"Вот и дошли до Поля", - с горечью подумал Болотников.
      Васюта шел понурив голову. Глядел в гривастый затылок Терехи и так же с угрюмой обреченностью раздумывал:
      "Отгуляли. От Багрея вырвались, от стрельцов ушли, а тут сами под топор сунулись".
      Впереди показался вершник в нарядной одежде. На всаднике - охабень15 зеленого бархата, с отложным воротником, шитым красным шелком и тонкими серебряными нитями; полы опушены бобром и низаны мелким жемчугом. Под охабнем виднелся малиновый кафтан, опоясанный желтым кушаком с кручеными кистями в бисере. За кушаком - чеканный пистоль с короткой рукоятью в дорогих каменьях.
      Воины посторонились, толкнули парней к обочине, сияли шапки.
      - Здрав будь, воевода!
      - Здорово, молодцы! Кого ведете?
      - Да вот у засеки пымали. В пытошную, Тимофей Егорыч.
      Болотников глянул на воеводу, и глаза его изумленно поползли на лоб.
      "Бог ты мой! Да это же..."
      - В пы...
      Воевода поперхнулся. Спрыгнул с копя и торопливо шагнул к Болотникову.
      - Иванка!.. Вот так встреча!
      Обернулся к воинам.
      - Отпустить! То мои люди.
      Наступил черед удивляться караульным. Растерянно захлопали глазами, а воевода громко повелел:
      - Ступайте! Все ступайте!
      Караульные обескураженно повернули вспять, а воевода крепко обнял Болотникова.
      - Вот уж не чаял с тобой свидеться. Знать, сам бог тебя послал. Ну, обрадовал!
      - Здорово, Федор. А тебя и не узнать, боярином ходишь.
      Федька Берсень тотчас оглянулся по сторонам и чуть слышно молвил:
      - Забудь мое имя, Иванка, иначе ни тебе, ни мне головы не сносить. Здесь я для всех воевода Тимофей Егорыч Веденеев... А это кто с тобой?
      - Побратим мой - Васюта Шестак. От смерти меня спас, а теперь вот вместе по Руси бредем да горе мыкаем.
      Федька крепко обнял и Васюту, а затем взметнул на коня и повел рукой в сторону нарядного терема с шатрами, крыльцами и перевяслами, украшенными затейливой резьбой.
      - То мои хоромы. Идите за мной.
      У крыльца встретила Федьку многочисленная челядь, согнувшись в низком поклоне.
      Федька кинул поводья холопу и приказал:
      - Тащите в покои снедь и вино. Да попроворней!
      Пригласил Болотникова и Васюту в свою горницу, скинул на лавку охабень с кафтаном и опустился на лавку, оставшись в голубой шелковой рубахе.
      - Запарился, братцы. Надоела боярская одежда, да высок чин требует... Что по первости прикажете, други? Гуся жареного али пирогов с осетром?
      Глаза Федьки весело искрились, и по всему было видно, что он несказанно рад нежданной встрече.
      - Опосля пир. Ты бы нас в баньку, воевода. Ух, как охота! Грязи на нас по пуду. Почитай, забыли, когда и веником хлестались. Уж ты прикажи, отец родной, - с улыбкой произнес Болотников.
      - Прикажу, немедля прикажу!
      Поднялся с лавки, толкнул ногой низкую сводчатую дверь, крикнул:
      - Эй, Викешка!.. Викешка, дьявол! Приготовь мыльню. И чтоб не мешкал!
      Еще никогда не доводилось Ивану и Васюте пировать по-боярски. И чего только не было на столах! Жареные гуси, начиненные гречневой кашей, рябчики, тетерева и куропатки, приправленные молоком; пироги с дичиной, с капустой, с грибами, с ягодами и вареньем, пироги подовые из квасного теста и пряженые, жаренные в масле, с начинкой из сига, осетрины, вязиги, с творогом и яйцами; сдобные караваи, левашники, оладьи с патокой и сотовым медом; рыба свежая, вяленая, сухая, паровая, подваренная, копченая; икра паюсная, мешочная, мятая, зернистая осетровая, приправленная уксусом, перцем, мелким луком и маслом; меды вареные и ставленые, водка простая, добрая и боярская... Сверкали серебром и позолотой кружки, чаши и кубки, корцы, ковши и чарки.
      - Да тут и артели не приесть! - ахнул Васюта.
      - Зело богат ты, воевода, - крутнул головой Болотников. - Ужель всегда так кормишься?
      - А что мне не кормиться, - подбоченился Федька. - Мало ли дичи и рыбы в моих владениях? Мало ли медов и вин в воеводских погребах? А ну садись за честной пир, други мои любые!
      Иван и Васюта, чистые и румяные, в красных шелковых рубахах и голубых суконных кафтанах, шагнули к столу.
      Федька зачерпнул из серебряной братины ковш вина и наполнил кубки. Поднял дорогой сосуд и тепло молвил:
      - Пью за твое здоровье, Иван Болотников, и твое, Василий Шестак. Великую радость вы мне доставили. Шли вы в Дикое Поле, а явились в порубежную крепость, где волею судьбы и бога я ноне поставлен воеводой. Будем же вкупе на ратной службе. Пьем, други!
      Осушили кубки и навалились на снедь. Федька с улыбкой поглядывал на парней, говорил:
      - Поотощали в бегах. Кожа да кости. Ничего, у меня быстро в силу войдете. Ешьте, други, не жалейте снеди. Вино пейте! Мало будет, еще повелю поставить. Чего-чего, а снеди у воеводы вдоволь.
      Болотников отпил из кубка ячменной водки, закусил рябчиком, придвинулся к Федьке.
      - Не томи, воевода. Поведай нам, как в боярскую шкуру влез.
      - Э-э, брат, - усмехнулся Берсень. - Стрелял в воробья, а попал в журавля. Знать, на роду так было написано.
      Федька вылез из-за стола, распахнул дверь и шагнул в сени. Негромко позвал:
      - Викешка!
      - Тут я, воевода.
      - Побудь в сенях и никого не пущай.
      Берсень плотно закрыл дверь и сказал:
      - То мой человек.
      Глянул на застолицу, но на лавку не сел. Крепкий, плечистый, не спеша заходил по горнице, устланной заморскими коврами. В покоях было светло от дюжины восковых свечей в медных шандалах.
      - Мы ведь с тобой, Иванка, с прошлого лета не виделись. Помнишь, как кабальные грамоты жгли?
      - Как не помнить. Ты после того в Дикое Поле подался.
      - Подался, Иван. И до Поля дошел. Успел и с погаными повоевать.
      Федька обнажил плечо.
      - Зришь отметину? То от сабли басурманской. Добро еще руку ордынец не отсек... Потом на Волгу с ватагой сходил, купчишек тряхнул. А когда назад в Поле возвращался, на боярский поезд напоролся. Богатый поезд, одних возов более десяти. Однако и стрельцов было немало. Но не струхнули, навалились на обоз. Стрельцов и боярина посекли, но и своих гораздо потеряли.
      Федька помолчал, выпил чару вина, закусил осетровой икрой и продолжал:
      - Добрую добычу взяли. Вез боярин и зипуны, и вино, и оружие. Кубки и чары, из коих пьете, тоже из тех подвод. Нашли при боярине грамоту с царскими печатями. Норовили вскрыть, да стрелец помешал. Живым мы его оставили, чтоб о поезде выведать. Служилый-то перепугался и все нам выложил. С грамотой-де Тимофей Егорыч Веденеев на воеводство послан. Сам-то он из Рязани, ехал в засечную крепость с государевой отпиской. Выслушали мы стрельца, а Викешка, есаул мой, возьми да ляпни:
      "А что, Федька, не поехать ли тебе воеводой в крепостицу?"
      Вроде бы бакулину пустил, но ватага поддержала:
      "Идем, Федька. И мы с тобой побояримся. Надоело по степи да по лесам рыскать. Охота нам в теплых избах пожить да баб потискать. Облачайся в боярский кафтан, мы же стрелецкие на себя напялим. Веди, Федька, в крепость!"
      Призадумался я. А что, ежели и в самом деле на засеку с царевой грамотой явиться? Ватага грязная, немытая, самая пора на отдых встать. Однако и опаска брала. А что как заметят в крепости подмену? Тогда головы не сносить. А ватага знай задорит:
      "Не робей, атаман. В случае чего назад из крепости махнем. Нас же боле двух сотен, выберемся. Езжай на воеводство!"
      Ступил я тогда вновь к стрельцу, пытаю:
      "Далече ли до крепости и велико ли в ней царево войско?"
      Стрелец же отвечает:
      "До крепости верст тридцать, войско в ней, должно быть, не велико, понеже крепость только срублена".
      Тогда облачился я в боярскую одежду, а ватаге повелел в служилых наряжаться. А тем, кому кафтанов не хватило, наказал:
      "Скажитесь челядью. В городе не задирайтесь, ведите себя смирно да учтиво. И всюду помните, что вы холопы боярские".
      "Будем помнить, атаман!"
      "Не атаман, дурни, а отец-воевода Тимофей Егорыч Веденеев. То накрепко зарубите".
      На коней сели. Стрелец до засеки дорогу указывал, а потом пришлось его пристукнуть: выдал бы нас в крепости служилый, и отпустить нельзя. В тот же час в город вступили. И вот пяту седмицу воеводствую, - заключил Федька,
      - Выходит, поверили царевой грамоте? - спросил Болотников.
      - А то как же. Грамота с печатями. С такой подорожной меня даже батюшка на воеводство благословил, - ухмыляясь и заполняя чарки вином, произнес Федька.
      - А как дворяне? Они-то ни в чем не заподозрили?
      - Поначалу хлебом и солью встретили, на пир позвали, лисой крутились, а теперь, чую, поохладели. Особливо пушкарский голова да сотник Лукьян Потылицын.
      - Чего ж так?
      - Воеводство мое не по нраву. Я ведь тут иные порядки завел. Колодников из темниц выпустил, батоги отмени и, мздоимство пресек. Многих из приказных повелел на площади кнутом бить, а кое-кого и вовсе из Воеводской выгнал. Вот и осерчали на меня лихоимцы, готовы живьем проглотить. Да не выйдет. Вся крепость, почитай, за меня.
      - А стрельцы?
      - И служилые мной довольны. Я-то их сразу утихомирил.
      - Ужель словом? - хохотнул Васюта.
      - Стрелец - не девка, словом не прельстишь. Хлебное и денежное жалованье вперед за год отвалил. Возрадовались! В ножки теперь кланяются, Берсень лихо крутнул ус и продолжал похваляться. - Тут у меня не только стрельцы. Есть и пушкари, и затинщики, и городовые казаки. Те, что служилые по прибору. Никого не обидел, всех пожаловал.
      - А дьяк, поди, горюет, - рассмеялся Болотников.
      - Горюет приказный, еще как горюет. Всю-де государеву казну опростал, быть мне в опале, хе-хе.
      - Горазд ты, воевода. В един миг казну размотал, - закатился от смеха Васюта.
      - Не свою - цареву. Пущай народ потешится... Ну, а вы-то как, други мои любые? Как по Руси побродяжили?
      - Тут длинный сказ, Федор. Кажись, не были только у черта на рогах, молвил Болотников.
      - А вот и поведайте. Любо мне будет послушать вас.
      ГЛАВА 5
      АГАТА
      К вечеру изрядно захмелели; сидели в обнимку и горланили песни. А потом Федька позвал парней в светлицу.
      - К девкам, други! Разговеемся!
      В светлице девки сидели за прялками; увидев воеводу, встали и поясно поклонились.
      - Киньте прялки! Гулять будем! - гаркнул Берсень. В одной руке его кувшин, в другой - серебряная чарка.
      Девки потупились, будто к полу приросли. Лишь одна из них, статная и синеглазая, смотрела на воеводу спокойно и без всякой робости.
      Федька налил вина в чарку и поднес крайней девке.
      - Жалую тебя, Фекла!
      Девка вновь поклонилась, чарку приняла, но не пригубила, замешкалась: уж больно дело-то диковинное, в кои-то веки боярин холопке вино подносил.
      - Пей! - прикрикнул Федька.
      Девка не ослушалась, осушила чарку и сморщилась, замахала рукой.
      - Крепко зеленое. Ниче... А ну целуй ее в уста, Васька! Это вместо закуси. Целуй! - захохотал Федька.
      Васюта тут как тут. Облапил ядреную девку, крепко поцеловал. А Берсень ступил дальше, к статной и синеглазой.
      - Жалую, Агата!
      Но Агата чарки не приняла.
      - Спасибо за честь, воевода. Однако ж прости, не пью я.
      - Не пьешь?.. Так одну чарку, ладушка. Не откажи.
      - Богу зарок дала, воевода. Не неволь и не гневайся, - с легким поклоном молвила Агата.
      - Так и не будешь? - пьяно качнулся Федька.
      - Не буду, воевода, - тихо, но твердо сказала Агата.
      Федьке упрямство девки не понравилось, в темных глазах его полыхнул огонь.
      - Не будешь? Это мне-то перечить? Кинь гордыню, Агата, силом заставлю. А ну-ка, Иван, помоги ей выпить!
      Болотников глянул на девку, та стояла отчужденная и неприступная; большие синие глаза были холодны. Тяжелая русая коса легла на высокую грудь.
      "Будто Василиса моя", - невольно подумалось Ивану.
      - Чего ж ты, друже? - подтолкнул Федька.
      - Оставь ее, воевода. Зачем же силком?
      Агата благодарно глянула на Болотникова, но к ней тотчас подскочил Васюта, полез целоваться.
      - Приголублю тебя, молодушка.
      Иван оттолкнул Шестака от девки, но тот опять полез. Тогда почему-то обозлился Федька.
      - Прочь! Убью, Васька!
      Отшвырнул Шестака к стене, опустил тяжелую руку на турецкий пистоль.
      - Порешу за Агату... То лада моя. Крепко запомни. Васька.
      - Ошалел, воевода, - потирая ушибленный затылок, незлобиво вымолвил Васюта. - Твоя так твоя. Для меня ж и Феклуша в утеху. Так ли, любушка?
      Подошел к девке, ущипнул за крутой зад. Фекла хихикнула, игриво блеснула влажными глазами.
      - Грешно, батюшка.
      - Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь, Феклушка. Где грех, там и сладость, - вывернул Васюта и потянул девку в темные сени.
      Болотников молчаливо пошатывался возле прялки; голова была тяжелой, плясали трепетные огоньки свечей в затуманенных глазах.
      - Прилягу я, воевода.
      - Почивай, Иван... Палашка! Проводи молодого князя в покои.
      - Провожу, батюшка-воевода, - охотно кивнула девка и шагнула следом за Болотниковым.
      Федька тяжело плюхнулся на лавку, повел мутными очами по светлице. Девки все еще стояли, ожидая воеводского слова.
      - И вы почивайте. Ступайте в подклет... А ты побудь здесь, Агатушка, побудь, голубица.
      Девки вышли, и в светлице стало тихо. Слышалась лишь веселая возня из сеней, где миловался с Феклой Васюта.
      Берсень поднял хмельную голову. Агата, опустив руки, стояла, все так же спокойно и отрешенно посматривая на Федьку.
      Берсень протянул к ней руку, усадил подле себя.
      - Когда ласкова ко мне будешь, Агатушка?
      - Не ведаю, воевода.
      - Аль что худое тебе содеял?
      - Нет, воевода. До самой смерти за тебя буду молиться, что от злых басурман вызволил. Мыкать бы мне горе на чужой сторонушке.
      - Мыкать, Агатушка. Надругались бы над тобой поганые, ох, надругались. Вон ты какая ладная... Хочешь, златом, серебром тебя одарю?
      - Ничего мне не надобно, воевода, - с грустью молвила Агата. Отпустил бы ты меня из терема. В родную отчину к матушке хочу.
      - К матушке ли? - насупился Федька. - А, может, к суженому? Не он ли тебе сердце иссушил?
      - Нет у меня суженого, воевода. По матушке соскучилась, по подружкам веселым да игрищам. Тут же скучно у тебя, воевода. Кручина меня гнет. Отпусти!
      - Кручина гнет? - поднялся с лавки Федька. - Да я тебя враз развеселю! Девок-песенниц соберу, скоморохов кликну. Прикажи, Агатушка!
      - Мне ли, крестьянской девке, боярину приказывать, - улыбнулась краешками губ Агата.
      - Боярину? Да кой я боярин, - рассмеялся Федька, но тотчас опомнился, согнал ухмылку с лица. - Воевода я, Агата. Над крепостью и ратниками государем поставлен.
      Придвинулся к Агате, положил руки на плечи, заглянул в глаза.
      - Аль не мил я тебе, лебедушка?
      Агата очей не опустила, глаза ее были пристальны.
      - Сильный ты и отважный. Зрела, как басурман мечом разил. А вот каков ты душой - не ведаю.
      - А ты полюби и поведаешь. Не так уж и плох я, Агатушка. Народ в крепости мною доволен. Жалую я простолюдина, а приказных мздоимцев кнутом потчую. Аль не слышала?
      - Наслышана, батюшка. Праведно воеводствуешь. Ратный люд к тебе льнет.
      - Вот-вот. Одна лишь ты, Агатушка, меня сторонишься. А ты полюби, согрей душу мою.
      Федька прижался к Агате, поцеловал в губы. Но та но ответила на ласку, отстранилась, встала под божницу.
      - Не надо, воевода. Богом тебя прошу!
      Федька тяжко вздохнул и молча вышел из светлицы.
      ...Перед святой Троицей мать послала Агату в соседнюю деревню Якимовку.
      - Добеги, дочка, до сестрицы. Пущай к нам на Троицу придет.
      - Добегу, матушка, покличу.
      До Якимовки версты три. Дорога тянулась боярской пашней, по которой сновали мужики с лукошками. Страдники сеяли яровые.
      В Якимовке Агата бывала часто: там жила ее родная тетка. Были в деревне и задушевные подружки, с которыми Агата гуляла не одно красное дето.
      Вечером девки и парни собрались на околице; качались на качелях, вели хороводы. Вдруг от березового перелеска послышались пронзительные гортанные выкрики. Парни и девки примолкли, повернулись к зеленому перелеску.
      - Татары! - испуганно ахнула Агата.
      До Якимовки рукой подать, однако добежать не успели: татары молнией неслись на резвых длинногривых конях. Настигли у самых изб. Парни выхватили из плетня по орясине, но тотчас были зарублены острыми кривыми саблями. Девок же повязали ремнями.
      С ветхой деревянной колокольни ударили в набат. С вилами и топорами выскочили мужики из изб, отчаянно преградили путь ордынцам. Но схватка была короткой: уж слишком много татар навалилось на деревню. Все мужики были перебиты, в избах остались лишь одни дряхлые старики и старухи, но и их не пощадили ордынцы.
      Деревню разграбили, спалили, а девок повели в далекий полон. Агата, привязанная арканом к седлу, брела подле низкорослой лохматой лошади и горько думала:
      "Беда-то какая, господи! Даже малых не пожалели. Жестокие люди! Ох, не зря ж говорят: нет злей и свирепей степного ордынца". Вот он сидит на лошади. Желтолицый, узкоглазый, с длинной жильной плетью в руке. Хищно, скалит в кривой улыбке крепкие зубы, говорит татарину в лисьей шапке:
      - Якши, девка. Якши!
      Тот кивает и что-то долго говорит, издавая резкие звуки. Потом спрыгивает с лошади и подходит к Агате. Губы слюнявые, глаза быстрые и похотливые.
      - Якши.
      Вскидывает за подбородок лицо Агаты, откровенно любуясь синевой больших глаз, и затем тянется жадной, липкой ладонью к высокой девичьей груди.
      - Якши, ясырка. Якши!
      Агата с силой отталкивает ордынца прочь. В ответ - злобный выкрик и хлесткий удар плетью по спине. Татарин взмахивает на лошадь и пускает ее легкой рысью. Агате приходится бежать, иначе аркан стискивает шею, а ордынец, ощерив рот, все понукает и понукает коня. Так продолжается до тех пор, пока вконец обессиленная Агата не падает в горький полынный бурьян.
      Несколько дней гнали полонянок по знойной степи. Потрескались ступни босых ног, почернели от жаркого солнца осунувшиеся лица. Мучила жажда. Татары возвращались в Бахчисарай Муравским шляхом и берегли воду. Лишь раз в сутки они подводили ясырок к бурдюкам, но три-четыре глотка теплой протухшей воды еще больше увеличивали жажду.
      Ордынцы спешили в Бахчисарай, там они получат отдых, чистую родниковую воду и деньги за русских полонянок. Набив карманы золотыми монетами, они вновь разъедутся по своим кочевьям, покуда какой-нибудь мурза, князек или сам хан не позовет их в новый набег.
      На седьмой день, когда ордынцы остановились на ночлег в одном из скрытных урочищ, из-за холмов внезапно скатились казаки в зипунах и кафтанах, с саблями, мечами и копьями наперевес. Натиск их был страшен, ни один ордынец не выбрался живым из урочища.
      Полонянки со слезами радости кинулись к своим избавителям.
      - Родные!.. Желанные! - заголосили девки, обнимая казаков.
      Предводителем войска был Федька Берсень. Еще в самый разгар сечи заприметил он рослую синеокую полонянку. Та подхватила саблю убитого ордынца, перерезала аркан и той же саблей зарубила двух татар, наседавших на Берсеня.
      - Ай да девка, ай да молодица! Так их, дьяволов! - весело кричал Федька, сокрушая очередного татарина.
      Когда схватка кончилась, Берсень, раскрасневшийся и возбужденный, спрыгнул с коня, сбросил с головы шапку и порывисто шагнул к Агате.
      - Люба ты мне!
      Прижал к груди и крепко расцеловал. Агата потупилась. Один из казаков подтолкнул ее локтем.
      - То воевода наш, Тимофей Егорыч. Кланяйся.
      Агата поклонилась, отвесили поклон и остальные девки. Воевода довольно рассмеялся.
      - Что, натерпелись страху? Теперь не бойтесь. На засеку вас заберу, на служилых женю. А кто захочет домой возвернуться, пусть идет с богом.
      Вскоре прибыли в засечную крепость. Федька пригнал в город огромный табун татарских коней и тысячную отару овец, молвил:
      - С конями и с мясом будем, служилые!
      Воеводу и войско торжественно встретили оставшиеся в городе стрельцы, пушкари и казаки. Кидали вверх шавки, кричали:
      - Слава воеводе! Слава Тимофею Егорычу!
      Поход был удачен. Федька закатил большой пир. Приказал достать из воеводского погреба пять бочонков вина и меду хмельного. Служилые пили да воеводу похваливали:
      - Добр и отважен Тимофей Егорыч.
      Якимовские девки надумали остаться в городе. Да и что делать? Деревня разорена, родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на родной сторонушке один лишь черный пепел от сгоревших изб. А тут веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше.
      Одна Агата не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед ее глазами была Малиновка с матушкой ласковой да подружками задушевными.
      - Уйду я, девоньки. В Малиновку хочу.
      - Осталась бы, - уговаривали девки. - В крепости нас приветили. И воевода жалует. А тебя особливо, глаз не сводит.
      - Нет, подруженьки. Уйду я, - твердо решила Агата.
      Собрала узелок, простилась с девками, горячо помолилась и пошла из крепости.
      Воротные сторожа помехи не чинили: ведали воеводский указ - выпускать из крепостицы девок, ежели они того пожелают. Увидели Агату, головами покачали.
      - Ай да краса-девица. Шла бы вспять.
      Но Агата молча ступила мимо. Шла до сутеми по одинокой угрюмой дороге и тихо шептала молитву:
      - Помоги, матерь божья, до родительского дома добраться. Порадей, пресвятая богородица и заступница наша...
      Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась - и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.
      Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате.
      - Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? закричал один из вершников.
      - В Малиновку, люди добрые, - ответила Агата. - В деревеньку свою, к матушке.
      "В деревеньку, к матушке", - передразнил наездник. - Да ведаешь ли ты, неразумная, где твоя деревенька?
      - Как же не ведаю. Малиновка наша одна, - простодушно молвила Агата.
      - Это на Руси-то? - хмыкнул вершник. - У меня, вон, свояк в Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?
      - Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка.
      Вершники рассмеялись.
      - Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке. Тьфу, пронеси силу окаянную!
      Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:
      - Не дело удумала, девка. Не дойти те до Ельца...
      Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым ртом.
      - Глянь, робята, - тихо выдавил он. - Глянь на дорогу.
      Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в бурой шерсти медведь.
      Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий, наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими, узловатыми руками.
      "Господи! Да что ж это я... Куда ж снарядилась, непутевая", запоздало опомнилась она.
      Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя, вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков пистоли.
      Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу.
      - Ну так что, девка, - утер вспотевшее лицо старшой. - Дале пойдешь али с нами вернешься?
      - А вы куда ж?
      - Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский Двор доставить.
      - На воеводский?.. Пошто я понадобилась воеводе? - озадачилась Агата.
      - О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче. Поспешать надо, строго произнес старшой.
      С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч заходил по три раза на, дню, садился на лавку, веселый и слегка захмелевший, улещал:
      - Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и ее ордынцы порушили. Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила. Ступай в сад!
      Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:
      - Посижу я, воевода. Не неволь.
      Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий, плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим "другом собинным". Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его отрешенно-задумчивых глаз.
      "Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы лучше пей, веселись да девок голубь... Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как туча черная. С чего бы это?" - раздумывала Агата.
      Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос:
      - Кой седни день, Марья?
      - Середа, батюшка. Аль запамятовал? - отвечал женский голос.
      - Запамятовал, баба.
      - Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.
      - Нишкни, баба!.. Кой седни день?
      - Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!
      - Я те, дура!.. А по счету кой?
      - Шешнадцатый!
      - Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Сотник по морде съездит.
      Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб.
      Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула. Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила:
      - Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.
      Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате, принялись обнимать.
      - То день собинный.
      - Грех именины забывать.
      - Надо бы воеводе молвить.
      - Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! - загорелась Агата, но потом вновь остыла. - Ой, нет. Поначалу о матушке помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.
      Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу. Тот как услышал, так и возрадовался:
      - Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир честной!
      Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие воеводские приказы:
      - Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте!
      - Купцов ко мне немедля! Скоморохов!
      Более двух часов провела Агата в молельной. Вышла в сад спокойной и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились, на лице блуждала улыбка.
      - Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод.
      Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру. Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился "гонец". То был Васюта Шестак, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми застежками. Ступил к Агате, молодцевато тряхнул кудрями и картинно поклонился, коснувшись рукой земли.
      - Пожалуй в терем, Агата Степановна.
      Подружки лукаво заулыбались, подхватили Агату под руки и повели в хоромы. На красном крыльце стоял сам воевода. На нем белый атласный кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые сафьяновые сапоги с золотыми подковами. Нарядный и статный, сбежал с высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс.
      - Пожалуй за стол, Агата Степановна. Чем богаты, тем и рады.
      Девки ахнули: экая честь Агате! Сам воевода встречает. Будто боярышня. Вон и слуги оторопели.
      Агата и сама немало подивилась. Смутилась, кровь прилила к щекам. Людей полон двор, а воевода дочь крестьянскую чествует. Господи, скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А глаза алые, рожу кривит.
      Воевода взмахнул рукой, и к Агате подскочили две сенные девки в шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них - девичий венец, усыпанный дорогими каменьями.
      - Облачись, голубушка.
      Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться. Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.
      А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и сапожки... Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало, кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей, рожков и дудок.
      Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло, улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое ложе.
      - Агатушка!.. Лада моя, - услышала она жаркий шепот.
      - Ты, воевода, - тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.
      ГЛАВА 6
      БЕГСТВО
      Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с Васютой.
      - Ошалел на радостях, - посмеивался Шестак. - Экую кралю обабил. У-ух, девка!