Глава 7.

В день затишья.

На моих ногах — кирзовые сапоги с чужой ноги сорок третьего размера, с короткими широкими голенищами. На каблуках — железные подковы. Мою поступь вполне могли слышать фашистские солдаты, находившиеся в том же цехе по другую сторону стены.

Однажды я спускался по ступенькам в подвал и вдруг почувствовал, что меня кто-то подстерегает. Так и есть. Из-за колонны появилась девушка, невысокого роста, на плече санитарная сумка.

— Вот как можно ошибиться, если верить слуху.

— В чем же вы ошиблись, уважаемая? — спросил я.

— Как это так?

Девушка улыбнулась, взяла меня за локоть и повела на светлую сторону подвала. Я послушно шагал, рассматривая ее профиль… Нет, это не Маша Лоскутова. Машу оставили на той стороне Волги в медсанбате, и она, кажется, уже забыла о нашей клятве в вагоне или не верит, что я еще жив и действую в этом адском огне. Невероятно, но так…

Наконец мы оказались на свету. Лицо девушки напомнило мне что-то знакомое.

— Так в чем же вы ошиблись?

— Услышала стук шагов и решила, что идет высокий, здоровый мужчина, — сказала она и, помолчав, призналась: — Вспомнила одного молодца, обрадовалась, вот и спряталась за колонну.

Да, опоздал я. Кто-то, значит, уже захватил ее в «плен».

— А знает тот молодец, что вы любите его?

Она посмотрела на меня в упор, прищурила лохматые ресницы и отрезала:

— Что же я — дура, чтобы об этом ему говорить?

— Но мне-то вы признались…

Она почувствовала в моем голосе насмешку.

— А я тебя не знаю, отчего бы мне с тобой о нем не поговорить? — оглядела меня с ног до головы. — Где это тебе так гимнастерку и брюки потрепало!

— Да вот подвернулась одна работенка ночью. Напоролся на колючую проволоку.

В руках девушки появилась иголка с длинной ниткой зеленого цвета. Не успел я глазом моргнуть, как она уже завязала узелок и принялась латать на моих брюках дыры.

Когда с брюками было покончено, она распорядилась:

— Садись, матрос, снимай гимнастерку.

Я не заставил себя упрашивать: приятно было посидеть с красивой девушкой.

Работала она иголкой быстро, как портниха, а я не сводил с нее глаз, старался вспомнить, где же я видел это лицо.

Она почувствовала на себе мой пристальный взгляд, рывком подняла голову:

— Ну, чего ты на меня глаза пялишь? Еще влюбишься.

— Опоздал. Предупредить надо было раньше, когда ехали из Владивостока.

— Маленьких, худеньких, курносых, голубоглазых мужчин терпеть не могу, не переношу, ненавижу! — отрезала она. — Понятно?

— Почти, — ответил я.

— Ты герой не моего романа. Вот зашью тебе рубаху — и дуй наверх, лезь под колючую проволоку.

Наверно, подумала, что я — сапер.

Чтобы не остаться в долгу, я решил поиздеваться над неизвестным своим высокорослым «соперником»:

— На длинных хорошо собак вешать, — сказал и сижу, жду, что она ответит.

— А на низеньких кошки могут свободно… Понял? Терпеть не могу кошачьего запаха.

— Конечно, могут, — подтвердил я.

— Соглашаешься, слабак. Больше нечего сказать?

— Да есть еще кой что.

— А раз есть — не соглашайся, говори.

— В народе еще поговорки: «Велика фигура, да дура. Мал золотник, да дорог».

Моя собеседница соскочила с кирпичей, как кипятком ошпаренная, швырнула мне гимнастерку вместе с иголкой.

— Коли ты такой умный, зашивай сам. Тоже мне, нашелся «золотник»!

Даже не оглянулась, выбежала наверх и затерялась среди развалин.

Сел я на то место, где только что сидела девушка, заштопал последнюю дыру на рукаве, запрятал иголку с ниткой под клапан грудного кармана и с горечью отметил про себя: «Не гожусь в острословы…»

Так начался для меня день седьмого октября.

