Дом он устроил на славу, окружил себя многочисленною дворней и совсем устранился от всякого дела.
      И боярыня была с ним одного склада, радуясь больше миром да спокоен, чем почетом. На радость им и на счастье, росла у них малолетняя Олюшка, оглашая своим лепетом терем и девичьи. Обручили они ее по сговору с сыном князя Теряева-Распояхина, и не было у них уже никаких ни дум, ни забот.
      Даже от почетной должности губного старосты отказался боярин, сказав просившим его:
      - Кланяюсь низко за высокую честь, господа честные, а только не по мне сия тягота великая. Живу я со всяким в миру и добром согласии, а тогда и ссора, и зависть, и корысть. Простите, Христа ради! Угостив выборных, он наделил их по обычаю подарками и отпустил с честью, проводив без шапки до самых ворот.
      Тихо и мирно протекала его жизнь.
      Рано по утру поднявшись с постели, собирал он всю свою челядь и со своей женой шел в церковь, что стояла на его дворе, и слушал заутреню, которую пели священники Микола и дьячок Пучеглазов. Потом каждому из дворовых наказывал работу на день и шел с управителем по кладовым и амбарам, по клетям да подклетям, блюдя и пересчитывая добро; а тем временем жена его с старой своей кормилицей задавала сенным девушкам работу и затем сама садилась за пяльцы.
      Два часа спустя все снова шли в домовую церковь и слушали обедню, после чего до обеденной поры боярин занимался своими делами. Говорил ему управитель про домашние дела и делишки, а он чинил над своими холопами и суд и расправу; приезжали из его вотчин, - из под Москвы, из под Калуги людишки со своими челобитьями, заказами, когда с данью или подарком, и боярин слушал их, кого награждал, кого за волосы трепал, кого батогами наказывал, и наконец в двенадцать часов шел обедать со своей женой, коли гостя не было. Обедал он плотно, сытно, запивая медом и винами жирные блюда, хотя в постные дни берегся от всякой снеди и чтил каждый пост неукоснительно.
      После обеда ложился он на пуховые перины в своей горенке и спал до вечерни.
      И в то время, как храп его оглашал покои от низа до верху, спала и его супруга в своем тереме, спала и вся челядь по своим клетям, все, кроме сторожа у ворот да мамушек, что доглядывали за дочкой боярской.
      Просыпался барин и шел к вечерне, отстояв которую, уже весь отдавался семейной жизни: принимал гостей, играл в тавлеи, в шахматы, слушал захожего странника, а иногда шел в терем к жене и там прохлаждался.
      Каждый год в декабре месяце в память дня, когда он встретил и полюбил жену свою Ольгу, он устраивал великое пирование. Выходила в те поры боярыня со здравым кубком для каждого гостя и что ни раз, то новом сарафане, и диву давались гости, глядя на их богатство.
      Наверху, в тереме шло женское пированье, внизу угощал всех боярин, и никто из его пира не вставал сам: всех потом люди по домам развозили, и очнувшись каждый находил у себя подарок: кому плать, кому соболя, кому ручник вышитый, кому шапка, а воеводе да губному старосте, да стрелецкому голове дорогие кубки или ковшики.
      Близким другом у боярина в Рязани был Семен Андреевич Андреев, что делил с ним тоже труды в смутное время, а жена его Палагея Федоровна почти не уходила из терема боярыни.
      От такой покойной жизни раздобрев боярин Петр Васильевич, и как оденется он бывало в парчовый кафтан с воротником выше головы, а поверх его накинет шубу соболью, наденет шапку бобровую в аршин вышины да пойдет переваливаясь, на высокую трость опираясь, по рязанским улицам, - всякий ему сторонится: шапку ломает, низкий поклон отдает.
      Не так, как Терехов, устроил свою жизнь Андреев. Счастлив и он был, но на иной лад. Он был стрелецким головой и, любя ратное дело, не давал себе отдыха, то выходя на ловлю разбойников, то прикрепляя к земле тягловых людишек, то помогая воеводе собирать подати да недоимки.
      В вечер, с которого ведется рассказ, после вечерни Андреев, придя в гости к Терехову-Багрееву, застал у него еще двух гостей, что было делом довольно редкостным.
      Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семен Антонович Шолохов да губной староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов.
      Шолохов был статен ростом и красив лицом. Черная короткая бородка округляла его полное лицо, и оно казалось добрейшим человеком, только купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда он без торгу набирал себе и жене своей товар или на правеж выбивал по третьему разу один и тот же налог.
      Не было тогда лютее его.
      Губной староста был, напротив, человек мягкого, покладистого характера, ума острого, но безвольный и только неподкупная честность выделяла его из среды служилых людей.
      Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним малиновым медом, когда вошел Андреев.
      - А, друже! - обрадовался ему Терехов, - садись, гостем будешь!
      Андреев перекрестился на образа, чинно поздоровался с каждым, спрашивая его о здоровье, наконец, сел и отхлебнув меда, сказал Терехову:
      - А я к тебе с радостной вестью.
      - Ну, ну! - сказал Терехов.
      - Давал я на Москву отписку, что хорошо бы у нас стрелецкие полки немецкому строю обучить, как то на Москве делают и почитай, как год прошел без всякого ответа...
      - Надо было в пушкарский приказ посул послать, вставил воевода.
      - Ин и не надо! Я через князя Терентия послал-то. Прямо в царевы руки.
      - Ну?
      - Ну, а теперь, глядь, сегодня ко мне приехал немчин. Таково смешно по нашему лопочет. Слышь, по приказу цареву его Ласлей [Лесли] ко мне прислал. Теперь учить будет.
      - Ереси еще наведет, прости Господи! Слышь, они, басурманы, постов не уважают, икон не чтят, - сказал губной староста.
      - Тьфу! Еретики! - отплюнулся Терехов-Багреев, потом сказал: - У тебя новость и у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к тому я вас, гости честные, и просил, - и он поклонился воеводе и старосте. Те ответили ему поклоном тоже.
      - Что же за новости, боярин? - спросил староста.
      - А уж не знаю и сказать как, - начал Терехов. - Слышь, получил я сегодня грамоту от друга своего, князя Терентия Петровича Теряева-Распояхина.
      Староста и воевода кивнули.
      - И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали...
      Воевода вдруг поперхнулся медом и закашлялся, отчего лицо его налилось кровью.
      - А в том и мне горе и супруге моей, - печально продолжал Терехов, а потому как ведомо вам, за сына этого самого моя Олюшка просватана.
      Воевода оправился и смело заговорил:
      - А тебе что с того печалиться? Коли жених пропал, для твоей дочушки-то их не мало найдется. Не в монастырь же ее!...
      Терехов тихо покачал головой.
      - Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она пяченая [пяченая невеста: от которой жених отказался; такая девушка считалась опороченной и ей одна оставалась дорога - в монастырь] у меня, что ли? Ульщать вздумал... последнее дело от слова отректись! А еще вот, пишет он, заговорил боярин снова, - что сыск делает. Так просит и меня ему пособить. Коли вернется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так я на этом вам низко кланяюсь.
      Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что рукой касался пола, сказал:
      - Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семен Антонович! Не оставь и ты меня, Иван Андреевич!
      - Что ты, что ты, боярин! - в один голос вскрикнули воевода и староста, а староста прибавил:
      - Слышь, к нам тут какие-то скоморохи пришли. Так я завтра же их в застенок возьму: хочешь, приди сам допрос чинить!..
      - Буду милостив! - сказал боярин.
      Староста кивнул головой.
      - Теперь же и ухвачу: чай, сидят в кружале да бражничают! И староста взялся за шапку.
      Вскоре ушли и воевода с Андреевым.
      Воевода, лишь только вернулся к себе домой, как тотчас послал за дьяком, Егоркой Балагуровым.
      Егорка, а по городу - особливо промеж мещан и посадских - Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Был он толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими дерзостен. В переводе на наше время и понятия воеводский дьяк был в роде правителя дел канцелярии губернатора, с несравненно большими полномочиями, потому что соединял в себе власть и исполнительную, а за безграмотностью воеводы был не ограничен в своем произволе.
      Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.
      - Слышь, заговорил воевода, - через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?
      Дьяк откашлялся.
      - Так, от смерда, скоморошника!
      - Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь нашему-то боярину отписал, а он нам челом бил. Ты вот тут и смекни!
      - И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало, - чай они еще там бражничают, и скажу им. Так они так-то сгинут отсюда!..
      - Дело! Так поспешай. Егорка!
      - Твой раб, боярин! - ответил дьяк, низко кланяясь и пятясь исчез за дверью.
      Воевода облегченно вздохнул и прошел в терем к жене своей.
      Та еще не ложилась спать и клала земные поклоны в молельной, когда воевода окликнул ее; она обернулась.
      Это была высокая, сухая женщина, с черным, цыганского типа лицом, с злыми глазами и тонкими губами.
      - Что еще? - спросила она грубо.
      Воевода вздохнул.
      - Ох, Матрена, сказал он, - скаредное дело с тобою мы учинили! Беда нам будет.
      - Говори толком, Бога для! - нетерпеливо крикнула Матрена. - Что еще неладно? Али купцы...
      - Купцы пишто... Что купцы?.. Князь Теряев-то нашему боярину грамотку прислал...
      - Ну? - Лицо Матрены приняло сосредоточенное выражение.
      Пишет, что евойного сына скрали. Сыск просит сделать...
      - Эх! - вздохнув успокоилась Матрена. - А ты что ж думал, что князь этакое дело да так и оставит? Эх голова, голова!
      - Не то, Матрена, а как здесь эти самые скоморохи и их Сипунов возьмет...
      - А ты дьяка напередки пошли...
      - Я и то! Егорка-то уже побег...
      - Матрена опять вздохнула с облегчением.
      - Так о чем ты гнусишь-то?
      - А о том, что занапрасно все это: я боярину-то закинул, так оно так-то повернул мне слово! - воевода сокрушенно махнул рукой. - Не отдаст он своей Ольги за нашего Ванюшу, ни в жисть!
      - Дурак! - гневно сказала Матрена. - Ей-то еще четыре годика. О чем говорить загодя? Иди спать лучше!
      Она гневно покачала головой и прибавила:
      - Лишь бы у князя сыновей не было, а то мое уже дело...
      - Мальчонка-то жаль... - вздохнул воевода.
      Жена его презрительно усмехнулась.
      - Эх, горе-воевода! Тебе бы в мамки идти, а не на воеводстве быть, сказала она.
      Воевода снова вздохнул и стал креститься на образа.
      14
      Опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он вошел запыхавшись в кружало, там еще все гости были в великом смущенье.
      - Слышь, заговорил пыхтя дьяк, - скоморохи, что из Москвы, не здесь ли?
      Целовальник низко ему поклонился и ответил:
      - Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.
      - Кто, куда? - Дьяк выпучил глаза и грузно упал на скамейку.
      - Надо-быть, по какому татебному делу, - ответил кланяясь целовальник: - приходили стрельцы и отвели по приказу судебного старосты. В яму полагать надо!
      - В яму, в яму! - передразнил его дьяк.
      - Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!
      Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ дьяка и поставил перед ним целую ендову меда, а гости тем временем, боясь нового соседства, друг за другом оставили кружало.
      - В яму! - ворчал недовольно дьяк. - Нет, чтобы спрятать их, голова с мозгом! А теперь перед воеводою я в ответе. У-у, песьи дети! Так и норовят дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди! Изловлю я тебя с табашным зельем, отрежу твой длинный нос!
      Целовальник в страхе даже ухватился за свой нос и стал торопливо кланяться дьяку.
      - За что гнев твой? - заголосил он жалобно. - Сам знаешь, что и я, и животишки мои, все в твоей руке. Я ли скуп для тебя? А ты не за что грозишь мне!
      - Погоди вот ужо! - бурлил и грозил дьяк, притягивая мед и в тоже время думая, как бы ему обелиться перед воеводою.
      А с задержанием скоморохов поспешил Андреев, радея о друзьях своих. Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов, как тотчас послал в кружало стрельцов, чтобы схватить их.
      - Их было трое из тех, что посетили двор князя Теряева, хотя ни один из них не знал про кражу княжеского сына. Их тот-час привели в разбойный приказ и всех троих заперли в клеть до утра.
      - Они сели на грязный, вонючий пол и сперва стали догадываться, за что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.
      - На другое утро, ни свет, ни заря, губной староста Сипунов оповестил боярина, что скоморошные люди забраны, и коли будет его желание, пусть придет в губную избу, чтобы вместе допрос чинить этим ворам.
      Терехов велел поднести посланцу ковшик пенника, сказал что будет, и сейчас же после заутрени, наскоро отдав приказание управителю, оделся в темный будний кафтан и важно опираясь на палку, пошел в губную избу, - она же служила, так сказать, и местным разбойным приказом.
      Там уже ждал его губной староста.
      - Здраву быть! - сказал кланяясь Терехов.
      - И тебе, боярин! - ответил Сапунов. - Там их и допрашивать станем!
      - Ин быть по-твоему! - согласился Терехов.
      В это время в избу вошел воеводский дьяк, Егорка Балагуров, и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.
      - Прости, милостивец, заговорил он униженно, - поскольку боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так и заказал мне, непотребному рабу, Егорке, на сыске стоять.
      - Что же, - согласился Сипунов, - воевода в своем праве. Пойдем, боярин!
      Они вышли из избы на двор, обнесенный высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники, вместе с несчастными неплательщиками, во дворе, по трое и десятками, смотря по помещенью.
      Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота дверью. Это и был застенок. На земле перед дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.
      Сипунов открыл дверь, которая заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка, с земляным полом, как бы делился на две части. На лево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки, недалеко от стола стоял аналой, с крестом на нем; направо же валялись доски, стоял небольшой помост, на котором на боку спускалась веревка с толстым крюком на конце; в углу, треща горящими углями, дымилась жаровня и в полутьме виднелись страшные орудия пыток: палки, веревки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.
      Два заплечных мастера встретили пришедших низкими поклонами.
      - Приведите-ка, молодцы, скоморохов, коих вчера забрали: сыск малый сделаем, - распорядился Сипунов и стал залезать на скамью, позади стола.
      - Садись, боярин, пока что, - пригласил он Терехова, который с трудом уселся на конец скамьи.
      Дьяк покашливая сел на табурет, у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.
      В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха.
      Они вошли, упали на колени и в голос завыли:
      - Смилуйтесь, бояре, во имя Христа! Ни в чем не повинны! Ни татьбою, ни убийством не занимались! Отпустите, Бога ради! Ходим мы нищи и ноги: с того, что дадут, только и живы!
      - Ну, вы! - закричал на них дьяк, - волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину!
      И при этом они хитро подмигнули ближайшему к нему скомороху. Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.
      - Сказывайте имена ваши, - сказал Сипунов. - Пиши Егорий Егорьевич, если взялся за дело!
      - Ну, вы! - окрикнул их снова дьяк и ткнул пальцем на первого. - Тебя как?
      - Иван, а прозвищем Наливайко!
      - А тебя?
      Красивый, лет девятнадцать, парень, тряхнув головой, бойко ответил:
      - Антошка Гусляр!
      - Тебя?
      Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:
      - Емелька Беспутный!
      - Чем занимаетесь и откуда пришли? - повторил дьяк вопрос и прибавил: - В Москву идете, што ли?
      Иван Наливайко ответил за всех.
      - Скоромошьим делом, милостивец! Скоромошьим, да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!
      Дьяк довольно крякнул, и по губам его скользнула улыбка.
      Сипунов взглянул на Терехова, а Терехов только печально вздохнул и потряс бородой.
      - Чего ж их спрашивать? Вестимо, ничего не ведают, - тихо сказал он.
      - Оставить сыск? - спросил Сипунов. Терехов кивнул. Добродушный Сипунов словно ожил; ему было тяжело пытать людей занапрасно и он, приняв грозный вид, сказал:
      - Ну, на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, будете с них клепы! А наперед, чтобы в нашем городе не чинили буянств. Слышь, вчера до полуночи бражничали.
      Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни. Сипунов и Терехов вышли.
      - Слышь, - обратился Терехов к дьяку, - не откажись сегодня ко мне зайти! Хочу другу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то у меня старый еле видит. Писать и некому.
      - Рад, боярин, за тебя живот положить, - кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.
      Угрюмый вернулся Терехов домой и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная, с испуганным лицом.
      - Ай, что стряслось, Петр Васильевич? - спросила она, едва переводя дух. И ушел ты сегодня не во время, а теперь меня позвал?
      - Садись, жена, - ответил боярин. - Действительно стряслось. Помнмишь, мы за княжего сына свою Олюшку прочили? По рукам ударили?
      - Помню, батюшка! Как не помнить! - ответила жена Терехова, - еще на Москве то было. А что? Али полаялись?
      - Пустяки, говоришь: дружбы нашей мечом не рассеч! Дело в том, что княжего сына ономедни скоморохи с вотчины скрали!
      - Ахти мне! - воскликнула боярыня и даже изменилась в лице.
      - Петр Васильевич, - сказала она помолчав, - что ж теперь нам-то делать?
      Терехов нахмурился.
      - Что делать, про то я знаю. А сказал тебе на тот случай, чтоб про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!
      Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев и едва поздоровался с Тереховым, как сказал ему:
      - Зачем скоморохов отпустил?
      - Коли они из-под Тулы...
      - Брешут! Сейчас доподлинно услыхал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего - не возьму в толк. И окромя того, кажись и княжой сын объявился.
      - Шутишь? - откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
      - Что за шутки! Ты слушай! Немец-то мой...
      - Какой немец?..
      - Ах, ты! Да вчерась-то я говорил, что мне из Москвы немца для стрельцов прислали.
      - Ну, ну, запамятовал! - успокоил его Терехов. - Дальше-то что?
      - Ну, вот и слушай! Сегодня это поучил он нас всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что. На дворе клеть есть, там он и живет...
      - Ну?
      - Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит, есть в Москве корчма. Ее какой-то Федька Беспалый держит...
      - Федька Беспалый? - повторил Терехов. - Ну, так что ж, что в Москве корчма есть?
      - Да постой, дай, кончу! - остановил его Андреев. - Так слышь, к этому Федьке-то скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец все это видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то много таких ребят для нищих держал, сарай полный, что мыши...
      - Ну?
      - Ну, немец-то скрал его, да к другим немцам отвел. Он теперь у них там, на Кукуе.
      - Обасурманили мальчика.
      - Зачем? Я к тому, что может это княжой сын и есть.
      - Княжой? Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, пошлем до князя нарочного.
      - Беспременно. К чему я и пришел к тебе. А только ты мне скажи: зачем ты скоморохов отпустил и к чему дьяк им мирволил?
      - Ну, тоже, Сеня, откуда ты знаешь это?
      - Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели это у нас под садом, один и баит: "Спасибо дьяку, надоумил. Ляпнули бы, что из Москвы, повисели бы на дыбе". Другой ответил: "Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами". Ишь куды завернул! Обмерекать надо, боярин. Может здесь и измена какая есть. Лях-то не дремет.
      Терехов задумался.
      - А что? Пожалуй, кто и мутит. Ну, а как же с князем-то? А? вспомнил он.
      - Послать беспременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядем и без отписки всякой?
      - А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему да и спосылай! Только послание все же напишем, потому князь горячий и неравно его с первого слова на дыбу потянет.
      - И то, - согласился Андреев.
      - А дьяка этого велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься. Как-нибудь сам наскребу.
      - Так я пойду, снаряжу его.
      - Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, - и Терехов набожно перекрестился. - Ежели да сразу на след напали, прямо чудо Божие.
      - Воистину! - ответил Андреев. - Ну, так я пойду, а ты готовь грамотку!
      - Ладно.
      Андреев ушел. Боярин прошел в свою рабочую горницу, достал перо, бумагу и кряхтя стал составлять послание своему другу.
      В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной и грамотой, ехал назад из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину князя.
      15
      Князя Теряева узнать было трудно, так он изменился со времени пропажи своего сына. Смуглое лицо его точно почернело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском. Как слуга его Антон, он в знак своей печали отпустил бы волосы, но постоянная служба при царе не допускала этого, и он кручинился еще более.
      В то время как жена его у себя, на усадьбе, могла и плакать, и молиться, и горько сетовать, - он все время должен быть ходить с веселым, светлым лицом, тем более, что царские приспешники, братья Салтыковы всегда готовы были истолковать его печаль в дурную сторону.
      А нельзя было не печалиться.
      Почитай, два месяца прошло, а о сыне ни слуху, ни духу. Сколько за это время боярин Колтовский по приказу боярина Нашокина скоморохов перепытал, - никто ничего не сказал, даже следа не подал.
      И Терехов-Багрев безмолствует.
      Каждый раз, как наезжал князь к себе в вотчину, княгиня торопливо спрашивала его:
      - Ну, что?
      И каждый раз, он должен был, потупив голову, только вздыхать в ответ, после чего княгиня начинала горько плакать.
      Верно, с силой и властью не все можно сделать.
      Князь в суеверном малодушии звал к себе ворожею Ермилиху, сыпал ей деньги и говорил:
      - Найди мне сына!
      Но и она не могла помочь ему. Хитрая баба брала деньги, смотрела на воду, бормотала о злых людях, о недругах, но не могла указать ни воров, ни на место, где укрыт княжеский первенец.
      - Эх, князь, - говорил ему Шереметьев, - положись на милость Божию! Не убивайся так! Бог поможет, - сыщется твой сын.
      - Сыщется! - с горечью говорил князь, а каким? Может его ослепили злодеи, может, ног и рук лишили. Ах, кабы знать, где мои враги.
      И он злобно грозил сжатым кулаком.
      А тем временем капитан Эхе уже приближался к его вотчине с радостной вестью, и однажды, когда князь приехав из Москвы, сидел задумавшись в своей горнице, к нему вошел Антон и, низко поклонясь, сказал:
      - Слышь, княже, немчин какой-то с Рязани приехал: от боярина Петра Васильевича грамотка.
      Князь выпрямился словно от удара и воскликнул:
      - Где? Давай!
      Антон подал ему свиток с восковой печатью на тесемке.
      Князь дрожащей рукой сорвал шнурок и, развертывая свиток, сказал Антону:
      - Гонца в избу сведи! Напой, накорми!
      Антон ушел, а князь стал читать каракули боярина, своего друга.
      "И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон зем..."
      Князь не дочитал до конца послание и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:
      - Эй! Кто есть!
      На зов к нему подбежал отрок.
      - Беги в избу! Вели Антону немчина сюда привести. Живо!
      Давно никто не видал такого оживления в лице и в движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:
      - Что знаешь про сына?
      Эхе смутился и почесал правой рукой за ухом.
      - О каком сыне?
      - О моем, моем! - закричал нетерпеливо князь.
      Эхе покачал головой.
      - Про мальшик говорил. А мой не знайт, ваш сын, не ваш сын, - ответил он.
      - Про какого мальчика? Ох, да говори же!
      - Дозволяй мне пить! Горло сохло. Жарко.
      Князь захлопал в ладоши.
      - Меду ковш!
      Мед появился тотчас. Эхе выпил с половину ковша и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ.
      Князь жадно его слушал, не прерывая до самого конца.
      Эхе кончил и замолчал. Князь сидел, опустив голову, что-то соображая, и вдруг вскочил на ноги.
      - Антон, зови слуг! - приказал он и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон торопливо согнал дворню.
      - Был рыжий скоморох с теми? - спросил князь у слуг.
      - Был, князь-батюшка! Поводырем был, - ответило несколько голосов.
      - А с ними щуплый такой, был?
      - Был, был! И мальченка еще. Да много их, чтоб им пропасти не было! раздались снова голоса.
