В РОДНОЙ ТАЙГЕ

Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживлённой прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан?

Нет, Семён Данилович, не все написал тебе председатель колхоза. Покаты был в боях-походах, неподалёку, за горой, вырос большой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками.

Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поредела тайга. Широкая просека прорезала её, откуда-то издалека протянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Здание школы разобрали, электростанции и клуба под железной крышей не видно.

А колхоз жил. В долине желтели небольшие квадратики полей. Неподалёку от села группа подростков и женщин убирала последние гектары пшеницы. Оглянулись люди, посмотрели на проезжего, опять замахали косами. Вручную…

И опять замерло сердце солдата.

С мая 1945 года ничего не знал Номоконов о своей семье. Читать он умел, но руки так и не научились владеть пером. Письма на родину выходили коротенькие, наверное, неинтересные — их под диктовку писали товарищи. То с Украинского фронта слал он весточки, то из госпиталя, а то вдруг с берегов Балтики. Все время менялись адреса, ответы из дому не находили «бродячего снайпера». Недельки через две после победы над фашистской Германией получил Семён Данилович письмо от сына Прокопия, но ответить не успел. Погрузка в эшелон, Забайкальский фронт, Маньчжурия… И отсюда ничего не написал. Не знают в семье, что отец совсем рядом.

Старший сын Володя лечится в армейском госпитале, а каким стал Прокопий? Пятнадцать годков стукнуло парню, большой, поди, теперь! Мишке на шестой год перевалило, а каков из себя Володя-второй? Не видел Семён Данилович своего меньшого сына. А ведь Володьке-второму скоро четыре года.

Вот и родной дом — покосившийся, притихший, с разрушенной оградой, с фанерными заплатами на окнах. Никто не встречал. Торопливо привязал Номоконов коня, но заметил свежие следы людей, выходивших совсем недавно со двора, облегчённо вздохнул, вошёл.

Задымлённая русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Равнодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего.

Это, без сомнения, были сынишки.

— Здравствуй, — сказал Номоконов, с трудом сдерживая упругие удары бешено колотившегося сердца. — Здравствуй, Миша!

— Здравствуй, — по-русски произнёс старший мальчик и опять склонился к обрезкам. — А у нас никого нет дома.

— Чего мастеришь? — присел Номоконов на кровать. — Болеешь, что ли? Где наши?

— Нет, не болею, — спокойно сказал Миша. — Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому?

— Я твой отец, — по-бурятски сказал Номоконов. —Аба… Домой приехал.

Встрепенулся мальчик, изумлённо посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевёл взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фронта кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номоконов всё, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами…

— Чего так глядишь? — дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. —Теперь вместе будем, не пропадёшь!

— Мой аба! — вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринулся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошёл к окну, невидяще посмотрел на улицу.

Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широкоплечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мохнатой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на крашеную дугу с колокольчиком, вошёл в дом и на миг задержался у порога.

— А я думаю, кто подъехал, — сдержанно сказал он. — Здравствуй!

— Здравствуй, — ответил Номоконов. — И ты совсем забыл меня, отвык? Эка война большая…

Блеснули глаза у сына, бросился к отцу на шею, замер. А Мишка —этот худенький чёрный козлёнок, так похожий на отца, уже вёл за руку маму — испуганную, все ещё не верящую Марфу Васильевну. Обнял Семён Данилович жену, прижал к груди, посмотрел на худые, с трещинами пальцы, гладившие его плечи, и понял, как дались этим рукам военные годы.

— Спасибо, Марфа, — сказал Номоконов. — Низко кланяюсь… За работу, за сынишек, за подмогу… А теперь не плачь.

Вечером, когда вся семья была в сборе, к снайперу, о котором часто сообщали газеты, пришёл в гости председатель колхоза — взъерошенный великан в засаленном армейском кителе. Он как-то писал, что «восхищён подвигами своего односельчанина», сообщал о трудностях, которые переживает колхоз «в связи с войной». Большой краснолицый человек, которого совсем не знал Номоконов, пришёл, как он сказал, «на огонёк», сел на почётное место и, хоть никогда не был в этом доме, по-свойски взялся за графин, налил себе целый стакан разведённого спирта.

— Рассказывай, орёл, рассказывай! — хлопнул он по плечу демобилизованного старшину. — Послушать тебя пришёл.

— Чего там, — махнул рукой Номоконов. — Фашисты за мной охотились, а я — за ними. Все известно теперь, писали… В общем, наша взяла.

— Ордена важные у тебя, почётные, — сказал председатель, — а вот званием обидели. Ну-ка, назови снайпера, который бы с начала до самого конца войны с винтовкой прошёл? Не найдёшь такого, знаю. Постреляет с годик, а там, смотришь, офицерские погоны надел, курсы открыл, молодых солдат стал учить.

— Бывало и эдак, — согласился Номоконов. — Многим ребятам я помог, командирами стали. Слышь, Марфа, а Мишка Поплутин, который тебе писал, в лейтенанты вышел! Здорово парень отличился. А из меня какой командир? Даже расписаться не умею, не учился в школе.

Очень просили председатель и другие гости, поэтому пришлось рассказать несколько случаев из боевой жизни. А потом Номоконов закурил трубку, сел рядом с гостем и сказал:

— Ты говори теперь. Про колхозную работу.

— Дела идут, — нахмурил брови председатель. — Пшеницу заморозки хватили, скот слабый, а с овса много не возьмёшь. Тридцать четыре двора, два десятка старух, три деда да шестнадцать подростков. Вот и командуем. Не растёт хлеб. Третий год подряд по шесть центнеров с гектара выходит на круг. Все сдаём. Спроси детей, много они лепёшек за войну поели?

— Раньше охотой крепко жили, — заметил Номоконов.

— А с кем будешь охотиться? — спросил председатель. — С бабами? Кто разрешит создать такую бригаду? Думали об этом, советовались. Отошёл зверь от наших мест, исчез. Мы как-то насчёт завода заикнулись — глины здесь много. А из района позвонили и спрашивают: «Нечем заняться, председатель? Вот тебе ещё пятьдесят гектаров овса на прибавку к плану».

— А зачем глина? — не понял Номоконов.

— Как зачем? Кирпичи можно делать, продавать.

— Пустое дело, — махнул рукой старшина. — В лесу не строят дома из глины. Скот надо разводить, картошка хорошо росла. А люди будут — солдаты домой возвращаются.

— Где твои солдаты жить будут? — спросил председатель. — Кто остановится в нашем селе? Слышишь, как поют провода? Шумят, гудят, а попробуй подключись! Чужие. На комбинате электрические лампочки на улицах светят, даже в кладовках горят, а у нас коптилки мигают. Люди на свет пойдут, понял?

Позже, когда графин был опорожнён, вплотную подвинулся председатель к Номоконову и заговорил:

— Меня снимут скоро, знаю… Да и не по душе мне это председательское место. Тебе вот что советую, слушай. Сколько у тебя ранений? Детишкам учиться надо, из-за этой работы и школу побросали. Потом не уйдёшь из села, поздно будет. А сейчас никто не задержит, валяй.

— Куда?

— К старателям подавайся, на комбинат. Свою лошадь имеешь — с большим добром будешь. Кто уехал — все хорошо устроились. Ты заслужил. Осмотрись завтра, прикинь и решай.

— Ладно, все прикину, председатель.

На рассвете проснулась Марфа Васильевна и вздрогнула: все события вчерашнего дня показались ей сном. Крепко спали сыновья, а Семена не было дома. Накинула она на плечи солдатский бушлат мужа и вышла на улицу. Двуколка стояла на месте. На снежной пороше, выпавшей за ночь, виднелись свежие следы.

— Куда это он?

Поздно вечером, когда ушёл председатель, долго держал Семён Данилович на коленях своих маленьких сынишек, трогал их за худенькие подбородки, ощупывал слабые руки, хитро подмигивал. Медвежьего сала надо парнишкам, сочной сохатины, изюбриных почек, облитых жиром. «Потерпите, — сказал, — ещё несколько часов, зверя завалю». Мало спал в ту ночь старшина, поднял голову, осторожно отодвинулся от жены, оделся, взял винтовку. К рассвету он был далеко от дома.

Повинуясь седоку, Шустрый рысью переходил через пади и лесные поляны, взбирался на пригорки. Вон там, за увалом, заветное место. Не только детям — всем надо мяса. Не может быть, чтобы не разрешили создать охотничью бригаду! Сам командир дивизии приказал выдать винтовку — понимает человек, для чего она нужна в таёжном колхозе. Чувствует Номоконов: напрасно начальники, приезжавшие в село до войны, распустили охотничью бригаду, отобрали берданки. Только совсем глупый человек обратит оружие против своего же кровного дела!

Рассветало, а Номоконов не видел звериных следов. Пожар случился, пал прошёл по урочищу? Раньше охотники никогда не приходили отсюда пустыми.

Номоконов взбирался на скалистые вершины, осматривал лес, прислушивался. В чащобы заходил следопыт, к ключам и самородным солонцам проникал, снова садился на коня, переезжал в другие пади. Ни одного следа сохатого, ни цепочки соболиного нарыска! Табунок рябчиков пролетел, белка прыгнула с дерева на дерево, косули наследили… Все не то, не то…

К вечеру, исходив и изъездив десятки километров, выстрелил Номоконов: сбил большого козла-рогача, вышедшего на утёс. Забрался охотник на гору, тронул ногой добычу и, усталый, присел на валежину.

На западе горело зарево заката. Светились старые камни, кусты багульника, стволы деревьев. В небе плыли большие косматые облака, а горизонт был чистым, предвещавшим назавтра добрый день. Матово белели остатки первой пороши, порывистый ветер приносил из низины свежие запахи поздней осени. Шумели, чуть раскачиваясь, деревья. На фоне вечерней зари оголённые, тоненькие веточки лиственниц были похожи на снайперскую сетку-вуаль.

Долго сидел Номоконов, погруженный в тревожные думы.

Далеко вокруг простиралась величественная кормилица-тайга. Близилась ночь, серый сумрак становился все гуще. На небе, как огни в деревеньке, загорались первые звезды, но охотник не торопился уходить. Шелестящее — поющие звуки надоедливо лезли в его уши. Встряхивал головой Номоконов, хмурился. Такой звук он слышал вчера, когда подъезжал к дому, так звенело над головой рано утром. Разговаривали провода, висевшие над тайгой. Опять вторглись они во владения охотников, снова близко подошли, зазвенели. Так было и раньше, когда строилась железная дорога. В непроходимые дебри убегал зверь от страшных звуков железа. Снимались с мест и уходили все дальше в тайгу охотники-тунгусы.

Эхо сильного взрыва прокатилось по таёжным распадкам. Второй, третий, четвёртый… Где-то позади, наверное на комбинате, рвали землю.

«Откуда тут быть большому зверю? — грустно подумал охотник. — Надо уходить отсюда, все бросить, перекочевать. В северные колхозы податься. Лошадь есть, три сотни патронов выдали… А может, правда, в старательскую артель записаться? Не себе ведь берут, а стране отдают люди намытое золото? Работают сообща и живут, сказывают, лучше.

А что говорит партия? Что сказал маршал? Какие слова говорил на прощанье командир дивизии?

— Надо засучить рукава и восстанавливать хозяйство.

Но что делать в колхозе? Опять гнуть полозья для саней, телеги ладить? Нет навыков к хлебопашеству, нет грамоты. А может, сторожем устроиться? Все-таки девять ран, четыре на руках… Ночью караулить колхозное добро, а днём на своём коне сенцо да дровишки возить? За деньги, которые все будут давать. Даже бедные вдовы. И охотиться на коз можно. Для себя хватит, сытыми будут дети».

Вздрогнул Номоконов от этих мыслей, поёжился, а потом освежевал гурана, взвалил на застоявшуюся лошадь, поехал домой.

«РАЗНОРАБОЧИЙ»

Утром следующего дня Номоконов был в правлении колхоза. Когда разошлись люди, получившие наряды на работу, он заглянул к председателю.

— А мне сказали, что ты на охоту уехал, — протянул тот руку. —Ну, снайпер, посмотрел нашу жизнь?

— Все прикинул, все глядел, — сказал Номоконов. — Вчера разведку делал. Это верно, мало стало зверя, не прокормиться колхозу. Однако, никуда не поеду. Так думаю, что здесь надо работать, в селе.

— Дело твоё, — сказал председатель. — Только вот ничего не выходит. Я-то знаю цену нашему хлебу… Машин нет. Да и народ износился, устал.

— Совсем ты испугался, паря, — вежливо сказал Номоконов. —Видно, не жил плохо. Ещё приходи: про отца своего расскажу, про старые годы. Это когда в чумах и юртах жили… И за границей насмотрелся. Вроде все блестит на улице, богато, а зайдёшь в дом —большую нужду увидишь, в семьях простых людей соль да картошку на столе. Ребятишек видел оборванных, никому не нужных. И заграничные люди хлеба у меня просили. Самое тяжёлое время выдержал народ, а теперь чего страшиться? Трудно будет, это так. А вот не должны все время плохо жить! Богатые здесь места, знаю. А паника — самое пропащее дело. У нас в полку тоже случалась. Погоди, председатель, послушай. Около Ловати дело было, немец обходил. Так вот… Митинг, помню, собрали. Один командир, с виду большой, сильный… Сказал, чтобы по одному выходили люди к свежим частям. Словом, чтобы каждый спасал свою шкуру кто как может. А потом другой выступил, такой же по званию, капитан. Надо, сказал, в кулак собраться, оружие приготовить, заграждения ставить, окопы рыть! Я тоже копал… Маленькой казалась траншея, ненужной. А капитан пулемёт ставил и говорил, что вспомним про этот день, когда в Германию с победой явимся! Так и получилось. Сперва зацепились, огонь открыли, на землю положили фашиста. А потом погнали, стало быть. Под конец войны быстро побежал фашист… В нашем хозяйстве зацепку надо найти. А потом наладимся.

— Ну хорошо, — нахмурился председатель. — Раз решил остаться — пожалуйста. Правильное дело. Я ведь от души, семью твою жалел… Только куда тебя приспособить? — забарабанил он пальцами по столу. — Бригадиры имеются… В столярке старичок трудится, тоже гнать нельзя. Вот так, товарищ снайпер, рабочие руки нам нужны.

— Думал, за большой должностью явился? — усмехнулся Номоконов. — Бери мои руки, давай задание!

— Вот это другое дело, — оживился председатель. — Сам понимаешь, как нужны люди. Пока на разных работах побудь, а там посмотрим. Дел много, успевай поворачиваться. Из детдома недавно приходили, просили дров подвезти. Кони заняты, может, на своём съездишь?

— Давай поеду, — сказал Номоконов.

Отборных дров привёз Семён Данилович детям, родители которых погибли в боях, помог распилить, наколоть. А вечером отвёл Шустрого в полупустую колхозную конюшню, ласково потрепал его по гриве, прошептал:

— Общим будешь, для всех.

Так после войны начал Номоконов счёт своих трудовых дел. По-прежнему курил он трубку, полированную, купленную в Маньчжурии у китайского лавочника. Можно было лишь представить, как сверкнула на ней, засияла первая послевоенная отметка «честной работы» — и такая песня есть у тунгусов из рода хамнеганов.

В первую послевоенную зиму «на разных работах» был Семён Данилович. Дров заготовил в тайге, навозил их целые горы — к правлению, к детдому, к избам стариков и слабых людей, искалеченных войной. Тепло стало людям. Не было навыков к хлебопашеству, но когда ему поручили возить на поля удобрения, горячо принялся за это дело. Заметили, что «справные» лошади у человека, ухаживающего за ними, и сбруя починена — подогнана, и телеги не скрипят, не разваливаются — назначили в колхозную мастерскую. Табуретки делал, телеги, рамы для парников. Начался сев — опять перевели на другое место. Зерно возил на пашни, воду, прицепщиком работал, сеяльщиком. Летом косил сено, ремонтировал дороги. Два года пас скот, потом две зимы проработал конюхом.

Давно уехал из села председатель колхоза, заходивший «на огонёк» к демобилизованному старшине. Теперь он работал на комбинате, и Номоконов не раз видел его, когда бывал там. Человек с красным лицом, одетый в добротный кожаный реглан, критически осматривал залатанную козью дошку конюха, протягивал руку и неизменно спрашивал:

— Ну, нашёл зацепку?

Отмалчивался Номоконов, отходил в сторону, а однажды не протянул руки: бывший председатель колхоза, жалкий, растерянный, подошёл к нему в чайной.

— Богатым стал, в костюм оделся! Может, вместе выпьем, снайпер?

— Пропащий ты человек, — покачал головой Номоконов. — Кругом лишний.

Постепенно крепло хозяйство таёжного колхоза. Сперва свежие доски появились на прохудившихся крышах, молодые тополя зазеленели в палисадниках. А потом все чаще стали наведываться в село новенькие тракторы из МТС, автомашины и комбайны. За околицей выросли постройки животноводческой фермы. В селе открылись почтовое отделение и начальная школа. Неплохие урожаи зерна стала давать удобренная земля. Пришло время, когда на трудодни было выдано хлеба столько, что хватило на весь год.

Не стали сниться Номоконову тяжёлые сны — уже мало что напоминало о войне. Как-то приехал научный работник из Ленинграда, попросил передать для музея трубку с отметками об охоте за фашистским зверьём, «Памятку снайпера», спросил, кому Семён Данилович сдал свою винтовку № 2753, облегчившую, как он сказал, участь не одного ленинградца.