Залотуха Валерий
      ПОСЛЕДНИЙ КОММУНИСТ
      I. Вот мы какие!
      1
      Самолет свалился на голову - беззвучно выпал из низких немых облаков, растопырив, как кошка лапы, колеса шасси. Грузно ударившись о мокрый бетон, он взревел, жалуясь и страдая, но скоро замолк, помертвев, став просто железом.
      Незамедлительно к его толстому боку прилепились два трапа, и по заднему стали спускаться немолодые, но стройные, хорошо одетые, с мягким загаром на лицах, улыбающиеся господа, которых дожидался внизу длинный аэропортовский автобус; передний трап оставался пустым. Тому, кто должен был выйти из открытой двери первого салона, предназначался стоящий прямо у трапа розовый "роллс-ройс", изящный и церемонный.
      Но почему-то из первого салона никто не выходил...
      За "роллс-ройсом" стоял огромный, черный, с тонированными стеклами, несколько зловещий "шевроле-субурбан". Рядом прохаживались и недружелюбно поглядывали по сторонам широкоплечие парни со стрижеными затылками и устрашающе мощными шеями, все в черных двубортных костюмах. Поставив ногу на подножку "субурбана", что-то кричал в трубку мобильного их начальник, пожилой, седой, пунцоволицый. Он кричал и от крика еще больше пунцовел лицом.
      А из первого салона так никто и не выходил...
      Седой кричал, парни нервничали, напряжение росло. Только господа из второго салона ничего не чувствовали, а, продолжая улыбаться, смотрели на пустой трап, на парней, на "роллс-ройс". Иностранцы, они улыбались даже тогда, когда седой вдруг громко и хлестко выматерился...
      И одновременно в темном овальном проеме появился тот, кого все ждали. Это был мальчик... И это ему предназначался розовый "роллс-ройс", и это его собирались охранять бравые секьюрити, и это к нему бежал седой с огромным букетом цветов в руках...
      Выходил он как-то странно, боком, словно не желая этого делать, его буквально выдавливал сзади здоровенный охранник с коротким ежиком рыжих волос, в маленьких черных очках.
      Невысокий, хрупкий, он был очень красив, этот мальчик, или, точнее, юноша, похожий на мальчика. Его можно было бы даже назвать смазливым, если бы не глаза, не по годам серьезные и усталые. Он был одет в нелепую красную курточку с вышитыми золотом на нагрудном кармане тремя горными вершинами, в узкие короткие брюки и в большие, похожие на клоунские, ботинки.
      Загадочный юноша задержался на верхней площадке трапа, вдохнул сырой, пахнущий жженым керосином воздух, криво улыбнулся и легко и беззвучно, словно полетел, побежал вниз.
      2
      За открывшимися воротами аэропорта их дожидался гаишный "форд". Включив проблесковые маячки и взвыв сиреной, он повел "роллс-ройс" за собой. "Субурбан" шел последним. Сидящие в нем парни молчали, сжимая в руках черные автоматические винтовки.
      Седой расположился в "роллс-ройсе" рядом с водителем в форменном черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком. Расстегнув плащ и вытирая носовым платком лицо и шею, седой шутил и сам же смеялся. Водитель, однако, оставался невозмутимым, ни на мгновение не отвлекаясь от дороги.
      Молодой человек сидел в углу, маленький и неприметный. Из-за глухой прозрачной перегородки он не слышал шуток седого, да они его, похоже, и не интересовали. В глазах молодого человека были усталость и безразличие.
      Они не стали въезжать в Москву, но внимательно и молча смотрели на нее, пока Москва была видна: парни с винтовками, седой, даже водитель "роллс-ройса" коротко глянул назад.
      Москва была огромная, зловещая, живая.
      А молодой человек смежил веки, и Москва его не интересовала.
      На Симферопольском шоссе гаишный "форд" сменила гаишная же "Волга", и они взяли направление на юг.
      Время от времени молодой человек открывал глаза и равнодушно, бесстрастно смотрел в окно, за которым появлялись и исчезали в сереющем воздухе приметы убогой российской жизни: бесцветные поселки с черным дымом из трубы котельной, безлюдные, словно вымершие, деревни, бабы, торгующие по обочине чайниками, полотенцами и рыбой.
