ВАЛЕРИЙ ЗАМЫСЛОВ
      ИВАН БОЛОТНИКОВ
      ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
      Часть 3
      БОГАТЫРСКИЙ УТЕС
      ГЛАВА I
      СУЖЕНЫЙ
      Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
      Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:
      - Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
      - Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
      - Сплаваем! Чать, продадут бояре.
      Снарядили десять стругов.
      А потом Васильев собрал круг и молвил:
      - Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.
      - А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при нас! задорно выкрикнул Устим Секира.
      - Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только разбита, но и сожжена. Не крепость - головешка. Восстановить, гутарю, надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
      И круг горячо отозвался:
      - Стоять, батько!
      - Подновим крепость!
      - Навеки стоять!
      В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за лесом.
      Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои деревеньки, избы из звонкой сосны.
      Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам, деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...
      Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
      - Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!
      Казаки, стуча топорами, посмеивались:
      - Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
      - Не простит, греховодники! - ярился Никодим.
      - Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, - хохотнул Устим Секира.
      - Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
      - А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
      - Любо, Секира! - заржали казаки.
      Никодим еще пуще разошелся:
      - Прокляну, антихрист!
      Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
      - Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.
      - Тьфу, еретик!
      Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
      - Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.
      - Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.
      - Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
      - Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! - отрезал Васильев.
      Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.
      Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
      Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: "Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток - бобыль бедокурый".
      Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.
      А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:
      - Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
      - Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
      - Ой, уморушка! - вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. - Облачайся, парень. Айда со мной.
      - Куда, Афоня?
      - На гумно. С тобой мне будет повадней.
      - Пошто на гумно? - недоумевал Иванка.
      - Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!
      - А ты разве парень? - рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
      - А то нет, - лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. - Я, Иванушка, завсегда млад душой.
      Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.
      - А это зачем?
      - После поведаю. Поспешай, Иванушка.
      Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
      ...После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.
      - Занедужила чевой-то, Афонюшка, - постанывая, молвила Агафья. Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.
      Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
      - Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
      - Грела, Афонюшка, не легчает.
      - Ну тады само пройдет.
      - Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!
      - Ну, коли богом, - вновь вздохнул "государь" и одел на себя драную шубейку.
      По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные, злые, так и лезут под ноги.
      Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
      - Жива ли, старая?
      Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче, вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду лохмотьев.
      "Никак, убрела куда-то", - решил Афоня и пошел из избы. Открыл разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
      - Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
      "Девки!.. К Лукерье ворожить", - пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
      Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
      - В поре мы, матушка Лукерья, - бойко начала одна из девок, дородная и круглолицая. - Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
      "Приказчиковы девки, - смекнул Афоня. - То Меланья, чисто кобылица, уж куды в поре".
      - Так, так, девоньки, - закивала Лукерья. - О молодцах затуга ваша.
      Девки зарделись, очи потупили.
      - Скушно нам, постыло, - горестно вздохнула вторая девка. - Хоть бы какой молодец вызволил.
      "А то Аглая. Девка ласковая и смирная".
      - В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха все нетути. Каково?
      "Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!"
      - Добро, девоньки, поворожу вам.
      Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку, бросила в нее горячих угольев да горсть каши.
      - Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы... Да не все разом, а по одной.
      Первой опустила косу Меланья.
      - Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.
      - Ой, спасибо, матушка! В поре я, - рухнула на колени крутобедрая девка.
      - В поре, дева, в поре, - поддакнула Лукерья. - Жди молодца. А топерича Аглаха ступай.
      И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.
      - А богаты ли женихи-то? - выпытывала Меланья.
      - На овин надо идти, девоньки.
      - Пошто, матушка Лукерья?
      - К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту пору по овинам бродит. Ступайте к нему.
      - Страшно к нечистому, матушка, - закрестились девки. - Он хуже домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?
      - Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы ему хлебушка да меду принесите.
      - А как он обскажет-то, матушка Лукерья?
      - Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет. Коль шершавой рукой погладит - быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет - ходить за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.
      - А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? вопросила Меланья.
      - Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда гуменнушко сидит. Ступайте с богом.
      Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.
      - Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов...
      Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да тут еще тараканы в рот лезут.
      Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на лавку, заикаясь, забормотала:
      - Сгинь!.. Сгинь, нечистый!
      "Нечистый" метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык отнялся. А "нечистый" тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.
      - Ты че, Афонюшка?.. Что тя разобрало? - заморгала глазами Агафья.
      А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли ее муженек? Пристукнула ухватом.
      - Уймись!.. Принес ли травки пользительной?
      - Травки? - перестал наконец смеяться Афоня. - Какой травки, Агафья.
      - Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?
      - К Лукерье? - скребанул потылицу Афоня. Ах, да... Нету травки пользительной у Лукерьи... Пущай, грит, в баньке допарится. И как рукой.
      - Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик добрый, не откажет.
      - К Болотниковым, гришь? - переспросил он и, натянув облезлый треух, проворно выскочил из избенки.
      Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.
      - Озорной ты мужик, - рассмеялся Иванка.
      - Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя, будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с бездельем да проводи век с весельем.
      - Твоими бы устами, Афоня... Долго ли ждать. Студено тут.
      - А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.
      Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз выколи. Над головой - садило из жердей, на него обычно ставили снопы, а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.
      Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.
      - Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? - тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.
      - Нельзя вспять, гуменника огневаем, - молвила Меланья.
      - Вестимо, девоньки. Надо лезти, - сказала Анфиска.
      - Вот и полезай первой... Давай, давай, Анфиска, - подтолкнула Меланья.
      Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.
      - Ну как? Каков жених?
      - Не повезло, девоньки, - всхлипнула Анфиска. - С бедным мне жить.
      - Ну ничего, был бы жених, - утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. - Никак, рукавицей провел.
      - Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, - позавидовала Меланья. Подсадите, девки.
      Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.
      - Благослови, господи!
      Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.
      - Глянь, батько, что Секира вытворяет, - толкнул атамана Васюта.
      - Что? - сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.
      - На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
      Донцы смеялись.
      ГЛАВА 2
      ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!
      По городу звенели топоры.
      Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома - донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.
      - Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.
      Казаки покумекали и сказали:
      - Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу - пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.
      Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.
      - В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.
      - За неделю срубим! - воодушевилась артель.
      И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!
      Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.
      На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
      Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.
      - У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
      Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие - прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
      - Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?
      - Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
      - Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, - довольно молвил Федька.
      Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
      "Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится? - раздумывала Агата.
      Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:
      - Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
      - Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.
      - И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!
      - Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.
      - Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
      - А что? Возьмем и крикнем!..
      Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
      "В силу входит Болотников, в большую силу, - раздумывал Богдан Васильев. - Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка... Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить".
      Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.
      - Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! - Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. - Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!
      Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?
      - Выходит, по станицам разбежимся?
      - По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, - смягчил голос Васильев. - Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
      - В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.
      - Любо, Болотников! - воскликнул круг.
      Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.
      - Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?
      Васильев недовольно покачал головой.
      - Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?
      - Так на Дону не водится! - крикнул раздорский писарь Устин Неверков.
      - Без дозоров не бывать Полю! - поддакнула старшина.
      Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.
      - Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.
      - Верно, Болотников! - дружно отозвалась повольница.
      - Пообносились хуже некуда, батько! - обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Секира.
      - А чем кормиться станем? - напирал на раздорского атамана Болотников. - Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер, На одну саблю положиться?
      Круг поддержал:
      - Дело, атаман!
      - Не хотим голодом сидеть!
      - Зипунов, хлеба и зелья!
      Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по перильцу.
      - Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли - ордынца в Поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.
      - Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! - усмешливо бросил Болотников и, дерзкий, горячий, взбежал на помост. - Я вот что мыслю, донцы. Из "авоськи" мы не первый год кормимся. Довольно на царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов всего вдосталь. Тряхнем богатеев!
      - Тряхнем, батько!
      - Айда за зипунами!
      То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.
      "Как от поганых отобьемся, так всю крамольную повольницу с Дону долой! Пусть ее царево войско поколотит", - раздумывал он. Но после осады мысли его поизменились. "Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ войска у Раздор задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет задорить - не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть. Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с казной буду, и от мятежных людей избавлюсь... Но как теперь голытьбу уломать?"
      Васильев, переждав, когда стихнет расходившаяся повольница, вновь ударил по перильцу булавой.
      - Не дело нам супротив бояр идти. Не дело! Добудем зипун, а голову потеряем. Царь на нас всем войском навалится. Это не татарин, за стенами не отсидишься. Сомнут - и костей не соберешь.
      - Не пугай, атаман! Не так уж и страшен царев воин, неча хвост поджимать. Пень топорища не боится! - все так же усмешливо промолвил Болотников.
      За Васильева горой поднялись домовитые:
      - Не мути казаков, Болотников! Довольно крови!
      - Дон супротив царя не встанет!
      - Подождем царева жалованья!
      Но тут ввязались казаки голутвенные:
      - Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!
      - А в зиму как жить? Чем голо пузо прикрыть?
      - Айда за зипунами! Айда за хлебом!
      Чуть ли не до сутеми гудел круг, но так ни к чему и не пришел. Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там продолжали кипеть страсти.
      Особенно людно было на базу Федьки Берсеня, где разместился Болотников. Сам Федька восседал на опрокинутой бочке и, распахнув синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:
      - Тихо сидеть нам неможно, казаки. Кину я Раздоры, к черту мне есаульство. Не хочу подле Васильева ходить! С тобой пойду, Иван. На азовцев, на крымцев, на Волгу. Хоть к самому дьяволу! С тобой мне будет повадней. К черту старшина раздорская! Пущай Васильев с домовитыми якшается да царевой подачки ждет. Мы же на простор уйдем. Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по Полю, братцы!
      - Погуляем, Федька! - закричали казаки. - Охота нам в степи поразмяться!
      - А как же Васильев? - спросил один из донцов.
      - А что нам Васильев! Мы его атаманом не выкликали, и он нам не указ. Статочное ли дело родниковцам Васильева слушать? У нас свой круг, как повелит, так и будет, - проронил Болотников.
      - С тобой пойдем, батько, все как один пойдем! - горячо воскликнул Мирон Нагиба.
      - Спасибо, други. Но то кругу решать, - молвил Болотников.
      На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского, ни единой Войсковой избы, ни единой власти. Раздоры считались лишь главным казачьим городом, который повольница оберегала от больших ордынских набегов. Но раздорский атаман не мог повелевать другими атаманами: Родниковский городок жил своим обычаем и кругом, Монастырский - другим, Медведицкий - третьим... У каждого были свой атаман, своя станичная изба, свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных по Дону, Хопру, Манычу, Айдару, Медведице, Тихой Сосне... Всеми делами верховодил станичный круг.
      - Завтре и скличем, неча ждать. Раздоры мы укрепили, пора и в степь-матушку, - высказал Болотников.
      - А не рано ли, батько? Может, еще посидим тут с недельку? - вопросил Васюта, и лицо его залилось румянцем.
      - Что-то невдомек мне, друже. Кажись, нас тут пирогами не потчуют. Самая пора уходить.
      - И все же, повременить бы, батько, - непонятно упорствовал Васюта, поглядывая на соседний курень.
      ГЛАВА 3
      ЖЕНИХ И НЕВЕСТА
      Запала в душу Васюты краса-девица, крепко запала! Ни дня, ни ночи не ведает сердце покоя. Тянет к Любавушке! Сам не свой ходит.
      "И что это со мной? Без чарки хмелен. Сроду такого не было. Ужель бог суженой наградил?" - млел Васюта.
      Обо всем забыл казак: о Парашке из Угожей, с которой два налетья миловался, о сенных воеводских девках из засечного городка, о татарке-полонянке, убежавшей с набегом ордынцев в степь. Будто их и не было, будто не ласкал горячо да не тешился.
      "Любавушка! Лада ясноглазая... Желанная!" - стучало в затуманенной голове.
      Только татары отхлынули, еще и в себя казаки не пришли, а Васюта уж подле соседского куреня. Улыбается каждому встречному да Любаву поджидает.
      Глянул на него как-то Григорий Солома и головой покачал:
      - Чумовой.
      А Васюте хоть из пушки в ухо: ни людей не видит, ни речей не слышит.
      - Чего стоишь-то? - подтолкнул казака Солома. - Или в сторожи нанялся?
      - А че?
      - Рожа у тебя глуподурая, вот че, - сказал есаул и, махнув на Васюту, шагнул в курень.
      Выйдет Любава, Васюта и вовсе ошалеет. На что весел да говорлив, а тут будто и язык проглотил. Ступит к казачке, за руку возьмет и молча любуется. Любава же постоит чуток, рассмеется - и вновь в курень. Васюта - ни с места, глаза шалые, улыбка до ушей. Стоит, покуда с соседского базу не окликнут:
      - Васька, дьявол! Аль оглох? Бери топор, айда на стены!
      Васюта идет как во снах, как во снах и топором стучит. Казаки подшучивают:
      - Никак спятил, донец.
      - Вестимо, спятил!
      - Не пьет, не ест, ни чары не примает.
      - Худо, братцы, пропадем без Васьки. Придем в станицу, а рыбные тони указать некому. Беда!
      А Васюта и ухом не ведет, знай себе улыбчиво тюкает; ему и невдогад, что казаки давно о его зазнобушке прознали. А чуть вечер падет, торопко бежит молодой казак к заветному куреню. Отсюда его и вовсе арканом не оттащишь: ждет-пождет, пока Любава не выйдет.
      - Ну что ты все ходишь? - сердито молвит она.
      А Васюта, положив ей ладони на плечи, жарко шепчет:
      - Любушка ты моя ненаглядная. Побудь со мной... Люба ты мне, зоренька.
      И вот уж Любава оттает, сердитого голоса как и не было. Прижмется к Васюте и сладко замрет на груди широкой. Полюбился ей казак, теперь из сердца не выкинешь. Да и как не полюбить такого добра молодца? И статен, и весел, и лицом красен, и на стенах храбро ратоборствовал. Всем казакам казак!
      Уйдут под вербы и милуются. Васюта зацелует, заголубит, а потом спрашивает:
      - Пойдешь ли за меня?
      - Не пойду, - отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким устам льнет.
      Вскоре не вытерпел Васюта и заявился в новую есаульскую избу. Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом. Васюта перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.
      - Здоровья вам!
      - Здоров будь, Василий. Проходи, повечеряй с нами, - молвил Солома и кивнул Домне Власьевне, чтоб та поставила еще одну чашку. Любава же вспыхнула кумачом, очи потупила. Васюта оробело застыл у порога.
      - Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?
      Васюта грохнулся на колени.
      - Не вечерять пришел, Григорий Матвеич... По делу я... Мне бы словечко молвить.
      Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!
      - Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.
      - Не встану... Не огневайся, Григорий Матвеич... Отдай за меня дочь свою.
      Солома поперхнулся, заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.
      - Да ты что, парень, в своем уме?.. А ну прочь из избы! Прочь, гутарю!
      Васюта понуро вышел на баз.
      "Из дому выгнал! Не люб я ему... Как же, из домовитых. Я же гол как сокол... Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич. Любаву на коня - и в степи!"
      Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые петухи, услышал за спиной тихие шаги. Оглянулся. Любава!
      - Голубь ты мой!
      Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.
      - Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу отослал. Тайком вышла.
      - Увезу тебя, Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! - Васюта метнулся было к Федькиному базу, но его удержала Любава.
      - Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет. Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.
      - Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора. Батюшка же твой к богатеям тянется.
      - И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты поверь мне, Васенька. Зашли сватов.
      - Ладно, зашлю, - хмуро проронил Васюта. - Но коль откажет - выкраду тебя. Так и знай!
      Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову, Тот в ответ рассмеялся!
      - Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя? Давно ли с ней распрощался?
      - Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать...
      - Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе оженком, - продолжал посмеиваться Болотников.
      - Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать... Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол... Ты бы помог мне, Иван.
      - Солома - казак серьезный.
      Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.
      - Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?
      - Да когда ж я тебя подводил! - вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. - Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!
      - Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы, но коль откажет - не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело полюбовное.
      С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.
      - Ваську Шестака ведаешь? - без обиняков приступил к разговору Болотников.
      - Как не ведать, - хмыкнул Солома. - Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
      - Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.
      Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.
      - О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?
      - Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
      - Все били - и стар, и мал.
      - Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите".
      - Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома.
      Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:
      - Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
      - А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
      - Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, - молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу:
      - Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
      Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
      - Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
      Хранил, оберегал, лелеял.
      И вот как снег на голову - ввалился молодой казак в избу и бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
      - Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, - стоял на своем Солома.
      Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
      - Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.
      - Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
      Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
      - Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и в три дубины не проймешь.
      Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает".
      А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
      - Что с тобой, дочь? Аль неможется?
      - Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
      - Отчего ж худо тебе? Не таись.
      - Ты Василия прогнал... Люб он мне.
      - Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
      - И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.
      Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
      - Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, христом тебя прошу!
      Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
      - Люб, гутаришь, Васька?
      - Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
      Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
      - Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь мать.
      ГЛАВА 4
      СВАДЬБА
      И начались хлопоты!
      Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
      - Тут дело сурьезное, - покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. - Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.
      - Да есть такой! - воскликнул Нечайка Бобыль. - Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
      - Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
      - Секира? - вопросили казаки.
      И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и проронил:
      - А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
      - Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
      - А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
      Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
      - Не пойду сватом.
      - Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
      - Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
      - Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
      - Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?
      - Не слышали! - хором закричали казаки.
      - Добрый сват Секира!
      - Любо!
      Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
      - Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
      - Чую, дедко! - рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. - Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский.
      Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище, шапка - отрепье, сапоги развалились.
      - Ниче, - спокойно молвил Гаруня. - Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд, Прибоярим Устимку!
      И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.
      Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая - глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.
      "Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
      Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
      - Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! - досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
      - Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал Секира.
      - Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
      Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да кочергой наперевес.
      Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
      "Баюн и бадяжник1. Ужель другого казака не сыскали?" - с недовольством подумал он.
      Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
      Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.
      - Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.
      Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул:
      - Буде, мать!
      Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
      - Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную грамотку.
      Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
      - Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.
      - Да купец и без приданого возьмет! - забыв про обычай, весело вскричал Секира.
      Григорий Матвеич нахмурился.
      - Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды.
      Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась". Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
      - Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
      Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в "гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
      - Что за свара?
      Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
      Пришлось унимать казаков Болотникову.
      - Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится. На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
      - Любо, батько!
      Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
      - О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу глянуть.
      - Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
      Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити. Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась, коснувшись ладонью пола.
      Казаки довольно загутарили:
      - Добра невеста! Гарная дивчина!
      Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
      - С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи свою стать.
      Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
      - Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать, видели, нет в ней порчи.
      - Цыц! - прикрикнул на дружка сват Секира. - Не встревай, коль обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
      И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой грудью, глаза васильковые. Царь-девка!
      - И-эх! - сладко вздохнул Нечайка.
      Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:
      - Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла ли ныне пироги, девка?
      - Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.
      Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые куски.
      - Откушайте, гостюшки.
      Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки, жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.
      - Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто месила, да не она ли в печь ставила?
      - Сама, Настасья Карповна.
      - Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки сготовить? пытала девку Настасья.
      - Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой - калачи братские, из пшеничной да ржаной - калачи смесные. Напеку пирогов, Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их говядиной с луком, творогом да с яйцами...
      - Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?
      - Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в печь!
      - Любо! - закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай невесту тормошит:
      - И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка, ведаешь... Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в избу войти?
      - Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в светлый рай приходил.
      - Любо! - вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу: хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад!
      Сдалась смотрильщица.
      - Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не грех, казаки.
      И подняли!
      После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно промолвил:
      - Ну, мать, теперь готовь свадебку.
      - Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?
      Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.
      - Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой!
      Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь выдавать придется. Да и станица просит.
      - Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.
      - Раздобудем, - твердо пообещал Болотников.
      В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые, опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.
      - Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.
      Болотников глянул и похвалил казаков:
      - Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.
      Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной матерыо - Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили в посаженных, но лучшей "матери" казаки не сыскали. Тысяцким донцы выкликнули Федьку Берсеня, а меньшими дружками - Нечайку Бобыля да оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были выбраны в "сидячие бояре". Молодые же угодили в "свечники" и "каравайники". Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и чародейства.
      А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли, мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили на столы пиво, меды, вина.
      Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные песни. Глянув на мать, запричитала:
      - Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..
      Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая Любавину косу, приговаривали:
      - Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй, погорюй, подруженька.
      - Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое делорукодельице чужим людям на поруганьице, - еще пуще залилась слезами Любава.
      - Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День плакать, а век радоваться, - говорили девки, распуская невестины волосы по плечам.
      В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль. Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и молвил:
      - Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве Григорьевне и шлет ей дар.
      Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не подала, продолжая кручиниться.
      - А что же в ларце, подруженька? - спросили девки.
      - Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни князя молодого, - протяжно завела Любава.
      - Открой, открой, подруженька! - закричали девки.
      Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье... Девки любовались и ахали:
      - Ай да перстенек, ай да сережки!
      Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую розгу.
      - А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у дверей Нечайку.
      Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь, пробасил:
      - А это, княгинюшка, тебя потчевать.
      - Меня?.. За какие же грехи?
      - За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом строптива.
      - Не пойду за князя! - притопнула ногой Любава. - Не пойду! Так и передай Ваське, - забывшись, не по обряду добавила она.
      Но Домна Власьевна тотчас поправила:
      - Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене - отец, муж - голова, жена - душа. Принимай розгу с поклоном.
      - Уж коль так заведено, - вздохнула Любава и отвесила дружке земной поклон. - Мил мне подарок князя.
      Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за ними сваха, "сидячие боярыни", каравайники, свечники, "княгинины" подружки.
      Поднялась сваха, молвила:
      - Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.
      Дружка тотчас поспешил к "князю". Тот ждал его в своем курене. Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У "княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.
      - Пропустите князя ко княгинюшке! - закричал набольший дружка Болотников.
      - Уж больно тароваты! - закричали за воротами девки. - Много ли вас да умны ли вы?
      - Много, молодец к молодцу. И умны!
      - Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.
      Первую загадку дружка угадал легко:
      - Светец да лучина, девки!
      - Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи парился, живучи жарился: помер - выкинули в поле; там ни зверь не ест, ни птица не клюет.
      Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и наконец молвил:
      - Горшок, девки!
      - Вестимо... А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.
      Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за воротами да посмеиваются:
      - Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.
      Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять, да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из стороны в сторону.
      - Сито, девки!
      Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду.
      - Что говорено, то и привезено.
      Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.
      - Прими злат ковш, сваха, а место опростай!
      - Ишь ты, - улыбнулась сваха. - Уж больно ты проворен, князь. У меня место не ковшевое, а столбовое.
      Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из невестиных дружек:
      - Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.
      - Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не поскуплюсь!
      - Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! - хором закричали дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни".
      - Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! весело прокричал "князь".
      И одарили!
      Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и "укручивать" невесту.
      Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:
      - Кику княгине!
      Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на голову невесты.
      А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.
      - Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!
      Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.
      - Да ты и теперь хоть куда! - подтолкнув деда, молвил сват Секира.
      - Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет. От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня.
      - Складно речешь, дед, - крутнул головой Секира. - Так-то уж никто тебя и не греет?
      - Никто, хлопец.
      - А чего ж чару тянешь?
      - А як же без чары, хлопец? - подивился дед. - Чара - последняя утеха. Один бес, помирать скоро.
      - Вестимо, дед. Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!
      - Цьщ, собачий сын! - осерчал Гаруня. - Я ишо тебя переживу, абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну - и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!
      Секира захохотал, крепко обнял деда.
      - Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли, застолица?
      - Люб! - закричали казаки.
      Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.
      Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к родителям невесты.
      - Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых, вести к венцу.
      Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами, молвили:
      - Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.
      У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:
      - Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!
      - Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку Болотников.
      - Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.
      - Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не горюй, отче! - весело произнес Болотников.
      Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у "врат".
      Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему закрытая покрывалом, направилась к "храму".
      - Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха.
      - Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста.
      Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:
      - Мне беременеть, тебе прихоти носить.
      Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и полушки.
      - Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!
      Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни" набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять - дело собинное, чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом обручальное кольцо не к доброму житью; свеча затухнет - скорая смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.
      Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу: не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.
      После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных дожидались посаженные родители.
      - Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.
      Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив их, молвили:
      - Мохнатый зверь - на богатый двор. Молодым князьям да богато жить.
      А жениховы дружки закричали:
      - Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!
      Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова набольшего дружки. А тот молвил:
      - Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится. Милости прошу!
      Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и накрыла место молодых шубою.
      - Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато. Милости прошу, князь да княгиня.
      Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и тут не сплоховали.
      Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:
      - Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою, поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!
      Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару, крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.
      - Гу-у-ляй!
      И начался тут пир веселей прежнего!
      В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и, получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник. Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери и, передавая ее жениху, напутствовал:
      - Держи жену в строгости да в благочестии.
      Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна, в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула. Васюта облобызал ее и весело произнес:
      - Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь глядеть на нас да радоваться.
      - Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.
      Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко целуя Любаву, Васюта молвил:
      - Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, - поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула, сказала с улыбкой.
      - Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка наказывала?
      - Да бог с ним! - нетерпеливо махнул рукой Васюта. - Наскучили мне эти обряды.
      - Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой, на лавку.
      Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та ухватилась за другую ногу.
      - Левый сниму.
      Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава рассмеялась.
      - Везучая я, муженек!
      - Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.
      А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню. Ухмыляясь, вопросил:
      - Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?
      - Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь.
      Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:
      - Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и Домна Власьевна.
      Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости молвила:
      - Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.
      "Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и вновь возвратились к гостям.
      А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень богатырски захрапел.
      Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать: вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.
      - Ишь как разошлись, - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову. Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.
      Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо, сказала:
      - Хорошо мне с тобой, Иванушка.
      Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет от ее близости, от жаркого тела.
      Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а Болотников шагнул к двери.
      - Пойду я... На баз пойду.
      - Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.
      Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно блестели.
      - Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко запал, сокол. И нет без тебя мне радости.
      Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.
      - Федька же у тебя... Федька.
      - Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой, Иванушка!..
      ГЛАВА 5
      ОРАТАЙ
      В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов.
      - Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели!
      Донцы взроптали:
      - Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
      А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде.
      - Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
      - Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
      Казаки еще пуще закипели:
      - Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем!
      - В города не пропущают, казаков казнят!
      - То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
      - Не выйдет! - яро отозвались повольники и взметнули над трухменками саблями. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем!
      - Айда на Азов!
      - Айда на Волгу!
      Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались.
      - Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
      Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
      Одного не хотелось Васильеву - чтоб голытьба подалась на Азов. Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не удержишь.
      В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:
      - На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану!
      Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка стругов готовились выйти в море.
      - А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень.
      - Не пойду, Федор. У меня иная задумка.
      - Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И куда ж ты хочешь снарядиться?
      - На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
      - А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
      - Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников.
      - Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
      - Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал Болотников, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть?
      - Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
      Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.
      - Уходишь, сокол?
      - Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.
      - Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался бы. Уж так бы тебя любила!
      - Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе за привет и ласку.
      Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.
      - Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил, счастливей меня бабы не было... Федьки смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Иванушка!
      - Прости, Агата, казаки ждут.
      - А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу. Возьми, сокол!
      - Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
      Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:
      - С богом, донцы!
      Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы, говорила:
      - Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
      - Не горюй, Любавушка, жив буду, - весело гутарил Васюта, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться - и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону - казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
      У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.
      - Да пусть выпадет вам хабар2, атаманы-молодцы! - радушно напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и участливы. - С богом, Болотников, с богом, славный атаман!
      Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
      - Будь здоров, атаман, - сухо бросил Болотников и огрел плеткой коня. - За мной, донцы!
      Казачье войско вылилось в ковыльную степь.
      Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее радостным ликованьем.
      "Хорошо-то как, господи!" - хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубцевавшиеся раны...
      Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.
      Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и повернули на Самарскую Луку.
      - Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед Гаруня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
      О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
      Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
      - Здесь и ночлегу быть.
      Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.
      - Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
      - Ты сначала налови.
      - И наловлю, батько!
      Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.
      - Добудем рыбки, станишники!
      Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал - и пропадай, удалая головушка: редкое лето не шныряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями но шастали.
      Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Деня.
      - Мужик пашет, батько!
      - Что?! - Болотников опешил.
      - Мужик, грю, степь пашет.
      Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескуражено застыли. В кои-то веки Дикое Поле пахали!
      - Не померещилось, Деня?
      - Да ты что, батько? Сам глянь.
      Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уды плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.
      - Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! - загорячился Степан Нетяга.
      - Погодь, друже, - придерживая Степана, тихо молвил Болотников. Погодь, донцы.
      И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.
      "Благодать-то какая!" - просветленно подумалось Болотникову. Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником диких зеленых трав дурманяще пахло.
      "Благодать-то какая, господи!" - с благостным выражением на лице повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве, односельчане-мужики с литовками в яровом жите...
      - Что замешкал, батько? - вопросил Нагиба.
      - Поехали, - будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и тронул коня.
      Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро повернулся к повольнице.
      - Кто таков? - спокойно, не повышая голоса, спросил мужика Болотников.
      Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно буркнул:
      - Митяйка, сын Антипов.
      - Беглый, поди?
      Мужик еще пуще нахохлился.
      "Откель эти казаки? - обеспокоено раздумывал оратай. - С Дону аль служилые из городов по прибору? Коль служилые - беды не избыть. Плетками излупцуют, веревками повяжут - и к боярину. А там новые плети, боярин-то лют, усмерть забьет".
      - Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, - словно подслушав мужичьи мысли, произнес Болотников.
      - А сами-то откель? - диковато насупясь, вопросил пахарь.
      - С донского понизовья.
      - А не врешь?.. А ну побожись.
      Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.
      - Не таись, друже. Сами когда-то в бегах были. Я вот на князя Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба - на нижегородского боярина, умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.
      - А я на Василия Шуйского, - тяжко вздохнув, признался оратай.
      - Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает. Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И темниц у него поболе всех, - помрачнев, высказал Болотников.
      - Воистину, милок, - кивнул мужик. - Боярщина у Шуйского злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало. Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.
      - Где ж остальные?
      - К вам на Дон убегли.
      - А сам чего ж?
      - Тут порешил осесть.
      - Чего ж так?
      - Землица тут добрая. - Мужик наклонился и отломил от пласта жирный темный ком. Помял пальцами. - Вишь, какая землица. Такая и без назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. - Голос мужика потеплел, нахмурь сошла с лица.
      - Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому не дозволено? - подступил к мужику Нетяга.
      - Слышал, - вновь тяжко вздохнул оратай. - Но как же мужику без землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам господь повелел от земли кормиться.
      - Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! - сердито молвил Нетяга.
      - А коль не сойду? - глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик был не из пугливых.
      Казаки загудели:
      - Силом выпроводим! Чтоб духу не было!
      - Дикое Поле не пашут!
      Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут - и начнется в казачьем краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!
      - Утопим соху, братцы! - прокричал Нагиба.
      - Утопим!
      Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:
      - Погодь, донцы... А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не дадим. Так что выбирай - либо к нам приставай, либо ступай в Верховье. Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?
      - Чую, - угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.
      - Так с нами пойдешь али как?
      - Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.
      - А куда?
      - Землицу пойду искать. Авось где и осяду.
      - Ну, как знаешь. Бог тебе судья, - молвил Болотников и махнул рукой. - Поехали, донцы!
      Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к перелеску.
      Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!.. Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.
      И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик счастливей казака?!
      Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.
      "Нива!.. Мужичья нива... Политая потом и кровью страдная нива. Но почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет тяжелей и горше мужичьей работы".
      Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско. Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.
      Болотников прошел через весь стан и направился к Медведице. Его негромко окликнул дозорный:
      - Никак, ты, батько?
      - Я... сон не берет. Пройдусь малость.
      - Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься. Я вон намедни...
      - Степь доглядай, - строго оборвал казака Болотников и вышел на прибрежный откос. Постоял недолго и стал спускаться в лощину, прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне, которая неудержимо манила его все эти последние часы.
      Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались конь и человек! Слышалось приглушенно:
      - Тяни, Буланка... Тяни, родимая,
      Мужик поднимал целину! У Болотникова гулкими толчками забилось неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на острастку казаков.
      И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного казака, как вкопанный застыл на месте. Оба молчали; один ожидал грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в угрюмо-окаменелое лицо.
      От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот миг перевернулось в душе Ивана, Он сбросил наземь кафтан, молвил хрипло:
      - Ступай к лошади.
      - Че? - не понял оратай.
      - Ступай к лошади, гутарю... Веди.
      Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:
      - Но-о, милая, пошла!
      Буланка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к борозде, черный тяжелый пласт.
      Мужик обескуражено глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и повел лошадь вдоль полосы. А Болотников, навалившись на соху, вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает тяжесть в груди. Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не сравнимое упоение. Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.
      Иван не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза, чувствуя, как по всему телу разливается покой.
      - Ты энто... тово, - шагнул к нему Митяй. - Роса выпала. Не остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.
      Болотников не шелохнулся, слова мужика прозвучали откуда-то издалека.
      - Подложь, грю. Ишь, как взопрел... Тут, милок, тяжеленько. Новь!
      Болотников поднялся и, ничего не сказав мужику, пошагал росной травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.
      - Ты вот что, Митяй... Ступай-ка с пашни. Казаков не гневи.
      ГЛАВА 6
      НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ
      Через два дня пути ертаульный отряд донес:
      - Стрельцы, батько!
      Болотников остановил войско.
      - Ужель застава?
      - Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по степи ищут.
      - Мужиков беглых, - предположил Нагиба.
      - Вестимо, мужиков, - поддакнул Секира. - Ноне их много на Дон прет.
      Устим был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги. При встрече пытали:
      - Что, сермяжные, натерпелись лиха?
      - Натерпелись, родимые, уж куды как натерпелись! - смиренно отвечали лапотные мужики.
      - А куды ж теперь?
      - На Дон, родимые, на земли вольные.
      Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые ворчали:
      - И куда лезут? Самим жрать неча.
      Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.
      - Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу аль за Камень. Так нет, в Поле лапти навострили.
      Болотников сурово обрывал недовольных:
      - Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские али дети царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками родились?
      Роптавшие умолкали.
      Весть о стрельцах не напугала Болотникова, однако показываться государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили проникнуть скрытно. Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали и все жаждали дувана.
      - Что делать будем, батько? - спросил Нагиба.
      - В обход пойдем, - порешил Болотников.
      - А коль вновь наткнемся?
      - Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.
      Болотников разбил ертаул на три отряда - по два десятка в каждом - и разослал их в степь.
      - Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна душа вас не видела, - напутствовал ертаульных Болотников.
      Часа через два прискакал один из лазутчиков.
      - Справа степь свободна, батько.
      Потом примчался гонец с другого отряда.
      - Слева пусто, батько.
      - Добро, - кивнул Болотников, однако войско с места не стронул: ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было. Иван окликнул Нечайку Бобыля.
      - Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у них. Да чтоб стрелой летел!
      - Пулей, батько!
      Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.
      - Беда, батько! - закричал Нечайка. - Беда, донцы! - спрыгнул с коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и гнева. - Весь ертаул уложили, батько... Оба десятка.
      Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:
      - Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?
      Повольница ожесточилась, взорвалась:
      - Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!
      - Кровь за кровь!
      Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.
      - Иного не ждал, донцы. За мной, други!
      Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка; немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.
      - Там, батько!
      Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.
      - В ловушку угодили.
      - Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, - произнес Нагиба.
      Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.
      - Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Болотников.
      - Не любы мы Бориске, - вторил ему Васюта. - Ишь как супротив донцов ополчился3.
      - Собака! - скрипнул зубами Нагиба.
      Болотников приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:
      - Сюда, братцы!.. Юрко!
      Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.
      - Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.
      - Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.
      - Не, батько... не жилец... Тут их много было, за холмы упрятались... Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, - казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. - Прощай, батько... Прощай, донцы. - Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.
      Болотников снял шапку, перекрестился.
      - Прощай, Юрко.
      - Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня. - В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы... Вражьи дети!
      Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:
      - Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!
      Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.
      - Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
      - Вас не приметили?
      - Не, батько. Погони не было.
      - Таем можно подойти?
      - Нет, батько, - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.
      - От курганов версты две?
      - Так, батько.
      Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.
      - Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.
      - Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
      - Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? уставился на атамана Мирон Нагиба.
      - Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.
      Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.
      - Ги-и, вороной!
      Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:
      - Куда разлетелся, гультяй?
      Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
      - Здорово, служилые!
      - Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
      - Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
      - А ну кидай саблю!
      Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
      - Вязать станете аль так поведете?
      - И так не удерешь. Слезай с коня!
      Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.
      - С чем пожаловал, гультяй?
      - В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.
      - Чего ж невмоготу-то?
      - Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?
      - Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. - Чего ж сам-то в гультяй подался?
      - По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами, отвечал Секира. - Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
      - На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же слободе?
      - А на Лубянке, батюшка.
      - Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
      - Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.
      Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается".
      - Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
      - Как где? В храме, батюшка.
      - Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, - хохотнул голова.
      Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:
      - Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.
      - Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.
      - Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи... А кто Стрелецким приказом о ту пору ведал?
      - Кто? - Секира малость призадумался. - Дай бог памяти... Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.
      - Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, - голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:
      - А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
      - Никак нет, отец-воевода. В лазоревом4.
      - Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, - голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.
      - О какой вести хотел молвить?
      - Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
      - Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
      - Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.
      - Да ну! - встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. Не вижу что-то.
      - В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
      - А не лукавишь? - голова искоса глянул на Секиру. - Башку смахну, коль врешь.
      - Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
      Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.
      - Что порешишь, Кузьма Андреич? - спросил один из них.
      Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй - человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки - в сабли! "Донцы в полон не сдаются!" И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!
      На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:
      - Стоять вам на Украине крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья - ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, - полонить и казнить смертью.
      Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украину прибыл вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых. Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году5, когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: "Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.
      На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться же с ними не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете нет. Тяжко донцов воевать!
      Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз:
      - От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.
      - Велико ли войско? - первым делом спросил Смолянинов.
      - Не шибко велико, с полтыщи.
      - Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.
      - Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него, почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет. Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.
      - Мудрено. Волга - не ручеек, поди опознай, где гультяи вылезут. Пожалуй, и не выслежу, - засомневался Смолянинов.
      - Велено порадеть, Кузьма Андреич.
      Кузьма Андреич порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти гультяи. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона. Дикое Поле велико, попробуй угадай. Попытался было казаков в полон взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли в сече.
      - Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультяев? - вновь спросил один из сотников.
      И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым взором в казака-перебежчика.
      - Откуда твои гультяи?
      - Откуда? - переспросил Секира и малость замешкался. К такому вопросу он был не готов. Правду сказать - тайну открыть, словчить - можно на крючок угодить. - Не ведаю, как и молвить, отец-воевода. Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.
      - А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся? Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.
      - Все в твоей воле, батюшка, - низехонько поклонился Секира. - Но токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!
      - Дерьмо ты, - сплюнул голова. Душепродавцев-изменников Кузьма Андреич терпеть не мог.
      - Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога воруют, мне не жаль.
      Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Секире, глянул в упор.
      - И все ж лукав ты, ананья... Сказываешь, шесть десятков в казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?
      - Так то ж моя погибель, батюшка! - вскричал Секира. - Ведь коль тебя проману - голова моя с плеч.
      Голова повернулся к сотникам.
      - Подымайте стрельцов.
      Начальные люди побежали к сотням.
      - А мне куды ж, отец-воевода? - вопросил Секира.
      - При мне будешь. Верните гультяю коня!
      Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели заунывные песни. Их, как и сказал Секира, было не свыше шести десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.
      - Тихо, батько.
      "Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире не вернуться", - тревожился Болотников.
      - Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
      - Выступили, батько!
      На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
      - Рысью скачут.
      - Много ли?
      - Сотни две, а то и боле.
      Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз. Стрельцов было около трехсот человек.
      "Никак, все выступили. Слава богу... Но что это?"
      Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов, остальные же ринулись к лощине.
      "Хитер, бестия!" - помрачнел Болотников. Голова оставил часть войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
      Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки, взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три служилых. Напор стрельцов был страшен. А Болотников все выжидал, но стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине. Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.
      - Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
      - Сиди и помалкивай, - строго оборвал казака Смолянинов.
      "Пропало дело, - удрученно вздохнул Секира. - Но чего ж Болотников тянет? Побьют донцов в лощине".
      - У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут государевы люди.
      - Помалкивай! - вновь рыкнул на гультяя Смолянинов, слушая, как из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
      - Не пора ли, батько? - нетерпеливо тронул Болотникова за плечо Мирон Нагиба.
      - Пора!
      Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку Гнедка.
      - По коням, други!
      Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие, глянули на Болотникова.
      - Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! - громогласно, чтоб слышало все войско, выкрикнул Иван.
      Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и, устрашающе гикая, устремились к врагу.
      Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.
      - Подлый лазутчик! - рявкнула голова. - Догнать!
      Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где там: казаки выделили Секире резвого скакуна.
      На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
      - Вперед! С нами бог и государь! - отважно крикнул он, вытягивая из золоченых ножен саблю.
      Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры, захрапели кони. Сила столкнулась с силой.
      Бой был жестокий и долгий. Стрельцы сражались с остервенением. Воодушевлял их сам голова. Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу повольников и гулко кричал:
      - Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!
      Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще злей и неистовей. Особенно туго приходилось стрельцам там, где рубились богатырского вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после их сабельных ударов.
      Смолянинов же все упорствовал, но когда казаки одолели стрельцов в лощине и пришли на помощь Болотникову, голова приказал отступать. Донцы пустились было в погоню, однако утомленные после длинных переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких лошадей.
      На поле брани остались лежать пятьдесят шесть казаков и чуть более сотни стрельцов.
      Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают убитых повольников, и мрачно раздумывал:
      "Нелегко с царевым воинством биться. Тяжко будет русскому на русского меч поднимать, много крови прольется".
      ГЛАВА 7
      КУПЕЦ ПРОНЬКИН
      Москва. Белый город.
      На обширном подворье купца суконной сотни Евстигнея Саввича Пронькина суета. Высыпали к воротам приказчик, торговые сидельцы, работные, сенные девки.
      Выплыла из терема дородная хозяйка Варвара Егоровна в алой зарбафной шубке. На голове купчихи кика с жемчужными поднизями, на ногах сафьяновые сапожки с золотыми узорами.
      Встречали из дальней поездки Евстигнея Саввича. Ходил он с торговым обозом к Белому морю. Уехал еще на Николу зимнего, четыре месяца с заморскими гостями торговал, и вот только весной возвращается.
      Соскучал купец Пронькин по московскому терему, по супруге статной: не утерпел, послал от Троицкой лавры гонца в хоромы. Тот в три часа домчал до Москвы, влетел в хоромы, переполошил Варвару:
      - Сам едет! Жди к обедне, Варвара Егоровна.
      Варвара охнула, забегала по горнице, кликнула девок:
      - Евстигней Саввич возвращается! Зовите приказчика!
      И началась суматоха!
      Сама же засновала по терему. Все ли в хоромах урядливо? Евстигней-то Саввич строг, упаси бог, ежели где непорядок приметит.
      Заглянула в подклет, повалушу, сени, светелку... Однако всюду было выметено и выскоблено. Облегченно передохнула.
      "Поди, не осерчает Евстигней Саввич".
      Слегка успокоилась и поднялась в светелку наряжаться...
      - Зрю, матушка Варвара! Храм Успения миновал! - сполошно закричал караульный с крыши терема.
      - Подавай, - вспыхнув, повелела Варвара.
      Приказчик протянул рушник с хлебом да солью. Варвара приняла и вышла за ворота.
      Евстигней степенно вылез из возка, снял шапку, помолился на золотые маковки храма Успения и, цриосанившись, неторопливо зашагал к воротам.
      Варвара поясно поклонилась, подала супругу хлеб да соль.
      - В здравии ли, государь мой Евстигней Саввич?
      Евстигней пытливым, дотошным взором глянул на румяную женку. Уезжал крепко наказывал: "Хоромы стеречь пуще глаз. На Москве лиходеев тьма. За сидельцами дозирай, чтоб не воровали". Однако опасался Евстигней не столь татей да воров, сколь добрых молодцев. Варька молода да пригожа, долго ли до греха? И без того купцы да приказчики на супругу заглядываются.
      - В здравии, матушка... Все ли слава богу?
      - Бог миловал, Евстигней Саввич.
      - Ну-ну, погляжу ужо.
      Евстигней все так же зорко, вприщур оглядел приказчика и сидельцев. Те низко кланялись хозяину, распялив рот в улыбке, говорили:
      - Рады видеть в здравии, батюшка.
      - Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.
      Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний.
      - Прикажи баню истопить, Варвара.
      - Готова, батюшка.
      - А кто топил?
      - Гаврила, батюшка.
      Остался доволен: лучше Гаврилы никто баню истопить не мог. А он и в самом деле приготовил баню на славу. Нагрел каменку и воду березовыми полешками. Другого дерева не признавал: дух не тот, да и начадить можно, а коль начадишь - вся баня насмарку.
      Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой. В предбаннике на лавках расстелил в несколько рядов кошму и покрыл ее белой простыней. По войлоку раскидал пахучее сено, а в самой мыльне лавки покрыл душистыми травами.
      - Заходи, Евстигней Саввич. Поди, стосковался по баньке-то, приветливо встретил купца Гаврила.
      - Стосковался, Гаврила. Экая благодать, - радуясь бане, вымолвил Евстигней.
      Разделся в предбаннике, малость посидел на лавке и шагнул в жаркое сугрево мыльни. Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, Евстигнея обдало густыми клубами пара. Он окатил себя из берестяного туеска мятным квасом и полез на полок, сделанный из липового дерева. Обданный кипятком, окутанный паром, полок издавал медовый запах. Евстигней вытянулся и блаженно закряхтел.
      - Зачинай, Гаврила.
      Гаврила вынул из шайки распаренный веник и стал легонько, едва касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.
      - У-ух, добро!.. О-ох, гоже!
      Тело нестерпимо зачесалось.
      - Хлещи!
      Но Гаврила как будто и не слышал приказа, продолжал мелко трясти веником, задоря хозяина.
      - Хлещи, душегуб!
      Гаврила и ухом не повел: купец банного порядка не ведает. Кто же сразу хлещется.
      - Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.
      - А-а, лиходей!
      Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.
      - Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, - молвил Гаврила.
      Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.
      - Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
      - Ишь, душегуб, - хохотнул Евстигней, забираясь на полок. - Правь, дьявол!
      Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.
      После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил "за труды" яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.
      Явился в покоя Евстигней довольный и разомлевший. Выпил меду и повелел звать приказчика.
      Тот вошел в покои, маленький, остролицый, припадая на правую ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
      - Слушаю, батюшка.
      Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.
      - Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?
      - Варвара Егоровна? Глаз не спускал, батюшка. В строгости себя, блюла. Не примечая за ней греха.
      - Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.
      Евстигней поднялся в светелку. Жена и девки все еще сидели за прялками.
      - Чаво свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
      Девки встали, чинно поклонились и вышли в сени. Евстигней же опустился на мягкое ложе.
      - Подь ко мне, матушка.
      Варвара залилась румянцем:
      - Грешно, батюшка.
      - Очумела. Аль я тебе не муж?
      - Муж, батюшка. Но токмо грешно. Пятница6 седни.
      - Ниче, ниче, голубушка. Бог простит... Экая ты ядреная.
      - Да хоть свечи-то задуй... Ой, стыдобушка.
      Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не вы держал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со
      спины.
      - Квел ты, Сенька.
      Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
      - Чижол куль, князь.
      - Да нешто тяжел? - Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.
      Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.
      - Веселей, молодцы!
      К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.
      - Че рот разинул? Бери куль!
      Якушка к причудам князя давно привык: не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.
      Телятевский, перетаскав с десяток кулей, прошелся вдоль ларей, поглядывая, как холопы ссыпают ржицу. Взял горсть зерен на ладонь. Доброе жито, чистое, литое. Такой хлеб нонеча редко увидишь: оскудела Русь мужицкой нивой. Вотчины запустели, страдники, почитай, все разбежались. Остались в деревеньке убогие старцы. Тяжкие времена, худые. Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках выхода Борис Годунов.
      Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался:
      - Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты затуги не ведаешь? Я с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
      Телятевский негромко рассмеялся.
      - Не слушал моих советов, Василий Федорович. Вспомни-ка, как я тебе говаривал: поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать. Так нет, заупрямился, посохом стучал: "Князью честь рушишь! В кои-то веки князья за аршин брались. Срам!" Вот теперь и расхлебывай. Мужики в бега подались - ни хлеба, ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и за ум браться. Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.
      Нет, не зря он все годы запасал хлеб и выгодно продавал его северным монастырям да иноземным купцам. Вот и этот хлеб в ларях пора втридорога сбыть.
      После полуденной трапезы, когда вся Москва по древнему обычаю валилась спать, князь Телятевский приказал позвать к нему купца Пронькина.
      Вошел в покои Евстигней Саввич степенно. Оставил посох у дверей, разгладил бороду, перекрестился на кивот.
      - Как съездил, Евстигней?
      - Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.
      - Хвалю. Порадел на славу, - оживился Телятевский. В Холмогоры он отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но того не проверишь. Один бог ведает, какой барыш положил Евстигней Пронькин в свою мошну.
      - Отдохнул ли, Евстигней?
      - Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.
      - По лавкам ходить не надо. Пусть приказчик твой бегает. А ты ж, Евстигней, снаряжайся в новый путь.
      - Я готов, батюшка. Велико ли дело?
      - Велико, Евстигней. Повезешь хлеб в Царицын. Много повезешь. Двадцать тыщ пудов.
      Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.
      - Как бы не прогореть, батюшка. По Волге ноне плыть опасно, разбой повсюду.
      - Поплывешь не один, а с государевыми стругами. Повелел Федор Иванович отправить хлеб городовым казакам. Охранять насады будут двести стрельцов.
      - Тогда пущусь смело.
      - В Царицыне сидят без хлеба. На торгу будут рады и по рублю за четь взять. Разумеешь, Евстигней?
      - Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.
      - Надеюсь на тебя, Евстигней. Коль продашь выгодно и деньги привезешь - быть тебе в первых купцах московских.
      - Не подведу, милостивец.
      ГЛАВА 8
      ЛИХОЙ КАЗАК ГАРУНЯ
      Казаки выехали на крутой яр, и перед ними распахнулась величавая, сияющая в лучах теплого ласкового солнца, полноводная, раздольная Волга.
      - Лепота-то какая! - ахнул Нечайка Бобыль, сдвигая на кудлатый затылок шапку.
      - Лепота! - поддакнули казаки.
      Левобережье золотилось песчаными плесами и отмелями, с бесчисленными зелеными островками, над которыми носились крикливые чайки. Болотников глядел на синие воды, на заливные луга с тихими, сверкающими на солнце озерцами, на голубые заволжские дали и думал с каким-то приподнятым, бодрящим душу упоением:
      "Велика ты, Волга-матушка! Раздольна... Сесть бы сейчас в стружок и плыть-тешиться на край света. И ничего-то бы не ведать - ни горя, ни печали... Ох, велика да раздольна!"
      Долго любовались казаки матушкой Волгой, долго не отрывали глаз от безбрежных заречных просторов.
      - Дошли к сестрице донской, - тепло молвил дед Гаруня. - Почитай, лет двадцать Волги не видел. И красна ж ты, матушка!
      Когда собирались в далекий поход, деда Гаруню брать не хотели. Но тот так заершился, так вскипел сердцем, что казаки смирились.
      - Ладно, дед, возьмем. Но пеняй на себя.
      - А пошто мне пенять, вражьи дети! Да я любого хлопца за пояс заткну. И глаз востер, и рука крепка, и в седле молодцом! - шумел Гаруня.
      Дед и впрямь оказался молодцом. Не ведал он ни устали, ни кручины, даже в сечи ходил. Но в битвах его оберегали пуще отца родного, заслоняя от неприятельских ударов.
      На волжской круче донцы сделали привал. Болотников созвал начальных людей на совет. То были казаки, возглавлявшие сотни.
      - Войску нужны струги, - молвил Болотников. - Где и как будем добывать?
      Старшина призадумалась.
      - Встанем тут да караван подождем. Самая пора купчишкам плыть, высказался Степан Нетяга.
      - Караваны-то пойдут, но как их взять, Степан? - спросил Нагиба.
      - Ночью. Как пристанут к берегу, так и возьмем. Лишь бы выследить.
      - Плохо ты знаешь купцов, - усмехнулся Болотников. - Спроси у Васюты, что это за люди. Видел ты когда-нибудь, Шестак, чтоб купцы к берегу приставали?
      - Чать, они не дураки. Ночами купцы на воде стоят. Волга - самая разбойная река. Вылезут ли гости на берег?
      - Вестимо, друже, - кивнул Болотников. - Купцов врасплох не возьмешь.
      - Как же быть, атаман? - развел руками Нагиба.
      - Без челнов на Волге, как без рук. Не вплавь же на купцов бросаться, - сказал Нечайка.
      - А може, на Саратов двинем? - предложил Васюта. - Там судов завсегда вдоволь. Купчишек в воду, а сами за весла.
      - А что, батько, дело гутарит Васька, - одобрил Нечайка. - Ужель не отобьем струги?
      - Можем и не отбить.
      - Так мы наскоком, батько. Враз стрельца одолеем! - загорелся Нечайка.
      - Ишь, какой ловкий, - вновь усмехнулся Болотников. - Поедешь пировать, да как бы не пришлось горевать. Стрелец ноне тоже ученый.
      Но как казаки ни думали, как ни гадали, так ни к чему и не пришли. Правда, у Болотникова зрела одна задумка, но вначале ему захотелось потолковать с дедом Гаруней.
      - Гутаришь, бывал здесь, дедко?
      - Бывал, - степенно кивнул Гаруня, покуривая люльку. - Мы тут с Ермаком Тимофеевичем всю Волгу облазили. Гарный был атаман!
      - А есть тут на берегах деревеньки?
      - В те года, почитай, и не было. Опасливо тут деревеньки рубить, ногаи под боком. Народ к городам жмется.
      - Тогда и вовсе худо.
      - А пошто те посельники, атаман?
      - Посельники на реке без челнов не живут. Плыли мы с Васютой, видели. Но то было до Тетюшей.
      - Далече, атаман, - дед Гаруня, окутывая старшину клубами едкого дыма, подумал малость и молвил. - Есть песельники, хлопцы.
      Все уставились на деда, а тот выбил из трубки пепел и продолжил:
      - И челны у них были. Живут в лесах дремучих, на Скрытне-реке. Верст сто отсель. То плыть вверх по Волге, до Большого Иргиза. Река та в Волгу впадает. А супротив, на правом берегу - горы да леса. Глухомань! Вот туда-то и сунемся, дети, там и струги добудем.
      - В глухомани?.. Околесицу несешь, дед, - фыркнул Нетяга.
      - Околесицу? - осерчал Гаруня. - Нет, вы слышали, дети? Сбрехал я хоть раз?
      - Не сбрехал, дедко.
      - Гутарь дале!
      - Гутарю, дети... Там, средь глухомани, речонка бежит. Неприметная речонка. Версты две по ней проплыть - и крепостица откроется.
      - Чья, дедко?
      - Экой ты будоражка, Нечайка... Крепостица та русская. Мужики в ней от бояр укрылись. Чертов угол, трущоба. Туды не токмо стрелец, но и медведь забоится ступать.
      - Как же ты там с Ермаком очутился? - полюбопытствовал Васюта.
      - Э, хлопец. Ермак и не в такие края забирался. Аль не слышал, что он Сибирь покорил?
      - Как не слышать, дедко. О том и стар и мал наслышан. Велик Ермак!
      - Велик, хлопец. Не было на Дону славней казака. Его ноне вся Русь почитает. Царь Иван Грозный соболью шубу со своих плеч пожаловал.
      - Но ты-то как с ним очутился? - продолжал выспрашивать Васюта.
      - С Ермаком? - дед вновь не спеша набил трубку, раскурил от уголька, глубоко затянулся. Лицо его, иссеченное сабельными шрамами, как-то вдруг разом разгладилось и помолодело. - Не видел я достойнее мужа, дети. То всем казакам казак. Лицом красен, душой светел, телом могуч. Родом он из станицы Качалинской, вспоил да вскормил его Дон-батюшка, силой напитали степи ковыльные. Допрежь он по Дикому Полю гулял, с татарами да ногаями бился. Тут я к Ермаку и пристал, полюбился мне смелый атаман. А потом он на Волгу пошел. И были с Ермаком славные есаулы Иван Кольцо, Яков Михайлов, Никита Пан да Матвей Мещеряк. Храбрые были казаки! Никого не пужались - ни царя, ни бояр, ни войска басурманского. На Волге-то лихо погуляли. Зорили не токмо заморских послов да купчишек, но струги государевы. Царь прогневался, воевод из Москвы послал, а Ермак - не будь плох - на Скрытню подался. Вот там и повстречались мы с русскими посельниками... Дай-ка, дети, баклажку, в моей сухо.
      Бывалому казаку протянули несколько баклажек.
      - Благодарствую, дети, - дед отпил немного, пожевал кусок вяленой баранины и надолго замолчал.
      - А что ж дале, дедко?
      - Дале? - протяжно крякнув, переспросил Гаруня и почему-то вдруг малость смутился. - А дале ничего веселого, дети... Промашка вышла.
      - С Ермаком?
      - Кабы с Ермаком, - вздохнул дед и улегся на траву, свернувшись калачом. - Сосну я, дети.
      Казаки переглянулись: что-то в поведении деда показалось им странным. Гаруня средь бела дня никогда спать не ложился.
      - Ты че темнишь, дедко? Коль зачал сказ, так договаривай, - подтолкнул старика Васюта.
      - Сосну я, дети. Потом доскажу, - позевывая, молвил Гаруня и смежил очи.
      - Э, нет, дедко, у казаков так не водится, - принялся тормошить старика Нечайка. - А ну, подымайся!
      Бобыль ухватился за кушак и поднял Гаруню на вытянутые руки.
      - Досказывай, дед!
      - Досказывай! - повелели казаки.
      - Отпусти, вражий сын... Доскажу, - не посмел ослушаться Гаруня и вновь повел свой рассказ. - Прибыли мы с Ермаком на Скрытню-реку. Атаман надумал с московскими воеводами разминуться. Те вниз по Волге пошли, а мы на Скрытню свернули. Атаман о той реке и ране знал. Воеводы нас токмо и видели. Плывем по Скрытне, а глухомань округ такая, что на душе тошно. Берега высокие, лес подымается до небес, а солнце будто в чувал укутали темь средь бела дня. Лешачьи места! А Ермак сидит да посмеивается.
      "Чего носы повесили, атаманы-молодцы? Несвычно после степей? Привыкайте. Придет час - и не в такой дремуч край заберемся..."
      А мы и виду не кажем, что глухомань нам не слюбна, кричим:
      "С тобой куда хошь, батька!"
      Проплыли версты две, глянь - берега пониже пошли и лес пораздвинулся. А вскоре село увидели. Мужики на берег высыпали. Оружные. С мечами, деревянными щитами да рогатинами. Народ стоит крепкий, рослый, но шибко дикий да заугрюмленный. А Ермак им гутарит:
      "Не пужайтесь, люди добрые! Пришли к вам с миром. Кто такие будете?"
      "Русские мы. Здесь наша земля", - мужики отвечают.
      "А давно ли она ваша?" - Ермак пытает.
      "Давно. В здешних могилах лежат наши деды и прадеды. А пришли они сюда, когда на Руси великий князь Василий Темный правил".
      "Выходит, беглые?"
      Мужики помалкивают, и по всему видно, нас опасаются. Откуда им знать, что мы за люди. А Ермак мужиков успокаивает:
      "Не таитесь, православные, худа вам не сделаем. Казаки мы с вольного Дона. Погостюем у вас малость и дале пойдем".
      Мужики, кажись, чуть подобрели: на берег нас пустили. А когда Ермак им хлеба десяток кулей отвалил, те и вовсе повеселели. "В избы нас повели, за столы усадили. Угодил я в избу к мужику Дорофею. Степенный такой, благонравный, все ходит да богу молится. Изба у него добротная, на подклете, с сенцами, присенками да чуланами. В избе с десяток казаков разместились. Была у Дорофея и светелка, а в ней - пять девок, одна другой краше. Смачные, дородные, лицом румяные. Малина-девки!
      Гаруня крякнул и вновь потянулся к баклажке, а казаки, все больше входя в интерес, заухмылялись:
      - Гутарь дале, дедко. Гутарь про девок!
      Гаруня глянул на казаков и добродушно рассмеялся.
      - Никак любо о девках-то, хлопцы?
      - Любо, дедко. Гутарь!
      - Пожили мы денек, и тут зачал я примечать, что девки на казаков заглядываются. Дело-то молодое, в самой поре. Ну и у меня, прости господи, кровь заиграла. Годков мне в ту пору едва за сорок перевалило. Бравый детина! Плох, мекаю, буду я казак, коль девкой не разговеюсь. Нет-нет да и прижму в сенцах красавушку. А той в утеху, так и льнет, бедовая. И разговелся бы, да хозяин наш, Дорофей, баловство заприметил. Девок в светелку загнал и на засов. А нам же молвил;
      "Вы бы, ребятушки, не озоровали, а то и со двора прогоню. Греха не допущу!"
      Сердито так молвил, посохом затряс, а нас распалило, хоть искру высекай. Девок, почитай, год не тискали. Греха на душу не возьмем, гутарим, а сами на светелку зыркаем. Повечеряли у Дорофея да и разбрелись. А бес знай щекочет, покою не дает. Слышим, хозяин к светелке побрел, запором загремел. Никак девок на замок посадил и ушел к себе вскоре. Сосед меня толкает в бок.
      "Не спишь, Гаруня?"
      "Не сплю, до сна ли тут".
      "Вот и меня сон не берет. Айда к девкам".
      "Легко сказать, девки-то на замке".
      "А что нам замок, коль мочи нет. Айда!"
      Ну и пошли. Подкрались тихонько, прислушались, А девки тоже не спят, шушукаются. Содруг мой постоял, постоял - и саблю под замок. Помаленьку выдирать зачал да саблю сломал. Однако ж не отступается, обломком ворочает. И выдрал запор. К девкам вошли. Не пужайтесь, гутарим, это мы, постояльцы. А девки и пужаться не думали, знай, посмеиваются. Много ли вас, пытают. Двое, гутарим. Айда к нам в чулан. Девки пошептались, пошептались, и те, что побойчей да погорячей, к нам пожаловали. Ох и сладкая же мне попалась! Кажись, век так не миловался... Наутро обе наши красавы в светлицу шмыгнули. Моя ж на прощанье упредила: "Седни в погребке квасы буду готовить. Приходи".
      Приду, гутарю, непременно приду. Уж больно девка мне поглянулась. Ох, ядрена! Запор-то мы кое-как на место приладили, но Дорофея не проманешь, чуем, грех наш заподозрил. По избе ходит злющий, на казаков волком глядит. А я на дворе посиживаю да все Дарьюшку свою поджидаю. И дождался-таки. Дарьюшка моя с мятой и суслом в погребок слезла. Я башкой повертел хозяина не видно - и шасть за девкой. Вот тут-то промашка и вышла, хлопцы.
      - Аль ночью-то всю силу потерял? - гоготнули казаки.
      - Это я-то? - горделиво повел плечами Гаруня. - Ишо пуще лебедушку свою ублажал. Тут иное, дети. Ермак в тот же день надумал сняться. Созвал казаков, с мужиками распрощался - и на струги. А я, того не ведая, все с девкой милуюсь. Сколь время прошло, не упомню. Но вот вдоволь натешился и наверх полез. Толкаю крышку - не поддается. Ну, мекаю, это Дорофей меня запер. Заорал, кулаками забухал. Слышу, хозяин голос подал: "Посиди, посиди, милок. Ноне те не к спеху". - "Выпущай, вражий сын!" - "И не подумаю, милок. Сидеть те до позаутра".
      Сказал так и убрел. И тут припомнил я, что казаки должны вот-вот сняться, Ишо пуще кулаками загрохал, но Дорофея будто черти унесли. Сколь потом в погребе просидел - один бог ведает.
      - Чать, замерз! - прервав деда, подмигнул казакам Васюта.
      - Это с девкой-то? - браво крутнул седой ус Гаруня.
      Казаки громко рассмеялись, любуясь дедом, а тот, посасывая люльку, продолжал:
      - Дорофея долго не было, потом заявился, по крышке застучал: "Сидишь, презорник?" - "Сижу, вражий сын. Выпущай!" - "Выпущу, коль волю мою сполнишь". - "И не подумаю. Надо мной лишь один атаман волен. Выпущай, старый хрыч!" - "А ты не больно хорохорься. Сумел согрешить, сумей перед богом ответить". - "Перед батькой отвечу. Позови сюда атамана!" - "Атаман твой давно уплыл". - "Как уплыл?! Да я тебя в куски порублю, вражий сын!" "Уж больно ты куражлив, милок. Посиди да остынь. Авось по-другому запоешь".
      Сказал так и опять убрел. А мне уж тут не до девки, в ярь вошел. Казаков-то, мекаю, теперь ищи-свищи. А девка моя ревет, слезами исходит: "Загубит меня тятенька, нравом он грозен. Не поглядит, что дочь родная. Возьмет да в реку скинет. Ой, лихо мне!" - "Не вой, девка, не мытарь душу". - "Да как же не выть, как не горевать, коль с белым светом придется расстаться! И тебе ноне не жить. На мир тебя мужики поставят. Чаяла, таем с тобой погулять, а вон как вышло. Ой, лихо!"
      Тут и на меня кручина пала. Дорофей-то и впрямь загубить может. Добра от него ждать неча. А тот и не торопился, будто до нас ему и дела нет. Но вот голоса заслышали, чуем, не один притащился. "Ну как, презорник, насиделся?" - "Насиделся. Выпущай!" - "Выпущу, коль волю мою исполнишь". "А какова твоя воля?"
      Дорофей замком загромыхал, крышку поднял. Гляжу, мужики стоят с мечами, а середь них - батюшка с крестом. Ну, думаю, смерть моя пришла. Вон уж и поп для панихиды заявился.
      "А воля такова, презорник. Ежели послушаешь меня - жив будешь, а коль наперекор пойдешь да супротив миру - голову тебе отрубим". - "Гутарь свою волю". - "Великий грех ты содеял, казак. Обесчестил не токмо мой дом, но и все село наше. И чтоб бог от тебя, святотатца, не отвернулся, выполняй тотчас мою волю - ступай с девкой под венец". - "Да статочное ли то дело, Дорофей? Я ж вольный казак! Мне к атаману надо пробираться". - "Забудь про атамана. Бог да мир тебе судья. Однако ж мы тебя не насилуем. Волен выбирать любой путь. Оставляем тебя до вечера. Как сам порешишь, так тому и быть".
      Мужики по избам ушли, но пятерых оружных на дворе оставили. Сижу, голову повесил, кручина сердце гложет. Прощай, вольное казачество, прощай, тихий Дон да степи ковыльные, прощай добры молодцы-сотоварищи!.. Вечером сызнова Дорофей с мужиками да с батюшкой идут. "Чего надумал, казак?" "Ведите девку. Пойду под венец".
      А чего ж, хлопцы, оставалось мне делать? Уж лучше в глуши с мужиками жить, чем в мать сыру землю ложиться. Так и повенчался со своей Дарьей. Она-то рада-радешенька, муженька заполучила. Девок-то на селе поболе парней.
      Осень да зиму на Скрытне прожил, а как весна-красна грянула да травы в рост пошли, дюже затосковал я, хлопцы. Ничто мне не мило - ни лес дремуч, ни житье покойное, ни баба ласковая. В степи душа рвется, на вольный простор, к коню быстрому. Сказал как-то Дорофею: "Ты прости меня, тестюшка, но быть мне у тебя боле мочи нет. Хоть и оженился, но с Дарьей твоей мне не суждено век доживать. Казак я, в степи манит". А Дорофей мне: "Жить те с бабой аль нет - теперь ни я, ни мир те не судья. Муж жене - государь, и на все его воля. А коль не хочешь в селе нашем быть, ступай в свои степи. Мир держать не станет". Возрадовался я, Дорофею поклонился, жене, песельникам и был таков.
      - Ермака сыскал? - спросил Нагиба.
      - Не сыскал, хлопцы, - вздохнул Гаруня. - Не ведал я, куды атаман ушел, скорый он на ногу. Уж токмо потом, когда налетья три миновало, дошла молва, что Ермак на реку Чусовую подался. Осел было в городках купцов Строгановых, опосля с дружиною за Камень снарядился. Плыл по сибирским рекам. На Туре и Тавде лихо татар побил. Хан Кучум выслал с большим войском Маметкула, но и его атаман на Тоболе разбил. Однако ж Кучум собрал еще большую рать. Сразились на Иртыше. Великая была сеча, но и тут донцы себя не посрамили - наголову разбили Кучума. Ермак вошел в Кашлым, а хан бежал в Ишимские степи. Потом были новые славные победы. О подвигах Ермака прознали по всей Руси. Знатно богатырствовал наш донской атаман.
      Дед Гаруня расправил плечи, бодро глянул на казаков.
      - Не посрамим и мы славы Ермака. Так ли, хлопцы?
      - Так, дедко!
      - Айда на Иргиз!
      Два дня летели кони степным левобережьем, два дня неслись казаки к Иргиз-реке.
      - Скоро ли, дедко? - спрашивал на привалах Болотников.
      - Скоро, атаман. Лишь бы до Орлиного утеса доскакать.
      Орлиный утес завиднелся на другое утро; был он крут и горист, утопал в густых лесах.
      - А вот и Большой Иргиз, дети, - приподнимаясь на стременах, молвил Гаруня.
      На пологом, пустынном левобережье блеснула река. Подъехали ближе. Река была извилистой и довольно широкой.
      - От Камня бежит, - пояснил Гаруня. - Доводилось и по ней плыть. Игрива да петлява река, долго плыли...
      - О Скрытне сказывай, - нетерпеливо перебил старого казака Нагиба.
      - Укажу и Скрытню, - мотнул головой Гаруня. - Но то надо Волгу переплыть, дети.
      Переплыли.
      Дед прошелся вдоль крутояра и вновь вернулся к казакам. Смущенно кашлянул в бороду.
      - Никак, малость запамятовал, хлопцы. Скрытня и есть Скрытня. Пожалуй, влево гляну.
      Дед пошел влево и надолго пропал. Вернулся вконец обескураженный.
      - Никак, черти унесли, дети. Была Скрытня и нет.
      - А я чего гутарил? - подступил к старику Нагиба. - Набрехал, дед!
      - Гаруня не брешет, дети, - истово перекрестился казак. - Была Скрытня! Вон за той отмелью. Зрите гору, что к Волге жмется? Вот тут Скрытня и выбегала.
      - А ну, пойдем, дед, - потянул старика Болотников. Лицо его отяжелело, наугрюмилось. Ужель весь этот долгий, утомительный переход был напрасен? Казаки еще вечор приели последние запасы сухарей, толокна и сушеного мяса.
      Отмель кончилась, далее коса обрывалась, к самой воде подступали высокие, неприступные горы; тут же, в небольшом углублении сажени на три, буйно разросся камыш.
      - Здесь была речка?
      - Здесь, атаман. Горы эти и сосны крепко помню. Отсель речка выбегала. А ныне сгинула. Чудно, право.
      Болотников зорко глянул на камыш; был он густ, по пожухл. Покачивались кочи. Шагнул к самому краю, выхватил саблю и трижды полоснул по камышу. В открывшемся пространстве увидел конец толстого осклизлого бревна. Усмехнулся.
      - Тут твоя речка, дедко.
      - Да ну?
      - Тут!
      Болотников приподнял за край бревно, отвел в сторону и бросил в воду. Кочи тотчас же стронулись с места и поплыли в Волгу.
      - Уразумел теперь, дедко?
      - Уразумел, атаман, - воодушевился Гаруня. - Нет, глянь, хлопцы, что посельники удумали. Реку поховали! Да их ноне и сам дьявол не сыщет.
      В минуту-другую устье освободилось от зарослей, и перед донцами предстала Скрытня.
      - Хитро замыслили, - крутнул головой Мирон Нагиба. - Река-то за утес поворачивает. Выход же камышом забили. Усторожливо живут посельники. Никак татар пасутся.
      К Болотникову ступил Нечайка.
      - Ну что, батько, привал? Поснедать бы пора.
      - Живот подвело. Невод кинем, ухи сварим, - вторил казаку Устим Секира.
      Но Болотников рассудил иначе:
      - О животах печетесь? Потерпите! Нельзя нам тут на виду торчать. Крепостицу пойдем сыскивать.
      - Путь один, атаман, - рекой, - молвил Гаруня.
      - Вижу, дедко... А ну, Нечайка, опознай дно.
      Нечайка разделся и спустился в реку. Споткнулся. Пошел дальше и вновь споткнулся.
      - Тут камень на камне, батько.
      - Лезь дале!
      Нечайка ступил вперед еще на шаг и тотчас оборвался, целиком уйдя в воду. Когда выплыл, крикнул;
      - Тут глыбко, атаман!
      Нечайка выбрался на берег, а Болотников, приводнявшись на стременах, обратился к повольнице:
      - А что, донцы, може, вплавь? Копи наши к рекам свычны. Аль вспять повернем?
      - Вспять худо, батько. Челны надобны!
      - Плывем, атаман!
      Болотников одобрил:
      - Плывем, други!
      Один лишь осмотрительный Степан Нетяга засомневался:
      - А не потонем, атаман? Река нам неведома. Тут, поди, ключей да завертей тьма.
      - Не робей, Степан, - весело молвил Болотников.
      - Без отваги нет и браги. Так ли, други?
      - Так, батько! - дружно отозвалась повольница.
      Иван слез с коня и начал раздеваться. Сапоги, кафтан, шапку, порты и рубаху уклад в чувал; туда же положил пистоль, пороховницу, баклажку с вином, медный казанок и треножник. Сыромятным ремнем надежно привязал мешок к лошади.
      - Ну и здоров же ты, батько! - восхищенно крутнул головой Устим Секира, любуясь могучим телом Болотникова. На плечах, спине и руках Ивана бугрились литые мышцы. Рослый, саженистый в плечах, бронзовый от степного загара, Болотников и впрямь выглядел сказочным богатырем.
      - Неча глазеть. Ты бы пороховницу кожей обернул, все ж в воду полезешь, - строго произнес Иван, затягивая на себе пояс с саблей. С саблей казаки не расставались, даже когда переплывали реки: всякое может случиться.
      Болотников окинул взглядом растянувшееся по отмели войско и первым потянул коня в реку.
      - Смелей, Гнедко. В Дону купался, с Волгой братался, а ныне Скрытию спознай.
      Вслед за Болотниковым полезли в реку Васюта Шестак, Мирон Нагиба, Устим Секира и Нечайка Бобыль. А вскоре по Скрытне поплыло и все казачье войско. Держась за конские гривы, повольники задорно покрикивали, подбадривая друг друга.
      Чем дальше плыли казаки, тем все угрюмее и коварнее становилась Скрытая. Берега сузились, стали еще неприступней и круче; высоко в небо вздымались матерые сосны, заслоняя собой солнце и погружая реку в колдовской сумрак; начали попадаться и заверти. Закружило вместе с конем Устима Секиру.
      - Водокруть, батька! - встревоженно выкрикнул казак, пытаясь выбраться из суводи. Но тщетно, даже лошадь не смогла выплыть на спокойное течение.
      - Держись, друже! - воскликнул Болотников, отвязывая от седла аркан.
      - Держусь, батько!
      Иван, приподнимаясь из воды, метнул аркан Секире. Тот ловко поймал, намотал на правую руку, левой - цепко ухватился за гриву коня.
      - Тяни, батько!
      Болотников потянул. Побагровело лицо, вздулись жилы на шее - казалось, Секиру нечистые за ноги привязали; и все ж удалось вырвать казака из гибельной пучины.
      - Спасибо, батько! - поблагодарил Секира и поплыл дале, а Болотников упредил воинство:
      - Жмись к правому берегу, други! Средь реки закрути!
      Казаки подались к берегу.
      Посельник, заслышав шум, приподнялся в челне и очумело вытаращил глаза. Из-за поворота реки показались человечьи и лошадиные головы. Узкая Скрытая, казалось, кишела этими неожиданно выплывшими головами.
      - Сгинь, нечистая! Пронеси! - испуганно окстился мужик. Но "нечистая" не сгинула, не исчезла в пучине, а все ближе и ближе подступала к челну. Мужик бросил снасть и налег на весла. Торопко причалил к берегу и бегом припустил к острожку. Миновав ворота, задрал голову на сторожевую башенку, но караульного не приметил.
      "Никак, в избу отлучился", - покачал головой мужик и во всю прыть помчался к старцу Дорофею. Вбежав в избу, крикнул:
      - Беда, Дорофей Ипатыч! Неведомые люди плывут!
      - Как неведомые? Аль не разглядел? - заспешил из избы староста.
      - Неведомые, Дорофей Ипатыч. Без челнов плывут.
      - Как энто без челнов? - подивился староста. - Без челнов по рекам не плавают.
      - Да ты сам глянь, батюшка!
      Дорофей Ипатыч, тяжело опираясь на посох, вышел из ворот да так и ахнул:
      - Да эко-то, осподи!.. Никак, воевать нас идут. Бей в сполох, Левонтий, подымай народ!
      Левонтий кинулся к колокольне. Частый, тревожный набатный звон поплыл по Скрытне-реке. Из срубов выскакивали мужики, парни, подростки, вооруженные мечами, копьями, топорами и самострелами, и бежали к высоким стенам бревенчатого частокола. Вскоре все мужское население острожка стояло за бойницами.
      Казаки же начали выбираться на берег.
      - Вот те и сельцо! - изумился Гаруня, облачаясь в порты и рубаху. Крепостицу вдвое подняли. Ай да мужики!.. А чего в сполох ударили, вражьи дети!
      - За басурман нас приняли. А може, государевых людей стерегутся, предположил Нагиба.
      Болотников же внимательно окинул взглядом берег, усыпанный челнами. Остался доволен. "Дело гутарил Гаруня. Есть тут челны. Но мужики, видно, живут здесь с опаской. Ишь как встречают".
      Облачившись в зипуны и кафтаны, казаки ступили к острожку, но ворота были накрепко заперты. За частоколом выжидательно застыли бородатые оружные мужики, тревожно поглядывая на пришельцев. Болотников снял шапку, поклонился.
      - Здорово жили, православные! Пришли мы к вам с вольного Дона, пришли с миром и дружбой!
      - Мы вас не ведаем. На Дону казаки разбоем промышляют. Ступайте вспять! - недружелюбно ответили с крепостицы.
      - Худо же вы о нас наслышаны. На Дону мы не разбоем промышляли, а с погаными бились. Татар прогнали, а ноне вот на Волгу надумали сплавать.
      - Ну и плывите с богом. Мы-то пошто понадобились?
      - Помощь нужна, православные. Без челнов на Волгу не ходят. Продайте нам свои лодки!
      - Самим подобны. Скрытая рыбой кормит. Не дадим челны! - закричали с крепостицы.
      - А че их слухать, батько? - тихо проронил Степан Нетяга. - Вон они, лодки. Бери да плыви.
      - Негоже так, Степан. С мужиками надо миром поладить, - не принял совета Нетяги Болотников и вновь стал увещевать посельников. - Выручайте, православные! Дадим деньги немалые!
      - Нам деньги не надобны. Нивой, лесом да рекой живем!
      "Однако вольно же тут осели мужики. Нет ни бояр, ни тиуна, ни изделья господского. Вот и не надобны им деньги", - с невольным одобрением подумал Иван.
      - Выходит, и хлеб сеете? Да где ж поля ваши?
      - Сеем, казак. Под ниву лес корчевали. Родит, слава богу. Так что обойдемся без вашей казны. Ступайте вспять!
      - А кони, поди, вам надобны?
      - Кони? - переспросили мужики. - Да ить лошаденки завсегда нужны. А что?
      - Мы вам - коней, вы нам - челны. Ладно ли?
      Мужики за частоколом примолкли, огрудили старосту.
      - Лошаденок, вишь, предлагают, Дорофей Ипатыч, - оживился Левонтий.
      - Без лошаденок нам туго, - молвил другой.
      - А что как проманут? Казаки - людишки ненадежные, - усомнился Дорофей Ипатыч. - Впустим их в крепость - и без хлеба останемся. Да, чего доброго, и последни порты сымут. Каково?
      - Вестимо, Ипатыч. Рисково эку ораву впущать. Как есть пограбят, всяки казаки на Дону водятся, - внимая старосте, поддакнули мужики.
      Дорофей Ипатыч, разгладив пушистую серебряную бороду, вновь показался казакам.
      - Мир не желает меняться. Ступайте с богом!
      - Экой ты, Дорофей, зануда! - взорвался вдруг дед Гаруня. Он давно уже признал в старце своего бывшего тестя. - Нешто казаки тя изобидят?!
      Дорофей Ипатыч опешил. И откуда только этот казак проведал его имя. А Гаруня, шагнув к самому частоколу, продолжал осерчало наседать:
      - А когда Ермак приходил, хоть пальцем тронул вас? А не Ермак ли вас хлебом пожаловал? С чего ж ты на казака изобиделся, Дорофей?
      Староста подался вперед, долго вприщур разглядывал разбушевавшегося казака, затем охнул:
      - Ужель ты, презорник?
      - Признал-таки... Ну, я - казак Иван Гаруня. Чего ж ты меня за тыном держишь? Примай зятька ненаглядного!
      Донцы, ведая о любовных похождениях Гаруни, рассмеялись.
      - Не по-людски, старче Дорофей, зятька с мечом встречать!
      - Открывай ворота да хлеб-соль зятьку подавай!
      Дорофей Ипатыч растерянно кашлянул в бороду, проворчал:
      - Дубиной ему по загривку, греховоднику.
      Болотников улыбнулся и вновь вступил в переговоры:
      - Вот и сродник сыскался, старче. Уж ты прости его. Один у нас такой кочет на все войско.
      Тут опять все грохнули; заухмылялись и мужики за частоколом, припомнившие лихого казака.
      - Боле никто озоровать не станет. Давайте миром поладим. Мы ведь могли ваши челны и так взять, да не хотим. Знайте, православные, нет честней казака на белом свете, не желает он зла мужику-труднику. Берите наших коней! Пашите землю-матушку!.. А челны для вас - не велика потеря. Лесу-то - слава богу. Чай, не перевелись у вас плотники.
      - Не перевелись, казак, - степенно кивнул староста и обратился к миру. - Впущать ли войско, мужики?
      - Впущай, Дорофей Ипатыч. Кажись, не обидят, - согласился мир.
      Дарья, с трудом признавшая мужа, запричитала:
      - Где ж ты столь налетий пропадал, батюшка? Где ж ноги тебя носили?.. Постарел-то как, повысох. Вон уж седенький весь.
      - Да и ты ноне не красна девка, - оглядывая расплывшуюся бабу, вздохнул Гаруня.
      - И кудриночки-то побелели да поредели, - сердобольно охала Дарья.
      - Голову чешет не гребень, а время. Так-то, баба.
      В избу ввалился высокий русокудрый детина в домотканом кафтане. Застыл у порога.
      - Кланяйся тятеньке родному, - приказала Дарья.
      Детина земно поклонился.
      - Здравствуй, батяня.
      У Гаруни - очи на лоб, опешил, будто кол проглотил.
      - Нешто сынко? - выдохнул он.
      - Сын, батяня, - потупился детина.
      Старый казак плюхнулся на лавку и во все глаза уставился на бравого красивого парня.
      - Обличьем-то в тебя выдался. Вон и кудри отцовские, и очи синие, молвила Дарья.
      - И впрямь мой сынко, - возрадовался Гаруня, и слезы умиления потекли из глаз сроду не плакавшего казака. Поднялся он и крепко прижал детину к своей груди. Долго обнимал, целовал, тормошил, ходил вокруг и все ликовал, любуясь своим неожиданным сыном. - А как же нарекли тебя?
      - Первушкой, тятя.
      - Доброе имя... Первушка сын Иванов. Так ли, сынко?
      - Так, батяня родный.
      И вновь крепко облобызались отец с сыном, и вновь зарыдала Дарья. Глаза Гаруни сияли, полнились счастьем.
      - Нет ли у тебя чары, женка? - отрываясь наконец от Первушки, спросил казак.
      - Да как не быть, батюшка. Есть и винцо, и бражка, и медок. Чего ставить прикажешь?
      - Все ставь, женка! Велик праздник у нас ныне!.. А ты, сынок, чару со мной пригубишь?
      - Выпью, батяня, за твое здоровье.
      - Любо, сынко! Гарный, зрю, из тебя вышел хлопец.
      - Вылитый тятенька, - улыбнулась Дарья. - Первый прокудник в острожке, заводила и неугомон. Парней наших к недоброму делу подбивает. Шалый!
      - Это к чему же, сынко?
      - Наскучило мне в острожке, батяня. Охота Русь доглядеть, по городам и селам походить, на коне в степи поскакать.
      - Любо, сынко! Быть те казаком!
      ГЛАВА 9
      ИЛЕЙКА МУРОМЕЦ
      Летели по Волге царевы струги!
      Под белыми парусами, с золочеными орлами, с пушками и стрельцами, бежали струги в низовье великой реки; везли восемь тысяч четей хлеба служилым казакам, кои по украинным городам осели, оберегая Русь от басурманских набегов и разбойной донской повольницы.
      Вслед за государевыми судами плыл насад купца Евстигнея Пронькина; в трюмах не только княжий хлеб, но и другие товары, которые прихватил с собой Евстигней Саввич в надежде сбыть втридорога. Особо повезло Пронькину в Ярославле. Здесь выгодно закупил он знаменитые на всю Русь выделанные ярославские кожи. Двадцать тюков красной юфти лежали теперь в насаде, веселя сердце Евстигнея Саввича.
      "Юфть по полтине выторговал, а в Царицыне, бог даст, по рублю распродам", - довольно прикидывал Пронькин, восседая на скамье у мурьи7. Был он в синем суконном кафтане нараспашку, под которым виднелась алая шелковая рубаха. Порывистый ветер приятно холодил лицо, трепал рыжую бороду.
      Пронькин глянул на царевы струги, на зеленые берега с редкими курными деревеньками и тотчас вспомнил о своей московской баньке. Мечтательно вздохнул:
      "К Гавриле бы сейчас на правеж. Ох, добро-о!"
      Мимо проковылял к трюму приказчик.
      - Пойду товар гляну, Евстигней Саввич.
      - Глянь, глянь, Меркушка. Судовые ярыги и заворовать могут. Тюки-то как следует проверь. Да к бортам-то не прислоняй, как бы не отсырели И в хлеб сунь ладонь, вон нонче какая теплынь.
      - Гляну, Евстигней Саввич, - поклонился Меркушка и полез в трюм. Купец же раскрыл замусоленную торговую книжицу. Водя коротким толстым перстом по корявым строчкам, принялся читать нараспев:
      - Шуба соболья под сукном, цена ей десять рублев; шуба с бархатом на золоте беличья - шесть рублев; шуба овчинная - десять алтын8 пять денег; кафтан куний суконный - три рубля с полтиной; кафтан сермяжный - десять алтын две деньги; шапка соболья поповская - двенадцать алтын; шапка лисья под сукном - девять алтын; шапка овчинная - два алтына; сапоги сафьяновые красные - восемь алтын; сапоги телячьи - четыре алтына...
      Долго чел Евстигней, долго высчитывал он прибытки, покуда его не окликнул приказчик:
      - Ослушники на судне, Еветигней Саввич.
      - Да кто посмел? - сразу взвился Пронькин.
      - Илейка с ярыгами в зернь9 играет.
      - Так разогнал бы,
      - Не слушают, Евстигней Саввич. Бранятся.
      Пронькин осерчал. Ишь, неслухи? Ведь упреждал, так нет, опять за бесовскую игру принялись.
      Спустился вниз. Вокруг бочки расселись на кулях человек восемь бурлаков. Молодой, среднего роста, чернявый парень, подбрасывая костяшку, весело восклицал:
      - Пади удачей!
      Зернь падала на бочку.
      - Везет те, Илейка. Сызнова бела кость.
      Илейка сгреб деньги в шапку, подмигнул приятелям.
      - Мне завсегда везет.
      Увидев перед собой насупленного Пронькина, Илейка и бровью не повел.
      - А ну, чей черед, крещеные!
      Евстигней Саввич разгневанно притопнул ногой.
      - Сколь буду сказывать! Аль я вечор не упреждал?
      Илейка поднялся и с дурашливой ухмылкой поклонился.
      - Будь здоров, Евстигней Саввич! О чем это ты?
      Пронькина еще больше прорвало:
      - Дурнем прикидываешься, Илейка! Я могу и кнутом отстегать!
      Ярыжка вспыхнул, глаза его стали злыми.
      - Тут те не Москва, купец.
      - А что мне Москва? - все больше распалялся Пронькин. - Коль нанялся мне, так будь любезен повиноваться. Прогоню с насада, неслух!
      - Прогоняй, купец. На Волге насадов хватит.
      - И прогоню! - вновь притопнул ногой Евстигней Саввич.
      - Сделай милость, - ничуть не робея, произнес Илейка, покручивая красным концом кушака.
      - И сделаю. Не нужон мне такой работный!
      - Ну-ну, купец. Однако ж наплачешься без меня. В ножки бы поклонился, а то поздно будет.
      - Это тебе-то в ножки? Экой сын боярский выискался.
      - А, может, и царский, - горделиво повел плечами Илейка. - Кланяйся цареву сыну, купчина!
      - Укроти язык, богохульник! Немедля прогоню!
      Пронькин полез из трюма на корму. Крикнул букатнику10:
      - Давай к берегу, Парфенка!
      Огромный, лешачьего виду мужик, без рубахи, в сермяжных портах, недоуменно повернул в сторону Пронькина лохматую голову. Пробасил:
      - Пошто к берегу? Тут ни села, ни города.
      - А я, сказываю, рули!
      - Ну как знаешь, хозяин... Но токмо я бы поостерегся. Как бы...
      Но Евстигней уже шагнул в мурью. Все его мысли были заняты Илейкой. Спросил у приказчика:
      - Сколь причитается этому нечестивцу?
      - Алтын и две деньги, батюшка.
      - Довольно с него и алтына. Выдай и пущай проваливает. Артель мутит, крамольник!
      Вскоре насад, повернув к правому берегу, ткнулся в отмель. Евстигней едва устоял на ногах, а колченогого приказчика кинуло к стенке мурьи.
      - Полегче, охламон! - заорал на букатника Пронькин и ступил к трюму. Вылазь, Илейка! Прочь с моего насада!
      Илейка выбрался со всеми работными. Дерзкие, кудлатые мужики обступили Евстигнея.
      - Уходим, купец. Подавай деньгу! - нагловато ощерился Илейка. - Уходим всей артелью.
      - Как это артелью? Я артель не гоню. Куды ж вы, милочки. Такого уговору не было.
      - Вестимо, хозяин. Чтоб ватамана нашего сгонять, уговору не было. Где ватаман, там и артель. Так что, прощевай, Пронькин, - молвил один из мужиков.
      Евстигней Саввич поперхнулся, такого оборота он не ожидал. Без артели на Волге пропадешь.
      - Подавай деньгу! - настаивал Илейка. - Поди, не задарма насад грузили.
      Евстигней Саввич аж взмок весь. Злости как и не было. Молвил умиротворенно:
      - Вы бы отпустили ватамана. Пущай идет с богом. Поставьте себе нового старшого, и поплывем дале. Я вам по два алтына накину.
      - Не выйдет, хозяин. Артель ватамана не кидает. Плата деньгу - и прощевай. Другого купца сыщем.
      Не по нутру Евстигнею слова артели. И дернул же его черт нанять в Ярославле этих ярыжек. А все купец Федот Сажин. Это он присоветовал взять на насад артель Илейки.
      "Бери, Евстигней Саввич, не покаешься. Илейка, хоть и годами млад, но Волгу ведает вдоль и поперек".
      "Что за Илейка?"
      "Из города Мурома, и прозвище его Муромец. Не единожды до Астрахани хаживал. Сметлив и ловок, бурлацкое дело ведает. Лучшей артели тебе по всей Волге не сыскать".
      "А сам чего Илейку не берешь?"
      "Налетось брал, премного доволен был. А нонче мне не до Волги, в Москву с товаром поеду. Тебе ж, как дружку старинному, Илейку взять присоветую. Он тут нонче, в Ярославле".
      Вот так и нанял Илейку Муромца. Всучил же Федот Сашин! А, может, и нарочно всучил? Кушак-то с деньгами до сих пор у Федота в памяти. Поди, не больно-то верит, что кушак скоморох удалой снес. Злопамятлив же ярославский купец... Но как теперь с артелью быть? И Муромца неохота держать, и с ярыгами нельзя средь путины распрощаться.
      Ступил к купцу букатник Парфен.
      - На мель сели, хозяин.
      - На мель? - обеспокоился Евстигней. - Чать, шестами оттолкнемся.
      - Не осилить, хозяин. Бурлаки надобны.
      Евстигней и вовсе растерялся. Напасть за напастью! Глянул на Илейку и сменил гнев на милость.
      - Не тебя жалею - артель. Бог с тобой, оставайся да берись за бечеву.
      Илейка же, зыркнув хитрыми проворными глазами по артели, закобенился:
      - Не, хозяин, уйдем мы. Худо нам у тебя, живем впроголодь. Так ли, братцы?
      - Вестимо, Илейка! Харч скудный!
      - Деньга малая! Айда с насада!
      Евстигней Саввич не на шутку испугался: коль ватага сойдет, сидеть ему на мели. Берега тут пустынные, не скоро новую артель сыщешь. Да и струги со стрельцами уплывут. Одному же по разбойной Волге плыть опасливо, вмиг на лихих нарвешься, а те не пощадят. Сколь добрых купцов утопили!
      - Да кто ж в беде судно бросает, милочки? Порадейте, а я уж вас не обижу.
      - Уйдем! - решительно тряхнул кудрями Илейка.
      - Христом богом прошу! - взмолился Евстигней Саввич. - Берите бечеву, так и быть набавлю.
      - Много ли, хозяин?
      - По три алтына.
      - Не, хозяин, мало. Накинешь по полтине - за бечеву возьмемся.
      - Да вы что, милочки! - ахнул Евстигней. - Ни один купец вам столь не накинет. Довольно с вас и пяти алтын.
      - Напрасно торгуешься, хозяин. Слово артели крепкое. Выкладывай, покуда струги не ушли. Да чтоб сразу, на руки! - все больше и больше наглел Илейка.
      - Да то ж разор, душегубы, - простонал Евстигней Саввич. Но делать нечего - пошел в мурью.
      А ватага продолжала выкрикивать!
      - Щей мясных два раза на день!
      - Чарку утром, чарку вечером!
      - За бечеву - чарку!
      - В остудные дни - чарку!
      Вылез из мурьи Евстигней Саввич, дрожащими руками артель деньгами пожаловал. Бурчал смуро:
      - Средь бела дня грабите, лиходеи. Без бога живете. Ох и накажет же вас владыка небесный, ох, накажет!
      - Ниче, хозяин, - сверкал белыми крепкими зубами Илейка. - Бог милостив. Не жадничай. Эк руки-то трясутся.
      - Не скалься, душегуб! Денежки великим трудом нажиты.
      - Ведаем мы купецкие труды, - еще больше рассмеялся Илейка. - На Руси три вора; судья, купец да приказчик.
      - Замолчь, нечестивец!
      Ватага захохотала и полезла с насада на отмель.
      - К бечеве, водоброды!
      Первым впрягся в хомут шишка11. То был могучий букатник Парфенка. После него залезли в лямки и остальные бурлаки.
      - А ну тяни, ребятушки!
      - Тяни-и-и!
      - Пошла, дубинушка-а-а!
      Тяжко бурлакам! Но вот насад начал медленно сползать с песчаной отмели.
      - Пошла, дубинушка, пошла-а-а!
      Насад выбрался на глубину. Бурлаки кинулись в воду и по канатам полезли на палубу. Евстигней тотчас заорал букатнику:
      - Правь за стругами, Парфенка!
      ГЛАВА 10
      БОГАТЫРСКИЙ УТЕС
      Казачье войско плыло вверх по Волге.
      Река была тихой, играла рыба, над самой Волгой с криком носились чайки, в густых прибрежных камышах поскрипывали коростели.
      Гулебщики дружно налегали на весла, поспешая к жигулевским крутоярам. Летели челны. Весело перекрикивались повольники:
      - Наддай, станишники! Ходи, весла!
      - Расступись, матушка Волга!
      На ертаульном струге плыл атаман с есаулами. Здесь же были и Гаруня с Первушкой. У молодого детины радостным блеском искрились глаза. Он смотрел на раздольную Волгу, на синие просторы, на задорные, мужественные лица удалых казаков, и в душе его рождалась песня. Все было для него необычно и ново: и могучий чернобородый атаман, и добры молодцы есаулы, дымящие трубками, и сказы повольников о походах да богатырских сражениях. Первушка хмелел без вина.
      - Любо ли с нами, сынко? - обнимая Первушку за плечи, спрашивал Иван Гаруня, не переставая любоваться своим чадом.
      - Любо, батяня! - счастливо восклицал Первушка, готовый обнять всех на свете.
      Плыл Болотников скрытно и сторожко: не хотелось раньше времени вспугнуть купеческие караваны. По левому степному берегу ускакали на десяток верст вперед казачьи дозоры. В случае чего они упредят войско о торговых судах и стрелецких заставах.
      На челнах плыли триста казаков, остальное войско ехало берегом на конях. Еще в острожке Болотников высказывал есаулам:
      - Добро бы прийти на Луку на челнах и конно. Без коня казак не казак.
      - Вестимо, батько, - кивали есаулы. - Не век же мы на Луке пробудем. Поди, к зиме в степь вернемся.
      - Поглядим, други. Придется двум сотням вновь по Скрытие плыть.
      - И сплаваем, батька. Вспять-то легче, течение понесет, да и челны будут рядом, - молвил Нечайка.
      Однако плыть конно по Скрытне не пришлось: выручил Первушка. Сидел как-то с ним на бережку дед Гаруня и рассуждал:
      - Ловко же вы упрятались. Ни пройти, ни проехать, ни ногой не ступить. Чай, видел, как мы пробирались?
      - Видел, - кивнул Первушка и чему-то затаенно усмехнулся.
      - Атаман наш триста коней мужикам пожаловал, - продолжал Гаруня. Живи не тужи. А вот на остальных сызнова по завертям поплывем, на челны-то все не уйдут. А речонка лютая, того и гляди, угодишь к водяному.
      Первушка призадумался. Он долго молчал, а затем повернулся к отцу, порываясь что-то сказать, но так и не вымолвил ни слова.
      - Чего мечешься, сынко? Иль раздумал в казаки идти?
      - И вовсе нет, батяня, - горячо отозвался Первушка. - Отныне никто меня не удержит, как на крыльях за тобой полечу. Иное хочу молвить, да вот язык не ворочается... Страшно то поведать, зазорно.
      - Аль какая зазнобушка присушила? Так выбирай, сынко. Либо казаковать, либо с девкой тешиться.
      - Нет у меня зазнобы, батяня... Вот ты за казаков пасешься, кои по речке с конями поплывут.
      - Пасусь, сынко.
      - А можно... можно, батяня, и посуху пройти.
      - Уж не на ковре ли самолете? Да где ж тут у вас посуху? - усомнился Гаруня.
      - От крепости в лес есть потаенная тропа, - решился наконец Первушка. - Выведет к самой Волге.
      - Любо, сынко! - возрадовался Гаруня. - Чего ж ране не поведал?
      - Нельзя о том сказывать, батеня. Так мир порешил. Ежели кто чужому потаенную тропу выдаст, тому смерть.
      - Круто же ваш круг установил.
      - А иначе нельзя, батяня. То тропа спасения. Поганый ли сунется, люди ли государевы, а мужиков наших не достать. Тропа и к Волге выведет, и в лесу упрячет. Там у нас, на случай беды, землянки нарыты. Не одно налетье можно высидеть. И зверя вдоволь, и угодья бортные.
      - Вон как... А все ж проведешь, сынко?
      - Проведу, батяня. Но возврата мне не будет - мир сказнит. Так что навсегда с селянами распрощаюсь. С тобой пойду.
      Крепко обнял сына Иван Гаруня и повел к атаману.
      На другое утро Первушка вывел конный отряд к Волге. Затем он долго и молчаливо расставался с родимой сторонушкой.
      "Простите, мужики, - крестился Первушка на сумрачный лес. - Не хотел вам зла-корысти. Знать, уж так бог повелел, чтоб мне с земли родной сойти да белый свет поглядеть. Прощайте, сельчане. Прощай, Скрытня-река!"
      Положил Первушка горсть земли в ладанку, низко поклонился лесу и пошагал к казакам.
      - Да ты не горюй, парень. О заветной тропке никому не скажем, ободрил Нечайка.
      - Тропки не будет. Завалят ее мужики да новую прорубят.
      На крутояре показался конный дозор. Казаки замахали шапками.
      - С какой-то вестью, - поднялся на нос струга Болотников. - А ну греби, други, к берегу!
      Челн атамана приблизился к крутояру. Казаки наверху закричали:
      - С ногаями столкнулись, батька! Отбили отару баранов да косяк лошадей! Ноне с мясом будем!
      - Много ли донцов потеряли?
      - Шестерых, батька!
      Казаки на челнах сняли шапки.
      - Надо бы мясо на челны, батька!
      - Добро. Яр кончится - спускайтесь к челнам!
      Свыше тысячи баранов притащили казаки к берегу. Их тотчас разделали, присолили и перетащили на струги. Солью запаслись еще в острожке. Мужики, обрадовавшись лошадям, позвали казаков на варницу.
      - Соли у нас довольно, век не приесть. Берите, сколь душа пожелает.
      И вот мужичий дар крепко сгодился.
      Часть мяса разрезали на тонкие ломтики и выставили на солнце сушить да вялить. Казаки ожили, довольно гудели.
      - Ноне заживем, братцы. Это те не рыба.
      Болотников же был вдвойне доволен: казаки отбили у поганых ногайских лошадей. Теперь опять все войско будет на конях.
      На четвертый день завиднелись Жигулевские горы.
      - Ну, слава богу, знать, доплыли, - размашисто перекрестился Болотников, жадно всматриваясь в окутанные синей дымкой высокие вершины. Сколь дней, сколь ночей пробирались донцы к грозным волжским утесам, и вот пристанище удалой повольницы рядом.
      - Ко мне, есаулы!
      Мирон Нагиба, Васюта Шестак, Нечайка Бобыль, Степан Нетяга да казак-собинка Иван Гаруня расселись вокруг атамана.
      - Где вставать будем, други? Жигули обогнем или тут, под горами, вылезем?
      - А спознаем у Гаруни, атаман. Он тут с Ермаком ходил. Сказывай, дедко.
      - На Луку два пути, хлопцы, - приосанился старик. - Тут, перед излучиной, бежит река Уса. Пересекает она всю Луку и подходит истоком чуть ли не к самой Волге. То один путь, но есть и другой.
      - Погодь, дед, не спеши, - перебил Гаруню Болотников. - Велика ли сама Лука?
      - Велика, атаман. Ежели огибать горы и идти к устью Усы, то плыть ишо верст двести, а то и боле. Но то уже другой путь.
      - Много, дед. Без дозоров плыть двести верст рисково. Можем и на стрельцов нарваться. Бой принимать - казаков терять. Не за тем мы сюда пришли. Не лучше ли на исток Усы перетащиться? Далече ли река от Волги?
      - С версту, атаман.
      - Верста нас не затруднит, перетащимся. Как, есаулы?
      - Перетащим, батько. Огибать не станем. Пошто дни терять?
      - Вестимо, други. Веди, дед.
      Гаруня шагнул на нос. Долго вглядывался вдоль правобережья, изронил:
      - Пожалуй, вскоре можно и приставать, атаман. Кажись, подходим.
      Гаруня постоял еще с полчаса и взмахнул рукой.
      - Прибыли, хлопцы! Зрите дубраву? Тут и станем.
      Над Волгой пронесся зычный атаманский возглас:
      - К берегу, донцы-ы-ы!
      Челны ткнулись о берег. Казаки высыпали на отмель, малость поразмялись, подняв челны на плечи, понесли к Усе.
      Новая река оказалась неширокой, но довольно быстрой и глубокой. Казакам почти не приходилось браться за весла, да и поспешать теперь было уже некуда. Надо было осмотреться в этом диком лесном урочище.
      Справа вздымались к синему поднебесью белые утесы12, прорезанные глубокими ущельями и пещерами, оврагами и распадками, утопающими в густой зелени непроходимых чащоб. Вид Жигулевских гор был настолько дик, суров и величав, что даже бывалые казаки не смогли удержаться от восхищенных возгласов:
      - Мать честная, вот то сторонушка!
      - Дух захватывает, братцы!
      Болотников любовался и ликовал вместе с казаками. "Сам бог повелел тут повольнице быть. Не зря ж о сих местах складывают сказы да былины. Казакам-орлам здесь жить да славу обретать", - взбудораженно думал он.
      А Первушка от всей этой дикой красы и вовсе ошалел.
      - Ух, ты-ы! - только и нашелся что сказать молодой детина.
      - На утес тебя свожу, там, где соколы гнездуют. Вот то приволье. Уж такая ширь, сынок! Волгу на сорок верст видно, - оживленно высказывал Гаруня.
      Болотников велел остановить струги. Судно толкнулось о берег, и атаман сошел на лужок, опоясанный матерыми столетними дубами.
      - Здесь раскинем стан.
      Казаки высыпали на берег. Разложили и запалили костры, наполнили казанки водой, поставили на треножники, положили в котелки мяса.
      Было гомонно. Донцы радовались концу утомительного похода, тихой солнечной дубраве, дымам костров, буйным травам под ногами; ели жесткие овсяные лепешки, хлебали мясную похлебку, едко дымили люльками, гутарили:
      - Любо тут, станишники. Доброе место - Жигули. Походим сабельками по купчишкам.
      А Болотников пил, ел и все поглядывал на утесы. Его всегда манили кручи. Так было и на богородском взгорье, куда он не раз взбирался с дедом Пахомом и слушал его сказы о донской повольнице, так было и на степных холмах, с которых любовался раздольем ковыльных степей.
      Молвил есаулам:
      - Пора глядачей ставить. Айда на кручу.
      - Айда, батько.
      Есаулы и десятка три казаков полезли к вершинам, но то было нелегким делом. Приходилось преодолевать не только чащобы, но и ущелья да буераки. Вокруг теснились каменные глыбы, шумели в густом зеленом убранстве сосны и ели, до боли резали глаза ярко сверкающие на солнце белые утесы.
      - Есть ли тут тропы? - спросил Гаруню Болотников.
      - Есть, атаман. Но ближе к устью. По тем тропам Ермак взбирался.
      - А далече ли устье?
      - С полдня плыть надо.
      - Там потом и встанем.
      Не час и не два пробирались повольники к жигулевским вершинам. Поустали, дымились драные зипуны и рубахи, гудели непривычные к горным подъемам ноги. Есаулы заворчали:
      - Поспешил ты, батько. Надо было допрежь о тропе сведать.
      - Ничего, ничего, други, привыкайте и по горам лазить. Здесь теперь наше пристанище, здесь нам и волчьи ноги иметь, - посмеиваясь, ответил есаулам Болотников.
      Но вот и вершина утеса.
      - Господи, Никола-угодник экая! тут красотища! - воскликнул пораженный открывшимся простором Нечайка.
      - Шапками облака подпираем, - вторил ему Васюта.
      А Первушка лишь удивленно хлопал глазами да крутил по сторонам головой.
      - И впрямь соколиный утес. Какая ширь, други! - молвил Болотников, снимая шапку. Ветер растрепал его черные кудри, толкнул к самому обрыву. Весело рассмеялся. - Ишь ты, дерзкий тут сиверко. Того и гляди соколом полетишь.
      Долго всматривался в волжские дали. Прав оказался Гаруня: река и вправо и влево виднелась на десятки верст. Волга, натыкаясь на могучий горный кряж, замедляла свой бег и крутой подковой огибала Луку.
      - Славно здесь купцов можно встретить, - довольно произнес Нагиба.
      - Славно, Мирон, - кивнул Болотников. - Откуда бы они ни выплыли, а мы их - таем да врасплох. Хоть из устья Усы навалимся, хоть от истока к Волге перетащимся. Самое место здесь повольнице.
      - Что верно, то верно, батька. Утайчива Лука. Теперь лишь бы купцов дождаться, - покручивая саблей, сказал Нечайка.
      Болотников обернулся к казакам.
      - Кто из вас, други, хочет в первый дозор заступить?
      - Дозволь мне, батька, не провороню, - вышел вперед Деня.
      - И мне, атаман, - молвил Устим Секира.
      Затем отозвались и другие казаки, Болотников же оставил на круче пятерых.
      - Всем придет черед. А теперь на стан, донцы.
      Спускались по другому склону, более отлогому, но еще более лесистому. Когда уже были в самом низу и выбрели на просторную поляну, внезапно из трущоб вылезло около двух сотен обросших, лохматых мужиков с дубинами, кистенями, палицами и рогатинами. Ловко и быстро охватили тесным кольцом казаков.
      Донцы выхватили сабли. Один из мужиков, огненно-рыжий, большеротый, осерчало упредил:
      - Спрячь сабли, побьем!
      Ватага насела грозная и отчаянная, но Болотников не сробел.
      - Геть, дьяволы! Прочь! - зычно прокричал он, потрясая тяжелым мечом.
      Вожак ватаги оказался не из пугливых. Взмахнув пудовой дубиной, дерзко двинулся на Болотникова.
      - Круши боярских прихвостней!
      Сечу, казалось, остановить было невозможно. Но тут впереди Болотникова оказался Васюта.
      - Ужель ты, Сергуня? - бесстрашно подходя к мужичьему атаману, спросил Шестак.
      Вожак остановился.
      - Откель ведаешь?
      - Да кто ж Сергуню на Руси не ведает, - смягчил голос Васюта. Сергуня - первейший атаман веселых. Не ты ль под Москвой скоморошью ватагу водил?
      - Вестимо, водил... Но тя не ведаю.
      - Да разве тебе всех упомнить, - еще более миролюбиво продолжал Васюта. - Мужиков на Руси как гороху в амбаре. Но обоз наш ты не должен запамятовать. Лет пять назад мы рыбу на царев двор из Ростова везли, а ты нас под Москвой встретил. Аль забыл, как пятерню в чану стрекавой пожалил? Чаял винца добыть, а ухватился за карася.
      - Рыбий обоз? - нахмурил лоб атаман. - Людишки оброчные?.. Кажись, припоминаю, встречал с веселыми такой обоз.
      - Вот и я гутарю! - повеселел Васюта.
      - А ты что, из тех оброчных?
      - Из тех, Сергуня. Когда-то на царя-батюшку рыбку ловил, а ныне вольный казак.
      - А энти? - кивнул Сергуня на повольников.
      - Сотоварищи мои. Пришли мы с донских степей по Волге-матушке погулять.
      - А не из Самары? - все еще недоверчиво вопросил Сергуня. - Отлетось вот так же с сабельками нагрянули. Норовили ватагу мою изничтожить, так мы им живо шеи свернули.
      Болотников вложил меч в ножны, ступил к Сергуне.
      - Ужель мы с боярскими прихвостнями схожи? Глянь на зипуны наши, атаман.
      - Да зипуны вы могли и в лесу поизодратъ, - молвил Сергуня. Однако цепкий, наметанный глаз тотчас охватил и рваные, просящие каши сапоги, и заплатанные портки, и грязные рубахи. Но больше всего убедили Сергуню трубки, торчащие в зубах Нечайки и Секиры: царевы люди бесовское зелье не курят.
      Опустил дубину.
      - Никак, и впрямь с Дону. А я-то чаял, государевы казаки из Самары. Поди, впервой тут?
      - Впервой, Сергуня. А ты здесь давно ли? - присаживаясь на валежину, полюбопытствовал Болотников.
      - Да, почитай, с год обитаемся, - ответил Сергуня, присматриваясь к донскому атаману.
      Казаки и ватажники, усевшись на поляну, завели меж собой оживленный разговор. Донцы узнали, что живут мужики в шалашах и землянках неподалеку от Усы. Два налетья они зорили боярские усадьбы, нападала на купеческие обозы, а потом, скрываясь от стрельцов, упрятались в жигулевских трущобах.
      Поведали о себе и казака, на что Сергуня изронил:
      - Купцы малым числом по Волге не ходят, пасутся. Сбиваются в большие караваны да людей оружных нанимают. Взять их мудрено.
      - А пытали?
      - Пытали, атаман. Но с дубинкой стрельца не осилить. Они ядрами палят. Поди, и вам хабара не будет.
      - Авось и будет. Казаки и не такие крепости брали. Так ли?
      - Так, батька. Не устоять стрельцу против казака. Сокрушим!
      ГЛАВА 11
      НА ЦАРЕВЫ СТРУГИ!
      В тот же день перебрались в устье Усы. Отсюда было ближе к дозорным утесам, с которых неотрывно наблюдали за Волгой зоркие глядачи.
      Почти каждый день дозоры доносили:
      - Плывут два насада, батька!
      - Стружок под парусом!
      - Расшива, атаман!
      Но Болотников отмахивался: ждал каравана. Казакам же не терпелось ринуться на суда.
      - Пошто ждать, батька? Надоело сиднем сидеть. Веди на купцов!
      Болотников, посматривая из прибрежных зарослей на проплывавшие мимо суда, спокойно гутарил.
      - С этих купцов поживы не будет. Вон и оружных не видно. Либо пустые идут, либо с худым товаром. Подождем, други.
      Но казакам неймется. В полдень, когда Болотников спал в шатре, Степан Нетяга не удержался и крикнул донцов захватить расшиву. За Нетягой бросилось к челнам около сотни повольников. Выплыли из камышей и устремились к Волге.
      Заметив разбойные челны, на расшиве испуганно заметались люди. Старый купец в зеленой суконной однорядке, схватив медный образок Николая-чудотворца, в страхе грохнулся на колени.
      - Помоги, святой угодник. Отведи беду!
      Челны ткнулись о борта расшивы, застучали багры и свальные крючья, казаки с ловкостью кошек полезли на судно.
      - Ратуйте, православные! - взмолился купец.
      Степан Нетяга сверкнул саблей, и тело купца осело на палубу. На носу расшивы столпились гребцы и бурлаки.
      - В трюмы! - заорал Нетяга.
      Казаки кинулись в трюмы, но выбрались из них удрученные: расшива везла деготь, пеньку и веревки. Нетяга грязно выругался и полез в мурью, но и здесь ждала неудача; опричь бочонка с квасом да лисьей облезлой шубы в помещении ничего не оказалось.
      Смурые вернулись на стан.
      - Ну как, атаманы-молодцы, погуляли? Велик ли дуван привезли? осерчало глянул на казаков Болотников.
      Гулебщики виновато потупились, смолчал и Нетяга.
      - Чего ж язык прикусил, Степан? Атаманы ныне тебе не указ. Так, может, тебе и пернач отдать? Как, донцы, волен ли я еще над вами? А то собирайте круг и выкликайте Степана.
      - Прости, батька, - молвили казаки. - Другого атамана нам не надо. Прости.
      - Владей перначом, - буркнул Нетяга.
      - А коли так, - сурово молвил Болотников, - то во всем положитесь на атамана.
      - С тобой, батька! - вновь изронили казаки.
      Степан же Нетяга молчаливо ушел в шалаш.
      К стану Болотникова пришел Сергуня. Казака проводили его к атаманскому шатру.
      - Как живется-можется, Иван? - весело спросил крестьянский вожак.
      - Да пока ни в сито, ни в решето... С чем пожаловал?
      Сергуня глянул на есаулов, крякнул:
      - Мне бы с глазу на глаз... Дело есть.
      - А чего ж особняком? Я от своих есаулов утайка не держу. Сказывай, Сергуня.
      - Вона как, - крутнул головой Сергуня. - Ну, как знаешь. С просьбой к тебе от ватаги. Прими под свою руку на купцов.
      - А чего ж сами?
      - Самим нам суда не взять. Я уж сказывал - без стрельцов караваны ныне не ходят. А у моей ватаги, сам знаешь, рогатины да дубины. Куды ж с таким воинством сунешься?
      - Так ведь и мы без пушек.
      - А пистоли, самопалы да сабли? Все ж не дубина. Да и к бою вы свычны. Примай, атаман! Вкупе да с божьей милостью скорее служилых осилим.
      - А челны?
      - И челны найдутся, атаман. Долбленки из дуба. С полста лодок наберем. А могем ишо надолбить, мужики к топору свычны. Так по рукам, Иван?
      Болотников повернулся к есаулам:
      - Примем ли ватагу, други?
      - Примем, батька, - кивнул Васюта.
      - Чем грудней, тем задору больше, - сказал Нагиба.
      Степан Нетяга возразил:
      - А по мне, атаман, без мужичья обойдемся, На кой ляд нам чужие люди? Сами управимся.
      - Чем же тебе мужичье не по нраву?
      - А тем, - колюче боднул атамана Нетяга. - Неча в чужой котел лапу запускать.
      По лицу Болотникова пробежала тень.
      - Зазорно слушать тебя, Степан. Ужель донские казаки такие скареды? Ужель от своего брата-мужика нам откреститься? Зазорно! Да ежели большой караван выпадет, на всех добычи хватит. Седни мы ватаге поможем, завтра она нам. Как знать, не пришлось бы зимовать здесь. Тогда первый мужику поклонишься. Приди, сердешный, да избенку сруби. Так ли, есаулы?
      - Вестимо, батька. С мужиками надо жить, вкупе, - произнес Нечайка.
      - Вот и я так мыслю. Воедино пойдем на струги. Казак да мужик - сила!
      На пятый день весь дозор прибежал на стан.
      - Плывут, атаман! Никак, стругов тридцать!
      Болотников оживился.
      - Добро! С какой стороны?
      - С верху, батька.
      Иван выхватил из-за кушака пистоль, выпалил в воздух.
      - К челнам, донцы!
      Повольники кинулись к Усе. Река заполнилась гомоном гулебщиков, в челны полетели веревки и крючья, багры и топоры.
      - Где купцов встретим, Иван Исаевич? - спросил Нагиба.
      - Тут и встретим, Волга обок, - проверяя пистоли, рассудил Нечайка.
      - Вестимо, из устья и вдарим. Ну, держись, купцы! - задорно, весь в предвкушении битвы, воскликнул Васюта.
      Но Болотников охладил пыл есаулов:
      - Мыслю иное, други. Надо плыть в верховье Усы.
      - В верховье?! - опешил Нечайка. - Да в уме ли ты, батька? День потеряем!
      Не вдруг поняли атамана и другие есаулы.
      - Добыча рядом, батька. Зачем от купцов пятиться?
      - Веди на струги!
      - Поведу, да не тем путем. Тут, подле устья, самое угрозливое место для купца. Он плывет да думает: вот Жигули да разбойная речонка, откуда гулебщики могут выскочить. И оружные люди усторожливы. Ждут! К бою изготовились. А коль с пушками плывут, так уж и ядра сунули. Берегись, повольница! Будет вам дуван, кровью захлебнетесь, - высказал Болотников.
      - А пущай пушки наводят, казака не испужаешь. Вон нас сколь! - горячо изронил Нетяга.
      - Вестимо, - хмыкнул Иван. - Казак завсегда отважен. Прикажи - и на пушки полезет, живота не пощадит. Но то не слава, коль за боярский зипун башку терять. Нам живой казак надобен. А вот тебе, Степан, чую, донцов не жаль. Хоть полвойска потеряй, лишь бы суму набить. Худо то! Худо урон нести.
      - Но как же быть, атаман? - развел руками Нечайка.
      - А вот как, други. Возьмем купца врасплох. Пусть себе плывет без помехи. Усу да Луку миновал - и завеселился: прошли разбойное место, теперь можно и оружным передохнуть. Чуете?
      - Ну?
      - А мы к истоку подплывем, челны на Волгу перетащим - и в камыши. Зрели, какие там, скрытни? Вот в них купца и подловим. И Волга там поуже, бегу челнам меньше. Чуете?
      - Ай да атаман, ай да хитроныра! - восхищенно хлопнул в ладоши Иван Гаруня. - Тому бы сам Ермак позавидовал.
      - Чуем, батька! - поддержали затею атамана есаулы.
      - Люб! - сказало воинство.
      - А коль любо, то плывем, други! - воскликнул Болотников и тяжелой поступью пошел к челну.
      День и ночь, вместе с мужичьими челнами, плыли к переволоке. Утром перетащились на Волгу и надежно упрятали челны в камышах, сами же расположились станом в дубраве. Точили терпугами сабли, чистили и заряжали пистоли и самопалы, ждали вестей от высланных к Луке лазутчиков.
      - День стоять, а то и боле. Лука велика, не скоро ее обогнешь, гутарил казакам Гаруня.
      - Ниче, дождемся. Уж коль купцы показались, вспять не поплывут, бодрились гулебщики.
      И вот час настал!
      На излучине Волги показался ертаульный струг; он шел впереди каравана, оторвавшись на целую версту.
      Казаки и ватага Сергуни затаилась в густых камышах.
      Государев струг, с пушками и золочеными орлами на боках, проплыл мимо. А вскоре показался и сам караван. Здесь были струги и насады, мокшаны и расшивы, переполненные грузом. Вначале караван был невелик: девять царевых стругов с хлебом. Но в Нижнем Новгороде пристали еще двадцать торговых судов.
      - Могуч караван, - тихо изронил Болотников.
      - Осилим ли, атаман? - с беспокойством вопросил Сергуня.
      - Надо осилить. Мужики твои чтоб молодцами были.
      - Не оплошаем... Не пора ли?
      Болотников подождал малость, а затем, когда до каравана оставалось не более полуверсты, гаркнул:
      - Вперед, други!
      Из камышей высунулись челны; повольники дружно ударили веслами и стремительно понеслись наперерез каравану.
      На судах забегали, загомонили люди, замелькали красные кафтаны стрельцов. Служилые, под выкрики десятников, кинулись к пушкам и пищалям.
      А над раздольной Волгой вновь зычный возглас:
      - Донцы - на царевы струги! Мужики - на расшивы и насады!
      На кичках13 стругов горели золотом медные пушки; одна из них изрыгнула пламя, и ядро плюхнулось в воду подле челна Болотникова.
      - Шалишь, бердыш! Не потопишь! - сверкнул белками атаман. - Наддай, донцы!
      Загромыхал пушками другой струг, окутавшись облаками порохового дыма. Одно из ядер угодило в казачий челн, разбило суденышко, разметало людей. А тут ударили еще с пяти стругов, и еще два челна ушли под воду. Но казаки уже были рядом, вот-вот и они достанут царевы струги.
      - Гайда!14 - громогласно и повелительно разнесся над Волгой атаманский выкрик.
      - Гайда! - вырвалось из сотен яростных глоток.
      Теперь уже ничто не могло остановить дерзкую повольницу: ни стрелецкие бердыши и сабли, ни жалящий горячий свинец пищалей, ни устрашающие залпы пушек; грозно орущая, свирепая голытьба, забыв о страхе и смерти, отчаянно ринулась к стругам. И вот уже загремели багры и крючья; по пеньковым веревкам, шестам и баграм полезли на суда десятки, сотни повольников. Это была неудержимая, все сметавшая на своем пути казачья сила.
      Болотников кинул крюк и начал быстро и ловко карабкаться на струг; подтянулся и цепко ухватился за борт. Возникший перед ним стрелец взмахнул бердышом, но Иван успел выпалить из пистоля. Стрелец схватился за живот и тяжелым кулем свалился в воду. Но тут на атамана наскочили сразу трое.
      Молнией полыхнула дважды острая казачья сабля; один из стрельцов замертво рухнул на палубу, другой, с отсеченной рукой, завертелся волчком, третий попятился к раскинутому на корме шатру.
      - Постоим за царя-батюшку! Бей татей! - бешено заорал стрелецкий сотник. Десятка три служилых кинулись к Болотникову, но подле него уже сгрудились Нечайка, Нагиба, Васюта, Секира... А на струг лезли все новые и новые повольники.
      Звон сабель и бердышей, искры, выстрелы самопалов и пистолей, пороховой дым, злобные выкрики, предсмертные стоны и вопли умирающих. И через весь этот шум брани - мощный, неистовый возглас Болотникова:
      - Бей, стрельцов!
      Служилых посекли и побросали в Волгу. А струг, подгоняемый ветром, несся к правобережью на камни.
      - Спускай паруса!
      Казаки, заслышав атамана, бросились к мачте. Судовые ярыжки, подчинившиеся повеленью казаков, ушли на нос судна.
      - А с этими что? - спросил у атамана Степан Нетяга, ткнув в сторону сарыни окровавленной саблей.
      - Ярыжных не трогать!
      Ярыжки ожили.
      - Спасибо за суд праведный, батюшка.
      - Чего ж за купца не бились? - ступил к работным Болотников.
      - Худой он человек, лютый. Микешке намедни зубы выбил, - изронил один из ярыжек.
      - Лют. Привести сатану!
      Но купца наверху не оказалось.
      - В трюм он спрятался, атаман, - высунулись из лаза гребцы.
      Казаки полезли в трюм, а Болотников, глянув на ертаульный струг, шагнул к пушкам.
      - Гей, пушкари, ко мне!
      На кичку прибежали четверо казаков, прошедшие выучку у Терехи Рязанца.
      - Слушаем, батька!
      - Царев струг возвращается. Пали по ертаульному!
      Струг медленно подплывал к каравану. Стрелецкий голова был в растерянности.
      "Напала-таки, гиль воровская! - в замешательстве размышлял он. - Ишь как хитро вынырнули. Теперь на всех стругах драка идет. И как быть? Из пушек по разбойникам выстрелить? Так государев струг потопишь, а да нем купцы, стрельцы да царское жалованье".
      Пока голова кумекал, с захваченного переднего струга разом ухнули пушки; ядра плюхнулись в воду у самого судна.
      - Гребцы, разворачивай! - переполошился, не ожидая пушечного удара, голова. - Борзей, черти! Продырявят!
      Ертаульный струг развернулся и трусливо покинул караван.
