- Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?
      Но ответа так и не дождался.
      Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах.
      "Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок".
      Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.
      "Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи".
      Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.
      - Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, - серчал Телятевский.
      Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.
      - Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.
      - Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары. Вяжите его!
      - Дружинник15 все же... По вольной к тебе пришел, - заметался Мамон.
      - Ничего, не велик родом. Приступайте!
      Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы:
      - Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.
      - Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, - набычась, выдавил Мамон.
      Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Ферапонт.
      - Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.
      - Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.
      - Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней.
      Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях.
      "Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду".
      С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.
      - Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся.
      В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.
      Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах.
      За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:
      - Поглядыва-а-ай!
      Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт.
      - Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты...
      - Молчи!.. Молчи, старик.
      Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.
      - Не тронь, холопей позову. Эй, лю...
      Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался.
      Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги.
      "Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу16 брошу. С тугой мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он.
      Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались глаза и тряслись руки.
      - Роздал бы, атаман.
      - Что, есаул, руки зудят?
      - Да я что... Ватага сумлевается.
      - Ватага? - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди, ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не заграбастать ли хочешь, а?
      - Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул.
      - Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом... А ватагу упреди - ни единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не обижу.
      "Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти. Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший из его рук во время набега ордынцев.
      "Черт дернул этого Пахомку... Сунулся в баню, княжну увидел, рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо - последний алтын выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись".
      Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:
      - Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.
      Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся - оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому или сосельнику в Богородском?
      Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду.
      "Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать".
      Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о ларце - ни слова.
      "Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался... Ну, нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому".
      - Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.
      Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
      - Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.
      ГЛАВА 4
      СКОМОРОХ УДАЛОЙ
      Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:
      - Спишь, Варька?
      Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.
      "Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха".
      Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.
      Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк.
      Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло:
      "Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится".
      Нож - за голенищем, нагнись, выхвати - и нет Федотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.
      Вновь потянул. И вот кушак в руках - длинный, увесистый. На цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.
      "Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи".
      Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:
      "Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает".
      Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:
      "Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет".
      И тут его осенило - в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет.
      Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль:
      "Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия".
      Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
      "Сколь же тут? Поди, много".
      Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели.
      "Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.."
      Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость.
      "Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни17 недолго..."
      С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку.
      - Открывай, хозяин!
      - Будет спать-ночевать!
      - Впущай, да живо!
      В страхе перекрестился, заметался по чулану.
      "Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?"
      - Впущай, хозяин! Ворота сымем!
      Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.
      - Чуешь, Евстигней Саввич?
      - Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
      - Поднялись мужики.
      Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа - буйная, дерзкая, неотступная.
      - Навались, ребятушки! Неча ждать.
      Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:
      - Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы18 пограбят.
      Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
      - Огнем встречу.
      Но Изоська перехватил его руку,
      - Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
      Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
      - Кто будете, милочки?.. Я щас.
      - А-а, проснулось, красно солнышко.
      - Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
      Евстигней шагнул еще ближе.
      - Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
      - Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
      На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы19. И вновь наступила тишина.
      - А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил Евстигней.
      - Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
      - Щас, милочки, щас, родимые.
      Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" - хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
      - Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из калитки могутный детина.
      Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
      - Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
      Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
      - Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила.
      В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке.
      Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.
      - Покормил бы, хозяин, - сказал вожак.
      - С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
      - Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том спасибо.
      - Бесхлебица ныне. Голодую.
      Вожак повернулся к ватаге.
      - Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?
      - Помочь, помочь, Сергуня!
      - А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
      К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:
      - Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
      - Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
      Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
      - Помогай, милок.
      - А Варька? Подымусь, кликну.
      - Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.
      Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.
      "Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали - да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!"
      Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
      "Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло".
      Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
      - В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
      - Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни на зорьке.
      Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.
      - А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська.
      Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
      - Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
      Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.
      Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
      "Пора вожака подымать, неча дрыхнуть".
      Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
      - Чару бы, хозяин.
      - Налью, милок, налью.
      Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.
      - Вставай, веселые. В путь!
      Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
      - Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня.
      - С богом, с богом, милочки.
      Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
      - С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
      - Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты20 стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать.
      - Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал,
      Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия:
      - Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
      Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея.
      - Че орешь?.. Тащи квасу.
      Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
      - Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил.
      Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
      - Квасу, грю, тащи.
      - Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
      - Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки.
      - Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей!
      - Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
      Мужики появились в дверях.
      - Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый.
      - Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага.
      - Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, - пояснил Изоська.
      Федотка сунул руку под изголовье.
      - Кушак... Где кушак? - заорал он.
      Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
      - Где кушак? Куды кушак подевался?
      С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
      - Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал... Отчепись!
      Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
      - Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
      - А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.
      Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.
      - А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!
      - Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська.
      - Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!
      - Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? - попытался утихомирить Федотку Евстигней.
      - Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А вы че рты разинули? Запрягайте коня!
      Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу.
      - Куды ватага сошла?
      - К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
      - Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей!
      - Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
      - Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной сотни. Даст!
      ГЛАВА 5
      ВАСЮТА
      Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
      Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
      - Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря?
      Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся.
      - Не надо. Зазябнешь.
      - Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
      Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
      Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове - суконный колпак.
      - Как звать, друже?
      - Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, - словоохотливо промолвил парень.
      - Это от вас на Москву рыбу возят?
      - Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
      Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
      - На, пожуй.
      Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.
      - Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
      Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.
      - Ходишь за мной. Из ямы вызволил...
      - Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину.
      Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?"
      - Сам сплету, - придвинулся он к Васюте.
      - Сам? Ишь ты... Ужель приходилось?
      - Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка.
      - А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
      - Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
      - Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.
      Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам.
      Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
      - О чем ты?
      - О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.
      Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?
      Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка, милый... Как я ждала тебя".
      "Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем".
      Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда...
      Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
      - Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя.
      - Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.
      - Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину...
      Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:
      - Невод тяни-и-и!
      Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.
      - Старцы кличут.
      - Пошто?
      - О том не ведаю. Идем, парень.
      Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках - дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.
      - Звали, отцы?
      Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:
      - Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?
      - Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы.
      Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Васюте.
      - Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.
      Васюта опешил, попятился к двери.
      - Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод тянуть.
      Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.
      - Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен.
      - Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.
      - Угомонись. Выслушай меня, чадо, - Арефий возложил трясущуюся руку на плечо Васюты. - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в сане духовном21.
      - Нет, отцы, не пойду!
      Арефий повернулся к тиуну.
      - Скликай мир, Истома.
      И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.
      Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.
      - Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь - ватаман, гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный бор.
      - Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора?
      "Чудят старцы. Иного не могли сыскать?"
      На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.
      "Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово".
      Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь:
      "Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!"
      Но старцы их словам не вняли.
      "Веселье не грех, остепенится".
      Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:
      "И что это за радость - на девок не погляди, с парнями не поозоруй. Докука!"
      Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая. У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута, шиши22 да тати. Лихое время!
      - Помоги, осподи! - истово крестился возница и тихо ворчал. - Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в железа посадит.
      Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
      - Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться.
      В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
      - Экое безлюдье, - хмыкнул возница. - Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.
      Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.
      - Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор.
      Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика.
      - Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет.
      Мужики подхватили деда за руки, подняли.
      - Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
      - Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.
      - Не, родимые, на покой пора.
      - А где ж народ, отец?
      - Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбёгли.
      Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба.
      - Пожуй, отец.
      Старик вяло отмахнулся.
      - Не, сынок. Нутро не принимает.
      - Плох дед. Знать и впрямь помрет, - перекрестился большак и повелел скликать мужиков.
      Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
      - Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой Егор. - Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев повар съел рыбину да и слег - животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили - и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека.
      - Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц.
      - Худое, братцы, - поддакнул Егор. - Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята!
      Поднялись на зорьке. Васюта тронул старика за плечо, но тот не шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и безжизненной. Широко перекрестился.
      - Преставился наш дед. Надо могилу рыть.
      - Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, - молвил Егор.
      Мужик из Угодич кивнул на Васюту.
      - В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.
      - Вона как, - протянул Егор. - Так проводи упокойника, христов человек.
      - Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, - растерялся Васюта.
      - Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить.
      Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми.
      Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно - ни с одной разбойной ватагой не встретились - и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры.
      Налетели скоморохи - хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу.
      - Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!
      - Людишки мы малые, шли бы себе, - зажав в руке топор, хмуро бросил большак.
      Детина шмякнул дубиной по чану.
      - Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!
      - Не тронь. Рыбу везем.
      - Ай, врешь. Глянем, ребятушки!