Афоня, раздумывая, брел по дороге, а потом смекнул: "Дунька-кошатница глуповата. Принесу ей своего кота и о грамотках сведаю".
      В лесу Калистрат показал мужикам место, где можно вырубать сосну. Застучали топоры, со стоном западали на землю длинноствольные деревья, приминая под собой мшистые кочки и дикое лесное разнотравье. Тут же обрубали сучья, сосну рассекали на части, грузили на телеги и вывозили на гумно.
      Калистрат суетился возле мужиков, торопил:
      - Поспешайте, сердешные. Вечером бражкой угощу. После полудня, сгрузив с телеги бревна, Иванку и Афоню позвал на гумно приказчик.
      - Подсобите, ребятушки, кули с зерном в ларь перетащить.
      Бобыль и Болотников вошли в амбар. Во всю длину сруба в два ряда протянулись наполненные золотистым зерном лари. Шмоток присвистнул, зачмокал губами.
      - Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
      "Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они боярские неправды!" - с горечью подумал молодой страдник.
      - Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули в ларь.
      Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих замка.
      К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик еще остался с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро засеменил к своей избенке.
      Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас отпустил и горестно завздыхал:
      - Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох, уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной...
      - Что с тобой приключилось, батюшка? - в недоуменье вопросила Агафья.
      Шмоток не ответил, опустился на лавку, поскреб пятерней затылок, затем поднял перст над головой, лукаво блеснул глазами и вышмыгнул во двор.
      - Спятил, знать, Афонюшка мой, - в испуге решила Агафья и выбежала вслед за супругом. Но того и след простыл.
      Вскоре Афоня с мешком постучался в приказчикову избу. Спросил матушку Авдотью у появившейся в дверях дворовой девки.
      - Занемогла наша матушка. Притомилась чевой-то, в постельку слегла, сердобольно отвечала девка.
      - Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный гостинчик принес.
      Девка кивнула головой и затопала по лесенке в верхнюю горницу. Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом всю горницу, заглянул за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.
      "Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны"? - сокрушенно подумал Шмоток.
      - Велено ступать наверх, - сказала бобылю девка.
      Шмоток открыл дверь в горницу и ошалело застыл на пороге, забыв по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.
      Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе, восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные, опухшие.
      Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:
      - Помяни, осподи, царя Давида и вся кротость ево... Чево тебе, мужичок?
      На столе чадит сальная свеча в железном шандале.
      Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.
      Бобыль сдернул шапку с головы, с размаху швырнул ее на сундучок, перекрестился.
      Авдотья икнула - знать только что обильно откушала - и прибавила голос на мужика:
      - Пошто святое место поганишь, нечестивец?
      - Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на сундучке.
      - Ишь чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый...
      - Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто, по-мужичьи... Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, - с низким поклоном высказался Афоня и убрал шапку с сундучка.
      Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в довольной глуповатой улыбке.
      Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, вымолвил умильно:
      - Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.
      Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за медяком.
      - Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный...
      Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге, думал: "Удачливый день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся... А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе. И ловко же я его сцапал, прости, осподи..."
      А дождь все моросил да моросил.
      Глава 18
      КНЯЗЬ НА ОХОТЕ
      На князе - легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги, на голове - крестьянский колпак. За кожаным поясом - пистоль в два ствола и охотничий нож, за спиной - тугой лук и колчан со стрелами.
      Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца, сердобольно высказывал:
      - Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо мутное, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие люди пошаливают, неровен час.
      - Бояться несчастья - счастья не видеть, Захарыч, - весело отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из подклета холопу: Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя повстречать доведется.
      Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним встал дружинник Якушка - статный, плечистый детина - любимец князя. Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.
      Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим снаряжением и пешком направился к Москве-реке.
      Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился господину.
      - Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.
      Телятевский погрозил ему кулаком:
      - Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?
      - Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, - поспешил заверить князя Гаврила.
