Князь сверкнул на нее взором, но она не опустила своих глаз.
      - Ведь и ей не радость. Сынок-то, что свет в окошке, - продолжала она. - Я к тому, что теперь она в расслаблении. Напугаешь ее, корчи снова зачнутся и не заговорить мне. Помрет!
      Князь вздрогнул и отступил.
      - Помилуй Боже! - сказал он смирясь. - А заглянуть можно?
      - В щелочку! Подь сюда!
      Девки все время стояли на коленях и давались диву, как сумела смирить Ермиловна грозного князя. Воистину, привороты всякие знает!..
      - Посмотри, пойди! - говорила тем временем старуха, - а я подготовлю ее, болезную, а опосля до нее придешь.
      - Ладно, старая, - ответил князь и осторожно заглянул в щелку. В предбаннике, прямо на полу, на пышной перине лежала молодая княгиня в полубесчувственном состоянии. Бедная! Как побледнела она: лежит, что плат, белая. Лицо осунулось, нос и подбородок заострились, а вокруг глаз легли темные круги. Сердце князя сжалось тяжелым предчувствием. Он обернулся к старухе.
      - Умрет - не видать тебе Коломны!.. - сказал он.
      - Зачем умирать? Жить будет, - ответила старуха. - Иди пока что, а то еще по голосу признает, всполохнется.
      Князь осторожно вышел и прошел в дом. Там он вошел в молельню, всю завешанную образами, и упал на колени перед иконою Николая Чудотворца. Некоторое время он лежал молча, прижавшись лбом к полу, потом поднял голову и, широко крестясь, заговорил громко и внятно:
      - Святый угодник и чудотворец, вразуми и наставь! Да не знает мое сердце злой неправды, да не опустится рука моя на невинного! Владыко и чудотворец, не оставь милостью: помоги найти сына, а я за то воздвигну храм имени твоего.
      Он встал, приложился к образам и успокоенный вышел на крыльцо и позвал Антона.
      - Зови Степаныча - сказал он, садясь на верхнюю ступеньку.
      Не подошел, а подполз, как раньше Влас, к нему старший ключник.
      - Ну, мой верный слуга, расскажи-ка мне, - начал с суровой усмешкой князь, - как ты скоморохов господским добром угощал да всю ночь с ними, старый пес, бражничал?
      - Смилуйся, государь! - стукаясь лбом, заголосил, ключник. - С приказу княгинюшки брагой и пивом поил.
      - Что ж это она на всю ночь гульбу заказала вам всем? Не верится что-то!
      - Смилуйся - повторил Степаныч.
      Князь встал.
      - А сведи меня к месту, где татьба сделана!
      Степаныч поднялся и дрожащими шагами пошел впереди князя.
      - Туда, батюшка, указал он на место, где из тына был вытащен тяжелый столб.
      Князь заглянул в яму.
      - Ишь, локтя два земли выкопано, сказал он, - одному и не управиться. А кто дозорным ходил в ту ночь?
      - Яшка-пузырь да Никашка, да Петька Гуляйко!
      - Позвать!
      Антон бросился к службами. Три здоровенных парня подошли к князю и упали перед ним на колени.
      - Чай тоже бражничали? - спросил князь с усмешкой.
      - Бес попутал!... - воскликнули все трое.
      - А! Ну, всыпь им столько батогов, чтобы глаза на лоб вылезли, да здесь же, у колдобины! - распорядился князь и пошел назад к крыльцу.
      - А кто с князюшкой был?
      - Дашка да Матрешка!
      - Позвать!
      И снова, валяясь в ногах князя, завыли и заголосили две сенные девки.
      В знак печали они успели отстричь свои длинные косы и разорвали сарафаны. Князь злобно посмотрел на них.
      На том свете вы за радение свое ответите, а теперь под Казань грех замаливать пойдете. Есть там у меня вотчина, а по соседству монастырек. Туда и будете!
      Дашка без чувств упала на землю. Из толпы челяди выступил огромный детина и опустился на колени.
      - Смилуйся, князь: она невеста просватанная! Матушка-княгиня сама благословить изволила.
      Князь нахмурился.
      - Звать тебя?
      Аким, во псарях у твоей милости.
      - Ты погоню правил?
      - Истину говоришь. Только что я мог? - он развел руками. - Лошаденки худые, кругом лес; опять, может, два часа, может, три - времени стрянулись. Они тропинками да чащей!
      - С кем ездил?
      - А тут пять людишек прихватывал.
      - Всем по двадцати батогов! - решил князь и поднялся.
      - Ему вдвое! - сказал он Антону, указывая на Степаныча.
      Стон и крики огласили усадьбу. Князь сидел в своей горнице и, сжимая голову руками, снова думал неотвязную думу.
      Кому надо? Не иначе, как по наговору сделано! И где спрятали? Может, и найти уже поздно. Убили, искалечили! И он вдруг вспомнил, как недавно казнили двух скоморохов за то, что подьячего сына скрали и очи ему выжгли. Вспомнил и вскочил, словно ужаленный.
      - О-о-о! И что за горемычная доля! Что за муки мученические!
      Искать! Он рванулся с лавки. А где искать? Куда гнаться? И он снова сел. Ну, хорошо! Завтра в эти дни много скоморохов на Москву придут. Наверное, и те воры будут, а что толку? Что же, всех в застенок не перетаскаешь!
      Ах, не будь этих дней! Не будь этой встречи! - снова с горечью подумал он. Нарядил бы он погоню во все концы, сидел бы сам подле Аннушки и ждал бы вестей; а тут тоска на сердце, душа, что туча, - а должен ехать и со светлым лицом делить царскую радость.
      Он заломил руки.
      Лестно отличие царево, да подчас, ой, как тяжка его великая ласка!
      - Батюшка-князь! - окликнул его с порога Антон, - девка Наталья до княгинюшки просит. Оповещена она.
      Князь быстро встал и пошел к княгине. Все ушли и оставили их одних. Уж и целовались они и плакали! Горе словно крепче спаяло их, и князь, на миг позабыв о сыне, думал только о ее здоровье.
      - Как выздоровлю по монастырям пойду. Отпусти меня, господин мой!
      - Да нешто я супротив! Моли Бога, только сама-то, сама-то недолго недужься. Ты в монастыри, а я погоню наряжу да в разбойном приказе оповедь сделаю, да боярину Петру Васильевичу отписку дам. Пусть он в Рязани у себя поищет.
      И долго они говорили, утешая и лаская друг друга. Лютая злоба стихла в сердце князя и сменилась тихой грустью. К вечеру он простился с княгинею.
      - Завтра по Москве дела, а в ночь встречать нашего батюшку выеду. В почете мы!... - прибавил он с усмешкою. - А ты поправляйся! Бабка-то сама по себе, а дьячку вели у нас в молельной читать все время!
      Он вышел и отдал приказ Антону готовиться в дорогу.
      - Да опроси челядь, кто из них лучше в лицо скоморохов помнит. Двоих в Москву возьми! Лошадей дать под них! Ну готовься!...
      7
      Не радостен и не светел лицом был князь Теряев, собираясь в ночь на великую торжеством встречу митрополита ростовского, Филарета Никитича.
      - Ты уж не кручинься так-то! - уговаривал его Федор Иванович. Смотри, может, завтра твои людишки скоморохов соглядят. Тогда живо мальчонка найдем.
      Теряев в ответ только вздохнул, обряжаясь в свои лучшие доспехи. Он надел дорогой шелковый тигиляй, поверх его легкий бахтерец с нашитыми на плечах, спине, груди и локотниках серебряными с золотой насечкою пластинками, надел наручни, наколенники из такого же серебра, легкие и блестящие, зеленые сафьяновые сапоги с серебряными подковами и подвязал меч.
      Шереметьев вышел проводить его на крыльцо. Княжеские дружинники стояли нестройной толпою.
      Антон держал в поводу серого в яблоках аргамака.
      - Ну, пока что, прощай! - сказал Теряев, надевая на голову легкий шлем с острой, как конец копья, верхушкой. Шереметьев поцеловался с ним.
