- Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
      - А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
      На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом:
      - Поведаю вам, чада, да простит меня господь... Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. "Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом". Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: "Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня".
      А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут - поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили - и дале в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
      Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться, благословения просить.
      Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!" В ноги ему поклонился: "Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь". А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: "Ух, красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови, батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. "Недосуг мне, Назарка, поди вон!" Взял я Настену за руку - и в людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам. Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы скалит: "Обабили твою девку, Назарка". Услышал - в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я же вскричал: "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял, а Грязное из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: "Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда - не ведаем". "Как блаженная?!" - воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
      Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий монастырь постригся35, где в малых летах жил великий чудотворец Сергий Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие.
      Многие годы скорбела душа моя: в миру - неправды, в святынях богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью36, надел вериги и весь год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему: "Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир греховодный. Там ты найдешь покой и спасение". И я пошел немедля. Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я нашел душе утешенье.
      Старец умолк и устало опустился на ложе.
      - Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
      Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе молвил:
      - Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него вся жизнь - епитимья.
      Однако Болотников его восторга не разделил.
      - Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить.
      - Вот ты каков, - хмыкнул Васюта, - старцу об этом не сказывай. Обидишь Назария.
      Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.
      - А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния - в чернецы. Пошто смирился?
      - Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от господа, и я покорился его повелению.
      - Покориться злу и неправде?
      - Зло не от бога - от темноты людской. Ежели бы все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями.
      - Но когда то будет?
      - Не ведаю, сыне, - глухо отозвался скитник. - Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.
      - Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву?
      - Токмо в службе создателю спасение человека.
      - А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
      - Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
      - Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
      - В чем радость свою видишь, сыне?
      - Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
      - Но что может раб пред господином?
      - Многое, старче!
      Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь.
      - Господ - горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений.
      - Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови?
      - Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя.
      Отшельник истово закрестился.
      - Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить врага нашего - дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней...
      - Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул Болотников, и кровь прилила к его щекам.
      Скитник стукнул посохом.
      - Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в этом мире. То гиль и безбожие.
      - Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
      - Замолчи, молодший! Не гневи бога!
      - Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь боярское решето взирает.
      - Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.
      ГЛАВА 8
      ХРИСТОВЫ ОНУЧИ
      Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись в тяжкую власяницу37, старец молился.
      Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
      "Русь не боярином - народом сильна. Не мужик ли от татар Русь защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же пахарь да слобожанин. А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и терпи. Худо речешь, Назарий, изверился ты в народе, в силе его. Да ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец боярским неправдам..."
      Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
      - Прости его, господи... Млад, неразумен... Дьявол смущает... Тяжек грех, но ты ж милостив, владыка небесный... Прости раба дерзкого. Наставь его, господи!..
      "Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния. Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство вольное".
      Поутру чинили с Васютой кровлю. Старец же, казалось, не замечал стука топора он отрешенно лежал на лавке и что-то скорбно бормотал, поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
      На другой день, как и предсказывал Назарий, дождь кончился, и сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Иванка вошел в избушку.
      - Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
      - Провожу, чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону бора.
      - Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
      - Зрим, старче.
      - К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо. Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю вас. Да храни вас господь, молодшие.
      Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь пустынного болота и глядел им вслед.
      Шли к Ростову Великому.
      Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток верст, присели отдохнуть.
      - Скрытный ты, Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься? нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
      - Не люблю попусту балаболить, друже.
      - Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта.
      - Да ты не серчай, - улыбнулся Иванка. - Не каждому душу вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
      Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
      - Сам я из вотчины Андрея Телятевского. Знатный князь, воин отменный, но к мужику лют. В Богородском - селе нашем, почитай, без хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец мой так и помер на ниве...
      Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
      - После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили. Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село, батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и заставили кожи выделывать.
      Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на Святой38, по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на меня указал: "Отковать - и в хоромы". Повели в терем. "Пошто снадобился?" - пытаю. Холопы гогочут: "Тиун медвежьей травлей удумал потешиться. Сейчас к косолапому тебя кинем". Толкнули в подклет, ковш меду поднесли: "Тиун потчует. Подкрепись, паря". Выпил и ковш в холопа кинул, а тот зубы скалит: "Ярый ты, однако ж, но медведя те не осилить. Заломает тебя Потавыч!" Обозлился, на душе муторно стало. Ужель, думаю, погибель приму?
