Все написанное мною

Едва ли не самый крупный художник начала века, названного в русской литературе "серебряным", Бунин до конца своих дней оставался убежденным приверженцем того пути, который был утвержден достижениями наших классиков "золотого" XIX столетия: ему чуждо было то, что создавали, например, его великие современники Блок и Андрей Белый, не говоря уж о Леониде Андрееве, Бальмонте, Брюсове, Сологубе и других ярких представителях литературы поиска и эксперимента. Скандал разразился 6 октября 1913 года, когда Бунин на юбилее "Русских ведомостей" выступил не с традиционной юбилейно-елейной -- речью, каких немало успели произнести тут до него, а заявил, что за последние двадцать лет "не создано никаких новых ценностей, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупение и омертвение русской литературы", "дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом "футуризм". Это ли не Вальпургиева ночь!"'
      "Прав ли Бунин?" - под таким заголовком газета "Голос Москвы" провела среди писателей анкетный опрос. Вот ответ - возражение Бориса Зайцева, опубликованное 13 октября: "При всем моем глубоком уважении к И. А. Бунину, решительно не могу согласиться с его оценкой литературы (и культуры) нашего времени... Для того, кто осведомлен и не предубежден, ясно, что настоящая твердыня современной русской литературы - именно ее лирическая поэзия, давшая в лице Бальмонта, Бунина, Блока, Сологуба, Андрея Белого и некоторых других образцы искусства, очень далекие от улицы и хулиганства"2. Эта же газета опубликовала решительные несогласия с Буниным Бальмонта, Балтрушайтиса, Брюсова, Арцыбашева.
      В. Брюсов заявил, что речи не слышал, так как в этот момент выходил из зала, но в изложении газет "речь была просто вздорной, потому что обнаруживала полное незнакомство с задачами литературы вообще и с развитием русской литературы за последнее время. По этому изложению выходит, будто И. Бунин смешал в одно все то, что составляет гордость нашей литературы за последнее десятилетие, чем обусловлен, например, давно небывалый у нас (с эпохи Пушкина) расцвет лирики, с явлениями действительно уродливыми и случайными. Но, зная И. А. Бунина как человека умного и следящего за литературой, я не могу допустить, чтобы его речь была передана правильно".
      Однако оправдательные ссылки на неточности газетного изложения никому не помогли: Бунин в следующем же номере "Голоса Москвы" категорично отвел критику в свой адрес каждого из высказавшихся о его речи. Спор о ценностях истинных и мнимых в литературе того времени, вспыхнувший по конкретному поводу, не погас. Ему суждено было
      ' Бунин Иван. Литературное наследство. М., 1983, т. 84, кн. I, с. 319-320.
      ? -' Там же. с. 324.
      16
      продолжаться еще долго. Более того, волны его докатились и до наших дней, разделяя так же решительно сторонников и противников того нового, что рождалось в искусстве начала века.
      Под десятками произведений Зайцева стоит пометка: "Притыкино". Начиная с 1905 года, если не ранее, до 1922 года в этом живописном приокском краю - в Каширском уезде Тульской губернии, в отцовском доме, Зайцев подолгу живет и работает. Здесь застала его весть о начавшейся первой мировой войне, здесь через два года, летом 1916-го, получает повестку о мобилизации. Тридцатипятилетний писатель, с первых своих рассказов выступивший против жестокости и насилия, гуманист, боровшийся за торжество светлого и разумного в человеке, по прихоти судьбы надевает вместе с безусыми юнцами погоны курсанта Александровского военного училища в Москве, а в апреле 1917го он офицер запаса 192-го пехотного полка Московского гарнизона.
      Революционный 1917 год Зайцев, наряду, впрочем, с многими и многими сотнями литераторов, людей искусства, воспринял как "конец всего того и зыбкого и промежуточно-изящно-романтического, что и был наш склад душевный". Это фраза из очерка Зайцева "Побежденный" о встречах с Александром Блоком. Нет, не Блок, а Зайцев, хотя и не выступавший против революции, оказался ею побежденным, ею поверженным. Он по инерции продолжает заниматься литературной работой, пристально, но отстраненно вглядывается в события, перестраивающие привычный для него мир, пытается найти в нем место для себя. Дается ему все это с трудом, многое в свершающемся его возмущает, оказывается неприемлемым.
      "Годы же трагедий,- напишет Зайцев четверть века спустя,- все перевернули, удивительно "перетрясли". Писание (в ближайшем времени) направилось по двум линиям, довольно разным: лирический отзыв на современность, проникнутый мистицизмом и острой напряженностью ("Улица св. Николая") -и полный отход от современности: новеллы "Рафаэль", "Карл V", "Дон Жуан", "Души чистилища". Ни в них, ни в одновременно писавшейся "Италии" нет ни деревенской России, ни помещичьей жизни, ни русских довоенных людей, внуков тургеневских и детей чеховских. Да и вообще русского почти нет. В самый разгар террора, крови автор уходит, отходит от окружающего - сознательно это не делалось, это просто некоторая evasion', вызванная таким "реализмом" вокруг, от которого надо было куда-то спастись"2.
      С июня по декабрь Зайцев сотрудничает в еженедельнике "Народоправство", редактировавшемся его давним другом и соратником по другим изданиям Г. И. Чулковым. Вместе с Н. А. Бердяевым, Б. П. Вышеславцевым и Г. И. Чулковым участвует в работе Московской просвети
      Бегство (франц.).
      2 Зайцев Б. С) себе. Литературно-политические тетради "Возрождение! Париж, октябрь 1957. No 70.
      17
      тельской комиссии, которая издавала серию популярных брошюр (в их числе вышла и "Беседа о войне" Зайцева). В однодневной газете "Слову-свобода" Клуба московских писателей 10 декабря 1917 года он печатает политический очерк "Гнет душит свободное слово. Старая, старая история...".
      1918 год для Зайцева начинается радостным событием: "Книгоиздательство писателей в Москве" пятым изданием выпускает его книгу "Тихие зори", которая становится первым томом его нового собрания сочинений. В этом же году выходят второй том ("Полковник Розов") и третий том ("Сны"). Вместе с Б. Грифцовым, А. Дживелеговым, II. Муратовым, И. Новиковым, М. Осоргиным участвует в Studio Jtaliano ("Итальянском обществе") - кружке, занимавшемся изучением и популяризацией великого наследия в литературе и искусстве, "нечто вроде самодельной академии гуманитарных знаний"'.
      "Один из самых ужасных годов моей жизни"-так о 1919 годе скажет через много лет Зайцев. 19 января умирает в Притыкино его отец. 1 октября арестован Алексей Смирнов, сын Веры Алексеевны Зайцевой от первого мужа, который обвинен в участии в заговоре и расстрелян. Рушится мир, в котором Зайцев полнокровно и деятельно жил и к которому он привык. Борис Константинович, похоронив отца, остается в Притыкино, пишет здесь очеркивоспоминания о своих поездках еще в довоенную пору в полюбившуюся ему Италию.
      "Книгоиздательство писателей в Москве" в этом году выпускает его седьмую книгу рассказов "Путники", в которую вошло лучшее из написанного им в последнее двухлетие. Здесь его превосходные новеллы "Осенний свет" и "Путники", эссе о деревенских дурачках, юродивых и блаженных "Люди Божие", пьеса "Ариадна", стихотворение в прозе - раздумье о человеческой судьбе "Призраки" и, наконец, повесть "Голубая звезда", которую он считал "самой полной и выразительной" из первой половины своего пути, "это завершение целой полосы, в некотором смысле и прощание с прежним. Эту вещь могла породить лишь Москва, мирная и покойная, послечеховская, артистическая и отчасти богемная, Москва друзей Италии и поэзии.." ("О себе").
      В 1921 году происходит важное в его жизни событие: московские литераторы избирают его председателем Союза писателей (вице-председателями стали Николай Бердяев и Михаил Осоргин). В этом же году он активно работает в Книжной лавке писателей, торгуя старыми и новыми книгами вместе с А. Белым, Н. Бердяевым, Б. Грифцовым, М. Осоргиным и другими. 21 июля Зайцев, Осоргин, Муратов, Дживелегов и другие деятели культуры вступают во Всероссийский комитет помощи голодающим (Помгол), а через месяц их арестовывают и отвозят на Лубянку. Однако ввиду несуразности обвинений Зайцева и Муратова уже через несколько дней освобождают. Вконец расстроенный и обескураженный арестом, Борис Константинович уезжает в свое спасительное Притыкино, понимая, что за первым арестом в эти времена неминуем и второй, который, кто знает, может стать последним: ведь только что безвинно аресто
      ' Зайцев Борис. Далекое. Вашингтон, 1965, с. 92. 18
      ван и расстрелян поэт Николай Гумилев и с ним еще шестьдесят один человек.
      В Москву Зайцев возвращается лишь весной 1922 года и здесь тяжело заболевает сыпным тифом. Двенадцать изнурительных дней и ночей проходят для него между жизнью и смертью. Наконец наступает перелом в болезни и выздоровление. Обессиленный и изнемогший Борис Константинович решает хотя бы на короткий срок для поправки здоровья выехать с семьей за границу - подальше от голода и житейской неустроенности. Необходимую для этого визу он получает благодаря вмешательству А. В. Луначарского, Л. Б. Каменева и содействию Ю. К. Балтрушайтиса. Но фактически это была виза на добровольную высылку из России. В 1922 году такую же визу - "для поправки здоровья" - получили многие сотни: высылка интеллигенции приобрела массовый характер, и это оказалось спасением: большинство оставшихся вскоре попали под сталинскую гильотину. Зайцев впоследствии об этом вспоминал: "Осенью 1922 г. почти все правление нашего Союза (московского Союза писателей.- Т. П.) выслали за границу, вместе с группой профессоров и писателей из Петрограда. Высылка эта была делом рук Троцкого. За нее высланные должны быть ему благодарны: это дало им возможность дожить свои жизни в условиях свободы и культуры. Бердяеву же открыло дорогу к мировой известности"'.
      Будучи исконно русским человеком, любившим Россию, Зайцев не без боли покинул ее. Но не осталось уже ни физических, ни духовных сил бороться за хотя бы простейшие условия для жизни, для работы. Он был в числе тех, кто не понял революцию, кого устрашил ее размах, драматизм событий, нахлынувших и на него.
      Первое лето на чужбине Зайцев проводит в Берлине и в курортной местности близ Штеттина, поправляя здоровье, приходя в себя после тифа и житейских треволнений. Здесь он встречается с А. Н. Толстым, начинает писать свой второй лирический роман "Золотой узор", который частями сразу же публикуется в парижском ежемесячном журнале "Современные записки". Вскоре ему дают понять, что его возвращение в Россию и невозможно, и нежелательно. Так пришло и его пожизненное изгнанничество. Однако "годы оторванности от России оказались годами особенно тесной с ней связи в писании. За ничтожными исключениями,вспоминает много лет спустя Борис Константинович в одной из автобиографий,- все написанное здесь мною выросло из России, лишь Россией и дышит"2.
      Осенью 1922 года покинуть страну - вслед за Б. Зайцевым, но теперь уже не добровольно, а принудительно - предлагается Ю. Айхенвальду, Н. Бердяеву, Б. Вышеславцеву, М. Осоргину, Ф. Степуну... Все они приезжают в Берлин, ставший первым пристанищем для русской
      Зайцев Борис. Далекое, с. 115. 2 3 а и ц е в Борис . О себе.
      эмиграции, "неким русско-интеллигентским центром"'. Здесь же по разным причинам и обстоятельствам оказываются А. Белый, Н. Берберова, П. Муратов, Б. Пастернак, А. Ремизов, А. Толстой, В. Ходасевич, М. Цветаева, В. Шкловский, И. Шмелев, сотни других деятелей культуры и науки. Одним рано или поздно удастся вернуться на родину, другие так и окончат свои дни на чужбине, преданные полному забвению в России. Лишь теперь некоторые из них приходят к нам из небытия своими книгами, музыкой, живописными полотнами, научными трудами.
      Русская колония в Берлине живет хотя и трудно, бедно, но дружно. Встречаются почти ежедневно на литературных собраниях в кафе Ландграф, называвшемся Русским клубом или Домом Искусств, одним из организаторов которого стал Зайцев. Борис Константинович некоторое время сотрудничает, зарабатывая на жизнь, в ежедневной газете А. Ф. Керенского "Дни" и в журналах "Жар-птица" и "Воля России". Кстати, в "Днях" Зайцев публикует первые очерки своего писательского дневника под названием "Странник" (переименованного впоследствии в "Дни").
      Первый год пребывания на чужбине завершается выходом трех томов его нового семитомного собрания сочинений (последние три тома выйдут в следующем году). Это издание - поистине царский подарок его давнего друга и соратника еще по "Шиповнику" 3. И. Гржебина, который по инициативе Горького здесь, в Берлине, печатает и высылает в Россию книги лучших русских и советских писателей. Кроме того, берлинским издательством "Слово" переиздается его роман "Дальний край" (в гржебинском Собрании сочинений - четвертым томом - он так и не вышел).
      В марте 1923 года Зайцева избирают вицепредседателем берлинского Союза русских писателей и журналистов (возглавлял Союз И. В. Гессен). В то же время начинается его многолетнее сотрудничество в парижском общественно-политическом и литературном журнале "Современные записки", что было, как утверждает Н. Берберова, "своего рода знаком эмигрантского отличия". "Это издание,- вспоминает она,- несмотря на его редакторов, которые ничего в литературе не понимали, и, может быть, благодаря давлению на редакцию самих сотрудников стало значительным именно в своей литературной части"2. Здесь за семнадцать лет (в 1940 году, в дни оккупации Парижа фашистами, журнал перестал выходить) напечатано несколько десятков произведений Зайцева, в том числе романы "Золотой узор" и "Дом в Пасси", повесть "Анна", новеллы "Рафаэль", "Улица св. Николая", "Странное путешествие", первые главы тетралогии "с автобиографическим оттенком" (по характеристике автора) "Путешествие Глеба" и первая из его литературных биографий "Жизнь Тургенева". Кроме того, здесь мы впервые встречаем его воспоминания о Блоке, Бальмонте, Юшкевиче, статьи "Жизнь с Гоголем", "Данте и его поэмы", рецензии на книги и новые произведения И. Бунина ("Солнечный удар"), П. Муратова ("Образы
      Зайцев Борис. Далекое, с. 115.
      Берберова Н. Курсив мои.-"Октябрь", 1988, No 12. с. 191.
      20
      Италии", трехтомный труд, посвященный Зайцеву), Н. Тэффи ("Городок"), Мих. Осоргина ("Сивцев Вражек").
      В канун Нового, 1924 года Зайцев приезжает в Париж, встречается здесь с И. Буниным, Д. Мережковским, 3. Гиппиус, А. Куприным, И. Шмелевым, А. Ремизовым, К. Бальмонтом, Тэффи, М. Алдановым. А через две недели Борис Константинович с женой Верой Алексеевной и дочерью Натальей поселяется в столице эмигрантского зарубежья теперь уже надолго-без малого на полвека. 13 августа Зайцевых навещают Иван Алексеевич и Вера Николаевна Бунины, приглашают к себе на виллу Бельведер в Грассе. С этого времени возобновляются, укрепляются, становятся более искренними и доверительными их дружеские встречи и переписка. Зайцев внимательно следит за всем, что пишет и публикует его великий друг. В свою очередь и Бунин заинтересованно расспрашивает Зайцева, как тот воспринял ту или иную его вещь, советуется с ним.
      "Напиши: был ли ты когда-нибудь на "Капустнике" Художественного театра и не наврал ли я чего про этот "Капустник" в "Чистом понедельнике"? - сомневается Иван Алексеевич.- Я на этих "Капустниках" никогда не был..."'
      Вот Зайцев прочитал бунинский рассказ "Поздний час" и сразу же отправляет письмо на виллу Бельведер: "Сколько раз все писали лунные ночи, а тут все свежо, богато, сильно - и общий дух превосходен - и смерть, и вечность, и спиритуальность: одним словом (...) высокая поэзия"2.
      "Друг,- снова пишет Зайцев Бунину,- "Мистраль" - великолепно! Принадлежит к лучшим партиям гроссмейстера (так пишут о шахматах). Нет, серьезно,словно бы извиняется Борис Константинович за возможную неумеренность своих похвал,- это даже выше "Холодной осени". Какая-то совершенно особенная, твоя линия, необыкновенно тебе удающаяся (в ней считаю: "Воды многие", "Цикады", "Поздней ночью"3 ("Поздний час".- Т. П.).
      "Дорогой, милый Борис,- отвечает Бунин на письмо Зайцева о романе "Жизнь Арсеньева",- прости, что поздно благодарю тебя и за услугу и за добрые слова насчет моего писания. Я сейчас отношусь к себе так болезненно, так унижаю себя, что это была большая радость - услыхать да еще от тебя - одобрение"4.
      А вот Иван Алексеевич делится с Зайцевым посетившими его сомнениями в прежних оценках творчества их давнего общего друга - Леонида Андреева: "Дорогой братишка, целую тебя и Веру, сообщаю, что вчера начал перечитывать Андреева, прочел пока три четверти "Моих записок" и вот: не знаю, что дальше будет, но сейчас думаю, что напрасно мы так уж его развенчали: редко талантливый человек..."5
      Бунин И. А. Собр. соч. в б-ти т. М.,
      1988, т. 5, с. 626. 2 Там же, с. 614. J Там же, с. 632.
      4 Цитирую по изд.: Б а б ор е ко Александр. Златое древо жизни. "Альманах библиофила", выпуск 12. М., "Книга", 1982, с. 83.
      5 Там же.
      21
      История полувековой дружбы этих двух верных рыцарей русской литературы - тема для особого исследования, тема благодарная и значительная как высокий нравственный урок, как пример подвижнического служения великому искусству слова. Много светлых страниц этой дружбы открывает также большая переписка их верных подруг, двух Вер. Уже в конце жизни своей Борис Константинович предпринимает попытки издать эту переписку, даже публикует часть ее в "Русской мысли" ("Повесть о Вере") и в "Новом журнале" под названием "Другая Вера", но полностью замысел так и остался неосуществленным.
      В творческих исканиях Бориса Зайцева едва ли не основное место всегда занимало художественное и философское постижение духовности, его идейнонравственного смысла и истоков. "Для внутреннего же моего мира, его роста,- вспоминает он, например, о днях своей юности,- Владимир Соловьев был очень важен. Тут не литература, а приоткрытие нового в философии и религии. Соловьевым зачитывался я в русской деревне, в имении моего отца, короткими летними ночами. И случалось, косари на утренней заре шли на покос, а я тушил лампу над "Чтением о Богочеловечестве". Соловьев первый пробивал пантеистическое одеяние моей юности и давал толчок к вере"'.
      Вот откуда у Зайцева ореол мистичности, присутствующий почти во всех его вещах как необходимейший орнамент, окрашивающий и во многом объясняющий поступки и размышления его героев. Эта мистичность как проявление одухотворенности поднимает, возвышает создаваемые им образы и картины жизни до уровня надмирности, космичности, общезначимости (что Андрей Белый назвал "переживанием пре-вознесенности над миром", "ощущением горней озаренности", когда "мистическая нота топится в экстазе образности"2). Этот художественный прием, точнее - способ художественного познания мира и человека в сочетании с поэтическим импрессионизмом открыт и разработан Зайцевым глубоко и всесторонне, проиллюстрирован им в самых разнообразных жанрах - от эссе, новеллы, очерка до романа, пьесы, художественного жизнеописания.
      В 1924 году Зайцев снова увлекается художественным и философским исследованием духовности, его корней и сути, на примере высоконравственного жития лесного отшельника, одного из самых страстных в нашей истории патриотов земли русской Сергия Радонежского, воодушевившего русское воинство во главе с Дмитрием Донским на свершение великого подвига в Куликовской битве предвестнице освобождения Руси от трехвекового монголотатарского ига. 8 октября глава из рождающейся книги публикуется в парижской газете "Последние новости", а в 1925 году выходит и сама книга.
      'Зайцев Бор и с. О себе.
      " Б е лый Андрей. Стихотворения. БерлинПетербург-Москва, изд-во 3. И. Гржебина. 1923. с. 13.
      22
      "...Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его всечеловечен,- утверждает на первой же странице своего житийного повествования Борис Зайцев.- Но для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность - сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому".
      К сожалению, не все поняли и приняли эти художественные и философские искания Зайцева. В их числе был и Горький. 3 июня 1925 года он из Сорренто пишет К. А. Федину: "С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера "культурные". Б. Зайцев пишет жития святых. Шмелев нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет - пьет. Бунин переписывает "Крейцерову сонату" под титулом "Митина любовь". Алданов - тоже списывает Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус не говорю. Вы представить не можете, как тяжко видеть все это"'.
      Горький в этом резком попреке был далеко не во всем прав. Да, русские изгои за редким исключением вели в Париже жизнь нелегкую, страдальческую, но в творчестве своем не пали, талант многих из них не только не угас, но еще больше окреп, напитался болью, какою их каждодневно наделяла судьба изгнанников, судьба людей, неизбывно тоскующих по родине, ревностно следящих за тем, что вершится там, в далекой России. По крайней мере, ни Бунин, ни Зайцев, ни Шмелев, ни Куприн писать хуже не стали. Более того, именно в эту пору они создают произведения, которые станут новым шагом вперед в их художественном развитии. У Бориса Зайцева это роман "Золотой узор", повесть "Анна", рассказы "Душа", "Странное путешествие", "Авдотья-смерть" и конечно же житийная повесть "Преподобный Сергий Радонежский".
      В мае 1926 года Борис Константинович с паспортом паломника совершит путешествие на гору Афон. Здесь он проведет семнадцать дней, которые назовет незабываемыми. В Париж вернется с черновыми набросками книги "Афон", которую завершит и издаст через два года. Она продолжает его художественное и философское освоение проблемы духовности, но не с точки зрения религиозной, а с позиции общечеловеческого познания этого высшего проявления нравственности, духовного как средоточия этического и эстетического опыта человечества. Без малого через десять лет Зайцев уходит в новое дальнее странствие, теперь уже на Валаамские острова в Карелии, в знаменитый русский монастырь, тогда еще действовавший. А через год в таллиннском издательстве "Странник" выходит его книгараздумье, книга-путешествие "Валаам", завершившая его философско-публицистический триптих о русской духовности (он будет издан посмертно в Нью-Йорке в 1973 году).
      "Ни в одной книге Зайцева,- справедливо отметит Георгий Адамович,- нет намека на стремление к иночеству, и было бы досужим домыслом приписывать ему, как человеку, не как писателю, такие чувства или намерения. Но тот "вздох", который в его книгах слышится, блоков
      ' Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 431.
      скому восклицанию не совсем чужд (имеется в виду строфа Блока:
      "Славой золотеет заревою монастырский крест издалека. Не свернуть ли к вечному покою? Да и что за жизнь без клобука!" - Г. П.},- вероятно, потому, что Зайцев, как никто другой в нашей новейшей литературе, чувствителен к эстетической стороне монастырей, монашества, отшельничества. Ничуть не собираясь "бежать от мира", можно ведь признать. что есть у такого бегства своеобразная, неотразимая эстетическая прельстительность..."'
      Во все годы зарубежья Борис Константинович Зайцев ведет жизнь труженика, преданно служащего русской литературе: много пишет, активно сотрудничает в журналах и газетах, выступает на литературных вечерах, диспутах, научных конференциях. Русский Париж празднично отметил 25-летие его литературной деятельности. В "Последних новостях" появляются статьи о нем К. Бальмонта, М. Осоргина, П. Милюкова, а в "Литературных новостях" - очерк Алексея Ремизова под многозначительным названием "Юбилей великого русского писателя".
      Несмотря на славу и признание, живет он, как и друг его Бунин, скромно, в постоянной нужде. Однако спокойствие, трудолюбие и жизнелюбие никогда не покидают его. Одну из ранних новелл он так и назовет "Спокойствие", ибо, как всем своим творчеством утверждает Борис Константинович, это главное для человека состояние души. Не случайно вещь эта у него выплеснулась словно на одном дыхании. "Спокойствие", по мнению его критиков, - настоящий шедевр. "Его импрессионистическая техника достигает тут виртуозности...- не без оснований утверждает, например, Е. А. Колтоновская и далее объясняет:- Философия рассказа-спокойствие, просветленный оптимизм, еще более законченный, чем в "Аграфене". Люди тоскуют от неудовлетворенности, страдают, иногда ослабевают в борьбе, но не посягают на отрицание жизни. Они верят в жизнь и поддерживают друг в друге эту веру. Таково общее настроение"'.
      Это "общее настроение" спокойствия, тотальной умиротворенности, несмотря на житейские невзгоды и бури, бушующие вокруг человека, не устает художественно исследовать Зайцев, начиная с самых ранних вещей и кончая своей последней новеллой "Река времен". И вдруг эта, казалось бы, раз и навсегда избранная творческая стезя на какое-то время обретает новый поворот - Зайцев обращается к жанру художественной (беллетризованной) биографии. Неожиданно ли? Борис Константинович всю жизнь размышляет о судьбе писателя в обществе и в той или иной форме выражает свои художественные позиции, обнажает свои литературные пристрастия: им написаны и опубликованы многие десятки мемуарных и литературнокритических статей, эссе и очерков. Только
      ' Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с. 201. ''Колтоновская Е. А. Поэт для немногих.- В ее книге: Новая жизнь. Критические статьи. С.-Петербург, 1910, с. 82.
      24
      малая их часть собрана и издана в двух книгах - "Москва" и "Далекое". Остальное остается в подшивках газет и журналов - ценнейшие документальные и художественнопублицистические свидетельства эпохи, созданные рукою яркого мастера и глубокого мыслителя.
      22 декабря 1928 года Г. Н. Кузнецова в "Грасском дневнике" записывает: "Илюша написал И. А. (Ивану Алексеевичу Бунину.- Т. /7.), что они задумали издавать художественные биографии, как это теперь в моде. И вот Алданов взял Александра II, Зайцев - Тургенева, Ходасевич - Пушкина. И. А. предлагают Толстого или Мопассана"'. А в 1929 году журнал "Современные записки" (в No 30) уже официально известил своих читателей, что намерен опубликовать следующие художественные биографии: Бунин-о Лермонтове, Алданов-о Достоевском, Ходасевич - о Пушкине и Державине, Цетлин - о декабристах. Однако задуманное осуществили только Ходасевич, Цетлин и Зайцев.
      Зайцев смог начать новую работу только в июне 1929 года. Выбор, павший на его долю, счастливо совпал с тем, о чем он и сам не раз задумывался: Тургенев был всегда ему духовно близок (как и Жуковский, как и Чехов). Критика многократно отмечала, что истоки творческой манеры Зайцева, его литературного родословия надо искать именно у этих трех русских классиков. Особенно - у Жуковского.
      Вот, к примеру, что говорит об этом Г. Адамович, один из тонких ценителей творчества Зайцева: "И меланхолии печать была на нем..." Вспомнились мне эти знаменитые - и чудесные - строки из "Сельского кладбища" не случайно.
      Жуковский, как известно, один из любимых писателей Зайцева, один из тех, с которым у него больше всего духовного родства. Жуковский ведь то же самое: вздох, порыв, многоточие... Между Державиным, с одной стороны, и Пушкиным, с другой, бесконечно более мощными, чем он, Жуковский прошел как тень, да, но как тень, которую нельзя не заметить и нельзя до сих пор забыть. Он полностью был самим собой, голос его ни с каким другим не спутаешь. Пушкин, "ученик, победивший учителя", его не заслонил.
      Зайцева тоже ни с одним из современных наших писателей не смешаешь. Он как писатель существует,- в подлинном, углубленном смысле слова,- потому, что существует, как личность"2.
      Без малого год ушел у Зайцева на изучение трудов и дней Тургенева, на творческое освоение нового не только для него жанра беллетризованной биографии. По единодушному мнению критиков, он существенно его обновил: жанр. испытанный в литературе пока еще немногими (и в их числе - А. Моруа, С. Цвейг, Ю. Тынянов, В. Вересаев, О. Форш, М. Булгаков), предстал в облике чисто зайцевском - как лирическое повествование о событиях и происшествиях личной, "домашней" жизни крупных художников слова, так или иначе сказавшихся на их творческой судьбе.
      В мае 1931 года "Жизнь Тургенева" завершена и в 1932 году выходит в издательстве ИМКА-Пресс. Не скоро, только через двадцать
      Бунин Иван. Литературное наследство, т. 84, кн. II, с. 261. Адамович Г. Одиночество и свобода, с. 194.
      лет, вернется Зайцев снова к этому жанру и выразит в нем свою любовь к Жуковскому и Чехову. Эти книги, написанные, что называется, кровью сердца, встанут в ряд его лучших творений. Борис Пастернак, прочитав одну из них, послал 28 мая 1959 года из Переделкина в Париж письмо:
      "Дорогой Борис Константинович!
      Все время зачитывался Вашим "Жуковским". Как я радовался естественности Вашего всепонимания. Глубина, способная говорить мне, должна быть такою же естественной, как неосновательность и легкомыслие. Я не люблю глубины особой, отделяющейся от всего другого на свете. Как был бы странен высокий остроконечный колпак звездочета в обыкновенной жизни! Помните, как грешили ложным, навязчивым глубокомыслием самые слабые символисты.
      Замечательная книга по истории - вся в красках. И снова доказано, чего можно достигнуть сдержанностью слога. Ваши слова текут, как текут Ваши реки в начале книги; и виды, люди, годы, судьбы ложатся и раскидываются по страницам. Я не могу сказать больше, чтобы не повторяться"'.
      История литературы и, в частности, ее биографического жанра показывает нам, как нередко нивелируется, приукрашивается в угоду тем или иным исследовательским концепциям так называемая "частная" жизнь писателей. Зайцевым предпринята попытка сказать как можно более честную и откровенную правду о жизни близких ему по духу великих мастеров слова, раскрыть фактами из биографии каждого из них то, что решительнее всего воздействовало на их духовный мир и творчество. Перед читателями этих книг Зайцева встают поэтические, в чем-то даже романтические страницы житийных повествований о людях, которых судьба наградила сверхталантами и тем их выделила из миллионов.
      Издав в 1935 году свой третий роман "Дом в Пасси" ("где действие происходит в Париже, внутренне все с Россией связано и из нее проистекает"', Зайцев на двадцать лет погружается в работу над созданием "самого обширного из писаний своих" - автобиографической тетралогии "Путешествие Глеба" (по определению автора, это "романхроника-поэма") .