ЗАМЫСЛОВ ВАЛЕРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
      ГОРЬКИЙ ХЛЕБ
      РОМАН
      Часть 2
      ЛЕСНОЕ УГОДЬЕ
      Глава 10
      НАСИЛЬНИК
      Березовку, вотчинную деревеньку князя Василия Шуйского, прибыл с оружными людьми приказчик Кирьяк - выколачивать недоимки с мужиков. Немного приказчик собрал: велики ли запасы после пасхи. Почитай, последние крохи мужики отдавали
      Собрав малую дань, Кирьяк разгневался. Приказал мужиков пороть кнутом. Деревенский староста порешил ублажить расходившегося приказчика.
      - Прости нас, грешных, милостивец. Сызволь откушать, батюшка, в моей избенке.
      Кирьяк согласно тряхнул рыжей бородой.
      Подавал на стол староста грозному гостью сига бочешного под хреном, капусту шатковую, рыбий пирог, брагу да хмельную медовуху.
      Кирьяк окинул стол недовольным взором, крякнул.
      - Чевой-то снедь у тебя постная, Митрий?
      - Да вот теперь Петров пост, батюшка. Без мясного живем, одначе к господу ближе, - развел руками староста.
      - Нешто мясца то не имеешь? Хитришь, Митрий. Мужичков, как липку, обдираешь. Поди, амбарец у тя не токмо для мышей срублен, - строго произнес приказчик.
      - Есть маленький запасец, милостивец. С духова дня копченое мясцо приберегаю. Говеем со старухой. Упаси бог какое варево с мясцом - грех великий содеется.
      - Тащи, тащи мясо, старик, чевой-то в брюхе свербит. Опосля свой грех замолю, - порешил приказчик.
      - Как прикажешь, милостивец, - вздохнув, вымолвил Митрий и кряхтя зашагал в амбар.
      Покуда хозяйка готовила мясное варево в печи, дородный, губастый Кирьяк, чавкая, поедал поставленную на стол снедь, запивал вином. А потом принялся приказчик и за мясо, кидая обглоданные кости под стол.
      В избу заскочила статная баба в цветастом сарафане. Низко поклонилась приказчику и гостю, лоб перекрестила.
      - Звал, батющка Митрий Саввич?
      Митрий покосился на приказчика.
      - Не ко времени, Устинья, заявилась. Занят сейчас.
      - А ты потолкуй с бабонькой, - милостиво разрешил Кирьяк, похотливо поглядывая на селянку.
      - Завтра твой черед за поскотиной досматривать, баба. Приходи на двор наутре.
      - Приду, батюшка, - согласно вымолвила Устинья и повернулась к выходу.
      - Погодь, погодь, бабонька, - остановил крестьянку захмелевший приказчик.
      Устинья застыла возле дверей.
      Кирьяк широко зевнул, потянулся, подняв толстостенные волосатые ручищи под самый киот.
      - Притомился я чевой-то, Митрий. Соснуть хочу. Разбери-ка лежанку, бабонька. Руки у тя проворные.
      Устииья озадаченно глянула на приказчика.
      - Разбери, - сказал Митрий
      Устинья снова слегка поклонилась приказчику и принялась взбивать пуховики.
      Кирьяк кашлянул, моргнул старосте. Тот понимающе кивнул головой, молвил старухе:
      - Идем-ка, Сидоровна, во двор, лошаденку глянем.
      - Отпусти ее, батюшка. Сама тебе все приготовлю, - вступилась за селянку Сидоровна.
      - Ступай, ступай, старая, - ворчливо отмахнулся, словно от мухи, приказчик.
      Сидоровна вздохнула, покачала головой и покорно удалилась из горницы в сени.
      - Чья будешь, бабонька? Где мужик твой нонче? - вкрадчиво вопросил Кирьяк, наливая из ендовы вина в железную чарку.
      - Тутошная, из Березовки. А государь мой после покрова преставился, ответила Устинья, пятясь к двери.
      - Царство ему небесное. Чать отвыкла без мужика-то. Выпей со мной, лебедушка. Садись ко столу.
      - Грешно нонче пить, батюшка. Говею.
      - Ништо. Замолю и твой грех, - вымолвил приказчик и потянул бабу к столу. - Пей, говорю!
      Устинья вспыхнула вся и замотала головой. Приказчик грозно свел очи, прикрикнул:
      - Пей! Княжий человек те велит!
      Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: "Господи, прости" и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить! Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.
      А Кирьяк - теснее к бабе и огурчик соленый подает.
      А за первой чаркой последовала и вторая.
      - Уволь, батюшка, не осилю, - простонала Устинья.
      - Я те, баба! Первая чарка крепит, а вторая веселит.
      Пришлось и вторую испить. Помутнелось в голове Устиньи, в глазах все поплыло. А перед лицом уже мельтешили две рыжие бороды.
      Кирьяк ухватил рукой за кику1, сорвал ее с головы, бросил под стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.
      - Экая ты пригожая, ладушка, - зачмокал губами приказчик и поднялся на ноги.
      Устинья рванулась от приказчика, сердито очами сверкнула.
      - Не замай!
      - А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И ты приголубь, ягодка. Три рубля отвалю, - заворковал Кирьяк и снова облапил бабу.
      Устинья что есть сил жамкнула крепкими зубами мясистую волосатую руку. Кирьяк больно вскрикнул и отпустил бабу. На руке выступила кровь.
      - У-у, стерва! - вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку со стола, ударил бабу по голове.
      Устинья охнула и осела на пол.
      - Вот так-то, нечестивая! - по-звериному прорычал Кирьяк и потащил бабу на широкую лавку.
      ...В дверь тихонько постучали. Приказчик босиком прошлепал к двери и отомкнул крючок.
      В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.
      - Эк, блудница, развалилась.
      - Ты ее водичкой спрысни, Митрий. Чевой-то сомлела баба. Маленько поучил рабу, кабы не сдохла.
      - Ай-я-яй, ай-я-яй, - засуетился староста. Зачерпнул ковш студеной воды из кадки и подошел к Устинье. "Экое тело благодатное, прости осподи, греховодно подумал старик.
      - Лей, чево рот разинул. А, может, и сам бабу сподобишь? - хохотнул Кирьяк.
      - Упаси бог, батюшка, - поспешно проговорил Митрий и выплеснул воду на лицо бабы.
      Устинья застонала, качаясь всем телом, привстала на лавке. Староста кинул ей ветхий крестьянский зипун.
      - Облачись, да в свою избу ступай.
      Устинья словно во сне, ничего не видя перед собой, натянула на голое тело мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову на приказчика. Тот попятился от ее взгляда - жуткого, леденящего.
      - Ох, и зверь же ты, приказчик. Надругался хуже татарина, - чуть шевеля губами отрешенно и скорбно, выдавила Устинья.
      - Убирайся, баба. Не злоби душу мою, - лениво проворчал Кирьяк, натягивая на босую ногу кожаный сапог из юфти.
      - Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.
      Устинья поднялась с лавки, шмыгнула к столу и зажала в кулаке острый широкий хлебный нож.
      - Умри, ирод! - воскликнула Устинья и метнулась к насильнику.
      Кирьяк, однако, хоть и был во хмелю, но успел перехватить руку обезумевшей бабы. Нож слегка лишь царапнул по его широкой груди. Кирьяк пнул коленкой бабу в живот. Устинья скорчилась от боли и выронила нож.
      Приказчик после этого вконец рассвирепел и крикнул холопов с улицы.
      - Тащите женку на сеновал!
      Холопы, посмеиваясь, поволокли упиравшуюся, дико орущую Устинью во двор.
      Вдоволь наглумившись над бабой, хлопцы выкинули ее голую на улицу. Не вынеся позора, Устинья прямо через всю деревню бросилась к реке и, не раздумывая, кинулась в черный глубокий омут.
      Глава 11
      "ИЛЬЯ ПРОРОК"
      Нелегко бы пришлось в тот час и Василисе - дочери Устиньи. С глазами, налитыми кровью, приказчик шумел, бранился. А затем осушил еще три чарки медовухи и приказал холопам привести к нему Василису:
      - На чадо бунташной крестьянки глянуть хочу!
      Спасла девушку Сидоровна. Что было сил пустилась она к Устиньиной избе, вбежала и, держась рукой за грудь, задыхаясь, выпалила:
      - Ой, беда, Василиса! Беги, дитятко, в лес. Шибко разгневан батюшка Кирьяк. Прознал про тебя приказчик. Холопей за тобой снарядил. Поспешай, родненькая.
      - А матушка как же? - оставаясь в неведении, вопросила Василиса.
      - Потом, потом дитятко. Торопись.
      Василиса послушалась. Наскоро собрала узелок и огородами, мимо черных приземистых рубленок-бань побежала к лесу.
      Долго бежала Василиса узкой лесной тропой, а когда опомнилась, лес стоял перед ней стеной - темный, сумрачный, лохматый, с мшистыми обвисшими лапами.
      Заметно темнело. Серели на прогалинах густые сумерки. А вскоре и вовсе в лесу стало черно. Загудели, завыли на разные голоса вершины, обильно посыпая легкой хвоей мочежины. Надвигалась первая вешняя гроза.
      Жутко стало Василисе. Забралась под еловые лапы, затаилась.
      Над головой вдруг что-то ухнуло протяжно и гулко. Вздрогнула Василиса, крестное знамение сотворила. А на лицо наплывало что-то черное, мохнатое. Девушка к ели прижалась. Уж не леший ли в смолистых, ветвях запутался и протягивает к ней руки. Пронеси, господи!
      Нет, слава богу, это ветром колючую лапу колышет. Василиса поджала под себя ноги в лаптях, прикрыла их подолом льняного сарафана, но тотчас опять вскочила. Батюшки! Дождь хлещет, а узелок на тропе остался.
      Выбралась Василиса из-под ели и разом взмокла вся. Принялась шарить рукой по мягкой мшистой тропе и снова вдруг перед самым лицом что-то задышало, затем лизнуло в щеку, всхрапнуло и тонко заржало.
      Василиса вконец перепугалась, вскрикнула и повалилась на тропу. Сверкнул огненный змей, страшно и раскатисто, сотрясая землю, пророкотал гром.
      Саженях в десяти заполыхала ель, осветив на тропе гривастого светло-гнедого коня и большущего чернобородого всадника.
      "Господи, сам Илья Пророк!" - пронеслось в голове Василисы. Девушка в преддверии смертного часа закрыла лицо руками, ожидая, когда всемогущий повелитель грозы и грома пустит в нее огненную стрелу.
      Илья Пророк, засунув два пальца в рот, оглушительно, по-разбойному свистнул. Сзади его тотчас появились с десяток наездников с самопалами.
      - Вот те на, ребяты! Баба - лесовица! - звучно произнес чудотворец и спрыгнул с коня на землю. - Ты чево тут бродишь, девонька? Едва конем тебя не замял.
      Василиса упала на колени, часто закрестилась на святого, дрожащим голосом вымолвила:
      - Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи милость, чудотворец.
      - Спятила, знать, дуреха, - усмехнулся наездник и, вдруг, поняв, за кого его приняла девка, расхохотался. Он схватился за живот и, давясь от звучного смеха, изрек:
      - Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.
      Ватажники загоготали. Василиса подняла с земли узелок и растерянно застыла среди дружно хохотавших лесных пришельцев.
      - Ты откуда, девка красна? - перестав смеяться, пытливо вопросил девушку чернобородый всадник в кафтане, из-под которого виднелась чешуйчатая кольчуга.
      Василиса смолчала. А вдруг это княжьи люди, что деревеньку ее зорили. Тогда погибель. Сидоровна не зря ее, поди, упредила.
      - Нехоже таиться, девка. Мы люди добрые, худа тебе не сделаем, продолжал чернобородый. - Поди, из Березовки будешь? Уже не там ли приказчик Василия Шуйского дань с мужиков собирает?
      - Там, батюшка, - тихо вымолвила Василиса, доверившись приветливому голосу ездока.
      - Слава богу! - обрадованно воскликнул чернобородый. На коней, други. Добро, коли Кирьяк еще в деревеньке. На осине повесим кровопивца.
      При этих словах и Василиса возрадовалась, заговорила торопливо:
      - Всех селян приказчик изобидел. Последний хлебушек забрал. С моей матушкой чево-то недоброе содеял. А я вот в лесу упряталась.
      Дождь хлынул с новой силой. Ель загасла, и снова все потонуло во мраке. Василисе стало зябко.
      - Чево с девкой будем делать, Федька? - спросил чернобородого один из ватажников.
      - В лесу, одначе, с медведем не оставим. На-ко, селянка, укройся, вымолвил Федька, накинув на девичьи плечи свой суконный кафтан. Атаман взмахнул на лошадь и протянул Василисе руку. - Взбирайся на коня да за меня крепче держись. Спешить надо, уйдет зверь.
      Глава 12
      КРЕСТЬЯНСКИЙ АТАМАН
      Василиса - на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому, мшистому стволу.
      Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы, низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку. Не видно ее ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной тропе.
      Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на пчельнике вместе с Федькой.
      Отсюда - далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная дорога пересекала обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот туда-то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго-настрого наказывал: "Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто - дай знак немедля".
      Не зря опасался старый бортник: на заимку заявился атаман вольной крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с пчельником.
      Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку, девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку на краю погоста.
      "Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку злому ворогу", - вздыхает Василиса.
      Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в вотчину. Здесь и узнала Василиса о горе.
      Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку. Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю Василию Шуйскому.
      Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.
      Сейчас атаман малой крестьянской ватажки и дед Матвей сидели возле бани-рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а бортник мастерил ловушку-роевню.
      - В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не летят. Боюсь - снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, - бурчал бортник, растягивая на пальцах сеть - волосянку.
      Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и провернуть нелегкое дельце, из-за которого он и явился.
      - Прижилась ли Василиса на заимке? - наконец спросил Берсень.
      - Все слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и рукоделии мастерица. Одно плохо - тяжко ей покуда, по родителям покойным ночами плачет. Отец у нее еще в рождество помер.
      - Много горя на Руси, - вздохнул Берсень. - Одначе все минется. Девичьи слезы - что роса на всходе солнца.
      - Так-то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе да о беглых мужиках пытал. Мнится мне - вернется сюда Мамон.
      - О мужиках, сказываешь, выспрашивал? - встрепенулся Федька.
      - О мужиках, родимый. В вотчине сев зачался, а ниву поднимать некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата собралось?
      - Почитай, более трех десятков будет.
      - С каких сел да погостов мужики?
      - Отовсюду есть. А более всего из дворянских поместий в лесах укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем артелью, избу в лесу срубили.
      - Кормитесь чем?
      - Живем - не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в горшок, а все с наваром бываем, - отшутился Федька, а затем уже серьезно добавил: Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед сошел - рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да кой прок. Един день мясо жуем, а на другой - сызнова в брюхе яма.
      - Отчего так?
      - Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт вселяется. Мрут мужики с экого харча.
      Матвей снял роевню с колен, покачал головой.
      - Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.
      - Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.
      Берсень поднял на старика голову, а бортник тронул его за плечо, хитровато засмеялся и предложил:
      - Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а все свежец.
      - Поди, врешь, старик, - недоверчиво протянул Федька.
      - Ступай за мной, своими очами увидишь.
      За двором, в саженях пяти от бани, стоит вековое могучее дерево с пышнозеленой развесистой кроной.
      - Зришь ли дупло?
      Берсень обошел кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но дупла не приметил.
      - А вот оно где, родимый, - бортник пал на колени, раздвинул бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося отверстия.
      - Ну и што? - пожав плечами, усмехнулся Федька.
      - Суй в дупло руку, - повелел бортник.
      Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий золотистый ком фунта на три.
      - Никак мед залежалый, - определил Федька.
      - Поверху мед, а внутри лосятина, - смеясь, вымолвил бортник и отобрал у Федьки золотистый ком.
      Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.
      Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.
      - Никакого смраду, един дух медвяной.
      - То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.
      Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За обедом Федька охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:
      - Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.
      - Отчего тебе Кирьяк первейший враг? - неожиданно спросил атамана бортник.
      Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал темен.
      Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На атамане - армяк из крашенины, темные портки, на ногах, - крепкие веревочные чуни2.
      - Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины князя Василия Шуйского, - заговорил Берсень. Многие мужики в деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех крестьян на лапти. Не сготовишь - кнутом выстегает да опосля за это четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек, а аспид. Меня он не раз в темный подклет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом, собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику в морду. Кирьяк братана изувечил.
      Берсень вздохнул и надолго замолчал Матрена, сердобольно охая, утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за рукав сарафана.
      - Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С утра в дозоре дочка. Поди, есть хочет
      - И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, - засуетилась Матрена.
      Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и продолжал:
      - Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал - и в лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалками вокруг избы поставил. Едва ноги унес.
      Берсень придвинулся к бортнику, заглянул ему в глаза и заговорил, наконец, о своем деле:
      - Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на вольные земли сойти. Однако поначалу порешили у приказчика нашего порядные да кабальные грамотки выкрасть.
      - Пошто, паря?
      - Грамотки выкрадем - тогда сыскных примет для князя не оставим. А в бегах имена себе переменим. Уразумел?
      - Хитро задумали, - похвалил Федьку бортник.
      - Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят. Вот кабы ты снарядился.
      - Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, - уклончиво вымолвил Матвей.
      - Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.
      - Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, - сердито оборвал Федьку бортник. - Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.
      - Доподлинно так, отец.
      Матвей разгладил бороду и забубнил:
      - Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.
      Федька поднялся с лавки, а затем рухнул вдруг перед стариком на колени.
      - Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.
      - Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, сдался бортник.
      - Два века тебе жить, Семеныч, - возрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец. - Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик тертый, бывалый. Знавал его когда-то...
      Когда Матрена вернулась в избу, старый бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.
      Глава 13
      МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ
      - Вот и досеялись, слава богу! - устало высказал Исай Болотников своему сыну, выходя на межу.
      Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темно-зеленым бором. От земли шел пар.
      - Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, - кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.
      - Сказывал тебе - неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, - добродушно заворчал Исай.
      - В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, - вымолвил Пахом.
      - Не перехвали, взгордится еще, - вступил в разговор Афоня Шмоток.
      - Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, - произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.
      Афоня тотчас оживился, скинув свой рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:
      - Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды - свищет, я сюды свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу - свищет, окаянный.
      - Ну, дык кто? Разбойные люди што ли? - вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.
      Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:
      - А енто, мужики, у меня в носу.
      Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.
      - Скоморох да и токмо.
      По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:
      - Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкою.
      Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:
      - А ну, православные, кому лаптей не жаль?
      Как всегда, мужики молчали. Однако не от жадности с обувкой не спешили расстаться. Выжидали ради потехи.
      Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:
      - Садись, ребятушки, на межу лапти казать!
      Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.
      - Сымай лапотки, Афоня.
      - Энто чево жа? - изумился бобыль.
      - Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.
      - Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? - огорчился Шмоток.
      - Сымай, сымай. Неча! - потребовал Акимыч.
      - Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И в пир, и в мир, и в добры люди. Все на мне, - взмолился Афоня.
      Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал, но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не пойдешь.
      - Экая тебе честь выпала, Афоня, - подтрунивали над бобылем мужики.
      Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу босиком, ворчал всю дорогу:
      - Раздели, окаянные. Креста на вас нет.
      Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять овес, ячмень, горох да просо.
      Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон с десятком ратных людей. Когда все страдники подошли, Калистрат снял шапку и заговорил:
      - Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко времени. Молодцы, сердешные.
      Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.
      - Чую, неспроста Калистрат мир собрал, - негромко вымолвил Исай сыну.
      И селянин не ошибся. Приказчик взобрался на телегу и изрек княжий наказ:
      - Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться - в пару дней сев кончите, сердешные.
      Крестьяне разом загалдели, затем расступились и пропустили к приказчику Исая. Болотников разгладил бороду, одернул потемневшую от соленого мужичьего пота рубаху и проговорил:
      - Не гневи бога, Калистрат Егорыч. Все жилы на княжьей пашне вытянули. Лошаденки извелись, того гляди, околеют. Теперь свои десятины не знаем как вспахать.
      - Вечно ты встрянешь, Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг пустить в ночное. Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.
      - Пустое речешь, Калистрат Егорыч. Какая сейчас трава. Лошадям овса задать надо да неделю кормить их вволю.
      Приказчик метнул на высокого костистого Болотникова колючий взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики озлобились, очерствели на княжьей ниве.
      - Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней - и вся недолга. Потом со своей в три дня управитесь, а там и троица святая подойдет. Ходи веселей, сердешные.
      - Не до веселого нам, приказчик. Голодуха замаяла, животы подвело. Завтра на княжье изделье3 не пойдем. Свой клин сеять надо. Эдак от всех мужиков я говорю, - веско произнес Исай.
      - Истинною правду Исай сказывает. Не под силу нам теперь княжья пахота, - поддержал Болотникова Семейка Назарьев.
      Шумно стало. Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на приказчика.
      - Вконец замучились на господском поле!
      - Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!
      - Своя землица заждалась. Вона как солнышко греет.
      - Так что передай князю - завтра свои десятины пахать зачнем, - твердо высказал приказчику Исай.
      Калистрат спрыгнул с телеги, кивнул головой Мокею и пятидесятнику.
      - Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. - Этого взять и на цепь посадить. Больно говорлив стал.
      На Исая надвинулись княжьи люди. Побледнев лицом, Иванка оттолкнул их от отца.
      - Не трогайте старика. Он вам худа не делал.
      - И этого звереныша ваять! - визгливо прокричал приказчик и ожег Иванку кнутом.
      Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил ее за спину. Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий мясистый подбородок. Телохранитель охнул и осел возле телеги, стукнувшись непокрытой головой о спицы колеса.
      - Не дерзи, Иванка, сгинешь, - предупредит сына Исай. - Ему уже вязали руки веревками.
      Однако Иванка не послушал. Горяч был в гневе молодой Болотников. На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и верткий, он отбивался как мог.
      Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, тут уже на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили руки веревками.
      - А ну, гэть, мужики! - взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к крайней избе и выдернул кол из частокола.
      - Верна-а! Неча терпеть! - разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.
      Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Тогда пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
      - Осади назад! Палить зачну!
      Но взбунтовавшихся крестьян уже было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.
      "Вот и конец тебе, Пахомка", - злорадно пронеслось в голове Мамона.
      Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.
      Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
      Дружинники схватили Пахома, Семейну Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.
      Глава 14
      В ЗАСТЕНКЕ
      Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками4. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло сплюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь - хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но коротка цепь и железа5 давят.
      Застенок - в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский мастерам выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки со столетними винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом для острастки непокорных холопов темницу.
      Шаги - гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова злорадно ехидным взглядом и приставил факел к стене.
      - Не зябко на камушках?
      Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
      - Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
      Мокей взмахнул рукой и ударил Болотникова кнутом.
      - Примай гостинчик, Ивашка!
      Болотников до крови стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
      - Сызнова молчишь? Ну, получай еще!
      Жжих, жжих!
      Свистит кнут - раз, другой, третий... Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
      Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло прохрипел:
      - Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
      На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
      Иванка попытался привстать. Все тело горело, больно ныло, лицо мокло, в глазах круги.
      "Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час", негодовал Болотников.
      А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
      В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.
      - Помолись, старик, да за снедь принимайся.
      - Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
      - А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
      - Животу все едино, - вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.
      - Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? полюбопытствовал холоп.
      Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
      - Они молитвы без мяса не бормочут.
      - Энто как?
      - Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе все поведал.
      - Ишь ты, - ухмыльнулся Тнмоха и замялся возле решетки. - Одначе, занятно мне, казак.
      Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины, завернутой в тряпицу.
      - На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.
      "И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом, а вслух вымолвил:
      - Долго тебе жить, мил человек.
      Пахом не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
      - А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седин живот насытил и завтра того пошли".
      - Чудно-о, - протянул, крутнув головой, Тимоха. - А дальше што жа?
      - Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: "И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего..." Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
      - А не врешь? - усомнился Тимоха.
      - Упаси бог, - слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:
      - Болотниковы в темнице:
      - Сидят. Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, словоохотливо проговорил Тимоха.
      - А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
      - Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
      Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и, когда уже холоп повернулся к решетке, решился:
      - Покличь ко мне Мамона, парень.
      - Недосуг ему. Дружину свою собирает беглых крестьян по лесам ловить.
      - Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
      - Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
      - Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.
      - Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чегой-то пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
      Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над головой и долго, прищурив дикие разбойные глаза, молча взирал на скитальца. Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло выдавил:
      - Ну-у!
      "На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит - и оком не поведет", - пронеслось в голове Пахома.
      - Не ведал, что снова свидеться с тобой придется, Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.
      - Рано хоронишь меня, Пахомка. Седня о тебе за упокой попы петь зачнут.
      - Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.
      - В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да смерть примай.
      - Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
      - Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пощто ему мужик захудалый.
      - Черная душа у тебя, человече. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную...
      У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся назад и зло прохрипел:
      - Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
      - Я смерти не боюсь. Много раз близко ее видел, когда с крымцами да ногаями6 в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.
      - Мой век еще долгий, Пахомка.
      Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.
      - Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоей руки - потайные грамотки на княжьем столе будут.
      Мамон отшатнулся от узника, лицо его перекосилось, рука с пистолем опустилась.
      - Нешто столбцы те сохранились?
      - Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.
      Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил его своими ручищами за горло.
      - Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?
      - Смерть приму, но не выдам, - твердо вымолвил Пахом, отталкивая пятидесятника.
      Мамон отпустил старика, скрипнул зубами, рванул ворот рубахи и опустился на каменные ступеньки. Долго молчал. Затем, пожевав губами, спросил:
      - Отчего при князе смолчал?
      - О том мне знать, - уклончиво отозвался Пахом.
      - Хочешь я тебе денег дам? Десять рублев7 отвалю.
      - Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
      - У-у, дьявол! - злобно воскликнул Мамон. - Пош-то звал?
      - Страда идет, хлебушек надо сеять. Отпусти меня и Болотниковых из темницы.
      - А язык свой на замок запрешь?
      - Выпустишь - смолчу, - пообещал Пахом.
      Мамон что-то невнятно буркнул и, гулко стуча сапогами, неторопливо начал подниматься наверх.
      Пятидесятник вышел во двор, постоял, раздумчиво теребя бороду возле красного крыльца, а затем направился в княжьи терема.
      - Дозволь, князь, слово молвить? - с низким поклоном спросил Мамон, войдя в господские покои.
      Андрей Телятевский в одной просторной белой рубахе сидел за столом и заряжал огневым зельем8 самопалы и пистоли.
      Князь собирался на озера - самое время дичь бить. Челяди своей заряжать пистоли больше не дозволял. Прошлым летом охотничий снаряд готовил ему Мамон. Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил. Пистоль на озере разорвало - князь руку себе опалил и слегка поранил. Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье себе готовил.
      - Чего стряслось? - поднял голову от стола Телятевский.
      - Мужики вчера маленько пошумели. Твою пашню засеяли, а бобыльскую да беглого люда загоны поднимать не захотели. Трех горлопанов мы в подклет свели.
      Седни мужики смирились - вышли засевать поле. Мыслю, и этих крикунов неча в безделии держать. Прикажи выпустить, князь.
      - Отчего приказчик мне ничего о смердах не поведал? - сердито проговорил Телятевский. - В вотчине гиль, а князь о том не ведает.
      - Да шум не велик был, князь, - пряча вороватые глаза в пол, произнес Мамон. - А приказчик сказать тебе оробел. Серчаешь ты, князь, когда крестьяне не при деле.
      - Довольно языком молоть, - оборвал пятидесятника Андрей Андреич и приказал. - Мужиков из подклета выгнать, кнутом поучить - и за соху.
      Глава 15
      БОРТНИК В СЕЛЕ ВОТЧИННОМ
      Матвей вышел из дремучего бора на обрывистый берег Москвы-реки, перекрестился на золотые маковки храма Ильи Пророка и глянул на село, раскинувшееся по крутояру.
      Вечерело. Солнце спряталось за взгорье. Скользили по реке, розовые тени. В густых прибрежных камышах пересвистывались погоныши-кулики, крякали дикие утки.
      В Богородском тишина.
      "Мужики, поди, все еще на ниве, - подумал бортник. - Долгонько князь страдников на пашне неволит. Ох, крутенек Андрей Андреич".
      - Эгей, старик! Куда бредешь? - воскликнул появившийся на том берегу дозорный, выйдя из сторожевой рубленой избушки возле деревянного моста.
      Мост - на дубовых сваях. Посередине реки сажени на три зияет дыра: мост разъединен. Вздыбился вверх удерживаемый по обеим сторонам цепями сосновый настил. В былые времена князь собирал немалую пошлину с Плывущих по Москве-реке торговых ладей и стругов9.
      Теперь купеческие суда проходят беспошлинно. Отменил ее грозный царь Иван Васильевич.
      Бортник, услышав оклик, ступил на мост и тоже в свою очередь крикнул:
      - Соедини мост, родимый. В село иду.
      Дозорный широк в плечах, сивая борода клином. Он в поярковом колпаке, кумачовой рубахе, в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке рогатина, за кушаком - легкая дубинка.
      Караульный пытливо вгляделся в пришельца, погрозил ему кулаком.
      - Ишь какой борзый! А, можа, за тобой разбойный люд прячется, али орда татарская в лесу затаилась.
      - Знамо, орда, - усмехнулся бортник и в свою очередь, приставив ладонь к глазам, зорко глянул на караульного и закачал бородой, посмеиваясь.
      - Плохо зришь, Гаврила. Я бы тебя в дозор не поставил. Нешто меня, Матвея-бортника, не признал?
      - А и впрямь ты. Тьфу, леший. Вон как бородищей зарос, мудрено узнать, - вымолвил Гаврила и принялся крутить деревянное колесо, связанное с настилом железной цепью.
      Перейдя мост, Матвей поздоровался с дозорным.
      - Как жизнь на селе, Гаврила?
      - Люди мрут, нам дорогу трут. Передний заднему - мост на погост. Сам-то зачем наведался?
      - В лесу живу, запасы кончились. Сольцы мыслю прикупить в лавке.
      - Обратно когда соберешься?
      - У знакомого мужика ночь скоротаю, а на утре в свою келью подамся. Поди, пропустишь?
      - Ты вот что, Матвей... - дозорный замялся, крякнул. - Чевой-то кости зудят. Вчерась с неводом бродил. На княжий стол рыбу ловил, зазяб. Может, на обратном пути чарочкой сподобишь? Мне тут до утра стоять. Я тебе и скляницу дам.
      - Привык прохожих обирать. Ну, да бог с тобой, давай свою скляницу.
      Гаврила моложе бортника лет на двадцать. Служил когда-то в княжьей дружине, ливонцев воевал. Возвратившись из ратного похода, пристрастился к зеленому змию и угодил под княжий гнев. Андрей Телятевский прогнал Гаврилу из дружины, отослав его в вотчину к своему управителю. С тех пор Гаврила сторожил княжьи терема и стоял на Москве-реке в дозоре.
      "Шибко винцо любит. Федьке замолвить о сем бражном мужике надо. Неровен час - и это в деле сгодится", - подумал бортник, поднимаясь по узкой тропинке к селу.
      Мимо черных приземистых бань прошел к ветхой, покосившейся, вросшей по самые окна в землю, избенке.
      "Ай, как худо живет мужик", - покачал головой Матвей и открыл в избу дверь.
      Обдало кислой вонью. В избенке полумрак. Горит лучина в светце. В правом красном углу - образ богородицы, перед иконой чадит лампадка. По закопченным стенам ползают большие черные тараканы. Возле печи - кадка с квасом. На широких лавках вдоль стен - тряпье, рваная овчина. В избушке два оконца. Одно затянуто бычьим пузырем, другое заткнуто пучком прошлогодней заплесневелой соломы.
      С полатей свесили нечесаные косматые головенки трое чумазых ребятишек. Четвертый ползал возле печи. Самый меньшой уткнулся в голую грудь матери, вытаращив глазенки на вошедшего.
      Матвей приставил свой посох к печи, перекрестился на божницу.
      - Здорова будь, бабонька. Дома ли хозяин твой?
      - Здравствуй, батюшка. Припозднился чевой-то Афонюшка мой на княжьей ниве.
      Баба оторвала от груди младенца, уложила его в зыбку, затем смахнула с лавки тряпье.
      - Присядь, батюшка. Сичас, поди, заявится государь мой.
      Догорал огонек в светце. Хозяйка достала новую лучину, запалила.
      - Мамка-а, и-ись, - пропищал ползавший возле печи мальчонка лет четырех, ухватив мать за подол домотканого сарафана.
      Мать шлепнула мальчонку по заду и уселась за прялку, которая в каждой избе - подспорье. Сбывала пряжу оборотистому, тароватому мужику - мельнику Евстигнею, который бойко торговал на Москве всякой всячиной. Обычно менял мельник у мужиков за малую меру ржи лапти, овчины, деготь, хомуты, пряжу... Тем, хотя и впроголодь, кормились.
      Вскоре заявился в избу и Афоня Шмоток. Сбросил войлочный колпак в угол, уселся на лавку, устало вытянув ноги, выжидаюче поглядывал на нежданного гостя.
      - Из лесу к тебе пришел. Матвеем меня кличут. Живу на заимке, на князя бортничаю, - заговорил старик.
      - Как же, слышал. Исай как-то о тебе сказывал... Собери-ка, Агафья, вечерять.
      Агафья вздохнула и руками развела.
      - А и вечерять-то нечего, батюшка. Токмо шти пустые да квас.
      - И то ладно. Подавай чего бог послал. В животе урчит.
      Агафья загремела ухватом. Ребятенки сползли с полатей, придвинулись к столу - худые, вихрастые, в темных до пят рубашках - заплатка на заплатке.
      - Не шибко, вижу, живешь, родимый.
      - А-а! - махнул рукой Афоня. - В воде черти, а земле черви, в Крыму татаре, в Москве бояре, в лесу сучки, в городе крючки, лезь к мерину в пузо: там оконце вставишь, да и зимовать себе станешь.
      Бортник только головой мотнул на Афонину мудреную речь.
      - С поля пришел?
      - С него, окаянного. Замучило полюшко, ох, как замучило. Селяне землицу беглых мужиков на князя поднимают. Меня вот тоже седни к сохе приставили. Князь своих лошадей из конюшни выделил. Всех бобылей повыгоняли. А мужики гневаются. Троица на носу - а свои десятины не начинали.
      Агафья налила из горшка в большую деревянную чашку щей из кислой капусты, подала ложки и по вареному кругляшу-свекольнику.
      - Ты уж не обессудь, батюшка. Хлебушка с Евдокии нет у нас. Шти свеклой закусываем, все животу посытней.
      Перед едой все встали, помолились на икону и принялись за скудное варево. Матвей, хотя и не проголодался, но отказываться от снеди не стал грех. Таков на селе среди мужиков обычай. Уж коли в гости забрел - не чванься и справно вкушай все, что на стол подадут.
      Хоть и постная еда, но хозяева и ребятенки ели жадно, торопливо. Афоня то и дело стучал деревянной ложкой по чумазым лбам мальчонок, не в свою очередь тянувшихся в чашку за варевом. Трапеза на Руси - святыня. Упаси бог издревле заведенный порядок нарушить и вперед старшего в чашку забраться.
      Повечеряли. Ребятенки снова полезли на полати. В зыбке закричал младенец. Этот от Афони, другие - от прежнего покойного хозяина, рано ушедшего в землю с голодной крестьянской доли.
      - Пойдем-ка во двор, родимый. Душно чего-то в избе, - предложил бортник.
      - Привык в лесу вольготно жить. Эдак бы каждый мужик бортничать сошел, да князь не велит. Ему хлебушек нужен, а медок твой - забава. Нонче вон просились бобыли на бортничество податься, так князь кнутом постращал. Вам, сказывает, по земле ходить богом и мною указано, - подковырнул старика Шмоток.
      - Бортничать тоже, милок, не сладко. Среди зверья живу. Да и годы не те. Оброк, почитай, вдвое князь увеличил, а дику пчелу старикам ловить не с руки.
      Вышли во двор. Тихо, покойно, и темь непроглядная.
      - У тебя банька есть?.. Возьми фонарь.
      - Толкуй здесь, дедок. Пошто таиться?
      - Тут нельзя... От Федьки к тебе заявился, - тихо вымолвил бортник.
      Афоня разом встрепенулся, присвистнул и метнулся в избу за фонарем.
      В бане Матвей пытливо глянул на бобыля и строго произнес:
      - Дорогу к тебе не по пустякам торил. Дай зарок мне, что все в тайне сохранишь.
      Афоня перекрестился и бойко ударился в словеса:
      - Чтобы мне свету божьего не взвидеть. Лопни глаза. Живот прах возьми. Сгори моя изба, сгинь последняя животина, отсохни руки и ноги, иссуши меня, господи, до макова зернышка, лопни моя утроба. Коли вру, так дай бог хоть печкой подавиться. Не стану пить винца до смертного конца...
      - Ну, будя, будя, - остановил разошедшегося Афоню бортник. - Однако, мужик ты речистый.
      Матвей сел на лавку, скинул с ноги лапоть и принялся разматывать онучи, в которых был спрятан бумажный столбец.
      Шмоток придвинулся к фонарю, не торопясь прочитал грамотку, и раздумчиво зажал бороденку в кулак.
      - Сурьезная затея у Федьки. Тут все обдумать надо.
      - Порадей за народное дело, родимый. Берсень о том шибко просил. Какими судьбами его повстречал?
      - Федьку-то? - Афоня почесал лаптем ногу в заплатанных портах. - Тут длинный, дедок, разговор. Хошь поведаю?
      - А впрочем, бог с тобой. Не к чему мне все знать. Да и идти пора. У Исая заночую, - порешил бортник, зная, что Афоня замучает теперь своими россказнями до полуночи.
      - Чево ж ты эдак? - удерживая старика за рукав, всполошился Афоня. Оставайся, места в избенке хватит. Не гоже гостю в ночь уходить.
      - Ты уж прости, родимый. Дело у меня к Исаю есть. За хлеб, соль спасибо. Что Федьке передать?
      - Пущай ждет. Нелегко коробейку раздобыть, одначе попытаюсь.
      Глава 16
      НЕНАСТЬЕ
      Иванка проснулся чуть свет. Свесил с лавки ноги, потянулся. Спина еще ныла после тяжелого Мокеева кнута. Два дня излечивал его от недуга Пахом.
      - Я тебя, парень, мигом на ноги поставлю. У нас в Диком, поле от экой хвори есть снадобье знатное, - добродушно говорил Аверьянов.
      Старик разложил за баней костер, а затем горячим пеплом присыпал Иванке кровоточащие на спине раны. Парень корчился от боли, а Пахом приговаривал:
      - Потерпи, потерпи, Иванка. У нас в ратных походах и не то бывало. Порой всего казака саблями иссекут, глядишь - на ладан дышит. А пеплом раны ему прижгем да горилки в нутро ковш - и снова казак ожил.
      "И впрямь полегчало. Ну и Захарыч!" - подумал Болотников и потихоньку, чтобы не разбудить мужиков, принялся одеваться.
      Матвей спал на полатях. Пахом и Исай на широких лавках вдоль стен, а мать коротала ночь в чулане. Отец лежал на спине, задрав бороду на киот, чуть слышно постанывал.
      "Притомился батя. Отощал на боярщине. Вон как щеки ввалились", пожалел отца Иванка. Натянул холщовые портки, обул лапти и пошел к конюшне.
      В полутьме в стойле слабо заржал конь. Болотников засыпал Гнедку овса. Он фыркнул, лизнул шершавым языком его руку и, уткнув голову в ясли, захрумкал зерном.
      "Овса самую малость осталось, едва на десятину хватит. Почитай, весь хлеб на княжьей земле остался", - заглянув в деревянный, обитый жестью ларь, озабоченно подумал Иванка.
      Взял скребницу и принялся чистить, приговаривая:
      - Наедайся, Гнедок. Нонче с тобой свой загон засевать зачнем, крепись...
      Когда Гнедок опорожнил ясли, Болотников напоил его и вывел во двор. Вчера отец пришел с боярщины поздно. Иванка решил наутро посмотреть Гнедка. Тронул поочередно задние ноги и покачал головой. Оба копыта потрескались, подбились, и истерлись подковы.
      Болотников поднялся, потрепал коня за гриву и заметил, что вся холка вздулась, и из нее сочилась кровь.
      - Всю шерсть содрал на княжьем загоне. Как же я тебе упряжь налажу, Гнедок?
      Страдник в раздумье постоял на дворе, а затем зашел в избу, взял кочергу и сунул ее в печь.
      - Ты чево, сынок? - спросила Прасковья. Она только что замесила хлебы и очищала ножом ладони от теста.
      Иванка молча выгреб на шесток горячий пепел, смахнул его в чашку и снова пошел во двор.
      "Коли человеку помогает, то лошади и подавно", - подумал страдник и посыпал пеплом на истертую лошадиную холку. Гнедок дернулся, запрядал ушами, затряс черной гривой.
      Иванка принес из конюшни кусок крашенины, обмотал рану и привязал коня к телеге. Большими длинными клещами вытащил гвозди и сдернул с подбитых, потрескавшихся копыт истертые подковы.
      Заменить подковы лошади хотя дело и не трудное, но не каждому крестьянскому сыну свычное. Одному лошадь не дается и брыкается во все стороны, а другой подкует так, что она захромает или вконец себе ноги загубит.
      Иванка приловчился к этому делу еще с подростков. Отец обучил. Исай сам был строг и ко всякой мужичьей работе прилежен, поэтому и в сыне хотел видеть доброго хлебопашца.
      Из избы вышел отец - похудевший, бородатый, с обветренным загорелым лицом.
      - Ты чего, сынок, поднялся? Спина-то как?
      - Поотошла, батя. Коня вот справил.
      Исай молча осмотрел каждое копыто, затем положил руку на обмотку, поослабил узел.
      - Тугонько стягиваешь. Чем холку мазал?
      - Коровьего масла у нас нет, так я пеплом посыпал. Пахом сказывал, от любой хвори...
      - Кабы хуже не вышло, - буркнул Исай и глянул на небо.
      - Запрягать коня, батя?
      - Обожди, Иванка. Чую, дождь вскоре будет. И не дай господи, если на всю неделю зарядит, - хмуро проронил отец. Знай Исай, что ежели утренняя заря багрово-красная и дым стелется по земле - быть непогоде.
      Приметы не обманули Исая и на сей раз. Небо вскоре потемнело, затянулось облаками, по молодой зеленой траве загулял ветер, все сильнее и яростнее взбивая ввысь с тропинок и дороги клубы пыли. Избы застлала мгла.
      - Вот те на! - воскликнул, выйдя из избы, бортник. - Я в путь-дорогу, а Илья пророчит - погодь, мужик, приставь ногу. Вон как разгневался. Сейчас стрелы кидать зачнет. Пронеси беду, осподи, - перекрестился Матвей.
      Иванка завел коня в стойло, повесил сбрую на крюк, закатил телегу под навес и посмотрел на отца. Тот стоял посреди двора - помрачневший, сгорбленный, усталый.
      "Для господ и земля пригожая и солнышко греет ко времени. А мужику завсегда страдать. Боюсь, задождит до Пахомьева дня, тогда и вовсе на поле не вылезешь. Вконец припоздаем с яровыми", - горестно вздыхал Исай.
      Над селом собиралась гроза. Раздались первые раскаты грома, сотрясая курные крестьянские избы. За околицей в княжьем поле вонзились две огненные стрелы, и хлынул дождь.
      Через полчаса, словно перекликаясь с раскатами грома, со звонницы храма Ильи Пророка ударил колокол и загудел частым набатным звоном.
      Мужики, сидевшие в избе на лавках, перекрестились и заспешили во двор.
      Мимо избы пробежал взлохмаченный, промокший до нитки крестьянин и прокричал истошным голосом:
      - Назарьеву избу Илья запалил-ил!
      - Ох, ты горе-то какое, осподи! - всплеснула руками Прасковья и тотчас обратилась к Исаю. - Икону-то брать, батюшка?
      Исай смолчал, повернувшись лицом к храму.
      "Вот и здесь господь к оратаю10 немилостлив. Последнюю избенку у мужика спалил. А княжий терем велик, да стоит себе. Его Илья не трогает", удрученно подумал страдник.
      Гроза уходила к лесу, дождь поутих.
      Горела изба Семейки Назарьева, вздымая в мутное небо огненные языки и клубы черного дыма. Селянин успел вывести со двора лошаденку, вынести немудреную утварь из горницы и теперь стоял скорбный и сгорбленный возле догоравшей избы. Рядом, сбившись в кучу, голосило шестеро чумазых ребятишек. Дождь сыпал на их непокрытые кудлатые головенки. Мать, сухонькая, низенькая, упала простоволосая возле телеги на колени и беззвучно рыдала.
      К назарьевой избе во весь дух примчался с багром в руках Афоня Шмоток и заорал на мужиков:
      - Чево рты пораскрывали?! Айда пожарище тушить!
      - Угомонись, Афоня, - строго оборвал бобыля бортник.
      - Отчего так? - недоуменно вопросил Шмоток и, подскочив к избе, воткнул багор в дымящийся венец сруба.
      К бобылю шагнул благообразный старик Акимыч, отобрал у Афони багор и швырнул его в сторону.
      - Над святыней глумишься, еретик.
      Шмоток озадаченно развел руками. Мужик он пришлый, бродяжный, оттого всех еще местных, издревле заведенных обычаев не ведал.
      На селе тушить пожар, зажженный от Ильи Пророка, считалось грехом великим, святотатством. Разве мыслимо Илью гневить - повелителя воды, грозы и грома.
      Ох, грозен батюшка Илья, но зато для мужика пособник в хозяйстве. Он хранит урожай, питает водой землю, растит нивы и посылает плоды. Нет, немыслимо крестьянину Илью всемогущего гневить.
      Вот и сейчас по обычаю, возле избы собрались мужики с иконами. Явился и батюшка Лаврентий с образом святого пророка.
      Мужики, опустившись на колени, глядели на пожарище и по колебаниям огня предсказывали урожай.
      - Ко храму пламень сбивает. То к добру, авось с хлебушком будем, - с надеждой в голосе вещал Акимыч.
      Затем отец Лаврентий поднял мирян с земли. Мужики, держа перед собой святые иконы, пошли вокруг пожарища, вразнобой произнося:
      - Даруй, пророче, милость свою. Сохрани животы и ниву от града и стрелы огненной...
      А позади всех, в рваной сермяге и дырявых лаптях, плелся понурый погорелец Семейка Назарьев.
      Глава 17
      КНЯЖЬЕ ГУМНО
      Как и предсказывал Исай, ненастье установилось ненадолго. Второй день моросил мелкий надоедливый дождь.
      Дед Матвей, прослышав, что Мамон с дружиной подался в леса, сразу же после пожарища заспешил на свою заимку. Захватил с собой два фунта соли и скляницу водки Гавриле, прикупив товар у сельского торговца-лавочника. Прощаясь, передал Исаю несколько медных монет на муку.
      Исай обещал сходить за хлебом к мельнику с Иванкой и привезти мешок на лошади.
      Пахом эти дни ходил на взгорье добывать глину. Когда-то в молодости обучился гончарному делу. Теперь обосновался в Исаевой бане и лепил из глины горшки, чашки и кринки, сушил и обжигал их на огне. Изделия забирал на княжий двор приказчик, отправлял их на торги, а Пахому платил полушками.
      На другой день после грозы приказчик собрал всех бобылей, крестьянских сыновей и заявил:
      - Мужички, кои с лошаденками, пущай покуда к севу готовятся, а вам князь повелел на гумне амбары чинить.
      Бобыли и парни хмуро почесали затылки. Какая боярщина в дождь? Афоня вопросил:
      - Когда же мужику просвет будет, батюшка Калистрат Егорыч?
      - Будет и досуг, ребятушки.
      - Знамо: будет досуг, когда на погост понесут, - вступил в перепалку Шмоток.
      - С покрова забирайся на печь, Афонюшка, и почивай всю зиму.
      - Мне почивать не с руки, батюшка: ребятишек орава. На полатях лежать - ломтя не видать.
      - Тьфу, окаянный! Ну и пустомеля, прости господи, - крутнул головой приказчик и сплюнул в правую сторону.
      Афоня тотчас приметил это и хитровато засмеялся.
      - А ведь так плевать грех, батюшка. Осерчать может осподь.
      Калистрат - человек набожный, потому сразу перекрестился и снова повернулся к речистому, озорному бобылю.
      - Отчего так, сердешный?
      - Никогда не плюй, батюшка Калистрат Егорыч, на правый бок да на праву сторону. Помни - ангел хранитель при правом боке, а дьявол при левом. Вот на него и плюй да приговаривай: аминь и растирай ногой.
      Мужики гоготнули. Приказчик, не удостоив ответом Афоню, крякнул, вскинул бороденку и сказал строго:
      - Нам тут рассусоливать неча. Айда, мужички, на гумно. Дела ждут.
      Бобыли и сыны крестьянские нехотя потянулись за приказчиком. Рядом с Калистратом находился и Мокей, косясь злыми глазами на Иванку. Болотников, сцепив кулаки, шел среди парней и думал: "Столкнемся ночью, либо в лесу на узкой тропе - не разминемся. А там господь рассудит - кому еще землю топтать".
      Княжье гумно - на краю села, возле ярового поля. Обнесено крепким высоким частоколом. Высятся над тыном два замшелых амбара. Изготовлены срубы со времен великого князя Василия. От старости потемнели, накренились, осели в землю. Вконец обветшала после вьюжной снежной зимы кровля с резными затейливыми петухами по замшелым конькам.
      В первый же день после грозы приказчик зашел в амбар и ахнул: дождь просочился через крышу и потолок и подмочил сверху зерно в двух ларях. Почитай, четей пять испортилось. Добро еще князь не проведал!
      Калистрат тут же приказал Мокею убрать из ларей сырое зерно и спрятать его подальше от строгого господского взора.
      Приказчик подвел мужиков к амбару и ткнул перстом в сторону крыши.
      - Подновить кровлю, сердешные, надо. Берите топоры и ступайте в лес новые стропила ладить.
      "Вот торопыга. Отчего сразу про топоры не сказал", - недовольно покачал головой Афоня, возвращаясь в свою избенку.
      Проходя мимо крепкой, срубленной в два яруса приказчиковой избы, бобыль столкнулся с веснушчатой, розовощекой девкой в льняном сарафане. На крыльце размахивала руками и истошно кричала дородная высокая баба супруга Калистрата.
      - Чево, дуреха, встала! Лови касатушку мою. Мотри, сызнова сбежит любимица моя, а ей цены нет. Лови-и-и!
      Девка метнулась за огненно-рыжей кошкой, споткнулась на дороге и шлепнулась в мутную лужу.
      Баба еще пуще заголосила. Афоня усмехнулся и побрел дальше. Приказчикову супругу знали на селе придурковатой, недалекой. Любила баба поесть, поспать. Была лентяйкой, каких свет не видел. Жила с причудой: развела в своей горнице десятка полтора лохматых кошек, которые были ей дороже сына родного. Калистрат поначалу бил неразумную бабу, потом плюнул, махнул на все ее затеи рукой и стал почивать в нижней горнице.
      Афоня, раздумывая, брел по дороге, а потом смекнул: "Дунька-кошатница глуповата. Принесу ей своего кота и о грамотках сведаю".
      В лесу Калистрат показал мужикам место, где можно вырубать сосну. Застучали топоры, со стоном западали на землю длинноствольные деревья, приминая под собой мшистые кочки и дикое лесное разнотравье. Тут же обрубали сучья, сосну рассекали на части, грузили на телеги и вывозили на гумно.
      Калистрат суетился возле мужиков, торопил:
      - Поспешайте, сердешные. Вечером бражкой угощу. После полудня, сгрузив с телеги бревна, Иванку и Афоню позвал на гумно приказчик.
      - Подсобите, ребятушки, кули с зерном в ларь перетащить.
      Бобыль и Болотников вошли в амбар. Во всю длину сруба в два ряда протянулись наполненные золотистым зерном лари. Шмоток присвистнул, зачмокал губами.
      - Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
      "Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они боярские неправды!" - с горечью подумал молодой страдник.
      - Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули в ларь.
      Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих замка.
      К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик еще остался с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро засеменил к своей избенке.
      Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас отпустил и горестно завздыхал:
      - Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох, уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной...
      - Что с тобой приключилось, батюшка? - в недоуменье вопросила Агафья.
      Шмоток не ответил, опустился на лавку, поскреб пятерней затылок, затем поднял перст над головой, лукаво блеснул глазами и вышмыгнул во двор.
      - Спятил, знать, Афонюшка мой, - в испуге решила Агафья и выбежала вслед за супругом. Но того и след простыл.
      Вскоре Афоня с мешком постучался в приказчикову избу. Спросил матушку Авдотью у появившейся в дверях дворовой девки.
      - Занемогла наша матушка. Притомилась чевой-то, в постельку слегла, сердобольно отвечала девка.
      - Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный гостинчик принес.
      Девка кивнула головой и затопала по лесенке в верхнюю горницу. Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом всю горницу, заглянул за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.
      "Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны"? - сокрушенно подумал Шмоток.
      - Велено ступать наверх, - сказала бобылю девка.
      Шмоток открыл дверь в горницу и ошалело застыл на пороге, забыв по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.
      Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе, восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные, опухшие.
      Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:
      - Помяни, осподи, царя Давида и вся кротость ево... Чево тебе, мужичок?
      На столе чадит сальная свеча в железном шандале.
      Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.
      Бобыль сдернул шапку с головы, с размаху швырнул ее на сундучок, перекрестился.
      Авдотья икнула - знать только что обильно откушала - и прибавила голос на мужика:
      - Пошто святое место поганишь, нечестивец?
      - Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на сундучке.
      - Ишь чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый...
      - Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто, по-мужичьи... Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, - с низким поклоном высказался Афоня и убрал шапку с сундучка.
      Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в довольной глуповатой улыбке.
      Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, вымолвил умильно:
      - Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.
      Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за медяком.
      - Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный...
      Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге, думал: "Удачливый день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся... А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе. И ловко же я его сцапал, прости, осподи..."
      А дождь все моросил да моросил.
      Глава 18
      КНЯЗЬ НА ОХОТЕ
      На князе - легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги, на голове - крестьянский колпак. За кожаным поясом - пистоль в два ствола и охотничий нож, за спиной - тугой лук и колчан со стрелами.
      Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца, сердобольно высказывал:
      - Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо мутное, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие люди пошаливают, неровен час.
      - Бояться несчастья - счастья не видеть, Захарыч, - весело отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из подклета холопу: Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя повстречать доведется.
      Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним встал дружинник Якушка - статный, плечистый детина - любимец князя. Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.
      Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим снаряжением и пешком направился к Москве-реке.
      Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился господину.
      - Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.
      Телятевский погрозил ему кулаком:
      - Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?
      - Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, - поспешил заверить князя Гаврила.
      - Ужо вот проверю, - строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.
      Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и забурчал пространно:
      - Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит... А кой седни день по святцам?11
      Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.
      "Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел", - подумал дозорный.
      Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:
      - Эгей, христов человек! Кой седни день?
      Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек:
      - Лукерья - комарница...
      Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:
      - Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
      Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище.
      Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей.
      - Святые угодники на пьяниц угодливы - что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе-хе...
      ...А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.
      Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.
      Под темными, угрюмыми елями - едва приметный шалаш. Соорудил его еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.
      Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес довольно:
      - Зело вольготно здесь!
      Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.
      Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.
      Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол утиную снедь.
      Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
      Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.
      Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье - бархатисто-черное, средние перья загнуты кверху кольцом.
      Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов "самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.
      Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
      - Пошто вперед меня птицу забил?
      Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
      Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке - широкий нож, за спиной - легкий одноствольный самопал.
      Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
      Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.
      Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и удивленно и весело молвил:
      - Эх-ма! Здорова будь, Василиса!
      Василиев вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
      - Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
      - Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете.
      Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:
      "Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила".
      Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
      - Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.
      Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по спине.
      - Полезай в воду, холоп!
      Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
      - Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский.
      - Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера будет. А Василису старик при себе держит.
      Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
      К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.
      Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:
      - Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится.
      Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
      - Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников12 били.
      - Места сие упомнишь ли, холоп?
      - А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с земли. Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.
      - Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.
      На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей Андреевич был женат всего второй год.
      - У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы знатны, и здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь.
      Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
      "Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с улыбкой размышлял Телятевский.
      Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:
      - Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе...
      Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом горячую утку сказал:
      - Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
      Глава 19
      ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
      Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге до двух десятков всадников.
      - Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня на ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да гляди, с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей.
      Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
      Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
      "Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и - прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
      - Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.
      Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.
      - Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.
      - Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник.
      - Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
      - Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
      - Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
      Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
      "Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" насмешливо подумал старик.
      Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
      - У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой я теперь воин.
      - Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками Матвей.
      - Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.
      Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку.
      - Девку где прячешь, старик?
      - Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.
      - Когда назад возвернется?
      - Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник.
      Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон, запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал:
      - В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.
      К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма.
      Прибежал десятник, строго спросил бортника:
      - Пошто огонь развел на ночь глядя?
      - Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок нет.
      - Дуплянки днем готовить надо.
      - Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит. Будет вокруг пчельника без толку роиться.
      Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.
      Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.
      - Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро обмолвился десятник.
      Пятидесятник - взлохмаченный, с распухшим лицом, лишь одни щелочки у черных разбойничьих глаз остались - молвил строго:
      - Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут быть.
      Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес.
      Матвей бродил по пчельнику, думал в тревоге: "Не чаял я, что Мамон засаду выставит. Василиса, поди, вчера к дозорной ели пробиралась. Нешто ее ратники не приметили? А может, дочка в ином месте ночь коротала. Как она там, осподи? Кругом зверье, медведи бродят. Задерут, неровен час..."
      А Василиса и впрямь едва не угодила в руки княжьих людей. Уже когда совсем в лесу стемнело, девушка подкралась к заветной ели, тихонько вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил, укрылась овчиной и вдруг услышала в саженях пяти от дерева богатырский храп караульного ратника.
      Василиса осторожно раздвинула ветви, пытаясь разглядеть внизу спящего, но тщетно - густая ночная мгла окутала заросли, лога и мочажины.
      "Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А, может, и до меня Мамону дело есть. Не дознался ли где, что я беглянка. Ой, худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке. А куда пойдешь? Жутко ночью в лесу. Того и гляди, леший дубинкой пристукнет, либо русалки в болото затащат, а то и рысь на грудь кинется... Нет уж, лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется - снова в лес уйти", - раздумывала Василиса.
      Тихо в лесу, лишь где-то вдали, за заимкой, тревожно и гулко ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу.
      Уснула Василиса да так крепко, что и зорьку свою во сне проглядела. Разбудила ее рыжая пушистая белка. Скакнул зверек с соседней ели на мохнатую лапу, которая скользнула по девичьему лицу и снова выпрямилась белка в испуге метнулась назад.
      Василиса вздрогнула, подняла голову. Багровое солнце уже наполовину поднялось над бором. Девушка откинула овчину, слегка приподняла ветви, глянула вниз, но ратника не было.
      Но вот затрещал валежник, и из дремучих зарослей вышел к дозорной ели старый бортник. Поднял бороду, но за зелеными, развесистыми ветвями ни настила, ни Василисы не видно. Спросил тихо:
      - Здесь, дочка?
      - Тут, дедушка, - отозвалась Василиса и спустилась на землю.
      Матвей сунул ей в руки узелок и заговорил вполголоса:
      - Чудом ты сохранилась, дочка. Почитай, дозорный под самой елью сидел. Тут варево. Поешь и снова уходи. Когда княжьи люди сойдут, я три раза из самопала пальну. А сейчас на дереве оставаться опасно. Вокруг заимки ратные люди шастают. Спозаранку в леса ушли да вскоре, поди, возвернутся. Ступай, дочка, на озера. Туда Мамон не заявится. На-ко вот лук да колчан со стрелами и уток там погляди. Потом вдвоем на озеро наведаемся... Ну, я в избу пойду, как бы Мамон не хватился.
      Василиса поснедала и едва приметной тропкой, пошла к озерам. Здесь Василиса и набрела на охотников.
      Хорошо еще старый бортник лесную тропу указал, а то бы настигли ее княжьи люди.
      А к вечеру, взобравшись на высокую сосну, снова заметила девушка клубы дыма, поднявшиеся над заимкой.
      "Ратные люди еще у деда. Ужель меня ищут? Придется на сосне всю ночь коротать", - тоскливо подумала Василиса.
      Глава 20
      НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
      А на Матвеевой заимке до полудня было тихо. Мамон отлеживался на лавке. Возле него суетилась Матрена, прикладывая примочки на медовом взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались.
      - Медок ото всего излечивает, батюшка, - ворковала старуха. - Ибо мед есть сок с розы небесной, который божий пчелки собирают во время доброе с цветов благоуханных. И оттого имеет в себе силу велику.
      - Полно врать, старуха, - в полудреме проворчал Мамон.
      - Грешно так сказывать, милостивец. Мед всяким ранам смрадным пособляет, очам затемнение отдаляет, воду мочевою порушает, живот обмягчает, кашлючим помогает, ядовитое укушение уздравляет, - напевно, словно молитву, промолвила Матрена.
      В сенях, послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в грязных сырых сапогах.
      - Заприметили мужика, Мамон Ерофеич. На речушке рыбу вентером13 ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши.
      - Так словили?
      Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери.
      - А он тово, Мамон Ерофеич... Сбег, одним словом. Все болото облазили...
      - У-у, раззява! Тебе не дружину водить, а у кобылы под хвостом чистить! - возбранился Мамон, поднимаясь с лавки. - Веди на болото. Сам мужика ловить буду.
      Пятидесятник накинул на себя кафтан, пристегнул саблю, сунул за рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы.
      - Пронеси беду, святой угодник Николай. Ужель из ватаги Федьки кого заприметили, - забеспокоился Матвей.
      Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время на крыльце и чинил дымарь. Выбежав из подворотни, громыхая ржавой цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним стоял сам князь - высокий, плечистый, с пронзительно жгучими глазами.
      - Худо князя встречаешь, старик, - строго произнес Телятевский.
      Бортник отложил дымарь, поднялся, прикрикнул на ощетинившуюся собаку и низко поклонился господину.
      - Прости старика, князь. Глаза не дюже зрячие, не приметил, проговорил Матвей и тотчас подумал: "И чем это только моя заимка всех приворожила? Ох, не видать мне добра".
      - Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится.
      - Доподлинно так, батюшка князь. Токмо глухари раньше токуют. Припоздали малость. В эту пору мошники редко поют.
      - Но все же поют, старик. Собирайся на потеху глухариную, а я покуда взгляну на твои хоромы.
      - На мошника еще рано идти. Глухаря перед зорькой бьют, отец родной.
      - Так ли старик, говорит, Тимошка?
      - Матвей правду сказывает. Мошник - птица особливая, батюшка князь, подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха.
      - Сам о том ведаю, - нахмурился Телятевский и шагнул было в избу, но вдруг заметил целый табун лошадей за черной приземистой баней, привязанных поводьями к деревьям.
      - Чьи это кони, старик?
      - Твоей дружины, князь. Мамон Ерофеич на заимке остановился. Должно беглых мужиков высматривает. С утра в лес ушли, а коней здесь оставили.
      Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу.
      Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо:
      - На глухаря князь впервой пойдет. Так што сам разумей, дед... А девку твою на озерце повстречали. Крякву стрелой сразила. Князь повелел Василису пымать, а она в лесок и сгинула, плутовка. Хе-хе...
      Бортник отшатнулся от холопа, борода мелко затряслась, и на душе стало смутно.
      В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за кореньями и пахучими целебными травами, надеясь повстречать в бору Василису.
      - Отшельником что ли живешь? - спросил Телятевский, с интересом присматриваясь к ратным диковинам, развешанным по темной стене.
      - Со старухой векую, отец родной, - уклончиво отвечал Матвей.
      - А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто держишь в лесу?
      - Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из-под Ярослава-города, дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть... А на днях помолиться ее в храм отпустили...
      Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду, пронзительным взором обжег.
      - А не лукавишь, дед?
      - Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.
      - И что же твоей девке на озере делать? - пытливо вопросил Андрей Андреевич, не отпуская старика.
      Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел.
      - Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она прихватила.
      - Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?
      - Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя. Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит.
      В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с поклоном спросил господина:
      - Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь?
      Андрей Андреевич отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан, оставшись в просторной белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил перстами по столу и вымолвил:
      - Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.
      Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать князя:
      - Не угодно ли медку спробовать, отец родной?
      - Простого не хочу, а бражного ковш выпью. - Матвей спустился в подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.
      - Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок медок, в сон поклонит.
      - В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя на лавке. На глухаря пойдешь - разбудишь, - проговорил князь и до дна осушил бражный ковш.
      Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке, отвернувшись лицом к стене. И вскоре уснул.
      "Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским ложем не побрезговал", - подумал Матвей и вышел на крыльцо.
      Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.
      - Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на овчину завалился, - вымолвил бортник.
      - Енто дело ему свычное. В ливонском походе прямо на земле с ратниками спал. Седло под голову - и храпака, - задушевно проговорил о своем господине Якушка и, вздохнув, добавил: - Но зато и на руку крутоват. Чуть чего не по нему - тогда держись. Голову саблей срубит вгорячах и не перекрестится.
      Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.
      К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но здесь их остановил Якушка.
      - Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?
      Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым взглядом и молча махнул рукой.
      - А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи набили, словоохотливо продолжал Якушка. - Чай, есть хотите, ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу нельзя: князь почивает.
      Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и костер разложили. Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.
      "Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко времени, нелегкая", - свербила Мамона неспокойная мысль.
      Гл а в а 21
      ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА
      Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между вершинами.
      Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку бортник посоветовал князю не брать. Мошник - птица чуткая, чуть "подшумишь" - и пропадай глухариная потеха.
      Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой. Дробь была мелковата. Таким зарядом крупного мошника не собьешь. Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом.
      Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот в саженях пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль.
      - Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос подать, - наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.
      И бортник не ошибся. Минуты через две совсем рядом, из зарослей протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.
      Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула сухая валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось:
      - Дак! Дак!
      А затем началось частое щелканье:
      - Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке!
      "А вот и мошник", - подумал бортник, но князю об этом уже не обмолвился. При первом колене глухариной песни - упаси бог шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет - спугнешь птицу.
      Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:
      - Чивирь, чивирь, чивирь!
      Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь-то и опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на заимку без дичи.
      Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал "чивиркать". Подождав, когда мошник вовсю распоется, Матвей тронул князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а добыть лесного петуха дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду...
      Внезапно когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.
      "Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?" - озабоченно подумал бортник.
      Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа. Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку отвести нельзя. Старик строго-настрого наказал еще на заимке: "Ежели петух после чивирканья смолкнет - не шевелись, умри"...
      Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова зачал токовать. Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становился бор. Пришлось последние три-четыре сажени преодолевать ползком, под смолистыми пахучими лапами.
      Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучек, оцарапал лицо и зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за стариком.
      Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет совсем близко, почти над самой головой.
      Бортник указал князю пальцем на высокую старую сосну. У Андрея Андреевича часто колотится сердце в груди, слегка дрожит самопал в правой руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!
      Мошник - песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и, опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке.
      Андрей Андреевич, прикрытый ветвями ели, поднимает самопал и целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были случаи, когда мошник, даже раненный в грудь, отлетел далеко в лес и терялся в его зарослях.
      Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.
      Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно, на весь бор воскликнул:
      - Э-ге-ге! Попался-таки, косач! А бортник, посмеиваясь в бороду, думал: "Какой же это косач? Не разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе..."
      Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к крыльцу.
      Свирепо залаяла собака, Якушка, привалившись к перилам крыльца, встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.
      - Осади, куда прешь?
      - Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?
      - А-а, это ты, Лазарь, - широко зевнув, потянулся парень. - Тут наш господин.
      - Ну, слава богу. С ног все сбились искавши. Буди князя. По государеву делу.
      Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая носом, свернулся калачом возле порога.
      Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил:
      - С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор Иванович кличет тебя, батюшка князь, немедля в стольный град пожаловать.
      Андрей Андреевич прислонился к темному замшелому косяку, в тревоге подумал:
      "Зачнется на Москве гиль. Нешто худая молва явью обернулась? Ох, не легко будет ближнему боярину Борису".
      Князь запахнул кафтан и приказал Якушке:
      - Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину поедем...
      Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику:
      - Когда из Москвы возвернусь - Василису ко мне в хоромы пришли. Быть ей сенной девкой.
      Матвей понурил голову, смолчал. А князь стеганул кнутом коня и понесся лесной дорогой в село вотчинное. За ним резво тронулась дружина.
      Глава 22
      ВЗГОРЬЕ
      Глухая ночь.
      Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой месяц. По селу неторопливо, спотыкаясь, бредет древний седовласый дед в долгополом сермяжном кафтане. Стучит деревянной колотушкой, кряхтит, что-то невнятно бормочет про себя.
      Пахом Аверьянов крадется к храму. Жмется к стене. Дозорный, позевывая, шаркая лаптями о землю, проходит мимо. Пахом останавливается возле церковной ограды, трогает рукой ржавую железную решетку и призадумывается:
      "Кажись, ближе к кладбищу ложил. Там еще, помню, старая липа стояла... Эге, да вот она чернеет".
      Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю, сотворяет крестное знамение, раздвигает руками лопухи и крапиву и начинает шарить под решеткой.
      Нет, пусто. Заелозил коленями дальше, кромсая ножом густо заросшую бурьяном дернину. И вдруг нож глухо звякнул о железную пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву.
      "Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей припорошил", - изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил к Исаевой бане.
      На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца, чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул:
      - Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки. В ларце покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками, повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд. "Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет", - подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.
      Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.
      - С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом, промолвил возле бани Иванка.
      - Неугомонный, ты, вижу, парень, безделья не любишь. В крестьянском деле лень мужика не кормит.
      - От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ: пилось бы да елось, да работа на ум не шла, - отозвался Болотников, вскидывая на плечо заступ с бадейкой.
      По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.
      Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье. Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому.
      - Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!
      Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове.
      Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.
      Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:
      - Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. - Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. - Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.
      Пахом откинулся на свои длинные руки и высказал проникновенно:
      - А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком Поле мужик свою покорность и забитость с себя словно рыбью чешую сбрасывает и вольный дух обретает. И волюшка эта ратная дороже злата-серебра. Ее уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!
      Захарыч поднялся на ноги, обнял Болотникова за плечи и, забыв о гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка, устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая складка, а в голове уже носились неспокойные дерзкие мысли.
      - Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали мне твои смелые речи в душу. Вот кабы так всех мужиков собрать воедино да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.
      - Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель атаманом крепка... Вот послушай о нашем кошевом тебе поведаю. Эх, удалой был воитель...
      Вековой бор на крутояре то гудит, то на миг затихает, словно прислушиваясь к неторопливому хрипловатому говору рыжебородого бывалого казака.
      А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый мужик. В суконной темной однорядке14, за малиновым кушаком - одноствольный пистоль, за спиной - самострел. Ступает тихо, сторожко. Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба, перекрестился. Раздвинул колючие лапы, чуть высунул из чащобы аршинную цыганскую бороду и недовольно сплюнул под ноги.
      "Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили".
      Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но волосатая рука дрожит, и все тело в озноб кинуло.
      "Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю", мрачно размышляет незнакомец и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова возвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:
      "У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке".
      Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником.
      Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели.
      Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.
      - Ложись, Иванка. Ушкуйник15!
      Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил:
      - Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно - уйдет лихой человек.
      Захарыч согласно кивнул бородой, предостерег:
      - Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить. Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и, низко пригнув голову, пополз к ельнику.
      А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: "В лес идешь - не в поле соху таскать. Нож прихватывай. Там зверья тьма тьмущая, а его голой рукой не ухватишь". Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует, - помрачнев, раздумывал Болотников.
      Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечи самострел и, ссутулившись, поспешно нырнул в чащу.
      Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу.
      - Ушел, лихоимец.
      Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой развесистой ели, ткнул пальцем на горицветы.
      - Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь - трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече.
      Захарыч только головой крутнул:
      - Однако разумен ты, Иванка. И отваги отменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом все не смекнул.
      Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал дремучий бор.
      Ушкуйники - народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей. С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы16, разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними.
      Напали средь бела дня. Мужики и парни были на жнивье, а когда прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом звучала отчаянная брань мужиков, истошные выкрики баб и безутешные рыдания обесчещенных девок.
      Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила "красного петуха" под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погребы и прихватив с собой рухлядь17, пьяная ватага сошла к Москве-реке. Одна из ладей возле разводного моста опрокинулась, накрыв под собой с десяток ушкуйников.
      Болотников, осмотрев вблизи вершины взгорья чащу, присел на поваленную буреломом сосну и высказал:
      - Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят.
      - А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, - хмуро сказал Пахом.
      - Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг?
      - На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку - там все и обскажу, - проговорил Аверьянов, а про себя подумал:
      "Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то, неровен час - и на погост сволокут".
      Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола.
      - Разве помер кто, - тихо вымолвил Захарыч.
      Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки, в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:
      - Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чево токмо на Руси не деется...
      - Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?
      - Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли - сгубили государева братца, ножом зарезали. - Шмоток оглянулся, понизив голос, и добавил. - Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.
      Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал:
      - Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, он с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову18 свойственник...
      Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане, а бобыль все кричал вдогонку:
      - В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиенному царевичу будет справлять.
      Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул ноги, проговорил:
      - Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог стрелой кидает, царевичей бьют.
      Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и принялся замешивать глину, а затем уже высказал:
      - Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся. Мудрено здесь правду сыскать. А мужику все однако: Русь без царя не останется... Чего мне молвить хотел?
      - Уж не знаю, как к этому и приступить. - Захарыч надолго замолчал, потом махнул рукой и решился. - Ладно, поведаю. Тебе можно...
      Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на свет божий заветный ларец.
      - Айда в баню, Иванка.
      В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил сухой берестой огарок сальной свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы Болотникову.
      - Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.
      Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал вслух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома.
      - Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом изменщике сказано.
      Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками.
      - Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский!
      - А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными19, Захарыч?
      - Ларец-то? - Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. - Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары...
      За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.
      Когда Захарыч закончил свою быль, Болотников поднялся с лавки и, помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам.
      - Мамон - зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский - иуда.
      - Истину речешь, Иванка. Хошь смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили.
      - За рублем погонишься - голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик-смерд их тайну ведает - ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.
      - Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат - бах - и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились...
      Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.
      - Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, - сказал и снова зашагал к избе.
      - Отцу о грамотках умолчим. Непошто ему в подметные письма встревать. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, высказал Болотников и вышел из мыленки.
      Глава 23
      КАРПУШКА
      По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял дырявый войлочный колпак и молча поклонился.
      Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.
      - Садись на телегу, друже.
      - Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.
      Мужичонка - худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные.
      Афоня - в заплатанной рубахе под синим кушаком - подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:
      - Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста што ли?
      - Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.
      Афоня присвистнул, крутнул головой.
      - Далеконько зашел. А свой-то мельник што?
      - С него Митрий недоимки батогами выколачивает.
      - За что же его, голубу?
      - Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха-то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять-то? У мельника самого двенадцать ртов.
      Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:
      - Как с севом управились?
      - Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Вконец обнищала деревенька, - горестно промолвил Карпушка.
      - А пошто к мельнику нашему?
      Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.
      - Чего жмешься? Чать, не золото в мешке-то, - ухмыльнулся Афоня.
      - Шубейку из овчины мельнику несу, православные, - признался Карпушка. - Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может, пудика три отвалят на мельнице-то вашей.
      - Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек завсегда в почете, - промолвил Афоня и ударился в словеса. - Слышали? В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке в Китай-городе. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: "Задарма отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!" У меня за душой ни гроша, а к купчине подошел...
      Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как он сумел с пустой мошной одурачить свирепого торговца на потеху слободских тяглецов20.
      Мельница - в верстах трех от села Богородского, на холме, за господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику Матвею да попросить в долг три чети зерна.
      Вправо от дороги, верст на пять, тянулась мимо княжья пашня, покрытая ярким зеленым ковром озими.
      Влево - пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили в даль, к темному бору, нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей яровые крестьянские загоны.
      "Уходит время. У князя уже озимые на пять вершков поднялись, а наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней места не сыщется", - мрачно раздумывал Болотников, посматривая на несеянное, зарастающее чертополохом крестьянское поле.
      Передние колеса телеги по самые ступицы погрузились в глубокую, наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не вывалившуюся на дорогу.
      - Балуй, Гнедок, - сердито погрозил кулаком лошади Шмоток и, приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого линя.
      - Добрая рыба, хе-хе!
      - А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? - полюбопытствовал Карпушка.
      Афоня хитровато блеснул глазами.
      - Э-э, братец. Первостатейный рыбак без оной злой травы не ходит. В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет. Глянь в кадку. Вишь - и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива.
      Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до самой мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном пять дней и нагулял молодой травкой опавшие бока, но все же ему еще предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю на десятинах.
      Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими обветшалыми крыльями, помнит еще смутные годы княжения Василия Темного и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея - деревянных дел мастер, Панкратий, оборотистый, башковитый мужик - старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли - Панкратьев холм.
      Глава 24
      БЛАГОДЕТЕЛЬ
      Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле мельницы, на дворе толпились с десяток мужиков, прибывших из разных деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи, другие - в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а третьи - слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под новый урожай.
      Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:
      - Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита. Осенью сполна отдадим.
      Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:
      - Здоров будь, Евстигней Саввич.
      Евстигней - мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая борода. Глаза проворные, колючие, с прищуром, нос крупный, мясистый. Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.
      Мельник отряхнул муку с фартука, буркнул в ответ:
      - Здорово, молодец.
      - Продай муки, Саввич, - сразу приступил к делу Иванка.