      А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули - и к дверям. Суматоха в тереме, крики: "Боярин из Москвы пожаловал!.. Поспешайте!" Все во двор кинулись. Остался один в подклете. Толкнулся в дверь - заперта, хоть и кутерьма, а замкнуть не забыли. На крюке, возле оконца, фонарь чадит. Оконце волоковое, малое, не выбраться. Вновь к двери подался, надавил - засовы крепкие, тут и медведю не управиться. Сплюнул в сердцах, по подклету заходил и вдруг ногой обо что-то споткнулся. Присел кольцо в полу! Уж не лаз ли? На себя рванул. Так и есть - лаз! Ступеньки вниз. Схватил фонарь - и в подполье. А там бочки с медами да винами. Смешинка пала. Надо же, в боярский погребок угодил, горькой - пей не хочу. Огляделся. Среди ковшей и черпаков топор заприметил, должно, им днища высаживали. Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено, откуда-то ветер дует. Не киснуть же боярским винам. Поднял фонарь, побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум, вся челядь высыпала боярина встречать. Фонарь загасил: как бы холопы не приметили. Затаился. Вскоре боярин в покои поднялся, и на дворе угомонились, челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы в подклет вернутся. Решетку топором выдрал - и на волю. На дворе сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю, на волюшке. Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им, так и сгниют в неволе.
      Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь замчище на двери. Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей отковал - и в боярский сад. Вначале в лесах укрывались, зверя били да сил набирались. Потом на торговый путь39 стали выходить, купчишек трясти. Веселые в город засобирались, посадских тешить. Наскучила лесная жизнь. Уговаривал в Дикое Поле податься - не захотели. "Наше дело скоморошье, на волынке играть, людей забавить. Идем с нами". "Нет, - говорю, - други, не по мне веселье. На Дон сойду". Попрощался, надел нарядный кафтан, пристегнул саблю - и на коня. На Ростов поскакал, да вот к Багрею угодил.
      - На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.
      - А так ближе, Васюта. Лесами идти на Дон долго, да и пути неведомы. А тут Ростов миную - и в Ярославль.
      - Ну и что? Пошто в Ярославль-то? - все еще не понимая, спросил Васюта.
      - На Волгу, друже. Струги да насады до Хвалынского моря40 плывут. Уразумел?
      - А ведь верно, Иванка, так гораздо ближе, - мотнул головой Васюта.
      - Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать... Идем дале, Васюта.
      Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел и показалась большая деревня.
      - Деболы, - пояснил Васюта.
      С древней, замшелой колокольни раздавался веселый звон. Васюта перекрестился.
      - Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий!
      Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие собаки.
      - А где же селяне?
      - Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят... Да вон они в рощице.
      Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли в лес; несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком. Пировали там до перетемок, а затем раскидывали печево: дрочену и пироги на снедь Христу, блины - Христу на онучи, а лесенки - чтоб мирянину взойти на небо. Девки в этот день завивали березки. Было поверье: если венок не завянет до Пятидесятницы41, то тот, на кого береза завита, проживет без беды весь год, а девка выйдет замуж.
      Дошли до березняка, поклонились миру.
      - Здорово жили, мужики.
      Мужики мотнули бородами, а потом обернулись к дряхлому кудлатому старику в чистой белой рубахе. Тот поднял голову, глянул на парней из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.
      - Здорово, сынки. Поснедайте с нами.
      Мужики налили из яндовы по ковшу пива.
      - Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.
      Парни перекрестили лбы, выпили и вновь поясно поклонились. Трапеза была скудной: ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста да пиво.
      - Знать, и у вас худо, - проронил Иванка. - Сколь деревень повидал, и всюду бессытица.
      - Маятно живем, паря, - горестно вздохнул один из мужиков. - Почитай, седьмой год голодуем.
      - А что ране - с хлебом были?
      - С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной жили, един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму пожаловал. Вконец забедовали. Владычные старцы барщиной да поборами замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.
      - И помногу берет?
      - Креста нет, парень. Четь хлеба, четь ячменя да четь овса. Окромя того барана дай, овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой ковыряй. Лютует владыка. Вот и выходит: худое охапками, доброе щепотью.
      - Нет счастья на Руси, - поддакнул Васюта.
      - Э-ва, - усмехнулся мужик. - О счастье вспомнил. Да его испокон веков не было. Счастье, милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.
      - Верно, Ерема. Не будет для мужика счастья. Так и будем на господ спину гнуть, - угрюмо изрек старик.
      - Счастье добыть надо. Его поклоном не получишь,- сказал Болотников.
      - Добыть? - протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.
      - Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи - всюду нужда и горе. Продыху нет.
      - Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут, ввернул лысоватый селянин в дерюжке, подпоясанной мочальной веревкой.
      - А ежели топоры повернуть?
      - Энта куды, паря?
      Болотников окинул взглядом мужиков - хмурых, забитых - и в глазах его полыхнул огонь.
      - Ведомо куда. От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без робости, во всю силу.
      - Вон ты куда, парень... дерзкий, - молвил старик. И непонятно было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба.
      Ерема уставился на Иванку вприщур, как будто увидел перед собой нечто диковинное.
      - Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать?
      - Разбоем тать промышляет.
      - Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?
      - А боярские неправды терпеть мыслимо? Они народ силят, голодом морят - и всё молчи? Да ежели им поддаться, и вовсе ноги протянешь. Нет, мужики, так нужды не избыть.
      - Истинно, парень. Доколь на господ спину ломать? Не хочу подыхать е голоду! У меня вон семь ртов, - закипел ражий горбоносый мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.
      - Не ершись, Сидорка, - строго вмешался пожилой кривоглазый крестьянин с косматыми, щетинистыми бровями. - Так богом заведено. Хмель в тебе бродит.
      - Пущай речет, Демидка. Тошно! - вскричал длинношеий, с испитым худым лицом крестьянин.
      Мужики загалдели, затрясли бородами:
      - Бог-то к боярам милостив!
      - Задавили поборами! Ребятенки мрут!
      - А владыке что? На погосте места всем хватит.
      - Старцы владычные свирепствуют!
      - В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.
      - Гнать старцев с деревеньки!
      - Гнать!
      Мужики все шумели, размахивали руками, а Болотникову вдруг неожиданно подумалось:
      "Нет, скитник Назарий, неправедна твоя вера. Взываешь ты к молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный приказчик - не побоятся огневить, прогонят его с деревеньки. Не хочет народ терпеть, Назарий. Не хочет!"
      И от этих мыслей на душе посветлело.
      Мужики роптали долго, но вскоре на рощицу набежал ветер, небо затянулось тучами, и посеял дождь. Селяне поднялись с лужайки, разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.
      Сидорка подошел к парням.
      - Идем ко мне ночевать.
      Лицо его было смуро, с него не сошла еще озлобленность, однако о прохожих он не забыл.
      Сидорка привел парней к обширному двору на две избы. Одна была черная, без печной трубы; дым выходил из маленьких окон, вырубленных близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая, связанная с черной общей крышей и сенями.
      - Добрые у тебя хоромы, - крутнув головой, проговорил Васюта.
      - Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом промышлял, вот и разбогател малость. Дочь моя за его сыном Михеем. Отец летось помер, а Михейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит. И Фимка с ним... А моя избенка вон у того овражка. Вишь, в землю вросла?
      - Выходит, зятек к себе пустил? - с улыбкой спросил Васюта, подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.
      - Впустил покуда. А че двору пустовать? Да и не жаль ему избы. Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи.
      - А ежели владыка нового мужика посадит?
      - Где его взять мужика-то? - с откровенным удивлением повернулся к Васюте Сидорка. - Это в старые времена мужик в деревеньках не переводился. Сойдет кто в Юрьев день - и тут же в его избенку новый пахарь. А ноне худое время, мужик был да вышел. Безлюдье, бежит от господ пахарь. В Андреевке, деревенька в двух верстах, сродник жил. Ходил к нему намедни. А там сидят и решетом воду меряют. Ни единого мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе!
      Сидорка протяжно вздохнул, сдвинул колпак на глаза и пригласил парней в избу. Изба была полна-полнешенька ребятишек - чумазых, оборванных. Тускло горела лучина, сумеречно освещая закопченные бревенчатые стены, киот с ликом Божьей матери, щербатый стол, лавки вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой.
      Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным лицом; на ней - старенький заплатанный сарафан, темный убрус, плотно закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики.
      В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе его ползали тараканы, но старик, скрестив руки на груди, покойно похрапывал, топорща седую патлатую бороду...
      Иванка и Васюта поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала сучить пеньковую нитку. Ребятишки, перестав возиться, уставились на вошедших.
      - Присаживайтесь, - сказал Сидорка и кивнул хозяйке. - Собери вечерять.
      Хозяйка отложила пряжу и шагнула к печи. Поставила на стол похлебку с сушеными грибами, горшок с вареным горохом, горшок с киселем овсяным да яндову с квасом, положила по малой горбушке черного хлеба, скорее похожего на глину.
      - Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, - молвил Сидорка.
      - Ситник у боярина столе, - усмехнулся Иванка. - Князь Андрей Телятевский собак курями кормил.
      - А че им не кормить? Собаку-то пуще мужика почитают, - хмуро изропил Сидорка и толкнул за плечо старика. - Подымайся, батя. Вечерять будем.
      Старик перестал храпеть, свесил ноги с лавки, потянулся, подслеповато прищурив глаза, посмотрел на зашельцев.
      - Никак, гости у нас, Сидорка?
      - Гости, батя. Заночуют.
      Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу.
      - Далече ли путь, ребятушки?
      - На Дон, отец, - ответил Болотников.
      - Далече... Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен редьки не слаще.
      - Скажешь, отец. На Дону - ни владык, ни бояр. Живут вольно, без обид.
      - Ишь ты, - протянул старик. Помолчал. В неподвижных глазах его застыла какая-то напряженная мысль, и Болотникову показалось, что этот убеленный сединой дед с чем-то не согласен.
      - А как же своя землица, детинушка? Нешто ей впусте лежать? Ну, подадимся в бега, села покинем. А кто ж тут будет? На кого Русь оставим, коль все на Украину сойдем?
      - На кого? - переспросил Болотников и надолго замолчал. Вопрос старика был мудрен, и что-то тревожное закралось в душу. А ведь все было ясно и просто: на Руси боярские неправды, они хуже неволи, и чтобы избавиться от них, надо бежать в Поле... Но как же сама Русь? Что будет с ней, если все уйдут искать лучшую долю в донские степи? Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива...
      И это неведение смутило Болотникова.
      - Не знаю, отец, - угрюмо признался он.
      - Вот и я не знаю, - удрученно вздохнул старик.
      Болотников глянул на Сидорку.
      - Уложил бы нас, друже. Уйдем рано.
      Светя фонарем, Сидорка проводил гостей в горницу. В ней было чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На лавках лежали постилки, набитые сеном.
      - Сюды, бывает, Михейка с дочкой наезжает. По грибы али по малину. Вот и ноне жду... Скидай обувку, ребята.
      Глянул на Иванкины лапти, покачал головой.
      - Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких по Руси бегать?
      - Ничего, как-нибудь разживусь, - улыбнулся Болотников.
      - Долго ждать, паря. На-ко вот прикинь мои.
      Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Иванке.
      - А сам без лаптей будешь?
      - Э-ва, парень, - по-доброму рассмеялся Сидорка. - Деревня лаптями царя богаче. Бери знай!
      - Ну спасибо тебе, друже. Даст бог, свидимся, - обнял за плечи мужика Болотников.
      ГЛАВА 9
      ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА
      По селу брела густая толпа баб с длинными распущенными волосами. Шли с молитвами, заунывными песнями, с иконами святой Параскевы. Заходили в каждую избу - суровые, с каменными лицами; зорко, дотошно обшаривали дворы, амбары, подклеты.
      Из избенки Карпушки Веденеева выволокли на улицу хозяйку. Загомонили, засучили руками, уронили женку в лопухи, изодрали сарафан. Карпушка было заступился, кинулся на баб, но те и его повалили: плюгав мужичок.
      - Не встревай, нечестивец! - грозно сверкнула черными очами бабья водильщица - статная, грудастая, с плеткой в руке. - Женка у тебя презорница. Покарает ее господь.
      На дороге столпились мужики, крестили лбы, не вмешивались. Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки. Ведал: никто за женку не заступится, быть ей битой.
      Каждые пять-десять лет по пятницам, в день смерти Христа-Спасителя, приходили в село божьи пророки. Рекли у храма, что является им святая Параскева-пятница42 и велит православным заказывать кануны. Они же рьяно следили, чтобы бабы на деревне в этот священный день не пряли и никакой иной работы не делали, а шли бы в храм, молились да слушали на заутрене и вечерне церковные песни в похвалу святой Пятницы. Ослушниц ждала расправа.
      Гаврила сидел на телеге, чинил хомут. Был навеселе: тайком хватил два ковша бражки в подклете Евстигнея. Глянул на дорогу и обалдело вытаращил глаза. Хомут вывалился из рук.
      - Гы-ы-ы... Евстигней Саввич! Гы-ы-ы...
      Евстигней вышел на двор, хмуро молвил:
      - Что ржешь, дурень?.. Поспел уже, с утра набулдыкался. Прогоню я тебя, ей богу!
      Гаврила, не внимая словам Евстигнея, продолжал хихикать, тряс бородой.
      - Мотри-ка, Саввич. Гы-ы-ы..
      Евстигней посмотрел на дорогу, перекрестился, будто отгонял видение, опять глянул и забормотал очумело:
      - Срамницы... Эк, власы распустили.
      - У первой, с иконкой-то, телеса добры, хе-хе... Ух, язви ее под корень!
      Евстигней вприщур уставился на бабу, рослую, пышногрудую, с темными длинными волосами, и в памяти его вдруг всплыла Стенанида. Дюжая была девка, в любви горяча.
      -Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.
      - Погодь, Гаврила... Пущай поснедают. То люди божий, - блудливо поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.
      - Срамные женки, Саввич.
      - Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.
      Увидеть на миру бабу без сарафана - диво. Даже раскрыть волосы из-под убруса или кики - великий грех: нет большего срама и бесчестья, как при народе опростоволоситься. А тут идут босы, в одних власяницах, но не осудишь, не повелишь закопать по голову в землю. Свята Параскева-пятница, свят, нерушим обычай!
      Бабы вошли во двор, поясно поклонились.
      - Все ли слава богу? - спросила водильщица.
      - Живем помаленьку, - степенно ответил Евстигней, однако в голосе его была робость: уж больно несвычно перед такими бабами стоять. А им хоть бы что, будто по три шубы на себя напялили.
      - А водятся ли в доме девки?
      - Варька у меня.
      - Не за прялкой ли?
      Глаза у водильщицы так и буравят, будто огнем жгут.
      - Упаси бог, - замахал Евстигней. - Какая седни прялка? Спит моя девка по пятницам. Поди разбуди, Гаврила.
      Гаврила проворно шагнул к крыльцу.
      - Лукав ты, хозяин. При деле твоя девка. А ну ступай за мужиком, бабицы!
      Бабы ринулись за Гаврилой, но к счастью Евстигнея, девка и в самом деле лежала на лавке. Поднялась Варька рано, замесила хлебы, управилась с печевом, а потом прикорнула в горнице.
      Бабы спустились во двор, молвили:
      - Почивает девка.
      Федора вновь огненным взором обожгла Евстйгнея. Того аж в пот кинуло: грозна пророчица, ух грозна!
      - Бог тебя рассудит, хозяин. Коли облыжник ты - Христа огневишь, и тогда не жди его милости...
      И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы скрыть смятение, поспешно молвил: