Эти мысли не дают мне покоя, хотя для моей птичьей жизни они и не имеют никакого значения. Ну какая мне разница, были у живших здесь перед нами существ крылья или этих крыльев не было, если этих существ все равно уже нет на земле?

Размышляя об этом, я вдруг замечаю на голове одной из крылатых фигур белую точку.

– Что это?

Белая галка?! Фре гневно взъерошила перышки.

Тем временем Вед с сестрами, братьями и родителями училась летать вокруг крылатой статуи, то взмывая вверх, то барахтаясь в воздухе в свободном падении, то прячась за красными стенами, то садясь на ладони, на голову, на крылья каменного существа.

Белизна ее оперения временами приобретала исключительную яркость, привлекая к себе внимание окружаю­щих. На фоне матовых стен, позеленевших крыш, посеревших, запыленных пространств она была похожа на блеск воды, на сверкание стекла, на экзотический цветок.

Но белизна предметов и поверхностей была неподвижной, самое большее – слегка переливающейся, мерцающей, тогда как Вед двигалась, взлетала, перелетала с головы на постамент, с постамента на красный карниз, с него – на каменную оконную нишу. Вдруг она вцепилась коготками в стенной выступ и судорожно замахала крылышками, чтобы не упасть вниз.

Серебристо-белый огонек! Бьющаяся в паутине бабочка! На нее с удивлением смотрели все птицы. Белизна была вызывающей, кричащей, притягивающей. Даже пеликаны, сидящие на самом верху колоннады, повернули свои отвисшие клювы к сверкающей вдали звездочке.

Парящий над площадью сокол присматривается к белому трепещущему пятнышку.

– Берегись! – кричу я.

– Вижу! – ответила Фре. – Нам он не опасен.

Тем временем Вед оторвалась от стены и приземлилась рядом со своим синевато-черным семейством.

Сокол повернул голову в другую сторону. Эта сверкающая птица – маленькая галка – не утолила бы голода ждущих в гнезде соколят.

– Я лечу и не падаю! Я умею летать! – хвалилась Вед, мчась белой молнией к крылатой фигуре.

Тяжело дыша, с открытым клювом, она села прямо на поднятый кверху меч, а рядом расселись ее родители, сестры и братья.

Она была счастлива – не только потому, что ей удалось самостоятельно взлететь, но и потому, что это она первой взмыла в небо и лишь вслед за ней полетело все ее семейство.

За мостом оглушительно загалдели сороки. Это Сарторис с вытянутым вперед клювом и взъерошенной головой прямо-таки давился от злости, переступая с ноги на ногу.

– Ее белизна угрожает всем нам! Ее белизна опасна для всех птиц! Ее белизна только притягивает хищников! – Я понимал почти все, что выкрикивала в своем длинном монологе разъяренная сорока. – Она должна удалиться! Она покинет нас, или я убью ее!

– Убить! Изгнать! Убить! Изгнать! – кричали возбужденные птицы.

Глаза Сарториса то и дело застилала белая мгла ненависти. Сороки повторяли все его движения, слова, жесты.

Вдруг он взвился почти вертикально вверх и быстро полетел, часто взмахивая крыльями, к сидящим на голове, плечах и руках статуи галкам, завис над каменной фигурой – прямо над снежно-белой Вед и с ненавистью закричал:

– Улетай отсюда! Иначе мы убьем тебя!

– Убить! Убить! – повторяли сороки, летая вокруг изумленных галок.

Галки, вороны, грачи слушали, слушали, слушали. Пронзительные голоса сорок вонзались в уши, злили, раздражали. А всему виной была эта белая сверкающая точка среди каменных крыльев.

Злость, ярость, ненависть охватили всех. Даже меня...

– Убирайся! Ты не такая, как мы! – грозили галки.

– Убирайся, ты всем нам принесешь несчастье!

– Убирайся, иначе вместе с тобой нас всех переловят ястребы!

Переполненная счастьем от первого удачного полета, Вед с удивлением вслушивалась в злобные окрики, не понимая, что она-то как раз и является причиной всего этого шума. Лишь когда Сарторис завис прямо у нее над головой, до нее дошло, что выпущенные когти и разинутые клювы угрожают именно ей.

Все заведенные Сарторисом галки, вороны, грачи и сороки злобно ринулись к ней. Вед и ее семейство сорвались с места и скрылись в гнезде.

Я смотрел. Я понял. Мой гнев прошел. Белизна Вед больше не вызывала у меня ненависти. Я был равнодушен к тому, что происходит. Я видел, как знакомые галки кружат, злобствуют, угрожают, но не чувствовал никакой злости. Я продолжал спокойно сидеть на каменной голове стоящей на мосту фигуры...

Почему я не лечу, не прогоняю, не преследую? Почему меня не раздражает ее белизна? Почему я не испытываю ненависти к выродку – к птице, которая выглядит не так, как мы?

Вед спряталась в гнезде. Она лежит, хватая воздух широко раскрытым клювом. Она знает, что в конце концов ей придется вылететь из гнезда, и что тогда? Даже ее собственная семья уже смотрит на нее совсем не так, как раньше. Вед – одна из них, но в то же время она другая – сверкающая, белая, с почти белым клювом, и даже глаза у нее не сине-серые.

Вед для них и своя, и уже как бы чужая. Она всегда будет притягивать к себе опасность, погони, неприятности, проблемы, страх. Но не только к себе – к ним также. Все, что ей угрожает, угрожает и им, угрожает всем и будет угрожать всегда. Белизна привлечет в небе коршунов, ястребов, соколов, а на земле – куниц, ласок, лис, волков.

Белизна станет проклятием. Оре – ее отец – больше не расчесывает ей пух на головке, не сует в клюв вкусных червячков. Вед тщетно просит, умоляюще трепещет крылышками. Но только Три, ее мать, иногда подкармливает малышку гусеницами.

Несколько дней Вед не показывается из гнезда. Она сидит, не высовываясь, и потихоньку забывает о неприятном столкновении с ненавистью окружающих.

Наконец она вылетает. Вылетает вместе с молодыми галками, которые тоже научились летать. Вылетает вместе с родителями. Оре смотрит на нее почти враждебно.

Они кружат вокруг крылатого камня. Белизна его поверхности матовая, спокойная, и Вед на ее фоне выглядит как подвижный сверкающий огонек.

Солнечные лучи отражаются от ее перьев, просвечивают сквозь нежный пушок на головке. Вед взлетает вверх, стремясь к этому лучистому, горячему, дающему тепло и радость светящемуся шару и от реки поворачивает в сторону колоннады.

– Я лечу, лечу, лечу! – кричит она, сообщая всем о своем счастье.

Тень падает на крылья, заслоняет глаза. Вед оборачивается, чтобы понять причину внезапного исчезновения света.

Сбоку на нее обрушивается тяжелый удар крыла. Сверху пикирует тяжелый вороний клюв. И снова удар крылом.

– Убирайся отсюда! Проваливай! И не возвращайся!

– Убить ее! Убить! Убить!

– Чужая!

– Не такая, как все!

Вед знает, что преследуют именно ее, что она должна спасаться бегством, что ей грозит смерть. Получив удар острым крючковатым клювом в самое основание крыла, она видит, как красные капли крови стекают по белым перышкам.

Вед кричит и снижается поближе к летящим неподалеку Оре и Три.

Три с криком улетает прочь... Вед летит вслед за ней, крыло в крыло.

И тогда ее отец Оре наносит ей сбоку удар в грудь.

– Убирайся отсюда! – кричит он. – Улетай прочь!

– Но почему? – жалуется Вед, пытаясь избежать очередного удара.

Высокие стены эхом отражают ее жалобный крик. Она улетает прочь, отдаляется все дальше и дальше, пока не становится похожей на все уменьшающуюся на горизонте белую точку – не больше упавшего перышка.

Вед колеблется – а может, все-таки лучше вернуться в гнездо? Но путь обратно отрезан преследователями...