В Сталинграде в этот день было относительное затишье.

Мы ремонтировали кожух «максима», подготавливали для пулеметов запасные стволы, набивали ленты патронами, собирали гранаты разных систем из всех воюющих государств.

Фашисты тоже что-то делали, не поднимая шума.

Ночь прошла в напряженном, тревожном ожидании.

Занялась заря — и затрещали пулеметы. А когда рассвело, завязались схватки в районе завода «Красный Октябрь» и на мясокомбинате. Как смола в огромном котле, кипела и пузырилась земля на Мамаевом кургане.

Лишь на участке обороны нашего батальона — метизном заводе — противник молчал. Хотелось крикнуть: «Чего вы ждете, гады, выходите!»

И только часам к десяти ударила по нас артиллерия, за ней минометы, а потом, вроде бы для того, чтобы подвести «итоги», появились самолеты. Бомбы рвались повсюду. Рушились полутораметровые стены, трескалась огнеупорная глина, гнулись металлические фермы, падали железобетонные перекрытия.

И вдруг разом все смолкло: улетели самолеты, артиллерия перенесла огонь в глубь нашей обороны. Значит, жди атаки. У нас же стрелять в тот момент было некому. Одни окапывались, другие лежали неподвижно с открытыми глазами…

Но атаки не было.

От бомбежки пострадали и фашисты, даже, пожалуй, больше нас. Ночью мы не мешали им приблизиться к нашему переднему краю. Накопилось их там много. И вот теперь не могут, видно, оправиться от своих же бомб… В общем, время для атаки они упустили, зато мы успели укрепиться на новых местах.

На втором этаже конторы метизного завода старший лейтенант Большешапов установил пулеметы. Это была отличная позиция: бомбежка расчистила нагромождения развалин, сектор обстрела увеличился.

Наконец немцы опомнились и бросились в атаку. Расстояние между нами было метров сто пятьдесят. Заработали наши пулеметы. Первую линию наступающих удалось остановить почти около самой стены котельного цеха. Чтобы подавить пулеметы, гитлеровцы выкатили пушку и открыли огонь прямой наводкой. Теперь снаряды рвались уже внутри конторы. Наши пулеметчики замолчали.

Надо было уничтожить пушку или ее расчет. Но как? Огнем снайпера или гранатами? И кто сделает это?

На глаза командира роты попался Саша Колентев, невысокого роста уральский паренек, снайпер. Появлялся он всегда неожиданно, в самый критический момент. Одет легче обыкновенного солдата-пехотинца. Худые, тоненькие ноги замотаны грязными обмотками, изодранная, пропотевшая гимнастерка, измазанная кровью и грязью, казалось, вросла в кожу. Помятая осколком каска натянута на голову до самых ушей, но большие синие глаза блестят задорно. Это он — знали о нем такое, — бросая гранату, бывало, кричал: «Фрицы, ловите!» Или: «Разойдись, фашисты, гранаты летят!»

И вот наш Саша уже на крыше конторы. Как он туда пробрался, под огнем? Выстрелил раз, второй, третий…И тут же по нему хлестнули вражеские пулеметы. Саша отшатнулся в сторону. Его снайперская винтовка повисла на выступе стены. Неужели убит? Фельдшер Леня Селезнев стал пробираться в коридор конторы. Подполз поближе, крикнул:

— Саша, ты живой?

— Живой, только шевелиться нельзя, — послышался ответ. — Меня два снайпера взяли на прицел. Не подходи…

Селезнев быстро вернулся, доложил командиру батальона.

— Эх, молодость!.. — ворчал комбат. — Погорячился парень. К его бы молодости да темпераменту еще бы голову рассудительную. Вот что мне нужно в батальоне.

— Философия хороша после боя, — заметил замполит Яблочкин…

— Пушку надо подорвать гранатами, — сказал комбат.

Выполнить эту задачу вызвался связной четвертой роты Пронищев, широкоплечий, курносый, голубоглазый сибиряк.

— Идите сюда, смотрите, — подозвал его к себе комбат. — Сейчас вы, согнувшись, бегом, бегом пересечете двор, у самой стены заляжете. Хорошо осмотритесь. Примечайте, с какой стороны простреливается участок. Из-под стены котельного цеха ползком спуститесь в воронку, оттуда — к паровозу. Из-за паровоза и бросайте гранаты. Вас будут прикрывать снайперы. Помните, путь опасный, задача сложная, действуйте не торопясь, хладнокровно. Вы меня поняли?

— Так точно, второй год воюю.

Пронищев поправил на ремне противотанковые гранаты, зарядил автомат, козырнул и выбежал из цеха.

Рядом со мной стоял Миша Масаев. Я спросил его:

— Ну как, дойдет?

— Должен. Если хватит выдержки…

Пронищев стремительным броском пересек двор. Теперь ему надо было залечь у стены, как наказывал комбат, но Пронищев сразу побежал к котельному цеху.

— Назад! — крикнул комбат. — Вернись!

Убедившись, что кричать бесполезно, комбат замолчал. Пронищев пробежал по открытому месту, обогнул котельную. Вот он уже поравнялся с трансформаторной будкой. Фашисты не стреляли. Может быть, думали, что русский солдат бежит к ним в плен…

До паровоза оставалось метров пятнадцать. «А там его уж не достанут», — подумал я про себя.

И тут заработали пулеметы. Пронищев дернулся, остановился, повернулся лицом в нашу сторону и упал. Все мы оцепенели. Комбат стоял бледный, молчал.

— Вот к чему приводит неразумный риск, — наконец сказал он. — Эх, Пронищев…

Командиры посмотрели друг на друга, как бы советуясь молча. Потом комбат обернулся к нам и спокойно, словно о чем-то обыденном, спросил:

— Кто сможет подорвать эту пушку?

Я посмотрел на Мишу Масаева, он взглядом ответил: «Давай!»

— Разрешите, товарищ капитан, нам с Масаевым!

Масаев — здоровый, сильный матрос с лихо закрученными усами — встал рядом со мной. Командир батальона взглянул на старшего лейтенанта Большешапова, как бы спрашивая его: «Ну, как твои матросы?»

Большешапов ответил:

— Сделают, будьте уверены.

Комбат подошел, пристально посмотрел нам в глаза, потом спросил:

— Как будете действовать?

Сперва проберемся вдоль цеха по стене, далее… — я показал пальцем на траншею.

— Значит, по фашистам шагать решили?

— Дальше — подземная труба, человек пролезет. По ней — в котельную, к нашим пулеметчикам, потом ползком — к паровозу. Из-за паровоза бросим гранаты.

— Так, значит, под землей… Ну хорошо. Только не спешите. Тут мы вам помочь не сможем, все зависит от вас, понятно?

— Понятно! — ответили мы.

Комбат, положив свои большие руки на наши плечи, сказал:

— Ну в добрый путь, подводники…

«Подводниками» он называл всех моряков.

Пошли по траншее. Миша наступил на грудь мертвого фашиста — нога провалилась… Чуть не упал. Но пока все шло благополучно.

Полезли в подземную трубу. Я — первым, Миша — за мной. Сыро, темно, душно, под руками скользко и липко. Развернуться нельзя — тесно. Мне еще ничего, а Миша грузный, плечи у него широкие. Слышу его тяжелое, прерывистое дыхание. Надо остановиться, подождать.

Миша подползает, сопит и толкает меня: ползи, мол, дальше, чего разлегся.

Труба поворачивает. В нос ударил свежий воздух. Видно, где-то рядом пролом или еще какая-то отдушина. Стало легче.

Ползем по рукаву трубы вправо. Проходит минут пять. Мы оказываемся в кирпичной яме, прикрытой железной крышкой. Это одна из межцеховых канав, которые объединяют заводскую канализацию. Лежим и думаем: где мы — под цехом, занятым фашистами, или под котельной, где сидят наши пулеметчики, которые в ходе последнего боя попали в окружение?

Миша откинул одну створку железной крышки.

— Ну, что там?

— В такую щель разве увидишь…

— Отбрасывай крышку!

Когда отвалилась крышка, мы увидели, что оказались в каком-то огромном цехе с обгоревшими стенами.

По всему цеху посвистывают пули. Они ударяются о станки, высекают искры. Возле станков кучки необработанных деталей. Свалившись на них, лежат на животе, на спине, на боку убитые солдаты. И гитлеровцы, и наши товарищи, моряки-тихоокеанцы… В цехе никакого движения.

Мы вылезли из ямы, подползли к станку, прижались. Крышу цеха давно уже снесло, и мы видели небо. Там кружились самолеты, шел воздушный бой. Грохотала артиллерия.

Передохнув, поползли к котельной.

Масаев проскочил простреливаемое место и ожидал меня в котельной, прижавшись к стене. Я рванулся было к нему, но тут затрещали автоматы, захлопали винтовочные выстрелы — нас заметили.

Мне обожгло правую ногу выше колена. Нога стала тяжелее и словно длинней — цепляется за каждый выступ. А огонь все сильнее. Медленно продвигаясь вперед, пробрался к Мише. Я взмок. Одежда забрызгана кровью. Приподнялся, подошел к пробоине, в которую смотрел Миша.

Он спросил:

— Ранило?

Я отрицательно мотнул головой.

В котельной оказалось шесть автоматчиков и один пулеметчик — матрос Плаксин.

Отрезанные от батальона, они превратили котельную в настоящую крепость и отбивали атаку за атакой. Мы с Мишей подивились хитрости и сметке ребят. Они собрали автоматы, направили их стволы в проломы стен. К каждому автомату прикручен кусок водопроводной трубы, через трубу продета проволока, один конец ее привязан к спусковому крючку, а другой — к дежурному автоматчику. А у Плаксина в трех амбразурах — станковые пулеметы.

Я спросил его:

— Как же ты управляешься, как действуют ваши самострелы? Плаксин улыбнулся:

— Вон тот пулемет и парочка этих автоматов бьют одновременно по двери, видишь — прямо против трансформаторной будки.

Судя по плотности огня, фашисты, наверное, считали, что в котельной не меньше роты!

Мы договорились, как действовать дальше. Решили, что, когда будем пробираться к паровозу, Плаксин прикроет нас огнем своего пулемета.

Ползком стали пробираться к паровозу. Вокруг свистели и лопались разрывные пули.

Комбат заметил наше продвижение: в воздух взвилась зеленая ракета. Это был условный сигнал и знак одобрения: «Мы вас видим!»

На животах скользнули на дно воронки.

— Миша, видел, комбат нас приветствовал? — спросил я.

Миша зашипел, как гусь:

— Ты что меня подбадриваешь, думаешь, казанский татарин испугался?! Я вот им сейчас покажу, как матросы веселиться умеют…

Он было высунулся из воронки, но я вовремя удержал его: перед самым носом треснула разрывная пуля.

Красной ракетой в сторону трансформаторной будки мы обозначили опасность.

Заговорил станковый пулемет. Это Плаксин. Молодец!

Мои локти легко и быстро понесли меня вперед. Миша, увидев, что я добрался до паровоза, последовал за мной. Полз он неуклюже, тяжело. Гитлеровские автоматчики открыли по нему огонь из окна трансформаторной будки.

Что делать? Я бы мог сам бросить гранаты и подорвать пушку, но надо выручать товарища.

У паровоза лежал Пронищев. Он был тяжело ранен. Возле него — винтовка. Я взял ее, укрылся за колесом паровоза, прикинул расстояние — и выстрелил.

Один ствол в окне трансформаторной будки исчез. Второй автоматчик метнулся в кирпичные развалины, залег и снова открыл огонь. Я прицелился, выстрелил и отчетливо увидел, как фашист ткнулся носом.

Миша Масаев добрался к паровозу цел и невредим.

До фашистской пушки было метров десять. Масаев — парень здоровый, руки длинные. Он встал, зашел за паровоз и метнул одну за другой две противотанковые гранаты.

От первого взрыва пушка подпрыгнула и повернулась набок, от второго отвалилось колесо, а ствол, как у зенитки, задрался вверх.

Судя по всему, замертво легла и прислуга.

Фашисты, наверное, ждали нашей атаки. Но никто их не атаковал. Тогда они сами решили окружить нас и взять живыми. Не тут-то было: снова заработал пулемет Плаксина.

Надо отходить. Я приказал Масаеву захватить Пронищева и отползать к воронке, а сам остался прикрывать их. Миша высунулся из-под паровоза — и упал. К счастью, пуля ударила в каску. Мишу только оглушило на несколько секунд.

Начало смеркаться. Через просвет в колесе я увидел: справа ползут два фашиста. Дольше оставаться нельзя, наверняка схватят. Метнул последнюю гранату и побежал к воронке.

Пронищев лежал на дне воронки, стонал и все повторял:

— Воды… Воды…

Масаев бинтовал ему грудь.

Стало совсем темно. В котельной нас ждут ребята…

Миша взвалил Пронищева на себя, пополз в котельную. Я за ним.

Продвигались медленно — сказывалась усталость. Над нами летели трассирующие пули, как бы указывая фашистам наш путь: «Вот они ползут, бейте их!»

Мы не думали, что дотянем Пронищева до котельной живым, но решили даже труп не оставлять фашистам.

В котельной было темно и тихо.

У «максима» лежал тяжелораненый Плаксин. Миша оттащил его в сторону, он очнулся и прошептал:

— Немцы здесь… — и снова потерял сознание.

Больше в котельной ни одной живой души не было.

Мы потихоньку подошли к двери и вдруг услышали за стеной шаги и разговор фашистов. Значит, тут не пройдем…

Пронищев приходил в сознание, бормотал что-то несвязное, потом снова умолкал. Мы перенесли его, положили рядом с Плаксиным.

Голоса фашистов отдалились. Мы опустились в люк и договорились: Миша проберется в батальон, а я останусь здесь охранять раненых.

Миша ушел. Я вылез из люка, прислушался. Думал: если фашисты полезут, забросаю их гранатами, буду стрелять из автомата. В крайнем случае, открою люк, спущусь в траншею и оттуда буду оборонять товарищей.

Заныла раненая нога. Я лег у стены. Полежал немного, потом приподнялся, проверил гранаты, автомат. Я был вооружен и чувствовал себя уверенно.

По восточной стене котельной хлестал наш пулемет. Отдельные пули залетали в котельную. Я ждал появления фашистских солдат со стороны паровоза. Но они почему-то не шли.

Наконец начало светать.

С восточной стороны застрочили автоматы, забухали взрывы гранат. Я плотней прижался к стене, взялся за кольцо гранаты. Кто появится здесь сейчас?..

И вдруг — русская речь!

Что есть силы я крикнул:

— Братцы! Здесь живые есть!

— Знаем! — послышалось в ответ.

Это был Большешапов. Его с группой солдат привел сюда Миша Масаев.

Глава 8.

Становлюсь снайпером.

Пять суток подряд, начиная с утра 16 октября до полудня 21-го гитлеровские войска атаковали наши позиции в заводском районе Сталинграда. Авиация, артиллерия, танки, пехота — все было брошено на подавление нашей обороны. Фашисты решили прорваться здесь к Волге во что бы то ни стало. Они осатанело лезли вперед, не считаясь с потерями. Порой думалось, что Гитлер решил потопить здесь в крови всю свою армию.

Сначала главный удар наносился на Тракторный и Баррикадный заводы — в трех-четырех километрах правее участка нашей дивизии, оборонявшей территорию завода металлических изделий, нефтехранилища, мясокомбината и половину Мамаева кургана.

Что делалось в районе Тракторного завода — мне трудно пересказать, я там не был. Но даже со стороны было жутко смотреть. Сотни самолетов без конца кружили над заводом. Кто-то подсчитал, что только 14 октября на Тракторный и Баррикадный было совершено около трех тысяч самолетовылетов. Сколько же бомб пришлось на каждого защитника этого района? Подсчитать нетрудно, если известно, что там оборонялись три далеко не полные дивизии (одна из них, 112-я, была сведена в полк — шестьсот активных штыков). Короче говоря, лишь за один день фашисты израсходовали там на каждого бойца по полдюжины бомб.

Но участок по-прежнему встречал гитлеровцев яростным сопротивлением. Наши солдаты научились жить в огне. Врагу, наверное, казалось, что здесь стреляют камни, стреляют кирпичи, стреляют мертвые. И гитлеровцы не жалели ни бомб, ни снарядов, ни мин, стараясь растереть в песок даже камни и кирпичи, не жалели патронов и на мертвых, давили их гусеницами танков…

Тяжело смотреть со стороны, когда трудно приходится товарищам. Кажется, лучше самому там быть. Такова уж натура русского солдата. Вот почему мы попросили командира нашей дивизии Николая Филипповича Батюка послать нас, морских пехотинцев, на помощь правому соседу. Но он ответил:

— Противник только того и ждет, чтоб мы оголили свой участок обороны.

И не ошибся наш полковник, которого мы прозвали — огнеупорный Батюк. Недаром он был любимец командира 62-й…

После двухсуточной «молотьбы» территории завода «Красный Октябрь» центр огневого удара немцев стал перемещаться. Вздыбилась земля и на нашем участке.

Что думали о нас в этот момент соседи справа и слева — не знаю. Сколько бомб вывалилось на цехи завода металлических изделий, где оборонялся наш батальон, в ротах которого осталось по двадцать — тридцать активных штыков, — подсчитывать было некогда. Скажу лишь, что только в первый час обработки позиций нашего батальона гитлеровские пикировщики группами по три девятки в каждой сделали четыре захода. Сыпались и сыпались бомбы…

После авиационного удара последовал артиллерийско-минометный. Сплошной смерч.

Первую атаку пехоты мы отбили огнем пулеметов. Вторую — гранатами и огнем автоматов. Очередная атака началась массовым натиском фашистских гренадеров с трех сторон. Пришлось вступить врукопашную сначала на правом крыле обороны, затем в центре, а потом и на левом — в инструментальном цехе. Я чуть зазевался, и какой-то гренадер успел достать мою спину своим плоским, как нож, штыком.

…Каким-то образом оказался на командном пункте батальона, стою рядом с комбатом возле пролома в стене. Полдень.

Бой не утихает. Столбы дыма, пыли поднимаются вверх, валятся стены — засыпают убитых и тяжелораненых…

Появились два пожилых солдата с носилками. Они принесли раненого матроса, молча положили его рядом с нами на плащ-палатку и снова быстрым шагом пересекли территорию заводского двора, перемахнули полотно трамвайной линии, шоссейную дорогу и скрылись в разрушенных деревянных постройках.

Так, наверное, подкинули сюда и меня, но я очухался, встал.

Передышки нет, наши отходят. Инструментальный цех снова захватили фашисты. Токарный остался в нейтральной зоне. Льдохранилище немцы отбили. Четвертая стрелковая рота старшего лейтенанта Ефиндеева отступила за трамвайную линию и закрепилась на рубеже недостроенного красного кирпичного дома.

Позавчера здесь был командир полка майор Метелев. Он приказал назначить меня снайпером. Случилось это так. Сидим в яме, слушаем командира полка. Затишье. Вдруг мой товарищ Миша Масаев, что вел наблюдение за противником, крикнул мне:

— Вася, фриц показался.

Я вскинул винтовку и, почти не целясь, дал выстрел. Фриц упал. Через несколько секунд там появился второй. Я и второго уложил.

— Кто стрелял? — спросил командир полка, наблюдая в бинокль за происходящим.

Комбат доложил:

— Главстаршина Зайцев.

— Дайте ему снайперскую винтовку, — приказал майор. И, подозвав меня, приказал:

— Товарищ Зайцев, считайте всех фашистов, которых прикончите. Два уже есть. С них и начинайте свой счет…

Я понял это указание командира полка, как приказ, но приступить к его выполнению по всем правилам не мог: не позволяла обстановка.

А сегодня наш батальон оказался в полуокружении. У нас оставался один путь — спуститься в овраг Долгий и по дну оврага — на территорию нефтебазы. А там меж труб можно незаметно пробраться к шестьдесят второй переправе. Эту тропу знали в батальоне только три человека: я, Михаил Масаев и сам комбат, но никто из нас не хотел думать о ней: тропка могла потянуть к отступлению…

Чтобы не думать об этом, я поднял голову. Там вверху, под самой крышей, вмонтирована вытяжная труба. В трубе лопастной вентилятор, к вентилятору ведет лестничный железный трап.

Позавчера я использовал это сооружение для снайперского огневого поста. Сверху хорошо было видно расположение фашистов. Рядом со мной возле вентилятора устроился корректировщик артиллерийского огня старший сержант Василий Феофанов. Связь у Василия работала плохо, в трубке трещало, пищало, он нервничал, кричал, а я не спеша перезаряжал винтовку…

Мне нравилось бить на выбор. После каждого выстрела казалось, будто слышу удар пули о голову врага. Кто-то смотрел в мою сторону, не зная, что живет последнюю секунду…

Так было позавчера. Снова бы занять эту позицию. Но только я успел подумать об этом, как взрывная волна разворотила трубу, оторвала от стены лестницу. От града осколков нам удалось ускользнуть в подвал.

В подвале располагался медицинский пункт батальона. Клава Свинцова и Дора Шахнович — та самая медсестра, что зашивала мне брюки и гимнастерку, — перевязывали раненых. И тут я вспомнил, что надо бы показать свою ногу: по дороге в подвал сорвалась повязка, и я чувствовал, как по ноге течет теплая струйка.

Подошел к Доре. Она подняла свои черные добрые глаза и с напускной строгостью сказала:

— Явился, неугомонный. Опять тебя садануло!

— Нет, сестра, на этот раз пронесло.

— Что ж ты лезешь на мои глаза?

— Влюбился!

— Нашел время…

Она продолжала перевязывать голову матроса, как бы не видя меня. Я стоял и ждал. Наконец она выпрямилась, смочила ватку в спирте, протерла руки.

— Ну, говори, влюбленный, что у тебя там!

— Да вот, повязка съехала с пробоины. Похоже, кровь идет.

— Что ж ты стоишь и языком мелешь! А ну, живо, снимай брюки, посмотрю твою пробоину.

Я смутился. Стою, медленно расстегиваю ремень.

— Быстро, спускай ниже колен!

Запахло спиртом, приятно зажгло рану.

— Я на твою пробоину пластырь наложила, надежнее любой перевязки. Вот и все, можешь одеваться.

Я нагнулся, а из-под рубахи на пояснице показалась кровь.

— А ну, обожди.

Тут она и обнаружила у меня в спине штыковую рану.

После перевязки я направился к выходу из подвала. Там стоял командир батальона капитан Котов. Рядом — Логвиненко, кто-то еще.

Комбат постоял немного, как бы убедившись, что подошли все, отодвинул дверь, крикнул: «За мной!» — и кинулся к оврагу Долгий.

Бежать по развалинам, прыгать через бревна мне было тяжело. Комбат остановился: где-то на полпути ему попалась глубокая траншея. Тут я догнал его. Капитан молча сидел в уголке, прижавшись спиной к стене. Его бледное лицо покрылось каплями пота.

Я присел около него, немного отдышался, потом спрашиваю, вернее сам себе задаю вопрос:

— Оставили медпункт, раненых. Разве за это похвалят…

Капитан Котов словно проснулся, молча встал, поправил на боку автомат, выполз на бруствер, покрутил головой, плюнул в сторону конторы метизного завода и бросился обратно. Мы за ним. Вражеские пулеметы прижали нас к фундаменту дома.

Первый этаж и полуподвальное помещение этого дома были переполнены нашими бойцами. В двух больших залах лежали раненые. Среди них метался санитар Леонид Селезнев. Сюда шли и ползли солдаты с разных сторон.

Подходы к дому прикрывали автоматчики роты Евгения Шетилова. Здесь и остановился капитан Котов.

Стыдно нам было смотреть друг другу в глаза — побежали к Волге… Позор.

Я не мог сидеть без дела. Искурив от досады махорочную самокрутку до ожога губ, решил подняться на второй этаж.

Там ходить во весь рост нельзя было: в дверные и оконные проемы влетали пули. Я лег на живот и ползком пробрался к пролому в кирпичной стене, замаскировался под кучей досок. Отсюда стало видно, что по дому строчит фашистский пулемет.

Со мной автомат, гранаты, за поясом пистолет. Все оружие для ближнего боя, а до пулемета метров триста. Нужна винтовка. Что же делать? Снова надо выползать из-под досок. Решил выползать задом, чтобы не разрушить маскировку. Только пошевелился — слышу голос Николая Логвиненко:

— Ты что ворочаешься? Опять ранило?

— Нет. Вижу фашистский пулемет, нужна винтовка, принеси из подвала.

Николай быстро принес винтовку. Беру на мушку голову пулеметчика. Выстрел — и пулемет замолчал. Еще два выстрела — и два подносчика патронов, подергавшись, упокоились рядом с пулеметчиком.

Всего лишь три прицельных выстрела — и наш батальон ожил. Забегали связисты, посыльные, подносчики боеприпасов.

Вот, кажется, только сейчас пехотные командиры стали видеть, что я нужный человек в стрелковом подразделении.

А, бывало, смотрели на меня так: ростом маловат и ничего не умеет делать — писарь…

Да что и говорить, много было досадных минут, когда мы, моряки, вливались в стрелковую дивизию. Помню, еще там, в Красноуфимске, к строю краснофлотцев подкатила линейка армейского образца. На линейке — несколько пехотных командиров. У некоторых на гимнастерках поблескивали боевые награды — бывалые люди. Начальник нашей команды хлопал рукой по портфелю, как бы говорил:

— Вот они где у меня, все мои молодчики. Получайте. Пять лет растили, воспитывали, готовили для морского боя. Но если надо испытать нашу силу на суше, вот мы приехали…

Началось распределение по подразделениям и службам. Каждый командир подбирал себе людей. Вижу, берет тех, кто поздоровее, покрепче; просеивают, как сквозь решето. Мелочь вылетает в отходы, а крупные остаются — в дело идут. Такие, как Афонин, Старостин, — сразу в артиллеристы. Такой отбор мне явно не по душе: моя специальность бухгалтер, писарь. Такая специальность боевым командирам не нужна.

Кто-то даже сказал:

— На кой черт мне нужен ваш писарчук, у меня в части и без него такого добра предостаточно.

Общая колонна моряков тает, расходится по своим подразделениям. Я стою в стороне, настроение убийственное. Я согласен куда угодно, на любую должность, только бы скорее решили. Как тяжело чувствовать себя лишним, ненужным. Кто в этом виноват — не пойму. Подхожу ближе к начальству. Встретился с взглядом старшего лейтенанта, артиллериста, на груди которого орден Красного Знамени. Как потом выяснилось, это был Илья Щуклин, командир батареи противотанковых пушек. Он отличился в боях под Касторной, сейчас просит одного человека для укомплектования орудийного расчета.

— Вот возьми из моего резерва главстаршину Зайцева. Образование среднее, парень грамотный. Наверняка подойдет.

— Так мне нужен артиллерист, а не финансист, — отрезал Щуклин.

Лишь к концу дня меня взяли в хозяйственный взвод второго батальона.

Еще во Владивостоке перед отправкой на фронт я попал в роту, которой командовал лейтенант Трофимов. Он умело проводил занятия по обучению приема рукопашного боя. В момент учебы он кричал своему противнику: