Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.
      - Винцо ли, Сергуня?
      - Стрекава23, веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу.
      Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.
      - Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?
      - Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы.
      - Так бы и сказывал, - улыбнулся Сергуня. - Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые!
      Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо:
      - Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники.
      Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора.
      К Сретенским воротам Скородома24 подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане.
      - Что за люд?
      - С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! - крикнул большак.
      - Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди.
      Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка...
      Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.
      - Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся.
      - И ты, смотри, не плошай, - хлопнул его по плечу большак. - Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь добрый.
      Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок.
      - Посторони, раззява!
      Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги.
      - Бери, парень. Задарма отдам.
      Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал.
      - Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.
      Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.
      "Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться", - подумал он, разматывая онучи.
      Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.
      - Гуляй боярином... Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я!
      Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку25, за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке.
      - Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. - Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки?
      - Угадал, отец. Как прознал?
      - Эва, - улыбнулся старичок. - Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?
      - Впервой, - простодушно признался Васюта. - Лепота тут. И церква и хоромы дивные.
      - Красна Москва-матушка, - кивнул старичок и повел рукой вправо. - То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны - царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.
      Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем:
      - Сбитень26 горяч! Вот сбитень, вот горячий - пьет приказный, пьет подьячий!
      - Поговористый парень, - сказал Васюта,
      - Этого знаю - провор! Железо ковать, девку целовать - везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.
      Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:
      - Царев сродник27 едет!.. Боярин Годунов!
      Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед - хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина - но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть.
      - Осади-и-и! Гись!
      Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке.
      - Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.
      А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри.
      "Статен боярин и ликом пригож", - подумал Васюта.
      - Злодей... Убивец, - услышал за спиной горячий шепот.
      - Царевича невинного загубил, - вторил ему другой тихий голос.
      И отовсюду заговорили - зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт.
      - Сотни угличан сказнил, ирод.
      - Царицу Марью в скит упрятал.
      - С ведунами знается.
      - Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте.
      - Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что - и на дыбу.
      Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:
      - Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!
      Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки28, искали дерзкого посадского. Сыщут - и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.
      "Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились", - подумал Васюта. Обернулся к старичку:
      - Далече до Патриаршего двора?
      - Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя... Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.
      В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:
      - Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?
      Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.
      - То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.
      Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах.
      - Куда? - пытливо уставился на него десятник.
      - К владыке для посвящения. Допусти, служилый.
      Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту. Один из них проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом.
      - Не лезь, служилый!
      - Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи одежу.
      - Ишь, чего удумал, - усмехнулся Васюта. - Гляди.
      Распахнул кафтан, вывернул карманы.
      - Ладно, ступай, - буркнул десятник и повелел открыть ворота.
      Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами.
      - С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес?
      - Принес, отче.
      Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему казначею; вскоре вышел и молча повел Васюту в нижние покои. В темном пристенке толкнул сводчатую дверь.
      - Ожидай тут. Покличем.
      В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой. Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая лампадка, кидая багровые блики на медный оклад.
      Душно. Васюта снял кафтан и опустился на лавку; после дальней дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами, а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон.
      Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился на образ.
      В келью неслышно ступил молодой послушник - позвал Васюту в малую трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за посвящением.
      Ели похлебку из конопляного сока с груздями, вареный горох, пироги с капустой, запивали киселем.
      Подле Васюты, утирая пот со лба, шумно чавкал дебелый бородач в темно-зеленом сукмане. Облизывая деревянную ложку, повернулся к Васюте.
      - Откель притащился?.. Из Угожей. А я и того далече. Из Каргополя пришел к святейшему.
      Васюта крутнул головой: сторонушка - самая глушь, за тыщи верст от стольного града.
      - Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают.
      - Хватил горюшка. Едва медведь не задрал. Хорошо, сопутник вызволил, он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп. Колобродный был, все о гулящих женках бакулил. Вся-де услада в них...
      - Грешно срамословить! - пристукнул посохом седобородый келейник, надзиравший за трапезой.
      Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву. Келейник и тут досматривал, буравил маленькими, колючими глазками каждого богомольца.
      - Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь путано, - заворчал он на каргопольца. Тот зачастил, суматошно заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Васюта прыснул, а дотошный келейник тут как тут.
      - Зело весел, отрок. На молитве!
      - Прости, отче, - унимая смешинку, повинился Васюта.
      На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями29, на груди темного золота панагия30 с распятием Христа, унизанная жемчугом и изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку.
      Васюта оробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен; казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле, сверкая золотыми одеждами.
      "Первый после бога... Святой. Должно, все грехи мои ведомы. Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась... Не угожу в батюшки", - подумалось ему.
      Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился.
      - Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий... Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я Паисия.
      Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых собинных пастырей.
      В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата и вновь устремил свой взор на Вастоту.
      - А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?
      Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону.
      И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка.
      - Добро речешь, сыне... А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную?
      - Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил.
      - Хвалю, отрок... Чти грамоту от мирян, отец Мефодий.
      Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел:
      "Мы, крестьяне села Угожи, выбрали и излюбили отца своего духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали".
      Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе.
      - А поведай, сыне, что держит землю?
      - Вода высока, святый отче.
      - А что держит воду?
      - Камень плоск вельми.
      - А что держит камень?
      - Четыре кита, владыка.
      - Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Мефодий.
      Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать.
      - Довольно, сыне. Прими мое благословение.
      Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху, пал на колени. Иов высоко воздел правую руку.
      - Во имя отца и сына и святого духа! - истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы.
      В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники.
      Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием.
      ГЛАВА 6
      СКИТ
      Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то улыбался во сне.
      - Вставай, друже. Пора.
      Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка.
      - Эх-ма... Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, - потягиваясь, весело проговорил он.
      - Аль где на пиру был?
      - Пир что... С Парашкой провожался. Вот бедовая!
      Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо.
      - Экая благодать седни... Не полегчало, паря?
      - Кажись, получше, - ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле слабость.
      В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.
      - Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Иванка.
      - Чуден, паря, - поддакнул Васюта, разматывая котому. - Давай-ка пожуем малость.
      Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру.
      - Дорогу ведаешь? - спросил Иванка.
      - Не шибко, - признался Васюта. - Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти.
      Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.
      - Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Багрею пристал?
      - А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.
      - Это где же?
      - Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили.
      - Чем же ты Багрею поглянулся?
      - Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все посмеивался: "Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь". Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером31 стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: "Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?" Но сам все же упредил: "А коли уйти надумаешь - патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда". Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ.
      - Не заробел уйти?
      - А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!
      - Верно, друже. Легче со зверем повстречаться... А теперь куда?
      - Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?
      - Далече, друже... Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
      - Никак, заплутали, Иванка.
      Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий.
      - Забрели, однако, - присвистнул Иванка.
      - А, может, напрямик? - предложил Васюта.
      - Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
      Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился.
      - Сгинь, нечистый!
      Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
      - Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.
      - Были мы тут, - кивнул Иванка.
      - Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать кушак с зипуна.
      - Ты чего, друже?
      - Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Васеюта, скидывая зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
      Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:
      - Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!
      Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: "В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик".
      - А теперь пошли с богом, - молвил Васюта.
      Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.
      - Передохнем малость, - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун.
      - Передохнем, - согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
      Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
      - Кабы не совершил обряд - сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник32 в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.
      Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.
      - Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
      Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул:
      - Горишь ты, паря. Худо тебе.
      - Пройдет. Вот бы водицы испить.
      - Ты лежи, а я найду водицы.
      - Вместе пойдем.
      Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал:
      "Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма33 добредем, да и Ростов будет недалече".
      После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
      - Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка.
      - Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше.
      Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
      - Не шевелись! - крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.
      - Держи крепче!
      Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.
      Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо.
      - Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь.
      Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
      - Вспять пойдем, друже.
      - Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
      - Округ угора попытаем.
      Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок.
      - Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился Васюта.
      - Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. Айда на брусничник.
      Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами.
      - Стой, чада! Впереди - погибель, - вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
      Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой.
      - Водяной! - обмер Васюта. - Сгинь, сгинь, окаянный! - срывая нательный крест, попятился.
      - Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
      - Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка.
      - Христов человек, пустынник Назарий... А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
      Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
      - Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка.
      - Воистину бог, - молвил отшельник.
      Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
      - Ступайте за мной, чада.
      У старца - переметная сума с пучками трав, на ногах лапти-шелюжники34. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.
      - Да куда же ты, дед! - воскликнул Васюта. - Там же сплошь трясина. Не пойду!
      - Не дури! - осерчал старец. - Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун.
      - Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка.
      - Ступайте за мной вослед, - молвил отшельник и больше не оглянулся.
      Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой тернавой. Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-возврата.
      Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли.
      - Здесь моя обитель, - сказал отшельник.
      Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью.
      Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю.
      Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.
      - Выпей, отрок.
      Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил:
      - Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
      Обернулся к Васюте.
      - Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
      В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке - малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу - темный закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой.
      - Помолимся, чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени.
      - О чем молиться, старче?
      - Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице.
      Васюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему Ивану".
      После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, в Васюта подсел к Болотникову.
      - Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря?
      Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
      - Подай воды.
      Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.
      - Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
      В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева.
      - Выпей, чадо, и спи крепко.
      Иванка выпил и смежил тяжелые веки.
      ГЛАВА 7
      ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ
      Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
      - Проснись, чадо.
      Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
      - Прими зелье. На семи травах настояно.
      Иванка приподнялся, выпил.
      - Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
      Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон.
      Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи.
      - Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу.
      - Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.
      - Не мои - божьи, - строго поправил отшельник. - Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему...
      Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся.
      - Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
      Скитник сердито нахмурил брови.
      - Не искушай, чадо. Не божья то пища.
      Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
      - Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
      - Божьим, отрок, - немногословно изрек старец и вновь встал на молитву.
      Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария.
      В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
      - Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
      Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
      - Мать честная. Нива! - ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
      - Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. - Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
      Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел.
      - Молится Назарий. Устали не знает.
      Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
      - Замолил ваш грех, чада.
      - Какай грех, старче?
      - Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали.
      - Но как же снедь добывать, старче?
      - Все живое - свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
      - А чем чрево насытить?
      - Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
      Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
      - Ступайте в келью, - наконец молвил он.
      Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
      - Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка.
      - Трапезуйте, чада. Все тут богово.
      Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал:
      - И калач добрый и мед отменный.
      Не удержался, спросил:
      - Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?
      - Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву".
      - Без сохи и коня?
      - Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
      - А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников.
      - Давно, сыне. Сколь лет минуло - не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать.
      Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.
      - Тому ж тридцать лет, Назарий! - Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. - Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.