- Не изволишь ли потрапезовать, Федора?
      Не дождавшись ответа, крикнул:
      - Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.
      Прежде чем сесть за трапезу, пророчицы долго молились. Встав на колени, тыкались лбами о пол, славили святую Параскеву и Спасителя. Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.
      Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью. Были на нем и утки, начиненные капустой да гречневой кашей, и куры в лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые пряники с оттиснутым груздочком. Довольно было и сдобного, и пряженого.
      Варька устала подавать и все дивилась. Щедрый нонче Евстигней Саввич. С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба, а тут будто самого князя потчует.
      А Евстигней сидел на лавке и все посматривал на Федору. Поглянулась ему пророчица, кажись, вовек краше бабы не видел. Зело пышна и пригожа. Одно худо - строга и неприступна, и глаза как у дьяволицы. Чем бы ее еще улестить? Может, винца поднести. Правда, не принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и оттает. Федора.
      Сам спустился в подклет, достал кувшин с добрым фряжским вином. Когда-то заезжий купец из Холмогор гостевал, вот и выменял у него заморский кувшин.
      - Не отведаешь ли вина, Федора?
      Пророчица насупила брови.
      - Не богохульствуй, хозяин.
      - Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.
      - Не искушай, святотатец! Мы люди божии. Не велено нам пьяное зелье. Изыди!
      Гаврила, стоявший у двери, сглотнул слюну. Резво шагнул к Евстигнею, услужливо молвил:
      - Не хотят бабоньки, Евстигней Саввич. Ну да и бог с ними. Давай снесу.
      Евстигней передал Гавриле кувшин и вновь опустился на лавку. Скребанул бороду.
      "Строга пророчица. Блюдет божью заповедь, ничем ее не умаслишь... А может, на деньги позарится? После бога - деньги первые".
      Из подклета вывалился Гаврила. Пошатываясь, весело и довольно ухмыляясь, доложил:
      - Унес, Евстигней Саввпч... А не романеи ли бабонькам? Я мигом, Саввич.
      Евстигней сплюнул. Поди, полкувшина выдул, балагур окаянный!
      Свирепо погрозил кулаком.
      - Сгинь, колоброд!
      Гаврила, блаженно улыбаясь, побрел к выходу. Проходя мимо Федоры, хихикнул и ущипнул бабу за крутую ягодицу. Та на какой-то миг опешила, пирог застрял в горле. Пришла в себя и яро, сверкая глазами, напустилась на Гаврилу:
      - Изыди, паскудник! Гореть тебе в преисподней. Изыди!
      Гаврила, посмеиваясь, скрылся за дверью. А Федора долго не могла успокоиться, сыпала на мужика проклятия, да и бабы всполошились, обратив свой гнев на хозяина.
      - Греховодника держишь! Богохульство в доме!
      - Осквернил трапезу!..
      Федора поднялась, а за ней и другие бабы.
      - Прощай, хозяин. Нет в твоем доме благочестия.
      Повалили к выходу. Евстигней всполошился, растопырил руки, не пропуская пророчиц к дверям.
      - Простите служку моего прокудного. Вахлак он и недоумок, батожьем высеку. Погости, Федора, в горницу тебя положу, отдохни, пророчица.
      Федора была непреклонна.
      - Не суетись, хозяин. Уйдем мы. Скверна в твоем доме.
      - Денег отвалю. Останься!
      - Прочь, богохульник!
      Федора гордо вздернула плечом и вышла из избы. Евстигней проводил ее удрученным взором, глянул на стол в схватился за голову. Напоил, накормил и без единой денежки! Не дурень ли? На бабьи телеса позарился, а Федора только хвостом крутнула.
      Заходил вокруг стола, заохал. Такого убытка давно не ведал. Надо же так оплошать, кажись, сроду полушки не пропадало, а тут, почитай, на полтину нажрали. Экая напасть!
      На дворе горланил песню Гаврила. Евстигней взбеленился, выскочил на крыльцо. Гаврила развалился на телеге. Задрав бороду и покачивая ногой в лапте, выводил:
      У колодеза у холодного,
      Как у ключика гремучего
      Красна девушка воду черпала...
      - Гаврила!
      Стеганул мужика плетью. Тот подскочил на телеге, выпрямился. Глаза мутные, осоловелые.
      - Ты че, Саввич?
      - Убить тебя мало! Дурья башка. Пошто Федору тискал?
      - А че не тискать, - осклабился Гаврила. - Ить баба. Че ей будет-то? Баба - не квашня, встала да пошла, хе...
      Евстигней затряс кулаком перед самым носом Гаврилы.
      - Фефела немытая, юрод шелудивый! Все дело спортил, остолоп!
      Ткнул Гаврилу в медный лоб, сплюнул и пошел к избе. На крыльце обернулся.
      - Ступай на конюшню!
      Гаврила, поддернув порты, завел новую песню и побрел к лошадям, а Евстигней уселся на крыльцо, тяжело вздохнул. Худ денек, неудачлив. Привел же дьявол эту пророчицу, до сей поры в глазах мельтешит. Ух, ядрена да смачна!
      Вот уже год жил Евстигней без бабы. Степанида сбежала в царево войско да так и не вернулась. Загубили в сече татары. И что сунулась? Бабье ли дело с погаными воевать. Так нет, в ратный доспех облачилась.
      Мимо прошмыгнула с бадейкой Варька. Понесла объедки на двор. Вернулась веселая, разрумянившаяся.
      - Петух, что ли, клюнул? - хмуро повел на нее взглядом Евстигней.
      - Гаврила озорничает, - рассмеялась Варька.
      - Коней-то чистит ли?
      - Не. На сене дрыхнет.
      - На сене?.. Ну погоди, колоброд.
      Евстигней осерчало поднялся с крыльца. Совсем мужик от рук отбился.
      - А и пущай, - простодушно молвила Варька. - Пущай дрыхнет. Кой седни из него работник, Евстигней Саввич?
      - Как это пущай? Да ты что, девка, в своем ли уме?
      Евстигней с каким-то непонятным удивлением посмотрел на Варьку. Та улыбалась, сверкая крепкими, белыми, как репа, зубами. Колыхалась высокая грудь под льняным сарафаном. Ладная, гибкая, кареглазая, она как будто нарочно дразнила хозяина.
      "А что мне Федора? - внезапно подумалось Евстигнею. - Баба зловредная и гордыни через край. Про таких в Москве в лапти звонят. Нешто моя Варька хуже? Вон какая пригожая. Веселуха-девка".
      Евстигней огладил бороду и, забыв про Гаврилу, молвил:
      - Ты вот что... Поди-ка в горницу.
      Варька тотчас ушла, вскоре поднялся в белую избу и Евстигней. Открыл кованый сундук, достал из него красную шубку из объяри43.
      - Получай, Варька. Носи с богом.
      Варька растерялась. Что это с хозяином сегодня? Чудной какой-то. То пророчиц начнет потчевать, то вдруг дорогую шубку ей предлагает. Уж не насмешничает ли?
      - Не надо, Евстигней Саввич. Мне и в сарафане ладно.
      - Ну-ка облачись.
      Варька продела через голову шубку и, задорно блестя глазами, прошлась по горнице.
      - Ай да Варька, ай да царевна! - в довольной улыбке растянул рот Евстигней. Подошел к девке, облапил. Варька на миг прижалась всем телом, обожгла Евстигнея игривым взглядом, и выскользнула из рук.
      Евстигней засопел, медведем пошел на Варьку, но та рассмеялась и юркнула за поставец.
      - Чевой-то ты, Евстигней Саввич?
      - Подь но мне, голуба. Экая ты усладная, - все больше распаляясь, произнес Евстигней, пытаясь поймать девку. Но Варька, легкая и проворная, звонко хохоча, носилась по горнице.
      - А вот и не пойду! Не пойду, Евстигней Саввич!
      Евстигней подскочил к сундуку, рванул вверх крышку. Полетели на Варьку кики, треухи, каптуры44, летники, телогрейки и шубки, чеботы, башмаки и сапожки, И все шито золотом, низано жемчужными нитями и дорогими каменьями.
      - Все те, Варька. Все те, голуба!
      Варька перестала смеяться, зачарованно разглядывая наряды. Евстигней тяжело шагнул к ней, стиснул, впился ртом в пухлые губы. Варька затихла, обмерла, а Евстигней жадно целовал ее лицо, грудь, шарил руками по упругому, податливому телу. Затем поднял Варьку и понес на лавку. Положил на мягкую медвежью шкуру.
      - Люба ты мне.
      Но Варька вдруг опомнилась, соскочила с лавки и метнулась к двери.
      - Ты что?.. Аль наряду те мало? Так я ишо достану, царевной тебя разодену.
      - Не надо мне ничего, Евстигней Саввич.
      - Не надо? - обескуражено протянул Евстигней. - А что те, голуба, надо?
      - Под венец хочу, - молвила Варька и вновь, звонко рассмеявшись, выбежала из горницы.
      На другой день Гаврила ходил тихий и понурый, кося глазом на хозяйский подклет. Там пиво, медовуха и винцо доброе, но висит на подклете пудовый замок. А голова трещит, будто по ней дубиной колотят.
      Вяло ворочал вилами, выкидывая навоз из конского стойла. Пришел Евстигней, поглядел, молвил ворчливо:
      - Ленив ты, Гаврила. И пошто держу дармоеда.
      Гаврила разогнулся, воткнул вилы в навоз. Кисло, страдальчески глянул на хозяина.
      - Ты бы винца мне, Саввич. Муторно.
      - Кнута те! Ишь рожа-то опухла. У-у, каналья! Чтоб до обедни стойла вычистил. Да не стой колодой. Харю-то скривил!
      - Дык, не нальешь?
      - Тьфу, колоброд! Послал господь работничка. Я тебе что сказываю?
      Гаврила скорбно вздохнул и взялся за вилы. А Евстигней, бубня в бороду, вышел из конюшни.
      "Давно согнать пора. Одно вино в дурьей башке... Да как прогонишь?" подумал, почесав затылок Евстигней.
      Нет, не мог он выпроводить с постоялого двора Гаврилу: уж больно много всего тот ведал. Мало ли всяких, дел с ним вытворяли. Взять того же купчину гостиной сотни. Без кушака уехал Федот Сажин. Гаврила ходил и посмеивался.
      - Ловок же ты, Евстигней Саввич. Мне бы вовек не скумекать.
      Норовил схитрить, отвести от себя лихое дело:
      - Полно, Гаврила. Удал скоморох кушак снес.
      - Скоморох... А из опары-то что вытряхивал? Хе...
      Евстигней так и присел: углядел-таки, леший! И когда только успел? Поди, за вином крался: в присенке бражка стояла. Надо было засов накинуть. Ну, Гаврила!
      - Ты вот что... Не шибко помелом-то болтай. Ступай на ворота.
      - Плеснул бы чарочку, Саввич. Почитай, всю ночь Федоткиных мужиков стерег.
      Глаза у Гаврилы плутовские, с лукавиной, и все-то они ведают.
      - Будет чарка, Гаврила. Айда в горницу. Варька!.. Неси меды и брагу.
      Напоил в тот день Гаврилу до маковки, даже три полтины не пожалел.
      - Прими за радение, Гаврила. И чтоб язык на замок!
      Гаврила довольно мотал головой, лез лобызаться.
      - Помру за тя, Саввич... Все грехи на себя приму, благодетель. Нешто меня не ведаешь?
      Видел Евстигней: будет нем Гаврила, одной веревочкой связаны. Ежели чего выплывет, то и ему несдобровать...
      Евстигней пошел от конюшни к воротам. Выглянул из калитки на дорогу. Пустынно. Обезлюдела Русь, оскудела. Бывало, постоялый двор от возов ломился, не знаешь, куда проезжих разместить - и подклет, и сени забиты. Зато утешно: плывет в мошну денежка.
      Ныне же - ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый двор порушат.
      Перекрестился и повел глазами на Панкратьев холм. Вот и там безлюдье, не шумит мельница, не машет крыльями, не клубится из ворот мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек, надо жить до нови. А и ждать нечего: на Егория, почитай, ниву и не засевали, - остались на селе без овса и ржицы. Побежал мужик в леса, на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.
      Евстигней, заложив руки за спину, пошел в горницу. В сенцах столкнулся с Варькой. Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг угодила в сильные, цепкие руки.
      - Не надо... Пусти!
      - Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.
      ГЛАВА 10
      ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ
      Позади послышались громкие выкрики:
      - Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!
      В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.
      - Стрельцы, - насторожился Васюта.
      Сошли с дороги в заросли, притаились. Показался обоз. Впереди, по трое в ряд, ехали стрельцы с бердышами; за ними следовала подвода с железной клеткой.
      - Господи боже... Что это? - изумленно и оробело прошептал Васюта.
      Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого, не государева преступника, а... колокол в черном покрывале. Три мощных гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.
      За подводой шла густая толпа увечных колодников, нищих, слепцов, калик перехожих, юродивых во христе. Звон цепей и вериг, заунывные вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги и рубища; медные кресты на грязных шеях; торбы, сумы переметные, суковатые палки, клюки и посохи.
      Парни перекрестились.
      - Что же это, а? - вновь недоуменно молвил Васюта. - Пошто колокол в клеть заключили?
      Иванка кивнул на дорогу.
      - Пошли.
      - Там же стрельцы. Схватят.
      - Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не робей, друже.
      Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:
      - Великий боже, смилуйся! Пощади христово стадо. Отведи беду от мира, даруй милость, господи!
      - Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.
      - Святой храм поруган. Богохульство, православные!
      - Все беды от Годунова!
      - Святотатец! Младого царевича не пожалел.
      - А Углич, хрещеные? Разорен град, пусто ныне в слободах.
      - Посадских исказнил смертию, душегуб...
      Обок с Болотниковым, припадая на левую ногу, тащился квелый калика в разбитых лаптях; брел молчком, дышал хрипло и натужно, опираясь костлявой рукой на рогатый посох.
      - Куда колокол везут, отец? - спросил его Болотников.
      Калика не ответил, глаза его блеснули лихорадочным огнем, лицо ожесточилось.
      - Не пытай его, сыне. Борискины каты язык у него вырвали, - угрюмо ответил старый нищий.
      - За что? - живо обернулся к нему Болотников.
      - За слово праведное, сыне. Из Углича мы. Вот и Микита с нами бредет. На торгу о Годунове рек. Хулил его яро. Истцы в темницу сволокли, а там палачи потешились. Ныне к нам пристал. А бредем мы в град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.
      - А этих за что? Пошто колодки вдели?
      - То слобожане наши. Колодки им Годунов пожаловал. Поди, наслышан, сыне, о царевиче Димитрии? Годунов к нему своих убивцев подослал. Прибыли в Углич дьяк Битяговский, сын его Данила да родич их Никита Качалов. Злыдни, сыне. Всех их повидал. Я-то у храма Преображения с каликами по пятницам стаивал. Не единожды убивцев зрел. Худые люди, особенно Михаила Битяговский. Обличием страшен, зверолик. Пужалась его царица Марья и пуще глаз стерегла наследника, не разлучалась с ним ни днем, ни ночью. Кормила из своих рук, не вверяла ни злой мамке, ни кормилице. И все ж не устерегла затворница Димитрия. Некому было остановить лиходеев, но присутствовал всевышний мститель! Пономарь соборной церкви, поп вдовый Федот Огурец в вековой колокол ударил. В этот самый, кой на телеге. Народ ко дворцу прибег, узрел царевича мертвого на дворе, а подле мать и кормилицу. Марья убийц назвала. Михаила Битяговский на колокольню кинулся, норовил было звонаря скинуть, да не вышло. Народ схватил и порешил Михаилу, а вкупе с ним и сына его, и содругов.
      Осерчал люто Бориска. Нагнал в Углич стрельцов, дабы народ усмирить. Слобожан многих сказнили. Другим отрезали языки и в Сибирь погнали. Запустел ныне град Углич.
      - Выходит, и набатный колокол сослали?
      - Сослали, сыне. За Камень45, в град Тобольск. Повелел Годунов именовать сей колокол бунташным.
      - И колодников в Сибирь?
      - Туда, сыне. Убоги они, немы.
      Болотников понурился, на душу навалилась глыба. Кругом неволя, кровь, горе людское. Тяжко на Руси, в железах народ. Даже колокол в клеть посадили.
      Подле загремел веригами блаженный, завопил истошно:
      - На кол Бориску! На кол ирода-а-а!
      Услыхали стрельцы. Разгоняя толпу нагайками, наехали на блаженного.
      Блаженный захихикал, сел в лужу, извлек из нее горсть грязи, кинул в служилого и завопил пуще прежнего:
      - На кол Бориску-у-у! На ко-о-ол!
      Стрелец ощерился, привстал на стременах и полоснул нагайкой юродивого. Болотников метнулся было к убогому, но его вовремя удержал Васюта.
      - Не лезь. Посекут.
      Нищая братия сгрудилась вокруг блаженного, взроптала: "Юродивых во христе даже цари не смеют трогать".
      - Грешно, стрельче.
      - Тиша-а-а! - рявкнул служилый, но больше нагайки не поднял. Чертыхнулся и осадил коня. А толпа полезла к телеге. Совали руки меж решеток, тянулись к колоколу, бормотали молитвы.
      Вскоре вышли к реке, на другом берегу которой стоял одноглавый деревянный храм и небольшой приземистый сруб с двумя оконцами.
      - То река Ишня, - молвил Васюта.
      Река была широкой, саженей в пятьдесят.
      Стрелецкий пристав вышел на откос, гулко крикнул:
      - Эгей, в избушке! Давай перевоз!
      Из темного сруба вывалились монастырские служки - владела перевозом ростовская Авраамиева обитель - кинулись к челнам. Но пристав осадил:
      - Куды? Не вишь колокол!.. Струг подавай!
      Служки глянули на телегу и потянулись к стругу. Сели за весла. Стрельцы спешились; колодники устало повалились наземь, а пристав шагнул в толпу.
      - Помогай, православные. Тяни колокол к воде.
      Нищая братия густо облепила клетку, стащила с телеги и понесла к берегу. Юрод Андрей, подобрав цепи, шел сзади, плакал:
      - Нельзя в воду царевича. Студено ноженькам... Пошто младенца в воду?
      Поставили клетку на песчаной отмели. Братия упала на колени, истово, со слезами лобзала решетки.
      Служки гребли споро: возрадовались. Людно на берегу, немалая деньга осядет в монастырскую казну. Скрипели уключины, весла дружно бороздили реку.
      Иванка и Васюта отступили к Ишне, ополоснули лица. День был теплый, погожий, на воде искрились солнечные блики.
      Опустились в траву. Васюта скинул с плеча котомку, перекрестился на храм.
      - Давай-ка пожуем, Иванка. Тут последки, а там уж чего бог пошлет. Теперь в Ростове кормиться будем. Почитай, пришли.
      Снедь была еще из скита отшельника Назария. Иванка вспомнил его согбенную старческую фигуру, темную келью, куда почти не проникало солнце, и с горечью молвил:
      - Заживо себя в домовину упрятал, затворился в склепе. Ужель в том счастье?
      - Не тронь его, Иванка. Великий праведник и боголюбец скитник. Бог ему судья.
      А тем временем колокол уже перевезли на тот берег. Служки на челнах и струге переправляли стрельцов, колодников и нищую братию. Направились к челну и Болотников с Васютой. Дебелый, розовощекий служка огладил курчавую бороду, молвил:
      - Денежки, православные, на святую обитель.
      - Без денег мы, отче, - развел руками Болотников.
      Служка недовольно оттолкнулся веслом от берега.
      - Пошто я челн гнал? Не возьму без денег, плохо бога чтите. Прочь!
      - Да погодь ты, отче, - уцепился за корму Васюта. - Нешто в беде оставишь? Негоже. Сын божий что изрекал? Помоги сирому и убогому, будь бессребреником. А ты нас прочь гонишь. Не по Христу, отче. Перевези, а мы за тебя помолимся.
      Служка молча уставился на Васюту, а Болотников забрался в челн.
      - Давай весло, отче.
      Служка крутнул головой.
      - Хитронырлив народец.
      Отдал весло Болотникову, сам уселся на корму. Пытливо глянул на Васюту.
      - Обличье твое знакомо. Как будто в монастыре тебя видел. Бывал в обители Авраамия?
      Васюта признал монастырского служку, однако и вида не подал. Вдруг Багрей и в самом деле патриарха об убийстве государева купца уведомил. Тот душегубства не потерпит, митрополиту ростовскому отпишет. Варлаам, сказывают, крут на расправу, речами тих, да сердцем лих. Колодки на руки и в "каменный мешок". Есть, говорят, такое узилище во Владычном дворе.
      - Путаешь, отче. Не ведаю сей обители.
      Служка хмыкнул, сдвинул скуфью на патлатую гриву, глаза его были недоверчивы.
      - Однако, зело схож, парень. Не от лукавого ли речешь?
      - Упаси бог, отче. Кто лукавит, того черт задавит, а мне еще Русь поглядеть охота, - нашелся Васюта.
      Выпрыгнув на берег, поблагодарили служку и пошли к церкви.
      Васюта шагнул было в храм, но его остановил Болотников.
      - Недосуг, друже. Дале пойдем.
      Васюта кивнул, и они вновь зашагали по дороге. А впереди, в полуверсте от них, везли в ссылку набатный колокол.
      ГЛАВА 11
      РОСТОВ ВЕЛИКИЙ
      На холме высился белокаменный собор Успения богородицы. Плыл по Ростову малиновый звон. По слободам, переулкам и улицам тянулись в приходские церкви богомольцы.
      - Знатно звонят, - перекрестился на храм Успения Васюта.
      Вступили в Покровскую слободу. У церкви Рождества пресвятой богородицы, что на Горицах, толпились нищие. Слобожане степенно шли к обедне, снимали шапки перед храмом, совали в руки нищим милостыню.
      Показались трое конных стрельцов. Зорко оглядели толпу и повернули к Рождественской слободке, спускавшейся с Гориц к озеру.
      - Ищут кого-то, - молвил Болотников и тронул Васюту за плечо. - Нельзя тебе в город, друже. Багрей мужик лютый, не простит он тебе побега.
      - Ростовского владыку уведомил?
      - Может, и так.
      - А сам? Сам чего стрельцов не таишься? Тебя ж князь Телятевский по всей Руси сыскивает.
      - Сыскивает да не здесь. Он своих истцов к югу послал, а я ж на север подался. Не ждут меня здесь.
      Присели подле курной избенки, подпертой жердями. Из сеней, тыча перед собой посохом, вышел крепкий, коренастый старик в чунях и посконной рубахе. Лицо его было медно от загара, глаза под седыми щетинистыми бровями вскинуты к небу.
      - Фролка! - позвал старик. - Фролка!.. Куды убрел, гулена.
      - Никак, слепец, - негромко молвил Васюта.
      - Слепец, чадо, - услышал старик и приблизился к парням. - Поводыря мово не видели?
      - Не видели, отец, - сказал Болотников.
      - Поди, к храму убрел, - незлобиво произнес старик, присаживаясь к парням на завалину. Подтолкнул Болотникова в плечо, спросил:
      - Так ли в Московском уезде звонят?
      Иванка с удивлением глянул па старика.
      - Как прознал, что я из-под Москвы?
      - Жизнь всему научит, чадо. Ты вон из-под града стольного, а друг твой - молодец здешний.
      Парни еще больше поразились. Уж не ведун ли слепец?
      - Ведаю, ведаю ваши помыслы, - улыбнулся старик. - Не ведун я, молодшие.
      Парни переглянулись: калика читал их мысли. Вот тебе и слепец!
      - А слепец боле зрячего видит, - продолжал удивлять старик. - Идемте в избу, чать, притомились с дороги.
      - Прозорлив ты, старче, - крутнул головой Болотников.
      Калика не ответил и молча повел парней в избу. Там было пусто и убого, чадила деревянным маслом лампадка у закопченного образа Спаса. На столе глиняный кувшин, оловянные чарки, миски с капустой, пучок зеленого луку.
      - Воскресение седни. Можно и чару пригубить. Садись, молодшие.
      - Спасибо, отец. Как звать-величать прикажешь? - вопросил Иванка.
      - Меня-то? А твое имя хитро ли?
      - Куда как хитро, - рассмеялся Болотников. - Почитай, проще и не бывает.
      - Вот и меня зовут Иваном. Наливай чару, тезка... А в миру меня Лапотком кличут.
      - Отчего ж так?
      - Должно быть, за то, что три воза лаптей износил. Я ить, ребятки, всю Русь не единожды оббегал... Давай-кось по малой.
      Лапоток выпил, благодатно крякнул, бороду надвое расправил. Парни также осушили по чаре.
      - Никак, один отец? - вопросил Иванка.
      - Ой нет, сыне. У меня цела артель. К обедне убрели... Давай-кось еще по единой.
      Видно, Лапоток зелену чару уважал, но не пьянел. Сидел прямо, степенно поглаживая бороду. Когда кувшин опорожнили, Лапоток поднялся и пошел в сени.
      - Медовухи принесу.
      Убрел без посоха, не пошатнувшись. Васюта любовно глянул вслед.
      - Здоров, дед!
      - Послушай меня, друже. Я схожу в город, а ты побудь здесь. Посиди с Лапотком, - сказал Иванка.
      - Вместе пойдем. Ты города не знаешь.
      - Ничего, тут не Москва.
      - В драку не встревай. Ростовские мужики шебутные, - предупредил Васюта.
      Иванка вышел на улицу. Пошагал слободой. Курные избенки прилепились к пыльной, немощеной дороге. За каждой избой - огород с луком, огурцами и чесноком, темные срубы мыленок.
      Дорога стала подниматься к холму, на котором возвышалась деревянная крепость с воротами и стрельницами. Дубовые бревна почернели от ветхости, ров осыпался и обмелел; кое-где тын зиял саженными проломами; осела, накренилась башня с воротами.
      "Худая крепость, любой ворог осилит. Приведись татарский набег пропал город", - покачал головой Болотников, минуя никем не охраняемые Петровские ворота.
      Затем шел Ладанной слободкой. Здесь уже избы на подклетах, с повалушами и белыми светелками; каждый двор огорожен тыном. Народ тут степенный да благочинный: попы, монахи, дьячки, пономари, владычные служки.
      Чем ближе к кремлю, тем шумней и многолюдней. Повсюду возы с товарами, оружная челядь, стрельцы, нищие, скоморохи.
      Но вот и Вечевая площадь. Иванка остановился и невольно залюбовался высоким белокаменным пятиглавым собором.
      "Чуден храм, - подумал он. - Видно, знатные мастера ставили. Воистину люди сказывают: Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь украшают".
      Торг оглушил зазывными выкриками. Торговали все: кузнецы, бронники, кожевники, гончары, огородники, стрельцы, монахи, крестьяне, приехавшие из сел и деревенек. Тут же сновали объезжие головы46, приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и коробьями.
      Торговые ряды раскинулись на всю Вечевую площадь. Здесь же, возле деревянного храма Всемилостивого Спаса, секли батогами мужика. Дюжий рыжебородый кат в алой, закатанной до локтей рубахе бил мужика по обнаженным икрам.
      - За что его? - спросил Иванка.
      - Земскому старосте задолжал. Другу неделю на правеже47 стоит, ответил посадский.
      Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:
      - Зять тестя лупцует, хе-хе. Глянь, православные!
      Ростовцам не в новость, зато набежали зеваки из приезжих.
      - Что плетешь? Какой зять?
      - Обыкновенный. Не видишь, Селивана потчует. То Фомка - кат. Летось Селиванову дочку замуж взял.
      - Да как же это? Негоже тестя бить, - молвил один из мужиков.
      - А ему что. Ишь, зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!
      Селиван корчился грыз зубами веревку на руках.
      - Полегче, ирод. Мочи нет, - хрипло выдавил он, охая после каждого удара.
      - Ниче, тятя. Бог терпел и нам велел, - посмеивался Фомка.
      Иванка пошел торговыми рядами: калачным, пирожным, москательным, сапожным, суконным, холщовым... В рыбном ряду остановился, пригляделся к торговцам. Мужики и парни завалили лотки сушеной, вяленой и копченой рыбой. Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный с озера: щука, карась, лещ, окунь, язь...
      - Налетай, православные! Рыба коптец, с чаркой под огурец!
      - Пироги из рыбы! Сам бы съел, да деньжонки любы!
      Верткмй, высоченный торговец ухватил длинной рукой Иванку за рубаху.
      - Бери всю кадь. За два алтына отдам. Бери, паря!
      - Где ловил?
      - Как где? - вытаращил глаза торговец. Чать, одно у нас озеро.
      - Но и ловы разные, Поди, под Ростовым сеть закидывал?
      - Ну.
      - А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба вкусней.
      Угожане торговали с возов, меж которых сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину - по деньге с кади рыбы. Один из мужиков заупрямился:
      - За что берешь-то, милый? Кадь-то пустая.
      - А на дне?
      - Так всего пяток рыбин. Не ушли, вишь.
      - Хитришь, борода. Дорогой продал.
      - Вот те крест! Кому ж в дороге рыба нужна? Неправедно берешь.
      - Неправедно? - насупился десяткий и грозно насел на мужика. - Царев указ рушить! А ну поворачивай оглобли! Нет места на торгу.
      Мужик сплюнул и полез в карман.
      Получив пошлину, десятский пошел дальше, а к мужику ступил Болотников.
      - Из Угожей приехал?
      Мужик косо глянул на парня, но потом спохватился: авось покупатель. Выдавил улыбку.
      - Из Угожей, паря. Рыба утреннего лову. Сколь тебе?
      Болотников оглянулся - нет ли подле истца или ярыги земского - понизив голос, молвил:
      - Поклон вам шлют, угожанам.
      - Кой поклон? - нахмурился мужик, подозрительно глянув на Болотникова. - Ты либо бери, либо гуляй.
      - Ужель за татя принял? - усмехнулся Иванка.
      - Ярыгу кликну!
      - Да не шебуршись ты. Я ж с добром... Васюта Шестак велел поклон передать.
      Мужик разом притих, оттаял лицом.
      - Нешто жив Васька?
      - Жив.
      - А мы его всем миром ждем. Думали, до патриарха не добрался, сгубили тати в дороге.
      - Попом ждете?
      - А что? Васька на миру без греха жил. Пущай теперь в батюшках ходит. Худо нам, паря, без попа. А где ж Васька-то?
      - На Москве его видел.
      - Чего ж он в село не идет?
      - Стыдобится. Не благословил его владыка. Поди, в Москве остался.
      Мужик огорченно покачал головой.
      - Выходит, не показался патриарху. Что ж нам теперь, паря, без батюшки жить? Храм-то пустеет... А может, ты грамоте горазд? Отрядим тебя к святейшему.
      - Э, нет, батя. Плохой из меня поп, грехов много, - рассмеялся Болотников.
      - Сам откуда? - полюбопытствовал мужик.
      - С Вшивой горки на Петровке, не доходя Покровки, - отшутился Иванка и нырнул в толпу. На душе его повеселело: Васюта может выйти в город, здесь стрельцы его пока не ждут.
      Возле храма Спаса яро забранились. Шел посадский мимо лотков и нечаянно опрокинул наземь коробейку с яйцами. Торговец, здоровый мужичина в суконной однорядке, выскочил из-за лотка и свирепо накинулся на посадского.
      - Плати, Гурейка! Шесть алтын с тебя! Плати, стерва!
      Гурейка развел руками.
      - Нету денег, Демьян Силыч. Прости, ради Христа.
      - Нету? А вот это зришь?
      Сиделец взмахнул перед носом Гурейки кулачищем.
      - Клянусь богом, нету. Опосля отдам.
      - Опосля-я-я? - затряс Гурейку сиделец. - Порешу! Гурейка вывернулся и метнулся было в Иконный ряд, где монахи торговали Николаем-Чудотворцем и Всемилостивым Спасом, но тут подоспели Демьяновы дружки. Навалились на Гурейку, содрали сапоги и кафтан. Посадский понуро побрел по Калачному ряду. Торг смеялся, улюлюкал. Но не успел Гурейка отойти от храма, как дорогу ему преградил дюжий пекарь в гороховой чуйке.