      А на других суднах все еще продолжалась кровавая сеча. Не желая сдаваться разбойной голытьбе, стрельцы сражались насмерть. Но им так и не удалось сдержать натиск повольницы.
      Легче пришлось ватаге Сергуни. Купеческие насады, расшивы и мокшаны, лишенные государевой охраны, сдались без боя.
      Бой произошел лишь на судне купца Пропькина. Евстигней Саввич, увидев воровские челны, тотчас выгнал на палубу оружных людей с самопалами.
      - Озолочу, милочки. Рази, супостата!
      Оружных было не так уж и много, но то были люди князя Телятевского, сытно кормившиеся на его богатом дворе. Посылал их князь с наказом:
      - Служили мне с радением, также послужите и Пронькину. А я вас не забуду, награжу щедро.
      И челядь княжья постаралась: дружно била мужиков из самопалов, крушила дубинами. Но тут вмешался Илейка Муромец.
      - Бей холуев, ребятушки!
      А ярыжки будто только того и ждали. С баграми и веслами накинулись на оружных и начали их утюжить. А тут и ватажники пришли на помощь. Княжьих людей поубивали и покидали за борт.
      - А где купец? Тащи купца! - заорал Илейка.
      Кинулись в мурью, трюмы, по Пронькина и след простыл. В самую суматоху, поняв, что добро не спасти и в живых не остаться, Евстигней Саввич сиганул в воду. Сапоги и кафтан потянули на дно, но берег был близко. Выплыл, отдышался и юркнул в заросли.
      - Сбежал, рыжий черт! - огорчился Илейка. Но сожаление было коротким: сарынь выкидывала из мурьи собольи шубы и цветные кафтаны.
      Доволен атаман! Богатый караван взяли, такой богатый, что и во сне не привидится. Всего было вдоволь: шелка и сукна, меха и бархаты, дорогие шубы, портки и кафтаны, бирюза и жемчужные каменья, тысячи четей хлеба...
      Ошалев от вина и добычи, повольница пировала. Дым коромыслом! Богатырские утесы гудели удалыми песнями и плясками, шумели буйным весельем.
      Атаман - в черном бархатном кафтане с жемчужным козырем; голова тяжела от вина, но глаза по-прежнему зоркие и дерзкие. Сидит на бочонке, под ногами - заморский ковер, уставленный снедью и кубками.
      Вокруг - есаулы в нарядных зипунах и кафтанах; потягивают вино, дымят трубками. Тут же волжская голь-сарынь, примкнувшая к донской повольнице.
      Волокут купца - тучного, растрепанного, перепуганного. Падает перед атаманом на колени.
      - Не погуби, батюшка! Не оставь чада малыя сиротами!
      Тяжелый взгляд Болотникова задерживается на ярыжках.
      - Как кормил-жаловал, чем сарынь потчевал?
      - Кнутом, атаман. Три шкуры драл.
      - В куль и в воду!
      На купца накинули мешок и столкнули с утеса. Тотчас привели нового торговца.
      - Этот каков?
      - Да всяк бывал, атаман. То чаркой угостит, то кулаком но носу. Но шибко не лютовал.
      - Высечь!
      Доставили третьего. Был смел и угрозлив.
      - Не замай! Сам дойду.
      - Серчает, - усмешливо протянул Нетяга. - Аль на тот свет торопишься?
      - И тебе не миновать, воровская харя!
      Нетяга озлился. Ступил к бурлакам, стегавшим купца, выхватил из рук тонкий, гибкий прут.
      - Растяните купца. Сам буду сечь!
      Купец, расшвыряв ярыжек, метнулся к обрыву.
      - Век не принимал позора и тут не приму!
      Перекрестился и шагнул на край утеса.
      - Погодь, Мефодий Кузьмич, - поднялся с бочонка Болотников. - Удал ты. Ужель смерть не страшна?
      - Не страшна, тать. Чужой век не займешь, а я уж свое пожил.
      - Удал... Не признал?
      - А пошто мне тебя признавать? Много чести для душегуба, - огрызнулся купец.
      Подскочил Нетяга, выхватил саблю, но Болотников оттолкнул есаула.
      - Не лезь, Степан. То мой давний знакомец... Не чаял, Мефодий Кузьмич, что у тебя память дырявая.
      В смурых глазах купца что-то дрогнуло.
      - Кули у меня носил... На веслах сидел, бечеву тянул... Ты, Ивашка?
      - Я, купец. Не чаял встретить?
      - Не чаял... Не чаял, что в разбой ударишься. То-то от меня сбежал. Выходит, в гулебщики подался?
      - Кому что на роду написано. Мне - голытьбу водить, тебе - аршином трясти, - незлобиво рассмеялся Болотников. Повернулся к ярыжкам.
      - Эгей, трудники! Есть ли кто с купецкого судна?
      - Есть, батюшка, - вышли вперед ярыжные.
      - Обижал ли вас сей купец?
      - Не обижал. И чарку давал, и кормил вдосталь, и деньгой не жадничал.
      - Добро. И меня в работных не обижал. Помнишь, Васька?
      Но Шестак и ухом не повел: упившись, храпел подле атаманского шатра.
      - Живи, купец. Выпей чару и ступай с богом. Авось опять свидимся. Вина купцу!
      ГЛАВА 12
      ОРДЫНСКИЙ АРКАН
      Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища.
      Болотников стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:
      "Знатно погуляли. За шесть недель - пять караванов. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольница. Экая силища. Воеводы и те в смятении".
      Из Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в трущобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь. Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.
      Но засланные в Самару казачьи лазутчики доносили:
      - Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!
      Но воеводская рать Болотникова не пугала.
      - Здесь нас взять тяжко, - говорил он есаулам. - По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне слава богу. А коль берегом сунутся - в ущелья заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.
      - Не достать, батька! - твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.
      А Болотникову почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.
      "Теперь всем богат: и зипунами, и хлебом, и казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина?.. Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатей кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся. Пусть!"
      Но что-то в этих думах мучило его, тяготило:
      "Ну еще караван разорю, другой, третий. Еще людей загублю..." А дале что? Как были на Руси купцы да бояре, так и останутся... Что ж дале?"
      Все чаще и чаще стал прикладываться к чарке, но вино не утешало, и тогда он выходил на утес; долго, в беспокойных думах стоял на крутояре, а затем, все такой же смурый, возвращался в шатер.
      - Мечется атаман. И чего? - недоумевали есаулы.
      Как-то в полдень к Болотникову привели молодого стрельца.
      - На Усе словили, батько. На челне пробирался, никак, лазутчик.
      - С утеса, сатану.
      Служилый, длинный, угреватый, с большими оттопыренными ушами, бесстрашно глянул на Болотникова.
      - Не лазутчик я, атаман, и пришел к тебе своей волей.
      - Своей ли? - поднимая на стрельца тяжелые веки, коротко бросил Иван.
      - Своей, атаман. Надумал к тебе переметнуться. Не хочу боле в стрельцах ходить.
      Болотников усмехнулся.
      - Аль не сладко в стрельцах?
      - Не сладко, атаман. Воли нет.
      - Воли?.. А пошто те воля? Волен токмо казак да боярин. Но казак близ смерти ходит, а в бояре ты породой не вышел. Зачем тебе воля?
      - Уж лучше близ смерти ходить, чем спину гнуть. От головы да сотников житья нет. Я-то ране на ремесле был, с отцом в кузне кольчуги плел. Да вот, худая башка, в стрельцы подался. Чаял, добрей будет, а вышло наопак. А вспять нельзя, из стрельцов не отпущают. Вот и надумал в казаки сбежать... Но пришел я к тебе, атаман, с черной вестью.
      - Рать выходит?
      - Хуже, атаман... Измена на Дону.
      - Измена? - порывисто поднялся Болотников. - Дело ли гутаришь, стрельче?
      - Измена, - твердо повторил стрелец. - В Самару тайком прибыли казаки раздорского атамана. Поведали, что с Дону вышла разбоем бунташная голытьба.
      - Раздорский атаман Васильев упредил воеводу?!
      - Упредил. Почитай, недель семь назад.
      - Собака! - хрипло и зло выдавил Болотников.
      Есаулы огрудили атамана, взъярились:
      - Христопродавец!
      - Иуда!
      Разгневанный Болотников заходил вдоль шатра. Богдан Васильев, донской атаман, выдал стрельцам голытьбу-повольницу! Ох как прав оказался Федька Берсень, гутаря о том, что разбогатевшие домовитые старшины точат ножи на воинственную и дерзкую вольницу.
      - Имена казаков ведаешь?
      - Прискакали трое: Пятунка Лаферьев, Игнашка Кафтанов и Юшка Андреев.
      - Знаю таких казаков, - кивнул Мирон Нагиба. - Блюдолизы, вечно подле домовитых крутились.
      - Как опознал, стрельче?
      - А я тогда в Воеводской избе был, атаман. Караулил в сенцах, а дверь-то настежь. Жарынь! Воевода к тому ж во хмелю пребывал, все громко пытал да расспрашивал. Вот я и подслушал.
      - Добро, стрельче, возьмем тебя в казаки. А теперь ступай, недосуг мне... Черна весть. Есаулы, скликайте круг!
      На кругу Болотников ронял сурово:
      - Подлая измена на Дону, други! Богдашка Васильев продал нас боярам. Надумал, собака, извести голутвенных. Голытьба ему - поперек горла. Мы токмо из Раздор, а уж холуи Васильева к воеводам помчались. Упредили. Бейте, стрельцы, повольницу! То хуже злого ордынца, то нож в спину вольного казачества!
      И загудело, забесновалось тут казачье море. Гнев опалил лица, гнев выхватил из ножен казачьи сабли.
      - Смерть Васильеву! - яро выплеснула из себя повольница.
      - Смерть, други! Казним лютой смертью! - продолжал Болотников. Завтра же снимемся с Луки и пойдем на Дон. Худое будет наше товарищество, коль иуде язык не вырвем, коль подлую голову его шакалам не кинем. Дон ждет нас, туго там казакам. Голытьба ходит гола и боса, в куренях бессытица. У нас же добра теперь довольно. Хлеба не приесть, вина не припить, зипунов не износить. Так ужель с братьями своими не поделимся, ужель друг за друга не постоим? Зипуны и хлеб ждет все Понизовье. На Дон, атаманы-молодцы!
      - На Дон, батька! - мощно грянула повольница.
      Выступили на челнах, стругах и конно.
      - Доплывем до Камышинки, а там Раздорский шлях рядом, - сказал Болотников.
      - А коль стрельцов повстречаем?
      - Прорвемся. У нас пищали да пушки. А с берега наступят - конница прикроет. Прорвемся, други!
      По Усе растянулся длинный караван из челнов и стругов. Миновав устье, вышли на волжское приволье.
      Иван плыл на головном струге. Высокий нос судна украшал черного мореного дуба резной змей-горыныч с широко раскрытой пастью. Здесь же, на кичке, стояли медные пушки, бочонки с зельем, лежали наготове тяжелые чугунные ядра, затравки, просаленные тряпицы и смоляные фитили.
      Распущенные шелковые алые паруса туго надуты. Попутный ветер, весла гребцов и паруса ходко гнали струги в низовье Волги.
      Атаманский ковровый шатер - на корме. Распахнув кафтан, Иван стоял подле букатника-кормчего и наблюдал за боевым караваном.
      Быстро и весело летят челны и струги. А над Волгой - протяжная, раздольная песня:
      Ай да как ехал удалой, удалой казак Илья Муромец,
      Ай да как шумела, шумела травушка ковыльная,
      Ай да как гнулись на ветру дубравушки зеленые,
      Дубравушки зеленые, дубы столетние...
      Подхватил и Болотников казачью песню, подхватили есаулы. И загремела, распахнулась Волга! И полетела удалая былинушка над голубыми водами, над золотыми плесами да над крутыми берегами, устремляясь к соколиным утесам.
      Прощай, Жигули!
      Прощай, богатырские кручи!
      А левым берегом бежала конница. Мелькали копья, лохматые гривы ногайских коней, черные и серые бараньи шапки.
      - Степью пахнет, батька, - завистливо поглядывая на вершников, блаженно крякнул Нечайка.
      - А не сменить ли нам казаков? - ступил к атаману Васюта Шестак.
      Болотникова и самого подмывало в степное приволье.
      - Сменим... Гребцы, примай к берегу!
      - Любо, батька! - возрадовались есаулы.
      Струг ткнулся о берег; спустили якоря, кинули дощатые сходни.
      - Тебе, Нагиба, оставаться на струге. Поведешь караван, - повелел Болотников.
      Высыпали на берег, замахали шапками наездникам, державшимся в полуверсте. Каждый был одвуконь, имея в запасе проворную горбоносую басурманскую лошадь.
      С атаманом и есаулами очутился и Первушка. Ему не терпелось взмахнуть на коня: только в степи и можно почувствовать себя настоящим казаком.
      Сменили вершников и легким наметом поскакали вдоль крутояра. Первушка держался молодцом, сидел в седле крепко, глаза его сияли.
      - Эге, да ты и впрямь удалец, - похвалил парня Болотников.
      Первушка раскраснелся, огрел плеткой коня и полетел впереди станицы.
      Есаулы рассмеялись:
      - Ишь, как Гаруня наловчил сына.
      - Славный детина.
      - Вот и еще Дону казак!
      А далеко влево простиралась степь. Серебрились длинные макушки ковыля, тонули в буйных зарослях чернобыла и табун-травы буераки, увалы и лощины, маячили в лиловой мгле холмы и курганы, высоко парили в ясном бирюзовом небе коршуны.
      Болотников полной грудью вдыхал запахи трав, любовался степной ширью, и на душе его становилось все светлей и радостней. Степь оживила, влила новые силы. Он бодро и весело глянул на есаулов, молвил:
      - Пригоже в степи, други.
      - Пригоже, батько. Скоро будем в станице.
      - Скоро, други!
      Версты через три донеслись запахи гари. Затем увидели казаки черные дымы пожарищ.
      - Деревенька горит. А ну поспешим, донцы! - пришпорил коня Болотников.
      Догорали курные срубы. Из лопухов выполз древний немощный старец. Скорбно и тихо, тряся головой, молвил:
      - Беда, православные. Татаре набежали... Стариков в огонь покидали, молодых в полон свели.
      - Велика ли орда, старче? - переменившись в лице, спросил Болотников.
      - Да, почитай, с сотню.
      - Куда снялись ордынцы?
      - В степь, сынок. Никак к холмам подались, - обессилено махнул рукой старец.
      Иван обратился к станице:
      - А не настичь ли поганых, други? Ужель татарве по степи гулять дозволим? Вызволим сестер и братьев из полона!
      - Вызволим, батька!
      - Гайда на ордынцев!
      - Гайда, други!
      Казаки ринулись в степь. Лихо летели кони! Развевались длинные гривы, сверкали сабли.
      Приближалась гряда холмов. Болотников остановил повольницу.
      - Разобьемся на два крыла. Ежели татары за холмами - возьмем в кольцо. Скачи, други!
      И вновь, как на крыльях, полетели кони, и вновь заполыхали серебром острые сабли.
      А татары и в самом деле оказались за холмами. Делили добычу. Заметив казаков, переполошились. Откуда взялись эти руситы?! Там, позади, выжженная деревня да река Итиль.
      Появление урусов было настолько стремительным и неожиданным, что ордынцы едва успели вскочить на коней. Бросив полон и набитые добром чувалы, они помчались в глубь степи.
      - Достанем, злыдня! - разгоряченный преследованием, воскликнул Болотников.
      Около получаса продолжалась бешеная скачка. Татары почему-то вдруг свернули к лощине, а казаки уже висели на хвостах ордынских коней; еще миг - и полетят басурманские головы.
      Иван, скакавший впереди, настиг кочевника и взмахнул мечом. Татарин свалился с коня, но Болотников вдруг в замешательстве осадил вздыбившегося Гнедка: в лощине затаилось многотысячное ордынское войско. То был тумен мурзы Давлета, набежавшего за добычей в волжское понизовье.
      - Вспять, вспять, донцы! - гаркнул Иван.
      Но было уже поздно: казаки врезались в самую гущу врагов. Сеча была короткой, но лютой. Донцы бились дерзко и отважно.
      Неистовствовал Болотников, его богатырский меч вырубал улицы в татарском войске.
      - Взять в полон! - изумленный силой могучего уруса, свирепо закричал мурза.
      Свистнул крученый аркан, захлестнул горло.
      К поверженному Болотникову кинулись ордынцы...
      1970-1983 гг.
      г. Ростов Великий
      1 Бадяжник - шут, затейник, весельчак.
      2 Хабар - барыш, взятка.
      3 В конце XVI столетия, в связи с усилением феодального гнета и дальнейшим закрепощением крестьян, на Дон бежали тысячи крестьян. Желая как-то сохранить, трудовые ресурсы, царское правительство ужесточило борьбу не только с беглым людом, но и с самими казаками, укрывавшими у себя обездоленных крестьян, бобылей и холопов. Особенно обострились противоречия казаков с Москвой при правлении Б. Годунова ("Невольно было вам не токмо к Москве проехать, и в украинные городы к родимцом своим притти, и купити, и продать везде заказано. А сверх того во всех городах вас имали и в тюрьмы сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали"). Б. Годунов объявил блокаду вольному Дону. Были устроены заслоны на путях к Дикому Полю, высылались карательные экспедиции, которые захватывали казаков в плен и жестоко казнили.
      4 Стрельцы делились на приказы (полки), и для каждого полка шились строго определенного цвета кафтаны. Так, один полк ходил в голубых кафтанах, другой - в красных, третий - в зелёных и т. д.
      5 Крымский набег 1591 года.
      6 В пятницу - в день распятия Христа - близость между супругами не позволялась.
      7 Мурья - пространство между грузом и палубой.
      8 Алтын - три копейки.
      9 Зернь - запрещенная игра в кости.
      10 Букатник - лоцман, рулевой.
      11 Шишка - передовой бурлак в лямке.
      12 Белые утесы - Жигулевские горы - известняковой породы. Известняк во многих местах обнажен и ярко белеет среди окружающей зелени.
      13 Кичка - нос судна.
      14 Гайда - вперед, на штурм; разбойный казачий клич.