- А... потом?
      - Что - потом?
      - Завтра...
      - Что - завтра?
      - Нет, ничего...
      - Работать надо...
      Печенкин положил трубку и сразу же пригласил к себе Прибыловского. Через минуту секретарь-референт стоял напротив. Безукоризненный, безупречный, с блокнотом в одной руке и ручкой в другой, он вел себя так, будто ничего не случилось. Печенкин оценил - взглянул на своего секретаря-референта одобрительно.
      - Вызови юристов, - задумчиво заговорил он. - Пусть подготовят необходимые документы о переименовании компании "Печенкин" в компанию "Печенкины". Подготовить соответствующую рекламу. Это первое. Второе... Составить завещание... В случае моей смерти всю мою собственность, недвижимость, капиталы наследует мой сын - Печенкин Илья Владимирович.
      Прибыловский захлопнул блокнот и пошел к двери.
      - Да! - вспомнил Печенкин.
      Секретарь-референт вернулся, взяв наизготовку блокнот и ручку. Владимир Иванович приветливо улыбнулся, вытащил из ящика и положил на стол листок с напечатанным текстом и журнал "Экспресс" - грязный, замусоленный, тот самый. Прибыловский увидел его и побледнел. Обложка журнала была разделена надвое жирной красной чертой и на одной ее половине была запечатлена скульптура Шадра "Булыжник - орудие пролетариата", на другой - голый по пояс Печенкин, с булыжником в руках. Вероятно, редакция поместила рядом два этих изображения, рассчитывая на идентичность композиций и схожесть фактур, и, надо сказать, верно рассчитала: каменный пролетарий и живой капиталист были здорово похожи.
      Печенкин смущенно улыбнулся и, протянув журнал секретарю-референту, попросил:
      - Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал. Да ты сядь, в ногах правды нет.
      Прибыловский взял журнал, но не сел. У него сел голос.
      - "Булыжник. Русский пролетарий передал свое оружие новым русским", прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.
      Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.
      - А дальше, там, посередке, - подсказал он.
      Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.
      - И погромче, - попросил Печенкин, приготовляясь слушать.
      - "Двести лет назад, - громко начал Прибылов-ский, но дальше голос снова сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, наш великий соотечественник Александр Дюма побывал в России и написал о своем путешествии книгу, которая и по сей день в этой стране почти неизвестна. Наши далекие предки ехали в Россию, чтобы увидеть там белых медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть "новых русских". Недавно я вернулся из России. Мне повезло. Я увидел там одного "нового русского". Он..." - Прибыловский запнулся.
      - Ага-ага, - подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.
      - "Он... ужасен, - продолжил секретарь еле слышно. - Он носит под пиджаком двадцатизарядную "беретту" и ест рыбу руками, вытирая их время от времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы".
      Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:
      - Все правильно... Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и не вкусно так... А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул... Читай дальше, ага...
      Прибыловский криво улыбнулся:
      - "Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенккин..."
      - Печенкин, - поправил Владимир Иванович.
      - "Печенкин, - поправился Прибыловский, - связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой "новый русский" строит церковь из материала весьма неподходящего - из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!"
      - Дались им эти уборные! - взорвался вдруг Владимир Иванович. - Гадить, что ли, они сюда приезжают? Читай дальше...
      Прибыловский кивнул и, словно перед прыжком в воду, набрав в грудь воздуха, прочитал:
      - "Россия - последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация!"
      Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:
      - Читай, интересно...
      - Я... не могу... - еле слышно доложил Прибыловский.
      Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.
      - Тогда я сам. Мне вообще-то перевод принесли, но ты же знаешь, я читать не очень... - Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик носа очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место.
      - "Россия - последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма назвал русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит пережить не одну революцию. С тех пор прошло двести лет. Русские постарели, но не повзрослели. Россия - старый ребенок, обреченный на новые революции, возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и Россия". - Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел Прибыловского мелко дрожал подбородок.
      - Революция... Россия... - забасил Печенкин, словно кому жалуясь. - Да что он знает о России, замухрышка французский!
      Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки, с хрустом смял их в кулаке и повторил:
      - Что он знает о России?
      - А вы? Что вы знаете? - зашептал Прибылов-ский, и из глаз его неожиданно брызнули слезы. - Что вы, вообще, знаете? - продолжил он уже на крике. - Разве это неправда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не забыл. Россия - ну и что? - Слезы буквально заливали лицо секретаря-референта, но он продолжал обличать: - Если сто раз за день не повторите - Россия, то не спите потом, наверно! Средство от бессонницы для вас - ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы - дикарь! Поэтому вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить, грязный или чистый! Потому что - дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди жить не будете. Замухрышка... Да вы ногтя Патрика не стоите. А мы... Я... Я и Патрик... Мы с Патриком... Он мне не друг... Он мне больше чем друг! Я люблю его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что вы - дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И у нас будут дети - мальчик и девочка... Но вам это не понять. Никогда не понять. Вот и оставайтесь в своей России! - И, зарыдав в голос, закрывая лицо ладонями, секретарь-референт выскочил из кабинета.
      Печенкин долго сидел в своем кресле, пытаясь осмыслить произошедшее, но это ему, кажется, не удавалось. Тогда он поднялся, стал думать стоя, но только развел руками.
      Пребывая в состоянии оторопелого изумления, Владимир Иванович вышел из кабинета и чуть не наткнулся на секретаршу Марину. Печенкин поискал глазами, куда бы сесть, и медленно, осторожно опустился на край низкого кожаного дивана.
      - Марин, а что Прибыловский - голубой? - спросил он шепотом.
      Секретарша улыбнулась улыбкой Джоконды и промолчала.
      Владимир Иванович пожал плечами.
      - Да мне-то в принципе все равно... Неожиданно просто...
      И Печенкин ссутулился, втянул голову в плечи, спрятал ладони между коленей и сделался вдруг маленьким и жалким.
      Марина посмотрела на него сверху сочувственно и ласково, вздохнула и проговорила:
      - Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович, ничего вы вокруг себя не понимаете!
      Печенкин еще ниже опустил голову и мелко покивал, несомненно соглашаясь с таким о себе мнением. Казалось, он засыпал, как намаявшийся ребенок или уставший от жизни старик. Марина не двигалась, боясь его потревожить, но Печенкин вдруг сильно вздрогнул, встряхнулся, поднял голову и заговорил деловито-озабоченно:
      - Значит, так, Мариночка...
      В руках секретарши мгновенно оказались блокнот и ручка.
      - Значит, так, - повторил Владимир Иванович и продолжил: - Мне... в кабинет... сейчас... водки... ящичек...
      - Водки вашей?! - спросила Марина, записывая.
      - Любой, - кротко ответил Владимир Иванович и продолжил: - Воды и побольше... Любой тоже, только без газа... И это... соды питьевой, а то изжога что-то замучила... - Он замолчал, вновь задумавшись.
      - Все? - спросила Марина, и в голосе ее появилось то легкое раздражение, которое часто случается с официантами, когда заказ бессмысленно затягивается.
      Печенкин поднял глаза и внес в свой заказ поправку:
      - Нет, водки, пожалуй, два ящичка...
      XXXI. Эй, есть тут кто?
      1
      И все-таки они полетели на белоснежном своем красавце "фальконе" - отец и сын Печенкины, и это были счастливейшие, сладчайшие мгновения их жизни! Небесная твердь над головами потемнела, как синее стекло, а пшеничные квадраты полей внизу выбелились солнцем, и это зримое ощущение верха и низа настраивало на торжественный лад, радовало и веселило.
      Они взяли с собой в дорогу еду, сперва насыщающую душу, а уже потом тело, еда эта лежала в беспорядке на столе: халва, вобла, конфеты "Мишка косолапый", вареная картошка и малосольные огурцы, кильки в томате, розовый зефир, копченая курица, хала с маком и жареные в масле пирожки с повидлом. А еще, они взяли с собой в дорогу два ящика пепси-колы, и когда, встречаясь с воздушными потоками, их легкий "фалькон" вздрагивал, бутылки дружно и бесстрашно позвякивали.
      - Летим, Илюха! - закричал Владимир Иванович и изобразил пальцами викторию, или, по-нашему - козу. - Лети-им!
      Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным столько силы, что, казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю - сделают это играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось другого, и Владимир Иванович хорошо понимал хотение своего сына, потому что сам хотел того же, но стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть мочи больше не было, и в по-следний раз, глянув в сторону кабины летчика, Владимир Иванович решительно скомандовал:
      - Пошли!
      Илья благодарно глянул на отца.
      И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика, положив друг дружке руки на плечи.
      Потому, потому что мы пило-ты!
      Небо наш, небо наш родимый дом!
      громко, в ритме марша запел отец, а сын смущенно и счастливо улыбался.
      То, что сейчас между ними происходило, это была не любовь отца к сыну и не любовь сына к отцу, это было больше, чем любовь, это была дружба, мужская дружба - самое ценимое Владимиром Ивановичем чувство.
      Летчик Фриц в небе был еще краше, чем на земле. Оробело и застенчиво смотрели Печенкины в его крепкий, загорелый, аккуратно подстриженный затылок, на его сильную спину под белоснежной сорочкой, на витой золотой погончик на широком плече.
      Почувствовав их взгляд, Фриц повернул голову и кивнул, показывая, что все в порядке.
      - Слышь, Фриц, мы чего пришли-то, - смущенно забубнил Владимир Иванович. Можно Илюха порулит немного?
      Из-за наушников летчик, разумеется, ничего не слышал, но ему было достаточно увидеть глаза Печенкиных, одинаковое выражение их лиц, он все сразу понял, замотал головой и заговорил решительно и возмущенно:
      - Nein! Nein!
      Это было бесполезно, Владимир Иванович сочувственно глянул на сына, указал пальцем в сторону Фрица и прошептал Илье на ухо, успокаивая и объясняя:
      - Фашист...
      Илья улыбнулся - на самом деле он не очень расстроился.
      - Moskau! - громко объявил вдруг летчик и указал рукой вправо и вниз.
      - Маскау?! - удивился и обрадовался Владимир Иванович. - Маскау, говоришь. Ну, держись, Маскау!
      Представив, что перед ним стоит крупнокалиберный пулемет, Печенкин ухватился руками за гашетку и стал посылать в сторону ненавистного города очередь за очередью:
      - Та-да-да-да!
      - Та-да-да-да-да-да!
      Илья мгновенно включился в игру, подавая пулеметную ленту.
      Фриц смеялся, несколько, впрочем, сконфуженно.
      Но пулеметные очереди были для Москвы все равно что для слона комариные укусы, и тогда Владимир Иванович скомандовал:
      - Бомбу!
      Илья сразу сообразил, обхватил бомбу руками, поднатужился и подал отцу. С серьезной важностью на лице Владимир Иванович принял смертоносный груз и, прищурив один глаз, опустил бомбу в отверстый бомболюк.
      - Фью-фью-фью-фью-фью, - засвистела она, часто покачивая в воздухе хвостовым оперением...
      Бомба еще не долетела до Москвы, когда раздался взрыв - внезапный, оглушительный, страшный, и в первое мгновение Владимир Иванович подумал, что у него взорвалась голова.
      Печенкин полежал немного в темноте и открыл глаза. Было темно. Темно и тихо. Только где-то, непонятно где, однообразно и назойливо пищал телефон. Темнота не пугала, было понятно, что надо встать и включить свет, но делать это как раз и не хотелось. Владимир Иванович сладко потянулся и улыбнулся, радуясь ясности головы и крепости тела, отчетливо понимая, что все в его жизни отлично, а будет еще лучше. Хотя, если бы кто вошел сейчас в разгромленный рабочий кабинет, включил свет, снял со стены зеркало и наклонил его над лежащим на диване Печенкиным, Владимир Иванович не только бы удивился, но и испугался бы, увидев незнакомого человека с грязными, сальными волосами, черным лицом, острыми скулами, красным опухшим носом и мелкими гноящимися глазами... Но никто не входил, свет не включал и зеркало со стены не снимал, а он знал - все отлично и будет еще лучше, вот только думать об этом мешал телефонный писк... Печенкину это ужасно вдруг надоело, он вскочил на ноги, чтобы подойти к столу, на котором стояли телефонные аппараты, но, словно матроса в двенадцатибальный шторм, его неожиданно кинуло к противоположной стене. Боком, перебирая по-крабьи ногами, опрокидывая невидимые в темноте стулья и раскидывая пустые звенящие бутылки, Печенкин все-таки преодолел это немалое расстояние, не упав. Неожиданное происшествие развеселило Владимира Ивановича и, держась обеими руками за стену, он немного над собой посмеялся. Телефон, однако, пищал. Сосредоточившись, Печенкин поразмышлял, куда теперь направить свои стопы: к входной двери, чтобы сначала включить в кабинете свет, или сразу к телефонному столу, и решил - сразу.
      - Ур-ра! - закричал он, рванул, как в атаку, достиг цели и остановился, опираясь обеими руками о стол, успокаивая стремительно бьющееся сердце и одновременно ощущая, как накатывает обжигающий нутро, хватающий за горло приступ изжоги. Торопливо нашарив кнопку настольной лампы, Печенкин зажег ее, кривясь и морщась, схватил одну из валяющихся целлофановых упаковок питьевой соды в таблетках, спешно стал выдавливать их на ладонь, закидывать горстями в рот и смалывать с громким звериным хрустом, жадно запивая водой из хрустального графина.
      Следствием такого лечения изжоги стала отрыжка, больше похожая на рычание.
      Телефон продолжал пищать и, рыча, Владимир Иванович стал снимать трубки всех шести своих телефонных аппаратов.
      - Я! Р-р-р...
      - Я! Р-р...
      - Я! Р-р-р...
      - Я! Р-р...
      - Я! Р-р-р...
      - Не я!
      Писк продолжался. После этого Печенкин снова задумался и стал размышлять: какой же это телефон звонит, если все они молчат? В раздумье он сунул руку в карман пиджака, чтобы найти сигарету, закурить и подумать об этом хорошенько, но вместо сигаретной пачки вытащил оттуда свой секретный мобильник. Он-то, гад, и пищал.
      - Нилыч? - удивился Владимир Иванович, слыша голос седого, и направился к входной двери, чтобы зажечь верхний свет.
      - Работаю, что я еще могу делать. Странный вопрос. - Печенкин сделал вид, что обиделся, нажал на клавишу выключателя.
      - Приехать? Да ты сам приезжай... Хотя нет, лучше я приеду, а то у меня тут... накурено после совещания... - Владимир Иванович дивился на свой разгромленный кабинет.
      - А у тебя выпить есть?
      Ноги были босые, и он с удовольствием пошевелил пальцами.
      - Что ж, я и выпить уже не могу после трудового дня? Так что, если у тебя выпить нет, я не поеду, ты уж не обижайся...
      То что носков не было видно, это еще куда ни шло, но ботинок тоже не было.
      - Не, водку я не хочу, коньячок благороднее. Есть? А ты где сейчас?.. Где-где?.. А что это ты там делаешь?
      Ботинок лежал на столе.
      - Работаешь? Как работаешь? Ах ты черт! - Печенкин хлопнул себя по лбу и засмеялся. - Я и забыл, что уволил тебя... Ну, ладно, еду, ты там пока разливай... Слышь, а какое сегодня число? - крикнул он, но поздно - Нилыч уже положил трубку.
      Держа в руке единственный свой ботинок, Владимир Иванович поискал второй, но быстро поняв, что это бесполезно, отшвырнул его и вышел из кабинета босиком.
      Приемная была пуста, на низком кожаном диване лежал скомканный плед, а сверху валялся женский лифчик. Владимир Иванович озорно и самодовольно усмехнулся, сделав это, впрочем, на всякий случай, потому что ничего такого что-то не припоминалось. Рядом на полу валялся второй ботинок, и Печенкин мстительно пнул его ногой...
      2
      Длинные коридоры офиса были темны и мертвы.
      - Эй, есть тут кто? - крикнул Владимир Иванович, не особенно веря, что кто-то отзовется. Никто и не отозвался.
      - Где народ? - спросил Печенкин уже себя и сам же в ответ пожал плечами.
      Лифты не работали. Предстояло спускаться пешком двадцать этажей.
      - Ладно, спускаться - не подниматься! - оптимистично высказался Владимир Иванович, торопливо вышел на гулкую темную лестницу и начал свой спуск. За сплошным стеклом стены светились внизу уличные фонари, и это успокаивало и радовало.
      - Аба-ра-я! - громко и торжественно запел Печенкин.
      Но там внизу совершенно не было людей. Это раздражало и даже пугало. Вообще-то, люди Печенкину были не нужны, но, одновременно, именно сейчас их очень не хватало.
      - Аба-ра-я, - дрогнувшим голосом повторил он и увеличил скорость. Какие-то мелкие острые камешки попадали то и дело под голые ступни, и это тоже было неприятно. Чтобы скорее от всего этого избавиться, надо было бежать быстрее, и Печенкин побежал быстрее.
      - Аба! Рая! Аба! Рая! Аба! Рая! - приговаривал он при этом. Первый этаж представлялся спасением, потому что там находилась охрана офиса, там можно было дать распоряжения, обуться, спросить, какое сегодня число.
      - Аба! Аба, аба! Рая, рая, рая!
      Печенкина буквально вынесло по инерции в просторное фойе первого этажа. Тут тоже было тихо и мертво, но живо журчал декоративный фонтанчик. Владимир Иванович подбежал к нему, жадно напился, умылся и, вы-прямившись, крикнул:
      - Вы что, хотите, чтобы я вас всех уволил к черту?
      Никто, однако, не отозвался на эту угрозу. Скрипнула вдруг входная стеклянная дверь, и Печенкин обрадовано туда посмотрел. Дверь была открыта и покачивалась от сквозняка. Владимир Иванович зябко поежился. Электронные часы над дверью показывали какое-то странное, непостижимое время: 99.99. Это пугало, это не могло не испугать, и Печенкин рванул на улицу.
      Уже сбегая вниз по мраморным ступеням, он стал оглядываться и задирать голову.
      Наверху, на крыше небоскреба ничего не было, не было того, что должно быть, и это уже не пугало, а убивало. Остановившись внизу на асфальте, Печенкин стал смотреть вверх, пока там, под черным беззвездным небом, не загорелась алая буква П, потом Е, потом Ч...
      Владимир Иванович облегченно вздохнул. Последняя буква не загорелась, получилось ПЕЧЕНКИ, но это уже не имело значения. С хрустом расправив плечи и по-хозяйски оглядывая широкую пустую улицу, он направился к своему "мерседесу". Асфальт приятно холодил ступни. Неприятности, однако, продолжались - рулек был отломан, вместо него торчал противный корявый штырек, и это мгновенно испортило поднявшееся было настроение. Владимир Иванович торопливо отвернулся, чтобы не видеть царапающую душу картину, и пошел прочь.
      Уличное одиночество длилось недолго - из-за спины вывернулась старая японская иномарка с правым рулем, громыхающая железом и бьющая стереомузыкой. Машина сбавила скорость и поехала рядом. Из открытого окна задорно поглядывали две круглые с короткими стрижками морды.
      Желанная еще недавно встреча с людьми сейчас почему-то не радовала.
      - Мужик, ты где боты потерял? - весело крикнула одна морда.
      Печенкин не ответил на вопрос, он даже как бы и не слышал, продолжая идти своей дорогой и глядя только вперед.
      - А, мужик? - немного обиженно прокричала морда вторая. Впрочем, обида была напускной - морда улыбалась.
      - Садись, подвезем! - предложили морды хором.
      Делать дальше вид, что не слышишь, было неудобно, и, повернув в их сторону голову, Владимир Иванович объяснил:
      - У меня денег нет.
      Морды страшно обрадовались тем, что ночной пешеход заговорил с ними, и закричали, перебивая друг друга.
      - Да нам денег не надо!
      - Мы так подвезем!
      - Бесплатно!
      Печенкин заколебался, он то ускорял шаг, то замедлял и наконец остановился. Колымага тоже остановилась. Морды смотрели на Печенкина так, будто всю жизнь мечтали бесплатно прокатить его по ночному Придонску.
      - А какое сегодня число? - решительно спросил Печенкин.
      Морды задумались, уставившись друг на дружку. Похоже, вопрос застал их врасплох. Печенкин щурился, дожидаясь ответа, от которого зависело, поедет он с ними или нет. Те разом вдруг заржали. Печенкин криво усмехнулся и пошел как ни в чем не бывало дальше. "Японка" осталась стоять, и до слуха Владимира Ивановича еще долго доносились прерываемые тишиной взрывы хохота.
      3
      В просторный сумеречный кабинет Печенкин вошел весело, по-хозяйски. Первым встретился седой, и Владимир Иванович крепко обнял его и пьяно, слюняво облобызал, хотя тот явно не выказывал желания целоваться. Кажется, седой хотел быть с Печенкиным строгим, жест-ким, но сила обаяния прежнего хозяина и крепость его рук взяли вверх, и он только растерянно улыбался.
      Вторым был начальник Придонского УФСБ - мелкий, с мелкими же чертами лица, серый, никакой. Он хмурился и протягивал для пожатия вялую ладонь. Печенкин громко хлопнул по ней своей ладонью и упал в низкое, по моде шестидесятых годов, кресло. Устало шевеля пальцами ног, он озабоченно объяснил ситуацию Нилычу:
      - Рулек опять у "мерса" отломали, гады...
      Седой судорожно кивнул.
      На стене, над столом начальника висел написанный маслом, большой, в рост, портрет Дзержинского. Приятельски ему подмигнув, Владимир Иванович поделился:
      - Мой тесть его вешал. - И тут же поинтересовался: - Ну, что, мужики, выпивать-то будем? Где коньячок?
      - А тебе какой? Французский? Или армянский? - неожиданно прозвучал из-за спины сильный, хорошо поставленный голос.
      - Армянский, конечно, французский не уважаю, - ответил Владимир Иванович, выворачиваясь в кресле, чтобы увидеть, кто говорит. В дальнем темном углу за низким столиком сидел, подавшись вперед, пожилой мужчина с породистым лицом и мешками под глазами. Смотрел он недобро.
      - Будет тебе армянский, - пообещал незнакомец, и в этом обещании слышалась угроза.
      Мелкий мелко засмеялся, седой нерешительно поддержал.
      Печенкин переводил удивленный взгляд с одного на другого и не удержался, засмеялся тоже - как всегда смеялся - открыто, громко, раскатисто. Он долго не мог остановиться, и обитатели сумрачного кабинета уже не рады были, что развеселили званого гостя.
      - Это генерал... - представил неизвестного мелкий. - Специально сегодня из Москвы прилетел...
      Владимир Иванович не расслышал фамилию генерала, но его сейчас интересовало другое, и он спросил:
      - Какого числа прилетел?
      - Сегодня, - сухо ответил генерал.
      Печенкин вздохнул, резко поднялся, стуча голыми пятками по паркету, подошел к генералу и браво представился:
      - Печенкин.
      - Печкин, - ответил генерал.
      - Где-то я уже слышал эту фамилию? - задумчиво проговорил Печенкин и обратился через плечо к седому: - Нилыч...
      - Не Нилыч, а Василий Нилович! - истерично за-кричал вдруг седой. Василий Нилович!
      Печенкин не обиделся, но расстроился.
      - Да ты чего, Нилыч? - спросил он. - Сам позвонил: "Приходи, выпьем коньячку", человек вот специально прилетел... сегодня... А сам кричишь...
      - Вы, говорят, кино любите смотреть? - вмешался в перебранку генерал.
      Владимир Иванович задумчиво склонил голову и ответил:
      - Смотря какое...
      - Ну, это тебе понравится, - усмешливо проговорил генерал и нажал на пульт управления стоящей рядом видеодвойки.
      Изображение было черно-белым, мутным, чтобы лучше видеть, Печенкин подошел ближе. Там был хрустальный храм, а рядом с ним, у закрытых ворот, стояли трое, они разговаривали, кажется, спорили, размахивали руками.
      - А звук? - спросил Владимир Иванович.
      - Звука нет, - ответил из-за спины начальник УФСБ.
      - Илюха! - обрадованно воскликнул Печенкин, узнав среди троих сына. - А рядом кто? Где-то я их видел... Кто они?
      - Подельники, - мрачно ответил генерал.
      - Черножопая и узкопленочный, - добавил мелкий и засмеялся.
      Илья бросил что-то за ворота храма и побежал, за ним поочередно побежали двое.
      - Куда это они? - поинтересовался Владимир Иванович.
      - Не куда, а откуда. Они храм заминировали, - объяснил генерал.
      - Какой храм?
      - Тот самый... - ответил генерал.
      - Хрустальный, - подсказал седой.
      - Хрустальный, - повторил генерал.
      - Зачем? - вяло поинтересовался Печенкин.
      Генерал пожал плечами.
      - Следствие выяснит.
      Экран погас.
      - Конец фильма, - прокомментировал седой.
      Печенкин вздохнул, улыбнулся, поежился, потер ладони и обратился ко всем троим:
      - Ну что, выпивать-то будем? А то у меня ноги замерзли...
      - А ты какой размер обуви носишь? - неожиданно поинтересовался генерал.
      - Сорок третий, а что?
      Генерал положил на стол папку, а сверху свою руку и, глядя в глаза Печенкина, внимательно и серьезно объяснил:
      - Здесь все необходимые документы: полетный сертификат и все такое прочее. В срочном порядке вы должны улететь со своим сыном... - Генерал помолчал и прибавил: - К грёбаной матери...
      - Это вы серьезно или шутите? - искренне недоумевая, спросил Печенкин.
      - Да куда уж шутить, завтра от этой шутки вся Россия содрогнется, ответил генерал недовольно.
      - Повтори, что сказал! - выкрикнул вдруг Владимир Иванович, ухватив генерала за лацканы пиджака и вытягивая к себе. Столик упал, документы рассыпались, телевизор свалился и разделился на пластмассовую коробку и всю остальную электронную требуху. Генерал уперся руками в плечи Печенкина, пытаясь оторваться, но это ему не удавалось.
      - Повтори! - яростно потребовал Владимир Иванович.
      - Завтра... вся... Россия... - прохрипел генерал, почувствовав, видимо, что иначе Печенкин его не отпустит, но Владимир Иванович не отпускал и снова требовал:
      - Повтори...
      Налицо было непонимание: Печенкин требовал повторить другое, про мать, а генерал думал, что про Россию. Это не понимали и седой с мелким, они вцепились в локти Печенкина, пытаясь разорвать его мертвую хватку, каждый говоря о своем.
      - Не Нилыч, а Василий Нилович, - напоминал седой, а мелкий жаловался:
      - Телевизор раскокали, гляньте вон...
      Но Печенкин не желал нечего слышать, кроме одного.
      - Повтори! - требовал он снова и снова.
      - Завтра... вся... Россия... - послушно хрипел генерал.
      Печенкин мог его задушить.
      - Повтори...
      - Завтра... - Генералу не хватало воздуха, и тогда мелкий пришел ему на помощь.
      - Завтра вся Россия содрогнется!
      - Завтра вся Россия содрогнется! - подключился и седой.
      - Повтори...
      Они топтались вчетвером по важным, видимо, бумагам и потрескивающим деталям телевизора, словно исполняли какой-то странный и страшный мужской танец, повторяя и повторяя:
      - Завтра вся Россия содрогнется...
      - Завтра вся Россия содрогнется...
      - Завтра вся Россия содрогнется...
      - Завтра вся Россия содрогнется, - повторил и Печенкин и отпустил вдруг генерала. Тот повертел шеей, откашлялся, поправил пиджак и резко, профессионально ударил Владимира Ивановича в середину лица. На подбородок и грудь Печенкина хлынула черная густая кровь. Он наклонился и подставил под нее сложенные лодочкой ладони.
      Генерал еще раз поправил пиджак и обратился к седому:
      - У тебя какой размер ноги?
      - Сорок первый, - с готовностью ответил седой.
      - А у тебя?
      - Тридцать девятый, - мелкий почему-то испугался.
      Генерал махнул рукой, сел на пол и стал расшнуровывать свои ботинки.
      XXXII. А я новую песню сочинила
      1
      Все те дни, когда Печенкин-отец безвылазно пропадал на своей работе, Печенкин-сын безвылазно пропадал на своем чердаке. Илье приносили туда еду вкусную, полезную, разнообразную, но он отказывался, ограничиваясь дедушкиными сухарями и пепси-колой. После попытки самоубийства в молодом человеке проснулась яростная и веселая жажда жизни: он почти не спал, и то читал вслух Ленина, то разучивал по дедушкиному песеннику и громко распевал революционные песни, то что-то писал и, смеясь, рвал написанное. Вообще, он много смеялся, даже когда читал Ленина. Особенно Илью почему-то веселили слова вождя из работы "Социализм и религия": "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом". Это место Илья перечитывал много раз и всегда заливисто хохотал.
      В один из вечеров, когда стемнело, он надел красную швейцарскую курточку, узкие брючки и клоунские ботинки, чтобы не привлекать внимание охраны, перелез через забор, поймал попутку и поехал в Придонск. В кабине маленького грузовичка, глядя на ритмично возникающие и исчезающие придорожные столбы, Илья стал напевать - сначала про себя, а потом, чтобы не удивлять водителя, в четверть голоса - ту самую мелодию, которую исполнял однажды в их доме оркестр под управлением знаменитого дирижера: