Птицы боятся и ненавидят нас, они только и ждут, когда же мы наконец улетим. Стрижи и ласточки, гнезда которых располагаются под крышами, балконами и карнизами, снижают свой полет, стараясь отпугнуть нас шумом и свистом крыльев. Они летят в свои гнезда и усаживаются в них, злобно выставив наружу грозно разинутые клювы. Они знают, что мы умеем взлетать вертикально вверх и разбивать их приклеенные в нишах и углах гнезда.

Свое гнездо в ущелье за городом я так хорошо замаскировал вьюнками и листьями инжира, что даже мне самому оно кажется совершенно недоступным. Три сорочонка совершают вместе с нами свой первый полет, стараясь во всем копировать наши голоса и движения.

Поток воды каскадом спадает к морю. Берега глубоко врезавшегося в камень русла крошатся, рассыпаются, оседают. Когда вода течет спокойно, она понемногу подмывает уложенные людьми камни. А после дождей уровень воды резко поднимается и поток бурно несется вперед, вырывая, переворачивая и сдвигая с места каменные блоки. В этих разрушающихся речных обрывах гнездятся оляпки. Сверху хорошо видны их тени, бегающие по каменистому дну среди косяков мелких серебристых рыбешек, которых мы тоже иногда ловим в мелких, прогретых солнцем лужах.

Я вспоминаю город высоких домов, куполов, колонн, башен. Там, над рекой, тоже жили оляпки, прячущиеся в заброшенных крысиных норах – в таких уголках, до которых сорокам никогда не удалось бы добраться.

Вода и корни разрушают бывшие жилища людей, врываясь в щели между камнями, кирпичами, плитами, порогами, ступенями. Вода подбирается снизу. Корни атакуют со всех сторон, используя малейшие трещины и отверстия. Они расширяют, подтачивают, выворачивают камни с места, стремясь пробраться поглубже, поближе к животворной воде. Травы, заросли, деревья заполоняют улицы города, площади, дворы, дома. Они растут на крышах и стенах, разрушая их, разбивая, подтачивая. Они вылезают даже внутри домов, прорастая через трещины в каменных полах. Сквозь разбитые окна и двери ветки пробиваются к солнцу и свету.

– Соколы! Внимание! Соколы над нами! – кричит Рея, направляясь к ближайшему кусту.

Мы мгновенно рассаживаемся в прибрежных зарос­лях.

Соколы лениво кружат над рекой. Наши черно-белые фигурки очень хорошо видны им с высоты. Мы втискиваемся поглубже в гущу тесно переплетенных веток, зная, что крупным, тяжелым хищникам не удастся сюда пробиться. Соколы кружат над городом и над рекой, постепенно набирая высоту, и не спеша удаляются на юг.

– Улетели! Улетели! – кричу я Рее и сорочатам.

Взлетаю на высокую каменную стену у самой воды. Тяжелые валуны устояли в борьбе с бушующими волнами, наводнениями, дождями. На широкой плоской верхушке устроили свои гнезда аисты. Они вытягивают к нам свои длинные красные клювы и злобно бьют крыльями.

– Убирайтесь прочь, а то мы убьем вас! – кричат они сорочатам, стуча и щелкая клювами. – Это наша стена! Это наши гнезда!

Мы перелетаем через стену и опускаемся среди деревьев и высохшей травы, проросшей сквозь забетонированные, асфальтированные ряды улиц.

Покрытые колючками ветки низко стелются над потрескавшимся асфальтом. Шипы тянутся к нашим шеям и крыльям. Мы протискиваемся, пролезаем, лавируем.

Малыши идут за нами, не подозревая об опасности. Колючки впиваются им в крылья, выдирают пух из спинок и крыльев.

– Больно! – кричит Кер, вытаскивая колючку из крыла.

– За мной! Сюда! – Я вывожу свое семейство на раскаленное, освещенное солнцем пространство.

Нагретый асфальт становится липким и мягким.

Вокруг свисающих красных цветов кружат мухи, пчелы, бабочки, стрекозы. Рея поворачивается и хватает в клюв осу, выплевывает ее, придерживает когтем, отрывает голову, крылья и глотает.

Малыши во всем подражают нам. Они ловят насекомых, смачивают их слюной, давят, глотают. Разрывают пчелу, по очереди пробуя разные части ее тела. Лишь птицам известно, сколько сладости скрыто в насекомых. Мы крутимся взад и вперед между цветками. Солнце поднимается все выше и выше. Оно нагревает воздух так, что он дрожит и волнуется над асфальтовой трясиной.

Насытившись сладкими насекомыми и мучными червями, я чувствую подступающую дремоту. Вокруг безветренно, спокойно и ужасающе жарко.

Мы летим к ближайшим деревьям, которые втиснулись в щель между растрескавшимися стенами домов.

Уставшие, измученные, мы садимся на ветки в прохладном, тихом, уединенном уголке. Над нами неподвижно свисает зеленый купол апельсиновых листьев.

– Сарторис! Сарторис! – зову я сорочатсонным голосом.

Мы сидим на тонкой ветке, куда до нас не доберется ни змеях ни куница. Сорочата устроились напротив нас. Глаза затягиваются пленкой, когти судорожно сжимают ветку. Я засыпаю, слыша, как издалека доносятся сонные вскрикивания других сорок. Когда солнце в полдень замирает в зените, все птицы становятся сонными и устраиваются отдохнуть и хотя бы немного вздремнуть.

Издалека доносится глухой грохот. Земля дрожит, листья на деревьях вздрагивают.

Я взмываю ввысь к просвечивающей сквозь крону синеве, парю над покатой крышей. Окруженная тучей дыма, коричневая гора плюется пурпурными потоками. Лава медленно стекает по склонам в сторону моря. Белые облака пара взмывают вверх на морском берегу.

Я сажусь на посеревшую от ветров, солнца и дождей толстую балку. Рея и сорочата устраиваются рядом со мной. Они галдят и подпрыгивают, наблюдая за тем, что происходит вдалеке, на верхушке горы, за постепенно затягивающей небо тучей черного дыма, пепла и огненных искр.

Под ногами чувствую толчки – это земля беспокойно вздрагивает от движения перемещающихся, перетекающих потоков. И хотя пепел, дым и лава сюда не проникают, хотя они очень далеко от нас, мы все же чувствуем себя очень неуверенно, как будто нам снова грозит опасность.

Каменная плита срывается с места и с треском падает, разрывая оплетающие дом лианы. Мы взлетаем и плавно опускаемся к пересыхающей речке.

Мы летим к нашему гнезду – в ущелье, заросшее оливковыми деревьями.

Глаза Сарториса округлились, совсем как золотые кольца, рассыпанные перед ним среди посуды и всяких прочих блестящих вещей. Он наклонил голову, встряхнул хвостом, вытянул шею.

– Нет! – кричал он. – Нет!

Я знаю его страсть к золотым кольцам, цепочкам, кулонам. Он сидел, всматриваясь в их сияние, блеск, отсветы. Солнце двигалось по небосклону, и вместе с движением солнца менялись оттенки цветов и отражение света в сверкающих металлических поверхностях. Сарто­рис щурил глаза и отворачивался, не в силах вынести такого яркого блеска.

Восхищенный, пораженный, ошалевший, он всматривался в наполненное золотом пространство, которому, казалось, не было ни конца, ни края.

– Нет! – Он отступил назад, будто собирался броситься в бегство.

Комнаты с высокими потолками, коридоры, залы. Рассыпанное кругом, свисающее с потолков, спрятанное за стеклами, лежащее среди обломков и черепков золото.

Сарторису было страшно обидно, что золота так много, что он никогда не сможет перетаскать все это сверкающее богатство к себе в гнездо, даже если будет таскать его всю свою жизнь с утра до позднего вечера.

– Золото! Как блестит! Мы заберем его! Оно мое! Мое! Только мое! – возбужденно кричали сороки, нервно сверкая глазами. – Принесем свет в наши гнезда!

– Мое! Все мое! – задиристо крикнул Сарторис. От злости пух у него на голове и грудке взъерошился. – Пусть блестит только в моем гнезде!

Ему было жалко делиться этой огромной массой накопленного здесь золота, которую он никогда не сможет даже просто пересчитать клювом. Маленькая птица и громадное, заполненное золотом пространство. Сарторис взглянул на меня так, словно прочел мои мысли.

– Столько золота! – всхлипнул он.

Тебе никогда не унести этого богатства. Ты не сможешь помешать другим сорокам забирать отсюда золотые кружки, не защитишь свою находку от воров.

Покинутые людьми золотые покои наполнились трескотней сорок... Лишь кое-где из-под истлевшей ткани торчат серые и белые кости бывших хозяев, в которых гнездятся скорпионы, огромные пауки и клещи.

Лишь теперь Сарторис замечает посеревшие полуистлевшие останки людей. Насколько же более грозными, опасными выглядят скелеты коней, зубров, лосей, медведей или волков! Неужели только эти вылинявшие разноцветные тряпки отличают человеческий прах от прочей падали? Сарторис неохотно подходит к скелетам. Хотя люди и вымерли, но память о них осталась.

Это всего лишь их останки, но я до сих пор боюсь их.

Страх – это то наследство, которое осталось нам от вымерших людей. Страх, развалины и посеревшие кости.

Он взглянул на Рею, потом на меня. В глазах Реи горела жадность. В их гнезде уже полно было прозрачных камней и блестящих кусков металла, но Рея все продолжала думать только о том, что бы еще утащить в гнездо. А меня тем временем заинтересовали скелеты людей, прислоненные к витринам, полкам, спинкам стульев, – скелеты людей, когда-то склонявшихся над золотом.

Глаза Сарториса подернулись дымкой, остекленели Он вспомнил тот перстень, который выпустил из клюва, пролетая над прудом в разрушенном землетрясением городе, – тот перстень, которым он так и не смог завладеть

Он внимательно осмотрелся по сторонам, обвел взглядом валяющееся кругом золото.

– Это мое! Только мое! Не смейте трогать! Убью! Схватив в когти широкий перстень с красным камнем, Сарторис клювом проверял его твердость.

– Мой! – крикнула я, схватив похожий перстень с прозрачным топазом. Придержала его когтем, коснулась клювом, но вдруг сильный удар отбросил меня в сторону.

– Отдай! Мое! – крикнул Сарторис.

Я отскочила в сторону, встряхнула перышками и схватила тот перстень с красным камнем, который он только что держал в клюве. Я не стала ждать, пока он снова кинется на меня, и полетела в гнездо, сжимая во рту сверкающую золотистую искорку. Позади меня слышался шум крыльев.

Сороки растаскивали золотые предметы в свои гнезда, прятали их в известные только им укромные местечки, какие они считали абсолютно надежными, – в дупла, дыры, щели, отверстия, где золотые вещицы становились не видимыми для постороннего глаза.

Замаскировать, прикрыть обрывком полотна, листом, бумажкой, веточкой, перьями, шерстью, волосами.

Двери золотых залов растрескались во время очередных подземных толчков, и теперь везде летали сороки, сойки, вороны, галки, уносившие с собой и прятавшие золото.

И я, и Рея, и Сарторис не единожды проделали этот путь, каждый раз радуясь своей маленькой добыче, восторгались, отбирали, крали друг у друга колечки, цепочки, кулоны, пластинки, кружочки, листочки, крылышки.

Все сорочьи семейства, обосновавшиеся в руинах городка над заливом и на острове, узнали об открытии Сарториса и толпами слетались в заполненные золотом залы. В клювах птиц, которые пролетали над отделяющим остров от города проливом, я видела отблескивающие, мигающие в лучах солнца сверкающие точки – кусочки золота из обнаруженного Сарторисом клада.

Казалось, что золота не убывает.

– Все мое! – кричал Сарторис, прилетая каждое утро и выбирая очередную золотую безделушку. – Только мое! Прочь! Убирайтесь! Быстрее!

Он нападал, прогонял, кричал на слетавшихся к сокровищнице сорок, отпугивал чужаков. Однако открытые двери и растрескавшиеся стекла манили, притягивали птиц, как магнит.

Доносящееся из-за выложенных золотыми предметами витрин шипение вызвало у Сарториса приступ бурной злобы. Змеи почти всегда и везде появлялись первыми -они умели протискиваться в недоступные для птиц щели.

Вот и сюда они тоже проникли, спугнув толпы мышей, и теперь заняли свои любимые места среди высохших человеческих ребер. Насытившись, они свивались там в клубок и лежали неподвижно, не издавая ни малейшего шороха.

– Прочь! – орал разъяренный Сарторис, злобно пытаясь ущипнуть меня. – Это мое!

Змея спряталась, скрылась в высохшем человеческом нутре и заснула.

Но Сарториса раздражало само ее присутствие. Он знал, что, когда змея проснется, она выползет на охоту за крысятами, мышами, птицами. Усыпанные золотом залы перестали быть безопасными.

На расположенной неподалеку башне поселились канюки. Сарторис с отвращением и беспокойством посматривал на то, как они парят прямо над его золотой сокровищницей.

Наверное, ему казалось, что эти крупные, сильные птицы могут вынести из залов значительно больше золотых предметов, чем он – маленький и слабый по сравнению с ними. Когда они снижались или садились на соседней трубе, он злобно нахохливался и раздраженно кричал, тщетно пытаясь прогнать хищников. Однако огромные птицы совершенно не интересовались золотыми игрушками – для них куда важнее были кровь и мясо. Мерцающие, блестящие кусочки металла в клювах служили для них указателем, давали им возможность мгновенно заметить птицу, несущую в гнездо золотой пред­мет. Они тут же пускались за ней в погоню, и птица, спасая свою жизнь, как правило, бросала золото. Но быстрые, ловкие канюки догоняли жертву, убивали ее и пожирали.

Сойки, галки, вороны, грачи, сороки. Лишь немногим удавалось удрать и скрыться в густых зарослях.

Утром Сарторис, как обычно, прилетел, чтобы схватить очередную блестящую безделушку, полетать с ней в клюве, хвастаясь перед другими сороками, а потом отнести в гнездо или закопать в каком-нибудь из тайников.

Тайники Сарторис обычно устраивал в трухлявых дуплах деревьев, под камнями, в обветшавших стенах, между плитами тротуаров. Чаще всего он выбирал такие места, куда никогда не заглядывало солнце – он боялся, что металл, даже прикрытый чем-то сверху, может вдруг засверкать ярким блеском и привлечь к себе внимание других сорок. Он также пытался несколько приглушить сияние, вымачивая золотые предметы в воде, а затем посыпая их пылью. От этого они становились серыми, матовыми, неблестящими. Сарторис прикрывал их веточками, стебельками травы и мха, который пробивался между плитами.

Он обычно проверял результаты своего труда – отходил в сторону и смотрел, хорошо ли замаскирован тай­ник. Лишь после нескольких таких осмотров с разных сторон он взлетал на ближайшую ветку и хлопал крыльями от радости, от удовлетворения собственной работой.

– Прекрасно! Никто не сможет разыскать мои сокровища! Это все – только мое! – самодовольно заявлял он, нахохливаясь и ворочая глазами.

Но часто, когда он возвращался к тайнику, тот был уже пуст. И тогда он опять и опять проверял все вокруг, злясь на неизвестных воров. Он с яростью кидался на каждую чужую птицу, которая появлялась поблизости, виня ее за исчезновение спрятанного золота.

– Отдай! Убью! Отдай! Заклюю! Сердце вырву! – вере­щал он, гоняясь за перепуганной галкой, вороной или голубем.

Погоня заканчивалась быстро – птица удирала, спасаясь бегством, оставив Сарториса в полной уверенности, что он проучил настоящего виновника, который больше никогда не посмеет воровать из его тайников.

Золотые залы стояли открытыми настежь. Сверху, сквозь щели в потолках, после ночных дождей сочилась вода. Сарторис вспорхнул на блестящую металлическую шкатулку, ударил клювом, и из глубин предмета раздались звонкие, мелодичные звуки, отголоски, эхо. Он ударил снова и, стоя с открытым ртом, вслушивался в незнакомые, дребезжащие тона.

– Выходи! Вылезай! – требовательно приказывая невидимке, закричал он, ударяя еще раз.

Никто из нас не сомневался в том, что какое-то существо устроило себе гнездо в шкатулке – может, это была неизвестная нам птица, которая отвечала на каждый удар, стараясь таким образом замаскировать свой страх?

– Выходи! Выходи! – кричал Сарторис, яростно, упрямо колотя клювом по шкатулке.

Никакого результата... Птица, крыса, кролик или иное неизвестное создание, сидевшее внутри шкатулки, не поддавалось на угрозы. Сарторис в последний раз ударил клювом и торопливо перелетел в самый большой зал, где лежали золотые кольца. И вдруг оттуда раздался крик ужаса:

– Пропало! Все пропало!

На столах, в раскрытых шкафах, в разбитых витринах остались лишь самые крупные, самые тяжелые предметы, которых сорока не смогла бы унести.

– Забрали! Разворовали! Все пропало! – злился Сарто­рис.

Он пытался поднять, схватить клювом один из валявшихся на полу золотых кружков, но душный, жаркий день отбивал всякое желание предпринимать подобные усилия.

– Летим отсюда, Сарторис! – крикнула Рея.

– Летим отсюда! – повторила я, а ревнивая самка окинула меня неприязненным взглядом. Сарторис ходил по опустевшим, посеревшим, лишенным блеска залам, жалуясь и проклиная. Он широко раскрыл клюв, опустил крылья так, что их концы тащились за ним по полу, и, нахохлившись, проверял, нельзя ли еще хоть что-нибудь унести отсюда.

Перелет над спокойным, неподвижным заливом с берега на берег. Мы, сороки, неохотно летаем над морем, потому что наши перья быстро впитывают влагу, а соприкасаясь с водой, вбирают ее в себя, как губка.

Солнце стояло в зените, в том месте, где оно всегда находилось в полдень.

Сарторис летел во главе стаи черно-белых и бело-синих сорок, когда вдруг дно под нами засверкало, зажглось, заиграло множеством огоньков.

– Там! Внизу! Там! – крикнул Сарторис. – Смотрите!

Сороки равнодушно глядели на переливающиеся разноцветными огнями на морском дне сокровища.

Сарторис неподвижно повис прямо над гладкой, прозрачной поверхностью моря. Дно было близко, поэтому он без труда различал даже цвет камней в перстнях и ожерельях. Он знал, что может лишь смотреть на них, что ему никогда не удастся до них добраться. Сороки улетели. Сарторис кружил над лагуной вместе со мной и Реей, с тоской поглядывая на подводное мерцание золота.

На дне лежали украшения и золотые кружки – потерянные, выроненные в драке, брошенные во время бегства.

Их было видно лишь в солнечные, безветренные дни, когда вода застывала в абсолютном покое и становилась прозрачной, как воздух.

Сарторис кричит во сне.

Ему снится, что он парит над нескончаемым бесплодным склоном, над высохшими оливами и апельсиновыми рощами.

Сверху падает золотой дождь. Он прибивает его к земле, давит, засыпает.

Я чищу крылышки. Выбиваю серебристую пыль, провожу клювом вдоль твердых, гибких пластинок. Чернота моих перьев отсвечивает фиолетовыми и красноватыми оттенками, синевой и изумрудной зеленью, притягивая взгляд Сарториса. И хотя Рея злобно нахохливается и шипит, он восхищается мной. Он хочет меня.

Я моюсь, выбираю насекомых из перьев и пуха, вычесываю, вытираю, приглаживаю, зная, что он подглядывает за мной с противоположной ветки. Встряхиваю крылышками, взмахиваю хвостом, прочесываю коготками пух на голове и нежные перышки вокруг клюва.

Сарторис прижался к ветке, притворяясь спящим. Но он не спит. Он смотрит исподлобья, не желая раздражать Рею, ревниво следящую за всеми сороками, которые осмеливаются слишком близко подобраться к нему.

Она прогоняет их, злобно вскрикивая, бьет клювом и когтями. Я поворачиваю голову к густой завесе ветвей, откуда смотрит на меня почти невидимая отсюда Рея, сидящая на яйцах. Она относится ко мне спокойнее, чем к другим сорокам, и позволяет близко подходить к их гнезду. Все же она была моим птенцом, это я кормила ее толстыми червяками и сочными плодами, очищала ее перышки от испражнений, согревала в холодные ночи своим телом.

Мне снилось, что я порхаю среди деревьев соседней апельсиновой рощи. Яркие, блестящие плоды – тяжелые, пахнущие сладким соком – свисали вокруг гнезда, привлекая своим запахом мух и бабочек.

Сарторис зевает. Он отлично знает, что Рея следит за нами из гнезда и не позволит нам уединиться. Если бы он перелетел и сел по другую сторону ствола, а я исчезла бы со своей ветки, Рея тут же бросилась бы за нами, злобно вереща от обиды. Она сделала бы это, не задумываясь, хотя уже в течение нескольких дней высиживает яйца. И потому Сарторис замирает, смотрит на меня, а я застываю на противоположной ветке, глядя на него.

Он не хочет раздражать Рею, с которой так давно связан, с которой вместе вырастил уже не один выводок птенцов. К тому же Рея, по всей вероятности, нравится ему все-таки больше, чем другие самки, и он не хочет искать другую партнершу.

Рея ему дороже других, и потому все попытки добраться до него всегда кончаются неудачей.

Мне не суждено стать его самкой. Я не буду высиживать вместе с ним яиц и кормить наших птенцов. Не буду чистить его перышки, расчесывать пух на его грудке. Он всегда будет принадлежать Рее, и ни мое кокетство, ни мои призывы не смогут разрушить их союз – даже если я стану сидеть здесь с утра до вечера, расчесывая перышки, помахивая хвостом и вращая глазами.

– Иди сюда! – зовет Рея. -Заменишь меня на яйцах.

– Я уже здесь! – преисполненный рвения Сарторис встряхивает перышками.

Он смотрит так, будто не замечает меня, будто он ко мне совершенно равнодушен. Перескакивает на верхнюю ветку и исчезает в гнезде.

Рея с раскрытым клювом появляется у замаскированного выхода – там, где только что скрылся Сарторис. Каждый раз, когда Рея вот так появляется передо мной, меня охватывает страх. Взъерошенные перышки на шее и вытянутый вперед клюв означают, что она никак не решит для себя, то ли ей считать меня врагом, то ли близкой подругой.

Рея, несомненно, знает, что я жажду Сарториса больше, чем какого-либо иного самца. Она заметила это по нашим взглядам, вычислила по моему почти постоянному присутствию рядом с ними. Мое гнездо в ветвях окруженного со всех сторон жасминовыми кустами тутового дерева находится совсем близко отсюда, и Рея не могла не обратить на это внимания.

– Ты зачем сюда ходишь? Убирайся прочь! – кричала она.

Теперь она больше не кричит, хотя глаза от злости подергиваются пленкой, а слегка приоткрытый клюв выражает отвращение и некоторую неуверенность. То ли припугнуть меня, то ли пройти мимо? Рея молчит. Она видит меня, но не издает ни звука. Неужели ее больше не волнуют мои чувства к Сарторису? Да может ли быть такое? Неужели она уже привыкла?

Меня разбирает злоба. Я злюсь, что она так уверена в том, будто я не отберу у нее Сарториса, что она не считает меня достойной внимания соперницей, что я для нее – всего лишь одна из тех ничего не значащих сорок, которые смеют восхищаться ее самцом, смеют желать его.

Но разве есть хоть одна самка, которая не хотела бы нести яйца в его гнезде? Не хотела бы быть его самкой? Ощущать по ночам тепло его тела. Отдаваться нежным ласкам его огромного острого клюва и самой ласкать его – гладить, расчесывать, пощипывать... Значит, Рея решила, что я совершенно ничего для них не значу? Что Сарторис принадлежит ей и только ей?

– Не будь так уверена в этом! Не будь так уверена! – с горечью шепчу я, поворачиваясь к ней спиной. – Ты ничем не лучше меня.