      - Ужо вот проверю, - строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.
      Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и забурчал пространно:
      - Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит... А кой седни день по святцам?11
      Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.
      "Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел", - подумал дозорный.
      Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:
      - Эгей, христов человек! Кой седни день?
      Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек:
      - Лукерья - комарница...
      Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:
      - Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
      Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище.
      Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей.
      - Святые угодники на пьяниц угодливы - что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе-хе...
      ...А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.
      Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.
      Под темными, угрюмыми елями - едва приметный шалаш. Соорудил его еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.
      Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес довольно:
      - Зело вольготно здесь!
      Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.
      Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.
      Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол утиную снедь.
      Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
      Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.
      Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье - бархатисто-черное, средние перья загнуты кверху кольцом.
      Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов "самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.
      Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
      - Пошто вперед меня птицу забил?
      Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
      Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке - широкий нож, за спиной - легкий одноствольный самопал.
      Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
      Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.
      Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и удивленно и весело молвил:
      - Эх-ма! Здорова будь, Василиса!
      Василиев вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
      - Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
      - Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете.
      Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:
      "Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила".
      Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
      - Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.
      Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по спине.
      - Полезай в воду, холоп!
      Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
      - Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский.
      - Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера будет. А Василису старик при себе держит.
      Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
      К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.
      Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:
      - Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится.
      Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
      - Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников12 били.
      - Места сие упомнишь ли, холоп?
      - А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с земли. Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.
      - Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.
      На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей Андреевич был женат всего второй год.
      - У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы знатны, и здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь.
      Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
      "Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с улыбкой размышлял Телятевский.
      Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:
      - Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе...
      Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом горячую утку сказал:
      - Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
      Глава 19
      ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
      Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге до двух десятков всадников.
      - Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня на ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да гляди, с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей.
      Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
      Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
      "Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и - прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
      - Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.
      Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.
      - Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.
      - Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник.
      - Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
      - Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
      - Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
      Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
      "Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" насмешливо подумал старик.
      Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
      - У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой я теперь воин.
      - Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками Матвей.
      - Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.
      Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку.
      - Девку где прячешь, старик?
      - Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.
      - Когда назад возвернется?
      - Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник.
      Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон, запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал:
      - В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.
      К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма.
      Прибежал десятник, строго спросил бортника:
      - Пошто огонь развел на ночь глядя?
      - Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок нет.
      - Дуплянки днем готовить надо.
      - Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит. Будет вокруг пчельника без толку роиться.
      Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.
      Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.
      - Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро обмолвился десятник.
      Пятидесятник - взлохмаченный, с распухшим лицом, лишь одни щелочки у черных разбойничьих глаз остались - молвил строго:
      - Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут быть.
      Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес.
      Матвей бродил по пчельнику, думал в тревоге: "Не чаял я, что Мамон засаду выставит. Василиса, поди, вчера к дозорной ели пробиралась. Нешто ее ратники не приметили? А может, дочка в ином месте ночь коротала. Как она там, осподи? Кругом зверье, медведи бродят. Задерут, неровен час..."
      А Василиса и впрямь едва не угодила в руки княжьих людей. Уже когда совсем в лесу стемнело, девушка подкралась к заветной ели, тихонько вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил, укрылась овчиной и вдруг услышала в саженях пяти от дерева богатырский храп караульного ратника.
      Василиса осторожно раздвинула ветви, пытаясь разглядеть внизу спящего, но тщетно - густая ночная мгла окутала заросли, лога и мочажины.
      "Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А, может, и до меня Мамону дело есть. Не дознался ли где, что я беглянка. Ой, худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке. А куда пойдешь? Жутко ночью в лесу. Того и гляди, леший дубинкой пристукнет, либо русалки в болото затащат, а то и рысь на грудь кинется... Нет уж, лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется - снова в лес уйти", - раздумывала Василиса.
      Тихо в лесу, лишь где-то вдали, за заимкой, тревожно и гулко ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу.
      Уснула Василиса да так крепко, что и зорьку свою во сне проглядела. Разбудила ее рыжая пушистая белка. Скакнул зверек с соседней ели на мохнатую лапу, которая скользнула по девичьему лицу и снова выпрямилась белка в испуге метнулась назад.
      Василиса вздрогнула, подняла голову. Багровое солнце уже наполовину поднялось над бором. Девушка откинула овчину, слегка приподняла ветви, глянула вниз, но ратника не было.
      Но вот затрещал валежник, и из дремучих зарослей вышел к дозорной ели старый бортник. Поднял бороду, но за зелеными, развесистыми ветвями ни настила, ни Василисы не видно. Спросил тихо:
      - Здесь, дочка?
      - Тут, дедушка, - отозвалась Василиса и спустилась на землю.
      Матвей сунул ей в руки узелок и заговорил вполголоса:
      - Чудом ты сохранилась, дочка. Почитай, дозорный под самой елью сидел. Тут варево. Поешь и снова уходи. Когда княжьи люди сойдут, я три раза из самопала пальну. А сейчас на дереве оставаться опасно. Вокруг заимки ратные люди шастают. Спозаранку в леса ушли да вскоре, поди, возвернутся. Ступай, дочка, на озера. Туда Мамон не заявится. На-ко вот лук да колчан со стрелами и уток там погляди. Потом вдвоем на озеро наведаемся... Ну, я в избу пойду, как бы Мамон не хватился.
      Василиса поснедала и едва приметной тропкой, пошла к озерам. Здесь Василиса и набрела на охотников.
      Хорошо еще старый бортник лесную тропу указал, а то бы настигли ее княжьи люди.
      А к вечеру, взобравшись на высокую сосну, снова заметила девушка клубы дыма, поднявшиеся над заимкой.
      "Ратные люди еще у деда. Ужель меня ищут? Придется на сосне всю ночь коротать", - тоскливо подумала Василиса.
      Глава 20
      НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
      А на Матвеевой заимке до полудня было тихо. Мамон отлеживался на лавке. Возле него суетилась Матрена, прикладывая примочки на медовом взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались.
      - Медок ото всего излечивает, батюшка, - ворковала старуха. - Ибо мед есть сок с розы небесной, который божий пчелки собирают во время доброе с цветов благоуханных. И оттого имеет в себе силу велику.
      - Полно врать, старуха, - в полудреме проворчал Мамон.
      - Грешно так сказывать, милостивец. Мед всяким ранам смрадным пособляет, очам затемнение отдаляет, воду мочевою порушает, живот обмягчает, кашлючим помогает, ядовитое укушение уздравляет, - напевно, словно молитву, промолвила Матрена.
      В сенях, послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в грязных сырых сапогах.
      - Заприметили мужика, Мамон Ерофеич. На речушке рыбу вентером13 ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши.
      - Так словили?
      Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери.
      - А он тово, Мамон Ерофеич... Сбег, одним словом. Все болото облазили...
      - У-у, раззява! Тебе не дружину водить, а у кобылы под хвостом чистить! - возбранился Мамон, поднимаясь с лавки. - Веди на болото. Сам мужика ловить буду.
      Пятидесятник накинул на себя кафтан, пристегнул саблю, сунул за рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы.
      - Пронеси беду, святой угодник Николай. Ужель из ватаги Федьки кого заприметили, - забеспокоился Матвей.
      Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время на крыльце и чинил дымарь. Выбежав из подворотни, громыхая ржавой цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним стоял сам князь - высокий, плечистый, с пронзительно жгучими глазами.
      - Худо князя встречаешь, старик, - строго произнес Телятевский.
      Бортник отложил дымарь, поднялся, прикрикнул на ощетинившуюся собаку и низко поклонился господину.
      - Прости старика, князь. Глаза не дюже зрячие, не приметил, проговорил Матвей и тотчас подумал: "И чем это только моя заимка всех приворожила? Ох, не видать мне добра".
      - Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится.
      - Доподлинно так, батюшка князь. Токмо глухари раньше токуют. Припоздали малость. В эту пору мошники редко поют.
      - Но все же поют, старик. Собирайся на потеху глухариную, а я покуда взгляну на твои хоромы.
      - На мошника еще рано идти. Глухаря перед зорькой бьют, отец родной.
      - Так ли старик, говорит, Тимошка?
      - Матвей правду сказывает. Мошник - птица особливая, батюшка князь, подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха.
      - Сам о том ведаю, - нахмурился Телятевский и шагнул было в избу, но вдруг заметил целый табун лошадей за черной приземистой баней, привязанных поводьями к деревьям.
      - Чьи это кони, старик?
      - Твоей дружины, князь. Мамон Ерофеич на заимке остановился. Должно беглых мужиков высматривает. С утра в лес ушли, а коней здесь оставили.
      Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу.
      Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо:
      - На глухаря князь впервой пойдет. Так што сам разумей, дед... А девку твою на озерце повстречали. Крякву стрелой сразила. Князь повелел Василису пымать, а она в лесок и сгинула, плутовка. Хе-хе...
      Бортник отшатнулся от холопа, борода мелко затряслась, и на душе стало смутно.
      В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за кореньями и пахучими целебными травами, надеясь повстречать в бору Василису.
      - Отшельником что ли живешь? - спросил Телятевский, с интересом присматриваясь к ратным диковинам, развешанным по темной стене.
      - Со старухой векую, отец родной, - уклончиво отвечал Матвей.
      - А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто держишь в лесу?
      - Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из-под Ярослава-города, дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть... А на днях помолиться ее в храм отпустили...
      Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду, пронзительным взором обжег.
      - А не лукавишь, дед?
      - Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.
      - И что же твоей девке на озере делать? - пытливо вопросил Андрей Андреевич, не отпуская старика.
      Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел.
      - Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она прихватила.
      - Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?
      - Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя. Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит.
      В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с поклоном спросил господина:
      - Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь?
      Андрей Андреевич отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан, оставшись в просторной белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил перстами по столу и вымолвил:
      - Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.
      Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать князя:
      - Не угодно ли медку спробовать, отец родной?
      - Простого не хочу, а бражного ковш выпью. - Матвей спустился в подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.
      - Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок медок, в сон поклонит.
      - В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя на лавке. На глухаря пойдешь - разбудишь, - проговорил князь и до дна осушил бражный ковш.
      Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке, отвернувшись лицом к стене. И вскоре уснул.
      "Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским ложем не побрезговал", - подумал Матвей и вышел на крыльцо.
      Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.
      - Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на овчину завалился, - вымолвил бортник.
      - Енто дело ему свычное. В ливонском походе прямо на земле с ратниками спал. Седло под голову - и храпака, - задушевно проговорил о своем господине Якушка и, вздохнув, добавил: - Но зато и на руку крутоват. Чуть чего не по нему - тогда держись. Голову саблей срубит вгорячах и не перекрестится.
      Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.
      К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но здесь их остановил Якушка.
      - Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?
      Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым взглядом и молча махнул рукой.
      - А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи набили, словоохотливо продолжал Якушка. - Чай, есть хотите, ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу нельзя: князь почивает.
      Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и костер разложили. Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.
      "Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко времени, нелегкая", - свербила Мамона неспокойная мысль.
      Гл а в а 21
      ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА
      Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между вершинами.
      Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку бортник посоветовал князю не брать. Мошник - птица чуткая, чуть "подшумишь" - и пропадай глухариная потеха.
      Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой. Дробь была мелковата. Таким зарядом крупного мошника не собьешь. Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом.
      Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот в саженях пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль.
      - Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос подать, - наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.
      И бортник не ошибся. Минуты через две совсем рядом, из зарослей протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.
      Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула сухая валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось: