Говорилось в ней: «После того как почивший всевысочайший князь император Максимилиан, дорогой господин и достославный предок наш распорядился выплачивать любимому нами и империей верноподанному Альбрехту Дюреру в течение всей его жизни сто гульденов из причитающихся нам и империи городских налогов… повелеваем также и мы со всей серьезностью и желаем, чтобы вы отсчитывали и уплачивали вышеупомянутому Альбрехту Дюреру сто гульденов пожизненной пенсии…»

На радости устроил Дюрер пир. Николаса одарил, его дочери дал семь пфеннигов, супруге кузена — целый гульден, даже слуге приподнес гравюру Немезиды, случайно под рукой оказавшуюся.

Через день решили возвращаться в Антверпен. В этот раз Николас советовал плыть по Рейну: сейчас речной путь надежнее, ибо осенняя распутица превратила все дороги в непролазную топь. Последовали его совету — и прокляли все на свете. Холодно. Льет дождь, от которого негде укрыться. Уже в Эммерихе пришлось прервать путешествие. Поднялся ураган, ветер вздымал волны на Рейне, чуть не обнажая его дна. Несколько дней просидели в городишке, где и в ясную погоду делать нечего, а в такую и вовсе от скуки можно удавиться. Когда непогода утихла, поплыли дальше. Вошли в Масс, добрались до Боммеля. Здесь их опять настигла буря. Искушать судьбу дальше Дюрер не захотел — нанял повозку, и потащились шагом по раскисшей дороге.

Только 22 ноября прибыли в Антверпен. Неделю сушили промокшие вещи. Портрет Максимилиана пришлось подновлять — переезды под дождем его изрядно попортили…

Агнес считала, что делать в Нидерландах больше нечего. Ей то и дело рисовались страшные картины опустошения их жилища в Нюрнберге — пожары, набеги грабителей и тому подобное. Она уехала бы домой прямо из Кёльна вместе с нюрнбергскими послами, если бы не вещи, оставленные у Планкфельта, да еще опасение оставить без присмотра мужа.

Клуб гильдии святого Луки, частым гостем которого собирался стать Альбрехт — нужно ведь наконец набраться опыта у антверпенских художников, — приобрел в ее представлении черты некоего вертепа, как только она узнавала, что там постоянно бывают поэты и музыканты, являвшиеся, кстати, членами гильдии. Уговаривать ее пришлось долго, тем более что деньги, взятые из дома, подходили к концу и нужно было изыскивать возможности, чтобы как-нибудь продержаться до весны. Запас гравюр растаял, в основном они ушли на подарки. Правда, был еще выход — взять заем у фуггеровскою фактора, который прямо-таки навязывался с деньгами. Но этот путь Дюрер отверг, ибо он означал кабалу, полное подчинение воде хитрого и назойливого Штехера. А ему нужна была полная свобода. Выход был в том, чтобы свести расходы до минимума. Ведь наверняка возможности еще раз побывать в Нидерландах у него не будет.

Ни о каких оргиях, которых так опасалась Агнес, естественно, не могло быть и речи. Возвратившись в Антверпен, Дюрер всецело посвятил себя встречам и беседам с живописцами. Он присутствовал на заседаниях гильдии святого Луки, посещал мастерские художников. Здесь наслышался он многого о мастере Квентине, с которым так и не мог встретиться. Чем больше он о нем узнавал, тем большее уважение испытывал. Мастер Квентин царствовал в нидерландской живописи не только потому, что был старшиной гильдии святого Луки. Уважали его и просто как человека, и за бесспорное мастерство, и неутомимую настойчивость. Любуясь картинами прославленного художника, с трудом верил Дюрер в то, что до тридцати лет Массейс был отменным кузнецом и о живописи в лучшем случае знал понаслышке. И надо же такому случиться, что влюбился он в некую девицу, а его соперником оказался художник. Квентин проявил упорство: ровно через год стал мастером живописи и вступил сам в гильдию святого Луки. Перед этим подвигом во имя любви и любимой трудно было устоять; та, в честь которой он был совершен, отдала Квентину руку и сердце. Человек, рожденный для побед!

Дом Массейса на Шутерхофстраате, который Дюрер еще раз посетил, тоже своего рода достопримечательность. Под потолком — хоровод купидонов. В углу на постаменте — фигура святого Квентина, собственноручно отлитая Массейсом. На надкаминной полке — четыре купидона, держащие в руках различные музыкальные инструменты. Статуэтки? Нет, просто картина, исполненная гризайлью. Но как исполнена! Фигуры обрели объем и жизнь. Домоуправитель рассказывал, что эти медальоны мастер писал ночами, поэтому и избрал серую краску — для работы с нею не нужен солнечный свет. Да, сейчас трудно поверить, как самозабвенно он тогда работал — до головокружения, до рези в глазах. А потом пришла смерть и унесла ту, ради которой он жил. Все потеряло для него интерес. Хотя и сейчас он пишет много, но уже не ищет нового. Молодые встают с ним вровень. К примеру — Лукас ван Лейден, Лука Лейденский.

Это имя Дюрер слышал уже не в первый раз. Слава пришла к Лукасу, когда ему было всего лишь двенадцать лет. Прежде чем встретиться с ван Лейденом, Дюрер изучил гравюры, на которых тот специализировался. Изучил и искренне пожалел, что бог не дал ему Лукаса в сыновья. Работы молодого художника поражали зрелостью, точностью и совершенством. Но когда в доме святого Луки его познакомили с двадцатисемилетним ван Лейденом, скорбь преисполнила сердце Дюрера. Лукас явно не был жильцом на этом свете, смерть уже отметила его своей печатью. Да, правы древние: боги рано забирают тех, кому дали слишком много. Труд, неустанный и яростный, на который подвигнул себя с детства ван Лейден, истощил все его силы. С него написал Дюрер портрет, постаравшись прежде всего передать пытливый и одновременно уже угасающий взгляд Лукаса.

Недели через две Дюрер прервал изучение творчества антверпенских коллег. Любознательность погнала его на север. Та самая буря, которая чуть было не вытряхнула из него душу во время поездки по Рейну, выбросила на берег Зеландских островов огромную рыбу. Такой в Нидерландах еще не видели. Не мешкая Дюрер отправился в Берген. Кто знает, представится ли еще когда-нибудь возможность увидеть морское чудовище собственными глазами? Агнес ни за что не хотела отпускать мужа и денег на поездку не дала. Пришлась тайком от нее занять у Бастиана Имхофа пять гульденов и вечером 3 декабря, будто проказливый мальчишка, Альбрехт сбежал из дома, не захватив даже теплых вещей.

В Бергене застрял Дюрер на целых два дня. Ждал попутного судна, которое доставило бы его на острова. Поторопился купить в подарок Агнес платок, лишив себя гульдена и семи штюберов, которые очень бы пригодились для расчета с хозяином постоялого двора. Договорились после долгих пререканий, что Дюрер вместо платы нарисует ему портрет его самого, его супруги и двух дочерей. Хорошо, что семья хозяина гостиницы оказалась не очень многочисленной.

Вышли в море темной ночью и, отойдя на милю от берега, стали на якорь. Непонятно ради чего проболтались на волнах всю ночь. К утру зуб на зуб не попадал, руки и ноги онемели. А на судне ни сухаря, ни глотка вина. Когда стало светать, не спеша отправились дальше, забегая на каждый из семи Зеландских островов. Наконец повернули к самому крупному из них — и в самый раз, ибо с моря надвигался шторм. Капитан сказал, что именно на этот остров море и выбросило рыбину.

Море, будто осатанев, рвало причальные тросы и со злостью бросало камни на утесы. С трудом закрепив канат, стали переправляться на берег. Почти все сошли — остались лишь Дюрер с сопровождавшим его земляком Кецлером, две старухи с мальчиком да капитан. Но тут море подхватило корабль, стоявший рядом, и, будто щепку, метнуло на их суденышко. Не лопни причальный канат, видимо, закончился бы на этом жизненный путь нюрнбергского мастера. И дальше было не лучше. Потащила их волна в открытое море. Заметались на берегу матросы. Только чем они могли помочь? И что мог сделать капитан, оставшись один на судне, кроме того, как взывать к святому Николаю, заступнику терпящих бедствие. Больших усилий стоило Дюреру добиться от него ответа на вопрос, что делать. Единственное их спасение, сказал капитан, поставить хотя бы малый парус. И ведь поставили! Откуда только сила и сноровка взялись! Побежало суденышко к берегу, а навстречу ему уже спускали лодки. Закрепили канат, и капитан, с которого набожность мигом слетела, помчался, на ходу рассыпая проклятия, выяснять отношения с хозяином парусника.

Целые сутки бесновалась буря. Когда улеглась, отправился Дюрер, захватив с собою рисовальные принадлежности, на берег смотреть морское чудище. Но его там уже не было — волны вернули диво родной стихии.

Одним словом, вернулся Альбрехт в Антверпен разочарованный. Да еще и слег, по-видимому, надолго. Дорого обошлась ему ночь, проведенная в открытом море. Антверпенские лекари, почти все перебывавшие у ложа мастера, в большинстве своем сошлись на болотной лихорадке, но не могли решить, чем лучше ее лечить. Комната Дюрера стала походить на аптеку: каких только снадобий он не перепробовал за это время!

Что и говорить — денег они стоили немалых. Рождество 1520 года антверпенские живописцы встречали без Дюрера. Более или менее поправился он лишь к масленице. Стал отдавать визиты вежливости всем, кто посетил его во время болезни. Болезнь, похоже, удалось перебороть. Воспрянул духом. А тут подкатили и карнавалы. Самый великолепный устроил португальский посланник Томаш Лопеш для избранного антверпенского общества. Чтобы угодить гостям, выложил он, видимо, чуть ли не сотню гульденов. Зато праздник удался на славу. Слуги не успевали подносить блюда с жарким и кувшины с вином. Правда, никого не неволили: хочешь есть — садись за стол, не хочешь — переходи в другую залу, где сначала танцевали, а затем устроили состязание масок. Вот когда пригодились Дюреру уроки танцев, полученные в Венеции. Показал антверпенцам, что искусен не только в живописи, но и в пляске. И за карточным столом оказался удачлив — у некоего Кастеля выиграл целых два гульдена. Чтобы как-то утешить проигравшего, нарисовал его портрет. И других рисовал но правилу Леонардо: чтобы было смешно, удлини и без того длинный нос, а большой рот растяни до ушей. Никто не обижался — на то и карнавал. Некоторые его шуточные рисунки даже покупали. Эх, прошли времена, когда чувствовал себя богачом, раздаривал свои творения каждому встречному и поперечному.

Чертовски везло ему в эту ночь! Родриго д'Альмадо изъявил желание приобрести какую-нибудь из картин Дюрера. Предложил ему написать святого Иеронима и тут же за столом сделал набросок, чтобы мог португалец наглядно представить, какую картину мастер собирается создать. Седой старик сидит за столом в задумчивой позе, показывает пальцем на человеческий череп. Не будет на этой картине ни львов, ни фолиантов — обязательных атрибутов святого Иеронима. Родриго с замыслом согласился. Да, именно такая картина нужна. Полез сразу за деньгами, но Дюрер сделал широкий жест: так между друзьями не водится, с них он задатков не берет. Сразу же после празднества пришлось приступить к работе.

После масленицы прошел слух, что собирается вскоре прибыть в Антверпен Эразм Роттердамский, чтобы уладить кое-какие дела. Видимо, покидает он все-таки Нидерланды. Остановится, вернее всего, у секретаря антверпенского суда.

Так оно и случилось. От секретаря сразу же прислали за Дюрером — Эразм пожелал с ним встретиться. На сей раз точно зная, что от него потребуется, приказал Дюрер заблаговременно доставить на место принадлежности для рисования, да и сам прибыл задолго до обеда. Эразм появился через полчаса и, как был в шубе, сразу же направился к камину. Холода метр не выносил. Жил на грешной земле, словно мученик, ему бы теплые, вечно благоухающие райские кущи, вот там бы он парил духом, не обремененный зябнущей плотью!

Мудрость неудобна тем, что удерживает простых смертных на дистанции. Не знаешь, как к ней и подступиться. Но Эразм умел преодолевать расстояние, отделявшее его от других. Вот и сейчас, заметив возникшее смущение, философ начал беседу с притчи, которую некогда слышал. Пригласил как-то фламандский богач гостей, и один из них, персона высокого ранга, так близко сел к огню, что загорелся низ его шубы. Знал хозяин, что не терпит вельможа, когда к нему обращаются без разрешения, поэтому робко спросил, не соизволит ли тот выслушать его. И получил в ответ: если весть не из радостных, то лучше поговорить о ней после ужина. Хозяин решил молчать. Когда после трапезы вельможа сам поинтересовался, что хотел сказать хозяин, ему показали огромную дыру на его богатой шубе. Так что, мол, будем без робости говорить о вещах и печальных и радостных. С этим и сели за стол.

Но было мало радости в их беседе. Предстоящий отъезд Эразма из Нидерландов не располагал к ней. На сей раз коснулся философ и Лютерова учения, не вдаваясь, однако, в подробности, хотя, как подчеркнул, ознакомился он с ним самым тщательным образом. Непримиримость рождает насилие. Нельзя, как делает это Лютер, подвергать все огульному осуждению. В этом Эразм видит опасность — и немалую. Может наступить всеобщее одичание нравов, рухнет прежняя мораль, не дождавшись рождения новой. Гонения и преследования станут нормой. К чему далеко ходить? Один из изгнанников — первый, но не последний — сидит здесь. На старости лет приходится распрощаться со всем дорогим — домом, рукописями, книгами. Скоро примутся за августинцев, чтобы не распространяли они учения Лютера. В Брюсселе уже выражали недовольство деятельностью их приоров — Якоба Пробста и Генриха фон Цутпена… Дюрер, услышав это, опустил глаза — показалось ему, что, говоря о приорах, Эразм посмотрел в его сторону. Да, мастер Альбрехт встречался и с ними, беседовал о вопросах веры. На днях дали ему понять, что этого делать не следует, если хочет он сохранить благорасположение Маргариты. Сбылось предсказание Эразма. Вскоре после отъезда Дюрера Пробст был арестован, но благодаря друзьям бежал в Германию, и Дюрер принимал его в своем доме в конце 1521 года, а Генриха фон Цутпена агенты инквизиции нашли и среди немцев. Он был возвращен в Нидерланды и после пыток сожжен на костре.

Обед постарались не затягивать — знали, что Эразм из-за камней в почках не может долго сидеть. Поэтому и писал и читал он всегда стоя. Когда хозяин дома провел философа и художника в свой кабинет, Эразм сразу же направился к секретеру. Попросил бумагу, чернила и перо: пока Дюрер будет рисовать, он сочинит письмо другу. Нечего зря тратить время. И за работой не оставался Эразм спокойным: то хмурил лоб, то иронически хмыкал. Дюрер наконец получил возможность как следует рассмотреть знаменитого мудреца. Был Эразм роста выше среднего, рыжеватее Дюрера. Несмотря на преклонный возраст, сохранил румянец на щеках, и лишь глубокие морщины у глаз да на лбу выдавали то, что лучшие его годы давно уже позади.

Кончив писать, остался Эразм возле секретера, чтобы дать художнику возможность нанести последние штрихи. Потом не счел за труд побеседовать с ним о живописи и, прощаясь с гостями, повторил то, что сказал Дюреру с глазу на глаз. Как известно, сравнивают мастера с Апеллесом, но он считает это неверным. Выше, несомненно выше древнего грека Дюрер: не велика честь прославиться яркостью красок. А Дюрер достиг такого совершенства, что в состоянии одними чернилами передать все: свет и мрак, форму и содержание. Да что здесь. говорить — разве только это! Подвластны ему солнечный свет, раскаты грома, вспышки молнии и даже человеческий голос. Если кто не верит на слово, может сам убедиться, раскрыв дюреровский «Апокалипсис»!

Договорились, что гравюру Дюрер будет исполнять не здесь, в Антверпене, а дома. Как только Эразм найдет новое пристанище, он напишет Пиркгеймеру, куда следует направить готовый портрет. Но заранее может сказать: в Германии он жить не станет. Получил таким образом художник время для размышления. А подумать было над чем. Дважды встречался Дюрер с Эразмом, и каждый раз представал тот перед ним в новой личине. Какая из них его собственная?

Полностью переключился теперь Дюрер на «Св. Иеронима». Отказался от искушения изменить композицию, предложенную Родриго, насытить ее деталями. А то ведь он упростил ее до крайности. Будет ли португалец доволен, если увидит вместо святого Иеронима девяностолетнего старца, которого зарисовал Дюрер с натуры в первые дни пребывания в Антверпене и которого Родриго, вые всякого сомнения, не раз встречал на улицах города? Но, тщательно взвесив, оставил все так, как было: времени мало, и деньги нужны. Полонир, однако, пришел от картины в восторг — постиг, мол, Дюрер кажущуюся простоту нидерландцев, за которой скрывается великое мастерство.

Тем временем Агнес и Сусанна с помощью Планкфельта уже упаковали вещи. 16 марта передал Дюрер свой багаж Якобу Геслеру, попросив доставить его в Нюрнберг и передать на хранение Имхофу-старшему.

Назначенный на ближайшие дни отъезд, однако, не состоялся. Как же это так получилось, что досточтимый мастер до сих нор не был в Брюгге? Такой вопрос задал на обеде у аугсбургского патриция Ганса Любера живописец Ян Проост. Дюрер, не найдя себе оправдания, смущенно развел руками. А Ян продолжал искушать: самые лучшие живописцы обосновались в Брюгге. Тот, кто не видел брюггской «Мадонны» Микеланджело, достоин глубокого сожаления. В итоге 6 апреля 1521 года барка уносила Дюрера не по Рейну в сторону дома, а по Шельде — в Брюгге, в гости к Яну Проосту.

Дюрер твердо решил: никаких приемов и встреч — только знакомство с творчеством прославленных мастеров! В «Доме кайзера» видел он капеллу, расписанную Рогиром ван дер Вейденом, в капелле гильдии живописцев — алтари Яна ван Эйка и Ганса Мемлинга. Вместе с Проостом посетили еще несколько церквей. Ян не обманул его: действительно — кто не был в Брюгге, тот не знает нидерландской живописи! Казалось, весь город до отказа был набит картинами. В дневнике, с которым Дюрер теперь не расставался, появилась запись, что видел он и «Мадонну» Микеланджело. Но ни хвалы, ни порицания.

Данный самому себе обет пришлось, однако, нарушить сразу же: далеко за полночь затянулся ужин у Яна Прооста, обедать Альбрехта пригласил золотых дед мастер Марк Глазер. Состоялся прием в честь высокого гостя и в гильдии брюггских живописцев. Коллеги дарили кувшины с вином и поднимали кубки за его здоровье. Тщетно Альбрехт пытался запомнить имена собравшихся, разобраться в этом калейдоскопе одежд, лиц, голосов. Потом яркие огни стали подергиваться дымкой, перед глазами поплыли зеленые тени, он перестал понимать смысл произносимых слов. Начинался приступ болезни, и Дюрер попросил разрешения удалиться. Весть о недомогании уважаемого гостя мигом облетела стол, и все шестьдесят человек, сидевшие за ним, поднялись, готовые сопровождать его.

Очнувшись утром от тяжелого сна, Дюрер стал собираться в Антверпен, Но оказалось, что надо ехать еще в Гент и что нельзя отказаться от этой поездки, так как его уже ждут, надеются увидеться с ним.

Члены совета гентской гильдии живописцев во главе с деканом вышли встречать мастера к городским воротам. Снова был прием в его честь. И еще одна ночь, проведенная в лихорадке, без сна. Утром 10 апреля он проснулся с твердым намерением возвратиться в Антверпен. Однако не мог лишить себя удовольствия полюбоваться городом, поднявшись на звонницу церкви святого Иоганна. Когда, с трудом отдышавшись, взглянул, преодолев головокружение, вниз, на Гент, лежавший перед ним как на ладони, поразился его красоте.

Сверху ему показывали соборы, сообщали о сокровищах, собранных там. Альбрехт делал вид, что внимательно слушает, по мысли его были далеко. Под конец выразил желание осмотреть мост, на котором обычно казнят преступников, и церковь, где хранился знаменитый алтарь братьев Эйков. Мост не представлял ничего особенного. Правда, там находились две картины, установленные для устрашения граждан: одна из них повествовала о казни отцеубийцы, вторая — о наказании преступника, видимо, известного гентцам. Дюреру они ничего не говорили. В церкви же ему стало плохо. Какая слабость! Тело налилось свинцом. Хочется сесть, закрыть глаза, заснуть. Художник попросил оставить его одного подле алтаря: он сделает для себя несколько зарисовок. Сел на скамью, положил на колени доску с листом бумаги… Механически водил карандашом. Скопировал, однако, не Еву, не богородицу и не бога-отца, на которых обращали его внимание гентские коллеги и которые действительно были великолепны, а льва, к тому же очень плохо и неизвестно зачем.

Во второй половине дня Дюрер покинул Гент.

Снова лучшие лекари Антверпена толпились у постели, снова покачивали многомудрыми головами и заводили глаза к потолку, будто там можно было вычитать, как помочь Дюреру. Агнес не отходила от мужа, и, очнувшись от забытья, он постоянно видел перед собою ее лицо, постаревшее, озабоченное. Временами из мрака вдруг выплывало милое личико Сусанны. Он удивлялся, что пи разу не увидел своих антверпенских друзей. Удивлялся и снова впадал в беспамятство. Друзья же сидели внизу, готовые прийти на помощь в любую минуту. Они приносили с собою какие-то снадобья, амулеты, травы. Португальские факторы прислали своего врача, но и тот не помог Дюреру. Родриго завалил его сахаром. Как он слышал, кто-то вылечился от такой же болезни, поглощая подслащенную воду. Только в конце апреля больной стал на ноги. Болезнь поглотила все деньги. И к тому же он был обречен на дальнейшее пребывание в Антверпене, так как медики но пускали его в путь.

Нестерпимо медленно тянулось время, тем более что Дюрер почти полностью отказался от посещений антверпенских живописцев, да и рисовал крайне редко. Из гостиницы он выходил мало, проводя большую часть времени на половине Йобста. Вот там и услышал новость, которая едва не уложила его снова в постель.

Приехавшие под троицу в Антверпен очевидцы рейхстага в Борисе сообщили: Лютера нет в живых. Произошло же это так. Отлучив в январе 1521 года его от церкви, папа решил во что бы то ни стало добиться публичного отречения Лютера от еретических заблуждений. Через своего легата Алеандера папа вырвал у нового императора приказ Лютеру явиться в Вормс. На рейхстаге 17 апреля реформатор предстал перед высшим собранием. Едва слышным голосом, без эмоций и интонаций, изложил он судьям основы проповедуемого им учения. Этот тактический прием расценили как сдачу Лютером своих позиций. Алеандер готов был потирать руки в предвкушении победы. Но тут Лютер возвысил голос и произнес заключительную фразу: на том стою и не могу иначе, да поможет мне бог! Реформация подняла знамя борьбы. Рейхстаг объявил Лютера вне закона. Разыгрывая роль рыцаря, который держит данное слово, Карл отправил Лютера из Вормса, дав ему конвой во главе с Каспаром Штурмом, тем самым, которого рисовал и с которым беседовал Дюрер в Ахене. Недалеко от Эйзенаха Штурм приказал конвою поворачивать назад. Императорская охрана ускакала, оставив Лютера на дороге. Внезапно появились какие-то люди, забрали его с собою и увезли неизвестно куда. Были все основания предполагать, что его убили…

Колыхалось тусклое пламя светильника. Дюрер записывал в дневник мысли, одолевавшие его весь день после того, как услышал он рассказ о гибели Лютера.

В эту страшную для Дюрера ночь родился знаменитый «плач по Лютеру» — один из значительнейших памятников немецкой литературы, произведение, написанное не чернилами, а кровью раненого сердца.

«Жив ли он еще или они убили его, этого я не знаю; и претерпел он это за христианскую правду и за то, что обличал нехристей пап, пытающихся всей тяжестью человеческих законов воспрепятствовать освобождению Христа, также и потому, что у нас грабят плоды нашей крови и нашего пота, так бессовестно и постыдно пожираемые бездельниками, и жаждущие больные люди должны из-за этого погибать голодной смертью. И особенно тяжело мне оттого, что бог пас, быть может, еще хочет оставить под их ложным и слепым учением, выдуманным и установленным людьми, которых они называют отцами, из-за чего слово божье во многих местах толкуется ложно или вовсе умалчивается…»

Дюрер изливал свою скорбь, горевал о несбывшихся надеждах. Тусклый огонек светильника мигнул в последний раз и угас. Дюрер сидел, низко наклонив голову к столу. Не замечал, что за окном уже начался рассвет. Он думал о человеке, с которым недавно встречался и говорил, он размышлял о том, сможет ля он заменить того, кого только что оплакивал.

«О Эразм Роттердамский, где ты? Посмотри, что творит неправедная тирания мирского насилия и сил тьмы! Слушай ты, рыцарь Христов, выезжай вперед рядом с господом, защити правду, заслужи мученический венец. Ты ведь уже старый человек, и я сам от тебя слышал, что даешь себе еще только два года, когда ты еще будешь в состоянии что-нибудь сделать. Посвяти их на пользу Евангелия и истинной христианской веры и дай услышать твой голос, тогда врата ада — папский престол — будут, как говорит Христос, бессильны против тебя…»

Взывая к Эразму, понимал Альбрехт, что никогда тот не заменит Лютера — слишком осторожен и уступчив. Но где же человек, который поднимет упавшее знамя? Размышления его были прерваны Планкфельтом, крикнувшим еще с порога: жив Лютер! Сидят сейчас внизу купцы из Аугсбурга, принесшие в Антверпен весть, что курфюрст Фридрих надежно укрыл реформатора в Вартбургском замке. Не бросил Каспар Лютера на произвол судьбы, а спас, передав под крепкую защиту. Вот ведь как оборачивается дело! Жизнь снова обрела краски, но остались в дневнике горестные страницы — память о тревожной бессонной ночи.

Теперь можно отправиться и на знаменитую антверпенскую ярмарку, на которую давно уже тщетно зазывала его Агнес.

Встретил здесь множество друзей. Живописцы вынесли на всеобщее обозрение картины, граверы стояли за прилавками, расхваливая свой товар. Встала за прилавок и Агнес. Полдня всего поторговала — кончился запас привезенных гравюр. После этого занялась Агнес закупкой различных мелочей, необходимых в хозяйстве. А Дюрер, к своей радости, был предоставлен самому себе. Отправился смотреть, что нового у собратьев по ремеслу. Задержался у прилавка мастера Хоренбоута — заинтересовали его гравюры. Действительно, мастер умелый, хоть и не сравняться ему с Лукой Лейденским. У Дюрера глаз наметан. Некоторые гравюры по манере исполнения вроде бы Хоренбоута, а все-таки не его. Ученики, что ли? Мастер замялся. Не совсем так: это работы его восемнадцатилетней дочери Сусанны. Быть не может! Богом не дано женщине постигнуть мужское ремесло. Но Хоренбоут зазвал к себе домой. Пригласил Сусанну, приказал ей принести свои рисунки и гравюры. Смотрел Дюрер и дивился: впервые в жизни встретил женщину, которая своим умением могла потягаться с мужчиной. Всего-навсего гульден оставался у пего в кошельке, отдал его Сусанне без всякого сожаления.

Май пролетел — не успели оглянуться. Все! Пора в путь. Рассчитался со всеми, кому был должен. Все-таки пришлось обратиться к Штехеру за деньгами на обратный путь. Много гульденов требует дорога, так много, что даже не по себе становится, когда вспомнишь, сколько таможен предстоит пройти. А с другой стороны, не раз уже приходилось убеждаться: приняв решение, спеши его выполнить, не откладывая на завтра, иначе обязательно что-нибудь да помешает. Так и сейчас случилось. Прибыл гонец от Маргариты: наместница приглашает мастера Альбрехта в Мехельн. Делать нечего — отправился вместе с Агнес. Опять на коленях портрет Максимилиана. Повозка завалена корзинами, свертками, бутылями — Агнес закупила провизии на целый гульден, ибо прослышала, что в Мехельне за все требуют тройную цену.

Запасы не пригодились — глава гильдии мехельнских живописцев Генрих Кельдермап пряло от заставы повез Дюреров к себе в дом обедать, а потом оставил у себя на все это время. И не захотел даже слушать, когда заговорил Альбрехт про гостиницу. Задержаться же пришлось довольно долго. У Маргариты опять появились более важные дела, чем прием какого-то художника. Мехельн — городок небольшой, они его с Кельдерманом осмотрели меньше чем за полдня. Затем Дюрер побеседовал с живописцами. Побывал у пушечных дел мастера Ганса Попенройтера. Поспорили, есть ли защита от орудийного огня? Альбрехт утверждал, что есть. Попенройтер не соглашался.

Наконец появился слуга из дворца. Захватив портрет, отправился Дюрер на аудиенцию, которой ждал чуть ли не год. Провели его в покои к Маргарите, набитые придворными и фрейлинами. Они не стесняясь принялись рассматривать знаменитого художника, словно заморское чудо. Помедлив, правительница соизволила нарушить молчание. Хотя и говорили о ней, что покровительствует-де она наукам и искусствам и живо интересуется всем новым в живописи и литературе, но беседа долго не могла сдвинуться с обыденных тем. Как здоровье, как поживает его супруга? Понравилось ли ему в Антверпене? Проговорили так некоторое время, приятно улыбаясь друг другу и произнося мало что значащие фразы. Но совсем по-другому зазвучал голос Маргариты, когда коснулась она положения дел в Нюрнберге. Куда девалась вся любезность! Большой опасности подвергает себя имперский город, становясь на сторону Лютеровой ереси! Ведь не безразлично Нюрнбергу, будет ли он пользоваться милостью Карла, ее племянника, или же на него обрушится его гнев. Нельзя попустительствовать сторонникам Лютера, с ними надо обходиться сурово. Словом, было повторено то, что уже слышали нюрнбергские послы из уст самого императора.

Так вот зачем он был зван во дворец! Прослышав о предстоящем отъезде художника, наместница решила через него довести до сведения нюрнбержцев, что ожидает их, если перестанут они повиноваться. Непредвиденный оборот приобрела беседа, и не знал Альбрехт, что отвечать. Растерялся. Неуклюже протягивая Маргарите портрет Максимилиана, косноязычно вытягивал из себя фразы о признательности и почтении. Наместница бросила на подарок беглый взгляд и отмахнулась от него как от наваждения. Приказав одному из стоявших рядом придворных показать живописцу картины, собранные во дворце, направилась к выходу. Склонились в поклонах кавалеры, присели дамы. Зашуршали юбки, скрипнули двери. Аудиенция окончилась.

С царедворцем-провожатым побрели по многочисленным залам. Только не то состояние духа, чтобы безмятежно предаваться созерцанию прекрасного. Придворный бубнит что-то о непорядках в Нюрнберге. Мастер рас-сеянпо кивает головой. Согласен, мол, согласен. А что же все-таки там происходит? Вести оттуда — отвечает — скупы и противоречивы. И Пиркгеймер перестал писать. В другой бы раз перед картинами Яна ван Эйка простоял не меньше часа, а здесь взглянул мельком и прошел мимо. Задержался у работ Якопо ди Барбари. Все-таки напрасно его порицают — был у него свой стиль, и не в пример другим от нового не открещивался итальянец, пытался идти в ногу со временем.