ВАЛЕРИЙ ЗАМЫСЛОВ
      ИВАН БОЛОТНИКОВ
      ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
      Часть 1
      ПО РУСИ
      ГЛАВА 1
      БАГРЕЙ
      Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:
      - Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!
      Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах.
      Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.
      Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.
      Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.
      - В путь, Гнедок!
      Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: "Никак обоз".
      Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.
      Трое метнулись к наезднику - бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили.
      А из чащобы - зло и хрипло:
      - Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!
      Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.
      - Живьем взять!
      - Чалому голову смахнул... К атаману его на расправу.
      Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.
      - Арканом, пса!
      Аркан намертво захлестнул шею.
      - Будя, отгулял сын боярский!
      С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.
      - Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!
      - Кинь бога. Вяжи его, ребята,
      - Помилуйте!
      - Топор тя помилует, хо-хо!
      Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову1 со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь.
      Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.
      Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.
      "Угомонился. Трое ден во хмелю", - хмыкает есаул.
      Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.
      - До атамана мне.
      - Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.
      - Фомка днище у бочки высадил. Помирает.
      - Опился, дурень... Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.
      - Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял.
      - Решетку?.. Сучий сын... Сдурел Фомка.
      Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:
      - Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул - и на Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил.
      - Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?
      - Не, цела стая... Вот он, ай как плох.
      Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:
      - Помираю, Одноух... Без молитвы. Свечку за меня... Многих я невинных загубил. Помоли...
      Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.
      - Преставился... Атаману сказать?
      - Не к спеху, Давыдка.
      К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух.
      - Велика ли добыча?
      - Сто четей2 хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, - отвечал разбойник Авдонька.
      - Обозников всех привели?
      - Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, - ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. - Троих саблей посек. Никак, сын боярский.
      Глаза Одноуха сузились.
      - Разденьте его. Нет ли при нем казны.
      Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.
      - Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?
      Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.
      - В яму!
      Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:
      - Подводы где оставили?
      - На просеке.
      - Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.
      - Под телеги упрятали. Чать, не впервой,
      - Подорожную3 нашли?
      - Нашли, Ермила. За пазухой держал.
      - Давай сюда... И деньги, деньги не забудь.
      Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.
      - Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?
      - Полушка к полушке.
      - Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне... Сымай сапог.
      Авдонька замялся.
      - Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?
      - Сымай! А ну, мужики, подсоби.
      Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
      - Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!
      Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот упирался, кричал:
      - То мои, Ермила, мои кровные! За что?
      - Атаман будет суд вершить. Нишкни!
      - Что с купцом и возницами, Ермила? - спросил Давыдка.
      - В подклет. Сторожить накрепко.
      Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.
      - Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.
      Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь - и поминая как звали.
      - Слышь, караульный
      Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
      Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
      - Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье4.
      Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.
      - Дуй, атаман.
      Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.
      - Свирепа, у-ух, свирепа!
      Полегчало; глаза ожили.
      - Сказывай, Ермила.
      Одноух замешкался.
      - Не томи. Аль вести недобрые?
      - Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.
      - Сатана!.. Сбег?
      - На стан привели. В яме сидит.
      - Сам казнить буду... Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
      Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.
      - Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.
      - Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
      - Подымай!
      Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль - черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.
      В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.
      Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном.
      Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.
      "Эх-ма, возницы - людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать... А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек... Погодь, погодь..."
      Багрей даже с лавки приподнялся.
      "Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись".
      Тихо окликнул Одноуха.
      - Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину5.
      - Аль знакомый кто?
      - Уж куды знакомый.
      Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат6 в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.
      Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами.
      - Пощади, батюшка!
      А из-под личины негромко и ласково:
      - Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.
      Купчина мел бородой крыльцо.
      - Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.
      - Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! - гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. - Чьих будешь?
      - Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец7 Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь.
      - Долго будет ждать.
      Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил:
      - Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!
      - Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет.
      И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке.
      - Велика ли мошна была при Прошке?
      - Десять рублев8, атаман. А те, что Ермила нашел...
      - Погодь, спрячь язык... Так ли, Прошка?
      - Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, - истово перекрестился Прошка. - Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха.
      - Буде. В клеть сидельца.
      Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.
      - Прости, атаман, бес попутал.
      Багрей повернулся к ватажникам,
      - Артелью живем, ребятушки?
      - Артелью, атаман.
      - Казну поровну?
      - Поровну, атаман.
      - А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?
      - Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.
      - Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.
      Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой.
      - Левую... левую, черти! - обессилев, прохрипел Авдонька.
      - А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, - прогудел Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.
      Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.
      - А ныне твой черед, молодец.
      Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.
      ГЛАВА 2
      НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ
      Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла на высокую грудь.
      Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с прищуром.
      "Добра Варька, ох, добра".
      За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались голоса.
      Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:
      - Эгей, хозяин!
      Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по темной лесенке, бурчал:
      - Притащились, нищеброды, голь перекатная.
      Вышел на крыльцо смурый.
      - Дозволь заночевать, хозяин.
      Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки шастают. Вот и эти - рожи разбойные - один бог ведает, что у них на уме.
      - Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.
      - Не гони, хозяин. Есть и подорожная.
      Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.
      - Без обману, хозяин. В приказе9 писана. Людишки мы Василия Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.
      Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:
      - Гаврила!
      Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке - рогатина, за кушаком - пистоль в два ствола. Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.
      - Чти, Гаврила.
      Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев, водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.
      "Ишь ты, не соврали мужики", - крутнул головой Евстигней и вернул чернобородому грамотку.
      - Ты, что ль, Федотка Сажин?
      - Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса лошаденке задай.
      - Деньжонки-то водятся, милок?
      - Да каки ноне деньжонки, - крякнул Федотка. - Так, самая малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.
      - Ну-ну, - кивнул Евстигней.
      Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.
      - Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.
      - Не впервой, Евстигней Саввич... Дак, я пойду?
      - Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.
      Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма. Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.
      - В баньку бы нам, хозяин, - молвил Федотка. - Две седмицы10 не грелись.
      - В баньку можно, да токмо...
      - Заплатим, хозяин. Прикажи.
      Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.
      После бани мужики сидели в подклете - красные, разомлевшие - хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу, довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.
      - Ядрен квасок, - подмигнул застолице. - А теперь бы и винца не грех. Порадей, хозяин.
      Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней остановил.
      - Я сам, Гаврила,
      Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть что и забражничает.
      Принес яндову, поставил чарки.
      - На здоровье, крещеные.
      Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней бороду, налил сразу по другой чарке.
      - Первая колом, вторая соколом, э-эх!
      Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую снедь. Девка статная, пышногрудая, глаза озорные.
      - Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?
      Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка, распаляясь, наливал уже по третьей.
      - Живи сто лет, хозяин!
      Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой возле рта.
      - У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков принесет. Прикажи.
      Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба, стрельнула в Федотку глазами.
      - Не стой колодой, - нахмурив редкие рыжие брови, буркнул Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.
      К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила. Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:
      - Ночь на дворе. Ступай к воротам!
      - Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!
      - Неча, неча. Не свята Троица.
      Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на кудлатую голову и вышел.
      - Строг ты, хозяин, ай строг... Да так и надо. Держи холопей в узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! - стиснул пальцы в кулак. - У меня...
      Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.
      - Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед тобой. Лапти рваны, спина драна... Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка. Где огурцы, там и пьяницы.
      Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул бороду.
      "Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай, пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет".
      - А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь? все больше хмелея, вопросил Федотка.
      - Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью чарочку... Варька! Принеси.
      Федотка проводил девку похотливым взором.
      - Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?
      - Девка дворовая. Тиун11 наш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь... Давай-ка, милок, по полной.
      Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.
      - Люблю справных людей. На них Русь держится... Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанныча!
      При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал:
      - Верой и правдой!.. Голову положим. А черни - кнут и железа12. Смутьянов развелось.
      - Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
      - Я-то? - Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, - Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! - ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
      - Плясать буду!
      Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
      Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами.
      Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
      Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
      "Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост".
      А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
      - Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде.
      - Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке.
      Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах13.
      Евстигнея осенила смутная догадка:
      "Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек".
      Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила - липкая, назойливая:
      "Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?"
      Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
      - Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
      - Всем довольны, хозяин.
      - Так пейте.
      - Нутро не принимает.
      - Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие... Да я вам икорочки!
      Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные - суровые, неприступные, чарки - в стороны.
      - Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех.
      Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее высоко поднималась.
      Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно.
      - Знай наших!
      Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково.
      - Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет.
      - Люб ты мне, хозяин.
      Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
      - Радение твое не забуду. Мы - народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
      Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке.
      "Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой".
      - А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок.
      - Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
      Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
      - Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
      - Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
      - Любо. Пей до дна, наживай ума!
      Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
      - А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой.
      - С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
      - Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину.
      Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой.
      - Сядь ко мне, лебедушка... Пущай без овчины спят, не велики князья... Куды?
      - Придет сейчас, милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. - А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
      - Варька?.. Айда, хозяин.
      Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик.
      - Тут он ляжет, хозяин.
      Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого.
      - Уйди, Изоська!
      Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
      - Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу.
      - Это ты кому? На кого горло дерешь?! - глаза Федотки полыхнули гневом. - На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська!
      И щербатый, насупившись, отступил.
      В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.
      - У тебя тут, как в погребе, хозяин... Не вижу, - пробормотал Федотка.
      Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой.
      - Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу.
      Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.
      - Где девка?.. Пущай девка придет.
      - Пришлю, милок, пришлю... Сымай лапотки...
      Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне:
      - Девку, хозяин... Лебедушку.
      Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Минуту-другую стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.
      "Все... слава богу. Токмо бы не проснулся... Помоги, господи".
      Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках.
      - Как он там? - спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами.
      - Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора.
      Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь - караульный пропал.
      "Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного".
      - Гаврила!
      - Тут я, - послышался голос с повети. - Зябко. Плеснул бы для сугреву.
      - Ужо плесну. - Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. - Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня в горнице.
      - В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила.
      - Пистоль заряжен?
      - Не оплошаю.
      - Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.
      ГЛАВА 3
      ЛАРЕЦ
      Ермила зло замахнулся на боярского сына.
      - Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил.
      Выхватил саблю, ощерился.
      - Цыц! Сам казнить буду.
      Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая рвала на куски Прошкино тело.
      Багрей широко перекрестился.
      - Упокой, господи, новопреставленного раба божия.
      Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети.
      - Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
      - Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
      - Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты мой желанный... Ермила! Тащи его в избу.
      Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
      - Стяни-ка ему покрепче руки... А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду.
      Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
      - Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться.
      Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей скинул личину.
      - Не признал, Ивашка?
      Глаза детины широко раскрылись.
      - Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
      - Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи подался, а ты тут, в лесах шастаешь.
      Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
      - В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
      - А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.
      - Убивец, тьфу!
      - Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету.
      - Червь могильный, душегубец!
      - Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова14 в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
      - Нашел чем похваляться. Кат!
      - Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу.
      - Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, усмехнулся Болотников.
      - Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной.
      Подошел к поставцу, налил в кубки вина.
      - Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка.
      - Из твоих-то рук!
      - Рыло воротить?
      Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.
      - Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
      Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.
      - По кусочкам буду тяпать, а к ранам - щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул - и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку... Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь... Жутко, а?
      Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил:
      - А хошь я тебя помилую?
      - Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.
      - Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.
      - У меня просить нечего, кончай потеху, - хмуро бросил Болотников.
      - Не торопись, на тот свет поспеешь... Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.
      - О чем ты?
      - Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? - Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. - А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.
      - О ларце?
      - О ларце, паря. А в нем две грамотки... Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал.
      Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?
      - Так припомнил?
      - Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.
      - Да ну?.. И не слышал?
      - Не слышал.
      - Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?
      - Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь, давно ему душу продал.
      Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.
      - Припомнил, собака?
      - Сам собака.
      Мамон вновь ударил Болотникова.
      - Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.
      Откинул крюк, распахнул дверь.
      - Ермила, отведи парня в яму!
      Одноух недовольно глянул на атамана.
      - Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?
      - Утром буду казнить.
      Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой.
      - Прими христову купель!
      Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.
      - Эгей, сын боярский!
      Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:
      - Чего тебе?
      - Не сдох? Поди, худо без одежи, а?
      Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.
      - Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?
      Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь.