Засохший кусочек сыра останется там, позади, среди песка и гравия.

Я думал, вспоминал, что же меня больше всего поразило. Кто меня напугал? Толпы топающих, орущих, кричащих, колотящих по стене молотками и кулаками людей? Но разве я не мог бы поселиться с любой стороны от этой стены, которую они разбили, развалили, растащили?

Стена пала, но город-то по обе стороны от неё остался таким же, каким и был. Так почему же я убегаю, даже не оборачиваясь назад и не помышляя больше о возвращении? Почему?

Мое гнездо разорили, моих малышей убили, моя самка погибла, задохнувшись под грудой песка и бетона.

Но я – то выжил, я дышу, я существую, я есть! А кругом полно подвалов, нор, подземных проходов, труб, каналов, складов… Достаточно перебраться ближе к набережной и там устроить себе новое гнездо – надежное, укрытое, недоступное.

Так почему же я хочу уйти и никогда больше сюда не возвращаться, словно этот город смертельно обидел меня?

Незадолго до того, как пришли рушить стену, ещё до того, как люди прибежали, ворвались в Зону Тишины, до того, как раздался лязг гусениц, рев бульдозеров, удары ломов и молотков, буквально за несколько дней до этого я слышал во сне знакомый, пугающий звук – голос, который я помнил по другому городу, голос, который я слышал в другом гнезде.

Откуда он доносился? Из-за стены? Но с какой стороны? Может, его усилило отраженное от стен эхо, и потому казалось, что голоса деревянных дудочек доносятся одновременно из разных мест, что на них играют сразу много людей?

Я вспомнил тот далекий звук сначала над сточным колодцем в порту и потом, в доме Крысолова – когда он кормил змей крысами, котятами, щенками, голубями. Я заскрежетал зубами, зашевелил ноздрями, чтобы лучше чувствовать, откуда доносится голос дудочки, а он все приближался, обволакивал меня, усиливал мой страх, несся сверху, как будто падал с неба.

Он пел об убийстве, смерти и бегстве. Не о возможности – о необходимости спасаться бегством. Я слушал этот звук то ли во сне, то ли наяву, и меня все сильнее охватывал ужас. Я боролся с терзающим меня страхом, подумывал: а не переселиться ли в другую нору? Но Рыжая спокойно спала рядом со мной, точно не слышала зловещих звуков дудочки.

Прибежали люди, толпы людей. Неужели они сбежались на зов Крысолова? Неужели их призвал назойливый звук инструмента? Отовсюду, с обеих сторон стены, сбежались толпы людей, и голос дудочки растворился в шуме, гвалте, суматохе. Да его все равно никто не смог бы различить, потому что все кричали, колотили в барабаны и тарелки, трубили, стучали. И только мне на мгновение показалось, что я слышу этот голос, но это могла быть просто иллюзия…

Теперь я знаю… Крысолов искал и нашел меня. Крысолов снова победил. Это он привел сюда всех этих людей, которые разрушили всю мою прошлую жизнь. Задрожал бетон, закачались вышки часовых, заскрежетали бульдозеры – и стена рухнула, а я, испуганный и взъерошенный, думаю теперь только о том, как бы выжить.

Неужели я возвращался с верой в то, что здесь могло что-то уцелеть?

Остались лишь обломки разрушенной стены и затоптанное, разорванное пространство. Я сел рядом с тем местом, где была моя нора, и запищал так, точно хотел созвать всех живших здесь не так давно крыс.

Пытаясь раскопать нору в песке и гравии, я до крови содрал себе когти.

Неужели я и вправду надеюсь докопаться до своих детей, до своей самки? Чего я жду? Чего ищу – усталый, испуганный, запыхавшийся, – всматриваясь в бегающие по сторонам лучи фонариков?

Болят окровавленные лапки, из ноздрей капает слизь, глаза режет от набившейся в них бетонно-кирпичной пыли.

Преодолевшие стену люди не видят меня, не замечают, они смотрят выше и дальше. Для них я не существовал и не существую. Пока…

И тут я слышу стон деревянной дудочки и вижу тень играющего на ней человека, который добрался до меня и здесь. А может, мне все это только мерещится?

Я слышу его лишь какое-то мгновение, потому что этот слабый звук дудочки тут же заглушает рев музыки из окон близлежащих домов. Я поворачиваюсь и бегу к ближайшему островку тени, к ближайшей темноте.

На свалку меня привезли вместе со строительным мусором, сбросили и оставили. Здесь я больше всего боюсь нападающих сверху птиц. Достаточно крысе отойти чуть подальше от укрытия, как они замечают её и сразу же начинают охоту. Они знают, что мы живем здесь, знают, что мы не можем защититься от ударов их клювов и когтей. Они падают сверху, оглушая хлопаньем крыльев, впиваются когтями в спину, ломают позвоночник и бьют, бьют клювом по голове.

Если им сразу не удается вонзить когти в спину, у крысы ещё есть шанс спастись бегством. Почти всегда поблизости есть какое-нибудь укрытие – кусок картона, обрывок рубероида или плита, под которую можно втиснуться, труба или бутылка с отбитым горлышком, черепки от разбитого горшка, ржавый таз. Ради того, чтобы выжить, крыса способна пролезть везде.

Если птица нападала в одиночку, шансов на спасение оставалось больше. Если они нападали вместе, окружая со всех сторон, удрать было почти невозможно. Некоторые пытались замирать и сидеть неподвижно, притворившись, что они и так давно уже всего лишь падаль, но при этом забывали, что для большинства птиц падаль – столь же желанная пища, как и живое мясо.

Иной раз птица первым делом пыталась выклевать жертве глаза. Если ей это удавалось, ослепшая крыса металась по кругу, а птица, все сильнее возбуждаясь от беззащитности своей добычи, дергала её то за хвост, то за лапы, то за уши. Лишь когда крыса наконец падала на спину и начинала биться в судорогах, птица садилась на неё и добивала клювом.

Большие и сильные птицы сразу утаскивали добычу в гнезда или на верхушки деревьев. Те, что поменьше размером – грачи, сойки, сороки, – для которых взрослая крыса была слишком большой тяжестью, рвали и делили добычу на месте, унося оторванную голову или части разорванного когтями и клювами тела.

Среди птиц, слетавшихся на добычу, часто возникали драки за лакомый кусок. Побитый, отогнанный от жертвы победитель кружил поблизости, крича от злости, а хитрый соперник на его глазах рвал на части убитую крысу. В первую очередь все птицы обычно выклевывали и съедали глаза, ноздри и мозг…

Часто птица вырывала у жертвы сердце и внутренности, выжирая из них все то, что крыса успела съесть перед смертью. Когда большие птицы улетали, слетались более мелкие и склевывали все, что осталось, не трогая лишь кожу и кости.

Недоеденную добычу птицы закапывали под камнями или прямо в земле, чтобы доесть остатки на следующий день.

Когда меня выбросили здесь вместе с кучей строительного мусора, уже вечерело и большинство птиц успели разлететься по своим гнездам. Приближалась дождливая ночь, и я спрятался от холода в разбитом горшке. Я решил переждать в этом укрытии до рассвета.

В этой неизвестной мне местности меня в темноте тут же поймала бы кошка или разорвала когтями сова, охотничье уханье которой как раз слышалось поблизости.

Я заснул. Проснулся. Высунул голову из-под гладкого черепка. Светало…

Ветер, дождь, кругом – открытое пространство. Выросший в подземных каналах и подвалах, я всегда боялся широких плоских равнин.

Я старался рассмотреть ближайшие ко мне предметы, пытаясь понять, куда же я попал. Я знал, что, если хочу вернуться, мне надо понять, откуда меня привезли сюда.

Я стоял на куче мусора и чувствовал, как легкий ветерок прочесывает мою шерстку. Мне нужно было, чтобы рядом был кто-то еще, нужно было, чтобы здесь оказалась другая крыса, которая пошла бы за мной или я пошел бы за ней – касаясь её, предостерегая, предупреждая, напоминая… Я осмотрелся по сторонам, но в полумраке не заметил, не услышал, не унюхал никого…

Ветер изменил свое направление. Я вдохнул сладковатый запах гниющей тыквы. Тыквенные семечки всегда были моим любимым лакомством. От голода кишки вдруг свело судорогой. Я пошел в ту сторону, откуда доносится запах, почти распластавшись по земле, чтобы быть менее заметным для летающих хищников. Огромная куча гниющих овощей и фруктов потихоньку расползалась в стороны. Вокруг суетились маленькие мыши-полевки, суслики, хомяки. Перезрелая тыква, засохшая морковка, подгнившая картошка, корни сельдерея манили своими ароматами. Я наелся так, что желудок только что не лопался… Вот теперь я уже был способен думать. Легче всего выбраться отсюда тем же путем, каким я сюда прибыл. Влезу в пустой контейнер и вернусь в город… В разделенный город… Зачем? Ведь в нем больше нет стены.

Пережить ночь. Остаться в живых. Не дать никому убить меня. Избежать неизвестного. Найти то место, откуда я смогу вернуться… Куда?

Я поднял голову, втянул в ноздри воздух. Запах выхлопных газов и бензина – это он сопутствовал мне во время незапланированного путешествия на свалку. Едва слышный, далекий…

Я быстро бежал по этому едва заметному следу, который уже почти исчез под действием дождя и ветра. Вымокший и замерзший, я добрался до края свалки и скатился вниз по откосу. Запах бензина здесь был значительно сильнее, чем наверху.

Я переплыл широкий, заполненный жирной жижей вонючий ров, взобрался на земляной вал, миновал луг, перепрыгнул через узкий грязноватый ручей и перебежал асфальтированную дорогу.

Сильный запах бензина доносился из-за металлической сетки. Я проскользнул под проволокой и очутился среди тяжелых резиновых колец. Я хотел найти хоть какой-нибудь ещё близкий, знакомый мне запах. Ветер усилился. Резкий порыв его швырнул мне в глаза песком. Мой нос чувствовал запахи мыла, жира, гнилья, помоев – множество разных запахов, ни один из которых никак не мог помочь мне найти дорогу обратно. Я лазал среди шин, взбирался на них, нюхал, искал.

С разбегу запрыгиваю на ближайшую ко мне шероховатую шину, а с неё карабкаюсь выше. Залезаю под брезент и устраиваюсь между ящиками и бочками. Здесь тепло. По брезенту стучит дождь. Я прижимаюсь мордочкой к сухим доскам пола, дрожа от холода и неизвестности. Закрываю глаза. Просыпаюсь от сильных толчков. Огромные, тяжелые колеса дрожат, трясутся. От мотора идет тепло. Пахнет выхлопными газами. Дно машины накреняется и подпрыгивает на выбоинах. Я еду…

Крысолов исчез. Его нигде нет. Спрятался? Ушел?

Я уже привык к его тени, которая всегда поблизости, всегда рядом со мной, впереди, сзади, надо мной, подо мной. Поэтому его неожиданное отсутствие нервирует меня и пробуждает подозрения. Когда он был рядом, я знал, что мне грозит, знал, что он хочет убить меня, а я должен бежать, знал, что он охотится, а я – прячусь. Проснувшись, я втягиваю в ноздри воздух – не слышно ли его запаха? Настораживаю уши – не слышно ли его шагов? Выходя из норы, думаю – с какой стороны и каким способом он попытается подобраться ко мне?

Он всегда поджидал меня – а вернее, ждал, что я совершу ошибку, споткнусь, устану, заболею. Он ждал, а я привык к этой постоянно висящей надо мной угрозе – к этому серому человеку, который со временем становился все больше похож на огромную серую крысу.

Я высунул нос из норы, чтобы быстро пробежать по коридору, где мне так часто слышались его шаги. Крысолов не ждал меня. Его не было ни на помойках, ни на площади, ни у сточных колодцев, ни на базаре. Он не таился в прибрежных зарослях, не кружил вокруг рынков, не заглядывал в подсобки магазинов и столовых, не просиживал за маленьким столиком над чашкой кофе, всматриваясь в темнеющие под ближайшей стеной дыры.

Крысолова не было нигде. И со временем это его отсутствие стало значительно более обременительным, раздражающим и мучительным, чем его прошлые преследования, погони и хитроумные ловушки.

Может ли быть такое, что он наконец смирился? Не мог же он просто уйти? Не мог вдруг забыть обо всем? Как жить без того страха, в котором я жил почти со дня своего рождения? Без страха, ставшего моим образом жизни…

Крысолов существовал всегда, а вместе с ним существовал и мой страх. Теперь Крысолов исчез, а страх остался. И все же этот страх стал иным – более мучительным, потому что он рождается во мне самом, потому что этот страх создаю я сам, а не скрывающаяся в полумраке сгорбленная, почти крысиная тень Крысолова. И хотя Крысолова нет, я стараюсь вести себя так, будто он всегда рядом, за порогом, у ближайшей лужи или входа в нору.

Я давно его знаю и не доверяю его неожиданному отсутствию. Мне кажется, он наблюдает за мной – за тем, что я делаю, куда хожу. Он надеется, что сможет перехитрить меня, думает, что я стану беззаботным и неосторожным и тогда он поймает и убьет меня.

Помнишь, как это было? Когда в городе больше не осталось крыс, Крысолов вскрыл полы в старом, уже давно покинутом людьми доме…

Под досками сидела Большая Самка, закрывая широким телом выводок своих крысят. Захваченная врасплох, она схватила в зубы подвижный розовый комочек и побежала прочь.

Внезапно лишенные теплого прикрытия малыши стали расползаться в стороны…

Крысолов стоял над дырой в полу – так, что проскочить мимо него было невозможно – и убивал. Он давил кирпичами, камнями, разбивал в лепешку цепью, ведром, подковой, хлестал ремнем, топтал сапогами, бил палкой. Самка-мать в отчаянии металась от уже убитых крысят к ещё живым. Хватала в зубы изуродованные куски мяса, как будто они ещё могли воскреснуть, и таскала их вдоль стен, пытаясь найти хоть какое-нибудь укрытие.

Неужели Крысолов вернулся только ради нее? Ведь он уже выманил из нор и сточных каналов всех здешних крыс, вывел их к реке и утопил. Откуда было ему знать, что именно эту большую умную самку удержит в гнезде привязанность к своему голому и слепому потомству?

Она чувствовала себя в безопасности. Она успела поверить в то, что он ей больше не угрожает, ведь Крысолову нечего делать в городе, где уже не осталось крыс. Разве не следовало бы ему переместиться туда, где ещё есть грызуны и где он сможет и дальше убивать их? Большая Самка даже предположить не могла, что он знает о её существовании, знает, что она живет под полом опустевшего дома. Она и не подозревала, что он может прийти, сорвать доски и перебить всех её детей.

Она корчится от боли, ползает вокруг его тяжелых резиновых сапог – огромная, с отвисшими розовыми сосками – и ждет последнего удара.

Шерсть встает на мне дыбом, когда я вспоминаю ту смерть на рассвете и согбенную фигуру Крысолова – Крысоубийцы, – высматривающего, не заметно ли ещё каких-то признаков жизни среди кроваво-розовых останков.

Спрятавшись под самым потолком за широкой балкой, я скрежетал зубами от страха.

Крысолов стоял над Большой Самкой, которая ползала у его ног, а мне казалось, что он ждет моего движения, что он знает о моем существовании и хочет, чтобы я нечаянно раскрыл свое убежище.

Не меня ли он искал? Не за мной ли следил? Не меня ли преследовал?

Я ждал, притаившись неподвижно, хотя внутри у меня все тряслось от ужаса, а сердце колотилось так же громко, как камни, которые он бросал в крысят…

Крысолов ждал меня уже давно, но ждал напрасно. Я не шевельнулся, не дрогнул. И даже зубы мои скрежетали. так тихо, что он не мог меня услышать. Знал ли он, что я смотрю на то, как он убивает Большую Самку? Может, он надеялся напугать, поразить меня этой смертью так, чтобы я наконец сдался, покорился обманчивому очарованию голоса его дудочки и позволил ему убить себя – как позволяют все остальные?

Тот, кто хочет убить, всегда ждет подходящего момента. Но у преследуемого, которому грозит смерть, есть все же возможность скрыться, спрятаться, переждать. И если жертва терпелива, хитра и обстоятельства ей благоприятствуют, она может остаться в живых. А выжить – это иной раз важнее, чем победить…

Крысолов знал, что ему никогда не очистить город так, чтобы в нем не осталось ни одной крысы, ведь эта последняя крыса знает его насквозь, она способна предвидеть все его действия, умеет избегать расставленных ловушек, способна перехитрить охотника и улизнуть от него. Крысолов отлично знает об этом, и его это задевает и мучает, ведь так обидно сознавать, что крыса может оказаться умнее Крысолова.

Срывая половицы в том старом доме, он, видимо, надеялся, что именно там скрывается эта последняя – самая умная в городе – крыса. Неожиданно обнаружив Большую Самку с малышами, он был обескуражен и испуган – он наконец понял: бывает, что крысы не выходят из своих нор, чтобы откликнуться на его зов и последовать за ним, хотя бы потому, что кормят своих детей и не покинут их ради горсти ячменя и писка деревянной дудочки.

Он заскрипел зубами от ненависти и уже занес свой тяжелый резиновый сапог, чтобы растоптать Большую Самку… Но она исчезла.

Лишь серый камень, похожий по форме на тело крупной крысы, лежал на забрызганной кровью земле.

Крысолов застыл над ним с занесенной для удара ногой, не понимая, что же случилось с только что ползавшей у его ног матерью крысят. Он наклонился, протер глаза, пытаясь понять: куда же она все-таки делась?

Он осмотрел все вокруг, обвел взглядом даже толстую балку, распластавшись на которой, лежал я, но так и не нашел никакой лазейки, куда могла бы втиснуться крыса.

Крысолов поставил ногу на место, присел на корточки и потрогал камень рукой. Это был самый обыкновенный тяжелый камень, какие часто встречаются в фундаментах старых домов. Он поднял камень и заглянул под него, надеясь хоть там найти ту дыру, в которую ускользнула Большая Самка. Но под камнем никакой дыры не было. Не было и Большой Самки.

Продолговатый серый камень выпал из руки Крысолова.

Я вздрогнул и встряхнулся… Эти события разыгрались в моей памяти… Все это было давно, может быть, даже очень давно…

Сегодня Крысолова опять нет здесь, но я боюсь, что он вернется. Ведь Крысолов всегда возвращается, и я – крыса – должен помнить об этом. Крыса, которая забывает о Крысолове, погибает.

Меня всегда привлекали эти высокие кирпичные стены, под которыми укрылись обширные подземелья и подвалы. Но раньше я не приходил сюда, потому что меня сдерживало и парализовало присутствие Крысолова.

Теперь, хотя меня все ещё терзают сомнения, я чувствую себя свободным – как некогда в разделенном Зоной Тишины городе. И эта призрачная свобода позволяет мне отправиться туда, где я никогда раньше не бывал.

Сквозь приоткрытое полуподвальное окошко я пролезаю в просторное, светлое, чистое помещение. Я настороже – как всегда в новых, незнакомых мне местах. Ведь здесь можно встретить и кошку, и ласку, и куницу, и енота, можно попасться в силок или в капкан. А может, здесь прячется Крысолов в ожидании того, что мне захочется прийти именно сюда?

Холодный каменный пол, высокие потолки, белые стены, широкие коридоры. Кое-где у распахнутых настежь дверей стоят стулья. Есть здесь совершенно нечего – нигде нет ни пищи, ни воды.

Я бегу, уткнувшись носом в гладкие каменные плиты под ногами. Здесь нет даже сороконожек и тараканов, изредка встречаются лишь мелкие паучки, которые прячутся в перистых комочках пыли.

Я бегу вдоль длинных широких залов и вдруг замедляю ход – каменные люди, каменные звери, камни разной формы стоят в центре зала и под стенами, на которых резко выделяются цветные пятна в деревянных рамах. Яркие, светлые, темные, контрастные, нейтральные…

Я бегу дальше, и мне все больше не нравятся эта пустота и холод стен, где нет ничего, ну, совершенно ничего съедобного. Надо выбираться отсюда, возвращаться в темные тихие подвалы, каналы, сточные канавы. Залы и коридоры ведут меня все дальше – вперед и вперед, и я надеюсь, что в конце концов они приведут туда, откуда началось мое путешествие.

Еще один поворот, следующий зал. Столько света! Вот это неожиданность… Странные звери. Я пробегаю сквозь разрезанную вдоль корову – через её мозг, пищевод, позвоночник, сердце, легкие, желудок, печень, почки, кишки. Быстрее, быстрее бы выбраться из этих мертвых внутренностей.

Перепуганный, я останавливаюсь перед яркой, блестящей группой зверей, которых никогда раньше не видел вместе.

На корове стоит коза, на козе – лиса, на лисе – голубь. Все они мертвы…

Это человек сначала убил их, а потом водрузил друг на друга, вставив в пустые глазницы блестящие стеклянные шарики…

А рядом – ещё одна пирамида смерти. Конь, на нем – собака, на собаке – кошка, на кошке – петух. Чуть подальше – кабан, на нем – овца, на овце – индюк, на индюке – крыса. Крыса стоит на задних лапах, из широко раскрытой пасти торчат вперед острые резцы.

От ужаса я вжимаюсь в пол.

Ведь я совсем недавно видел этого самца – он бегал за самочками, прыгал через подземные ручьи, рыл нору в глинистой почве.

А теперь он стоит здесь – неподвижный, застывший… И только свет множества ламп отражается в его глядящих в потолок стеклянных глазах.

Я подбегаю к коню и рассматриваю ноги, копыта, шерсть.

Лак. Все покрыто лаком. Отлакированные трупы зверей, и среди них я – одинокая крыса – в холодном, неуютном, чужом интерьере.

Стеклянные глаза глядят на меня отраженным светом…

Я отступаю назад. Прыгаю в неплотно прикрытое окошко.

На ближайшей помойке нахожу размякшую капустную кочерыжку и поспешно набиваю себе желудок. Я всегда так жадно ем, когда что-то выводит меня из равновесия…

В норе я мгновенно засыпаю. Во сне снова вижу покрытого лаком коня, на нем – собаку, кошку и петуха. Их ведет за собой, а точнее – тащит за уздечку Крысолов… Тоже набитый опилками и покрытый лаком. Серый, сгорбленный, он шарит глазами по всем углам, как будто высматривает там меня.

Может ли быть такое, что Крысолов прячется в моих снах? И может ли он подстроить мне там ловушку? Может ли оттуда снова напасть на меня?

Я упорно, с жадным любопытством путешествую по незнакомым мне местам. Узнаю жилища людей, которые становятся и моими жилищами, потому что везде – под полами, в фундаментах, в подвалах, среди труб и коммуникаций живут крысы.

Мой взгляд с трудом пробивается туда, откуда разносятся голоса. Люди совсем недалеко от меня – они в залитом ярким, слепящим светом большом зале с высокими потолками. Я пытаюсь наблюдать за ними.

На улице гаснут огни, и постепенно наступает ночь. А тут все ещё светло. Холодный, серебристый или желтый свет падает сверху, с боков и даже струится снизу. Для нас – крыс – безопаснее всего здесь бывает ночью, когда изнуренные ожиданием, уставшие, измученные люди засыпают на скамейках, у стен или прямо на полу.

И тогда выходим мы. Проскальзываем между спящими телами, перепрыгиваем через лица, ноги, руки. Добираемся до сумок, чемоданов, свертков.

Если меня вдруг пугает случайный стон или крик во сне, я не бросаюсь бежать со всех ног, лишь поднимаю вверх прозрачные кончики ушей, шевелю вибриссами, проверяю, есть ли опасность.

Люди становятся опасны только тогда, когда они просыпаются, вскакивают, приближаются… Опасны их шаги – ведь ноги могут растоптать – и жесты швыряющих тяжелые предметы рук. Куда опаснее людей рыскающие здесь тощие собаки, которые лают, рычат, яростно нападают, и ещё кошки – быстрые, зоркие, подкрадывающийся без малейшего шороха.

Я уже достаточно хорошо знаю этот вокзал и расходящиеся отсюда коридоры, проходы, каналы, по ним можно добраться даже на далекие городские окраины. Здешние – вокзальные – крысы уже успели привыкнуть к таким, как я, пришельцам, которые внезапно появляются и так же внезапно исчезают.

В последнее время отношение к нам людей изменилось… Еще недавно, когда я, пробегая мимо, случайно задевал их лица и руки, они вскакивали, гонялись за мной, кричали, плакали… Теперь так поступают лишь немногие…

Я отражаюсь в его зрачках. Смотрю в темный глаз, который я только что задел вибриссами. Человек лежит неподвижно – точно спит. Но ведь он не спит. И не ловит меня… Лежит, уставившись в горящие на потолке лампы. Может, потому, что крыс стало так много, у некоторых людей больше нет сил прогонять нас? Они не делают этого, зная, что вместо нас все равно тут же прибегут другие.

Я высовываю свой нос из щели между каменными плитами и вижу серую массу людей, над ними повисло туманное облако выдыхаемого из легких пара, сигаретного дыма, влаги от сохнущей одежды и вспотевших тел. Я жду звуков, которые подскажут мне, что люди засыпают или уже уснули и я могу приблизиться к ним в поисках хлеба, сыра и других лакомств.

Сначала мы несмело и осторожно выползаем из щелей, нор, укрытий. Наша серость среди их одежды, одеял, свертков, узлов, сумок, мешков, коробок сливается с чернотой и линялыми расцветками одежды, с заплатами, дырами, швами… Я задеваю лежащие тела, пробираюсь под полами пальто, которыми они прикрываются от холода, заглядываю в полузакрытые глаза, в раскрытые рты…

Они лежат – неподвижные, бесчувственные, ни на что не реагирующие, – и только шорох струящейся в жилах крови и исходящее от тел тепло свидетельствуют о том, что они живы.

Прикрытый газетой, перевязанный веревкой мешок горкой возвышается прямо надо мной. Я подлезаю под него и начинаю грызть, стараясь приглушать скрежет моих зубов о пропитанное жиром полотно. Не торопясь, прогрызаю плохо поддающуюся ткань. Двигаю зубами все быстрее и быстрее. Заползаю внутрь. Пожираю крошки засохшего хлеба. Протискиваюсь поглубже и нахожу мешочек с кукурузой… Сушеная рыба! Запах доносится сверху. Разрываю полиэтиленовый пакет и промасленную бумагу. Рыба лежит передо мной – ароматная, хрустящая. Вгрызаюсь в жабры, продвигаюсь к голове. По запаху нахожу высохшие глаза и наслаждаюсь их вкусом.

Я наелся. Разворачиваюсь и ползу обратно… Скоро люди проснутся, а с набитым брюхом удирать труднее, чем с пустым. Если меня поймают – обязательно убьют, растопчут, раздавят, ослепят…

Я вспоминаю взъерошенного Старика с кровавыми глазницами, как он сидел у стены в подземном туннеле, а потом побрел за молодой самочкой. Помню, как он шел, прилепившись носом к её хвосту, – едва живой, испуганный тем, что вдруг лишился своего мира, утратил его контуры, очертания, фигуры, цвета, тени, оттенки, прозрачность, бесцветность, серость…

Неужели темнота становится другой, когда тебе выкалывают глаза?

Меня пробирает дрожь. Я вдруг чувствую себя в этом рюкзаке, как в ловушке, откуда надо удирать, и побыстрее. Не получается. Зерна под весом моего тела просыпались вниз, и теперь дорогу мне преграждает полиэтиленовый пакет. Нужно развернуться, разгрести лапками кукурузу и отыскать прогрызенное отверстие, иначе снова придется продираться через плотный материал, выгрызая новую дыру.

Упираюсь ногами в порванную бумагу и обглоданный рыбий скелет. Сворачиваюсь в клубок, так что кончик хвоста задевает мне мордочку. Хватаю зубами мешающий мне пакет и разрываю его. Вылезаю из рюкзака сытый и счастливый.

Сидящий рядом с рюкзаком человек спит. Из широко открытого беззубого рта доносятся шумы и свисты, похожие на те, которые издает врывающийся в туннели ветер.

Я перескакиваю через ноги в грязных сапожищах и бегу к щели под стеной. Перед тем, как юркнуть в нору, замечаю, что люди как раз начинают просыпаться.

Они лежат в темной одежде, в начищенных до блеска башмаках, друг рядом с другом, в ряд, со сложенными на груди или на животе руками. Головы перевязаны белыми ленточками. Глаза закрыты, полуоткрыты или вытаращены. Лица оловянные, бледные той бледностью, которая напоминает о матовой белизне простыни.

Все они мертвы. Я чувствую сладковато-кислый запах трупного газа, раздувающего тела изнутри, с приглушенным шипением просачивающегося сквозь кишки. Множество неподвижных тел и я, распластавшийся на пороге. Сзади за мной слюнявая морда охотничьего пса, топот ног.

Серая линия тел, которые уже начали разлагаться, кажется мне шансом на спасение. Возможно, эти люди когда-то убивали крыс, но сейчас они могут помочь мне. Я забираюсь на труп и ищу, куда бы заползти. В панике бегаю от покойника к покойнику и наконец втискиваюсь под оттопырившуюся полу пиджака. Подтягиваю хвост, чтобы он не свисал наружу, высовываю голову и настороженно шевелю вибриссами.

В дверях появляются собака и человек.

Собака с поджатым хвостом и вставшей дыбом шерстью остановилась на пороге. Она скулит, отступает назад, дрожит. Она боится лежащих ровными рядами из конца в конец помещения мертвецов.

Человек прикрывает лицо рукой, зажимает пальцами нос, оттаскивает собаку и закрывает дверь.

Я сижу под мягкой шерстяной полой пиджака, прижавшись к холодному, окоченевшему телу. Я жду, опасаясь, что преследователи не ушли, что они все ещё стоят за дверью.

Собаки, кошки, люди, сороки, совы умеют ждать, ждать и ждать до тех пор, пока поверившая в то, что опасность миновала, крыса перестанет бояться и покинет свое укрытие. Они ждут терпеливо и упорно.

Но подозрительная, недоверчивая, чуткая, чрезмерно впечатлительная, трусливая, осторожная крыса тоже ждет. Прикрывает глаза, дремлет, зевает, засыпает, потягивается, принюхивается, отрывает торчащую нитку и ждет.

Она дышит насыщенным смертью воздухом, прижимается к твердым ребрам, которые холодят даже сквозь тонкую ткань рубашки, и ждет.

Мы ждем по обе стороны двери. Человек и собака там, а я здесь. Кто первым перестанет ждать? Откажутся ли от добычи человек и собака? Покинет ли крыса неудобное, но пока безопасное место?

Может, человек и собака уже ушли?

Не высовывай наружу даже усов! Наберись терпения и жди. Будь терпелив и недоверчив, недоверчив и терпелив. Потому что иначе ты будешь лежать среди этих людей – мертвый среди мертвых.

До одурения… До тошноты… До тех пор, пока голод не станет сильнее страха и ты не начнешь хватать зубами кончик собственного хвоста.

Иногда я забываю, где я, и тогда холодная грудь человеческого трупа кажется мне норой – вонючей и холодной, но все же достаточно просторной.

Наступает отрезвление. Я широко открываю глаза, втягиваю в ноздри воздух и тут же вспоминаю, что я под пиджаком, надетым на окоченевшего покойника. Пора уходить. Я высовываю нос, поднимаю кверху уши, шевелю вибриссами. А это ещё что за звук? Гудок проходящего мимо корабля.

Там, где я впервые понял, что такое жизнь, понял, что я живу, там, где я осознал, что существую, – там я тоже слышал голоса корабельных гудков… Я был ещё слеп, когда эти голоса пронзили меня насквозь, врезались в мозг, в память. Они сопутствовали первым каплям молока и первому наслаждению теплом под мягким материнским брюхом. Корабельные гудки вернулись. Я слышу их все четче и все ближе. Неужели здесь, рядом с этой покойницкой, мог причалить корабль?