- Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но и с Васильевым мне воедино не ходить. Кривая душа в нем, на Москву оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор для послов, так нет, в свой курень упрятал.
      С майдана послышался зычный возглас:
      - Казаки! Струги с Воронежа!
      Казаки шустро побежали к воротам.
      - Что за струги? - спросил Болотников.
      - Наши, раздорские, - пояснил Федька. - Послали пять стругов за хлебом и солью. Царь-то нам уж три года ничего не присылает. Авось чего и добыли донцы.
      Оба заспешили к воротам. Миновав башню и водяной ров, оказались на невысоком обрывистом берегу.
      - Два струга?.. А где ж остальные, братцы? - воскликнул матерый казак Григорий Солома.
      - Ужель отстали? Но донцы врозь не ходят, - вторил ему повольник с турецким пистолем за поясом.
      - И казаков мало... Едва гребут. Нешто опились, дьяволы!
      Струги все ближе и ближе, и вот они медленно подплыли к берегу. Гребцы подняли весла, и вышли на палубу. Носы казаков завешаны окровавленными тряпицами. Один из Донцов, ступил вперед, сорвал тряпицу, обнажив обезображенное лицо.
      - Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари!
      Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели:
      - Да какие ж собаки вам ноздри рвали?
      - Кто посмел казака обесчестить?
      - То злое лихо!
      Прибывшие казаки высыпали на берег. Федька Берсень, растолкав толпу, подошел к рослому саженистому в плечах повольнику; тот был старшим в хлебном походе.
      - Сказывай, Фролка.
      - Худо сходили, братцы, - угрюмо начал повольник. - Нет нам выходу с Дона, нет былой волюшки. Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А коль высунемся - тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы!
      - Сказывай толком, не томи, - оборвал казака Федька.
      - Худо сходили, - повторил повольник. - Не доплыли мы до Воронежа. На московские заставы напоролись. Повелели нам вспять возвращаться, мы гвалт подняли. Нет-де у нас ни зелья, ни хлеба, ни одежонки. И вспять вам никак неможно. На Воронеж пойдем! Сотник же стрелецкий криком исходит. "Воры вы, разбойники! Государю помеху чините, с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу до Воронежа" А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять. "Не пущу, воры! Всех уложу!" Озлились мы, со стругов соскочили - и на стрельцов. На саблях бились, из пистолей крушили. Многих стрельцов к праотцам отправили, остальные же деру дали. Поплыли дале. Но верст через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе стало. Встретила нас целая рать, поди, полтыщи стрельцов на берег вышло. Из пушек принялись палить. Передний струг - в щепы. И вспять плыть поздно. На берег ринулись, бой приняли. Но тяжко было; стрельцов-то впятеро боле. Почитай, все и полегли. Осталось нас всего два десятка.
      - Аль в полон сдались? - с укором глянул на вернувшихся казаков Берсень.
      - В полон? - зло сверкнул глазами старшой. - Того и в мыслях не было, Федька. Рубились мы без страха, и все бы там головы положили. Все бы до единого!
      - Однако ж не положили, - продолжал хмуриться Берсень.
      - Не положили, есаул. Стрельцы ноне будто татаре стали. С арканами по степи ездят. Вот и заарканили нас последних да в Воронеж отвезли. А там нам ноздри вырвали и на струги посадили. Плывите-де, воры, в свои низовые городки и казакам накажите, чтоб сидели тихо, бояр почитали и царя во всем слушались. А коль вновь воровать зачнете - не быть вам живу.
      Федька в сердцах швырнул шапку оземь.
      - Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду!
      И опять зашумело буйное казачье море:
      - Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье!
      - Живи одной рыбой!
      - Рыбой? Да где она, рыба-то? Рыбные тони под Азовом, так туды царь не велит ходить.
      - Не царь, а Борис Годунов, вражий сын!
      - До Годунова и застав не было. К Москве ездили без помехи. Ноне же стрельцами обложили.
      - Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев!
      Долго серчали казаки, долго их тысячеголосый ропот стоял над тихим Доном.
      Болотников же стоял молча; он смотрел в огневанные лица повольников и думал:
      "Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи жмут, а сверху бояре наседают. Вот попробуй и поживи вольно. Слабому здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта, ни бога не боялся, ни вражины поганой. А враг рядом, татары вот-вот нагрянут на Понизовье. Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече. Ордынец силен и коварен, он ждать не будет".
      Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко, перекрывая гул повольницы, прокричал:
      - Братья-казаки! Послушайте меня!
      Шум понемногу улегся, повольники устремили взгляды на Болотникова, а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско промолвил:
      - Борис Годунов и бояре - враги наши. О том мы все ведаем, но не о них сейчас речь. И о Воронеже надо покуда забыть. Не время нам с боярами биться. Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в тумены сбегаются. Орду крепят. Близок день, когда татары хлынут на наши городки и станицы. И нам их не удержать. На кругу дельно решили. Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры и готовить город к осаде. Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем насмерть, чтоб ни один ордынец не проник за наши стены. Раздоры не пустят поганых на Дон!
      Болотникова дружно поддержали:
      - Верно речешь - не пустим!
      - Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся!
      - К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману!
      ГЛАВА 8
      ЦАРЕВ ПОСЛАННИК
      Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке? Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту - кобыле под хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят. Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой сунетесь - головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону боярской неволе!
      Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый! Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может статься, от них и броженье на Руси.
      Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный рубленый подклет.
      Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.
      Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять боярам. О том более всего на Москве пеклись:
      "Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы, великий глад на Руси. Мужика с Дона - долой и к сохе. Пущай оратай на земле сидит, пущай хлеб растит".
      Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать. Нечестивцы!
      Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь.
      Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет. Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются. Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог чуть что - и голову с плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен был в гневе государь, страшен!
      А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В постах и в молитвах проводит дни свои. "Царь-пономарь", - так на Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко. Окраины заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат. Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачьи старшины намерены с Москвой ладить. Они живут богато и не хотят задорить царя. Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?"
      Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч сказал недовольно:
      - Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу - бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!
      - Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, - смиренно молвил Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной икрой.
      - А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
      - Горлопанов на Дону хватает, - хмыкнул Васильев. - Но ведь и у вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
      - Да что наши! - взвился боярин. - Не успеет язык высунуть - и в железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
      - Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, нахохлился Васильев.
      - Вот то и худо! - еще более вскинулся Куракин. - Не было у вас порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
      - В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле ходить.
      - Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
      Васильев потемнел в лице.
      - На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о державе, а не о лихом деле.
      - О державе? Это голытьба-то о державе?
      Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его задергалась, глаза округлились.
      - Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое. Царь бы не слал стрельцов на окраины.
      - Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот так-то, боярин.
      - Это вы-то грудью! - сорвался на крик Куракин. - Воры, разбойники!
      - Грудью, боярин, - веско повторил Васильев. - Казы-Гирей на Русь идет, и мы его здесь остановим.
      Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы лишиться.
      - Доподлинны ли вести, атаман?
      - Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
      Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
      - Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, - не скрывая иронии, промолвил атаман.
      "Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, - растерянно ахал Илья Митрофаныч. - Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел". "Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию". Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав... А мне-то как быть? Тут оставаться опасно".
      Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
      - Выпей, боярин, - вновь придвинул кубок Васильев.
      Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки.
      - Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
      За государя не выпить - грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане.
      - Царя-то хоть известили?
      - Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
      - А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
      - В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться... Да вот одно худо, - Васильев нахмурился. - Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
      - Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете?
      - Басурмане нас сами задорят... А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.
      Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин насторожился.
      - Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!
      - Вам надобны, а Дону - помеха, - наугрюмился Васильев. - Хоть сейчас выдал бы до единого.
      - Вот и слава богу! - возрадовался Куракин. - Вот за то и выпьем.
      Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел - отгородиться крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону. "Чем больше голытьбы! - не раз говорил он своим доверенным старшинам, - тем больше голоду и напастей". Дон как ни велик, но всех ему не прокормить. А голытьба прет и прет, где тут хлеба набраться. Старожилые, домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им - поперек горла. Придут на Дон - ни кола, ни двора, глотки дерут: "Вы тут разжились, дворы от богатства ломятся, а мы босы и наги. Айда на поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!" И начинается буча. Пойдут на разбой, а перед царем отвечать всему Дону. И нет тогда ни хлеба, ни зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым - потуже гашник подтягивать да за свое добро опасаться. Голытьба вот-вот на старожилых кинется, и тогда пойдет такая заваруха, что вовек не расхлебать. А заварухи Васильев не хотел. Доном должны владеть крепкие домовитые казаки, те, что давно надуванили добра и со всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец. Дон устал от беспрестанных войн и набегов.
      После третьего кубка Куракин и вовсе повеселел - вино было крепкое, но Васильев посмотрел на боярина смуро.
      "Задавили мужика, вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали, господа вислобрюхие!"
      Куракин, не замечая насупленного взгляда атамана, навалился на снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:
      - Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?
      - А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.
      - Тяжеленько будет, атаман. Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон, стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а пымали только троих. Мудрено мужика остановить.
      - Мудрено, боярин. Но ежели крепко за него взяться, - остановим, не пустим на Дон.
      - Да как крепче-то, атаман?
      - А вот так, боярин, - Васильев глянул на дверь и придвинулся к Куракину. - Надо вкупе с Москвой браться. Одних царевых застав мало. Мыслю своих донцов поставить.
      - Своих? - озадаченно протянул Куракин. - Этих-то смутьянов? Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади.
      - Кричали больше из голодранцев. Но есть у нас и добрые казаки, те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы - и в Верховье. Ни один беглый не проскочит.
      - А нонешных горлопанов куда денешь? У тебя их, почитай, целая рать.
      Васильев к Куракину еще теснее.
      - И горлопанам сыщем место. Лишь бы царь помог... Я вот что мекаю, боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти. И пусть идет!
      - Куда ж, атаман?
      - На Волгу, боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть снаряжаются.
      Куракин оторопело глянул на Васильева.
      - Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущатъ? То бунт!
      - Погодь, боярин, уйми гнев. Не на бунт призываю. Помыслы мои иные. И царь будет доволен, и на Дону станет спокойно.
      - Не разумею тебя, Богдан Андреич, никак не разумею.
      - Сейчас уразумеешь, боярин. Но хочу упредить, - разговор наш держи в тайне великой. Иначе ни мне, ни тебе головы не сносить.
      - Не болтлив я, Богдан Андреич. Богом клянусь, - истово перекрестившись, заверил Куракин.
      Васильев поднялся и толкнул ногой дверь. В сенях никого не было. Атаман вновь подсел к боярину, но заговорил не сразу, все еще не решаясь высказать задуманное.
      - Коли от татар отобьемся, голытьбе в куренях не усидеть - в набег подастся. Многие с Дона уйдут, то и добро. Дурную траву - с поля вон. Придет голытьба на Волгу, захочет купцов и бояр зорить, а угодит в капкан.
      Куракин вновь непонимающе глянул на Васильева, и тот наконец прояснил:
      - О разбойном походе извещу на Москву. Борис Годунов уж сколь лет помышляет покончить с крамолой на Дону. Вот и пусть изводит. Прикажет снять цареву рать с Оки - и конец голодранцам. Уяснил, боярин?
      - Вот ты каков, - крутнул головой Куракин. - Коварен, Богдан Андреич, ох, коварен. Ужель своих донцов не жаль?
      - Какие они "свои"? - желчно отмахнулся Васильев. - Они добрым казакам житья не дают. Не нужны они Дону!
      В тот же день Куракин заспешил в Москву.
      ГЛАВА 9
      КРЫМСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ
      Вскоре все казачье Понизовье собралось в Раздорах. Покинула свою станицу и родниковская повольница во главе с атаманом Болотниковым.
      Раздоры готовились к осаде.
      Пушкари и затинщики чистили пушки, пищали и самопалы, возили к наряду16 картечь, ядра и бочки с зельем. Казаки волокли на стены бревна, колоды и каменные глыбы, втаскивали на затинный помост медные котлы со смолой. В кузнях без умолку громыхали молоты: бывшие посадские ремесленники ковали мечи и копья, плели кольчуги, закаливали в чанах сабли и точили стрелы.
      Многие казаки прибыли в Раздоры по Дону; на берегу скопились сотни челнов, будар и стругов. Болотников как-то посмотрел с крепостной стены на суда и покачал головой.
      - Не дело, казаки. Надо убирать струги.
      - Пошто? - не понял его Федька. - Струги могут и понадобиться.
      - Татарам, Федор. Придут и спалят. А того хуже - ров судами завалят и под самый тын перескочат. Дело ли?
      - Не дело, друже, - кивнул Берсень.
      - Разумно Болотников гутарит, - поддержал Ивана казак Гришка Солома. Татары нам лишь спасибо скажут. Убирать надо струги.
      - Ужель в город тянуть? Пуп сорвешь, - молвил Васюта.
      - Тяжеленько, - вздохнули казаки.
      - Пошто в город? Струги для воды ладили. Упрячем в плавнях, и ни один поганый не сыщет. Без струга на Дону - как без коня. Авось еще и на море соберемся. Так ли, донцы?
      - Так, детинушка! Нельзя нам без стругов!
      В тот же день все суда были надежно укрыты в донских плавнях.
      Раздоры ждали вестей. Три раза на дню в город прибывали дозорные и доносили:
      - Тихо в степи. Татар не видно.
      - На курганах молчат.
      Донцы недоумевали:
      - А, может, ордынцы стороной прошли? Взяли да и махнули Муравским шляхом.
      - И то верно, сакма тореная. Пошто орде крюк давать?
      Однако на другой день гутарили иное: сторожевые курганы ожили, задымили кострами. Первыми заприметили татар дозорные родниковской сторожи. Казак Емоха, напряженно вглядываясь в степь, вдруг подтолкнул локтем соседа-повольника.
      - Глянь, Деня. Небоскат будто почернел. Аль тучи набегают?
      - Зрю... Колышутся тучи-то... Да то ж орда, Емоха!
      - Орда?.. Уж больно велика. Весь небоскат в сутеми.
      - Тьма-тьмущая! Орда, Емоха!
      Казаки поспешно запалили костер; над высоким курганом взметнулся столб дыма. Емоха и Деня вскочили на коней и стрелой понеслись к соседнему дозору, расположенному в двух верстах. Но там дым тотчас увидели и запалили на кургане свой костер; затем взвились дымы на третьем и четвертом курганах...
      Хан Казы-Гирей двинулся на Русь. Несколько лет он готовился к этому набегу. Он жаждал добычи и мести. Последний большой поход на урусов был неудачен. Казы-Гирей успешно дошел до Москвы, захватил богатый ясырь и награбил много добра; оставалось взять столицу урусов. Но русская рать, вставшая под Москвой, разбила ханские тумены и погнала в степь.
      Тщеславный Казы-Гирей не оставил мечты о захвате столицы урусов.
      - Я покорю Русь! - кричал он своим приближенным. - Москва будет лежать у моих ног. Неверным не устоять против моих славных багатуров17. С нами аллах!
      Взгляд Казы-Гирея остановился на турецком паше, прибывшем в Бахчисарай из Царьграда.
      - Готовы ли твои янычары, Ахмет?
      Статный рыжебородый паша в высокой белой чалме и шелковом халате с рубиновыми пуговицами учтиво склонил голову.
      - Готовы, великий хан. Султан султанов и царь царей, повелитель земель Магомет Третий в великом гневе на московского государя. Он выделил из своего войска тридцать тысяч спахов18 и янычар. Они бесстрашны, как львы. Вместе с твоими багатурами они испепелят Русь.
      Крымский хан знал, что султан Магомет давно недоволен Москвой. Дерзость урусов не знает границ: они не только посягают на Крымское ханство, но и протягивают руки к Иверии, Кахетии и Кабарде, они заигрывают с Персией - заклятым врагом Османской империи.
      Особую заботу вызвал у султана город Азов - опорная каменная крепость Османской империи. Через Азов проходил наиболее оживленный и наиболее прибыльный для Стамбула торговый путь. Но вот Азову начали угрожать русские. Донские казаки поселились почти у самого города и помышляли захватить крепость, чтоб свободно, без помех выходить в Черное море и грабить побережье Османской империи. Казаки на сотнях стругов проскакивали мимо Азова и нападали на Измаил и Очаков, Синоп и Трапезунд, Кафу и Судак. Появлялись струги и под самым Царьградом.
      Неслыханная дерзость донской повольницы приводила "царя царей" в ярость. Он посылал на казаков галеры с умелыми в морском бою турками. Те расстреливали струти из пушек, топили и поджигали суда огненными ядрами, и все же многие струги безнаказанно возвращались с добычей на Дон. Казаки были смелы, хитры и изворотливы, они не унимались и редкий год не выходили в Черное море.
      Азов надо было укрепить, чтоб навсегда преградить путь русским в морские владения султана.
      Магомет послал в крепость большой огнестрельный наряд и многотысячное войско отборных янычар.
      Не пожалел султан выделить янычар и для крымского набега.
      - Казаков надо уничтожить, их городки предать огню!
      Казы-Гирей вначале помышлял обойти Раздоры стороной. Он хотел идти на Москву давно изведанным путем - Муравским шляхом. Но он не мог ослушаться своего сюзерена и послал на Раздоры два тумена под началом отважного мурзы Джанибека. Приказал ему:
      - Раздоры стереть с лица земли! Так велит аллах. Казаков в ясырь не брать, всех резать до единого. Колодцы отравить, степь выжечь, превратить Дон в мертвую пустыню!
      - Я выполню твою волю, мой повелитель, - склонив голову и приложив руки к груди, твердо сказал мурза.
      ГЛАВА 10
      ПО ЗАВЕТАМ ЧИНГИС-ХАНА
      Из степей на Раздоры грозно наплывала татарская орда.
      Гудела земля от топота копыт, шарахались птицы и звери от визга и воя наездников. Татары неслись к главному казачьему городу.
      Миновав Перекоп, Джанибек повел тумены Муравским шляхом, но через триста верст он повернул войско направо и ступил на Калмиусскую сакму, где вскоре должны были начаться казачьи городки и станицы.
      Но первое же донское становище оказалось пустым; в землянках не было даже древних стариков и старух. Тишиной и запустением встретили Джанибека и другие станицы.
      "Худая примета, - подумал мурза. - Урусы узнали о походе и предупредили Москву".
      Однако особой тревоги не было: Москва - дело хана Казы-Гирея, ему же надлежало взять Раздоры.
      Вначале татары шли осторожно; пряча тумены от казачьих степных разъездов, они крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней и во все стороны рассылали ловких юртджи; но когда орде стали попадаться покинутые становища, Джанибек повел войско в открытую.
      На пятый день юртджи донесли:
      - Раздоры близко, досточтимый мурза. Полдня пути - и войско будет у крепости.
      Джанибек остановил тумены на отдых. Так было всегда: прежде чем приступать к бою, орда два-три дня восстанавливала силы. Так завещал великий Чингис-хан.
      Проворные слуги принялись ставить походный шатер. Вскоре Джанибек восседал на высоко взбитых подушках и тянул кальян19. На мурзе белоснежная чалма из тончайшей ткани, усеянная жемчугом и алмазами, парчовый халат с широким золотым поясом, усыпанным самоцветами, красные сафьяновые сапоги с нарядной вязью.
      Шатер увешан бухарскими коврами и дорогими струйчатыми материями. Окна шатра узкие, скупо пропускавшие свет, но в высоких медных светильниках ярко полыхают толстые свечи из бараньего сала.
      Джанибек величав и спокоен, его не гнетут тяжкие думы. Он уверен: Раздорам не устоять против его войска. Азовский Ахмет-паша плывет по Тану20 с большим огнестрельным нарядом. Скоро он присоединится к Джанибеку и ударит своими пушками по казачьей крепости. Мурзу и пашу ждет богатая добыча, у казаков всегда есть чем поживиться. Они награбили много добра, и теперь все оно в Раздорах.
      По шатру забарабанил дождь. Джанибек сполз с подушек и раздвинул шелковый полог. Над ордой нависли низкие темные тучи. Но и ненастье не обеспокоило мурзу: степной дождь не долог, вскоре с Маныча придет ветер и унесет тучи за Тан.
      В шатре стало прохладней.
      - Принесите мангал, - приказал Джанибек слугам. Те кинулись к вьючным животным, а затем втащили в шатер походную жаровню на глинобитной подушке. Слуги раздули угли, раскалили мангал, и в шатре стало тепло.
      - Достархан21! - раздалось новое повеление Джанибека.
      На пиру мурза громко и хвастливо произнес:
      - Сегодня - малый достархан, но не пройдет и семи лун, как мы будем сидеть за большим пиром. И прислуживать нам будут не эти черномазые рабы, а урусы-казачки.
      - Мы давно знаем тебя, несравненный Джанибек, - льстиво заговорил темник Вахты. - Ты великий воин. В сердце твоем нет страха. Мы помним твои походы на Валахию, Молдавию и Польшу. И всегда ты был удачлив, принося крымскому повелителю богатую добычу. Теперь перед тобой казаки. Им не уйти от карающего меча Джанибека!
      - Не уйти! - закричал другой темник, грузный, заплывший жиром мурза Саип. - Мы перебьем их, как шелудивых собак! Великий аллах давно сердит на презренных иноверцев. Они угнали мои лучшие табуны и пограбили улус на Колчике22. Я остался без ясыря и коней. Мои жены делят грязное ложе с урусами.
      - Хорошо еще свою голову не потерял, - усмехнулся молодой тысяцкий Давлет. - До самого Перекопа бежал от казаков наш отважный мурза.
      Глаза Саипа налились кровью, дебелая рука стиснула рукоять кривой сабли.
      - Я потомок великого хана Батыя, и никто не смеет обвинить меня в трусости!
      - Бату-хан никогда не показывал спину урусам, - вновь язвительно произнес Давлет.
      Саип вскочил, бешено взвизгнул и выхватил из ножен саблю.
      - Я убью тебя, собака!
      Джанибек кивнул тургадурам и те, могучие и свирепые, закрутили руки темника за спину.
      - Сядь, Саип, - спокойно сказал Джанибек. - Я позвал вас на достархан не для ругани. Каждый докажет свою удаль на поле брани, и тот, кто первым ворвется в Раздоры, будет удостоен особой милости Казы-Гирея. А сейчас пейте хорзу и любуйтесь моими плясуньями.
      Джанибек хлопнул в ладоши, и рабы кинулись из шатра за наложницами. Явились трое: персиянка, гречанка и кахетинка. Все они были необычайно стройны и красивы. Большеглазые, юные, в легких прозрачных одеждах, они послушно встали возле Джанибека. Тот взмахнул рукой, и в шатре зазвучали зурны; плясуньи тотчас сорвались с места и с улыбкой начали свой танец; их гибкие, полуголые тела замелькали вокруг достархана.
      Тысяцкие и темники пили, ели и похотливо пожирали глазами джанибековых наложниц.
      Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду; его танцовщицы могли украсить любой гарем, сам турецкий султан не отказался бы от таких наложниц. В Раздорах Джанибек добудет новых ясырок. Казачки Тана красивейшие в мире. Скорее бы взять этот дерзкий город.
      Всех больше пил на достархане темник Саип. Он косо глядел на Давлета и осушал чашу за чашей. Когда же угощение кончилось, темник не смог подняться с ковра.
      - Слаб ты, Саип, - усмехнулся Давлет. - Теперь тебе и сабли не вынуть.
      Темник в ответ лишь что-то невнятно пробурчал и всем грузным, тяжелым телом распластался на ковре.
      - Унесите мурзу, - приказал рабам Джанибек.
      Когда все покинули шатер, Джанибек повернулся к одному из своих тургадуров:
      - Менгли ко мне.
      То была одна из наложниц. Служанки-рабыни принялись обряжать Менгли для мурзамецкого ложа. Они раздели ее, расчесали черные густые волосы, промыли их в воде.
      - Понравлюсь ли я господину? Нарядите меня в лучшие одежды, - ручейком журчала Менгли.
      - Ты прекрасна. Господин будет доволен тобою, - сказали рабыни, вдевая в уши наложницы яркие рубиновые подвески.
      Вскоре Менгли стояла у ложа. Тургадуры покинули шатер. Джанибек придирчиво осмотрел персиянку и ласково улыбнулся.
      - Я подарю тебе в Раздорах маленького казачонка и много украшений.
      Менгли распростерлась у ног мурзы.
      - Спасибо, мой властелин.
      - А теперь поднимись и пляши.
      Джанибек опустился на ложе. Сейчас Менгли будет танцевать только для него. Он любил смотреть на ее извивающееся, полное страсти, тело. Как всегда, после танца, Джанибек накидывался на Менгли и срывал с нее прозрачные одежды.
      Рано утром к шатру явился телохранитель Саипа.