      Лицо Теряева просветлело.
      - Коней, Антон! - закричал князь. - И ты, немчин, со мной! Едем к твоему приятелю! Ну, живо!
      И через десять минут они мчались по дороге в Москву.
      Эхе и Антон не могли на своих конях поспеть за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь не гнушаясь посадил с собой за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немчина.
      - Расскажи мне, какой он из себя?
      И эхе опять описывал мальчика, описывал сарай, в котором нашел его, рассказывал о своих мытарствах с ним и, наконец, про доброго немца-цирюльника и его сестру.
      - Не приметил ли ты складня на нем? Цепка из золота, кольчужками?
      - Нет! - покачал головой немец. - Голая шея, ничего не было.
      - Не он! - упавшим голосом сказал князь. - У того складень, наше благословение.
      - Эх, князь! - вмешался Антон. - Да нешто вор этот, Федька, оставит у него золото?
      - И то! - оживился князь. - Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому, - лицо князя потемнело, и он стукнул кулаком по столу, - Федьке, вору и разбойнику, будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там... - Он не окончил, но Эхе, взглянув на него без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.
      Князь забылся: его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
      - Но кому нужен был мой Михалка? Может, они просто крадут и ждут выкупа... Не слышал я про такие дела... Крадут для нищенства да для скоморошьего дела, так больше от посадских да торговых людей... Ну, да уж доберусь я до правды: огнем и водою, дыбой и плетью, всем, что в застенке есть! А пока, - вдруг очнувшись, резко сказал он, - поедим да соснем малость!
      И, сразу оборвав речь, он подвинул к себе миску с вареной курицей и ендову с вином.
      Была глубокая полночь, когда они вновь сели на коней и помчались в Москву. Они ехали молча. Князь, почти уверенный, что его сын найден, думал о том, кому понадобилось это страшное преступление, и и горел местью и ненавистью к неизвестному вору.
      Антон, как верный слуга, зная опасности большого путешествия по большой дороге, на которой шалили и скоморохи, и беглые тягловые, и заблудыжный посадский, зорко осматривал в ночной полутьме и прислушивался к тишине; а Эхе, - видавший за свои походы и кровь, и резню, и разбой, и преступления, - с размягченным сердцем мечтал о минуте, когда он увидит прекрасную Каролину и скажешь ей... Нет, он ничего ей не скажет, а только посмотрит на нее нежно-нежно и вздохнет от полного сердца: вот так!
      При этом Эхе вздыхал с такой силой, что Антон с изумлением взглядывал на него, придерживая на миг свою лошадь.
      - Прямо в слободу веди, немчин! - отрывисто сказал Теряев, когда они въехали в московские ворота.
      - Гут! - ответил Эхе, ударяя коленями лошадь.
      Наступило уже утро, и Москва проснулась. Со скрипом тащились на базар телеги, нагруженные сеном, курами, рыбой, убоиной и всякими овощами; в рядах открывались лари; к убогой церкви плелся поп, стуча костылем по твердой земле, и во все стороны шли люди, торопясь купить, продать или поспеть в назначенное место.
      Наши всадники пересекли весь город и со стороны Москвы-реки въехали в слободу.
      - Узнаешь дом-то? - спросил князь.
      Эхе только усмехнулся.
      Ему ли не узнать? С закрытыми глазами он не прошел бы мимо него.
      - Тппру!..
      Но что это?... Ставни закрыты, из трубы не вьется приветливо дым, в то время когда все вокруг живут уже дневной жизнью...
      Эхе быстро спрыгнул с коня и стал стучать в калитку.
      Молчание.
      Он стал бить по очереди в закрытые ставни.
      То же молчание.
      - Ты что же это? На смех? - закричал нетерпеливо князь.
      Эхе растерянно, убитым взглядом посмотрел на него.
      В это время их успела окружить толпа, привлеченная криком и стуком.
      - Эй, вы, басурмане! - крикнул князь. - Этот ли дом немчина-брадобрея?
      - Так тошно, боярин" - ответил один из немцев, толстый булочник, снимая перед князем колпак.