Вскоре первый выводок нашего с Серебристой потомства подрос и покинул гнездо.

Я был спокойным, неагрессивным самцом и не нападал на других. На ближайшей к нам помойке, которую я посещал чаще всего, было полно еды. Я открывал все новые и новые выходы на поверхность и старательно расширял их. Вдоль трубы с горячей водой я пробирался в подвалы и гаражи.

В самом дальнем от нас конце – там, где расходились в стороны лишь тонкие отростки корней, я обнаружил промытую водой щель, выходившую на большую площадь. Я высунул наружу мордочку и увидел вокруг человеческие ноги – очень много ног. Я пошевелил вибриссами, вдыхая роскошные ароматы. Десны аж заболели от пронзившего меня желания. Неподалеку лежала вафля, заполненная холодной, расплывающейся начинкой. Я чуял запах сахара, яиц, молока. Я вылез, схватил в зубы размякшую вафлю, втащил её в нору и долго слизывал сладкую, ароматную жижу…

Мы с Серебристой любили приходить сюда в сумерках, когда цвет наших шкур позволял нам оставаться незамеченными.

Однажды ночью я выглянул из-под каменной плиты и уже совсем было собрался выйти, как вдруг услышал знакомый тихий звук дудочки.

Я замер, поднял уши кверху и стал слушать.

Он все ещё искал меня…

Серебристая не знала этих звуков. Она была к ним так же равнодушна, как и к булькающим голосам прогуливающихся людей, к реву моторов и шуму ветра.

Она быстро выбежала наружу, подскочила к блестящей серебристой бумажке и, жмурясь от удовольствия, начала слизывать остатки сладкой жидкости.

Я беспокойно огляделся по сторонам. Голос дудочки доносился одновременно со всех сторон, он звучал рядом и доносился издалека… Я с ужасом подумал, что сразу появилось множество Крысоловов и что они нас окружают. Да может ли быть такое?

Голос дудочки звучал монотонно, не приближался и не удалялся. Значит, он играет и высматривает меня… Эхо этих звуков накладывалось волнами друг на друга, пронзало насквозь, стихая в каменных и бетонных туннелях. Неужели Крысолов не движется? Не ходит? Разве может он находиться одновременно в нескольких местах?

Ближайшие ко мне звуки доносились с того места, где никого не было. Серебристая побежала в ту сторону, а я, хотя и с опаской, двинулся вслед за ней. Звук стал более четким. Он доносился сверху, со столба. Я не видел Крысолова, мне был виден только темный ящик, из которого разносились звуки. Серебристая спокойно бегала кругом, разыскивая сладкие лакомства. Звук отдалился, а когда мы приблизились к следующему столбу, снова стал громче.

Я не видел Крысолова, но слышал голос дудочки. Он что, хотел напугать меня? И только ли меня? А может, Серебристую? А может, он хотел напугать всех остальных крыс, которые выбегают по ночам на площади и улицы в поисках брошенных людьми сладостей?

Серебристая остановилась и вонзила зубы в липкий леденец. От него ещё пахло ртом человека.

Со времени той прогулки по площади я уже не боялся звуков дудочки, зная, что сам по себе голос не может ни схватить меня, ни убить, ни заставить пойти за собой к подвалам, каналам и домам, где, возможно, прячется Крысолов. Я поверил в то, что настал конец моим скитаниям, что вековые раскидистые корни, забетонированные, закрытые сверху, стали моим домом и я никогда больше не буду никуда убегать. Ведь это место казалось мне самым безопасным из всех, которые я знал, и даже скрип ржавых доспехов огромного скелета больше не пугал меня. Только во время сильных дождей земля оседала, песок осыпался, капли просачивались вглубь и в норе становилось влажновато.

Иногда, проходя по туннелю, я чувствовал подвижки грунта, движение земли под моим брюхом и над головой. Я останавливался, прислушивался и, успокоенный, шел дальше – ведь под землей постоянно происходят какие-то подвижки и перемещения, грунт оседает, вспучивается и опадает. Крысы знают об этом, различают отзвуки и дрожь этих движений земли и сохраняют спокойствие до тех пор, пока не появится реальная опасность.

Доспехи скелета подрагивали, звенели, стучали, гнулись, ломались, распадались на части, и, разбуженный их треском, я иногда начинал бояться.

Я открывал глаза, а звуки утихали, слабели, исчезали. Вместе с ними исчезал и мой страх, и я засыпал снова, а когда просыпался, мне казалось, что все это был лишь беспокойный сон. Старый вырубленный лес – заваленный сверху щебенкой и золой, забросанный камнями, зацементированный и залитый асфальтом – казался нам, крысам, самым надежным и спокойным местом на свете, потому что люди забыли о его существовании.

Толстые корни связывали друг с другом слои почвы, укрепляли грунт с прорытыми в нем многоуровневыми лабиринтами нор, прорастали прямо в наши крысиные гнезда. Подземные стволы, сучья, ветви, пучки одеревеневших волокон, сложные, запутанные узлы, толстые и тонкие, вьющиеся во все стороны побеги, узловатые сети отростков, из которых всегда можно было насосаться влаги, – все это связывало друг с другом глину и песок, гравий и золу, торфяные прослойки и темную, сыпучую землю. Еще ниже, под этой запутанной сетью древесных корней, покоились огромные валуны, медленно опускавшиеся все ниже и ниже под тяжестью своего веса. Крысы редко добирались до них, потому что эти валуны своей нижней частью уходили в водянистый, подвижный песок. Бывало и так, что крысы, отважившиеся забраться так низко, не возвращались оттуда и все их следы навсегда исчезали в подмокшем грунте.

Я заблудился, спускаясь все ниже и ниже вдоль толстого корня. И вдруг оказался под холодной металлической плитой или ящиком. Носом, вибриссами, лапками я пытался определить – куда же это я попал?

И тут неожиданно нащупал выгнутую дугой, неподвижно застывшую крысиную или мышиную спину и удлиненную мордочку грызуна. Я быстро отскочил в сторону, но вскоре опять подобрался поближе, чтобы обнюхать, обследовать…

Что это? Большая мышь или маленькая крыса, вырезанная из мягкого металла? Я коснулся её зубами и, вдруг. испугавшись, что забрался слишком низко – так низко, как никогда ещё не спускался, повернулся, прижал уши к спине и что было сил бросился бежать обратно в нору.

А когда потом я захотел снова разыскать это место, все щели вокруг корня уже были заполнены песком – видимо, опять сдвинулась земля.

Большинство крыс никогда не интересовались тем, что же находится там – ниже уходящих в глубину корней и тяжелых скальных обломков, – довольствуясь спокойствием жизни под слоем асфальта и бетона. О том, что рядом с нами живут люди, напоминали лишь доносящиеся сверху отзвуки городского шума.

Я привык к дребезжащему звону доспехов скелета-великана и перестал бояться, спокойно спал, не обращая внимания на все чаще просачивающиеся в нору капли воды, на осыпающиеся стены и проваливающиеся вниз камни.

Серебристая выкормила очередной выводок, который разбрелся по городу, сточным каналам и подвалам. Я растолстел, как тогда в бункере, и мне стало труднее подниматься наверх. Некоторые проходы стали для меня тесноваты, и мне приходилось постоянно расширять их. Я протискивался вперед, чувствуя, как мое брюхо вязнет в песке или глине. Серебристая кусала меня за хвост, и я с писком протискивался дальше, оставляя на стенках клочья выдранной шерсти.

Запасов, принесенных с площади, из котельной и из подвалов, скапливалось все больше, и я чувствовал себя в полной безопасности с таким количеством насушенной пищи. Я поверил в то, что навсегда останусь в этом подземном лесу.

Дожди и громовые раскаты не вызывали желания часто вылезать наружу, и я сидел в норе, чистил шерсть, расчесывал волоски, ловил блох, барахтался в гнезде с Серебристой и малышами.

И вдруг однажды я услышал скрип, стон, скрежет. Земля задрожала, как будто лопаясь, и в нору между обнаженными корнями ворвался холодный, ^влажный воздух. Гнездо тряслось, дрожало, двигалось, нас начало засыпать землей, а мы метались, не зная, куда бежать.

От нового мощного толчка рассыпалась боковая стенка, и я увидел, как сверху на нас падают каменные плиты, которыми была вымощена площадь. С высоты лил дождь, врывался ветер и доносился городской шум. Серебристая скрылась с крысятами в самом широком туннеле, ведущем к сточному каналу.

Мокрые пласты глины, скользя, падали прямо на меня. Я отскочил в сторону и по шероховатым поверхностям каменных плит и обломков упрямо пополз вверх, не обращая внимания на струи воды и грязи.

Я выбрался на площадь. Неровная, волнистая поверхность, глубокие расщелины, провалы. Я бежал со всех ног в сторону ближайших, светящихся желтоватыми огнями домов. Часть мостовой обвалилась. Черные нагромождения обломков асфальта торчали внизу, как широко раскрытая пасть неведомого зверя.

Я перебежал через улицу, на которой прекратилось всякое движение, и, стуча зубами, спрятался в первом же подвале. Обвал на площади похоронил мечты о спокойной, не заметной людям жизни.

Я заполз в кучу слежавшихся мешков и заснул.

Проснувшись, я решил вернуться. Но вход в подвал был засыпан землей, а щели превратились в огромные глинистые воронки. Вокруг копошились люди, закачивая в расщелины огромные количества жидкого цемента и гравия.

Совершенно разбитый, будто меня прогнали более сильные, чем я, крысы, я отправился на другую сторону площади, где находился пожарный кран, а под ним, рядом с трубами, – ведущий вниз проход. Но теперь пожарный кран накренился, частично провалившись вниз, а люди кирками дробили асфальт вокруг него.

Время шло, а я, хоть и хотел, никак не мог вернуться.

Осиротевший и злой, я неожиданно наткнулся в подвале соседнего дома на Серебристую. Радуясь встрече, я побежал к ней, и тут в меня врезалась мощная серая фигура и отбросила в угол. Серебристая села на задние лапки и вытянула вперед мордочку, глядя, как её новый приятель вырывает у меня клочья шерсти и рвет уши.

Я понял, что Серебристая больше не принадлежит мне, что она перестала быть моей самкой. Я униженно ретировался, слыша позади победные писки более сильного самца.

В растерянности я бродил по туннелям и подвалам, размышляя: что же делать дальше? Я много раз возвращался на площадь, но дыр и щелей на ней больше не было. Люди засыпали и забетонировали не только большую яму, но и все остальные, даже самые маленькие отверстия, в которые могла бы просочиться вода или пролезть крыса.

Дыры в мостовой залили асфальтом, трубы покрыли слоем скользкой изоляции, зазоры между каменными плитами забетонировали и замазали смолой. Я тщетно кружил в поисках хоть какого-нибудь лаза, ведущего в скрытый под городом забытый лес, от которого обязательно должны были ещё остаться расположенные поглубже корни.

Наступил очередной одинокий, холодный вечер… Вдруг со всех сторон, со всех стальных мачт на площади и на соседних улицах раздался призывный звук дудочки.

Я прижался брюхом к каменной плите и слушал. Мне становилось все страшнее и страшнее. Голос проникал отовсюду… Крысолов искал, преследовал меня.

Звук оборвался, и, пусть в темноте не видно было ни одного человека, я в панике перебежал через площадь и скользнул в первую попавшуюся сточную канаву.

Под покровом ночи вдоль высоких тротуаров я бежал, бежал, бежал…

Я бегу за толстым светло-серым хвостом в темных пятнышках. Рыжеватая, чуть облезшая спина возвышается над раздутыми боками, в которых спрятано будущее потомство. Рыжая упрямо идет вперед, зная, что я рядом. Тепло моего дыхания на её почти безволосом хвосте дарит ей ощущение безопасности.

Мы всегда ходим вместе, и, хотя лишь мне известны направление и конечная цель путешествия, она не боится – спокойно преодолевает преграды, перепрыгивает через пороги, преодолевает бетонные и каменные ступени, пролезает в трубы и туннели. Ее брюхо вздрагивает, подпрыгивает, трясется. Я тоже чувствую себя увереннее, зная, что самка, которая мне доверяет, бежит так близко от меня. Я радуюсь, вдыхая её запах. Ведь она могла остаться в своей норе, как большинство ожидающих потомство самок. Обеспокоенная охватывающей меня потребностью уйти, она своими черными выпуклыми глазами внимательно следила за каждым моим движением.

Я больше не хотел здесь оставаться, не мог больше выдержать в этом лабиринте узких проходов, ведущих в одни и те же места, где всегда была одна и та же еда, которую пожирали все те же самые крысы, а сверху доносились голоса все тех же самых людей. Она с волнением наблюдала, как я сначала перестал таскать в гнездо обрывки газет, куриные перья и тряпки… А ведь это большое гнездо на растрескавшемся дне бетонного подземелья она готовила для нашего потомства. Она видела, что я стал возвращаться ненадолго, ложился чаще всего у входа, спал беспокойно, замечала, что я начал бросаться на других крыс, давно уже принявших меня как своего.

Она видела, как я нервно поднимал голову, прислушиваясь, хотя ниоткуда не доносилось никаких вызывающих опасения звуков. Казалось, что из этой безопасной тишины ко мне шел какой-то сигнал, призыв, доносящийся издалека – оттуда, куда я хотел попасть.

Она тоже поднимала голову и настораживала уши, чтобы уловить эти голоса, пробуждающие во мне лихорадочную жажду странствий. Она слушала, вертела головой, втягивала в ноздри воздух, вставала на задние лапы…

Но она ничего не слышала. До неё не доходил этот далекий зов крови. Ее мозг не буравило это непреодолимое любопытство. Она смотрела на меня своими слегка вытаращенными глазами со все усиливающимся страхом – что же будет дальше?

Я заметил её беспокойство, хотя, озабоченный растущей потребностью пуститься в путь, редко обращал внимание на взгляды и поведение других самок. Ведь зовущие меня голоса раздаются только во мне, внутри меня, а все, что творится вокруг, рядом, перестает иметь какое-либо значение.

Я хочу идти вперед, догонять, искать, бежать. Куда? Куда угодно, лишь бы не оставаться тут, где я есть, где местная крысиная семья приняла меня как своего, а я так охотно стал одним из них. Теперь я снова стал самим собой и хочу уйти.

Крысиные пути ведут вдоль стальных рельсов, асфальтированных мостовых, каналов и набережных. Они часто сталкиваются и пересекаются друг с другом. И часто крысы, которые шли в одну сторону, встречаясь с массой движущихся в другом направлении сородичей, подчиняются большинству и сворачивают с избранного ранее пути или даже поворачивают обратно.

Ты-то знаешь об этом, но идущая рядом самка с огромным брюхом пустилась в путь лишь ради того, чтобы быть рядом с тобой.

День, ночь, день, ночь, день, ночь… Ты – её самец, она – твоя самка. Она пошла вслед за тобой, и её цель идти вместе с тобой. Широко раскрытый, тяжело дышащий рот и вытаращенные сверкающие глаза снова позади тебя. Она устала, и теперь ей удобнее идти, касаясь вибриссами твоего хвоста, эти прикосновения как будто добавляют ей сил. Ты идешь, перескакиваешь через преграды, бежишь дальше и вдруг замечаешь, что больше не слышишь её дыхания, не чувствуешь её присутствия рядом с тобой. Ты оглядываешься – она исчезла. Наверное, осталась стоять перед одной из тех преград, на которые ты, сильный и ловкий, даже не обратил внимания.

Я поворачиваю назад. Лужа, через которую я перепрыгиваю, оставляет на моей шерсти липкие грязные капли. Высокий порог, каменный колодец лестничной клетки. Трава. Куча картонных коробок из-под бананов и апельсинов. Она здесь. Я пересекаю освещенный ртутными лампами тротуар.

Рыжая лежит в картонке, а под её брюхом копошатся пищащие розовые козявки. Она родила. Малыши уже прилепились к соскам и сосут молоко.

Запах крови, пота, мочи, слизи.

Я подбегаю к ней, обнюхиваю запавшие бока, обвисшую кожу, засохшую на хвосте кровь. Лижу ей глаза, ноздри, уши.

Она садится. На брюхе, к которому присосались розовые пиявки, напрягаются мышцы.

По улице проезжает машина. Поднимается ветер, с неба льет дождь. Слышны лай и мяуканье. Я обнюхиваю розовый пищащий шарик – он не пытается отогнать меня, не скалит зубов.

Ты хочешь идти дальше, ты должен идти дальше. Отбегаешь от коробки в сторону освещенной мостовой. Возвращаешься. Она вопросительно смотрит на тебя и на свое брюхо, где резко обозначились темные точки сосков. Голод. Она тоже голодна, ведь она упрямо шла за тобой, подбирая в рот только то, что попадалось под ноги.

Ты хочешь уйти. Рыжая вонзает зубы в пищащий комок мяса. Пожирает его, придерживая коготками дрожащее тельце. Ты поворачиваешь обратно и, схватив лежащего рядом, заглатываешь его большими кусками. Она опять отрывает от соска прилепившийся к нему шарик. Слизывает остатки стекающего по животу молока. Надкусанные, перегрызенные пополам, покалеченные крысята лежат вокруг, тихие и неподвижные.

Один, который заполз под почерневшую банановую кожуру, пищит в поисках соска. Рыжая подтаскивает его к себе.

Мы сидим, чистим шерсть, шлифуем коготки, вылавливаем блох из ушей и основания хвоста, потягиваемся, зевая от сытости и усталости. Свистит ветер в картонных коробках, лает собака, где-то далеко мяукает кот, малыш присосался к брюху и сосет.

Мы идем по асфальту. Писк крысенка, которого мать тащит в зубах, подгоняет, торопит нас, заставляет бежать быстрее.

Рельсы. Шум несущегося поезда заставляет меня вжаться всем телом в камень. Рыжая прикрывает малыша своим отвисшим брюхом. Когда поезд уносится вдаль, она ждет, пока крысенок оторвется от соска, берет его в зубы и несет дальше.

Мы оказались между гладкими бетонными стенами, освещенными ярким белым светом прожекторов. Бежим по краю туннеля, в котором проложены провода, трубы, кабель. Прыгаем вниз…

Грязь! Цементный желоб полон грязи. Мы вылезаем наверх. Рельсы разветвляются, расходятся в стороны. Над путями видны силуэты далеких зданий. Мы поворачиваем. Стальные рельсы покрыты ржавчиной, как будто по ним уже давным-давно не ездят поезда. Деревянные шпалы истлели и обветшали. Только бетонные стены сверкают ослепительной серостью в отраженном свете прожекторов.

Неожиданно рельсы обрываются. Я стою между высокими бетонными стенами. Дождь кончился. Вокруг тишина. Нет ни машин, ни шума моторов, ни людских голосов, не слышно лая и мяуканья.

Мы подходим ближе к огромной стене, ищем в ней хоть какую-нибудь щель. Мимо нас прямо в ярком свете прожекторов беззаботно прыгают кролики.

Крысенок в зубах у Рыжей совсем побелел – он давно уже мертв.

Между плитами внизу я замечаю продолговатую дыру, в которую без труда может проскользнуть крыса. Я осторожно залезаю туда, за мной протискивается Рыжая с мертвым малышом в зубах.

Проход расширяется, разветвляется в обширный подземный лабиринт.

Я чую, что здесь, под бетонной плитой, когда-то жили крысы. Рыжая ложится на спину и засыпает. Мертвый крысенок, холодный и посиневший, лежит рядом с ней.

Сверху доносятся шаги тяжелых сапог. Они проходят мимо, удаляются и затихают.

Толстые, монолитные стены рассекают город, закрывают собой горизонт. Но мы пролезаем под стеной – по трубам, норам, туннелям, коридорам, прорытым нашими лапками, прогрызенным нашими зубами.

Разделяющая город Зона Тишины оказалась не таким уж безопасным местом. Ласки, еноты, куницы, лисы охотились здесь на крыс, мышей, хомяков и гнездящихся в траве птиц. И хотя им тоже случалось иной раз гибнуть в силках и капканах, все равно они предпочитали жить здесь, а не в городских парках, садах и на кладбищах, где им постоянно угрожали люди.

И только мой злейший враг – человек – не преследовал меня здесь, не травил, не прогонял. Он занимался здесь выслеживанием и убиванием других людей.

Когда сверху доносились выстрелы, я знал, что это люди охотятся друг на друга. Очень скоро на узкой тропинке под стеной я познал вкус и запах человеческой крови, которая ничем не отличалась от крови других живых существ.

Тень огромной собаки, темнеющая на освещенной стене, почуяла меня и завыла, но люди, занятые преследованием, не заметили серой, как бетон, крысы.

Самым грозным моим врагом здесь была старая линяющая лиса, питавшаяся, в основном, молодыми кроликами, яйцами и только что вылупившимися птенцами гнездившихся в траве и кустах птиц. Она быстро обнаружила наше семейство и, затаившись неподалеку, упорно наблюдала за входом в нору в ожидании какой-нибудь неосторожной крысы.

Вскоре хитрая лисица сожрала все мое потомство. Я сам несколько раз чудом ускользал от нее, прячась в щелях и ямках, откуда ей никак не удавалось достать меня. Разъяренная лиса скребла когтями траву и камни, а я, сжавшись от страха, терпеливо ждал, когда она наконец уйдет.

Вскоре лиса погибла в капкане.

Пойманная стальными челюстями, она металась, выла, скулила. Приближались люди. Лиса рвалась, пытаясь выбраться из причиняющих боль железных тисков. Собаки ещё долго злобно лаяли на поводках, после того как люди прикладами перебили лисице позвоночник.

В разделенный Зоной Тишины город я ходил за едой. Достаточно было спуститься в ближайшую сточную трубу, в полуразрушенный подвал или пройти по туннелю среди проводов, чтобы перебраться на ту или на другую сторону, наесться досыта и вернуться, неся в зубах что-нибудь про запас.

Я возвращался в темноте по подземному лабиринту, чуя вокруг лишь крысиные запахи. Рядом было кладбище, точно так же перерезанное полосой тишины. Стекавшая оттуда вода несла с собой запах гнили, а разраставшиеся корни деревьев пробивались сквозь обветшавшие стенки гробов.

С некоторых пор птицы в Зоне Тишины стали вести себя нервно и беспокойно. Многие из них покинули удобные теплые гнезда и пустились на поиски новых мест.

Из-за бетонных стен доносились отголоски шумов, шорохов, шелеста. Я ощущал нарастающую опасность, хотя и не знал, что именно мне угрожает. Я чувствовал: что-то приближается, но не представлял себе, когда и откуда оно придет.

Я понимал, что мне снова придется бежать, хотя и не знал почему. Рыжая снова родила. Голенькие, слепые крысята тянулись к её соскам. Она шире раздвигала лапки, стремясь прикрыть их своим телом.

В норе было полно рыбьих голов, шкурок, хвостов, высохших хлебных корок, кожуры от бананов и яблок, обрезков мяса.

Рыжая с малышами лежала среди обрывков бумаги, тряпок, перьев, которые успели натащить сюда несколько поколений крыс. Здесь тепло, уютно, клонит в сон.

Но почему из соседнего гнезда больше не доносятся скрежет крысиных зубов и попискивание молодых самочек, преследуемых старыми самцами? То семейство ещё вчера покинуло тихую нору под бетонной плитой…

Если бы не новорожденные крысята, нас бы тоже уже здесь не было. Но Рыжая не хочет расставаться с голенькими теплыми комочками, которые начинают попискивать, как только высунут нос из-под материнского брюха. И хотя я обеспокоен отдаленным грохотом, скрежетом, дрожанием земли, свистами и шумами, я засыпаю рядом с Рыжей и малышами, прислушиваясь к их дыханию и движениям.

Грохот. Сначала с одной, потом с обеих сторон бетонной границы. Люди приближаются к самым стенам. Всегда спокойная Зона Тишины теперь наполняется криком, топотом, приходит в движение. Земля над нашими головами дрожит, трясется под натиском тяжелых грохочущих машин.

Люди напирают на стены, бьют, колотят, стучат, крушат, разбивают. Бетонная плита над нами качается, того и гляди рухнет.

Рыжая хватает лежащих ближе к ней крысят и тащит их в безопасное место. Я хватаю ещё пару и бегу за ней. Оставшиеся малыши отчаянно пищат, пытаясь спрятаться в обрывках бумаги.

Земля трясется, плита приходит в движение – бетонная глыба медленно наклоняется и падает, засыпая песком и обломками мою спасающуюся бегством самку. Тяжелый обломок цемента выбивает из моих зубов голого крысенка.

Невероятно яркий, слепящий глаза свет. Крики, гул, грохот врываются в уши. Страх парализует. Трубы, свистульки, флейты, свирели. Слышится ли среди них голос Крысолова? А может, мне все это кажется?

Толпа со всех сторон врывается на упавшие бетонные блоки, разбивает их, крушит, выламывает куски, делит на мелкие кусочки.

Их ноги везде – и спереди, и сзади, и там, и тут… Отступать мне некуда. Лабиринт нор вокруг гнезда уже разрушен, затоптан, уничтожен.

Вой, свист, рев, грохот вонзаются в мозг, пронизывают все тело насквозь, подавляют, угнетают. Подошвы людей поднимаются и опускаются прямо над моей головой, спиной, хвостом.

Они вот-вот растопчут меня, разорвут, сотрут в порошок, уничтожат…

Оглушенный, ослепленный, ошеломленный, я отхожу ближе к краю перевернутой плиты. Большой плоский блок в свете прожекторов поднимается на стальных тросах все выше и выше. Я теснее прижимаюсь к плывущей над головами кричащих что-то людей бетонной поверхности. Спрыгиваю, посильнее оттолкнувшись, в сторону заграждений из колючей проволоки. Там людей не видно, там можно скрыться.

Задеваю о стальной шип, разрывающий мне кожу на боку. Соскальзываю вниз, стараясь не зацепиться за острые концы проволоки, которые хищно ощетинились со всех сторон. Ноздри чуют запах дыма, гари, огня. В небе кружатся пурпурные снопы искр, пепел сыплется прямо мне на шкуру.

Здесь, среди колючей проволоки, прячутся захваченные врасплох неожиданным появлением людей звери. Заяц с разорванным брюхом тяжело дышит, его вытаращенные, полные отчаяния глаза с ужасом следят за толпящимися кругом людьми. Я бегу к отверстию, ведущему в подземный туннель.

Позади меня переворачиваются, трясутся, падают высокие бетонные стены, которые казались нам, крысам, вечными, которые дарили нам иллюзорное ощущение спокойствия и безопасности. Ослепительный блеск прожекторов выхватывает из тьмы трескающийся, распадающийся на куски серый монолит.

Лучи света разрезают темное небо. Кругом крики, шум, грохот.

Я прыгаю вниз, туда, где в сточном колодце поблескивает вода, отражая освещенное прожекторами небо.

Я был не способен найти новое гнездо, присоединиться к другой семье, выждать…

Зона Тишины больше не разделяла город. Напротив, она объединила его в одно целое, наполнилась шорохом шагов и голосами гуляющих. Бетонная твердь крошилась, рассыпалась под ударами машин и людей. Даже спуск в сточные каналы и прятанье в подвалах больше не гарантировали безопасности, потому что тот грохот, крики, шум, треск прочно застряли в моем мозгу.

Жившие в Зоне Тишины крысы в панике переселялись в другие районы, вступая там в борьбу за территории с местными крысиными семьями. Я скитался, кружил по своим собственным следам, искал, возвращался.

Я видел, как Рыжую засыпало песком, и все же верил, что здесь смогу обрести её вновь. Я видел, как камень раздавил моих крысят, и все же надеялся услышать их пронзительный писк – требование еды и тепла, жаждал почувствовать мягкость их голеньких телец и исходящий от них запах молока.

Да, Зона Тишины все ещё существовала – существовала во мне, в моей памяти, и потому я вновь и вновь пытался в неё вернуться. Неужели у меня действительно уже нет своего гнезда? Неужели и вправду уже нет Рыжей, с которой я пережил столько радости и наслаждения, для которой я охотился и добывал пищу, тащил её по лабиринтам подземных нор в теплое, уютное гнездо под бетонной плитой? Мог ли я смириться с этой утратой? Неужели я снова должен от всего отказаться?

Я продолжал разыскивать куски сыра, ветчинные шкурки, рыбьи головы и тащил все это туда, где раньше была Зона Тишины. Я тащил еду, как будто ничего не изменилось, как будто все осталось по-прежнему, пока, испуганный ревом и грохотом, не выпускал кусок изо рта и не удирал в панике.

Рыжую засыпало песком и гравием, малышей затоптали и раздавили башмаками люди, но я все пытался вернуться и верил, что это возможно.

Ночь была темной и холодной, шел дождь, и казалось, что Тишина вновь воцарилась среди бетонных плит и что юрод снова разделился на две части. Меня ждут маленькие голенькие крысята и теплое мягкое тело Рыжей. Я удобно разлягусь на газетных обрывках, повернусь брюхом кверху, отдохну…

С мокрой шерстью, взъерошенной от мелких капель моросящего дождя, с куском засохшего сыра в зубах, шевеля ноздрями, усами, вибриссами, я подбираюсь по подземному туннелю все ближе и ближе к моей бывшей норе. Вылезаю наверх из сточного колодца как раз в том месте, где тянутся заграждения из спутанных рядов колючей проволоки…

Нет никаких заграждений.

Сырая туманная ночь дает ощущение безопасности, и я иду дальше вдоль мелкого бетонного желоба. Тяжелые капли бьют меня по спине, заливают глаза и нос. Но я все же упорно тащу засохший кусочек сыра, чтобы разделить его с Рыжей, чтобы снова быть в гнезде. Желоб подходит прямо к расселине между плитами. Я втискиваюсь внутрь, но подземный проход засыпан песком. Вылезаю на поверхность рядом со стеной, но стены юже уже нет.

Не замечая ни сырого ветра, ни барабанящих по тротуару дождевых капель, я зову её. Пищу, надеясь, что она меня услышит.

И тогда появляется тень. Кто это – крыса, просто отозвавшаяся на мой призыв, или именно та крыса, которую я жду?

Я радостно пищу, надеясь, что это Рыжая. Но это мой сосед из гнезда, которое было рядом с нашим. Он тоже вернулся, он тоже ищет. Когда-то я гнал его подальше ударами задних лап и укусами зубов за шею. Теперь же и он, и я настолько ошарашены отсутствием бетонной стены, что мы проходим мимо друг друга и расходимся в разные стороны – каждый в поисках своей норы.

И я опять попытаюсь пролезть в щель, и опять буду вынужден отступить, и снова встречу бывшего соседа, и, хотя раньше такого никогда не бывало, пойду за ним, а он пойдет за мной, потому что только я и он, только мы двое будем напоминать друг другу о тепле наших гнезд, о запахе наших самок и попискивании потомства о том, чего уже нет…

В том месте, где стояла стена, теперь пустота, песок, щебень, гравий – ничто… Не осталось даже следа тех запахов, той жизни. Я брожу кругами, пораженный ощущением, что вновь открываю то, что уже прожил, уже видел, то, от чего я бежал всю свою жизнь…

Я буду искать, сам себя не понимая, сам себе не веря. Буду тыкаться в нору, наполовину засыпанную песком, и вдруг услышу сзади полный ужаса писк. Обернусь и увижу, как самца из соседней норы уносит в когтях большая, белая, как снег, сова. Ее бесшумные крылья будут четко выделяться на фоне тумана и серости – серости, в которой так хочется спрятаться, зарыться поглубже… И я побегу вдоль бетонного желоба, прислушиваясь к затихающему вдали писку.