Главу сопровождало три санитара. Два - по бокам, один - сзади. Задний чертыхался и зажимал прокушенную руку.
      Глава вскинул голову и сверкнул огненным взглядом на сотрудников.
      - Что, слетелись, стервятники?! - вскричал он, пытаясь высвободить руки. - Их почему не вяжете? Почему не забираете их? Сотруднички дорогие, вы же все со мной согласились! Почему теперь молчите? А?!
      Ответа не последовало.
      Последние события окончательно убедили в правильности поговорки, утверждающей, что молчание - золото.
      Не дождавшись ответа, Глава метнул из глаз лазерные пучки повышенной мощности и ясным и понятным языком выдвинул ряд постулатов, касающихся родственников присутствующих - в особенности по материнской линии.
      Сотрудники склонили головы, не желая, чтобы Глава института запомнил кого-либо из них в лицо. Ситуация еще не вполне определилась, концовка могла получиться совершенно неожиданной. Не исключалось, что шеф мог вернуться. Ему было бы не очень приятно держать у себя на работе свидетелей своего позора.
      Все это внешне очень напоминало сцену из монастырской жизни, когда преподобный отец-настоятель наставляет на путь истинный братию. А братия, склонив головы, отягощенные мыслями о мирских соблазнах, смиренно кается.
      Впрочем, сцена продолжалась недолго. Санитар, находящийся сзади, посоветовал подопечному "заткнуться" и без всякого почтения грубо толкнул его в спину. Глава, чтобы не упасть, зачастил по ступенькам вниз.
      Машина с бывшим Главой уехала. Внимание присутствующих переключилось на иное: обогнув торец здания, со стороны злосчастного подвала двое полицейских вели под руки А-Линя-доду. Несчастный физиолог был бледен и едва переставлял ноги - из-за пребывания в ледяном подвале они плохо повиновались ему.
      Сотрудники его сектора бросились навстречу шефу. Их голоса слились в нестройный хор радостного умиления и сочувствия.
      А-Линь-доду не реагировал на выражение теплых чувств. Немигающим взглядом он смотрел куда-то вдаль, и лицо его не выражало ничего.
      А в сотрудниках клокотали и рвались наружу добрые чувства. Каждый старался перекричать каждого. Каждый хотел сказать нечто особенное, превзойти в подхалимаже соседа. Надо было стараться, чтобы затушевать случившееся маленькое недоразумение.
      Наконец-то все прояснилось! Все стало понятнее понятного; все стало яснее ясного: А-Линь-доду имеет где-то руку подлиннее, а блат покрепче, чем бывший Глава. На их глазах один БЛАТ победил другой блат. Вот единственный вывод, который был вынесен из случившегося сотрудниками института.
      Радостно приняла А-Линя в свое лоно и семья.
      Несколько дней А-Линь-доду никак не мог придти в себя после психического шока. Был бледен, молчалив, на вопросы отвечал односложно и вздрагивал от малейшего шороха.
      Постепенно, благодаря самоотверженным усилиям преданной жены, А-Линь-доду стал вести себя почти по-прежнему: улыбался, интересовался спортом и политикой. Аппетит у него восстановился полностью. Вот только к мясной пище возникло стойкое отвращение.
      После случившегося А-Линь-доду никогда не выступает на собраниях по собственной инициативе. Но если ему предложат, покорно встает и говорит исключительно правильные и никому не обидные слова. И все это с такой мукой в глазах, что предложившему его кандидатуру становится очень совестно.
      О бывшем Главе института... Ходят слухи, что его уже выпустили из психиатрической больницы. Диагноз шизофрении не подтвердился. Теперь он глава другого института.
      Но почему так мало сказано о Миль-се? Эта изумительная женщина заслуживает того, чтобы о ней рассказать подробнее.
      Во время самых тяжких испытаний она проявила себя с самой лучшей стороны. Она не впала в уныние, не плакала, не билась в истерике. Миль-са действовала! Она обошла всех знакомых, хоть немного продвинувшихся по служебной лестнице, и убеждала их помочь А-Линю. Не напрасно говорят, что муж и жена похожи друг на друга. То ли с самого начала духовно близких людей взаимно притягивает, то ли с кем поведешься...
      Самых лучших слов, самой высокой похвалы заслуживает эта обаятельней тая женщина. Она показала себя настоящим человеком в час нелегких испытаний. А ведь именно в них познается истинная суть человека.
      И не ее вина, что избавление пришло как бы само собой, без ее помощи. Она изо всех сил радела о муже, о семье.
      Но самое приятное, что вызвало патриотическую щекотку в сердцах знакомых, это то, что Миль-са не роптала на власть предержащую. Она говорила о случайности, жаловалась на чудовищное совпадение обстоятельств. Но никто никогда не слыхал от нее жалобы на святые для каждого фирболжца государственные установления.
      Святая женщина была Миль-са. Образец матери и гражданина.
      Освобождение мужа стало для нее праздником. Первые несколько дней она страшно волновалась за супруга. А-Линь-доду после пережитого почти ничего не ел и только пил изготовленный Миль-сой кисловатый морсик. И все ходил, ходил по комнатам - молчаливый, напряженный, вздрагивающий от любого звука. Если звонили в дверь, А-Линь-доду убегал в дальнюю комнату и кричал оттуда срывающимся голосом:
      - Миль-са! Кто там? Посмотри сначала в глазок! Не смей открывать сразу!
      Добрая женщина не обижалась, и только лицо ее выражало затаенную печаль. Сама-то она была твердо убеждена, что человеку с чистой совестью бояться нечего.
      Первые дни А-Линь-доду, перебивая сам себя нервными смешками, все пытался выложить Миль-се то, что было им передумано и перечувствовано в полутемном подвале.
      Он говорил о тупости, коррупции, беспринципности, эгоизме и примитивной животной боязни за свою шкуру подавляющей массы сотрудников. Он обвинял, он провозглашал, он предавал анафеме. И при этом весьма оживленно и неуклюже жестикулировал.
      Миль-са смотрела мимо супруга на посудный шкаф, и ей казалось, что там чего-то недостает. Вроде бы все на месте, а кажется - чего-то не хватает. И это все больше раздражало ее. Сбоку должна была стоять шоркавница из светящейся синей глины; та самая, которую прислал из Антупии сынок, когда ему досрочно присвоили очередное звание после успешного разгрома бандитского отряда. Слева - звонкая полупрозрачная синтельница с пятью чашами из очень редкого нитиния. По вине А-Линя одна чаша разбилась. Этот неосторожный А-Линь! Этот беспокойный А-Линь! Никак нельзя рассмотреть, что в шкафу за его спиной. Зачем он так машет руками?! Обличитель!
      Всего сутки пробыл он в подвале. И так пропитался запахом гнилых овощей, что к нему невозможно подойти.
      Всего сутки! Она-то рассчитывала на неделю. Должен был придти к ней элегантный Морда-доду. Он обещал духовно поддержать будущую вдову. И конечно же, не о плотском мечтала она, но о возвышенном. И конечно же, не мощный загривок привлекал ее в Морде-доду, но душа. А как он внимателен и аккуратен! Он-то никогда не соизволил бы появиться перед любимой женщиной в нижнем белье. Тем более, в несвежем.
      А-Линь-доду, забыв о благородной сдержанности, наслаждался собственным красноречием. Он уверовал, что беда, случившаяся с ним, сделала и благое дело. Беда явилась пробным камнем. Теперь А-Линь-доду знал, кто ему друг, кто не очень, а кто совсем наоборот.
      Самым надежным другом, к его крайнему удивлению, оказалась жена. А-Линь-доду возликовал! Пусть вокруг тысячи врагов, но если есть хоть один верный друг - то жизнь продолжается. И поделиться есть с кем. Ничего не скрывая. Не маскируясь.
      И А-Линь-доду витийствовал, опьяняясь своим красноречием.
      - Ты зубы сегодня чистил? - неожиданно спросила Миль-са.
      А-Линь-доду глянул на жену и обмер. Губы ее были сжаты, глаза недобро сощурены. Он споткнулся на середине фразы и прошептал.
      - Чистил.
      Миль-се хотелось сказать этому самодовольному глупцу и наглецу что-то обидное, найти повод, чтобы унизить его - причину всех ее несчастий. Она искала повод и не находила его. Это раскалило Миль-су до такой степени, что она не выдержала:
      - Сам во всем виноват! - выпад Миль-сы был неожиданным, как подножка. Посадили - значит, за дело. Нет дыма без огня! Мало, что себе жизнь искалечил, так и ребенку карьеру загубил!
      - Но ведь... Но я же...
      А-Линь-доду умолк. Лицо его багровело. Он медленно, держась за мебель, двинулся в свою комнату. Вскоре оттуда донеслось звяканье рюмки, кряканье. Потом скрипнули пружины дивана, и все стихло.
      Все еще бледная, Миль-са подивилась своей сдержанности, вспомнила вдруг, что Морда-доду получает на пятьдесят знаков больше А-Линя, и горько пожалела, что не швырнула в опостылевшую физиономию А-Линя какую-нибудь гадость. Любую! Лишь бы побольнее уязвила...
      Через несколько дней психический шок, поразивший А-Линя-доду, прошел. Он снова вышел на работу. С должности, несмотря на опасения супруги, его не сняли. Миль-са спустя некоторое время пришла к выводу, что трагичный случай оказал на ее мужа определенно положительное влияние.
      Дома и на работе А-Линь-доду стал совсем другим человеком. Он стал добрее, покладистее. Куда-то исчезла проявлявшаяся порой резкость.
      А-Линь-доду завел себе записную книжечку, в которую записывал дни рождения сотрудников, и никогда не забывал их поздравить. За это его полюбили еще больше.
      Миль-са наконец-то рискнула осуществить свою давнюю мечту: завести дочь. Правда, она несколько опасалась того, что А-Линь тайком от всех стал выпивать - это могло плохо сказаться на эмбрионе. Разумеется, пьяным А-Линь-доду не был. Но с тех пор, как Миль-са намекнула на свое отношение к нему, спиртным от него пахло почти постоянно.
      В первое время после выяснения отношений удивляла Миль-су чрезвычайная покладистость мужа. Эта новая черта характера вроде должна радовать ее. Но что-то было в этой покладистости напоминающее поведение подлой шавки. Она машет хвостом и всем своим униженным видом показывает совершеннейшую преданность, как вдруг, оказавшись сзади, набрасывается на человека.
      Миль-са четко не могла сформулировать подозрения. Но когда видела на губах мужа ничего не выражавшую улыбку и когда вглядывалась ему в глаза, становилось очень неуютно.
      Через некоторое время - точно в срок - родилась маленькая голосистая девочка.
      Мать была очень счастлива и очень озабочена. Она почти все перезабыла и как кормить, и как купать. Обзванивала своих подруг и, радостно смеясь, рассказывала, как Она узнает уже мать и как все тянет в рот. И вообще, какой это необыкновенно расчудесный и прекрасный ребенок. Весь в мать.
      Подруги советовали, поддакивали, со скрытой насмешкой подбрасывали комплименты с двойным дном, а потом пренебрежительно посмеивались.
      - Совсем на старости лет тронулась Миль-са. А этот дурень доверчивый, так они отзывались об А-Лине-доду, - тоже хорош. Ребенка своим считает. Если на службе его не сожрали, то сожрут дома.
      Кое-что стало доходить до А-Линя. Но странно, слухи не возымели на него никакого воздействия. Он стойко гладил пеленки, ночью вставал к плачущему ребенку, разогревал на кухне кашку под струей теплой воды.
      Но когда Миль-са выходила из дому, А-Линь-доду без обычной улыбки шел в свою комнату, доставал из толстенных "Аспектов современной нейрофизиологии" какую-то фотографию и, подойдя к ребенку, долго переводил взгляд с фотографии на ребенка, сравнивая.
      На фотографии красовался Морда-доду, растянувший пасть в широчайшей улыбке.
      Да. А-Линь-доду стал другим человеком. Это заметили все. Но как понять его новое человеческое качество? Если спросить об этом любого из сотрудников, даже мудрейшего и опытнейшего, не боящегося самого рискованного совещания Трасценд-доду, то и тот в сильнейшем затруднении насупит брови и, вытянув губы трубочкой, только и скажет:
      - Н-да...
      И все.
      Если проявить настойчивость и спросить еще раз, то он, осторожно подбирая слова и сановито покашливая, ответствует, что ничего конкретного сказать не может. В самом деле: раньше каким был человеком А-Линь-доду? Хорошим. Каков он теперь? Теперь он тоже хороший. И, сославшись на острую нехватку очень ценного рабочего времени, уйдет.
      Можно поинтересоваться мнением местного разгильдяя и бездельника Гуляй-доду. Его всегда можно найти в конце полутемного коридора с сигаретой в зубах. Перед тем, как ответить, он затянется поглубже, сплюнет сквозь зубы в угол и скажет:
      - Неинтересно с ним говорить стало. Раньше можно было очень даже интересно поспорить. Мы с ним за разные команды болели. А теперь он за ту же команду болеет, что и я. Неинтересный человечишко!
      Миль-са, разумеется, с коллегами по мужниной работе не разговаривала, мнения их не знала да и знать не желала. Поведение мужа в общем-то нравилось ей гораздо больше, чем раньше. Он не делал ей замечаний, довольствовался любой стряпней. И всегда после обеда не забывал похвалить "милые золотые руки". И цветы стал ей приносить, о чем она раньше и не мечтала. Не спорил с ней супруг ни по мелочам, ни по принципиальным вопросам. И постоянно улыбался.
      Порой Миль-са, анализируя поступки мужа, часто интуитивно ощущала некоторую неудовлетворенность. Слишком постоянна и приторна была его улыбка. Слишком скользкими и неопределенными стали его высказывания.
      Теперь он никого не осуждал - ни коллег, ни родственников, ни общих знакомых. Любому проступку он находил оправдание. И улыбался мертвенной улыбкой, глядя на жену глазами мороженого окуня.
      14
      Владимир решил выждать около получаса, чтобы дать возможность Интиль уйти подальше, но уже через десять минут понял, что времени у него в обрез. Обе луны стремительно катились за четкие зубцы ближнего леса, освещая их неестественным зеленоватым светом. Впереди, со стороны города, нарастало утреннее свечение. Из блекло-синего оно быстро становилось лиловым. Наступало утро.
      Владимира донимала мучительная и неудержимая дрожь. Он тщетно пытался унять ее, сжимая челюсти и напрягая мышцы.
      Светало, и Володя понял, что надо действовать незамедлительно. Он приготовился бегом преодолеть открытый участок. До ближайшего дома было около трехсот метров. Большая часть пути представляла собой дугу, огибающую озеро слева. Пора!
      - Торопитесь? Не советую, - неожиданно услыхал он тихий голос сзади.
      Володя вздрогнул от неожиданности и невольно сделал шаг вперед.
      - Стойте... Стой, тебе говорят! Иначе стреляю! И не поворачиваться! предупредил голос.
      Невидимый противник, вероятно, прятался с другой стороны кустарника, который переводчик выбрал в качестве прикрытия. Воспользовавшись беспечностью землянина, он незаметно приблизился к нему.
      Несмотря на приказ, Володя обернулся. Неизвестный уже выбрался из укрытия и стоял, прочно утвердясь на широко расставленных ногах. Широкополую шляпу он надвинул на лоб, хотя и без того черты его лица трудно было рассмотреть в сумерках.
      Что же делать с наглецом? Не убивать же его, в самом деле! Лучше, конечно, воспользоваться уроками Северина и инактивировать его.
      Сотрудник службы внутренней безопасности обладал великолепной реакцией, но он сумел заметить только, что очертания фигуры землянина расплылись, словно на фотографии бешено мчащейся автомашины. Сотрудник попытался вскинуть пистолет, но чудовищная сила выбила оружие из рук. Он почувствовал сильный толчок в грудь, потерял равновесие и, чтобы восстановить его, попытался сделать шаг назад. Это ему не удалось - на его башмак наступили. Фирболжец, взмахнув руками, плюхнулся спиной в воду.
      Володя поднял соскочивший башмак и произнес с пафосом:
      - Тут маленькая девочка пропала, и башмачок у заводи нашли...
      У берега было глубоко. Фирболжец захлебывался и бестолково бил по воде руками. Володя ухватил его за шиворот и одним рывком вытащил на берег.
      - Ну, прощай, Шерлок Пинкертонович, - сказал он добродушно. - Больше с пистолетами не играйся.
      Быстрым шагом землянин удалился. Незадачливый детектив остался. Он сидел на холодном топком берегу и, оббирая тину с волос, уныло ругался.
      Утренний ветерок рябил черную воду и кружил по ней фиолетовый с синими прожилками лист.
      Первым промежуточным пунктом, откуда Владимир наметил следующий бросок, был небольшой двухэтажный дом по левую сторону дороги.
      Он осторожно выглянул из подъезда. На противоположной стороне находился частный дом, обнесенный высоченным дощатым забором. В таких дворах, судя по литературным источникам, должны быть собаки. Злобные цепные псы. Для него они сейчас полезны, как индикатор. Собаки облают любого незнакомца, даже если у него есть удостоверение сотрудника службы безопасности.
      Что же располагается дальше по этой же - левой - стороне? Какое-то одноэтажное длинное здание с оградой из металлических прутьев-пик. Скорее всего, это учреждение, в столь ранний час закрытое.
      Калитка двора напротив чуть отворилась. Без сомнения, за ним наблюдали. Володя отпрянул в глубину подъезда. Нужно было немедленно на что-то решаться. Выждав минут пять, переводчик выскочил из подъезда и оббежал здание с тыльной стороны. Там он перемахнул через металлическую ограду и оказался во дворе незнакомого учреждения. Прячась за деревьями, Володя добрался до противоположного забора, вдоль которого рос густой кустарник. Кустарник был высок, и переводчик, прячась за ним, стал изучать дальнейший путь. Ничего утешительного не было. Дальше - по левой стороне - стоял точно такой же частный дом, что и справа. Очень хороший дом. И все подходы к нему очень хорошо просматривались. Еще дальше - многоэтажный дом с магазинчиком на первом этаже, который описывала Интиль. Сразу же за домом - тупичок, упирающийся в облупившуюся тыльную сторону древней пятиэтажки.
      "Ох, попалась, птичка! Стой!" Его заперли, наглухо заперли на этой улице, превратив ее в подобие мышеловки.
      Надо пробраться к цели как можно незаметнее. Володя не был уверен, что сможет пробиваться "с боем". И не потому, что боялся. Ему не трудно голыми руками уложить несколько сотрудников службы безопасности. Но он чувствовал, что, какими бы логичными ни были доводы о необходимости физического уничтожения врага, он не сможет этого сделать. Володя не мог больше видеть трупы. Он был сыт этим по горло. Если здесь так принято, пускай сами занимаются увлекательным для них развлечением. А он не намерен работать для обогащения местного гробовщика.
      Исцарапавшись до крови о тускло-зеленый кустарник, Владимир протиснулся к забору и легко перебросил через него свое тело.
      Единственная возможность обойтись без напрасных жертв - переждать. Но где? Здесь негде отсидеться до вечера. Путь назад в лес перекрыт. Вперед? Не исключено, что по адресу, который дала Интиль, его давно поджидают люди, на которых плохо сидит гражданская одежда.
      Надо действовать! Тогда есть хоть какая-то надежда. Бездействие обрекает на неизбежное поражение.
      Володя стремительно преодолел открытое пространство тупичка и нырнул в темноту крайнего подъезда.
      В подъезде Владимир немного задержался. Интиль, кажется, говорила, что квартира находится на втором этаже. Он взбежал на второй этаж и остановился перед крайней дверью слева. На никелированной табличке был выгравирован номер "46", под ней чернел зрачок "глазка".
      Переводчик слышал, как после звонка где-то в глубине квартиры взахлеб заплакал ребенок. Даже сквозь обивку двери донесся до него резкий женский голос:
      - Трус! Сколько можно?! Иди сам и открывай!
      Глухой мужской голос забубнил:
      - Сейчас, душа моя. Сию минуту.
      Глазок налился светом, потом затемнился, и тот же мужской голос тревожно спросил из-за двери:
      - Вам чего? Вам кого?
      - Я землянин. Переводчик Представительства. Я нуждаюсь в вашей помощи.
      За дверью воцарилось долгое молчание.
      - Сейчас. Подождите, - сказал наконец голос.
      Звякнула цепочка. Дверь отворилась. На пороге стоял очень бледный А-Линь-доду и смотрел на Владимира круглыми бессмысленными глазами.
      15
      В то утро А-Линь-доду проснулся задолго до рассвета. Чтобы не разбудить жену, он лежал не шевелясь и смотрел прямо перед собой неподвижным взглядом.
      Сейчас за А-Линем никто не наблюдал, и он не прилагал никаких усилий, чтобы его лицо выражало именно то, что требовалось по ситуации. Если бы Миль-са, внезапно проснувшись, посмотрела на лицо мужа, ее бы поразил смертельный испуг.
      Нет, на лице А-Линя-доду не было выражения злобы, или ненависти, или другого сильного человеческого чувства. Выражение это трудно описать словами. Тускло светились на сером лице льдистые глаза, и шевелились, змеясь, губы, произнося жуткие речи, полные ненависти ко всем и ко всему.
      Да, неправы были те, кто считал, что Испытание прошло для А-Линя-доду бесследно. Так могло показаться только на первый, самый поверхностный взгляд. В самом деле: походка у А-Линя - прежняя, манера причесываться, забрасывая волосы назад, - прежняя, ямочка у кончика носа - давний след глубокого фурункула - и та на месте. Изменилось главное - внутренняя суть нейрофизиолога.
      Изменилось у А-Линя даже отношение к одежде. В его гардеробе исчезло все яркое, все элементы, которые хоть кем-то могли быть расценены как вызов.
      Взять хотя бы дибуферную накладку к промежуточной фалде. Этот элемент одежды более всего к лицу молодому человеку левого толка. Солидный человек умеренных взглядов с негодованием отринет это вопиющее нарушение традиций. Но убрать его - означало лишиться расположения значительной части молодежи. И А-Линь-доду нашел выход: стал заказывать не дибуферную, а монобуферную накладку.
      Его коллеги, руководители других секторов, от души хохотали над подобным новшеством. Через неделю они тихо посмеивались. Потом смех прекратился, и через месяц все руководители секторов с Главой института вкупе, щеголяли в костюмах с монобуферной накладкой к промежуточной фалде.
      Глаженье брюк тоже превратилось для А-Линя в серьезнейшую проблему. Как часто их гладить? Ежедневно? Люди расхлябанные поймут это превратно, расценят как вызов. Гладить брюки раз в неделю? Аккуратисты отвернутся от него. И А-Линь-доду нашел выход: стал гладиться раз в три-четыре дня.
      Многое, что возникло в поведении А-Линя после Ужасного Случая, обуславливалось тем, что у него, попросту говоря, возник "пунктик". Психиатры даже при самом тщательном обследовании не нашли бы у него отклонения от нормы; в крайнем случае, объявили бы о наличии "пограничного состояния". А вот житейское определение "пунктик" вполне подходило.
      А-Линь-доду остался прекрасным работником, великолепно ориентировался в обстановке. Внешне он был абсолютно нормальным человеком, образцовым работником, хорошим семьянином.
      Но однажды в бессонную ночь явилось к нему неожиданное, как удар, откровение. Он привстал, отодвинулся от теплого бока мерно храпящей жены и, задрожав, окинул помутившимся взором спальню. Его осенило, что, когда в их институте (да и в других учреждениях) внезапно исчезают неугодные люди, то причиной этому то, что их съедают. В самом прямом смысле этого слова. Забивают, как домашних животных, - и к столу. А в некоторых учреждениях лежит под стеклом график. И есть в нем графы: "кто ответственный за съедение" и "сроки исполнения".
      А-Линь-доду понимал, что доказать это невозможно. Но неожиданное открытие и не нуждалось в доказательствах. Оно существовало как некая объективная данность, явившаяся А-Линю в момент прозрения.
      С той ночи А-Линь-доду стал жить под тяжким грузом страшного знания. Груз был слишком тяжел, и физиолог сделал несколько бунтарских попыток трезво проанализировать ситуацию.
      Логические доводы, словно бледные тени, бродили возле неуязвимой идеи всепожирания. И А-Линь-доду стал жить, как живут некоторые атеисты, в Логоса не верующие, но на всякий случай втихомолку молящиеся ему.
      На работе А-Линь-доду раньше всех улавливал новые веяния, исходящие от начальства, и старательно выполнял то, что требовалось. Выполнял, разумеется, не самым первым, чтобы не нажить себе врагов.
      Он одним из первых вступил в черносотенное общество "Борцов за веру", раньше многих начал говорить о величии откровения и преступности попыток постижения разумом законов Непостижимого; философской стороной алхимии, как это ни было трудно, А-Линь-доду овладел вторым или третьим в институте. Для этого он после работы закрывался на кухне и до полуночи, пугая жену нездоровым бормотаньем, вдалбливал себе в голову, сколько медикамента и сколько ртути надлежит соединить, чтобы получить золото, лучше рудничного.
      - Ртуть холодна и влажна, благодаря лунам; она горяча и суха, благодаря светилу, - повторял он безмерное количество раз.
      Когда часы били полночь, приходила Миль-са, брала его холодную и влажную руку своей - горячей и сухой - и увлекала в спальню. А-Линь-доду уныло плелся следом и, глядя на ороговевшие пятки жены, мелькающие из-под ночной рубашки, продолжал бормотать:
      - Логос есть философский камень Вселенной, ибо он преобразует наши души.
      Ранним утром, когда послышался звонок в дверь, А-Линь-доду не разумом, а обостренным чутьем понял: пришел час нового Испытания.
      Глядя в глазок на землянина, он испытывал мучительное сомнение. Впустить? Не впустить?
      Не впускать страшно. Вон какой зверюга! Дверь в щепки разнесет. Да и последствия межпланетные неизвестно какие будут. А виноват будет снова он, А-Линь-доду. Тогда его точно - подрумяненного, с душистой травкой во рту подадут к столу какого-нибудь начальника.
      Впускать... Землянин в разорванной, запачканной одежде. Оглядывается беспокойно. Значить, его преследуют. Кто может его преследовать? Только законные власти. Если преследуют законные власти, то землянин преступник. Укрывая преступника, сам становишься преступником. И тогда его наверняка подрумяненного, с душистой травкой во рту... Н-да, замкнутый круг!
      А-Линь-доду снова глянул в глазок - землянин грозно хмурился. Физиолог дрогнул и решил впускать.
      - Желаю вам здравствовать, - сказал голубоглазый гигант, стоящий на пороге. - Вы хозяин этой квартиры?
      А-Линь-доду, словно каменный, уставился на незваного гостя и молчал. Так глядит на виселицу приговоренный к смерти.
      Землянин повторил вопрос. По некоторой напыщенности слога можно было догадаться, что он изучал фирболгский по образцам двадцатилетней давности.
      А-Линь наконец нашел в себе силы кивнуть, но по-прежнему стоял неподвижно и заходить гостю не предлагал. Владимир переступил с ноги на ногу и с некоторым недоумение спросил:
      - Могу ли я войти?
      - Разумеется, - заставил себя заговорить А-Линь. - Входите. Будем с женой очень рады. Особенно жена.
      Он посторонился. Гость вошел. Пуговицы на его рубахе были вырваны с мясом, брюки измазаны зеленью. Щеку пересекала свежая царапина.
      В глубине квартиры снова заплакал ребенок.
      - А-Линь! - раздался недовольный окрик жены. - Кто это к нам? Ты слышишь? Или оглох?
      - Милая, - медово пропел А-Линь. - К нам гость дорогой пришел землянин.
      Он, не приглашая гостя в комнату, стоял вместе с ним в прихожей и ждал. В этом был свой расчет. Жена тоже должна взять часть ответственности на себя.
      Дверь отворилась, и в прихожую вышла Миль-са, на ходу запахивая халат. Она в одно мгновение все увидела и все оценила. Злоба нахлынула на нее неудержимой волной. Снова этот идиот втянул ее в очередную неприятность. Теперь она должна на что-то решиться. Выгнать пришельца невозможно. Но и в дом пригласить - чистейшее безумие, по сути - самоубийство. Однако... Кто впустил землянина в квартиру? А-Линь! Значит, он несет ответственность и за все остальное! Она со значением посмотрела на мужа и как можно приветливее произнесла:
      - Проходите. Отдохните. Нет, нет. Не туда. В ту дверь. Там есть книги, журналы. Может быть, вам надо помыться? Ванная вон там. Извините, мы с мужем должны кое-что обсудить.
      Володя сидел в мелковатом кресле и рассеянно листал щедро иллюстрированный литературно-политический журнал. Каждая страница начиналась с эпиграфа из какого-нибудь произведения Непостижимого. Связь между текстом и эпиграфом была довольно отдаленной.
      На первой странице красовался портрет Первого Доверенного Лица. Он был изображен в белом парадном мундире, украшенном многочисленными орденами с бриллиантовыми лучами. Незапятнанную белизну груди пересекало несколько рядов витых золотых шнуров. Вид у Первого был торжественный и неприступный. Склеротические сосудики на щеках тщательно заретушировали, исчезли мешочки под глазами. С портрета на Владимира смотрел не человек, а олицетворение нации, ее гордость и надежда. Даже намек на предположение, что этот кумир, как и все простые смертные, ходит, дышит, ест, а также делает нечто, противоположное питанию, было бы кощунством, граничащим с государственным преступлением.
      Информация занимала несколько строчек. Всю остальную часть страницы заполняли комментарии к событию, которые беспардонно подталкивали читателя к выводу, прямо противоположному тому, который можно было сделать из самой информации.
      Усталость взяла свое: откинувшись на спинку кресла и уронив голову на плечо, Володя задремал. Журнал, растопырившись, выскользнул из его рук на ковер.
      Миль-са приоткрыла дверь, заглянула в комнату.
      - Спит, - сообщила она шепотом.
      - Спит, - подобострастно согласился стоящий за ней А-Линь-доду и зачем-то коротко потер руки.
      - Что будем с ним делать?
      - Очень своевременный вопрос, - с энтузиазмом закивал А-Линь. - И очень важный. Что называется, в самую точку!
      Миль-са со снайперским прицелом вонзила взгляд в бегающие глазки мужа.
      - Я тебя спрашиваю, делать с ним что?
      А-Линь-доду радостно закивал и тоненько хихикнул.
      - Конечно! Конечно! Делать что-то надо. Ведь если ничего не делать, то ничего и не сделается.
      Миль-са подбоченилась и, казалось, стала выше ростом. Глаза ее метнули молнию. Пола халата, всколыхнувшаяся от резкого движения, почудилось, взметнулась от порыва грозового ветра.
      - Я тебя спрашиваю! Говори, ничтожество! Конкретно говори!!!