На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:
      - Стоять вам на Украине крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья - ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, - полонить и казнить смертью.
      Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украину прибыл вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых. Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году5, когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: "Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.
      На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться же с ними не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете нет. Тяжко донцов воевать!
      Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз:
      - От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.
      - Велико ли войско? - первым делом спросил Смолянинов.
      - Не шибко велико, с полтыщи.
      - Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.
      - Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него, почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет. Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.
      - Мудрено. Волга - не ручеек, поди опознай, где гультяи вылезут. Пожалуй, и не выслежу, - засомневался Смолянинов.
      - Велено порадеть, Кузьма Андреич.
      Кузьма Андреич порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти гультяи. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона. Дикое Поле велико, попробуй угадай. Попытался было казаков в полон взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли в сече.
      - Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультяев? - вновь спросил один из сотников.
      И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым взором в казака-перебежчика.
      - Откуда твои гультяи?
      - Откуда? - переспросил Секира и малость замешкался. К такому вопросу он был не готов. Правду сказать - тайну открыть, словчить - можно на крючок угодить. - Не ведаю, как и молвить, отец-воевода. Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.
      - А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся? Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.
      - Все в твоей воле, батюшка, - низехонько поклонился Секира. - Но токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!
      - Дерьмо ты, - сплюнул голова. Душепродавцев-изменников Кузьма Андреич терпеть не мог.
      - Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога воруют, мне не жаль.
      Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Секире, глянул в упор.
      - И все ж лукав ты, ананья... Сказываешь, шесть десятков в казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?
      - Так то ж моя погибель, батюшка! - вскричал Секира. - Ведь коль тебя проману - голова моя с плеч.
      Голова повернулся к сотникам.
      - Подымайте стрельцов.
      Начальные люди побежали к сотням.
      - А мне куды ж, отец-воевода? - вопросил Секира.
      - При мне будешь. Верните гультяю коня!
      Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели заунывные песни. Их, как и сказал Секира, было не свыше шести десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.
      - Тихо, батько.
      "Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире не вернуться", - тревожился Болотников.
      - Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
      - Выступили, батько!
      На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
      - Рысью скачут.
      - Много ли?
      - Сотни две, а то и боле.
      Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз. Стрельцов было около трехсот человек.
      "Никак, все выступили. Слава богу... Но что это?"
      Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов, остальные же ринулись к лощине.
      "Хитер, бестия!" - помрачнел Болотников. Голова оставил часть войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
      Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки, взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три служилых. Напор стрельцов был страшен. А Болотников все выжидал, но стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине. Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.
      - Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
      - Сиди и помалкивай, - строго оборвал казака Смолянинов.
      "Пропало дело, - удрученно вздохнул Секира. - Но чего ж Болотников тянет? Побьют донцов в лощине".
      - У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут государевы люди.
      - Помалкивай! - вновь рыкнул на гультяя Смолянинов, слушая, как из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
      - Не пора ли, батько? - нетерпеливо тронул Болотникова за плечо Мирон Нагиба.
      - Пора!
      Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку Гнедка.
      - По коням, други!
      Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие, глянули на Болотникова.
      - Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! - громогласно, чтоб слышало все войско, выкрикнул Иван.
      Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и, устрашающе гикая, устремились к врагу.
      Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.
      - Подлый лазутчик! - рявкнула голова. - Догнать!
      Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где там: казаки выделили Секире резвого скакуна.
      На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
      - Вперед! С нами бог и государь! - отважно крикнул он, вытягивая из золоченых ножен саблю.
      Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры, захрапели кони. Сила столкнулась с силой.
      Бой был жестокий и долгий. Стрельцы сражались с остервенением. Воодушевлял их сам голова. Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу повольников и гулко кричал:
      - Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!
      Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще злей и неистовей. Особенно туго приходилось стрельцам там, где рубились богатырского вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после их сабельных ударов.
      Смолянинов же все упорствовал, но когда казаки одолели стрельцов в лощине и пришли на помощь Болотникову, голова приказал отступать. Донцы пустились было в погоню, однако утомленные после длинных переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких лошадей.
      На поле брани остались лежать пятьдесят шесть казаков и чуть более сотни стрельцов.
      Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают убитых повольников, и мрачно раздумывал:
      "Нелегко с царевым воинством биться. Тяжко будет русскому на русского меч поднимать, много крови прольется".
      ГЛАВА 7
      КУПЕЦ ПРОНЬКИН
      Москва. Белый город.
      На обширном подворье купца суконной сотни Евстигнея Саввича Пронькина суета. Высыпали к воротам приказчик, торговые сидельцы, работные, сенные девки.
      Выплыла из терема дородная хозяйка Варвара Егоровна в алой зарбафной шубке. На голове купчихи кика с жемчужными поднизями, на ногах сафьяновые сапожки с золотыми узорами.
      Встречали из дальней поездки Евстигнея Саввича. Ходил он с торговым обозом к Белому морю. Уехал еще на Николу зимнего, четыре месяца с заморскими гостями торговал, и вот только весной возвращается.
      Соскучал купец Пронькин по московскому терему, по супруге статной: не утерпел, послал от Троицкой лавры гонца в хоромы. Тот в три часа домчал до Москвы, влетел в хоромы, переполошил Варвару:
      - Сам едет! Жди к обедне, Варвара Егоровна.
      Варвара охнула, забегала по горнице, кликнула девок:
      - Евстигней Саввич возвращается! Зовите приказчика!
      И началась суматоха!
      Сама же засновала по терему. Все ли в хоромах урядливо? Евстигней-то Саввич строг, упаси бог, ежели где непорядок приметит.
      Заглянула в подклет, повалушу, сени, светелку... Однако всюду было выметено и выскоблено. Облегченно передохнула.
      "Поди, не осерчает Евстигней Саввич".
      Слегка успокоилась и поднялась в светелку наряжаться...
      - Зрю, матушка Варвара! Храм Успения миновал! - сполошно закричал караульный с крыши терема.
      - Подавай, - вспыхнув, повелела Варвара.
      Приказчик протянул рушник с хлебом да солью. Варвара приняла и вышла за ворота.
      Евстигней степенно вылез из возка, снял шапку, помолился на золотые маковки храма Успения и, цриосанившись, неторопливо зашагал к воротам.
      Варвара поясно поклонилась, подала супругу хлеб да соль.
      - В здравии ли, государь мой Евстигней Саввич?
      Евстигней пытливым, дотошным взором глянул на румяную женку. Уезжал крепко наказывал: "Хоромы стеречь пуще глаз. На Москве лиходеев тьма. За сидельцами дозирай, чтоб не воровали". Однако опасался Евстигней не столь татей да воров, сколь добрых молодцев. Варька молода да пригожа, долго ли до греха? И без того купцы да приказчики на супругу заглядываются.
      - В здравии, матушка... Все ли слава богу?
      - Бог миловал, Евстигней Саввич.
      - Ну-ну, погляжу ужо.
      Евстигней все так же зорко, вприщур оглядел приказчика и сидельцев. Те низко кланялись хозяину, распялив рот в улыбке, говорили:
      - Рады видеть в здравии, батюшка.
      - Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.
      Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний.
      - Прикажи баню истопить, Варвара.
      - Готова, батюшка.
      - А кто топил?
      - Гаврила, батюшка.
      Остался доволен: лучше Гаврилы никто баню истопить не мог. А он и в самом деле приготовил баню на славу. Нагрел каменку и воду березовыми полешками. Другого дерева не признавал: дух не тот, да и начадить можно, а коль начадишь - вся баня насмарку.
      Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой. В предбаннике на лавках расстелил в несколько рядов кошму и покрыл ее белой простыней. По войлоку раскидал пахучее сено, а в самой мыльне лавки покрыл душистыми травами.
      - Заходи, Евстигней Саввич. Поди, стосковался по баньке-то, приветливо встретил купца Гаврила.
      - Стосковался, Гаврила. Экая благодать, - радуясь бане, вымолвил Евстигней.
      Разделся в предбаннике, малость посидел на лавке и шагнул в жаркое сугрево мыльни. Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, Евстигнея обдало густыми клубами пара. Он окатил себя из берестяного туеска мятным квасом и полез на полок, сделанный из липового дерева. Обданный кипятком, окутанный паром, полок издавал медовый запах. Евстигней вытянулся и блаженно закряхтел.
      - Зачинай, Гаврила.
      Гаврила вынул из шайки распаренный веник и стал легонько, едва касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.
      - У-ух, добро!.. О-ох, гоже!
      Тело нестерпимо зачесалось.
      - Хлещи!
      Но Гаврила как будто и не слышал приказа, продолжал мелко трясти веником, задоря хозяина.
      - Хлещи, душегуб!
      Гаврила и ухом не повел: купец банного порядка не ведает. Кто же сразу хлещется.
      - Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.
      - А-а, лиходей!
      Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.
      - Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, - молвил Гаврила.
      Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.
      - Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
      - Ишь, душегуб, - хохотнул Евстигней, забираясь на полок. - Правь, дьявол!
      Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.
      После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил "за труды" яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.
      Явился в покоя Евстигней довольный и разомлевший. Выпил меду и повелел звать приказчика.
      Тот вошел в покои, маленький, остролицый, припадая на правую ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
      - Слушаю, батюшка.
      Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.
      - Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?
      - Варвара Егоровна? Глаз не спускал, батюшка. В строгости себя, блюла. Не примечая за ней греха.
      - Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.
      Евстигней поднялся в светелку. Жена и девки все еще сидели за прялками.
      - Чаво свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
      Девки встали, чинно поклонились и вышли в сени. Евстигней же опустился на мягкое ложе.
      - Подь ко мне, матушка.
      Варвара залилась румянцем:
      - Грешно, батюшка.
      - Очумела. Аль я тебе не муж?
      - Муж, батюшка. Но токмо грешно. Пятница6 седни.
      - Ниче, ниче, голубушка. Бог простит... Экая ты ядреная.
      - Да хоть свечи-то задуй... Ой, стыдобушка.
      Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не вы держал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со
      спины.
      - Квел ты, Сенька.
      Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
      - Чижол куль, князь.
      - Да нешто тяжел? - Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.
      Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.
      - Веселей, молодцы!
      К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.
      - Че рот разинул? Бери куль!
      Якушка к причудам князя давно привык: не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.
      Телятевский, перетаскав с десяток кулей, прошелся вдоль ларей, поглядывая, как холопы ссыпают ржицу. Взял горсть зерен на ладонь. Доброе жито, чистое, литое. Такой хлеб нонеча редко увидишь: оскудела Русь мужицкой нивой. Вотчины запустели, страдники, почитай, все разбежались. Остались в деревеньке убогие старцы. Тяжкие времена, худые. Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках выхода Борис Годунов.
      Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался:
      - Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты затуги не ведаешь? Я с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
      Телятевский негромко рассмеялся.
      - Не слушал моих советов, Василий Федорович. Вспомни-ка, как я тебе говаривал: поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать. Так нет, заупрямился, посохом стучал: "Князью честь рушишь! В кои-то веки князья за аршин брались. Срам!" Вот теперь и расхлебывай. Мужики в бега подались - ни хлеба, ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и за ум браться. Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.
      Нет, не зря он все годы запасал хлеб и выгодно продавал его северным монастырям да иноземным купцам. Вот и этот хлеб в ларях пора втридорога сбыть.
      После полуденной трапезы, когда вся Москва по древнему обычаю валилась спать, князь Телятевский приказал позвать к нему купца Пронькина.
      Вошел в покои Евстигней Саввич степенно. Оставил посох у дверей, разгладил бороду, перекрестился на кивот.
      - Как съездил, Евстигней?
      - Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.
      - Хвалю. Порадел на славу, - оживился Телятевский. В Холмогоры он отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но того не проверишь. Один бог ведает, какой барыш положил Евстигней Пронькин в свою мошну.
      - Отдохнул ли, Евстигней?
      - Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.
      - По лавкам ходить не надо. Пусть приказчик твой бегает. А ты ж, Евстигней, снаряжайся в новый путь.
      - Я готов, батюшка. Велико ли дело?
      - Велико, Евстигней. Повезешь хлеб в Царицын. Много повезешь. Двадцать тыщ пудов.
      Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.
      - Как бы не прогореть, батюшка. По Волге ноне плыть опасно, разбой повсюду.
      - Поплывешь не один, а с государевыми стругами. Повелел Федор Иванович отправить хлеб городовым казакам. Охранять насады будут двести стрельцов.
      - Тогда пущусь смело.
      - В Царицыне сидят без хлеба. На торгу будут рады и по рублю за четь взять. Разумеешь, Евстигней?
      - Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.
      - Надеюсь на тебя, Евстигней. Коль продашь выгодно и деньги привезешь - быть тебе в первых купцах московских.
      - Не подведу, милостивец.
      ГЛАВА 8
      ЛИХОЙ КАЗАК ГАРУНЯ
      Казаки выехали на крутой яр, и перед ними распахнулась величавая, сияющая в лучах теплого ласкового солнца, полноводная, раздольная Волга.
