Теперь же он кажется слабым и ничтожным среди множества доносящихся со всех сторон звуков. Свет, пробивающийся сквозь веки, так и остается пока тайной - непонятной и неизведанной. Теперь все крысята стремятся к сереющим, красноватым пятнам пробивающегося света и матери прибавляется хлопот: она все время настороже - смотрит, чтобы мы не выползали из норы. Ей все труднее уследить за нами, ведь наши лапки становятся все крепче и мы, пока неуклюже и медленно, ползаем уже по всему гнезду. Обеспокоенная этим, мать ложится поперек входа, пытаясь загородить нам дорогу. Мы карабкаемся ей на спину, настойчиво подползая все ближе к неизвестной, но такой манящей серости, все сильнее проникающей сквозь закрытые еще веки. Несколько малышей пропали, и у каждого из нас теперь свой собственный сосок, тогда как раньше у брюха матери все время приходилось толкаться, отпихивать, бороться.
      Может, мать сама загрызла нескольких крысят, пропитавшихся чужим запахом, забивающим запах родного гнезда, может, они сдохли с голоду, постоянно отпихиваемые от сосков более сильными собратьями, а возможно, что они выползли из гнезда к свету и их поймал кот или украла другая самка, потерявшая свое собственное потомство...
      Остались несколько подвижных маленьких самцов и самочек, все более недовольных своей слепотой, слабостью и неуклюжестью. Нас переполняет любопытство, и мы жаждем самостоятельности.
      Мы уже распознаем свой собственный запах и прикосновения вибриссов твердых чувствительных щетинок, выросших из ноздрей.
      Неподвижные до сих пор мышцы век начинают наконец шевелиться, двигаться, сокращаться. Я силюсь открыть глаза, разомкнуть веки, поднять их вверх.
      Мать помогает нам, протирая и промывая глазницы языком.
      К свету! Изо всех сил к свету!
      Я вижу. Веки раскрылись. Сначала сквозь маленькую щелочку внутрь проникает рассеянный луч. Я впервые испытываю не познанные до сих пор ощущения: свет дает возможность увидеть, как выглядит поверхность земли, внутренность гнезда, нора, разбегающиеся во все стороны туннели. Я четко вижу то, что до сих пор представлял себе лишь по запаху, по ощущениям от прикосновения вибриссов, лапок и кожи. Все детали, морщинки, складки, закругления и углы, волны, наросты и углубления приобретают иное значение. Ведь видимая форма сильно отличается от той, которую можно представить себе с помощью осязания - она намного ярче и богаче. Невозможно представить себе свет, если никогда его не видел.
      Я вижу. Веки раскрываются все шире, постепенно сползая с выпуклого глазного яблока.
      Самое большое открытие -это открытие самого себя. Я старательно изучаю строение своего тела: растущие из голых, не покрытых шерстью пальцев когти, спину, которую я рассматриваю, повернув голову, и состоящий из чувствительных колец хвост, набухающие половые железы, темную шерсть, слегка светлеющую на брюхе. Я разглядываю пахнущие молоком соски матери, ее теплое мягкое брюхо, под которым можно спрятаться, ее мощные зубы, осторожно хватающие меня за загривок.
      Я - маленький крысенок, живущий в подземном гнезде. Я - крыса, о которой заботится мать. Она охраняет меня от опасностей, которых я еще не знаю и не могу предвидеть.
      Я пока не знаю, что такое страх. Мне известна лишь боязнь легкого чувства голода, наступающего тогда, когда мать слишком долго не возвращается в гнездо.
      Несколько раз мне случалось лежать на боку - так что я не мог дотянуться до наполненных молоком сосков, и тогда я пугался, что никогда не смогу найти их, а как только мать, возвращаясь, подтаскивала меня к себе и кормила, наступала радость удовлетворения. И это ощущение было тесно связано с насыщением, когда, ленивый и наевшийся до отвала, я сам отодвигался от теплого соска, чувствуя в животе восхитительное тепло молока.
      Я вижу. Меня окружают черные, вогнутые плоскости с ведущими в разных направлениях отверстиями темных коридоров, по которым можно двигаться, лишь щупая дорогу с помощью вибриссов. Все эти коридоры упираются концами в кирпичную кладку стены. И только то отверстие, сквозь которое внутрь попадают отблески света, ведет дальше - я еще не знаю куда, и эта неизвестность волнует и пробуждает любопытство. Однако мать и отец не позволяют приближаться к этому таинственному отверстию, а когда я пытаюсь с разбегу выскочить наружу, меня наказывают укусом в ухо, хватают за шкуру на загривке и, жалобно пищащего, тащат обратно. Так что я пока вынужден копошиться в норе, и я исследую заканчивающиеся тупиком коридоры, играю с крысятами, пробую зубы, грызя подгнившую доску.
      Свет манит не переставая. Я хочу познать его источник, его суть, жажду узнать - что же это такое?
      Постепенно я начинаю понимать, что его изменчивость, цвет и пульсация зависят от событий, происходящих за окнами. Иногда он бывает слепяще ярким, и его отблески рассеивают темноту во всем помещении до самого потолка. Но бывает и так, что неяркие рассеянные лучи проникают совсем под другим углом. Мне случалось наблюдать и резкие изменения освещения - как будто источник света пульсировал. Но больше всего меня удивляло регулярно повторявшееся отсутствие всякого света. Однако все мои попытки вылезти из норы и найти разгадку этих таинственных явлений до сих пор упорно пресекала мать.
      И когда же я все-таки начал бояться света? Страх пришел позже. Сначала я стал подозрителен и недоверчив. Один из крысят ускользнул и вылез наружу.
      Мать, до сих пор выскакивавшая за каждым из нас, на сей раз остается на месте - лишь поднимает ноздри, взволнованно принюхиваясь, и нервно шевелит вибриссами. Она всем телом загораживает вход в нору. Ее страх передается нам, и мы жмемся у нее под боком.
      Слышны отдаленный писк, звуки борьбы, мяуканье. Я чувствую резкий неприятный запах, так взволновавший мать. Писк прекращается. Я жду возвращения собрата, но он не возвращается. Мать прижимает нас своим брюхом, прикрывает, наваливается на нас, вытягивает шею, принюхивается. В подвал через разбитое окно пробрался кот. Он ждет, притаившись за пожарным краном, кружит по подвалу -чувствует наше присутствие. Но мы, маленькие резвые крысята, ничего о нем не знаем. Мы не осознаем грозящей нам опасности, не связываем исчезновения крысенка с запахом кота. Нас беспокоят только поведение матери, ее страх и терпкий запах сладкого до сих пор молока.
      Свет манит. И мы предпринимаем все новые попытки выйти наружу, не подозревая об опасности, не зная о существовании врагов, отравы, ловушек, не предчувствуя смерти и даже не зная о самом ее существовании.
      Я становлюсь все сильнее, все крупнее, все подвижнее. Там, за тонкими стенами подвала, находится другой мир, новая, не знакомая нам действительность. Оттуда родители приносят еду, оттуда приходит отец, которому мать теперь уже позволяет ночевать в гнезде. Надо выйти. Обязательно надо выйти! Кот подкрадывается часто, он выжидает в подвале. Мать тогда дрожит от страха, а мы заползаем под ее брюхо. Вскоре кот съедает еще одного неосторожного крысенка. Люди вставляют новое стекло, и кот уже не может попасть в подвал.
      Мать выводит меня на свет. Луч, падающий из высоко расположенного окна, попадает прямо в глаза, ослепляет. Я сижу в кругу света у входа в нору - оказывается, свет не только блестит, он еще и греет! Я довольно долго наслаждаюсь этим открытием, но вдруг световое пятно исчезает, потом появляется снова, опять пропадает и появляется, но уже в другом месте. Мы бегаем по подвалу, неумело карабкаемся на высокие кучи угля, сползаем вниз, падаем, шутя бросаемся друг на друга, нападаем. В пожарном кране булькает вода. Мать подходит к большой плите, осторожно влезает под нее. Я осторожно иду за ней. В темноте поблескивает вода. Мать наклоняется и пьет. Маленький неосторожный крысенок падает прямо в воду. Он испуганно пищит, перебирает лапками, пытается плыть. Мать хватает его зубами за шиворот и тащит вверх. Подвал большой. Я несколько раз обегаю его вокруг. Под дверью можно пробраться наружу. Теперь, когда я уже знаю, откуда в подвал попадает свет, я должен узнать - что же находится там, за дверью, в темноте, откуда приходят люди. На лестнице слышатся шаги. Мать хватает меня и тащит к норе. Остальные крысята бегут за нами. Теперь мы вслушиваемся в доносящиеся из подвала звуки.
      Я уже знаю звук поворачивающегося ключа. Но вот скрип оконных петель это что-то совершенно новое. В гнездо проникает холодный влажный воздух. Я шевелю ноздрями. В мои уши проникает множество незнакомых отзвуков. Грохот ссыпаемого в подвал угля успешно заглушает все остальные шумы и шорохи. Он ввинчивается в уши, заполняет мозг. Гнездо наполняется удушающей пылью. Я вместе с остальными крысятами в ужасе мечусь по гнезду и в конце концов вжимаюсь в стену в самом конце глухого туннеля. Мать ведет себя спокойно видимо, она уже успела привыкнуть к этому грохоту - и только следит, чтобы мы в панике не выскочили наружу из норы.
      Грохочут лопаты. Куски угля сыплются вниз. Пыль оседает. Люди уходят из подвала. Скрежещет ключ. Тишина. Неожиданно наступает тишина.
      Мать осторожно высовывает голову из норы, шевелит вибриссами, втягивает воздух в ноздри - проверяет, исчезла ли грозившая нам опасность, ушли ли люди. Мы толпимся за ней, рядом с ее длинным, голым хвостом. Наконец она снова выводит нас наверх. Я замечаю, что круг света, проникающего в подвал сквозь пыльное окно, переместился к двери.
      Я уже различаю день и ночь. Отличаю свет, связанный с деятельностью человека, от того, который падает в окно. Я знаю, что за стенами гнезда, за каменной стеной дома, где я родился, существует незнакомый мир. Я узнаю его по теням, затмевающим яркость проникающего к нам света, по запаху матери и отца, когда они возвращаются оттуда, по запаху, доносящемуся сквозь открытые окна и двери, по отзвукам в канализационных трубах, по шумам, отголоскам, пискам, скрипам, лаю, скрежету.
      В подвал приходят незнакомые крысы. Их запах, хотя и похожий на наш, все же чужой. Мать кусает и прогоняет их. Чужие крысы приносят с собой запах своих гнезд, запах тех дорог, по которым они ходили, запах своих семей. Я пытаюсь выскользнуть за ними, пойти по их следу. Мать оттаскивает меня уже от самой двери в подвал и, рассерженная, относит обратно в гнездо.
      День следует за днем, ночь за ночью. Любопытство становится основной потребностью, жажда покинуть подвал и идти дальше все сильнее подталкивает меня к продолговатой щели под дверью. Все крысята возбуждены и ведут себя беспокойно. Все чаще дело доходит до шутливых пока драк, нападений, бегств. Мы отпихиваем друг друга ударами лап, царапаемся, опрокидываем друг друга на спину, кусаем за уши, носы, хвосты, за брюхо.
      Мы узнаем исключительный, ошеломляющий запах крови. Узнаем вкус мяса мыши и принесенной отцом живой птицы.
      Самый маленький и самый слабый из крысят выбирается наружу сквозь щель под дверью в подвал. Он возвращается, измазанный какой-то резко пахнущей жидкостью. Этот запах очень силен - он заглушает естественный запах крысы, по которому все мы узнаем друг друга. Он чужой, незнакомый. И мы набираемся опыта, нападая на самого маленького и слабого из нас. Острые зубы повреждают ему глаз. Ослепший, он пытается спрятаться в угол. Вскоре он весь покрывается коркой запекшейся крови, ран и струпьев. Мы кусаем, гоняем, царапаем его, как будто он не член нашей семьи. Мать не защищает его и даже не позволяет ему спрятаться у нее под брюхом.
      После очередной нашей атаки окровавленный крысенок издыхает, забившись между глыбами угля.
      Мне кажется, что подвал становится все меньше, и я решаю вырваться отсюда, как только представится такая возможность.
      Я отправляюсь вдоль стены подвала, покрытой растрескавшейся, местами осыпавшейся штукатуркой. Меня манят далекие запахи, легкие дуновения неизведанного мира, волны другого воздуха. Сначала я продвигаюсь очень осторожно, как будто мне отовсюду грозит опасность, как будто в каждой тени, в каждой паутине, в каждой трещинке, в каждом углублении стены скрывается неизвестный мне враг.
      Я боюсь всего, что мне неизвестно. Быстро перебирающий лапами паук перебегает мне дорогу, я задеваю его кончиками вибриссов и он мгновенно сжимается в комочек и застывает, стараясь слиться с землей.
      Его страх помогает мне. Он боится больше, чем я. Он слабее меня, он более хрупкий и нежный. Достаточно одного движения зубов, чтобы лишить его жизни. Нет, этого делать не стоит. Я же видел, как мать обходила стороной такие застывшие серые комочки. Наверное, они невкусные или ядовитые.
      Я оставляю в покое застывшего паука и уже смелее продвигаюсь вперед. Втискиваюсь в щель между стеной и обернутой паклей канализационной трубой. Вдруг вдалеке возникает постепенно нарастающий шум, как будто что-то движется в моем направлении. В трубе раздаются резкие, неожиданные звуки, и над моей головой проносится бурный шипящий и булькающий поток.
      От неожиданности я резко вжимаюсь в стену, как будто мне грозит настоящая опасность. Звуки пронзают меня насквозь и удаляются, постепенно затихая. Единственное, чего мне поначалу хочется, - в панике пуститься в бегство.
      Чувство страха проходит. Я иду дальше. Теперь я значительно острее ощущаю холодные дуновения ветра - оттуда, из рисующегося на горизонте очерченного светлой полоской прохода. Я то и дело останавливаюсь, осматриваюсь по сторонам и иду дальше. В ноздри попадает волна более холодного воздуха, насыщенного новыми, чарующими, вкусными запахами. И вдруг я чувствую, как в мой загривок впиваются острые зубы. Мать хватает меня за шкуру, поднимает и переворачивает на спину. Я пищу от злости. Она решила, что мне еще рано выходить самостоятельно.
      Я поворачиваю голову и пытаюсь кончиками зубов поймать ее за ухо.
      Мы возвращаемся в нору. Мать останавливается, как будто чувствует опасность, исходящую от доносящихся сверху ударов, шумов и отзвуков.
      Далекие ритмичные звуки. Они усиливаются и приближаются. Мать отступает в углубление между стеной и связкой тонких труб.
      Скрипит открывающаяся дверь, слепящий свет заливает все помещение до затянутого паутиной, закопченного потолка.
      Резкое дуновение теплого воздуха пугает мать, и она почти распластывается по стене. Она ставит меня на бетонный пол перед собой, продолжая все так же сильно сжимать зубами шкуру.
      Люди вносят большой деревянный ящик. Их сопение и булькающие звуки пугают меня. Я пищу от страха. Мать разжимает зубы и наползает на меня всем телом. Она прикрывает меня, заглушая все звуки. Она потеет, и ее запах становится иным, он вызывает чувство тревоги. По-другому шумит и кровь в жилах быстрее, нервно, толчками.
      Видимо, нам угрожает серьезная опасность со стороны этих булькающих и сопящих гор мяса.
      Люди ставят ящики перед дверью в подвал, в котором находится наша нора. Потом широко открывают дверь и подсовывают под нее что-то тяжелое, чтобы не закрывалась. Я высовываю голову из-под материнского брюха. Я хочу видеть. Она в нетерпении запихивает мою голову обратно. Путь в нору для нас закрыт.
      В этот момент на лестнице раздается новый грохот. Это другие люди тащат еще один ящик. С криками, сопением, топотом.
      Это люди. Это они - наши самые страшные враги. Они ставят ящик прямо рядом с нами.
      Я впервые вижу людей, впервые чувствую их запах, впервые они так близко от меня. Я слышу тяжелое биение людских сердец. Подвал наполняется кислыми испарениями пота.
      Шумные, бесформенные, на гнущихся конечностях, с вертикально поднятыми шарообразными головами, они издают булькающие, свистящие звуки. Встревоженная мать снова хватает меня зубами за шиворот, поворачивается и бежит к канализационным трубам.
      Удалось. Втиснувшись между обмотанными паклей и покрытыми гипсом канализационными трубами, мы чувствуем себя в большей безопасности. Кровь матери начинает течь спокойнее, сердце почти возвращается к своему нормальному ритму. И все же мы пока еще в опасности, нас раздражает присутствие людей, их запах и свет, которые они принесли с собой. Мы окружены. Открытое сверху пространство между стеной и трубами - не слишком надежное укрытие.
      Ноздри матери нервно дергаются. Каждый из людей пахнет по-своему, не так, как другие. Я это чувствую, когда они проходят рядом.
      По этому запаху мать могла многое определить, но я тогда еще ничего об этом не знал.
      Мы все еще сидим, не шевелясь, втиснутые в углубление между булькающими трубами и стеной, которая в этом месте лишена каких-либо отверстий. Мы ждем, когда люди покинут подвал, закроют дверь, погасят свет и удалятся.
      Мать снова наползает на меня всем телом, как будто опасаясь, что я начну пищать или из любопытства высунусь вперед.
      Люди выходят, захлопывают дверь, поворачивают ключ в скрипящем замке. Последний из уходящих издает звуки, складывающиеся в ритмический ряд тонов.
      Свет гаснет. Тяжелые шаги на лестнице удаляются. Опасность миновала. Мать успокаивается. Она хватает меня зубами за шкуру, тащит прямо в нору и разжимает зубы только в гнезде, где перепуганные братья и сестры обнюхивают меня с огромным любопытством.
      Опасность обострила у меня чувство голода, и я жадно кидаюсь на остатки принесенной матерью рыбы.
      В гнезде безопасно, спокойно, тихо, тепло - как во всех гнездах, которые тебе суждено заложить в будущем.
      Первое столкновение с людьми обеспокоило, напугало, вызвало раздражение. Стало понятно: крысиные судьбы связаны с людскими - тесно, неразрывно, навсегда, и контактов с людьми избежать не удастся.
      Сипящие, булькающие, свистящие горы мяса, раскачивающиеся на нетвердо стоящих конечностях, вызывают панический страх. Этот страх необходим - он будет охранять и спасать тебя. Учись бояться. Учись спасаться бегством, а ужас придаст тебе новых сил. Потом научишься ненавидеть и убивать.
      С этого случая мать постоянно следит за нами. Засыпая, она ложится поперек входа, загораживая собой отверстие, а когда кому-то из нас, несмотря на это, удается выбраться, хватает нарушителя за хвост и тащит обратно в нору.
      Отец приносит рыбьи головы с выпученными глазами, куриные потроха, недоеденные корки хлеба, обрезки мяса.
      Но еды не хватает. Мы растем, и нам нужно ее все больше, и хотя все, что приносит отец, до последней крошки перемалывается нашими резцами, мы начинаем узнавать, что такое голод. В то же время и мать начинает относиться к нам по-другому - не позволяет сосать, и каждая попытка приблизиться к ее переполненным молоком соскам заканчивается болезненным укусом в нос, ухо или хвост.
      Отец приносит в гнездо живую мышь. Я помню ее писк - значительно слабее крысиного. Отец, видимо, старался донести ее до гнезда живой, потому что держал в зубах очень осторожно, как будто она была его собственным ребенком. Помятая и перепуганная, мышь пыталась вырваться, убежать, скрыться в недоступном месте. Она бегала, подпрыгивала, карабкалась на стены, а в конце концов, поняв, что единственный выход закрыла своим телом наша мать, попыталась форсировать преграду. Она отскочила от противоположной стены и прыгнула матери на спину, а та молниеносным движением перегрызла ей горло.
      И вот мать пьет кровь умирающей мыши, а мы втягиваем в ноздри неизвестный ранее запах. Бросаемся вперед, отталкиваем мать и пожираем все, что осталось.
      Я прекрасно помню тот первый вкус всего минуту назад живого тела, помню тепло и вкус не свернувшейся еще крови.
      Отец приносит еще одно живое существо - птицу со сломанным крылом - и осторожно кладет его на пол.
      Напуганная темнотой и шорохами птица пытается взлететь, подскакивает, кричит.
      Мы, изголодавшиеся, подходим ближе, обнюхиваем щебечущую птицу, тянем ее за перья, за клюв и когти, вгрызаемся в тонкий слой пуха.
      С отгрызенной птичьей головой я пристроился у стены. Пожираю все, вместе с костями и хрящами. Самое вкусное - нежное вещество, скрытое внутри черепа, и глаза, полные теплой солоноватой жидкости.
      Я учился убивать, учился всю свою жизнь.
      Мать уже ждала следующий помет крысят и потому стремилась как можно быстрее подготовить нас к самостоятельной жизни. Видимо, она решила, что раз уж мы смогли убить раненую птицу, то не пропадем и в таинственном, неизвестном нам внешнем мире.
      Была еще одна причина неожиданного изменения отношения матери к нам. Она боялась, что мы сожрем маленьких, слепых, неуклюжих крысят, которых она вскоре должна была произвести на свет. Впоследствии я убедился, что страх этот присущ многим крысиным самкам. И она стала прогонять нас из гнезда так же настойчиво, как раньше пыталась оградить от всех контактов с внешним миром.
      Эта непредвиденная смена настроений матери отразилась на дальнейшей судьбе всей нашей группы, на нашей жизни и смерти.
      Мы вдвоем с маленькой самочкой отправились на поиски еды. Голод сильно мучил нас, и мы знали, что раздобыть еду - значит выжить. На мать мы не рассчитывали. Она отталкивала нас и даже кусала.
      А тем временем ноздри жадно втягивали проникающие извне вкусные, многообещающие запахи. От этих восхитительных ароматов единственная доступная в подвале еда - тараканы и сороконожки - казалась однообразной и безвкусной. Мы уже добрались до рокочущей трубы, у которой я не так давно пережил свою первую встречу с людьми. Дальше начиналось неизвестное, полное тайн пространство.
      Нас завораживает свет - яркий, резкий, острый. В наш подвал сквозь замазанное краской, грязное, покрытое паутиной оконце просачивались лишь жалкие лучики. Мы уже добрались до конца уходящей прямо в стену замотанной паклей трубы. Место здесь очень неудобное, потому что нас ничто больше не защищает.
      Маленькая самочка смело двинулась вперед, а я следую за ней, опустив нос к ее хвосту. Время от времени мы поднимаем головы вверх и осматриваемся по сторонам.
      Падающие сквозь окно лучи резко отражаются от стены. Здесь приятно, тепло, радостно.
      Именно оттуда, из полуразбитого окошка, до нас доносятся эти восхитительные запахи. Нам нужно туда пробраться, вскарабкаться на кучу сложенных там старых кирпичей. Наверху лежат коробки и пустые мешки. Всепроникающий чудесный запах свежего хлеба ошеломляет нас. Он врывается сюда вместе с лучами света. Кажется, что он неразрывно с ним связан.
      Запавшее голодное брюхо маленькой самочки резко втягивается. По ее деснам течет густая слюна. Я чувствую, как ощущение голода становится все более болезненным. Челюсти непроизвольно сжимаются, зубы скрежещут. Маленькая самочка уже добралась до отверстия и исчезла на парапете. Окошко расположено высоко над землей. Я следую за ней и уже готов спрыгнуть вниз, как вдруг меня останавливают булькающие, свистящие звуки. Люди. Люди! Я прижимаюсь к фрамуге.
      Яркий свет заливает выложенный серыми плитами двор. Этот свет неприятный, слепящий, предательский. Над крышами я замечаю светлое пространство и ослепительный шар солнца.
      Ошеломленная неожиданным светом маленькая самочка кружит по выложенному бетоном двору в поисках хоть какого-то прикрытия, отверстия, ниши.
      В открытых дверях пекарни стоят люди - они машут, показывают на нее, шипят, свистят, булькают.
      Испуганная, растерянная, ослепленная - она без труда могла бы проскользнуть под железными воротами, закрывающими вход во двор со стороны улицы. Но оттуда доносится ужасающий грохот машин, шагов, голосов. И потому она отступает, даже не добравшись до щели между стальной плоскостью ворот и бетоном. Во дворе стоят жестяные бачки для мусора. Она старается укрыться за одним из них. Человек в белом халате подходит и пинает бачок ногой. Перепуганная крыса выбегает на середину двора, бежит в сторону насоса, из которого льется вода. Там, в небольшом углублении, есть сток, но его отверстие закрыто густой металлической сеткой.
      Похоже, что крыса издалека заметила темную поверхность сетки, но надеялась, что сможет протиснуться сквозь отверстия.
      Она прижимается к металлу, грызет, царапает его, тычется ноздрями в жесткие отверстия. Все напрасно. Проход закрыт, пути дальше нет. Сквозь решетку видны темные, влажные стенки сточной трубы - знакомый, безопасный, свойский мир.
      Приближается человек в расстегнутом, шуршащем, развевающемся халате. Из-под колпака торчат длинные светлые волосы. Он булькает, пищит, свистит, дышит.
      Он все ближе к маленькой самочке. Она уже изранила все десны о металл сетки - мечется, сжимается в комок, трясется от страха.
      Человек приближается. В руках у него дымится чайник. Он поднимает чайник повыше, так что солнце отражается от его сверкающей поверхности.
      Звуки становятся все громче. Струя дымящейся жидкости льется на спину маленькой самочки. Она пытается убежать. Но все напрасно. Она падает, переворачивается через голову, извивается всем телом. Кипяток льется на брюхо. Пронзительный писк рвет барабанные перепонки. Следующая струя попадает прямо в ноздри. Писк затихает, замолкает. Человек толкает крысенка ногой, проверяет, наклоняется и, взяв двумя пальцами за конец хвоста, относит в мусорный бак.
      Поднимает крышку и бросает внутрь. Я отворачиваюсь, соскальзываю на холодный бетонный пол и удираю - в гнездо, в нору, в темноту.
      Я понимаю страх матери. Я знаю, что людей надо бояться всегда и везде. Всегда и везде нужно спасаться от них бегством.
      Мать спит. Я осторожно заползаю и принимаюсь за недоеденную корку хлеба. На этот раз она относится ко мне спокойно - не прогоняет. Ее огромное, раздувшееся брюхо вздымается при каждом вздохе. Следующий выводок крысят, не торопясь, готовится появиться на свет.
      Мать уже давно начала таскать в нору куски ваты, обрывки тряпок, газет, веревок. Она устроила новое гнездо для очередного потомства.
      Отец приносит высохшую, как деревяшка, рыбину. Когда я пытаюсь приблизиться к ароматной еде, он бросается на меня и больно кусает в шею. Я отскакиваю в сторону и спасаюсь бегством. Мне не остается ничего другого, как поскорее покинуть гнездо. И вот я опять на бетонном полу подвала. Блеск, проникающий сквозь грязные окна, начинает слабеть. Приближается ночь. Среди груды поломанных ящиков я жду, пока совсем стемнеет.
      Пора. Безошибочно прокладывая дорогу с помощью торчащих по обе стороны мордочки вибриссов, я следую тем же путем, которым в последний раз шел сегодня вместе с маленькой самочкой.
      Двор освещает тусклая лампа. Из подвального окошка я осторожно спускаюсь на бетонные плиты. Теперь я понимаю, почему маленькая самочка так растерялась. Двор напоминает огромную тарелку, а стена с подвальным окном стоит на кирпичном фундаменте. С самого дна двора - с крысиной перспективы - не видно ни дыры под воротами, ни раскрошившихся кирпичей в боковой стене, ни широкого устья сточной канавы -ни одного места, где крыса могла бы спрятаться. Я обхожу двор кругом, обследуя каждый угол. С середины, с того места, где погибла маленькая самочка, видны только крышки жестяных мусорных бачков и насос на фоне стены. Из бачка, в который бросили маленькую самочку, слышится приглушенный скрежет дробящих кости зубов.
      Я быстро взбираюсь по опущенной вниз крышке. Я голоден. Ужасно голоден.
      Бачок наполнен всякими отбросами - пустые коробки, жестяные банки, бумаги, шкурки от бананов и апельсинов, тряпки, скорлупа, волосы, огрызки.
      Я съедаю несколько корочек засохшего хлеба. Вползаю поглубже. Отзвуки пожирания все ближе. Где-то здесь должна была быть маленькая самочка.
      Спускаюсь все ниже. На самом дне огромный старый самец пожирает внутренности маленькой самочки. Я осторожно приближаюсь. Слышу скрежет его мощных зубов. Он не прогоняет меня. Внимательно обнюхивает, щупает своими вибриссами, проверяет, изучает. Я делаю то же самое, в любой момент готовый спасаться бегством. Но он не атакует, разрешает присоединиться.
      Мясо маленькой самочки нежное и вкусное. Мы пожираем ее, оставив лишь остатки костей и шерсть. Я сыт. Мое брюхо набито. Я чувствую, как отяжелел.
      Старый самец пробирается сквозь смятые бумаги на поверхность. Я следую за ним.
      Двор освещен лунным светом. Я поднимаюсь на задние лапы, опираюсь на хвост, поднимаю голову повыше и долго всматриваюсь в яркую поверхность луны. Старый самец утоляет жажду капающей из насоса водой.
      Бесшумная тень на мгновение закрыла лунную поверхность. Она кружит над нами, снижается. Старый самец прижимается к земле. Я чувствую опасность и отскакиваю в сторону мусорного бачка. Огромная сова задевает меня своим мягким крылом.
      У нее огромные пугающие глаза и длинные кривые когтищи. Старый самец прыгает. Вот он уже рядом со мной. Ночная птица издает резкий крик и взлетает вверх. Еще какое-то время она продолжает кружить над двором. Потом улетает.
      Я на улице. Пробираюсь сточной канавой в тени тротуара, вдыхая запах холодной мокрой мостовой.
      Похоже, старый самец любит долгие прогулки. Я то и дело касаюсь своими вибриссами кончика его хвоста. Стараюсь запомнить дорогу. Я хочу еще вернуться в свой подвал.
      Старый самец перебегает через дорогу. На противоположном тротуаре я вижу людей. Старик не обращает на них внимания. Он спокоен, уверен в себе, невозмутим -останавливается у тротуара неподалеку от стоящих людей. Контуры его тела сливаются с булыжной мостовой и теряются в ней. Булыжники кое-где отражают свет уличных фонарей, и на их фоне матовая шерсть старой крысы почти незаметна.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.