В темной чаще кипарисов, где сороки вили свои гнезда, теперь стало тихо и спокойно. Там поселились зяблики, удоды, дятлы, иволги, коростели, поползни, скворцы, дрозды...

Мы с Кеей летим вдоль этой мрачной стены, слушая доносящиеся из густых крон трели, щебетание, чириканье.

Я осматриваюсь по сторонам в поисках черно-белых крикливых силуэтов. Мне не хватает Сарториса...

Я все еще помню о Вед – белой галке с верхушки круглого красного здания, над которым некогда возвышалась крылатая статуя.

Сарторис первым заметил ее необычность и привлек к ней внимание остальных птиц. Он напугал, переполошил их, породил в них ненависть, отвращение, злобу.

Это из-за него птицы смотрели на слабую, совсем юную Вед так, как будто она олицетворяла собой грозящую им опасность.

Если бы не нападение Сарториса, возможно, Вед могла бы выжить, и другие птицы со временем привыкли бы к ее необычному виду. Так же как я привык к Кее.

Я нежно поглаживаю белые маховые перья Кеи, которая тоже совсем не похожа на других, но так близка, так дорога мне.

Засыпая в гнезде, я все еще жду криков Сарториса, что раньше каждый день в это время пролетал мимо. Прислушиваюсь, но ничего не слышу...

Большие и маленькие помещения, лестницы, коридоры. Мы с Кеей ходим, стараясь запомнить все детали, чтобы потом без труда вернуться обратно в гнездо. Вот эту расшатавшуюся дверь достаточно посильнее толкнуть клювом, и она раскрывается. Из большинства окон стекла вылетели еще во время землетрясения, и сквозь них можно спокойно влететь внутрь. Но есть и такие места, где окна и двери остались целы. Тут не помогают ни удары клювом, ни попытки повернуть ручку, садясь на нее всем весом тела.

Молодые птицы в таких случаях часто впадают в панику и в ужасе бьются крыльями об оконные стекла.

Они верят в то, что если уж влетели внутрь, то всегда смогут точно так же вылететь обратно сквозь разбитое окно, вытяжную трубу или приоткрытую дверь. Птицы верят в это так глубоко, что, если им не удается выбраться тем же путем, каким они попали сюда, они даже и не пытаются найти какой-то другой выход. Они тешат себя надеждой, что стеклянная стена вдруг исчезнет, а захлопнувшаяся дверь откроется сама собой.

В коридоре за большим стеклом умирают птицы. Их убивают страх, голод, жажда. Землетрясение открыло множество проходов, коридоров, дверей, которые потом неожиданно закрылись, захлопнулись от сквозняков, от изменчивых порывов ветра, были засыпаны осевшей землей.

За стеклянной стеной лежат голуби, галки, вороны, сороки. Они ворочают головами, не видя ничего, бьют крыльями по полу. Высохшие птенцы грачей, не успевшие даже опериться, а рядом с ними – мать с раскрытым клювом и выеденными молью глазами

Но разве в конце коридора не мигает луч солнечного света? Я чувствую крыльями движение воздуха – это знак того, что там, куда я лечу, есть отверстие. Кея летит за мной, как всегда, твердо уверенная в том, что я знаю дорогу или хотя бы чувствую, где может быть выход. А я лишь предполагаю, что с той стороны нам наконец удастся выбраться.

И опять перед нами вырастает тонкая прозрачная преграда, невидимая в сероватом полумраке коридора.

Я выбрасываю коготки вперед и ударяюсь о стекло лапками. Падаю на пол. Кея ударяется головой и крылом и, оглушенная, падает прямо на ящики, набитые всякими бумагами.

– Я разбилась! Я ударилась! Где мы? Давай вернемся! – жалуется она, неуверенно подпрыгивая.

За стеклянной дверью умирают птицы.

Голуби с вытянутыми ножками ловят зрачками своих глаз последние лучики света. Эти птицы попали туда сквозь темнеющее наверху отверстие.

Выгнувшийся дугой ястреб с вытянутыми вперед когтями. Скворец с застрявшим в дверной щели клювом. Серое пятнышко воробья. Галка... Я ее знаю. А я – то думал, что она не вернулась с моря, что улетела с той стаей, которая пролетала мимо нас на запад...

Под широким серым воротничком, вокруг шеи более темным фиолетовым цветом отблескивают крылья. Глаза затянулись белой пленкой, как во время сна или после смерти.

– Летим отсюда!

Кея с ужасом смотрит на мертвых птиц.

В темном отверстии наверху раздается шум – голубь с матовым оперением и оранжевыми глазами с испугом и удивлением осматривается по сторонам. Он не видит отделяющей его от нас преграды и, разогнавшись, летит прямо на стекло. Разбивается, расплющивается, скользит вниз. Замечает растопырившего когти ястреба. Взлетает вверх и снова разбивает себе голову. Падает, окровавленный, и тут же снова срывается с места и летит в противоположный конец коридора. Раздаются глухой удар и тихое, постепенно замирающее эхо.

Мы летим обратно той же дорогой, которая привела нас сюда.

– Туда! Я уверен!

Выбитая дверь. Скелет бескрылого в кресле. На полу среди аппаратуры клубки спутанных магнитофонных лент. Корзинки, бумаги, коробки. Туда ли мы летим? А если заблудимся? Если я сбился с пути?

Сквозняк. Еще одна широко распахнутая дверь.

Неплотно закрытая покосившаяся оконная рама, треснувшее стекло.

– Летим отсюда! Летим быстрее! – кричу я, чувствуя, как Кея нервно машет крыльями.

Я сажусь рядом с отверстием между рамой и форточкой. Пролететь сквозь него нельзя, но протиснуться можно. Вцепляюсь коготками в раму. Чувствую острую боль в стопе – покалечился о какой-то выступающий сломанный шуруп. Резко взмахиваю крылом и пролезаю на ту сторону. Кея протискивается вслед за мной.

Мы облетаем вокруг стеклянно-стального здания. Я с опаской смотрю на разбитые окна, болтающиеся жалюзи, покосившиеся плиты. Вижу, как на крыше птицы вскакивают на отдушины, заглядывают в квадратные отверстия вытяжных труб, вслушиваются в доносящийся из них шум – проверяют, нельзя ли в них устроить свои гнезда.

Мы боремся с сильным потоком теплого воздуха, относящего нас в сторону от холмов, на которых раскинулся город. С этой высоты хорошо видно темную, нечеткую в тумане линию моря. Воздух вокруг становится все холоднее. Мы кружим, пытаясь вернуться к крышам зданий из стекла и стали. Я отвожу маховые перья назад, одновременно изгибая крылья вверх, и камнем падаю вниз. Кея повторяет мой маневр, и вот мы уже у распахнутого настежь окна, которое ведет к нашему гнезду.

Кея мгновенно ныряет в свой просторный ящик, полный бумаг и магнитофонных лент. Я сажусь на открытой полке над письменным столом, в металлической коробке, устланной пухом и шерстью.

Нас будят шорох, пронзительный крик, писк, плач.

Я заспанным взглядом обвожу комнату – ищу, откуда раздаются эти голоса. Не замечаю никакой опасности. Засыпаю снова и опять просыпаюсь от тех же самых звуков.

Выскакиваю на крышку стола.

В противоположном углу комнаты под стеной, в самом теплом, укромном месте, вижу старую галку Зар, которая столько раз высиживала свое потомство под нашим куполом.

Я так восхищался ею, потому что она могла быстрее всех взлететь под купол и падать оттуда по инерции вниз, чтобы лишь над самой поверхностью каменного пола мгновенно восстановить равновесие. Она любила соревноваться в скорости с сойками, воронами, голубями, утками.

Неподвижная, с поджатыми под себя лапками, Зар лежит, широко разложив в стороны крылья и упираясь клювом в пол. Она тяжело дышит и время от времени пронзительно хрипит.

Мне знаком этот голос. Я много раз слышал его и не мог забыть.

– Я умираю! Оставьте меня в покое!

Голова опирается на клюв, разбросанные в стороны крылья вздрагивают, прикрывшая глаза пленка век поднимается все реже и реже.

Я отворачиваюсь. Спускаюсь обратно в ящик, где меня ждет теплая, сонная Кея. Когда мы просыпаемся, Зар уже лежит окоченевшая, с повернутой набок головой. Ее синие глаза наполовину затянуты беловатой пленкой.

Раг считает себя самкой и откровенно заигрывает с каждым самцом.

Он останавливается, склоняет головку набок, щурит серо-голубые глаза, нахохливается, приседает, выгибает спинку, прося погладить, поласкать, пощипать его. Он с завистью смотрит на то, как я придерживаю Кею клювом, а она покорно приседает в ожидании, когда я вспрыгну ей на спинку и сбрызну ее перья своим семенем. Раг хочет быть самкой и переживать все то, что переживает Кея, – жаждет дрожать в любовном восторге, нести яйца и высиживать птенцов.

Раг всегда был несчастен, потому что самцы, которых он встречал, видели в нем лишь такого же самца, как и они сами. Они били и прогоняли его в полной уверенности, что он намерен отобрать у них самок, разрушить их семейную жизнь. Они бросались на него со злыми криками, били клювами, царапали когтями.

Раг нахохливался, отскакивал в сторону и уходил в поисках своей судьбы. Самки тоже смотрели на него неодобрительно, потому что он старался вести себя так же, как они, – но ведь он же был самцом!

Когда уже подросший, оперившийся Раг подошел ко мне и осторожно подтолкнул клювом, Кея, которая в это время собирала веточки для гнезда, взъерошила перышки и угрожающе затрясла головой.

– Чего тебе надо? – уставилась она на Рагa. -Убирайся отсюда. Нам еще один самец ни к чему.

– Свей гнездо вместе со мной! – Раг умоляюще смотрел на меня. – Я хочу быть с тобой.

Кея от удивления выпустила из клюва прутик. Если бы Раг обращался к ней... Но чтобы ко мне? Почему? Ее светло-голубые глаза округлились и застыли.

– Чего тебе здесь надо?! – Она клювом схватила Рага за крыло.

Раг не двинулся с места. Он уже привык к тому, что его прогоняют, щиплют, клюют. Ему нужен был я, а не Кея. Но я равнодушно глядел на него. У меня были моя Кея и воспоминания о Ми. Он не интересовал меня. Зачем мне нужна эта псевдосамка, а если уж точнее самко-самец? Кея отпустила крыло Рага. Взглянула на него сочувственно, но неодобрительно. Раг призывно встряхивал маховыми перышками, как будто приглашал заняться с ним любовью.

– Уходи! – Кея потянула его за коготь, выворачивая ногу. – Убирайся! Ты нам здесь не нужен.

Из-под вывернутого когтя потекла кровь. Раг кинулся на Кею и придавил ее всем своим весом. Я встряхнул перьями и бросился на него.

– Прочь! Прочь отсюда! -Я вцепился в пух на спинке Рага и заколотил клювом ему по затылку. Он пытался вывернуться, но я оказался сильнее. Он отпихнул меня крылом, отскочил в сторону и сбежал. Я не стал гнаться за ним. Раг улетел, а мы с Кеей продолжали собирать веточки для гнезда, проверяя их длину, гибкость, вес.

Как-то раз я возвращался из одинокого полета на юг, с каменных стен, построенных высоко на золотистых скалах. Множество птиц, так же как и я, возвращались в город. Раг летел один, потому что он, хотя и принадлежал к нашей стае, всегда держался чуть поодаль. Самочками Раг не интересовался, напротив, он вел себя с ними так, как будто они были его соперницами. Они отвечали ему нервными покрикиваниями и ударами крепких клювов.

Тучи, мелкий дождь, молнии. Над городом прошла гроза... Мои крылья отяжелели от влаги.

Я чистил перышки на ветке раскидистого платана, выдергивал слабо держащиеся перья, расчесывал пух. С веток подо мной доносились голоса влюбленных галок. Любопытство заставило меня перебраться пониже. Я отодвинул клювом листья.

Галки ласкали друг друга, прижимались, гладили, щипали, расчесывали. Раг и Тав сидели рядышком, касаясь крыльями, клювами, головами. Тав был старым одиноким самцом с тех пор, как его самка погибла, засыпанная упавшим с крыши снегом. Он никогда не покидал город.

И вот теперь он сидит вместе с Рагом, который ласкается к нему, заигрывает, пофыркивает, стараясь вести себя как самочка.

И старый Тав в конце концов признал Рага за самочку, начал поглаживать серебристо-серый пушок на его загривке, страстно прижимая к камню и вдохновенно колотя крыльями у него на спинке. Облитый теплым молочком спермы, Раг испытал наконец момент высшего счастья.

Я смотрел на них сквозь зеленую занавесь. Вскоре они улетели, в полете задевая друг друга крыльями, касаясь клювами в порывах внезапной страсти. Они вместе взмывали вверх, кружили, скользили вниз. На берегу мелкого заливчика я увидел, как Тав кормил Рага маленькими рыбешками. Он осторожно всовывал их ему в клюв, как будто Раг был птенцом.

Они вместе собирали веточки для гнезда, проверяя их гибкость, длину, вес. Тав и Раг устроили свое гнездо в том же самом бетонно-стальном здании, где жили и мы с Кеей.

Теперь мы часто летали вместе, и Кея больше не прогоняла Рага.

Когда после окончания зимы мы собрались лететь на север, Раг и Тав остались в городе.

Беспокойная, крикливая стая готовилась к отлету на площади, покрытой останками железных птиц. Пролетая над нашими гнездами, я заметил, как Раг и Тав ходят по карнизу с клочками шерсти в клювах.

Шерсть была безошибочным признаком того, что Раг намерен высиживать яйца, а Тав собирается помогать ему в этом.

Весна. Мы вылетаем. Возвращаемся. Иногда я перестаю бояться за свою белокрылую самку, как будто ей ничто не угрожает.

Белые крылья, серебристо-серая спинка и светлый клюв Кеи никого не удивляют, не пугают, не раздражают. Впрочем, она почти всегда рядом со мной, и все птицы давно уже привыкли к нам.

Кея готовится снести яйца.

Она собирает со стен известку. Разбивает клювом растрескавшиеся кусочки, растирает и глотает мелкие крошки.

Я порхаю и хожу за ней, слежу, предупреждаю о малейшей опасности, о каждом шуме крыльев и треске веток.

В городе очень многое изменилось. Появились чужие сильные птицы.

Наша колония поредела – остались всего лишь несколько семей, гнездящихся в щелях башни.

Наевшись, я сажусь высоко между камнями и вспоминаю мрачную зиму, вой голодных волков, землетрясение и распадающуюся на глазах каменную колоннаду, вспоминаю пожар и сметавшее птиц с неба пламя, вспоминаю шторм, который чуть не унес меня в море, и врывавшихся по ночам в наши гнезда белых сов. Я вспоминаю все – начиная с того момента, как я открыл глаза высоко под куполом, до смерти Ми под темной стеной зеленых зарослей.

Я нервно вытягиваю шею, оглядываюсь по сторонам, щурю глаза под яркими лучами солнца, высматривая мою белокрылую Кею.

Она – моя главная забота, моя самая беззаветная любовь. Я не могу жить без нее с тех пор, как впервые помог ей долететь обратно в гнездо, и до сегодняшнего дня, до настоящего момента моя любовь ничуть не ослабела.

Белизна крыльев, светлый пух и серебристые перышки.

Она летит ко мне, широко взмахивая крыльями.

– Я здесь. – Она садится рядом и нежно целует мои глаза и клюв.

– Это чудесно. – Я склоняю нахохленную голову. – Это так чудесно.

Она ласкает взъерошенные перышки, выбирает лишний пух, нежно касается моего крыла.

– Я люблю тебя, люблю, – повторяет эхо.

На башне воркуют голуби, надувают зобы, трясут головами, переступая с ноги на ногу, подпрыгивают, сталкивают друг друга с карниза.

– Это мое! – защищают они свою территорию.

Я не обращаю внимания на их крики. Меня больше пугают крупные, массивные галки с далекого севера, стаи больших сорок и ястребы, которые могут высмотреть Кею с высоты.

Пригревает солнце. Мы раскладываем крылья пошире на каменном карнизе, разводим перышки так, чтобы теплые лучи проникали поглубже.

На солнце мы делаемся ленивыми – закрываем глаза, застываем неподвижно. Кея с наслаждением потягивается. Я ныряю в тень вслед за ней. Мы устраиваемся в нише за треснувшей статуей, где часто дремлем после утреннего наполнения желудков. Я закрываю глаза, прижимаюсь к Кее, вдыхаю ее запах. Мы прячем головы в пух и засыпаем.

Нас будят громкие, пронзительные крики. Из ниши нам видны лишь скачущие по стенам тени, которые гоняются за перепуганными воробьями.

Это сороки. Они врываются в воробьиные гнезда в поисках яиц и птенцов. Воробьи испуганно чирикают. Самый слабый из них бьется в когтях Кривоклювой предводительницы стаи. Все его попытки вырваться тщетны.

Мы сидим тихо, оставаясь невидимыми. Кривоклювая, заметив, что рядом нет других галок, напала бы и на нас, изгоняя с территории, которую она считает своей.

– Убить! Убить! Убить! – кричит она, сжимая в когтях воробья.

– Убить! Убить! Убить! – повторяют сороки, разбивая клювами и сбрасывая вниз спрятанное в углу гнездо ласточки.

Наступает тишина. Затихают переполошившиеся воробьи, стихают и крики сорок. Похоже, опасность миновала.

Мы ждем, не зная, то ли сороки просто затаились, то ли улетели прочь.

– Летим? – спрашивает Кея, расправляя крылья.

– Летим.

Я осторожно перелетаю в следующую нишу. Кея летит за мной. Сбоку я вижу, как солнце освещает ее крылья, радугой рассыпается на спинке, высвечивает голубизну глаз. Мы останавливаемся у едва заметной щели в стене.

– Быстрее в гнездо! – кричит Кея, цепляясь коготками за края камней.

С ветки старого каштана на нас смотрит Кривоклювая, придерживая окровавленным когтем маленький серый комочек.

Она видит меня, но молчит. Лишь когда Кея пододвигается поближе ко входу и солнце серебристыми бликами расцвечивает ее перышки, сороки начинают орать, наклоняются с веток, вытягивая вперед раскрытые клювы.

– Убить! – кричит Кривоклювая.

– Убить! Изгнать!

Они летят. Злобно машут крыльями. Я принимаю угрожающую стойку, зная, что, в сущности, они ужасно трусливы и боятся ударов.

Кея прижимается к стене. Ей страшно. Она растеряна.

– Иди сюда! Иди сюда! – зову я. – Здесь мы будем в безопасности!

Но Кея не слышит моего зова. Она забывает обо всем, кроме своего страха, отрывается от стены и взмывает ввысь, прямо в синеющее над нами небо. Сороки несутся за ней.

Кея садится на верхушку башни. Я стараюсь приободрить ее своими криками.

Сороки поворачивают обратно и несутся вниз. Я сажусь рядом с перепуганной Кеей.

Разозленные крупные галки с серыми глазами кидаются в погоню за сороками. Те спасаются бегством, зная, что в столкновении с этой серо-черной тучей у них нет никаких шансов на победу. Мы сидим на башне и смотрим на удаляющуюся трусливую стаю. Кея с опаской поглядывает на незнакомых галок.

– Спасаться? – Она открывает клюв и склоняет головку набок.

– Но ты ведь тоже галка, – отвечаю я, взъерошивая перышки.

Крупные, массивные птицы возвращаются, криками извещая о своей победе. Они кружат над башней, как будто утверждая свое право на владение этой территорией.

И вдруг я слышу крик – крик, призывающий к нападению. Серо-черная туча несется прямо на нас.

– Убирайся отсюда! Убирайся отсюда! – кричат галки. Кея взмывает вверх, а я отшвыриваю клювом напавшую на нее птицу. Мы, кувыркаясь, падаем вниз, выдирая друг у друга перья. А Кея летит прямо к солнцу, ослепленная ярким светом.

– Убирайся отсюда! Убирайся вон! – кричат ей вслед разъяренные галки.

Они вот-вот перестанут преследовать Кею. Им нужно было лишь прогнать ее.

– Я лечу за тобой! Подожди меня! – кричу я, но мой голос тонет в криках преследователей.

– Я боюсь! – кричит Кея.

Ее белые крылья переливаются, серебрятся, золотятся. Наверное, эти галки приняли ее за сороку. Поэтому они с такой злостью и кинулись на нее.

– Остановись! – кричу я вслед обезумевшей от страха Кее.

Вперед, вперед, к солнцу, куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

Галки больше не преследуют ее, но Кея не оглядывается назад.

Подлетая к реке, она снижается и пролетает под накренившимся стальным скелетом, с которого свисает и болтается на ветру множество оборванных проводов. Кея не замечает опасности. Она летит против солнца, которое слепит ее, налетает на болтающуюся проволоку и с писком падает вниз. Белая галка старается пошире расправить крылья на волнах, но перья пропитываются водой, и каждый взмах, которым она пытается оторваться от поверхности, лишь заставляет ее погружаться все глубже и глубже.

– К берегу! Быстрее! – кричу я, кружа прямо над ней.

Вода несется по узкому каменному руслу прямо к тому месту, где поток исчезает под развалинами рухнувших поперек русла домов.

– Помоги мне! – просит Кея, пытаясь вырваться из стремнины.

– К берегу! – кричу я.

Но она уже исчезает среди упавших колонн, растрескавшихся бетонных плит, погнутых мачт. Еще мгновение я слышу ее крик. В глазах у меня все еще стоит искрящаяся белизна ее крыльев.

Я пытаюсь влететь под каменный завал там, где вода струится вдоль бетонной стенки набережной.

– Кея, вернись! Но Кеи нет.

Вода пенится, шипит, фыркает, исчезая под завалом. Я лечу дальше – туда, где река снова вырывается из-под руин. Сажусь на берегу, не обращая внимания на коршунов и греющихся на солнышке змей.

– Кея! Вернись!

Я жду, но Кея не выплывает.

Я возвращаюсь туда, где видел ее в последний раз, и зову, зову, зову.

К щели в стене, которая ведет туда, где мы собирались построить наше новое гнездо, я возвращаюсь лишь тогда, когда солнце давно уже скрылось за горизонтом. Я втискиваюсь между обрывками бумаги и клочками шерсти, зарываюсь в перья и пух, что мы принесли сюда вместе. Пытаюсь заснуть без Кеи.

Я просыпаюсь от голода и холода. Распрямляю ноги и крылья. Ищу взглядом Кею. В первое мгновение мне кажется, что она уже успела вылететь из гнезда, но только в первое мгновение, потому что я сразу же все вспоминаю.

– Кея, вернись! – жалуюсь я, вылетая из башни в холодный утренний воздух. Кружащие поблизости знакомые и чужие галки приветствуют меня своими обычными окриками.

Я лечу к реке и сажусь на краю развалин, под которыми исчезает вода, там, где я в последний раз видел Кею.

– Кея, вернись! – с надеждой зову я.

Я перелетаю с места на место и все жду, жду, жду.

Я жду терпеливо, как некогда Зар ждал свою Дор. Жду изо дня в день, веря, что Кея вернется и что мы снова будем счастливы в темной щели башни... веря в то, что это возможно.

Я стою перед зеркалом и ищу себя, а вижу старую птицу с матовыми, потерявшими блеск крыльями, с темно-серой полоской вокруг головы. Клюв побелел, глаза выцвели, как будто их затянуло туманом. Когти стали ломкими и хрупкими.

Я встряхиваю крыльями, взметая вверх тучу серебряных искр... Птица с той стороны тоже трясет головой и крыльями, а крошки слущивающейся кожи и выпавший пух медленно оседают вокруг.

Я открываю клюв и прикасаюсь им к холодной поверхности. Тот, второй самец делает то же самое, касаясь зеркала в том же самом месте.

– Это я... – Я досадую на свою старость, подпрыгиваю, дергаюсь, пританцовываю от страха и обиды.

Ведь я же видел птиц, которые выглядели точно так же, как я сейчас... Они одиноко валяются на чердаках, сжавшись в комок, лежат на карнизах, под стенами, втискиваются в ниши и трубы. Там они догорают в полусне, липкие от собственных испражнений. Они надеются, что их ждет всего лишь сон, что они просто устали и, выспавшись, снова проснутся сильными и здоровыми, чтобы опять взмыть ввысь, к солнцу.

Их беспокоят лишь тяжесть век и постепенно окутывающий ноги и крылья холод. И все же они верят, что сумеют преодолеть эту слабость, как преодолевали уже не раз, ведь с каждой птицей бывало такое после переохлаждения во время весенних заморозков или внезапного летнего дождя. И с этими мыслями они засыпают...

– Неужели это я? – спрашиваю я с ужасом, отлично зная, что это и вправду я – после всех взлетов, перелетов, путешествий, высиживания потомства, после стольких выращенных птенцов, крики которых доносятся с улицы, после любви и побед, бегств и возвращений, после всей пережитой боли... – Это я... – Я плачу от отчаяния, от сознания, что жизнь моя подходит к концу, и мне ужасно жаль, ведь я уже так много знаю, понимаю, осознаю...

Я отворачиваюсь от зеркала и изо всех сил хлопаю крыльями, кружусь вокруг своей оси, подпрыгиваю, бегаю по комнате.

– Я еще силен, – жалобно повторяю я. – Я еще силен.

Да, я уже не та птица, которая когда-то стояла здесь, перед этим зеркалом, вместе с Кеей. Контуры и детали предметов теперь кажутся мне смазанными, нечеткими, и мне приходится таращить глаза, чтобы разглядеть золотистые фигуры крылатых бескрылых, прижимающих ко ртам витые раковины.

Утром я собирался лететь к морю, а прилетел сюда, в это тихое помещение с зеркалами и статуями, с покосившимися колоннами и посеревшими полотнами.

Я полечу к морю потом, подумал я, отлично зная, что не полечу вообще.

Каждое утро я обещаю себе, что сегодня обязательно полечу к морю, а потом, когда взлетаю и чувствую тяжесть в крыльях, отказываюсь от этого намерения.

Отказываюсь, но все еще не могу честно признаться самому себе в том, что потерпел поражение. Я стараюсь внушить себе, что если мне становится трудно преодолеть вес собственного тела, который тянет меня вниз, к земле, то все это лишь из-за бессонницы, лишь потому, что я устал, потерял пару маховых перьев, лишь потому, что слишком много съел накануне... Я оправдываюсь перед самим собой и сам пытаюсь поверить в эти оправдания.

Я лечу к верхушке колонны, но опять вместо верхушки попадаю всего лишь на постамент... Может, в этом повинно слепящее солнце?

Я падаю. Широко раскидываю в стороны крылья, чтобы взмыть вверх, а вместо этого камнем шлепаюсь на землю... Может, мои перья отсырели за ночь? Может, это потеря нескольких хвостовых перьев не позволяет мне плавно приземлиться? Ну почему я уже не так силен и любопытен, как раньше?

До меня доносятся крики старого стервятника, которому в конце концов не удалось ускользнуть от волков. Они уже столько раз пытались схватить его, но раньше он всегда успевал увернуться от их клыков, отпугивая хищ­ников своим кривым клювом и когтями. Птицы тоже ненавидели одряхлевшего хищника, потому что он пожирал их птенцов и яйца.

Сдавленный хрип, отголоски продолжающейся внизу борьбы за жизнь – стервятник лежит, прижатый к земле серой тенью волчицы, у которой он когда-то заклевал щенков.

Ну почему я не лечу, как обязательно полетел бы раньше? Не сажусь на карниз или камень? Не кричу? Ведь гибнет мой враг, и я должен быть там, должен видеть, как он умирает, я должен радоваться его концу...

Меня клонит в сон, мне хочется спрятать голову под крыло.

Я не полечу к морю, потому что боюсь упасть. Боюсь, что над светлой, гладкой, сверкающей поверхностью мне станет страшно, что мне не хватит сил, чтобы вернуться. Зачем лететь к морю, если в щели между камнями, на парапете разбитого окна, в любом помещении так безопасно не дует ветер, не обжигает солнце, не льет дождь...

В молодости я не задумывался об этом. Даже мой страх тогда был иным. Старость дала мне знания, которыми я все равно уже не успею воспользоваться. Молодость старается преодолеть страх, а старость к страху привыкает.

Я притворяюсь рассудительным, а ведь это – всего лишь попытка избежать боли, это – просто отчаяние.

Я отхожу от зеркала, стою на окне над поросшей травами улицей. От стервятника остались лишь обрывки крыльев и голова с раскрытым клювом, которой теперь играют волчата. Они хватают ее зубами, подбрасывают вверх, катают по траве, слизывают кровь с камней. С колонн доносятся вскрикивания перепуганных стервят­ников. Они слетелись сюда, привлеченные предсмертными криками сородича. Стервятники вытягивают свои голые шеи по направлению к волкам, грозно раскрывают клювы и злобно шипят.

Издалека доносится крик сороки. Я открываю глаза. Следующий крик еще ближе. Я оглядываюсь по сторонам – а может, это Сарторис? Но ведь Сарторис давно исчез. Сороки перепрыгивают с одной стены на другую, скачут с ветки на ветку. Они ходят, летают, прыгают, пугая мелких птиц. Ими командует Кривоклювая. Она не обращает на меня никакого внимания.

Галки тоже совсем другие... Тех, вожаком которых я когда-то был, я встречаю очень редко. Они больше не узнают меня, не летят за мной, не отвечают на мои призывы. Лишь теперь, поглядев в зеркало, я понимаю почему... Мои перья выцвели, ноги уже не такие упругие, не такие прямые, как раньше.

Пора лететь к морю. Солнце поднимается выше, греет старые, усталые кости... Пора лететь... Красные голуби, как всегда, воркуют на карнизе. Помнишь ту голубку, умчавшуюся прочь от дымящихся руин? Может, она вернулась? Может, теперь защищает от врагов своих неоперившихся, слепых птенцов?

Я лечу к морю... Лечу вдоль освещенного солнцем морского берега.

Нет. Это всего лишь сон. Я лежу в устланной пухом и шерстью узкой нише и разговариваю с Кеей, с Ми, с Кро, с самим собой.

Я хочу полететь к морю. Там в песке прячутся мелкие ракушки и прозрачные рачки. Там всегда можно досыта наесться. В море впадают потоки холодной, чистой, пресной воды.

– Летите за мной!

Меня мучает жажда – клюв раскрывается шире, я лежу под стеной.

Я закрываю глаза, и снова мне снится, что я лечу. Разве это сон? А может, я и вправду лечу к сверкающему впереди берегу, где можно наесться и напиться, а потом погоняться с крачками, летая вдоль берега?

Я все хуже вижу окружающие меня стены, лучи света, птиц... Все более далекими кажутся и земля, и небо.

Я больше не чувствую ни голода, ни жажды. Я проснусь завтра. Взлечу высоко – выше, чем взлетал когда-либо раньше...

Завтра. Да, завтра.

– Летите за мной!

– Летите!

– Ле...