, в зависимости от возраста, получали еду и мы, три сына. Я был средним, поэтому мне доставались средние куски и таким же «середнячком», похоже, на всю жизнь и остался. За разговоры во время обеда без разрешения отца в худшем случае можно было схлопотать от отца пощечину, а в лучшем – приходилось с тарелкой идти на кухню. Поскольку я часто пытался высказаться по различным вопросам, то нередко получал по щекам или ел на кухне. К старости я немного поумнел и все реже высказываюсь в тех случаях, когда меня не спрашивают.

Своих детей я воспитываю подобным образом, однако приходится учитывать тот факт, что изменилось время и молодежи позволено высказываться даже тогда, когда их никто не спрашивает. Я также разрешаю сыну и дочери иметь собственное мнение по многим вопросам. Но одного я не переношу: хамства. Когда мой сын в пылу дискуссии со мной – а это уже было перед его экзаменами на аттестат зрелости – сказал: «Да что ты там, отец, в этих делах понимаешь», – я ударил его по лицу. Все это произошло во время прогулки по лесу. Он пришел домой с красной припухшей щекой. «Что случилось?» – спросила его мать. «Да ничего особенного, просто наткнулся на ветку», – буркнул он и убежал в свою комнату. Впрочем, это был последний случай, когда я его ударил. Что касается дочери, я никогда и пальцем ее не тронул и, похоже, моя жена права, считая, что я ее избаловал и отношусь к ней совсем иначе, чем к сыну. Но в дочери я всегда видел будущую женщину, а я считаю, что к женщинам следует относиться иначе, чем к мужчинам.

Современные принципы педагогики раздражают меня, а рекомендации доктора Спока просто смешат. Может, потому, что мне хорошо знакомы работы Фрейда, Адлера и Юнга. Партнерство, говорите?… Признаюсь, я даже не понимаю, какое значение вкладывается в этот термин. Если бы меня мой сын похлопал по плечу и спросил: «Как дела, старик?», то тут же оказался бы под столом. Какой он для меня партнер, раз не он меня, а я его содержу? Я не могу взять себе в партнеры мальчишку, который учится в старшем классе средней школы, или даже как сейчас, на четвертом курсе медицинского института. Пусть он сперва получит образование и узнает кое-что об окружающем мире, пусть обзаведется семейством, которое будет жить в дружбе и согласии, тогда мы попартнерствуем. А пока что я могу послушать, какие проблемы его заботят, поделиться своими, но все равно поступлю согласно своим убеждениям.

При всем при этом я всегда придерживался одного принципа, чего не могу сказать о моей жене: не вымещал своего плохого настроения на детях, не наказывал больше или меньше в зависимости от того, был ли я весел или грустен, и старался быть справедливым и снисходительным. Не избегал я также и рискованных тем, отвечал на самые интимные вопросы как сына, так и дочери. Друзья часто упрекают меня в том, что я деспот, тираню окружающих, воспитываю детей как обезьянок, и вообще жизнь моей семьи – это пытка и унижение. Так, к примеру, на моем столе в кабинете всегда стоит маленький колокольчик. Всякий раз, когда я работаю, а во время работы я люблю пить крепкий чай, я просто тихонечко звоню. По сигналу колокольчика новый стакан мне приносит жена, сын или дочь, и все они считают это знаком особого доверия. Как сейчас помню своего семилетнего сына, когда он с большим благоговением приносил стакан чая и бесшумно ставил его на стол. Если я был на него сердит, мать предупреждала мальчика: «Не ходи, отец отошлет чай обратно». Он просил: «Нет, мама, я тебя прошу, позволь мне это сделать. Папа так занят, что даже не заметит, кто ему принес чай». «Ты его не знаешь, он все видит», – вздыхала мать и разрешала ему нести чай. Как она и предсказывала, я отсылал его на кухню. Потом начиналось тихое посредничество матери, что мальчик это слишком принимает к сердцу, и тогда я делал вид, что не замечаю, кто мне ставит на стол чай. Кажется, после этого на кухне была большая радость: «Отец взял чай, он на меня уже не сердится». Я всегда считал, что ребенок должен заслужить любовь отца, ибо таким образом он может научиться добиваться любви и уважения других людей.

– Что самое интересное, когда мой сын готовился к экзаменам на медицинский факультет и все дни и ночи корпел над книгами, он как-то раз «одолжил» из моего кабинета колокольчик и осмелился позвонить. Жена и дочь влетели в его комнату: «Ты что, сопляк, сравниваешь себя с отцом? Пусть тебе когда-нибудь жена принесет чай, если захочет, или сын с дочкой, если они у тебя будут». Но у меня было другое мнение. Я заварил сыну чай, потом сам принес ему стакан. «Требую от вас всех одного, – заявил я, – уважения к своей и к чужой работе. Работа не бывает более или менее важной, если человек вкладывает в нее все свое сердце». И в моем доме было принято, что, когда я писал, никто не имел право включить радио или телевизор. Но когда занимались мой сын или дочь, или когда жена готовила какой-нибудь доклад, я тоже выключал радио или телевизор. В конце концов телевизор можно посмотреть и у знакомых. Не знаю, вероятно, это и есть партнерство родителей и детей?

Однажды я пошел на так называемый «выселок», где живут рабочие-лесозаготовители. Некоторые жили в страшной нищете из-за пьянства мужчин и лодырничанья женщин. Я попросил, чтобы тринадцатилетний мальчик за деньги вымыл мне машину. Мне ответили: «Ну что вы, господин, он еще успеет в жизни наработаться». Моему сыну приходилось мыть не только мою, но и чужие машины. Ежегодно по крайней мере две недели каникул он посвящает тому, чтобы нарубить дров на всю зиму. Через окно своего кабинета я вижу, как он, худой, вытирая пот со лба, раскалывает топором на пеньке тяжелые колоды и потом, прихрамывая, относит дрова к сараю. В такие моменты я не могу писать, кусаю губы, и слезы не дают мне прочесть напечатанные на бумаге буквы. Дело в том, что у моего сына только одна стопа и он носит протез. Это случилось очень давно. Простите за то, что я не буду об этом распространяться, не буду описывать время, когда он ходил на костылях и смотрел, как другие дети играют в волейбол, бьют по мячу, бегают, танцуют, ездят на велосипедах. Пусть останется моей тайной, сколько раз, там в лесу, когда меня никто не видит, я вдруг приседаю, словно кто-то меня пнул ногой в живот, заслоняю лицо и, съежившись, долго не двигаюсь с места. Но потом я возвращаюсь домой и продолжаю относиться к сыну строго и требовательно, словно он такой же как все. Ругаюсь, если он не вымоет машину, не очистит яхту, не принесет воды из колодца или плохо сложит дрова. Никогда ни с одним человеком, ни с женой, ни с дочерью, ни с кем-то из посторонних я не говорю о его ноге, словно это не имеет для меня значения. Но и он, и я, и моя жена, и дочь знаем, что это неправда.