Кто этот Человек? Чем он славен и значим? Подобные вопросы применительно к юбиляру, разменявшему вот уже восьмой десяток лет, говорят сами за себя, ибо содержат куда больше привычной половины ответа.
      Феномен Евгения Всеволодовича Головина, как всякий настоящий феномен, принципиально непостижим — даже для него самого. И в этот бездонный ("объяли меня воды до души моей") разрыв, можно смотреться, как в зеркало. Можно ловить рыб или — на свой страх и риск — общаться с разночтимыми иными обитателями тамошних глубин. Можно даже ходить по этой воде аки посуху. Можно даже какое-то время жить с этим разрывом внутри себя (что, собственно, и демонстрирует Евгений Головин). Нельзя только делать вид, что никакого разрыва нет и быть не может.
      Головин иномерен — и этим кардинально отличается от подавляющего большинства остальных представителей рода человеческого. Маленькая такая, микроскопическая иллюстрация: прожить в советское время то ли пятнадцать, то ли семнадцать лет вообще без паспорта — это надо не уметь даже. Это что-то другое. Здесь Евгений Всеволодович присутствует лишь частью своей — наверное, даже не самой важной частью. А там (где — там? скажем так, по иную сторону его бытия) до Головина не добраться. При всём желании. Потому что "не летят туда сегодня самолеты и не ходят поезда" ("сегодня" здесь неообходимо понимать как актуализованную вечность)…
      Можно кое-что услышать, кое-что увидеть, кое-что даже обонять — с того берега. Спрашивается, ну и что с того? Оказывается, это "кое-что" категорически важно именно для "здесь и сейчас" — ибо открывает какие-то иные пути, иные связи, иные цели "на этой стороне жизни". Многие "средообразующие" фигуры России последнего тридцатилетия: от Гейдара Джемаля до Александра Дугина, от Венедикта Ерофеева до Анатолия Зверева, — как попали однажды в головинское "поле тяготения", так и остались в нём. Но — "по эту сторону жизни". Можно спорить о "знаке" данного тяготения: "плюс" это или "минус", или что-то еще, — но его существование — непреложный факт.
      Велимира Хлебникова в своё время называли "поэтом для поэтов". Потому что ПредЗемШара показывал, как можно создавать поэзию даже самыми неожиданными, непостижимыми образами. В том же смысле Евгения Головина можно назвать "магом для магов" — причем ему самому, похоже, даже не важно, где эта магия будет применена: в алхимии, политике, искусстве или в обыденной жизни. И будет ли применена вообще — это не его дело. "Меня, как автора… глубоко не интересуют возможности читателей данной книги", — очень характерная фраза. Общение с Головиным, условно говоря, не даёт ни рыбы, ни удочки, но зато может дать ясное понимание того, что такое рыба и что такое удочка, но главное — где и каким образом они могут соединяться друг с другом. Впрочем, как уже сказано выше, "может" — не значит "даёт".
      Привычные формы нашего мира разрываются и преображаются в глазах тех, кто оказывается способен заглянуть в это уникальное зеркало Евгения Головина. Там находятся земли, не обозначенные ни на одной карте мира. Там обитают, скажем, единороги, и при некотором усилии воли можно даже установить достаточно полную картину их биологических особенностей. Там оказывается, что здешняя наша жизнь имеет не слишком много общего с реальностью.
      Не надо говорить, что Головин прекрасен и блестящ, как был прекрасен и блестящ первозмий, соблазнивший, согласно Ветхому Завету, праматерь Еву. Или что он безобразен и ужасен, как была безобразна и ужасна, согласно античному мифу, Медуза Горгона. Да, в нём — прежде всего зеркало, через которое можно (нужно ли? — другой вопрос) посмотреть и на первозмия, и на Медузу, и на тысячи иных сущностей, которые мы здесь привыкли полагать пустой (пусть даже и небесполезной для кого-то) выдумкой. При попытке погружения в зеркало оно становится окном в инобытие или — увы, гораздо чаще — океаном, бесстрастно принимающим в себя всех, сразу же утомленных метафизическими водой и солнцем.
      Вопрос о том, когда за текущие семьдесят лет, каким образом и почему в Евгении Всеволодовиче возник этот заполненный текучей (и, кажется, черной) стихией провал, функционально выглядящий то зеркалом, то окном, то океаном, то еще чем-то, пока не имеющим названия, видимо, так и останется без ответа: феномены — сами по себе, ноумены — сами по себе, а шоумены — сами по себе. К последним Евгений Головин не имеет никакого отношения.
      "Познай, где Свет, — поймёшь, где Тьма", — написал некогда поэт Александр Блок, тоже понимавший толк в отражениях и преломлениях. Но насколько верным способно оказаться обратное утверждение: "Познай, где Тьма — поймешь, где Свет"? "Работающий в чёрном" (алхимическое "нигредо") Евгений Головин, сам факт его присутствия здесь и сейчас даёт надежду, что наши обстоятельства, как минимум, не одномерны.
      Владимир Винников
 
      От редакции. Поздравляя нашего давнего автора и друга с юбилеем, предлагаем вниманию читателей «Завтра» новую статью и вечно новые стихи Евгения Головина.
 
      ЛЮБОВЬ НА РИО-ГРАНДЕ
      На лианах чуть колышутся колибри,
      И раскатисто гремит индейский гонг,
      В этих джунглях очень странно
      целовать тебя, гитана,
      Ожидая нападенья анаконд.
 
      Дай мне твои губы цвета бронзы!
      Цвета окровавленного солнца!
 
      Здесь тягуче завывают обезьяны,
      И покоя нет от мух и дикарей,
      Я ласкаю твое тело,
      и отравленные стрелы
      Отклоняют завитки твоих кудрей.
 
      Дай мне твои губы цвета бронзы!
      Цвета окровавленного солнца!
 
      Ты тоскуешь по бульварам и коктейлям,
      Но зачем тебе убожеский уют?
      Здесь опасно, здесь прекрасно,
      и пока еще не ясно,
      Нас отравят, четвертуют иль сожгут.
 
      Дай мне твои губы цвета бронзы!
      Цвета окровавленного солнца!
 
      Крокодилы неподвижны, словно бархат,
      И смеется, и зловеще стонет лес,
      Ну признайся, что ты рада,
      и что любовь на Рио-Гранде
      Элегантней, чем новейший Мерседес.
 
      УЧИТЕСЬ ПЛАВАТЬ
      Вздыхать от маразма умеет любой,
      Найдите воду, найдите прибой,
      Подымите руки, напрягите ноги,
      Прыгайте вниз головой!
 
      Учитесь плавать, учитесь плавать,
      Учитесь водку пить из горла,
      И рано-рано из Мопассана
      Читайте только рассказ "Орла".
 
      И перед вами, как злая прихоть,
      Взорвётся знаний трухлявый гриб,
      Учитесь плавать, учитесь прыгать,
      На перламутре летучих рыб.
 
      Учитесь плавать, учитесь плавать,
      Не только всюду, но и везде,
      Вода смывает земную копоть,
      И звёзды только видны в воде…
 
      ЭЛЬДОРАДО
      Вот перед нами лежит голубой Эльдорадо,
      И всего только надо — опустить паруса.
      Здесь, наконец, мы в блаженной истоме утонем,
      Подставляя ладони золотому дождю.
 
      Здесь можно петь и смеяться, и пальцы купать в жемчугах.
      Можно гулять по бульварам, и сетью лукавых улыбок
      Можно в девичьих глазах наловить перламутровых рыбок,
      И на базаре потом их по рублю продавать.
 
      Чёрной жемчужиной солнце розовеет в лазурной воде.
      Наши надежды пылают роскошью этого юга.
      В этой безумной любви мы, конечно, утопим друг друга,
      И будем вечно лежать, как две морские звезды.

      ОДИН СТАРЫЙ ПОЛЬСКИЙ ШЛЯХТИЧ во второй половине девятнадцатого века, в эпоху развитых железных дорог, предпочитал ездить из Кракова в Варшаву на шарабане. Когда ему указали на неразумность такого рода передвижения и на удобство поезда, он ответствовал: "Я не собака, чтоб мне свистели!" Естественно, на него смотрели, как на старого чудака. Он нарушил два закона современного мифа: скорость и комфорт. Трястись по ухабам вместо того, чтобы наслаждаться вагонным обществом, преферансом и буфетом, да…у него явно не все дома!
      Зато он пользовался свободой, которую превыше всего на свете ценил дон Кихот. Это ерунда, что над нами правительство и целая иерархия всякого начальства. Вне жалкого честолюбия можно всё это игнорировать. Но даже элементарные удобства оплели нас столь густой сетью всевозможных функционариев, вырваться из которой нельзя. Жить в деревне доступно человеку сильному, закалённому и умелому, хотя и в деревню заползла удушающая змея скуки — одна из владычиц современного мира. Её лишь усиливают технические увеселения: магнитофон и телевизор на минуту пробуждают глаза и уши, дабы потом зритель впал в ещё более глубокую спячку. Скоморохи и фокусники редко случаются в деревне, да и то их появление окружено мертвенным официозом рекламы.
      Упомянутый старый шляхтич ценит свою независимость. Вполне вероятно, он любит собак за их лучшие качества: преданность, самопожертвование, хватку, но отнюдь не хочет уподобиться собаке, ибо ей чужда человеческая гордость и независимость. Пусть он даже старый ворчун и ненавидит родственников — отказать в предчувствии подлинно человеческого ему нельзя.
      Подлинно человеческое. Это давно стало фальшивой монетой, самоварным золотом демагогии. "Свобода", к примеру. Понятие столь же абстрактное и столь же общеупотребительное, как и прочие "идеи" Платона, высоко-вопросительное, как "Шестое чувство" Николая Гумилева:
 
      Но что нам делать с розовой зарей
      Над холодеющими небесами,
      Где тишина и неземной покой,
      Что делать нам с бессмертными стихами?
 
      А что делать нам с другими платонизмами: благом, красотой, справедливостью, любовью?
 
      Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать -
      Мгновение бежит неудержимо,
      И мы ломаем руки, но опять
      Осуждены идти все мимо, мимо.
 
      Лучшие из нас. Если некто родился человеческим младенцем, это просто означает, в отличие от зверя, что у него есть шанс, при соответствующих усилиях и способностях, стать человеком, к примеру, машинально понимать человеческий язык. "Свобода, равенство, братство". Изначально божественные слова, которыми Зевс вдохновлял богов на борьбу с титанами. Совершенно непонятные слова для людей. Они разучились и, похоже, навсегда чувствовать жизнь языка. Поэзия, к примеру, достигла блестящих результатов к середине двадцатого века, но триумф обернулся агонией. Продолжают по инерции выпускать сборники никому не нужных стихов — только и всего. Филологи продолжают изучать великую поэзию, но их исследования тонут в бесконечности других книг — только и всего. Нельзя реанимировать культуру, потому что душа человеческая, уже давно тяжко больная, сейчас практически умерла и перестала чувствовать слова. Поэтому они массами уходят в необъятность демагогии, где человек становится актером, наэлектризованным пустотой. И напрасно студент из стихотворения "Светлая личность" ( "Бесы" Ф.М. Достоевского) "пошел вещать народу братство, равенство, свободу". Правда, "он незнатной был породы, он возрос среди народа…". А кто такой, что такое народ? Незнатный, просвещенный студент — тоже народ. Но вообще имеются в виду башмачники, ткачи, половые в трактирах, пастухи, убийцы свиней, солдаты, матросы, почтальоны. "Жаль, нет пролетариев, — воскликнул в "Бесах" Петр Верховенский. — Но будут, будут!" И они пришли, пролетарии, титаны в борьбе с богами (царями, попами, дворянством) по словам Георга Фридриха Юнгера. Но если бы они были "титанами", зачем их просвещать? Зачем образованным людям вещать им буржуазные "братство, равенство, свободу"? Что такое "братство"? Зевс и Посейдон, Кастор и Поллукс? Просто кровное родство? И здесь начинается пляска буржуазной демагогии. Все люди — братья. Позвольте. Почему я должен считать "братом" эскимоса или аборигена Сандвичевых островов? Или: "это ученый с мировым именем". Но разве его знают дикари Новой Каледонии или посетители соседней пивной? Хорошо еще, что слово "мировой" весьма многозначно. Скажем: "Мировой парень этот врач Анчар Семеныч! Разделывает пациентов, как ты — раков. Поди его выберут мировым судьей". Понятно, по крайней мере.
      Но вернемся к знаменитому лозунгу "свобода, равенство, братство". Его впервые провозгласили торговцы французского города Нанта. Имелось в виду уменьшение непомерных налогов на торговлю ради братства продавца и покупателя и равенство в правах со знаменитой английской Ост-Индской компанией. Свобода? Как сказал Анатоль Франс: "Богатые и бедные одинаково свободны ночевать под мостами". Если вспомнить, что в древности под равенством понималось равновесие золотых весов Зевса в решении судеб людей и племен, а "золотая середина" означала гармонию в человеке, то современная интерпретация покажется весьма странной. Отец Робинзона Крузо, приверженец "золотой середины", советовал сыну не рисковать, вести дела осмотрительно, пусть даже с небольшой, но верной выгодой. При этом не пить, не играть, предпочитать "худой мир доброй ссоре", оставить детям приличное наследство и сойти в могилу с чистой совестью. Не давать денег в долг даже под вернейшее обеспечение. Кто знает, что будет завтра? Случай и судьба — хозяева мира сего. Сегодня твой должник — надежный делец, а завтра, глядишь, он в долговой тюрьме.
      Провести жизнь тихо и незаметно, контора — домашний очаг, домашний очаг — контора. Выдался свободный часок — безик или лото, а лучше всего — молитва или поучительная беседа с женой и детьми. И так далее…
      В романе Ричардсона (восемнадцатый век) отец рассказывал детям страшную сказку в новогоднюю ночь. Вдруг с разукрашенной ёлки сорвался стеклянный шар и разбился о голову младшего сына. Вот до чего доводят сказки, вымыслы и прочая злая чепуха!
      Мировоззрение такого рода обусловлено страхом перед нищетой и смертью, вернее нищетой и болезнями, потому что смерть для буржуа — только вечное небытие без сновидений, скорей всего. Они (буржуа) зачастую верят в Бога, ибо сие никогда не помешает: во-первых, улучшает репутацию в деловой среде, во-вторых, укрепляет семейные отношения, в третьих, ускоряет и облегчает демагогический порыв, заменяющий вдохновение. Если кто-нибудь фыркнет "ловкач", "лицемер", всегда найдется флегматик, который заявит: "Просто человек умеет жить".
      (Необходимо маленькое пояснение: мы вовсе не включаем буржуазию в "классовое общество", которое всегда состояло из духовенства, дворян, купцов и разнообразного рабочего люда, квалифицированного или нет. Буржуазия — это человеческая периферия на границе инферно, которая предана Плутосу — богу Денег, и богине Разума, поясняющей, как деньги наживать. Человек, который полагает, что за деньги можно все купить — буржуа. Человек, который думает, что цель оправдывает средства — буржуа. Крестьянин, который подглядел у приятеля серебряные часы и, перекрестившись, зарезал его ("Идиот" Ф.М. Достоевского) — неопытный буржуа. Раскольников, в своем роде, также неопытный буржуа.) Последние позабыли усвоить главные максимы: "Хочешь жить, умей вертеться", и "Либо всех грызи, либо лежи в грязи". Даже Лужин ("Преступление и наказание" Ф.М. Достоевского), по сравнению с Раскольниковым, очень приличный вертун. Нафтула Соловейчик из романа Н.С.Лескова "Некуда" лихо прыгнул на пьяного соседа по комнате, зарезал, взял деньги, исчез, впоследствии стал бароном и финансистом. Талантливый вертун, опытный деловой человек. Скажут: обыкновенный вор и убийца ваш буржуа и ошибутся. Для делового верчения необходимы упругость, гибкость и беспринципность. "Принципы" обусловлены либо дефектами характера, либо дурным влиянием "думающих" субъектов, либо препятствиями, воображаемыми в основном, присущими "ранней стадии буржуазии". Когда-то, в семнадцатом, восемнадцатом веках, буржуа отличались умеренной верой в христианского бога и даже считали, что их денежные успехи способствуют "благу всего человечества". Этим заблуждением воспользовались фанатики и авантюристы типа Оливера Кромвеля и Робеспьера и устроили кровавую резню под названием "революция", (Кстати говоря, еще одно малопонятное слово из лексикона демагогов.)
      Буржуа, наконец, поняли, что законы, правила, принципы, даже сам Господь Бог — всё это выдумано "сильными мира сего" для собственной выгоды. Богатые вправе иметь свои причуды. Если римскому императору Марку Аврелию нравились стоики и скромный солдатский образ жизни, пожалуйста! Император имел на это право. Когда бедность — прихоть богатого, проповедь бедности обретает вес…пока он при деньгах. Но если он по недомыслию теряет деньги — все его постулаты равно обесцениваются. Даже "законы природы" зависят от денежной весомости изобретателя, ибо, вообще говоря, нам решительно всё равно имеет ли природа законы?
 
      НЕТ ЗАКОНОВ, НЕТ ТАКЖЕ И БЕЗЗАКОНИЯ, нет принципов, нет также и беспринципности, нет Бога, нет и безбожия. Надо всегда иметь в виду умеренность, золотую середину. Благородные сословия часто пренебрегали этим качеством, предпочитая очевидную глупость. Бунтарей, пьяниц, дебоширов, юродивых они объявили "борцами и страдальцами за народное счастье", как будто есть другое "счастье" кроме как выпить, закусить и переспать со смазливой бабёнкой. Разбойников типа Разина и Пугачева провозгласили "народными героями", а сам народ, это сборище дураков и неудачников — угнетаемым, замученным классом. "Богу — Богово, а кесарю — кесарево", надо понимать так: к божественным добродетелям должно стремиться святым, остальные пусть довольствуются человеческими, то есть буржуазными добродетелями — только важно их верно сообразить. Когда один из героев "Жюстины" де Сада говорит: "Ради выгоды я готов преклонить колени перед этой сволочью, что зовётся народом", — он рассуждает по-деловому. Очень недурно поступил еврей Натан (Ярослав Гашек. "Бравый солдат Швейк"). Он валялся в грязи перед солдатами, пытаясь продать худую, как скелет, корову, уверяя, что это "самый тучный бык вавилонский". Чтобы от него отвязаться, солдаты всё-таки купили корову. Натан прибежал домой и сказал жене: "Твой Натан очень мудрый, а солдаты — дураки". Маленькая ошибка: никогда никого не стоит называть "дураком", особенно жене. Надо было заявить: "Эти солдаты понимают жизнь. Вот купили отличного быка".
      Упругость и гибкость свойственны змее — мудрейшему созданию природы. Она всегда принимает форму объекта, по которому ползёт, оставаясь совершенно чуждой этому объекту. Буржуа равным образом принимает любой образ жизни, не порицая и не одобряя оный. Ему нравится поэма "Двенадцать" Александра Блока, несмотря на несколько обидные строки:
 
      Стоит буржуй, как пёс голодный,
      Стоит безмолвный, как вопрос.
      И старый мир, как пёс безродный,
      Стоит за ним, поджавши хвост.
 
      Хлесткая, энергичная строфа. Про себя можно подумать: глубина мысли отнюдь не сильная сторона поэзии. Блок считал буржуазию классом среди других, тогда как она — человечество новой эпохи. Пролетарии и крестьяне хотят стать буржуа. Это их "светлое будущее". Они вовсе не рвутся, подобно поэтам, в трясину голодных мечтаний:
 
      Разнежась, мечтали о веке златом,
      Ругали издателей дружно.
      И плакали горько над малым цветком,
      Над маленькой тучкой жемчужной…
 
      При этом наверняка голодные, в долгах, в скверной одежде. Вместо того, чтобы поладить с издателем, принять, так сказать, его "форму", они плачут над цветком и тучкой, которые вовсе не нуждаются в хлебе насущном. Все остальные, то есть трудолюбивые искатели хлеба насущного, ничего кроме презрения у поэта не вызывают:
 
      Ты будешь доволен собой и женой,
      Своей конституцией куцей,
      А вот у поэта — всемирный запой,
      И мало ему конституций!
 
      Интересно, как выглядит конституция с хвостом? Уж, конечно, она не похожа на синичку или воробья. Великий поэт, разумеется, приладит ей павлиний хвост, дабы начертать на нём бесконечные претензии недовольных поэтов. Правда, чтобы не вступать в пререкания с политиками и блюстителями, можно обойтись "всемирным запоем". Но в самом деле: конституция — единственная узда для расхлябанных бездельников, именуемых поэтами. Не стоило бы уделять столько внимания этой публике, но последняя строфа стихотворения "Поэты" уж больно откровенна и живописна:
 
      Пускай я умру под забором, как пёс,
      Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
      Я верю: то бог меня снегом занёс,
      То вьюга меня целовала!
 
      Кроме "бога" и сомнительных "поцелуев вьюги", всё правильно. Истинный поэт должен пьянствовать и сгинуть под забором, либо кончить как-то аналогично. Он должен знать, несмотря на слезы сердобольных дам и сожаления сентиментальных юношей: время поэзии безвозвратно ушло, поэзия — анахронизм, бездарное времяпровождение. Это надо принять мужественно, спокойно и помнить слова Шопенгауэра: "Выражать свой гнев или ненависть словами, либо игрой лица бесполезно, опасно, неумно, смешно, пошло".
      Маяковский, констатируя неизбежный конец традиционной поэзии, призывал новых поэтов стать рабочими в своем ремесле, производственниками со своим инструментарием, активистами в борьбе угнетённых классов ("Как делать стихи"). В результате он успешно доказал закономерное превращение поэзии в демагогию. Не угадал он только одного: наступления новой буржуазии, которая, благодаря своей ловкости и равнодушной всеядности, поглотит и рабочий класс, и классовую теорию вообще.
      Мы более не имеем представления о языке. Для нас язык не более, чем знаковая система среди других. Слушая актеров-демагогов или профессиональных острословов, мы рукоплещем и хохочем. Но это фальшивая монета, пародия на эмоциональность, минутная попытка побега от бесконечной скуки.
      Жители острова Лапута давно поняли никчемность произносимых слов. Блуждая по острову с мешками за спиной, набитыми разнообразной кладью, они, встречая знакомого, вынимали какую-нибудь вещь, ожидая ответного показа. Один, к примеру, доставал туфли, другой — куртку. Подобные демонстрации длились иногда часами. Таковые свидания приводили зачастую к драке, но, как правило, "собеседники" расходились вполне довольные собой (Джонатан Свифт. "Путешествия Гулливера").
      Итак: никакой идеологии, окрашенной кровью, никаких вакханалий воображения, ведущих в гениальность и безумие, никаких религиозных споров. Буржуа заранее согласен с доводами каждого. Если надо признать талант пациента сумасшедшего дома, он это сделает с удовольствием. Почему бы и нет? При соответствующей изворотливости и всеядности он проживет с комфортом в любой ситуации.

      Михаил ЛОБАНОВ. Оболганная империя. — М.: "Алгоритм", 2008, 368 с.
      Михаил ЛОБАНОВ. Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи. — М.: "Алгоритм", 2008, 672 с.
 
      Почти одновременный выход у писателя сразу двух книг в одном издательстве, да к тому же таком известном и популярном, как "Алгоритм", — явление, прямо скажем, не рядовое. Но ведь при этом и автор — тоже не рядовой: он давно и заслуженно всем известен. Видный русский писатель, знаменитый на протяжении едва ли не полувека литературный критик — вот кто таков для читателей и издателей Михаил Петрович Лобанов. Традиционно считается, что слава к нему — правда, весьма суровая, щедро приправленная всяческими "оргвыводами" — пришла после нашумевшей статьи "Освобождение", опубликованной в журнале "Волга" еще в 1982 году. Как известно, Лобанов писал в ней о новом романе Михаила Алексеева "Драчуны", который уже и сам по себе стал рисковым прорывом в тогдашней литературе. Это было горькое и праведное, полностью автобиографическое повествование о страшном голоде в Поволжье в начале тридцатых годов. А тут еще и Лобанов художественно и публицистично развил эту тему, раскрыл губительную для русского народа политику тех, кто легко смотрел на такие жертвы, хотя вскоре и сами они по заслугам вошли в число жертв, только уже — как "невинно пострадавшие" от "сталинских репрессий"…
      Естественно, у этих "страдальцев" нашлись тогда — да немало их и сейчас — высокопоставленные идеологические защитники, которые и открыли по мятежному критику огонь из всех своих властных орудий. Однако — не одолели они фронтовика, боевого орденоносца, участника битвы на Курской дуге, выжившего после тяжелого ранения: Михаил Петрович прошел и сквозь этот шквальный огонь и остался верным делу борьбы за Родину, за историческую правду.
      С таких же бойцовских позиций смотрит писатель и на реалии сегодняшней жизни. Книга "Оболганная империя" уже одним своим названием определяет авторское отношение и к разрушенному предателями и врагами великому нашему государству, и к самим клеветникам России. А на мрачном фоне всех этих "перестройщиков-реформаторов" одновременно показывает истинных патриотов Отечества разных эпох, посылая читателям луч надежды на то, что именно благодаря таким людям Россия все-таки рано или поздно встанет с колен, как случалось уже не раз. Только за это нужно бороться: "Будем бодрствовать!.. — приводит автор прекрасные слова Ивана Аксакова. — Любовь к истине, любовь к своему народу и земле делают борьбу обязательною".
      И Михаил Лобанов продолжат борьбу, обретая на своем жизненном и творческом пути множество верных последователей. Это и молодые литинститутцы, которых профессор Лобанов учит в студенческой аудитории, и уже довольно маститые русские литературные критики, тоже выросшие из его благодарных учеников, и, разумеется, читатели его мудрых книг, которым близки и созвучны воззрения автора. А то, что книги его и сегодня так же востребованы, как прежде, а может, еще и шире, подтверждает хотя бы и тот простой, приведенный в начале заметки факт, что даже в одном издательстве они выходят вослед друг другу. Но если сборник "Оболганная империя" — в серии "Старая гвардия", то объемный труд о Сталине — напрямую в рубрике "Политический бестселлер". Так оно и есть, что вполне подтверждает тот интерес, который проявлен читателями и к этой книге.
      Сколько написано и сказано ныне о Сталине! И восторженного, и уничижительного, и доброго, и откровенно злого… У Михаила Лобанова — свой, отличающийся от таких рассуждений, ход. Это — тщательно изученные и прокомментированные опытным публицистом, писателем, критиком живые свидетельства об Иосифе Виссарионовиче Сталине, а также подлинные документы, относящиеся к его многогранной деятельности. Остается лишь поразиться тому, сколь долго и тщательно, с каким вниманием и упорством собирал все эти материалы автор, чтобы затем выстроить из них цельную, захватывающую, а главное — убедительную книгу!.. Я слышал о ней уже много отзывов — и не один из них не обошелся без примечания: это работа настоящего мастера.
      И настоящего гражданина, настоящего русского патриота — добавил бы я. Спасибо Вам, дорогой Михаил Петрович. Пошли Вам Господь и здоровья, и долголетия, и новых, таких же правдивых, страстных и необходимых народу книг.