      - Какая нонче мука, - уклончиво молвил Евстигней. - Сам перебиваюсь.
      "Лукавит Евстигней. Хитрющий мужик. Цену набивает. Вон оба ларя с мукой. Да и в амбаре-то, поди, не мякина лежит", - подумал Болотников и ткнул пальцем в сторону ларей.
      - То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а своей муки нету, - отрезал Евстигней и повернулся к жернову.
      "Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему".
      На селе знали, что коли мельник в чем упрется - его и оглоблей не сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое: жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек - и оттает.
      - Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.
      - Гривенку, - не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.
      - А пошел ты к черту! - осерчал Иванка и затопал к выходу.
      - Погодь, погодь, милок! - закричал ему вслед мельник. - Поладим на алтыне. Наскребу малую толику в сусеке, последки отдам.
      Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.
      - Вначале денежки изволь, милок.
      Получив деньги, Евстигней выпроводил всех мужиков на двор и засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.
      - Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети - зашибешься, опустив вороватые глаза, произнес мельник.
      Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно блестя глазами, уже рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и суровому мельнику.
      - Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? - спросил Афоня, сползая с телеги.
      - Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из мякины кружево плетет. Так что ли?
      Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух обмолвиться не посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич - ну, и поворачивай оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел отстать и вновь встрепенулся.
      - Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да и то отряхивает.
      Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней. Хмуро глянул на страдников, проворчал:
      - Чево ржете, голоштанные?
      Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а Болотников снова прошел на мельницу.
      Навесив мешок на безмен, Евстигней прищурясь и вглядываясь в метки на железной пластине, вымолвил:
      - Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.
      - Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна, деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест - одолжи до покрова три чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.
      - Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, - с притворным участием завздыхал мельник. - С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел...
      - Так дашь ли в долг, Саввич?
      Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, оправил бороду.
      - Исай - мужик старательный, башковитый. А на тебе - обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры.
      - Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволокёшь, - возмутился Болотников.
      - Как угодно. За меньшую меру не отдам, - снова отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.
      Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко:
      - Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!
      Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.
      - Чего тебе, мужичок?
      - Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, - с низким поклоном отвечал Карпушка.
      - Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.
      - Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину21 прошу. Прими, благодетель.
      Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел и вымолвил:
      - Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма.
      - Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребятенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Николку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет Акудейка...
      - Ну, будя, будя. Чать не поп - поминальником трясти, - лениво отмахнулся Евстигней. - Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль.
      - Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, - просяще заморгал глазами Карпушка.
      - Креста не-ет! - рявкнул "благодетель" и швырнул мужичонке овчину в лицо. - Ступай прочь. Много вас дармоедов шатается.
      Карпушка рухнул на колени, ухватился руками за кожаный сапог Евстигнея и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:
      - Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.
      Мельник оттолкнул Карпушку ногой, покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел.
      - Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.
      - Энто как же "без малого", кормилец? - насторожился мужичонка.
      - Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.
      Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и дрожащими руками вернул ее Евстигнею.
      Наступил черед идти к "благодетелю" и Афоне Шмотку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:
      - Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.
      - Здорово, Афоня, - неохотно отозвался мельник. - Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.
      - Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. - Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся три дня.
      Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.
      - Ну было. Тебе-то какая нужда в том?
      - Левоньку - костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал. Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе - о-ох, беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка. Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.
      Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной ухмылке.
      Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.
      Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул пару медяков.
      - Возьми за труды.
      - Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, - снова с низким поклоном проговорил Шмоток.
      - А, может, мучки малость, - потеплел мельник.
      - Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, - с умилением сыпал словами Афоня.
      - Дам тебе, пожалуй, осьмину, - расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов.
      - Благодарствую, батюшка. Вовек твою милость не забуду, - учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.
      Евстигней Саввнч проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул и подумал сожалея:
      "Промашку дал. Обхитрил пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не стоит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька".
      Глава 25
      СТЕПАНИДА
      Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:
      - Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
      Мужики обрадовано загалдели и затопали наверх.
      - Зайдем, Иванка, - предложил Афоня. - Еще поспеем в село.
      Болотников кивнул головой. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак22, о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапушить и как липку ободрать, другие - Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.
      Вошли в черную прокопченую избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы - большая печь с полатями. Вдоль стен - широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых подпорках.
      На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.
      Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом, сняв его со стены.
      Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.
      Баба - ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.
      - Мать честная! Илья Муромец!
      Степанида запрятала волосы под кику с малым очельем и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла:
      - Ешьте, православные. Хлеб да соль.
      Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:
      - Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?
      Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться:
      - Нету винца. Грех на душу не беру.
      Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще:
      - Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.
      Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился:
      - Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами две косушки за алтын с харчем.
      Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.
      - Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.
      - Как угодно, - сухо высказал мельник.
      Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь, а винцо у него завсегда доброе.
      Перед едой все поднялись из-за стола, лбы перекрестили на закоптелый образ чудотворца в правом углу и принялись за трапезу. Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком да капустой.
      - Э-эх! Загорелась душа до винного ковша. Еще по единой, хрещеные! Первая чарочка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками грешную душу потчевать зачнут, - весело и деловито провозгласил Афоня.
      Выпили еще по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо - добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.
      Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:
      - Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милостивых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день...
      - Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, - с надеждой проронил один из страдников.
      - Дай ты бог, - снова вступил в разговор Афоня. - Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.
      - Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай! - выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
      - Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, - громко поддержал соседа Болотников.
      И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:
      - Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.
      - На боярщину по пять ден ходим.
      Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги словом - и откликнется".
      А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
      - Приказчик лютует без меры!
      - В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает...
      К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
      - Тиша-а-а, черти!
      Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.
      - Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге атаманом быть.
      Бабе - лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
      - В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы23 бы взяла.
      - Отчего такой почет, Степанида?
      - Для бабьей утехи, сокол.
      Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.
      - Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, - замахал руками на Степаниду мельник.
      Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику24 за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.
      Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.
      Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
      Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась.
      ...Мужики выпили еще по одной. Затем человек пять из них подошли к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке. Мельник заупрямился и заломил еще большую цену. Крестьяне собрали в шапку последние медяки и втридорога выкупили у "благодетеля" пару сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс. Один из них взмахнул руками и упал на пол, уткнувшись бородой а метлу. Питухи подняли мужика на ноги, подхватили под руки, усадили за стол, поднесли чарку.
      - Пей, Еремей, будешь архерей!
      - Эк, запился! Язык лыка не вяжет, - покачал головой мельник, подкладывая селянам капусты.
      - Э, нет, батюшка, - ожил замолчавший было Афоня. - Не тот пьян, что двое ведут, третий ноги переставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц!
      Дружный хохот пронесся по избе. Даже Степанида безудержно смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала от печи:
      - Борода редка, а мозговит мужичок.
      Афоня и тут нашелся что ответить:
      - Благодаря Христа, борода не пуста, хоть три волоска, да растопорчившись!
      И снова хохот.
      Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
      - Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому...
      Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну, заглянул во внутрь и горестно забормотал:
      - Последний грош пропил, братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть. Изболелась душа-то...
      Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
      - Нацеди, кормилец, чарочку.
      - Чарочка денежку стоит.
      - Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у.
      Евстигней Саввич достал из-под стойки пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.
      - Плати хлебушком. Пуд муки - и твоя ендова.
      Селянин съежился, слезно заморгал глазами, а затем в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешок с мукой.
      - П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чью-то ногу в дырявом размочаленном лапте и обронил ендову на пол. Вино вытекло.
      Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал.
      Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
      - Верни мужику хлеб, Саввнч.
      Мельник широко осклабился, развел руками.
      - Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.
      Иванка швырнул на стойку алтын.
      - Еще алтын подавай...
      Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
      - Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
      Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой.
      - Выкладывай мешок, черная душа!
      Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбранился.
      - Взбунтовались. Ну-ну... Придется приказчику донести.
      - Доносчику первый кнут, - совсем вознегодовал Болотников и больно потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой стойке.
      У Евстигнея слезы посыпались из глаз.
      - Отпусти, дурень. Забирай мешок.
      Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и деревянным, обитым жестью лоткам, до краев наполнил Карпушкин мешок мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и, сузив глаза, злорадно бормотал:
      - Так-так, паря. Сыпь на свою головушку...
      Затем затопал наверх и, брызгая слюной, хватаясь рукой за грудь, заголосил.
      - Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православный. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирает-е-ет...
      - На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь милостивец, - проворковал Афоня Шмоток.
      Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
      - Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики сказываю?
      - Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, - отозвались селяне.
      Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза.
      - Можа воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней-то Саввич.
      - Садись, Карпушка, - упрямо проговорил Болотников и тронул коня.
      - Ну, погоди... попомнишь сей мешок. В железах насидишься, - забрюзжал мельник.
      А Степанида глядела на удалявшегося дерзкого парня и почему-то молча улыбалась.
      - Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, - рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. - Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается, седня же наябедничает.
      - Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись - так любого в кольцо согнут, - угрюмо отозвался Болотников.
      1 Кика - женский головной убор.
      2 Чуни - веревочные лапти.
      3 Изделье - барщина.
      4 Колодки - деревянные оковы, надевавшиеся в старину на ноги узника для предупреждения побега.
      5 Железа - оковы, кандалы, ножные, ручные цепи.
      6 Ногаи - народность тюркской языковой группы, крымские степные татары.
      7 На один рубль в XVI веке можно было купить лошадь.
      8 Зелье - слово употреблялось в разных значениях:
      а) ядовитый напиток из настоя на травах; б) то же, что порох.
      9 Струг - старинное русское деревянное судно.
      10 Оратай - пахарь, сеятель.
      11 Святцы - месяцеслов, список христианских святых, составленный в порядке месяцев и дней года.
      12 Мошник - глухарь.
      13 Вентерь - мережа, рыболовная снасть, сетчатый кошель на обручах с крыльями.
      14 Однорядка - долгополый кафтан без ворота, с прямым запахом и пуговками, однобортный.
      15 Ушкуйник - речной разбойник.
      16 Животы - домашний скот, лошади, все движимое имущество, богатство.
      17 Рухлядь - добро, пожитки, скарб.
      18 Малюта Скуратов - (Бельский Григорий Лукьянович) думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана IV по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием. Был одним из наиболее типичных представителей рядового русского дворянства XVI века, ставшего социальной опорой самодержавия в его борьбе с боярской оппозицией. Решительность и суровость, с которой Малюта Скуратов выполнял любое поручение Ивана IV, сделали его объектом ненависти бояр. Во время Ливонской войны Малюта Скуратов командовал частью войска и был убит при осаде Ливонской крепости Вмесенштейн. Одна из дочерей Малюты Скуратова - Мария, была замужем за Борисом Годуновым.
      19 Подметный - тайно подброшенный.
      20 Тяглец - посадский человек, обложенный податями, натуральными и другими повинностями.
      21 Осьмина - полчетверти или два пуда.
      22 Кабак - В Московской Руси XVI-XVII в.в. место казенной иди отступной продажи спиртных напитков. Первое упоминание о кабаке относится к 1855(?) г. Во второй половине XVI в. они были учреждены повсеместно и открывались только с разрешения государства, чтобы установить монополию на продажу спиртных напитков.
      23 Есаул - помощник, подручник военачальника, атамана.
      24 Целовальник - продавец в питейном заведении, кабаке. Вступая в должность, целовал крест.