      - В полдень встретимся. Я при царе буду.
      - Ин так!
      Князь легко вскочил на коня и взял в руки длинное копье. Дружинники в миг очутились тоже на конях. Ворота раскрылись, и конный отряд медленно поехал по спящему городу за реку Пресну.
      Царь Михаил Федорович, чтобы почтить отца своего, выслал ему три почетных встречи: первую в Можайске с архиепископом рязанским Иосифом, с князьями Димитрием Михайловичем Пожарским и Волконским, вторую на Вязьму: с вологодским архиепископом Макарием, боярином Морозовым и думным дворянином Пушкиным, третью - с митрополитом Ионою, князем Трубецким и окольничьим Бутурлиным - на Звенигород и на полпути - князя Теряева-Распояхина с тем, чтобы увидев великого страдальца, упредить его и, прискакав до царя, оповестить о приближении его батюшки.
      Князь проехал верст двадцать и стал станом, далеко вперед себя услав четырех конных, чтобы они, влезши на деревья, сторожили с вышек дорогу.
      Сойдя с коня, но не снимая доспехов, встретил он восходящее солнце с мрачными думами и тоскою на сердце. Всюду мерещились ему то его Миша, то любимая жена. Мечется она, быть может, умирая, и в тоске кличет его; а он должен со светлым лицом оповестить царю великую радость. Видится ему Миша: тащат его лютые разбойники, каленым железом выжигают его светлые глазки; бьется он в руках палачей, зовет своим голоском тятю; а его тятя должен со светлым лицом оповестить царю великую радость.
      - Горе мне, горе! - закричал не своим голосом князь и в отчаянии упал в траву ничком.
      Холодная роса смешалась с горячими слезами и смочила лицо и волосы князя.
      Антон, видя отчаяние своего господина, перекрестился и вздохнув сказал:
      - Не коснусь до волос своих ни бритвой, ни ножницами, пока не объявится молодой князюшка!
      Этот обет и несколько утешил его волнение; как вдруг он увидел мчащихся к ним четырех всадников.
      - Едут, едут! - кричали они, показываясь в облаках пыли.
      Антон подошел к князю и тихо позвал его. Князь поднял голову, и лицо его выражало полное недоумение, словно он только что проснулся.
      - Едут! - сказал Антон своему господину.
      Князь тотчас вскочил на ноги и быстро оправился.
      - Коня!
      И они помчались, гремя доспехами, в Москву. Толпы народа уже запрудили улицы. Антон скакал впереди и громко кричал:
      - Дорогу князю! Дорогу гонцу царскому!
      Народ испуганно шарахался в стороны, давя слабых и толкаясь.
      Князь со своим отрядом добрался до Кремля и сошел с коня.
      На площади, от царского терема, от самого Красного крыльца, князь Трубецкой двумя шпалерами ставил стрельцов в зеленых кафтанах с алебардами в руках.
      Увидев князя, он кивнул ему.
      - Едут! - ответил князь и вошел в теремные ворота.
      Во дворце шла суета. Окольничьи бояре, думные, стольники, кравчие, все, кто знатные и местом выше, толпились в царских покоях, готовясь к выходу. В длинных парчевых кафтанах с воротами, подпиравшими их стриженные в скобку затылки, с длинными бородами, в высоких шапках, они важно ходили и стояли, не в силах сделать ни одного свободного движения.
      Увидев князя, они все окружили его. Он поднял руку и сказал:
      - До царя батюшки! Где царь?
      - В молельной! - ответили все хором, а боярин Стрешнев прибавил:
      - Сейчас из Вознесенского прибыл. У матушки-царицы, дай ей Бог многие лета здравствовать, благословение принял.
      В это время к князю подошел окольничий Борис Михайлович Салтыков.
      - Государь - батюшка в беспокойстве...
      - Иду - ответил князь.
      Царь Михаил Федорович, окруженный слугами, перешел из молельной в свой покой.
      Князь вошел и опустился на колени.
      - Государь, твой батюшка, да продлит Бог его жизнь, на три часа времени пути от Москвы, - сказал он и, ударившись лбом об пол, поднялся на ноги.
      Царь милостиво кивнул ему головой.
      - Спасибо на доброй вести, князь Терентий! Жалуем тебя к нашему столу на пирование.
      Князь снова стал на колени и стукнулся лбом в землю.
      - Жалуешь не по заслугам убогого раба своего, - сказал он.
      - А теперь пойди, милостиво приказал государь, - прикажи звон поднять. Уж и велика радость моя! - прибавил он.
      Его молодое, несколько грустное лицо осветилось неподдельной радостью, и на карих глазах блеснули слезы.
      - А мы, государь, твоей радостью рады, холопы твои! - поспешно ответили ему окружавшие его бояре, рабски целуя его в плечо и почтительно беря под руки, чтобы вести. Князь вышел на Красное крыльцо и махнул рукою. И тотчас загудели колокола Успенского собора; их звон подхватили колокола, доски и била других церквей, и воздух наполнился радостным гулом.
      Тронулось шествие из Кремля с хоругвями, с крестами и иконами за реку Пресну.
      Народ двигался густыми волнами по улицам, ломая напролом боков своих заборы, срывая ставни, давя и толкая друг друга. Все двигались к месту встречи царского отца с сыном, и скоро огромное поле было все заполнено людьми всякого звания, возраста и пола.
      Капитан Эхе, несмотря на жару, в своей прильбице, латах и епанче, терся тут же в толпе, стараясь протискаться вперед. Он так работал локтями, словно гуляй городок в разгар битвы, и со всех сторон на него сыпалась отборная брань.
      - Ах, латиниц оголтелый, чтоб тебя разорвало!
      - Куда прешь, леший? Не видишь, - живая душа?
      Но капитан смело двигался вперед и, наконец, остановился в переднем ряду, рядом с каким-то дьяком. Нос у дьяка был сизый, обрюзглое лицо лоснилось от пота, синие губы отвисали, и он бормотал про себя:
      - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!
      - Едут! Едут! - гулом пронеслось в толпе.
      И, действительно, в облаках пыли показался торжественный поезд. Впереди шли вершники по два в ряд, за ними целый полк стрельцов, потом послы, ездившие за высокими пленниками, и, наконец, огромная карета, запряженная восемью лошадьми цугом, а сзади царские встречные, посланные вперед, и опять стрельцы и дружины высланных навстречу князей и бояр.
      И едва показалось это шествие, как в царском стане все пришло в движение. Заколебались в воздухе кресты, завеяли хоругви и длинным рядом установилось духовенство по чину.
      Царь без шапки, с радостным, ликующим лицом, пошел быстро, забыв о царском сане. Шествие остановилось. Из колымаги вышел высокого роста человек в монашеской рясе, в клобуке, и двинулся к своему царственному сыну.
      После тяжкой разлуки и волнений, сын увидел своего отца, перед которым в робости своей привык всегда покорно смиряться.
      После гонений и плена, отец увидел своего сына, возмужавшего, окрепшего, волею народа вознесенного на необычайную высоту.
      И взволнованный отец, почитая высокий сан своего сына, упал на землю и распростерся перед ним. Сын с воплем изумления и радости упал тоже. "И оба лежаста на земле, от очию, яко реки, радостныя слезы пролияху", повествует летописец, описывая этот радостный момент.
      Все поле огласилось плачем, но это были радостные слезы. С просветленными лицами поднялись враз отец и сын и заключили друг друга в объятия.
      Народ обнажил головы и упал на колени.
      Даже капитан Эхе сдернул свою прильбицу и стал на колени.
      - Да, да, - бормотал он, - ошень должны быть радые!
      - Ошень, ошень! - передразнил его дьяк. - "И ангелы ликуют на небесах", вот; а ты, латиниц, "ошень"! И дьяк поднял кверху палец.
      Поезда смешались. Отец с сыном, держась за руки, вошли в колымагу, и все тронулись к Кремлю. Народ побежал рядом с колымагою, сдавливая участников торжества. Все уже знали, что на Красную площадь выкатили бочки вина, и все спешили на даровое пирование.
      Гул от звона и веселых кликов стоял в воздухе. Филарет сидел, держа за руку своего сына, а другою благословляя народ, и слезы умиления катились по его суровому изможденному лицу.
      - Словно вновь рождаюсь! - говорил он, а сын его заливался слезами и целовал отцовскую руку.
      У Кремля их снова встретило духовенство. Филарет вышел из колымаги и приложился к выложенным иконам. В соборе его встретил приехавший в Москву в то время Феофан, патриарх Иерусалимский, и отстоял благодарственный молебен. Филарет вошел, наконец во дворец и почти час оставался глаз на глаз со своим венчанным сыном. В Москве шло пирование. Выпущенные из тюрем колодники, пропойцы, ярыжки и скоморохи метались по улицам, наполняя их криками, песнями и бесчинствуя среди общего ликования.
      8
      Великий отец венчанного сына твердым шагом вошел в царские палаты и сказал сыну:
      - В молельную!
      Сын повел отца через приемные покои, через тронную палату, через свои горницы и ввели его в угловой покой, весь завешанный образами, перед которыми в драгоценных паникадилах тускло мигали неугасаемые лампадки. Дневной свет, врываясь через разноцветные стекла окон, побеждал таинственный сумрак углов, и свет лампадок тенями скользил по строгим ликам угодников.
      В углу перед киотой стоял аналой, а перед ним был разостлан коврик.
      Филарет вошел, осенил себя широким крестным знаменем и, став на колени, припал головой к полу.
      Сын опустился с ним рядом в своем великолепном царском уборе, и трогательную картину они являли собою в этот торжественный момент.
      С почтением, близким к благоговению, смотрел сын на своего отца; а тот в темной расе, с серебристыми волосами, со строгими чертами подвижнического лица, подымал свой стан, благоговейно крестился и снова падал ниц перед иконами.
      Сын не мог молится, тронутый молитвами своего отца. Он смотрел и думал, как он мал и скуден перед своим великим отцом, так много послужившим родине, так пострадавшим за нее и от свои и от недругов. Чувствовал он, что близок миг, когда отец призовет его к ответу, и собирался с думами, и трепетал, и боялся, забыв свой трон и венец и видя себя только покорным сыном.
      А Филарет продолжал молиться, и слезы оросили его лик, и смягчились суровые черты его энергичного лица.
      О чем он молился?
      Неисповедимыми путями ведет Господь жизнь человека, умаляя великого, возвеличивая малого.
      Может быть, перед умственным оком Филарета промелькнула вся его жизнь. С молодости судьба взыскала его, наградив умом, доблестью и красотой. В ранних годах, водя войска на окраины, он покрыл себя славой победителя и пленял всех обаянием своей личности. Было время, в царствование Федора и потом Бориса Годунова, когда он считался первым щеголем при дворе, и много женских сердец завидовали счастью Ксении Шестовой.
      Но сильнее их завидовал своему боярину пугливый Борис Годунов и, наконец, разразился над ним опалою. Силой постригли его в монахи и заключили в Антониево-Сийскую пустынь, где он промучился шесть лет, разлученный с женой (тоже постриженной) и дорогими детьми. Димитрий Самозванец возвратил его, возвел в сан митрополита ростовского и ярославского и дал ему душевный покой. Но недолго наслаждался им Филарет Никитич. Наступило смутное время, когда он показал всю доблесть свою, величие духа своего, посланный для переговоров с поляками, и потом наступило тяжкое время пленения.
      И вот сын его венчан на царство, сам он снова на родине и народ русский смотрит на него с упованием. Не его ли заслугами отличен и возвеличен Михаил, этот нежный, слабым умом юноша, подчиненный власти своей матери? Не на его ли плечи ляжет теперь крест, возложенный на слабую шею сына? И он то смиренно благодарил Господа за милость, посланную ему, и за величие сына; то, полный честолюбивых мыслей, просил у Господа благословения на трудный подвиг правления.
      Наконец, он встал, освеженный молитвою, и нежно помог подняться сыну, царское одеяние которого по своей тяжести требовало не малой силы от носившего его.
      - Благослови! - припал к его руке Михаил.
      - Благословен будь! - ответил отец, осеняя его крестом, и помолчав сказал:
      - Господь Бог, правя волею народа, наложил на слабые плечи твои великое бремя. Поведай же мне, что делал, что думаешь делать, кого отличил и кого карал за это время!
      Сын покорно опустил голову.
      - Где государевы дела правишь? - спросил отец.
      - Тут, батюшка!
      Михаил ввел отца в соседний просторный покой, уставленный табуретами и креслами без спинок; посредине его стоял стол, покрытый сукном, на нем стояла чернильница с песочницей в виде ковчега и подле них лежали грудой наваленные белоснежные лебединые перья.
      Подле чернильнице на цепочке был привешен серебряный свисток, заменявший в то время колокольчик, тут же лежали уховертки и зубочистки, а посредине стола длинными полосами нарезанная бумага. Исписанные полосы потом склеивались и свертывались в трубку, образуя свиток. Невдалеке, сбоку, лежала грифельная доска с грифелем в серебряной оправе.
      По стенам покоя стояло еще несколько столов. На одних лежали грубо начерченные географические карты и астрономические таблицы с символическими изображениями созвездий; на других стояли часы, до которых Михаил Федорович был большой охотник.
      Филарет строгим взглядом окинул покой и опустился на кресло, положив руки на его налокотники. Царь, все еще в облачении, сел напротив, и некоторое мгновение длилось тяжелое для него молчание.
      - Слышал я, начал Филарет, - что в великом разорении царство твое?
      - В великом, - прошептал царь Михаил.
      - Что от врагов теснение великое, казны оскуднение, людишками гладь и бедствия всякие?
      Царь опустил голову, но потом поднял ее и заговорил:
      - Как пришли послы от земли до нас с матушкой, мы тотчас отказались. Замирения нет, раздор везде, вражды и ковы. Со слезами просит стали. Что делать?..
      Филарет задумчиво покачал головой.
      - Млад был, - сказал он, - скудоумен: окроме кельи матери что видел?..
      Царь покраснел.
      - Оттого и отнекивался и трепетал венец принять, но умолила и благословила матушка.
      Он перевел дух и, отстегнув запонки у ворота своего кафтана, продолжал:
      - До Москвы шли, поляки извести хотели. Крестьянин с Домнина Иван Сусанин, спасибо, злодеев с дороги сбил. На Москву пришли - разорение. Двора нет. Все огнем спалено и народ в плаче и бедствии. Молился я Господу: "Вразуми!" Не было тебя, государь-батюшка, не знал кому ввериться.
      Филарет кивнул.
      - И пошли бедствия на нас отовсюду. Поначалу Заруцкий с Маринкою смуту чинили. Князя Одоевского послал. Избили их. Ивашку повесили, Маринка в Коломне померла. А тут шведы Псков разбивали. Князя Трубецкого послал, его войско рассеяли, шведы Новгород грабили, - стал замирения просить, а там Лисовский лях, яко волк, по матушке Руси рыскал, воеводу Пожарского его изымать послал, увертлив пес. Разбойники на Волге собрались. Ляхи обижали. А тут и все разом: Согайдачный с казаками приспел, ляхи с Владиславом, под самую Москву от Покрова подошли. Не помоги Пресвятая Богородица, взяли бы Москву, а меня полонили. Помогла Заступница, и отбились, а теперь сделали договор, что бы мир на четырнадцать лет и шесть месяцев.
      - Знаю! - остановил его Филарет и встав начал тихо ходить по горнице. Лицо его сурово нахмурилось.
      - Казны не хватало, - тихо продолжал царь, - спасибо, людишки помогли: весь скарб снесли! Опять земские посошные брали с каждого быка.
      - Слышь, подле себя дрянных людишек держишь, - заговорил вдруг Филарет. - Михалка да Бориска Салтыковы что за люди? Скоморохи, приспешники! А Морозов в загоне, Пожарский в вотчине!..
      Царь покраснел.
      - Любы мне Салтыковы, - ответил он тихо. - Скука берет подчас, а они такие веселые. Опять матушка им быть при мне наказала.
      Лицо Филарета вдруг вспыхнуло.
      - Не бабьему уму в государственное дело вмешиваться. Ей грехи замаливать, а не царя учить!
      Михаил затрепетал. Он уже чувствовал над собой могучую волю отца.
      Филарет подошел к нему и заговорил:
      - Господь избрал тебя священным сосудом милости Своей и величия. Тяжкое бремя возложил на тебя народ твой, так будь царем: дай мир уставшим воевать, хлеба голодным, - будь покровом и защитою. Велик подвиг твой, так не скучать надобно и от скуки скоморохов держать, а трудиться неустанно, думая о благе народа своего. Окружить себя надо людьми ума государственного, а не бабьи наговоры слушать. Возвеличить имя свое надо и уготовить наследникам царство обильное, миром упокоенное!
      Царь опустился на колени и проговорил потрясенный:
      Батюшка, помоги!
      Лицо Филарета просияло, он поднял сына и поцеловал его в лоб.
      - Не оставлю тебя своим разумом! - сказал он. - Ну, а теперь, пожалуй, и опять на народ надобно. Заждались, чай тебя бояре: пирования ждут.
      9
      У храброго капитана рейтаров Эхе треском трещала голова в вечер торжественного дня въезда Филарета в Москву. Целый день он пьянствовал за царский счет и теперь сам не понимал, как снова очутился в рапате Федьки Беспалого. Он сидел на лавке. Рядом с ним, положив голову на стол дремал тощий дьяк с сизым носом, и тут же стояла огромная ендова водки, а с дугой стороны Эхе пьяный ярыжка, видимо, пил за счет капитана. В рапате стоял, как говорится, дым коромыслом: скомороший пляс, крик, песни, стук костей, громкая брань и ссора играющих.
      - И вовсе ты не дьяк, сизый нос, - кричал ярыжка, видимо, чем-то задетый за живое. - У дьяка сума толстая, как брюхо, шапка бобровая, кафтан суконный; а ты есть оборвыш какой-то и шлык потерял!
      - Яко пес брехающий! - поднимая голову, ответил дьяк, на миг протрезвляясь. - Язык плете, сам не разбере. С полгода назад я бы тебя в яме сгноил, на правеже бы забил, ибо был при пушкарском приказе отписной дьяк. Вот тебе, волчья сыть!
      - А звать тебя?
      - А звать меня Ануфрием Буковиновым!
      - И врешь же ты, бесстыжие твои глаза! - с жаром вдруг вмешался в спор усатый стрелец. - Всех-то я наперечет знаю, и дьяки там испокон веков Федор Епанчинин да Василий Голованов, а ты просто отписчик из аптекарского приказа, а за пьянство тебя Федор Иванович Шереметьев палкою бил и со двора согнал.
      - Ого-го! - загоготал ярыжка. - Пей, немчин, на посрамление его! Ай, да дьяк! Пьяница окаянный!
      - Не пьяница я, брехун злоязычный, заплетающим языком ответил дьяк, не то есть пьяница, кто упившийся, ляжет спать, а то есть пьяница, кто упившийся, толчет, биет и сварится!
      И с этими словами он опустил голову и захрапел.
      - Водки! Табаку! Гуляй душа! - раздались в это время буйные крики, и ватага полупьяных, оборванных людей вломилась в рапату. Рыжий детина, что стоял у бочки за целовальника, мигом скрылся.
      Толпа бросилась на бочку, поставив ее стоймя, и огромный мужик, вскочив вперед, могучим ударом кулака выбил из нее дно.
      - Го-го-го! Ой, любо, братики, и мне! - загоготал пьяный ярыжка, выскакивая из-за стола.
      В это время в горницу вбежал сам Федька Беспалый. Лицо его было бледно, волосенки растрепаны. Он поднял руки кверху и жалобно заголосил:
      - Смилуйтесь, люди добрые! Мало ли вам дарового от царя-батюшки выставлено! Почто меня, сиротинку безродного, животишек решаете?
      - Угощай, во здравие царей! - кричали пьяные голоса.
      - Ой, бедная моя головушка!..