Я забыл о Вед. Жизнь продолжалась – от восхода да захода солнца, от серой дымки раннего утра до вечерних сумерек.

В зеленой поросли кустарника, которым все гуще зарастают городские улицы, среди каменных порогов я вдруг однажды замечаю испачканные кровью белые перышки. Может, это след, оставшийся от Вед! А может, жертвой хищника стала совсем другая птица?

В неглубокой, вырытой в земле яме слышится тявканье волчьего потомства. Может, Вед пыталась спрятаться как раз под этими кустами?

Может, ее выследили те же самые желтые волчьи глаза, которые сейчас жадно уставились на меня? К счастью, я устроился на недоступной хищнику ветке.

Черный грач с блестящими перьями прогуливается по парапету. Он останавливается, зевает, дремлет, каркает, смотрит в небо – всегда на север.

Он начинает стареть. Рядом с клювом с каждым днем все шире и шире становятся покрытые шелушащейся кожей полысевшие углубления, вокруг глаз появились серые круги.

Из бывшего фонтана, из-за камней и статуй зовут грача молодые сине-черные грачихи, но он не отвечает, как будто вовсе и не замечает их. Время от времени он спускается к неглубокой луже, глотает несколько голова­стиков или комариных личинок и возвращается обратно на парапет. Черный грач с блестящими перьями ждет свою грачиху. Зар ждет свою Дор уже давно. Он верит в то, что Дор вернется, что она прилетит и снова будет с ним. Их гнездо находится неподалеку, в заросших вьюнками руинах – на карнизе, венчающем капитель серой колонны. Они так долго жили здесь и были счастливы друг с другом...

Зар и Дор так же, как и мы, летали к морю и так же, как и мы, возвращались обратно.

Тот, кто прилетал первым, садился на ограждающий старый фонтан каменный парапет и ждал.

Однажды они, как всегда, отправились к морю вместе с большой стаей грачей, галок, ворон.

Их отбросило друг от друга сильным порывом ветра, раскидало в разные стороны штормом и бурей. Зар, которого снесло воздушным потоком в море, возвратился. А Дор так и не вернулась.

Зар много раз пролетел по трассе того полета, он искал Дор везде, где они обычно вместе останавливались передохнуть, – в рощах, в прибрежных дюнах, на башнях, у родников, в скалах, на ржавеющих корпусах кораблей, в городских развалинах.

Но Дор нигде не было.

Зар продолжал искать. Он искал долго, но безуспешно. И тогда он решил ждать. Ждать там, где они всегда дожидались друг друга.

Вот и сейчас он стоит на одной ноге, с прикрытыми белой пленкой глазами, и ждет.

Я привык к нему так же, как к лежащим на площади серым камням. Сколько раз я здесь ни пролетал, я всегда знал, что увижу его стоящим на парапете или прогуливающимся вдоль края. Когда я сажусь поблизости, он не прогоняет меня, только смотрит и время от времени беззвучно раскрывает клюв. Его глаза затуманены какой-то странной дымкой – так бывает у раненых птиц, испытывающих постоянную боль. Он медленно поворачивается и отходит в сторону – к сидящим на камнях каменным фигурам – и застывает так же, как они.

Кем были бескрылые, которые передвигались на длинных задних конечностях, тогда как передние, более короткие, свисали по бокам вдоль выпрямленных тел?

Они оставили множество построек, дорог, знаков, следов, скелетов.

Я мало знаю о них, но мое птичье воображение подсказывает мне значительно больше, чем эти руины и останки.

Почему они погибли?

Эти жадные, агрессивные создания верили, что земля – их собственность, что она принадлежит только им одним.

Наверное, они никогда даже и не подозревали, что в будущем земля может принадлежать кому-то еще, что она будет принадлежать столь хрупким и чувствительным существам, как птицы.

В своей заносчивости и самоуверенности бескрылые хищники, которые убивали, пожирали и уничтожали все живое вокруг, считали себя сильнее, могущественнее всех остальных. Двуногим казалось, что они созданы по образу и подобию Бога, которого сами они изображали похожим на их собственные портреты – таким же, как они сами.

Лишь кое-где помещая изображение голубя, пеликана или орла, бескрылые приближались к действительности. Теперь я уже знаю, что Бог – вечен, что он – это самая умная птица и что именно мы, птицы, были созданы по его образу и подобию, а люди, зная об этом и завидуя нам, с самого начала стремились подчинить себе наш мир. И, скорее всего, гак продолжалось бы и дальше, если бы войны и болезни постепенно не уничтожили их.

Но если люди все же вымерли, если продолжают погибать волки и крысы, то можем ли мы быть уверены в том, что вскоре птицы точно так же не начнут умирать и что наше будущее не окажется точно таким же, как настоящее тех, кто властвовал здесь до нас?

С моря летят белые, сверкающие в лучах солнца чайки, с которыми мы живем в мире и дружбе, хотя бывает, что они воруют наших птенцов и пожирают яйца. Взмахи их крыльев сильны, степенны, уверенны. Чайки летят в наш город, к покинутым людьми домам. Многие птицы устраивают в них свои гнезда, хотя отсутствие там воды и заставляет их часто летать на берег.

Неужели и мы точно так же, как и бескрылые, станем когда-нибудь высохшими серыми скелетами, и среди наших костей будут воевать друг с другом крысы и змеи? Поможет ли нам Бог-Птица? Неужели...

Кричат пролетающие надо мной бакланы... Я лечу вслед за ними в сторону города.

Сверху хорошо видно, что мир был создан бескрылыми в соответствии с их потребностями. Все эти пересекающие землю полосы, лишенные растительности, эти высокие гнезда, которые они строили для того, чтобы жить в них, эти реки, втиснутые в прямые высокие насыпи, заставляющие воду бежать быстрее... Горы железок, кучи вонючих отходов – их отходов...

Мир принадлежал бескрылым, и везде видны их останки. Бескрылый вожак с белым хохолком и золотой веткой, лежащий под куполом, где я появился на свет, определенно, не рассчитывал на то, что его настигнет смерть.

Почему они не ушли? Почему не спасались бегством? Что же такое могло застать их врасплох?

Птицы стараются избегать опасности, а если избежать ее невозможно, они улетают как можно дальше. Почему бескрылые этого не сделали?

Рассыпанные кости поблескивают под лучами солнца, как какие-то знаки. Но что заключено в этих знаках? Предостережение? Ужас?

Бакланы поворачивают на север. Я лечу один, размеренно взмахивая крыльями, – как всегда, когда я сыт и чувствую себя в безопасности.

Но это все иллюзия.

Мелкие тучки заслоняют солнце. Сквозь их белые обрывки я вижу огненный диск. Он движется за пеленой прозрачных облаков, благодаря которым я могу смотреть на него, не опасаясь, что его яркий свет выжжет мне глаза.

Ветер дает телу прохладу, успокаивает. Как только я коснусь земли, тут же погружу клюв в холодную вкусную воду, которая скапливается в каменных отверстиях.

Построенные людьми стальные деревья были соединены друг с другом тросами. Большая часть тросов давно сорвана ветрами и садившимися на них птицами. Я вижу целые ряды отдыхающих здесь ласточек.

Ласточки кружат с огромной скоростью, то и дело обгоняя меня. Я завидую скорости их полета, завидую их исключительной ловкости, какой мне не достичь никогда.

Зачем бескрылым нужны были эти стальные деревья, тянущиеся рядами от края до края земли? Неужели они строили их для уставших в полете птиц? Я лечу прямо над этими деревьями, готовый в любую минуту ускользнуть от голодного ястреба, который наблюдает за вечерним горизонтом.

Сколько пар жаждущих крови зорких глаз видит меня в это мгновение?

Я чувствую эти взгляды, чувствую голод хищников, резь в их пустых желудках.

Они наблюдают сверху, со старых башен, построенных бескрылыми, чтобы чтить своего Бога.

Нападение может произойти с любой стороны – снизу, сбоку, сверху. Хищник впивается когтями в мягкое, покрытое лишь пухом подбрюшье, сжимает жертву и тащит ее в гнездо.

Меня поразила одна смерть, которую я видел совсем рядом, на расстоянии вытянутого крыла.

Хищники выбирают в первую очередь голубей. Они предпочитают их мелким представителям семейства вороновых, у которых достаточно крепкие клювы, и их удар может попасть в глаз, в ухо, по лапам. Голуби и крысы, птенцы и яйца – вот самая легкая добыча. Но темная птица с сильными когтями и твердым клювом почти не интересует хищников в качестве охотничьего трофея.

А может, нам просто покровительствует Бог-Птица? Может, именно нам из всех птиц он дал больше всего способностей и сил для выживания?

Может, Бог – это галка, и его серо-голубые глаза наблюдают за мной именно сейчас, когда я лечу над старыми домами, над площадью, по которой бродят волки, над высохшим рвом и башней, откуда доносится призывный гомон моих соплеменников?

Когда приходит голод, голодные пожирают голодных. Охота продолжается непрерывно.

Живое мясо для того, чтобы поддержать свою жизнь, нуждается в мясе убитом.

И чем сильнее голод, тем сильнее жажда убийства. Даже если на сегодня голод уже утолен, все продолжают убивать про запас, опасаясь голода завтрашнего.

Затвердевший снег. Когти стачиваются об лед, лапы кровоточат, клюв болит от тщетных ударов.

Голод донимает все сильнее, проникает все глубже.

Бывало, что исхудавшие, голодные птицы, проснувшись утром, срывались в последний полет лишь для того, чтобы в следующее мгновение упасть и разбиться об лед или камни. И тогда те, которые еще были живы, дружно бросались выклевывать их глаза, мозг, внутренности.

Завидев такое, лисы, ласки, еноты, куницы устремлялись прямо в птичью стаю, собравшуюся вокруг еще не остывшего собрата. Холод парализовал, мучил, отбирал надежду на то, что ты доживешь, продержишься, останешься в живых. И потому продолжалась беспрерывная охота сильнейших за более слабыми, изголодавшимися, охота на тех, кому насущная потребность хоть что-нибудь съесть сжимала клещами все внутренности, на тех, кто уже отчаялся и ждал смерти. Гнезда перестали служить убежищем, потому что в них в любую минуту мог забраться хищник или когда-то дружески настроенная, а теперь ошалевшая от голода птица.

До недавнего времени совы охотились в основном на крыс и голубей. Теперь же они врывались по ночам в галочьи гнезда, хватали жертву сзади за шею клювом, ломая позвонки, и удирали с добычей в когтях.

Воробьи, синицы, жаворонки, снегири, свиристели, зяблики прятались в самых дальних углах и глубоких щелях, куда страшные хищники не могли добраться.

Голод и страх, что в любую минуту тебя могут съесть, что ты бессилен перед вьюгой и стужей, к которым не привык никто из живущих в этом городе, вызывали подозрительность, недоверие и ненависть по отношению к каждой чужой птице, пытавшейся спрятаться в нашем огромном доме под куполом.

Сразу же начиналась шумная погоня, изгнание чужака, вторгшегося на нашу территорию. Птицы атаковали его с ненавистью, били крыльями, клювами, когтями. Пришелец удирал кратчайшей дорогой – лишь бы быстрее оказаться подальше от преследователей.

Колония галок, живших под каменной чашей купола, до сих пор чувствовала себя в безопасности. Конечно, и сюда порывами ветра задувало снежную пыль сквозь расположенные на самом верху отверстия, но все же в устланных клочками бумаги и обрывками ткани гнездах было тепло и уютно.

К сожалению, морозы не отступали, и в наш дом неожиданно вторглись опасные пришельцы – в забранной цветными стеклами оконной нише поселились белые совы, которые поначалу охотились на ласок и крыс, рыскавших среди лежащих на каменном полу останков. Но теперь совы начали нападать на нас – галок и голубей, спящих в своих теплых уютных гнездах.

По ночам часто раздавался пронзительный крик, и птицы, услышав его, жались друг к другу, дрожа от ужаса. Кро и Ми гладили клювами наши взъерошенные шейки, чтобы хоть как-то успокоить нас. Мы стали спать очень настороженно, нервно, попискивая и вскрикивая сквозь сон, как неуклюжие птенцы.

Я то и дело просыпался, прислушиваясь к доносящимся из темноты звукам. Писк схваченного на каменных плитах пола грызуна давал нам лишний шанс выжить, означая, что этой ночью сова нашла себе иное пропитание.

Но часто поблизости раздавалось судорожное хлопанье крыльев и предсмертное воркование схваченного в когти голубя. Оставшиеся в живых сородичи в панике срывались с мест и долго еще кружили в темноте под куполом, разбиваясь о стены, статуи и колонны и наводя ужас на обитателей других гнезд.

Я всматривался во мрак, пытаясь понять, не угрожает ли и мне крылатый хищник. Я знал, что Ми, Кро и вся моя семья тоже не спят, вжимаясь в страхе как можно глубже в устилающую гнездо подстилку. Иногда я разводил пошире крылья и прикрывал ими своих братьев и сестер, желая не столько уберечь их от неожиданного нападения, сколько попросту успокоить. Они слышали, как бьется мое сердце, и это помогало им заснуть.

Нас будил голод. Внутренности требовали заполнения хоть каким-нибудь кормом. Я собирал клювом снежную пыль, но это вызывало лишь болезненные спазмы в желудке.

– Есть хотим! – распрямляли мы застывшие на морозе крылья.

Внизу охотились волки. С поджатыми хвостами, с обтянутыми кожей впалыми боками и торчащими ребрами, они бродили среди полуистлевших костей, изъеденных древоточцами лавок и прогнивших обрывков ткани. Их челюсти перемалывали то, что еще осталось от неизвестных нам существ. Волки при случае хватали и зазевавшихся крыс, и ласок, и заснувших или замерзших жаб, змей и ящериц.

Они скалили зубы и ворчали, а гнездящиеся под куполом птицы в ужасе наблюдали за тем, как в волчьих пастях исчезает все, что еще можно было съесть. Они казались ненасытными и неутомимыми в поисках и преследовании любых следов жизни, чтобы мгновенно сожрать все, что годится в пищу.

Мучимые таким же жутким голодом, что и мы, они разбрасывали носами и когтями останки бескрылых, разгребали их прах, разрывая зубами белые с золотом, красные и лиловые покровы.

Иногда они поднимали головы вверх и всматривались налитыми кровью, жадными глазами в недоступных им, сидящих высоко под куполом птиц.

– Они сожрут нас! – сжималась в комок Ми.

– Не бойся! Сюда они не залезут... – утешал ее я.

– Отойди! – зашипел Кро, недовольный тем, что я дотрагиваюсь до перышек Ми. -Уходи прочь!

Старый пес, хромой и почти слепой, издавна каждый день прокрадывавшийся в подкупольное пространство в поисках пропитания, опрометчиво подобрался слишком близко к волкам. Он даже не успел понять, что происходит, как мощный удар перебил ему позвоночник. Пес с визгом упал, и разъяренные хищники мгновенно растерзали его, разорвали на части и сожрали.

Я вскрикнул. Закричали Ми и Кро, Фре и Дир, и все остальные представители семейства вороньих, зачирикали воробьи и синицы, заухали совы.

– Убирайтесь!

– Прочь отсюда!

Волки, подняв головы, всматривались в чашу купола, где находились наши гнезда. Самый крупный из них сел, облизнулся, задрал нос кверху и глухо завыл. Птицы на мгновение смолкли, но тут же снова раскричались – зачирикали, закаркали. Отраженное от холодных тяжелых стен многократное эхо пульсировало в огромном подкупольном пространстве. Насытившиеся старыми костями, спящими пресмыкающимися, крысами и только что загрызенным псом, волки разлеглись среди поблекших, посеревших одежд, костей и деревянных лавок и заснули, урча от сытости.

