Я висел головой вниз, барахтаясь лапками и хвостом в тесном рукаве, а перед глазами у меня кружились красно-серые пятна, тени, блики. Прилившая к голове кровь бешено стучала в черепной коробке, ноздри дрожали, а изо рта медленно стекали слюна и кисловато-горькое содержимое желудка.
      Я не слышал, как открылась дверь.
      Она появилась рядом со мной, одетая в белый, прилегающий к телу халат. Меня отрезвил и привел в чувство запах потного женского тела.
      Это она недавно преследовала меня, и поэтому сейчас я всем телом ощущаю внезапный страх. Я боюсь, потею, дрожу от ужаса, отчаянными рывками пытаюсь выбраться.
      Она снимает платье с вешалки, задевая при этом меня своими крепкими розовыми округлостями. Я ощущаю ее тепло, жар человеческого лона, чувствую запах самки, жаждущей самца.
      Как выглядит смерть?
      Просвечивает полным телом сквозь тонкую белую ткань? Заманивает запахом?
      Она несет платье, а вместе с ним меня, к шумящим, пульсирующим машинам. Я верчусь, кручусь, рвусь, дрыгаюсь, вырываюсь... Но все напрасно!
      Она останавливается, поднимает вешалку с платьем, и ее огромные серые глаза смотрят прямо на меня. И вдруг я вижу, как ее пальцы быстро приближаются к моей голове.
      Коснется? Проткнет насквозь? Раздавит? Я яростно выворачиваюсь всем телом и вонзаю зубы в мягкую белую кожу. Чувствую кровь на языке.
      Испугавшись, она бросает платье на пол. Я чувствую под лапками твердый пол и молниеносно выбираюсь из рукава. Отскакиваю в сторону и заползаю между рулонами свернутых ковров.
      Будет ли она искать меня? Будет ли гоняться за мной? Захочет ли отомстить за укус? Я протискиваюсь к куче сложенных в углу корзин и залезаю внутрь в самую верхнюю из них. Сквозь решетку высохших переплетенных прутьев вижу, как женщина внимательно озирается по сторонам среди всех этих платьев и ковров, засунув в рот укушенный палец.
      Бело-розовая великанша, сероглазая и светловолосая
      Снова скрипит дверь, и она лениво оборачивается в ожидании. Входят вразвалочку мощные, сильные, большие и маленькие, пахнущие уличной пылью, водкой и дымом. Ведь она же ждала их и только поэтому не стала меня разыскивать! Она торопливо расстегивает пуговки халата, ложится на ковер на спину и раздвигает ноги.
      Сквозь щели между ивовыми прутьями я вижу широкое розовое пятно ее тела. Ее окружают, мурлычут, посвистывают, шепчут, пыхтят, гладят, щупают, тискают, нюхают.
      Плечистый, хромоногий, темноглазый залезает на округлое, раскидистое тело. Когда он склоняется над ее плечом, мне вдруг кажется, что он похож на Крысолова.
      Они все по очереди залезают на нее, сопят, пыхтят, кряхтят, постанывают.
      Женщина принимает их с радостью - так же, как меня принимают крысы-самки.
      Запах спермы и пота доносится и сюда, в мою корзину. Я втягиваю в ноздри запахи мужских желаний, запах возбуждения и удовлетворения.
      Ах, если бы я был не крысой, а одним из них!
      Я прижимаюсь брюхом к ивовым прутьям и начинаю тереться, касаться, ритмично двигаться, пока наконец мое семя не брызжет на сухие ивовые веточки.
      Бело-розовое тело будто плывет по волнам, приподнимается и опадает, вскрикивает и стонет.
      Я сижу в корзине и возбуждаюсь, я жажду ее, мне нужна самка - все равно, крыса она или человек. Рядом с белеющими на ковре раздвинутыми коленями валяется измятое платье-ловушка.
      Я сижу в корзине, почти теряя сознание от желания, и жду, когда же наконец они перестанут заползать на нее и дергаться в этом волнообразном, быстром ритме. Я жду, когда же они выйдут и закроют за собой дверь.
      Она встает, массирует пальцами живот и ноги, ополаскивается под краном и набрасывает на себя белый, облегающий тело халат. Поднимает с пола серебристое платье, несет его к шумящей машине, полной пенящейся воды, открывает стеклянное окошко и бросает его внутрь.
      Крысолов беспрестанно идет по моим следам. Я слышу зловещий звук его дудочки в каналах, в подвалах, на помойках, в кладовках, на складах. Крысы пропадают целыми семьями. Норы, к которым я некогда приближался с опаской, остерегаясь острых зубов охраняющих свое потомство самок, опустели. Исчезли грозные самцы, ревниво стерегущие свои гнезда, исчезли молодые, неопытные крысята, которых можно было прогнать, напугать, укусить. Я бежал по опустевшим лабиринтам коридоров в поисках свежих знаков присутствия хоть какой-нибудь крысы.
      Ничего. Ни писков, ни следов, ни шуршания. Только на старых тропах еще чувствуется слабеющий запах мочи и кала.
      Я и он. Мне казалось, что во всем портовом городе остались только мы двое. Крысоубийца и последняя крыса, которая не пошла за ним.
      В ту ночь я выбрался на улицу и по сточной канаве побежал в сторону рыночной площади, где между прилавками всегда оставалось много вкусных отбросов. Я как раз закончил жевать ароматную ветчинную шкурку, когда услышал знакомые звуки.
      Он шел вдоль горящих тусклым светом фонарей и дул в свою дудочку, время от времени оборачиваясь, чтобы проверить, бегут ли за ним очередные обманутые крысы. Но местных крыс здесь больше не было - за ним шли только те, которых он сам приручил, воспитал и приучил вести на смерть других крыс.
      Я видел, как он идет, оглядываясь назад и осматривая решетки сточных колодцев и подвальные окошки.
      Вдруг он остановился. Перестал играть. Сплюнул, вытер рот ладонью, нагнулся и протянул руки. Дрессированные крысы быстро прыгали ему на руки, а он складывал их в большую кожаную сумку. Он больше не играл, только что-то тихо бормотал себе под нос. Он спрятал дудочку, поднял сумку и большими шагами двинулся вперед.
      Мне надо было бежать подальше отсюда, но я пошел за ним. Мне нужно было бояться, но я не чувствовал страха. Мне следовало спрятаться в сточной канаве, а я бежал по мостовой, поблескивавшей в тусклом свете уличных фонарей.
      Он остановился перед белым фасадом дома, на котором четко вырисовывалась деревянная дверь. Он уже собирался войти, когда вдруг обернулся и, видимо, заметил сзади меня, прижавшегося к серым камням булыжной мостовой. Он вздрогнул, как будто его ударил порыв ветра, и сунул руку в карман. Я отскочил на тротуар и спрятался за толстым стволом дерева.
      Он не погнался за мной... Повернул ручку и вошел в дом.
      Осторожно, все еще опасаясь, что он неожиданно выскочит из-за двери, я приблизился к дому в поисках какой-нибудь щели, которая позволила бы мне пробраться внутрь.
      Все старые крысиные норы и проходы были зацементированы. Только в подвальном окошке призывно зияло разбитое стекло.
      Мне бы надо было повернуть назад, но я протиснулся между острыми осколками стекла и спрыгнул вниз. Здесь были слышны шаги и голоса Крысолова и еще одного человека.
      В этом доме жила его самка. Он приходил к ней отдохнуть, наесться и напиться вина.
      Я слушал ее мягкий, шуршащий голос, втягивал в ноздри запах, почти не отличавшийся от запаха моих самок. Крысолов ел, громко стучал ложкой по тарелке, чавкал, сопел, шмыгал носом, икал. Он пил вино, много вина. Я слушал их дыхание, стоны, шепот, шорохи. Когда он наконец ушел, я отважился пойти осмотреть дом. Из подвала я пробрался на кухню, где пахло жареным мясом.
      Я боялся, что Крысолов вернется. Сердце прыгало в груди от страха, потому что очень не просто быть крысой в доме Крысолова. Он преследовал меня с самого моего рождения, а я сейчас хозяйничаю прямо у него в норе, бегаю среди платьев его самки, обнюхиваю тарелки, с которых он ест, и рюмки, из которых он пьет.
      Я карабкаюсь и запрыгиваю на полки и полочки, в шкафы и шкафчики, комоды и серванты, ящики и сундуки, корзины, коробки и картонки...
      Мне не везде удается забраться - мешают замки и засовы, крючки и задвижки. Я нигде не пытаюсь прогрызть дыру, потому что скрежет зубов может обнаружить мое присутствие.
      Надо затаиться и притвориться, что меня нет. Надо вести себя тихо и не оставлять следов.
      Слышу храп - значит, можно двигаться смелее.
      Я уже в комнате. На полке лежат бумажные пакеты, а в них ароматное, хрустящее печенье. Это те пакеты, которые принес в своем рюкзаке Крысолов. Я щупаю печенье вибриссами, трогаю его носом и понимаю, что оно отравлено. Точно такое же отравленное печенье я видел разбросанным во многих подвалах. Молодые крысы пожирали его, а потом корчились от боли и умирали.
      Я разрываю зубами бумагу. Пододвигаю пакет к краю, опрокидываю вниз. Печенье сыплется из пакета и падает на стоящую внизу деревянную скамью. Раздаются стук, треск... Я прижимаюсь к стене и трясусь от страха.
      Храп не прекращается. Самка Крысолова спит, громко втягивая в легкие воздух. Крысолов, наверное, охотится за мной в ночной темноте спящего города.
      Я просыпаюсь высоко на полке, среди книг, где меня трудно обнаружить. Женщина больше не храпит, она лежит на кровати, бело-розовая, сонная, и размеренно дышит.
      Почему я уснул в ее комнате? Теперь уже поздно возвращаться в подвал. Крысолов еще не вернулся. Может, ему удалось найти хоть пару крыс, и теперь он сжигает или топит их? От мыслей об этом меня пробирает дрожь.
      Она потягивается, зевает, поворачивается на бок - огромный кусок обтянутого гладкой кожей бледно-розового мяса. Только на голове, под мышками и внизу живота торчат светло-рыжие кудряшки.
      Она смотрит в закрытое занавеской окно, протирает глаза, поднимается, спускает ноги с кровати и протягивает вперед руки.
      Я втискиваюсь как можно глубже между книжными обложками, но она смотрит ниже - прямо перед собой, вокруг себя. Она встает и стоит на блестящих досках пола - сияющая, освещенная утренними лучами.
      Крупная, тяжелая, с ногами, которые без труда могли бы растоптать меня. Я трясусь от страха, что она меня заметит. Но она не смотрит вверх она смотрит на широкую скамью рядом с полками. На ней стоят бутылка и тарелка, из которой ел Крысолов. А рядом с тарелкой лежит печенье, что я рассыпал, лазая ночью по полкам.
      Она подбегает ближе. Хищно облизывает губы, жадно хватает печенье и пожирает его. Сухое тесто хрустит у нее на зубах, чавкает во рту.
      Она съедает все. Пальцами собирает крошки и запихивает себе в рот. Садится на стул и запивает вином из бутылки. Вытирает рот тыльной стороной ладони. Когда она выходит из комнаты и до меня доносится шум воды в ванной, я спрыгиваю с полки и спускаюсь в подвал.
      Я знал, что она умирает. Слух и обоняние подсказывали мне, что ее тело наполняется смертью. Она умирала на белых простынях среди подушек, набитых гусиным пухом.
      Лицо с большими глазами и жадно хватающим воздух ртом напоминает живую рыбу, которую я недавно видел на берегу. И разинутый рот рыбы, и эти губы так и притягивают - подойди ближе, загляни в эту пульсирующую дыру.
      Я жду среди сваленных кучей в углу комнаты газет и книг. Она заметила меня. Расширенные зрачки внимательно следят за каждым моим движением, изо рта вырывается хрип. Она боится.
      И мне становится ясно, что это именно я привожу ее в ужас. Не подвластная ей рука дернулась к стоящим на столике предметам, как будто она хотела чем-нибудь в меня бросить. Я уселся на золотистый корешок книжки и стал расчесывать и приглаживать языком свою шерсть.
      Тем временем ее рука все же добралась до столика. Она с трудом сжала в пальцах стакан, но на то, чтобы бросить его в меня, сил у нее уже не было, и рука безвольно упала. Сброшенное со столика стекло разлетелось по полу острыми серебристыми осколками.
      Я все так же сидел на куче книг, расчесывая мех и вылавливая блох. Ведь она все равно уже не могла встать и прогнать так высоко забравшуюся крысу.
      Я спрыгнул вниз, пробежал по полу и забрался на кровать, прямо рядом с белым, как простыня, лицом. Слезящиеся глаза округлились, вылезли из орбит. Рот раскрылся, обнажая вход в огромный, окруженный зубами туннель, в котором дрожал налитый кровью длинный язык. В горле забулькали крик, стон, вой... Она почувствовала опасность и - последним усилием умирающего тела пыталась отогнать меня.
      Я заглянул ей в лицо, вытянул мордочку к векам и, притворяясь спокойным, обнюхал ее.
      Стон, визг, скулеж. Женщина задрожала, руки и ноги напряглись, затряслись в судороге. Изо рта со свистом вырвался воздух. Она сдохла, как отравленная крыса.
      Ее внезапная смерть застала меня врасплох, и вдруг я услышал сзади скрип досок Я молниеносно спрятался среди книг.
      Заскрежетала дверная ручка, дверь открылась, и вошел Крысолов.
      Я замер. Он подошел к кровати, сел рядом с мертвой, схватил ее за руку. Некоторое время он сидел без движения, но вдруг резким движением руки стряхнул с постели оставленные мною длинные палочки испражнений. Крысолов вскочил на ноги, и я увидел его пронзительные, сузившиеся глаза, в которых полыхало гневное, мстительное пламя.
      Он искал меня, высматривал среди книг и фарфоровых фигурок, как будто зная, что я совсем близко и что он вполне может достать меня. Я сжался, жалея, что не могу вдруг уменьшиться в размерах.
      Он отвернулся и снова склонился над мертвой женщиной. Сел, положил голову ей на грудь и застонал. Я сидел без движения, опасаясь, что он снова начнет искать меня. Но он обнимал лежавшее перед ним тело, прижимал его к себе, гладил по лицу и по голове.
      Потом он отскочил от кровати и подбежал к полке, на которой лежала приготовленная им отрава, осмотрел разгрызенные пакеты из-под печенья. И нашел мои следы.
      Я видел его узкое, выдающееся вперед лицо, его белый лоб с залысинами, красные глазки, скрежещущие зубы.
      Крысолов выбежал из комнаты, и вскоре я услышал отчаянный писк. Он убивал тех ручных крыс, которые служили ему для приманивания других.
      Я не стал ждать, когда он вернется, - взобрался по занавеске на подоконник и спрыгнул на ухоженный, подстриженный газон.
      Длинношерстный, лохматый пес с тупой мордой и глазами навыкате бежит за мной, угрожающе гавкая. Он протягивает ко мне свой тупой нос и хочет придавить меня лапой. Раздувает ноздри, щелкает зубами. Я поворачиваюсь и проезжаю своими резцами по черной подушечке. Я едва задел его, но шерсть у него сразу встала дыбом и лай стал еще более злобным. Он боится схватить меня зубами, потому что тогда я могу еще раз укусить его за этот черный скользкий нос. Он боится, а чем больше в нем страха, тем сильнее он меня ненавидит.
      Он обегает меня кругом, заходит то спереди, то сзади, то сбоку в попытке не дать мне удрать. А я буду чувствовать себя в безопасности лишь в том случае, если мне удастся перебежать через улицу и проскользнуть в щель под крыльцом. Поэтому я наклоняю голову то в одну, то в другую сторону, обнажая острые желтые зубы. Пес подпрыгивает, подскакивает поближе, отскакивает в сторону, лает, скулит, визжит. Озирается по сторонам, желая привлечь внимание людей, которые расправились бы со мной.
      Я проскакиваю мимо него, проскальзываю между короткими мохнатыми лапами. Он догоняет меня сзади, наступает на хвост, хватает зубами за ногу.
      Мне больно. Я поворачиваюсь и, не глядя, кусаю. Потом бросаюсь на него. Пес не знает, что делать, - он удивлен и ошарашен. В конце концов он поджимает хвост и убегает.
      Спасительная щель уже близко, еще два прыжка - и я исчезаю между обломками штукатурки.
      Слышу, как пес возвращается, пытается просунуть нос в щель, нюхает, со злостью втягивая воздух. Лает, скребет когтями.
      Я спускаюсь ниже и жду, пока лай не стихнет. Здесь полно сороконожек и длинноногих черных пауков. Я уже видел покусанных ими крыс, лежавших в лихорадке, потных, с расширенными от страха зрачками. Яд, попадающий в кровь при укусах пауков, вызывает временный паралич, слепоту, а иной раз и смерть.
      Сверху сочится вода. Я пью мелкими глотками. Внутри разливается приятный холод. Рядом со мной утоляет жажду маленький крысенок, от которого еще пахнет материнским молоком. Он тычется мне носом в бок и нюхает. Меня раздражает его любопытство. Я кусаю его за ухо. Он пищит и убегает. Напившись холодной дождевой воды, я тяжелею. Меня клонит в сон.
      Я возвращаюсь на поверхность сквозь хорошо знакомую мне Щель под крыльцом. Перед входом теснее прижимаюсь к земле: не слышны ли с улицы звуки разнюхивания, скулеж собаки?
      Осторожно высовываю наружу вибриссы, ноздри, потом слегка вытянутую вперед голову. Я не чувствую опасности, не слышу собачьего лая. Только нога болит все сильнее.
      Чуть дальше отсюда в радостном изнеможении сопят собаки -запах суки и спермы проникает мне в ноздри. Я осторожно выхожу из находящегося в тени отверстия.
      Сцепившийся с сукой кобель тяжело дышит. Из пасти течет слюна, а широко раскрытые глаза обоих смотрят на меня без всякой ненависти.
      Опираясь на основание хвоста, я встаю на задние лапы и вытягиваю нос в их сторону. Запах пота, слизи, мочи, спермы притягивает, возбуждает, как будто это не собаки, а моя крыса-самка с поднятым хвостом ждет меня у стены.
      Я падаю брюхом на освещенный солнцем тротуар и пытаюсь вообразить, что подо мной - она. Я почти чувствую разогретую трением теплую кожу и слышу быстрые удары ее сердца. Это моя собственная кровь так бьется, это мое подрагивающее брюхо так разогрело каменную плиту.
      Готово - наступило мгновение счастья и облегчения. Жидкость разливается, брюхо намокает...
      Собаки скулят, воют, визжат. Люди тащат их на стальных петлях, накинутых им на шеи. Шипение, бульканье, квакающие звуки. Собачьи глаза выскакивают из орбит от страха и боли. Люди дергают упирающихся собак, пинают, душат. Испугавшись, что меня увидят и тоже накинут петлю, я прыгаю обратно в щель - в приятный, безопасный подвальный полумрак.
      Раненая лапа кровоточит. Я не могу долго ходить. Нога пухнет, синеет. Пес схватил меня за ступню и раздробил пальцы. Я хромаю, стараясь избегать тех мест, где могут прятаться кошки. А они могут подкараулить везде - под машиной, в подвале, на дереве.
      Я с трудом удерживаюсь на ногах.
      Здесь, где я нахожусь, нет разветвленной сети каналов, по которым можно пробираться в другие районы города. Кружу вокруг домов, окаймленных газонами... Забиваюсь в глубь, клумб и живых изгородей, стараясь найти тихую, спокойную нору, где можно было бы переждать боль.
      Кошки и собаки лениво спят на верандах, куры и утки копошатся в своих кормушках. Между деревьями протянуты веревки, на них сушится белье. Грядки фасоли и огурцов окружают дряхлеющий дом. Я сразу же ощущаю его старость запах трухлявой древесины, шорох древоточцев, запах их личинок...
      Этот дом очень стар, а под такими домами часто встречаются разветвленные лабиринты переходов, тихие подвалы, спокойные углы.
      Старая собака давно уже потеряла нюх и почти ослепла. Она вылеживается на газоне, подставляя солнцу откормленное голое брюхо. Я подхожу к ее миске и краду картофелину, с которой капает жир. Она дергает носом, как будто почуяв мое присутствие, однако тяжелые веки на полузакрытых глазах остаются неподвижны.
      Ей не хочется гнаться за крысой из-за картофелины, ведь миска полна до краев. Старая, ленивая собака не в состоянии все это съесть. Она потягивается и укладывается поудобнее, вытягивая лапы на солнце.
      Хромая, с картофелиной в зубах, я ковыляю к кирпичной кладке фундамента.
      В норе под кустом крыжовника когда-то давно жили крысы. Я залезаю внутрь вместе с великолепной, сбрызнутой растопленным свиным салом картофелиной. Добираюсь до опустевшего гнезда, устланного клочками шерсти и перьями. Отсюда расходится несколько выходов, но у меня нет сил сразу же проверить их - слишком уж сильно я устал и хочу спать, да к тому же еще чувствую себя совершенно больным.
      Я проваливаюсь в какой-то лихорадочный сон. Пес держит меня за ногу. Я вырываюсь, поворачиваюсь, кусаю. Просыпаюсь от своего собственного писка пищу от боли и страха.
      Мимо меня проходят крысы. Обнюхали и прошли дальше. Я тяжело дышу, шкура на боках ходит ходуном.
      Пить, пить! Вибриссами чувствую движение соков в свисающем сверху корне. Вгрызаюсь в древесину - прохладная жидкость капля за каплей сочится мне в рот. Я засыпаю. Во сне меня преследует пес, он все время лает.
      Я просыпаюсь. Идет дождь. Шкура пробегающих мимо меня крыс намокла и выделяет резкий запах, который совсем не похож на мой. Они трогают меня, толкают мордочками, топчут лапками, перепрыгивают через меня и оставляют в покое. Когда я просыпаюсь в следующий раз, они проходят мимо, даже не обращая на меня внимания. Я стал частью их лабиринта, такой же, как корни яблони и крыжовника, как вросший в землю валун или щель, ведущая прямо в подпол деревянного дома.
      Чувствую голод и боль в челюстях - что случилось? Неужели мои резцы начали расти быстрее, чем обычно? Ведь так же и десны порвать можно!
      Нога больше не кровоточит, но пальцы на ней синие и опухшие. Срываю зубами повисший на узкой полоске кожи коготь. Зализываю раны, слизываю собственную лимфу.
      Меня сильно мучает голод, и челюсти сами инстинктивно сжимаются, даже если в рот попадает просто комочек земли. Нора расположена под травянистой лужайкой, неподалеку от построенной на фундаменте из красного кирпича веранды. Слышится птичий гам - я различаю голоса голубей, воробьев, ласточек, скворцов. Подползаю ближе к выходу, и меня ослепляет полуденное солнце...
      Собака, точно так же как и раньше, лежит без движения, а перед верандой шумят птицы - здесь разбросаны куски размоченного хлеба, остатки картошки, свеклы, фасоль. Больная, голодная крыса вылезает из своего укрытия, на своих ослабевших, нетвердо стоящих на земле лапках подбегает, не обращая никакого внимания на когти, клювы и крылья, к разбросанному для птиц корму и быстро проглатывает несколько зерен фасоли, хватает кусок размоченной булки и, чуть не подавившись им, снова прячется в темной норе. Украденный у птиц хлеб не приносит чувства полного насыщения. Я выхожу снова, хватаю кусок пареной репы и, переполошив разъяренных воробьев, тороплюсь обратно в нору. Набиваю брюхо студнеобразной мякотью.
      Время идет, и вот опять мне не дает уснуть чувство голода.
      Голод пробуждает меня от боли, лихорадки, слабости, бреда, страха. Голод заставляет меня жить и искать пищу, не обращая внимания ни на птиц, ни на спящую собаку, ни на кошачьи тени на крыше, ни на булькающие голоса людей.
      Перед глазами рассыпаются неровные красные круги. И среди них один постепенно становится все более и более четким. Это Он... Отощавший Старик с кровавыми дырами на месте вырванных людьми глаз все идет следом за маленькой серой самочкой. Тщетно пытается схватить ее зубами за хвост... Спотыкается... Да это же я, ведь это я, та старая крыса, которой выкололи глаза... Во сне я стал этим Старым Самцом... Но это же невозможно! Ведь я же вижу... Мне надо только открыть глаза... И я просыпаюсь...
      Нога прямо-таки пульсирует в лихорадке. Болит сорванный коготь. И снова голод раскрывает мне глаза, удлиняет и заостряет резцы, снова он гонит меня туда, где есть пища, - во двор, залитый лунным светом.
      Я подползаю к жестяной миске и, не обращая внимания на сонное ворчание старой собаки, краду кусок вареной гусиной шейки.
      У живущих в окрестных подвалах крыс конечности несколько длиннее, а головы меньше. Они запросто могли бы прогнать меня, но они сыты и знают, что еды здесь хватит на всех.
      Пульсация в ноге понемногу затухает, острая боль постепенно сменяется более слабой. Сильно болит только то место, с которого сорван коготь, и, когда я пытаюсь встать на больную ногу, мне сначала кажется, что пес все еще продолжает держать ее в зубах...
      Живущие в доме старики каждый день кормят птиц. За домом находится небольшой садик, там есть фруктовые деревья, кусты и грядки с овощами.
      Кот, которого я видел на крыше, такой же старый, облезший и слепой, как и собака. Он не ловит даже забегающих из сада мышей. Голуби и воробьи скачут прямо над его головой, но он только время от времени фыркает и потягивается, демонстрируя крупные, острые когти на лапах.
      Под крышей дома гнездятся ласточки, а в теплые дни из чердачного окошка вылетает пара летучих мышей. Опасность здесь представляют собой лишь совы, бесшумно проносящиеся над грядками и газонами. Они способны схватить крысу раньше, чем она вообще сумеет заметить, что сверху ее уже засекли блестящие всевидящие очи.
      Каждый вечер по двору прохаживается молодой рыжий кот. Он останавливается рядом с крыльцом и своими желтыми глазищами рассматривает отверстия наших нор! Тогда старая собака начинает предостерегающе рычать, а здешний облезлый кот поднимается, фыркает и чихает, делая вид, что вот-вот кинется на пришельца. Тот рассерженно машет хвостом, мяукает и, перепрыгнув через забор, удирает. Кот и собака засыпают, громким храпом и сопением утверждая свою победу.
      Боль прошла, опухоль понемногу спадает, коготь начинает отрастать снова. Я пока еще хромаю. Спрыгивая с канализационной трубы, чувствую острую, колющую боль. Боюсь долгих, далеких прогулок.
      Я набираюсь сил и постепенно выздоравливаю. Раны заживают, и шрамы зарастают мягким пушком новой шерсти.
      Живущие в доме крысы привыкли ко мне, и я могу теперь свободно передвигаться по всей их территории.
      Я частенько задумываюсь - а не остаться ли мне здесь навсегда?
      В норе тепло и тихо. Люди, животные и здешние крысы дружелюбны. Еду искать не надо: ее и так всегда больше, чем можно съесть. И все же мне снится гнездо под портовой набережной, снятся недавние скитания. Я подхожу к краю сада и из-под плетей фасоли разглядываю тротуары ведущих в сторону порта улиц.
      Вернуться? Остаться? Во мне борются два желания -уйти или остаться на месте...
      Я знакомлюсь с близлежащими домами, изучаю ближайшие окрестности. За стальной сеткой забора нет уже ни фруктовых деревьев, ни розовых кустов, ни грядок с овощами...
      Крысы, которых я здесь встречаю, ходят неровным шагом, качаются, подпрыгивают, падают, опрокидываются на спину, перебирая в воздухе лапками, пристают и кусаются, притворившись разозленными, а уже в следующее мгновение готовы в полном согласии заснуть рядом с тобой в куче рассохшихся бочек, пыльных ящиков или пластмассовых контейнеров.
      Их голоса тоже звучат иначе, все в них какое-то не такое, все искаженное, хотя они и выражают хорошо знакомые мне чувства.
      Писк-предостережение не настораживает, писк страха не пугает, призыв к бегству не вызывает ощущения тревоги, и крысы словно совсем его не слышат. Писк желания, который я только что слышал, был адресован не самке, а мне. А старая самка, спящая в куче газетных обрывков, всасывает в себя воздух, как слепой крысенок в поисках наполненного молоком материнского соска.