      Федька беспомощно замахал руками.
      - Добрый воин, помоги! - обратился он к Эхе. - Порешат они мое добро, ой, порешат!
      - Я вам все покажу. За мной ребятки! - закричал ярыжка.
      - Ой, не слушайте его, оголтелого, - завопил Федька, - сам меду бочки выкачу!
      В горнице творилось нечто невообразимое.
      Скоморохи и гулявшие гости, все присоединились к пьяной ватаге. Иные подле бочки торопились покончить с водкой, другие, открыв рундучок, набивали табачным зельем себе карманы, третьи стремились выбраться во двор, к хозяйскому погребку.
      Эхе вдруг протрезвился, и у него вдруг выросла и окрепла мысль, раньше едва мелькавшая в его голове.
      Мальчик!.. хорошенький мальчик в руках грубого скомороха; жалобный плач мальчика... Федька Беспалый с тем же мальчиком и опять жалобный плач. Эти воспоминания не давали покоя доброму Эхе, и весь день, во время самого буйного разгула, они вдруг пробуждались в пьяной голове рейтара, и он останавливался с недопитым ковшом в руке, и на лице отражалось сожаление.
      - Выручу его! - мелькало в такие моменты в его мозгу и, вероятно, движимый этими мыслями, он и попал в рапату.
      Теперь он все сразу припомнил, и в тот же миг в его голове созрело решение.
      Он выпрямился во весь свой богатырский рост, положил одну руку на поясной нож, другой зажал пояс с деньгами и двинулся в толпу, что скучилась у дверей. Два ловких поворота плечами - и он без труда очутился на дворе, по которому, направляясь к погребу, уже бежало несколько оборванцев.
      Эхе быстро перешел двор, обогнул избу и вошел в сад, прямо направляясь к сараю, в который прошлой ночью Федька Беспалый тащил хорошенького мальчика.
      При слабом свете летней ночи он скоро увидел его и нашел дверь, запертую висячим замком. Не долго думая, он вынул нож и быстро, привычной рукой стал щипать им дерево вокруг прибоя. Скоро прибой уже чуть держался. Он положил нож и сильным толчком сорвал пробой, после чего распахнул дверь и вошел в сарай. В сарае было темно. Смрадный воздух после благоуханий сада закружил ему голову; под ногами зашуршала солома.
      - Мальшик, а мальшик! - позвал он в темноте, чувствуя, что какие-то живые существа возятся в этом смрадном и темном помещении.
      - Здесь, дяденька! - пискнул чей-то слабый голос. - Ты кто будешь?
      - Глюпий! Иди сюда! Я тебя увести хочу, - ответил Эхе.
      - Дяденька, и меня! Родименький, и меня! И меня! И Меня! - слабо зазвенели детские голоса с разных концов, и Эхе в недоумении остановился, разведя руками.
      - Постой, дяденька, я огня засвечу! - нашелся один из них, и к удивлению капитана, в углу сарая, сперва слабо замерцал огонек, потом загорелась и лучина.
      Эхе осторожно прошел в угол на свет и вздрогнул. На клочках гнилой соломы сидел безногий мальчик. Маленькое лицо его было сморщено в кулачок, глазки слезились и, протягивая лучину Эхе, он олицетворял собой тупую покорность.
      - Ты кто же, мальчик? - спросил его участливо Эхе.
      - Я?.. Я не знаю... - ответил мальчик. - Взяли меня давно-давно. Украли и привели сюда. Тут мне ноги жгли, потом крутили их, пока я не обезножил, и теперь меня Федька Беспалый за четыре алтына нищим дает. Сухоногим меня зовут. Меня он испортил.
      - И меня! У меня глаз выжгли!..
      - А у меня пальцы отрезали!..
      - А мне руки вывернули! - раздались опять детские голоса, и тени оборванных, полунагих детей окружили его и тянули к нему свои руки; а со двора доносились крики, ругательства и пьяный смех.
      У Эхе зашевелились волосы на голове.
      - Бедний дети! - сказал он с чувством. - Мне нужен только один мальчик, которого вчера сюда дали вам!