Рея перелетает на мою ветку. Точит клюв о растрескавшуюся кору дерева. Выклевывает из трещин маленьких желтых жучков. Она не прогоняет меня, не отталки­вает. Сейчас я для нее – всего лишь одна из ее сородичей, член семьи Сарториса, мать, высидевшая и выкормившая саму Рею.

Ветер отгибает в сторону ветки. Мое внимание привлекает серебристый отблеск солнца от неподвижной стоячей воды. Там, на берегу, полно стрекоз, улиток, жучков. А в голубых, лиловых, красных цветах накапливается сладкий нектар, который в это время дня, когда солнце стоит в самом зените, издает особенно сильный, дурманящий, пьянящий запах.

Ветер снова шевелит ветками. На воде появляются мелкие морщинки пробежавшей ряби. Серебристо-белые поморники пролетают совсем низко над водой.

– Летим! – кричит Рея и слетает с ветки, с шумом взмахивая крыльями.

Мы плавно опускаемся пониже и летим к сверкающей воде, к поросшему камышом, аиром, калужницами, лилиями, кувшинками берегу.

Сверху видны тени крупных рыб с коричневыми и красноватыми плавниками и жабрами. Они подплывают снизу к поверхности воды и собирают ртами трепыхающихся на поверхности мух, мотыльков, жучков. Они быстро шевелят губами, резкими движениями засасывая добычу. На мраморных плитах, на ступенях, на перевернутых колоннах, на парапетах греются, сушат шкуры толстые водяные крысы. В их норы под каменными плитами не сможет пробраться ни один хищник – спрятанные под водой входы недоступны ни кошкам, ни куницам. Лишь мелкие змеи могут представлять собой опасность для их потомства, но и те боятся мощных челюстей старых крыс.

Рея садится на упавшую колонну и тычет клювом в бок разлегшейся взъерошенной фигуры. Крыса не убега­ет.

Рея спокойно выклевывает из ее шерсти насосавшихся крови клещей. Крыса лишь подставляет под клюв наиболее зудящие места. Она стара, шерсть на спине поредела, и сквозь нее просвечивают красные пятна уку­сов. Мы оставляем водяную крысу и, перепрыгивая с камня на камень, приближаемся к пруду. Лягушки, ящерки и змеи удирают – похоже, что они приняли нас за цапель. Рея опередила меня – ее голос уже слышится с самого берега. Она разбивает о камни скорлупу водяных улиток. Это ее любимое лакомство. Я погружаю клюв в белый бокал и утоляю жажду росой и нектаром. Рея все продолжает бить ракушки.

– Я уже иду! Иду! – кричу я, чтобы она не забеспокоилась, и бегу в противоположную сторону. Забираюсь на кривую, сломанную колонну, спугнув прогуливавшихся по ней коростелей.

Рея не заметила моего отсутствия. Из-за балюстрады доносятся приглушенные отзвуки – она продолжает бить известковые скорлупки. Убедившись в этом, я мчусь к Сарторису.

Он один.

Он вылетит из гнезда, я сяду на ближайшую ветку и снова ненадолго стану его самкой – он будет ласкать мой клюв, спинку, крылья, ноги, задний проход. Я прикрываю глаза, представляя себе касания клюва, удары крылышками и в конце концов – восхитительное, упоительное трепыхание, когда он наконец покрывает меня, в экстазе прижимая к ветке.

Я приближаюсь к сплошной стене зелени, за которой скрыто его гнездо, и чуть не сталкиваюсь с летящей против солнца пустельгой, которая тащит в когтях водяную черепаху.

Это к тебе я так спешу, Сарторис! К тебе!

Все. Прилетела. Среди темной зелени виднеется устроенный из веток шатер. Я лечу ко входу – туда, где внизу среди ветвей белеют следы птичьего помета.

– Сарторис! Это я! Я жду тебя! Иди сюда, Сарторис! – повторяю я, стоя на выдающемся вперед толстом суку.

Я помахиваю крылышками и хвостом, подпрыгиваю, приседаю, верчусь, пытаясь обратить на себя его внимание.

Шелест, движение – Сарторис поворачивает голову, прикрывая крыльями яйца.

– Выходи, Сарторис! Я жду тебя! Я хочу тебя! – взываю я, прикрывая глаза от страсти. – Рея не сможет помешать нам! Выходи!

Я кружусь, поворачиваюсь то в одну сторону, то в другую, встряхиваю крылышками, приседаю, демонстрируя покорность, прошу... Вижу, как пух на головке Сарториса то встает дыбом, то опадает. Он слышит меня – значит, он ко мне неравнодушен.

Почему он молчит? Почему не отвечает? Почему не бежит навстречу? Сколько же мне еще придется ждать?

– Выходи, Сарторис! Быстрее! Выходи! Я хочу тебя!

Я дрожу от страсти. Дрожу, представляя, что он скоро будет со мной. Может, он не слышит? Может, шум листьев заглушил мои призывы? Может, он не видит, что я совсем рядом?

– Выходи, Сарторис! – изо всех сил кричу я, больше не думая о Рее, которая тоже может меня услышать.

Меня охватывают злоба, гнев, разочарование.

Я бегу по сучку прямо в шарообразное гнездо, прикрытое сплетенным из ветвей шатром.

Ошеломленный Сарторис теснее прижался к яйцам, развел крылья пошире и разинул клюв.

– Уходи отсюда! – шипит он. – Уходи! Нахохлив перышки, я верчу головой, перебираю ногами, надеясь пробудить в нем желание.

– Это я! Я пришла к тебе! Я твоя! – повторяю я голосом, клювом, крыльями, всем телом. – Летим со мной!

Сарторис, как бы испуганный, поворачивает голову и закрывает от меня крыльями гнездо. Его глаза расширены и неподвижны.

– Уходи! – еще раз повторяет он, и я уже знаю, что он не полетит за мной, что мои мольбы, кокетство и все, что я делала, чтобы притупить бдительность Реи, были напрасны.

Я подхожу ближе. Склоняюсь над ним. Пытаюсь погладить клювом взъерошенные перышки на лбу.

Сарторис лежит в гнезде, закрывая от меня яйца, как будто боится, что я могу разбить, раздавить их. Может, он слышит доносящиеся из-под скорлупок шорохи? Может, я мешаю ему прислушиваться к этим звукам?

– Уходи, иначе мне придется прогнать тебя! – грозно кричит он, а пух у него на голове, груди, спинке встает дыбом. – Это гнездо принадлежит только мне и Рее! Уходи прочь!

До меня доносится крик злобы, гнева, ненависти. В нем слышится жажда убийства.

– Смерть тебе! Смерть! – кричит несущаяся к гнезду Рея.

Я поворачиваюсь и выскакиваю из гнезда, удирая буквально в последний момент. Сверкающая черно-белая молния падает на ветку, сбивая клювом листья.

– Убью! Убью тебя!

Я лечу низко над развалинами, площадями, улицами. Меня преследует эхо разъяренного голоса ревнивой сороки, защищавшей свое гнездо и своего самца.

Засуха мучила Сарториса и его сорок куда меньше, чем других птиц. Когда не было воды, Сарторис всегда находил иные жидкости, способные утолить жажду. Он знал, что в ракушках прячутся улитки и моллюски и достаточно лишь посильнее ударить клювом или бросить их с высоты на камень, чтобы добраться до вкусной, насыщенной влагой пищи.

Сарторис разбивал птичьи яйца и выпивал их содержимое. Он знал также, что жажду можно утолить и теплой, свежей кровью. Поэтому он каждый день охотился не только за маленькими птенцами, как раньше, но нападал и на взрослых воробьев, синиц, жаворонков, соловьев, овсянок, славок, зябликов, щеглов.

Преследуемые сороками мелкие птицы старались прятаться в самых густых и недоступных зарослях. Но резкие крики Сарториса спугивали их с этих укромных местечек, и они в страхе неслись, не разбирая дороги, прямо в лапы притаившихся на ветвях сорок.

Вскоре мелкие птицы начали собираться большими стаями и улетать в более безопасные места, где было не так много сорок. Сарторис охотился и на мышей, хомяков, на небольших ужей и желтопузиков, хватая и убивая намного больше, чем могли съесть его сороки.

Свою добычу он закапывал в листья или в песок, а иногда просто бросал под стеной или под деревом.