      Распространяемый здешними крысами запах обеспокоил меня, но одновременно он же заинтересовал и вызвал любопытство. Они проходят мимо меня - спотыкаясь, качаясь, падая, как маленькие крысята в раннем детстве, а ведь все они уже взрослые, зрелые, старые, растолстевшие, опытные.
      Обалдевшие, одуревшие, теряющие сознание. Их широко распахнутые глаза отсвечивают каким-то своим внутренним блеском, шерсть взъерошена, волоски спутаны. Они бегут вперед, разбегаются во все стороны, засыпают где попало... Спят по подвалам, в подпольях, тяжело дыша, со вздутыми животами и полураскрытыми глазами. Они спят, и им снятся сны. Они перебирают во сне лапками, точно от кого-то убегают. Пищат так, точно вдруг оказались в пасти змеи. Вертятся вокруг своей оси, точно им только что раздробило хвост в мышеловке. Скребут когтями стену, точно стараясь проделать в ней проход. Скрежещут зубами, точно грызут древесину или перегрызают оловянную обшивку электрокабеля.
      Чаще всего они не обращают на меня никакого внимания. Лишь когда я тычусь в них носом, нюхая идущий у них изо ртов запах, они переворачиваются на спину, недовольно урчат и продолжают спать дальше.
      Они блюют, выбрасывая из себя густую жижу. Я нюхаю, проверяю содержимое их желудков, но там слишком мало следов пищи и куда больше переваренной жидкости. Я осторожно обхожу блюющую крысу с круглыми вытаращенными глазами. Она смотрит на меня невидящим взглядом.
      Хочешь добраться до того места, откуда распространяется этот одурманивающий запах?
      Большое здание из красного кирпича.
      Крысы вываливаются из ведущего внутрь прохода, истекая слюной и мочась прямо на ходу. Я иду туда за такой же молодой, как и я, крысой, которая радостно спешит, подпрыгивая на бегу.
      Огромные емкости с бродящей светло-коричневой жидкостью, Я вспрыгиваю на бетонное основание и по трубе быстро добираюсь до металлического края большой бочки.
      Испарения налитой в нее жидкости ошеломляют меня, и я боюсь упасть. Сильнее хватаюсь коготками, чтобы не рухнуть в пучину. Сверху, как в тумане, вижу плавающую на поверхности утонувшую крысу с торчащими наружу белыми клыками. Она как будто смотрит прямо на меня... Я отворачиваюсь и спрыгиваю вниз, на пол...
      Сбоку из бочки, из небольшого крана сочится пахучая жидкость. Я подбегаю поближе и, встав прямо под кран, жду, когда капля упадет прямо мне в рот.
      Я глотаю каплю за каплей, пробую... Сладковато-кисловатый приятный вкус, чувствуются мелкие пузырьки воздуха. Капли падают прямо в рот, в ноздри, стекают в горло, в пищевод. Жидкость начинает мне нравиться - в ней есть что-то такое... какая-то скрытая сила, которая мне пока еще неведома. Она позволяет забыты обо всех неприятностях, о мучительных скитаниях, о Крысолове...
      Зал с висящими под потолком лампами, булькающие трубы, виднеющиеся вдалеке фигуры людей - все это вдруг начинает казаться близким и родным.
      Чего мне бояться? Я сильный, быстрый самец. Я всегда успею удрать, ускользнуть, выбраться из любой западни.
      Я пью, пью, пью, а жидкость капает непрерывной струйкой прямо в рот и скатывается с губ, языка, десен прямо в желудок. Часть капель попала мне на спину, шерсть слипается и пропитывается тем самым запахом, который так заинтриговал меня у здешних крыс.
      Они не нападают друг на друга, не отпихивают, не дерутся. Золотистая жидкость примирила все семьи, пропитала всех запахом перебродившего солода, ячменя, хмеля, дрожжей. Крысы здесь уверены в своей безопасности, брюхо у них раздуто, потому что их внутренности переполнены бродящим пивом, они спокойны, веки у них тяжелеют и глаза закрываются сами собой. Каждый пьет до одурения...
      И вот я снова - молодой отважный крысенок, который только-только вступает в жизнь, который чувствует силу и остроту своих клыков, который ничего не боится и переполнен доверчивостью ко всему, что его окружает.