ДЛЯ СНАЙПЕРСКОЙ НАУКИ

Он пришёл в блиндаж с тяжёлой ношей. Три автомата, чёрная винтовка с оптическим прицелом, клок длинных густых волос, свисающих из-под ремня, своя трехлинейка… Номоконов закрыл за собой дверь, выпрямился. Грязный, с ошмётками глины на коленях, насторожённый, он действительно был похож на шамана, увешанного амулетами. Заулыбались солдаты, окружили стрелка, помогли снять оружие. Нерадостно встретил Номоконова лейтенант Репин — руки опустил по швам.

— Докладывайте!

Чего там… Только что опять промашку сделал солдат. Правильно и вовремя вышел он к заграждению, а когда послышался щелчок затвора и строгий возглас, забыл солдат короткое слово, все время вертевшееся в голове, и закричал «длинно», по-своему:

— Свой идёт, советский! Погоди, парень. На охоту я ходил, от лейтенанта! Это, который Репкин…

Солдата взяли под руки, увели в маленькую землянку и там, при свете коптилки, рассмотрели со всех сторон. Заместитель командира взвода старший сержант Тувыров там оказался. Он и звонил из землянки лейтенанту, сказал, что «жив и здоров Номоконов, с большой добычей идёт, верным курсом, а только, как и

предполагалось, пропуск запамятовал». Словом, все известно…

— Хорошо постреляли, — внимательно осматривал лейтенант солдата. — Четверых уничтожили?

— Маленько не так, командир… Там ещё лежит мой, этот ночью без оружия явился. Ну и немецкого коня свалил, имущество…

— Не понимаю, — брезгливо потрогал Репин клок конской гривы. — Волчьи хрящики принесли, вещественные доказательства? Чтобы не сомневались командиры, затылки не чесали?

Погоди, лейтенант, не упрекай солдата. Не только ради святого чувства взаимной веры ползал Номоконов в ночи от одного трупа к другому. Ещё в дни отступления попадало к нему в руки немецкое оружие. В стороне от дороги, в глухом распадке, испытал человек из тайги автомат уничтоженного гитлеровца. Сперва посмотрел, разобрался, что к чему, а потом и пострелял: короткими очередями, длинными. Так понял, что слабоват немецкий автомат против трехлинейки, сильно дёргается в руках, бьёт недалеко. Худо для охотника— много бегать надо с автоматом. Однако молодым, горячим солдатам может пригодиться чужое оружие. А винтовка с оптикой любому нужна: разве не слышит лейтенант, что говорят люди? Понадеялись на мир, прозевали фронтовую грозу, мало снайперских винтовок насверлили? Да и сам лейтенант печалился за это. Патроны не подойдут —стекло можно взять. Ну а грива от немецкого коня особо нужна. Кто из охотников-тунгусов ходит по осеннему лесу в тяжёлых ботинках? Мягкие чулки можно сплести из конского волоса, бродни, олочи. Тогда ни за что не услышать фашистам пробирающегося стрелка.

Так сперва думал Номоконов, когда подполз к роднику. А потом твёрдо решил винтовку «насторожить», хугур поставить, пугать-манить фашистов. Ещё бы больше оружия принёс, да только другой стрелок снял выслеженных им фашистов. Где он, кто?

Молчит Номоконов, внимательно осматривает лица солдат, изучает их глаза. Кто таился далеко за спиной, кто все расскажет лейтенанту? Нет здесь такого.

— Если ещё подобный фокус выкинете, — рассердился лейтенант, — накажу! Никто не требует лазать за доказательствами к черту на рога. Думай тут, гадай…

Очень тревожился лейтенант за него. Это хорошо понимает Номоконов. Потому в самый боевой момент пришлось вернуться в блиндаж. А так-эге… Ещё бы денька два пролежал у оврага солдат, всё равно бы подкараулил опасного фашиста. Проморгал Номоконов немецкого снайпера, чуть не пропал от его пули, до темноты не высовывался. Тайный отнорок для наблюдения рыл, да не успел — темно стало. Потом так решил: на «немецкой стороне» оврага надо делать новый скрадок, оттуда ударить днём по солнечному зайчику. Номоконова выдал бинокль, но и фашист этим выказал себя. Посмотрим, чья возьмёт… Успокойся, лейтенант, гляди, что живой твой солдат, корми его и снова отпускай на охоту. Большое дело завернул Номоконов —надо кончать.

Увидел лейтенант клочок ваты на рукаве телогрейки солдата, мизинец в дырку просунул:

— За сучок зацепились?

И ещё заметил командир взвода, что не прикоснулся Номоконов к сухому пайку, полученному им перед выходом за передний край. Потрогал он промаслившийся пакетик, ещё крепче обидел:

— Трофейным питались?

Эй, лейтенант… Шибко хочет кушать твой солдат, а только не тронул он запаса. Ну кто из охотников сразу съедает свой хлеб? А если не добудешь зверя? Как тогда? На трудный день откладывают охотники кусок хлеба, взятый из деревни, на тайгу, на промысел надеются. Ловчее бьют тогда, стараются. А сытому чего… Ка-лякать али спать хочется. Словом, такая привычка у Номоконова, сразу не бросишь. Было время у солдата, а только не ел он немецкий хлеб и свой запас не тронул. И какие уж тут хрящики? На прицеле меткого немца был родник, но, дождавшись темноты, Номоконов всё-таки пополз за трофеями. После того, что случилось днём, мог он прийти в блиндаж без оружия врага? А теперь —пожалуйста, не шибко засмеёшься. Вот он, идёт…

Отворилась дверь блиндажа, и, пригнувшись, вошёл человек. Вспотевший, разгорячённый от ходьбы, во весь рост выпрямился он и вскинул руку к голове, обвязанной пёстрым платком.

— Задание выполнено, товарищ лейтенант! — Рассказывайте, Павленко.

— Посылают корректировщиков или наблюдателей, — утвердительно произнёс солдат. — Немца, который сидел днём, — не мог заметить: хорошо укрылся. Ровно в восемь смелый пришёл — на дерево полез. Этого первой пулей сбил, висит.

— Ужинайте, отдыхайте и на рассвете снова туда. — Репин что-то отметил в блокноте. — Глаз с бугра не спускайте.

— Есть!

Вошёл молодой сухощавый человек с ёжиком седых волос на непокрытой голове. Неторопливо поставил винтовку в пирамиду, нахмурился:

— Опять пусто, товарищ лейтенант.

— Ничего, ничего, Канатов, — подбодрил Репин. — Сегодня не пришли — завтра обязательно выйдут. Не зря посылаю к озеру: хорошо постреляете.

Усталый, но радостный зашёл в блиндаж Тагон Санжиев, доложил об успехе:

— Планировщиков прикончил.

— Кого-кого?

— Вплотную подползли, — рассказал Санжиев. — Двое. Бинокли вынули, бумагу. Однако нашу землю делили, план делали. Обоих убил, на виду остались.

— Так и запишем, — сказал Репин. — Немецкие артиллерийские разведчики, проводившие засечку целей, уничтожены. По глазам бейте этих планировщиков, Санжиев, по буссолям и биноклям! Нечего им смотреть на наши высоты.

— Есть, лейтенант!

А вот и старший сержант Николай Юшманов явился. Кое-что узнал о нем Номоконов. В ведомости «Смерть захватчикам» против его фамилии стоит самая большая цифра. Санжиев говорил, что человек, который бьёт фашистов лучше всех, тоже земляк — якут. В скитаниях близ Олекмы и Алдана приходилось Номоконову встречаться с якутами. Закалённый народ, твёрдый, спокойный —тоже с узкими глазами. В таёжной песне так об этом говорится: и ночью не потеряют

узкие глаза след соболя; орлы никогда не спят, а, прищурившись, дремлют и все кругом видят; круглые глаза у изюбря, землю и солнце видят сразу, а только много бегать приходится этому зверю. Ноги от волков спасают, да уши некрасивые.

Коренастый, крепкий на вид человек снял с головы пилотку, стряхнул с неё хвою, выправил, надел на жёсткую щётку волос, подошёл к лейтенанту:

— Разрешите? —Да.

— Сегодня уничтожил трех, — на чистом русском языке произнёс старший сержант. — К девяти часам утра вышли к оврагу, поочерёдно. Всех успел. Двое убитых у ключа лежали — не моя работа. Днём засёк позицию немецкого снайпера, стрелял…

— Удивительный овраг, — неверяще сказал лейтенант, кивнул в сторону Номоконова. — Тут трофеи принесли, доказательства… Вы —трех, а ваш сосед пятерых. Разбирайтесь.

Номоконов подошёл к Юшманову, окинул его тёплым взглядом, протянул руку:

— Глядел, глядел твою работу. Правильно ударил, быстро, пусть не сумлевается командир… А я которых давеча сам убил — этих обснимал. Твоих не тронул, не считал, так и остались с оружием. Иди, собирай — твои.

— Не понимаю, — обернулся Юшманов к Репину.

— Вот так, — развёл руками командир взвода. — Выходит, что подвёл меня Семён Данилович. Бродить решил, по-видимому, в ваш квадрат забрался. Думаю, что надо послушать товарища, обсудить. Не своего ли засекли, Николай?

— Я своих не бью, — неуверенно сказал Юшманов.

Поужинал Номоконов и стал чистить винтовку. Командир взвода отправил за передний край стрелков, отдыхавших днём, и, вернувшись в блиндаж, присел на краешек нар.

— Располагайтесь, товарищи, — показал он на пол, застланный свежими еловыми ветками. — А вы, Павленко, к столу. Вначале вас послушаем.

Узнал Номоконов, что во взводе пишется «снайперская наука»,

что каждый солдат, явившийся с позиции, должен рассказать о своих наблюдениях. Сейчас выступит Павленко, а потом «самым подробным образом Номоконов расскажет о своей охоте». Тагом Санжиев в бок подталкивает: не пугайся, говорит, так заведено во взводе. По-бурятски шепчет — никто не понимает. Говорит Тагон, что трудно лейтенанту Репину. Все знают, что он по воинской специальности —топограф. «Это, аба, такое дело. Местность умеет снимать на бумагу молодой командир, карты чертить. А на снайпера не учился — только и умеет что стрелять. И вот теперь, выполняя задание старших командиров, новое дело понять хочет. Книжки о стрелковом деле читает, ко всему прислушивается, выпытывает. Не скрывай, аба, свои таёжные навыки — и это пригодится для снайперской науки».

Внимательно слушают Сергея Павленко и молодые солдаты, и усталые люди, только что вернувшиеся с позиций. Что им рассказать, как? Не умеет говорить на собраниях Номоконов, а лейтенант уже зовёт к столу:

— Смелее, Семён Данилович. Думаю, что вам очень повезло на этой охоте.

«Эва, какой хитрый! Сперва сердился, а теперь радуется. Это он к сердцу подходит, на разговор вызывает. Повезло…». Много ошибок сделал Номоконов, а только с расчётом на фарт и удачу не ходит он на охоту. Надо многое уметь, чтобы вернуться с добычей. Нет, не напрасно отпускал командир своего солдата за передний край. Слушайте тогда, ребятки, раз шеи вытянули.

— Не знаю, ладно ли скажу, — начал солдат. — Только так думаю, что на фронте куда труднее. Одно дело выслеживать простого зверя, другое — когда этот зверь с оружием и людям смерть несёт. Правильно сказывал лейтенант: перед охотой надо все кругом осмотреть тихо, не торопясь. Я и в тайге так делал. Глянешь, все кусты одинаковые, а подумаешь — разные. Этот лапу вытянул, тот обгорел снизу, этот на гриб похож, тот — на медведя. Так и намечал тропу. Я и тут хорошенько глядел — навык у меня такой, с малых лет. Где пойду, прикинул, возле чего, каким шагом.

Номоконов посмотрел на лейтенанта и продолжал:

— А ходить везде надо по-разному. По кошеной тропе особо, по воде — тоже. Иначе спугнёшь зверя, али сам на мушку попадёшь.

— А как ходишь по кошеной траве?

— Не приходилось? — посмотрел Номоконов на солдата, задавшего вопрос. — Не бегал босым? Так надо, гляди, — прошёлся рассказчик по блиндажу. — Снизу двигай ногу, щупай, с корнями дави на траву. Тихо пройдёшь, как сохатый.

Солдаты засмеялись.

— Напрасно, — нахмурился Номоконов. — Тяжёлый зверь, а не нашумит, когда возле людей через покос пройдёт. Мягко ставит копыта, легко. А по воде, если мелко, — наоборот. На носок ступай. Как цапля болотная: сожми пальцы и опускай. Тоже не шлёпнешь. Ежели глубоко — иначе… Помаленьку двигай ноги, дно щупай, не дёргайся. А по лесу особо тихо надо: наперёд ветошь гони, а не наступай на неё, не дави. Ну и руками двигай ровно, вот так. Живой сучок поймал — согни, сухой — не ломай, не тронь телом, обойди. Где особо трудно — стань. Ветер хватил, шум услышал в стороне — пользуйся. Зверь, он так: туда ухо повернёт, сюда. Глядишь, и прозевает. Словом, хорошо я прошёл к канаве, затаился, послушал.

— Вернёмся к прошлому, — обратился к рассказчику Репин. —По каким признакам вы определили, что за ельником должен быть овраг?

В часы наблюдения Номоконов понял, что за островком ровного густого ельника должно быть открытое место. Как узнал? По-разному светились полоски деревьев. Вроде бы одной породы, а неодинаково покрашены. И про овраг узнал без карты. В бинокль видно: кругом ельник, а поодаль — сосны. Как так? У всех ёлок опущены ветви, им тесно друг возле друга, а позади них выросли деревья с раскидистыми, толстыми ветвями. На простор выпустили сосны свои мохнатые лапы. Почему растолстели деревья? Ямы там, канава, бугор али кто-то вспахал, выворотил землю? Не любят здешние сосны низины и болота, по холмам да пригоркам растут, по краям оврагов и лощин. Замечали?

А раз так, то можно было наверняка увидеть фашистов. Укрываются они в канавах от наших пуль, любят миномёты ставить в ямах, а с больших деревьев стреляют, смотрят, следят. Словом, все рассчитал Номоконов, загодя путь наметил. Только свернул с намётки лейтенанта — ночные звуки увели в сторону, соблазнили. Вот и вышел на чужую делянку. Однако думал, что не занята она.

Фашисты чего-то совсем не остерегаются. На коне за свои окопы поехали! Хоть водовозов лес закрывал и «кукушка» наперёд залетела, а все одно дурные. Так думает Номоконов, что свежая часть подошла, ещё не проученная нашим огнём. Потом хуже будет: к концу сезона остерегается напуганный зверь, прячется. Так всегда бывает в тайге. Надо торопиться, чего ходить туда-сюда? В тайге так: живут люди на охоте, обедают, спят. Залинял зверь — тогда домой.

— Фашисты не залиняют, — сказал Канатов. — У них в любое время одинаковая шкура.

— Что ты! — возразил Номоконов. — Свежий фашист подвалил, городской, по всему видать. Потом ловушек наставит; спрячется, уши навострит, хитрый будет.

Разговорился Номоконов — подробно обо всём рассказывал. Одобрительно смотрели на него солдаты, и лейтенант Репин не мешал, что-то быстро записывал в блокнот. Никто не смеялся, и тогда солдат поведал о своих ошибках. Из-за глупого желания отличиться перед далёким невидимым товарищем он потерял осторожность: про солнце забыл. Много водил биноклем и потому чуть не пропал от пули врага. Надо быть особо аккуратным со стеклом. Можно сказать, что временами и робел Номоконов, страшился. Все больше перед сумерками хотелось пустить свою винтовку в дело. Так думал, что пока хватятся фашисты, ночь укроет стрелка. А ежели не будет цели перед темнотой? Пустым сюда? Надо хорошенько знать, как двигаются разные шумы и звуки войны, когда врагам труднее засечь выстрел.

Какой брал прицел? Обыкновенный. Постоянный оставался, прямой — фашисты были рядом. Однако помнил, что можно обвы-сить, если неумело стрелять круто вверх. Можно промахнуться, когда бьёшь и под уклон. Только хорошо свалил фашистов Номоконов, выверен его «умугай-кыч».

Чего такое? Это своё у охотника, родовое, долго рассказывать. Ещё в раннем детстве, взяв в руки лучок со стрелами, старается тунгусский мальчик быстрее стать охотником. Вскидывает самодельное оружие, целится, ищет цель. И просто так водит рукой, глаза щурит. Со стороны вроде бы смешно, а на стойбищах хвалят за это детишек. Учатся они, оружие ставят, к охоте готовятся. Чтоб не дрожала рука, плавно сопровождала зверя, а в нужный момент намертво застыла. Очень долго ставил свою руку Номоконов. В семнадцать лет мгновение перед выстрелом — «умугай-кыч» — стало постоянно приносить юноше-охотнику маленькое счастье: мясо и шкуру зверя. Навострились глаза, как гибкая пружина, заработали руки. Когда вот-вот сорвётся курок, они совсем не шевелятся и пуля идёт в дело.

— Как боялся фашистов? — обернулся Номоконов на солдата, задавшего необычный вопрос. — Шибко али нет дрожал? Про это хочешь знать?

Последнего медведя взял колхозный плотник так. Один пошёл к берлоге, с дробовым ружьём. Две жерди срубил, лаз закрестил осторожно. Не боялся зверя, на свои глаза и руки надеялся, дело знал. Промаха быть не должно, а ежели осечка случится — ничего. Острая пальма была под рукой. Потихоньку ветоши принёс к берлоге, поджёг. «Однако хватит спать, — сказал, — вылезай». Ринулся косматый черт, жерди разворочал, только пулю в лоб получил. Словом, в одиночку добыл Номоконов матёрого медведя. Спробуй эдак, с дробовым ружьём!

Не хвастается этим Номоконов, а только на охоте и на войне дрожать не приходится. Зря пропасть боялся — вот в чём штука. Временами слабым чувствовал себя таёжник во фронтовом лесу, неграмотным. Хорошенько надо слушать командиров, товарищей пытать. Да только не со смешком.

Как твоя фамилия? Поплутин? А ежели я тебя спрошу?

— Пожалуйста, — сказал солдат.

— Так думаю, что шибко учёное наше дело, — закурил трубку Номоконов. — Вот послушай-, смекай. Возле озера выбрал сидку, приготовился, а тут и фашист вышел на том берегу. Как ударишь, чтобы намертво свалить?

— Дистанция? —Чего?

— Расстояние, — подсказали солдаты. — Сколько метров до цели?

— Сам считай, — пригладил Номоконов свои реденькие усы. —Бери озеро, как здесь, возле избы, где у лейтенанта делянка.

— Утиное, — сказал Репин. — Напротив блиндажа. —Метров пятьсот, не больше, — сказал Поплутин. —Знаю. А ветер какой?

— Совсем не дует. А фашист стоит, смотрит и ждёт, когда ты все примеришь да прикинешь.

— Температура воздуха? — нахмурился Поплутин.

— Обыкновенная.

— Тогда и я обыкновенно, — решительно заговорил солдат. —Передвину хомутик на пятёрку, наведу мушку снизу, на середину цели, ну и, как говорится, плавно спущу курок. Слышал, что в таком случае вероятность попадания будет наибольшей.

— А вот ошибся, — сказал Номоконов. — Скорее всего, в ногу попадёшь фашисту. Вылечат его доктора и пошлют за твоей головой гоняться. С умом надо бить через воду! Пятьсот метров. Откуда взял? На глаз смотрел? На вид вроде и так, пятьсот, а прицел всё равно малость увеличивай. Хоть какую цель скрывает вода, близит, обманывает. Замечал? А если некогда увеличивать прицел, моментально надо бить — на уровне плеча бери фашиста. Как раз сердце прострелишь. Я сохатых возле озера завсегда так: по холке ставил мушку, а лопатку обязательно пробивал. Это как, лейтенант, по стрелковой науке?

— Обыкновенный оптический обман. Правильно, с умом надо бить через воду. Подтверждаю: наибольшая ширина озера Утиного —семьсот тридцать метров — солдаты одобрительно зашумели.

— У меня такой вопрос, — пододвинулся ближе Репин. — Позиция снайпера метрах в трехстах от вражеского окопа. Трое гитлеровцев несут бревно. Движение цели фланговое. Видите, что всех можно уничтожить. Ваши действия, товарищ Поплутин?

— Так, фланговое, — осторожнее заговорил солдат. — Если стрелять быстро, то на таком расстоянии можно всех, конечно…

— С какого бы начали?

— Раздумывать некогда…

— А всё-таки?

— Который лучше проектируется, конечно. Силуэты, ритм, походка — все одинаково.

— Здесь быстрота решит, — твёрдо сказал Поплутин. — По очереди, с ведущего начну!

— Ваши действия, Семён Данилович?

— Надо заднего сперва, — подумал солдат. — Так, однако, лучше. Тогда всех можно свалить, раз бревно несут.

— Почему?

— Ну как же… Иначе разбегутся. Сам таскал, поди? Поднимать тяжело, на плечо бревно давит, задних людей не видать. Фашисты подумают, что запнулся ихний товарищ, упал. Сразу не бросят. Тут уж — действуй, остальных бей. Может, так лучше?

— Да, конечно, — согласился лейтенант. — Недавно один ваш товарищ упустил редкую цель. Не так действовал в подобной обстановке, поторопился. Переднего уложил, а остальные за бревном укрылись, уползли. Уже здесь, в блиндаже, обдумал, со мной поделился. Обещал поправку внести, если опять встретятся фашисты с брёвнами.

— Это я, — сказал Канатов, и все обернулись к нему.

— Ничего товарищи, — продолжал Репин. — Научимся. И теорию усвоим, и ценные, жизненные навыки возьмём на вооружение. Обстановка такая — приходилось уничтожать врагов кто как может. Теперь есть время для учёбы, вырвали. Скоро будем решать тактические задачи, нам приказано приготовиться к этому. Ваши наблюдения верные. По данным разведки, на переднем крае врага происходит смена. Истрёпанная в боях немецкая дивизия отводится в тыл. Свежая, недавно сформированная, направлялась к Ленинграду. Сюда ей пришлось завернуть, к болотам. Спеси и бахвальства у захватчиков — хоть отбавляй. Но все переменится. Сегодня было легко — завтра станет труднее. А это очень интересно, я не изучал, не слышал… Винтовка фашистского убийцы, «насторожённая» на его же голову; сработала безотказно. Я, Семён Данилович, посоветуюсь с командирами. Вроде бы и этот способ борьбы подходящий.

После занятий Номоконов решил поговорить с Юшмановым. Неужели не понял таёжный человек, почему много фашистов выходило к роднику. Нет, не за трупами такой оравой, не за водой, не из-за ночного выстрела из «насторожённой» винтовки… Неужели не заметил, проглядел? Худо это — пропадёт. Меткий человек лежал на нарах, задумчивый, спокойный. Номоконов прилёг рядом с ним и тихо, чтобы не слышали другие, заговорил:

— Берёзу возле родника замечал? Хугур глядел, догадался? Али пропустил?

— Чего?

— Гм, — опешил солдат. — Кажись, и якуты ставят… Однако городским ты сделался, отвык от тайги… Это я берёзу гнул, гриву вешал. Потому и приманулись фашисты к убитому. По нашему так: святое место объявил, никому нельзя трогать. А фашисты думали, поди, что за штука?