      - Лепота-то какая! - ахнул Нечайка Бобыль, сдвигая на кудлатый затылок шапку.
      - Лепота! - поддакнули казаки.
      Левобережье золотилось песчаными плесами и отмелями, с бесчисленными зелеными островками, над которыми носились крикливые чайки. Болотников глядел на синие воды, на заливные луга с тихими, сверкающими на солнце озерцами, на голубые заволжские дали и думал с каким-то приподнятым, бодрящим душу упоением:
      "Велика ты, Волга-матушка! Раздольна... Сесть бы сейчас в стружок и плыть-тешиться на край света. И ничего-то бы не ведать - ни горя, ни печали... Ох, велика да раздольна!"
      Долго любовались казаки матушкой Волгой, долго не отрывали глаз от безбрежных заречных просторов.
      - Дошли к сестрице донской, - тепло молвил дед Гаруня. - Почитай, лет двадцать Волги не видел. И красна ж ты, матушка!
      Когда собирались в далекий поход, деда Гаруню брать не хотели. Но тот так заершился, так вскипел сердцем, что казаки смирились.
      - Ладно, дед, возьмем. Но пеняй на себя.
      - А пошто мне пенять, вражьи дети! Да я любого хлопца за пояс заткну. И глаз востер, и рука крепка, и в седле молодцом! - шумел Гаруня.
      Дед и впрямь оказался молодцом. Не ведал он ни устали, ни кручины, даже в сечи ходил. Но в битвах его оберегали пуще отца родного, заслоняя от неприятельских ударов.
      На волжской круче донцы сделали привал. Болотников созвал начальных людей на совет. То были казаки, возглавлявшие сотни.
      - Войску нужны струги, - молвил Болотников. - Где и как будем добывать?
      Старшина призадумалась.
      - Встанем тут да караван подождем. Самая пора купчишкам плыть, высказался Степан Нетяга.
      - Караваны-то пойдут, но как их взять, Степан? - спросил Нагиба.
      - Ночью. Как пристанут к берегу, так и возьмем. Лишь бы выследить.
      - Плохо ты знаешь купцов, - усмехнулся Болотников. - Спроси у Васюты, что это за люди. Видел ты когда-нибудь, Шестак, чтоб купцы к берегу приставали?
      - Чать, они не дураки. Ночами купцы на воде стоят. Волга - самая разбойная река. Вылезут ли гости на берег?
      - Вестимо, друже, - кивнул Болотников. - Купцов врасплох не возьмешь.
      - Как же быть, атаман? - развел руками Нагиба.
      - Без челнов на Волге, как без рук. Не вплавь же на купцов бросаться, - сказал Нечайка.
      - А може, на Саратов двинем? - предложил Васюта. - Там судов завсегда вдоволь. Купчишек в воду, а сами за весла.
      - А что, батько, дело гутарит Васька, - одобрил Нечайка. - Ужель не отобьем струги?
      - Можем и не отбить.
      - Так мы наскоком, батько. Враз стрельца одолеем! - загорелся Нечайка.
      - Ишь, какой ловкий, - вновь усмехнулся Болотников. - Поедешь пировать, да как бы не пришлось горевать. Стрелец ноне тоже ученый.
      Но как казаки ни думали, как ни гадали, так ни к чему и не пришли. Правда, у Болотникова зрела одна задумка, но вначале ему захотелось потолковать с дедом Гаруней.
      - Гутаришь, бывал здесь, дедко?
      - Бывал, - степенно кивнул Гаруня, покуривая люльку. - Мы тут с Ермаком Тимофеевичем всю Волгу облазили. Гарный был атаман!
      - А есть тут на берегах деревеньки?
      - В те года, почитай, и не было. Опасливо тут деревеньки рубить, ногаи под боком. Народ к городам жмется.
      - Тогда и вовсе худо.
      - А пошто те посельники, атаман?
      - Посельники на реке без челнов не живут. Плыли мы с Васютой, видели. Но то было до Тетюшей.
      - Далече, атаман, - дед Гаруня, окутывая старшину клубами едкого дыма, подумал малость и молвил. - Есть песельники, хлопцы.
      Все уставились на деда, а тот выбил из трубки пепел и продолжил:
      - И челны у них были. Живут в лесах дремучих, на Скрытне-реке. Верст сто отсель. То плыть вверх по Волге, до Большого Иргиза. Река та в Волгу впадает. А супротив, на правом берегу - горы да леса. Глухомань! Вот туда-то и сунемся, дети, там и струги добудем.
      - В глухомани?.. Околесицу несешь, дед, - фыркнул Нетяга.
      - Околесицу? - осерчал Гаруня. - Нет, вы слышали, дети? Сбрехал я хоть раз?
      - Не сбрехал, дедко.
      - Гутарь дале!
      - Гутарю, дети... Там, средь глухомани, речонка бежит. Неприметная речонка. Версты две по ней проплыть - и крепостица откроется.
      - Чья, дедко?
      - Экой ты будоражка, Нечайка... Крепостица та русская. Мужики в ней от бояр укрылись. Чертов угол, трущоба. Туды не токмо стрелец, но и медведь забоится ступать.
      - Как же ты там с Ермаком очутился? - полюбопытствовал Васюта.
      - Э, хлопец. Ермак и не в такие края забирался. Аль не слышал, что он Сибирь покорил?
      - Как не слышать, дедко. О том и стар и мал наслышан. Велик Ермак!
      - Велик, хлопец. Не было на Дону славней казака. Его ноне вся Русь почитает. Царь Иван Грозный соболью шубу со своих плеч пожаловал.
      - Но ты-то как с ним очутился? - продолжал выспрашивать Васюта.
      - С Ермаком? - дед вновь не спеша набил трубку, раскурил от уголька, глубоко затянулся. Лицо его, иссеченное сабельными шрамами, как-то вдруг разом разгладилось и помолодело. - Не видел я достойнее мужа, дети. То всем казакам казак. Лицом красен, душой светел, телом могуч. Родом он из станицы Качалинской, вспоил да вскормил его Дон-батюшка, силой напитали степи ковыльные. Допрежь он по Дикому Полю гулял, с татарами да ногаями бился. Тут я к Ермаку и пристал, полюбился мне смелый атаман. А потом он на Волгу пошел. И были с Ермаком славные есаулы Иван Кольцо, Яков Михайлов, Никита Пан да Матвей Мещеряк. Храбрые были казаки! Никого не пужались - ни царя, ни бояр, ни войска басурманского. На Волге-то лихо погуляли. Зорили не токмо заморских послов да купчишек, но струги государевы. Царь прогневался, воевод из Москвы послал, а Ермак - не будь плох - на Скрытню подался. Вот там и повстречались мы с русскими посельниками... Дай-ка, дети, баклажку, в моей сухо.
      Бывалому казаку протянули несколько баклажек.
      - Благодарствую, дети, - дед отпил немного, пожевал кусок вяленой баранины и надолго замолчал.
      - А что ж дале, дедко?
      - Дале? - протяжно крякнув, переспросил Гаруня и почему-то вдруг малость смутился. - А дале ничего веселого, дети... Промашка вышла.
      - С Ермаком?
      - Кабы с Ермаком, - вздохнул дед и улегся на траву, свернувшись калачом. - Сосну я, дети.
      Казаки переглянулись: что-то в поведении деда показалось им странным. Гаруня средь бела дня никогда спать не ложился.
      - Ты че темнишь, дедко? Коль зачал сказ, так договаривай, - подтолкнул старика Васюта.
      - Сосну я, дети. Потом доскажу, - позевывая, молвил Гаруня и смежил очи.
      - Э, нет, дедко, у казаков так не водится, - принялся тормошить старика Нечайка. - А ну, подымайся!
      Бобыль ухватился за кушак и поднял Гаруню на вытянутые руки.
      - Досказывай, дед!
      - Досказывай! - повелели казаки.
      - Отпусти, вражий сын... Доскажу, - не посмел ослушаться Гаруня и вновь повел свой рассказ. - Прибыли мы с Ермаком на Скрытню-реку. Атаман надумал с московскими воеводами разминуться. Те вниз по Волге пошли, а мы на Скрытню свернули. Атаман о той реке и ране знал. Воеводы нас токмо и видели. Плывем по Скрытне, а глухомань округ такая, что на душе тошно. Берега высокие, лес подымается до небес, а солнце будто в чувал укутали темь средь бела дня. Лешачьи места! А Ермак сидит да посмеивается.
      "Чего носы повесили, атаманы-молодцы? Несвычно после степей? Привыкайте. Придет час - и не в такой дремуч край заберемся..."
      А мы и виду не кажем, что глухомань нам не слюбна, кричим:
      "С тобой куда хошь, батька!"
      Проплыли версты две, глянь - берега пониже пошли и лес пораздвинулся. А вскоре село увидели. Мужики на берег высыпали. Оружные. С мечами, деревянными щитами да рогатинами. Народ стоит крепкий, рослый, но шибко дикий да заугрюмленный. А Ермак им гутарит:
      "Не пужайтесь, люди добрые! Пришли к вам с миром. Кто такие будете?"
      "Русские мы. Здесь наша земля", - мужики отвечают.
      "А давно ли она ваша?" - Ермак пытает.
      "Давно. В здешних могилах лежат наши деды и прадеды. А пришли они сюда, когда на Руси великий князь Василий Темный правил".
      "Выходит, беглые?"
      Мужики помалкивают, и по всему видно, нас опасаются. Откуда им знать, что мы за люди. А Ермак мужиков успокаивает:
      "Не таитесь, православные, худа вам не сделаем. Казаки мы с вольного Дона. Погостюем у вас малость и дале пойдем".
      Мужики, кажись, чуть подобрели: на берег нас пустили. А когда Ермак им хлеба десяток кулей отвалил, те и вовсе повеселели. "В избы нас повели, за столы усадили. Угодил я в избу к мужику Дорофею. Степенный такой, благонравный, все ходит да богу молится. Изба у него добротная, на подклете, с сенцами, присенками да чуланами. В избе с десяток казаков разместились. Была у Дорофея и светелка, а в ней - пять девок, одна другой краше. Смачные, дородные, лицом румяные. Малина-девки!
      Гаруня крякнул и вновь потянулся к баклажке, а казаки, все больше входя в интерес, заухмылялись:
      - Гутарь дале, дедко. Гутарь про девок!
      Гаруня глянул на казаков и добродушно рассмеялся.
      - Никак любо о девках-то, хлопцы?
      - Любо, дедко. Гутарь!
      - Пожили мы денек, и тут зачал я примечать, что девки на казаков заглядываются. Дело-то молодое, в самой поре. Ну и у меня, прости господи, кровь заиграла. Годков мне в ту пору едва за сорок перевалило. Бравый детина! Плох, мекаю, буду я казак, коль девкой не разговеюсь. Нет-нет да и прижму в сенцах красавушку. А той в утеху, так и льнет, бедовая. И разговелся бы, да хозяин наш, Дорофей, баловство заприметил. Девок в светелку загнал и на засов. А нам же молвил;
      "Вы бы, ребятушки, не озоровали, а то и со двора прогоню. Греха не допущу!"
      Сердито так молвил, посохом затряс, а нас распалило, хоть искру высекай. Девок, почитай, год не тискали. Греха на душу не возьмем, гутарим, а сами на светелку зыркаем. Повечеряли у Дорофея да и разбрелись. А бес знай щекочет, покою не дает. Слышим, хозяин к светелке побрел, запором загремел. Никак девок на замок посадил и ушел к себе вскоре. Сосед меня толкает в бок.
      "Не спишь, Гаруня?"
      "Не сплю, до сна ли тут".
      "Вот и меня сон не берет. Айда к девкам".
      "Легко сказать, девки-то на замке".
      "А что нам замок, коль мочи нет. Айда!"
      Ну и пошли. Подкрались тихонько, прислушались, А девки тоже не спят, шушукаются. Содруг мой постоял, постоял - и саблю под замок. Помаленьку выдирать зачал да саблю сломал. Однако ж не отступается, обломком ворочает. И выдрал запор. К девкам вошли. Не пужайтесь, гутарим, это мы, постояльцы. А девки и пужаться не думали, знай, посмеиваются. Много ли вас, пытают. Двое, гутарим. Айда к нам в чулан. Девки пошептались, пошептались, и те, что побойчей да погорячей, к нам пожаловали. Ох и сладкая же мне попалась! Кажись, век так не миловался... Наутро обе наши красавы в светлицу шмыгнули. Моя ж на прощанье упредила: "Седни в погребке квасы буду готовить. Приходи".
      Приду, гутарю, непременно приду. Уж больно девка мне поглянулась. Ох, ядрена! Запор-то мы кое-как на место приладили, но Дорофея не проманешь, чуем, грех наш заподозрил. По избе ходит злющий, на казаков волком глядит. А я на дворе посиживаю да все Дарьюшку свою поджидаю. И дождался-таки. Дарьюшка моя с мятой и суслом в погребок слезла. Я башкой повертел хозяина не видно - и шасть за девкой. Вот тут-то промашка и вышла, хлопцы.