Разозленные птицы кричат все громче – с ненавистью, гневом, отчаянием. Волки, как будто не слыша нашего крика, поудобнее устраиваются среди останков. Птицы постепенно замолкают. Голод затыкает рты. Голод напоминает о жизни.

Я вылетаю из гнезда, взмываю вверх, под купол, и ныряю вниз, кувыркаясь в воздухе.

– Летим! Летим немедленно! Летим искать еду! – кричу я, проверяя, снялись ли со своих мест Ми, Кро и остальные птицы. – Не сидите на месте: так вы только расходуете тепло и силы! Летите с нами!

Птицы вытягивают шеи, осматриваются по сторонам и взлетают. Только под самым куполом остается одна сонная, тихая маленькая галка, которая никак не может окончательно проснуться. Она зевает, отворачивается, прячет клюв в перья и засыпает.

«Она больше никогда не проснется, – думаю я. – Больше никогда».

Мы пролетаем под самым куполом, а оттуда – сквозь люнеты – вылетаем в заснеженный, холодный, ветреный город. Все внизу покрыто твердой белой коркой льда – предательского, проваливающегося под лапками. На нем дорожки, тропки, следы, темные фигурки зверей и птиц – оставшиеся после ночной охоты следы крови, ночных битв и трагедий.

Мы летим на запад знакомой дорогой, ведущей в сторону моря. Ледяной ветер врывается в клювы, понижает температуру тела, обжигает горло. Крылья тяжелеют, и каждый взмах дается все труднее и труднее. Боковой ветер прижимает к земле. Мы не долетим до моря. Мы слишком голодны и слабы, чтобы выдержать такой перелет. И даже если бы мы долетели, далеко не всем хватило бы сил вернуться обратно.

На площади у ступеней лестницы стервятники рвут падаль – тощий труп сдохшего от голода осла. Кругом поджидают ястребы, соколы, пустельги, коршуны.

– Осторожно! – предостерегаю я. – Опасность!

Но эти хищники, которые дожидаются остатков от пиршества стервятников, настолько обессилели, что уже сами не могут на лету схватить еще живую добычу. Им не поймать даже таких ослабленных птиц, как мы.

Пустельги летят в нашу сторону. Мы быстро улетаем, повернув на юг. Скованную льдом реку как будто пересекает продольная полоса. Это лед разломился под собственной тяжестью, и в трещине виднеется песчаная – полоска берега. Я широко расправляю крылья и плавно спускаюсь вниз.

Из прибрежного песка мы выкапываем замерзших лягушек, личинок, насекомых, улиток, остатки водорослей и прелой травы.

Поблизости не видно никаких других птиц, кроме зимородков, занятых поиском замерзших рыбешек под тонким слоем потрескавшегося льда.

В обмелевшем русле реки охотятся старые, облезлые куницы, но мы держимся от них на почтительном расстоянии. Как только они начинают к нам подкрадываться, мы взлетаем и, сидя на каменном парапете, ждем, пока они не уйдут, замерзнув на холодном ветру.

Одуревшие от мороза куницы возвращаются в свои норы, а мы снова спускаемся на узкую полоску обнажившегося песчаного дна. Я откапываю улиток, глотаю их вместе со скорлупкой, разрываю на куски замерзшую лягушку. Мы понемножку наполняем наши желудки. Я уже не помню, что это такое – не быть голодным.

Поднимается сильный ветер, он хлопает оконными рамами, форточками, треплет шторы в разбитых окнах, завывает в водосточных трубах. Начинает падать липкий, тяжелый снег.

– Возвращаемся! – громко кричу я.

– Возвращаемся! – кричат Ми и Кро.

– Возвращаемся! – передают друг другу остальные галки.

Я знаю, что я – их вожак и что они ждут моего знака.

Снег падает все гуще. Ветер врывается в клювы, в уши. Темнеет. Солнце за тучами клонится к западу.

Замерзший, я лечу над колоннадой, ведущей прямо к нашему просторному Куполу, внутри которого не дуют ветры. Сквозь залепленный снегом люнет протискиваюсь внутрь, и вот я уже дома.

Маленькая галка все так же неподвижно сидит на самом верху. Когда я слегка задеваю ее крылом, она опрокидывается навзничь, холодная и застывшая.

Слышу чавканье, тявканье, подвывания, треск – это волки снова ищут еду среди припорошенных снежной пылью останков.

Весна – пора любви, пора, когда умирают старые птицы, у которых больше нет сил на то, чтобы строить гнезда. Пора смерти голодных птенцов, когда измученным родителям нечем накормить детей, нечего положить в широко раскрытые, умоляющие дать хоть что-нибудь желтые клювики.

Весна убивает выпадающих из гнезд птенцов и слишком рано рвущихся вылететь самостоятельно молодых птиц, которых так манят солнечное тепло, уличное разноцветье и голоса, кажущиеся такими дружелюбными. Весна убивает слабых, слабеющих, тех, кто ослаб больше других.

Птицу может погубить все что угодно – и вихрь, и ночной холод, и внезапный дождь, и слишком далекий вылет из гнезда, и незнание поджидающих опасностей. Весна – это время, когда птицы умирают сами и когда их убивают другие.

Птица всегда должна следить, что происходит вокруг, и, даже опускаясь на землю, она должна быть как бы над ней, должна знать, что творится кругом. При нападении с земли птица взлетает в небо. При нападении с воздуха ищет спасения в быстром полете над самой землей – между кустами.

Хрупкость, слабость, выпадение перьев и любопытство убивают точно так же, как крючковатые клювы и когти ястреба. Молодые птицы гибнут от голода и жажды, гибнут убитые жаром солнечных лучей и морскими волнами.

В ту весну, после убийственно морозной зимы, мы с Фре свили свое собственное гнездо под куполом. Мы натаскали веточек за металлическое ограждение – туда, откуда были отчетливо видны прутики, торчащие из гнезда Ми и Кро на противоположной стороне подкупольного пространства.

Ми и Кро, от которых мне не хотелось слишком уж отдаляться, не мешают нам – напротив, похоже, они довольны тем, что дети устроились совсем рядом с ними. Сами они тоже заняты приведением в порядок своего дома и подготовкой к высиживанию очередной кладки яиц.

От рассвета до самого заката мы таскаем в клювах и аккуратно укладываем веточки, перышки, пух, шерсть, сухие листья, мох, тряпки, влажные комочки глины и кусочки штукатурки.

Фре – моя первая самочка. Я гордо расхаживаю вокруг нее, распушив перышки, а она встряхивает крылышками и распускает перья в ожидании ласк.

Она все чаще усаживается в гнезде, разложив в стороны крылья и хвост.

Наблюдает... Проверяет, хорошо ли я переплетаю веточки и втыкаю мох в щели. Внимательно следит за пролетающими поблизости галками и за тем, не бросаю ли я на них слишком призывных взоров.

Фре стала ревнивой, и, когда поблизости хоть на мгновение присаживается другая галка, она прогоняет ее пронзительным, угрожающим криком. Я не оглядываюсь, не обращаю внимания на чужих галок. Разумеется, и я не позволяю другим самцам приближаться к Фре и даже на пробегающего мимо Кро предостерегающе щелкаю клю­вом.

Темно-серебристые перья и светло-синие глаза Фре с утра до вечера заполняют все мои помыслы, мечты, стремления, желания.

И даже из сонной темноты на меня смотрят ее широко раскрытые глаза.

Я прислушиваюсь к ее дыханию, ощущаю ее тепло – я счастлив.

Фре несет яйца, корчась от боли.

Она плачет, жалуется, а я стою на краю гнезда, обеспокоенный и совершенно беспомощный. От волнения я отгоняю даже воробьев.

Узкая клоака Фре то расширяется, то судорожно сжимается под каждым толчком яйца, и в первый раз в жизни кладущая яйца галка дрожит от боли и страха.