      В одном месте их маленькая колонна сбавила скорость почти до нуля: на дороге горел, чадя, перевернутый автомобиль, сгрудились машины и озабоченные люди. Седой постучал в окно перегородки, стал показывать пальцем на происходящее и что-то кричать, радуясь аварии, как ребенок. Молодой человек лишь мельком взглянул туда, а потом внимательно посмотрел на седого и усмехнулся краешками губ.
      Ведомые меняющимися гаишными автомобилями, они мчались на юг всю ночь. Печальные среднерусские пейзажи сменились пустынными далями. Седой спал, уронив голову на грудь; молодой человек, напротив, оживился, пристально вглядываясь сквозь стекло в плоское безлюдное пространство...
      3
      На рассвете "роллс-ройс" и "субурбан" въехали в распахнутые ворота просторного новорусского имения. Напротив огромного и довольно безвкусного, с колоннами по фасаду особняка в окружении многочисленной прислуги замерли его хозяева: муж и жена Печенкины - Владимир Иванович и Галина Васильевна.
      Он, большой, сильный, в ярком спортивном костюме, стоял босиком на росной холодной траве.
      Она была одета элегантно и со вкусом в костюм не-определимого цвета и выглядела так, будто сейчас здесь не рассветное утро, а званый вечер, светский прием.
      В его глазах были радость и веселье, в ее - грусть и даже, немного, печаль.
      - Мама, - прошептал мальчик, выскочил из остановившейся машины и стремительно побежал к женщине. Они обнялись.
      - Мальчик... Илюшенька... Малыш... - шептала Галина Васильевна, и из ее красивых с длинными ресницами глаз выкатились две прозрачные слезы.
      - Ну, что ты, мать, сырость тут развела, - добродушно пробасил Владимир Иванович, взял сына за плечи, притянул к себе и взглянул в глаза. Мальчик смотрел в ответ прямо и внимательно. И вдруг отец подхватил его под мышки, как малое дитя, подбросил высоко в воздух и закричал:
      - А вот мы какие! Смотрите! Завидуйте! Мы - Печенкины!
      И тряс, тряс мальчика, словно большую тряпичную куклу.
      - Володя! - взволнованно воскликнула Галина Васильевна. - Пусти, ты его покалечишь!
      - Не покалечу! - засмеялся Владимир Иванович. - Он сам еще меня покалечит! - Но послушался, поставил сына на землю.
      Взлохмаченный, красный, растрепанный, молодой человек был растерян и удивлен. А тем временем его обступила со всех сторон многочисленная прислуга; наклонив головы и вытянув шеи, улыбаясь любовно и подобострастно, садовники и кухарки, официанты и парикмахеры, массажисты и экстрасенсы громко, наперебой приветствовали долгожданного молодого хозяина:
      - Здравствуйте, Илья Владимирович!
      - С приездом, Илья Владимирович!
      - Устали небось с дороги, Илья Владимирович!
      - В гостях хорошо, а дома лучше!
      - Илья Владимирович...
      Юноша вертел головой, улыбался, кивал, вежливо отвечая на каждое приветствие, но его растерянные глаза искали при этом лазейку в плотном кольце обступивших его людей. Что-то взорвалось, гулко хлопнуло в утреннем сыром воздухе, и мальчик вдруг так испугался, что даже подпрыгнул на месте. Отец захохотал, тыча в него пальцем, окружающие тоже засмеялись, и только мать, которая сама испуганно вздрогнула, прижала ребенка к себе. Он улыбался, как улыбаются дети, когда вот-вот заплачут.
      Тем временем все вокруг закричали "ура", и громче всех кричал хозяин дома. Взрыв, который так напугал мальчика, был первым залпом фейерверка, специально устроенного в честь его приезда. Вылетая из травы, хвостатые ракеты стремительно взмывали в белое небо и с резким треском разлетались там огненными брызгами. Фейерверк увлек всех, кроме мальчика. Он нахмурился и громко и сердито произнес вдруг короткое непонятное слово:
      - Нок!
      Никто не услышал, даже обнимавшая его мать, она тоже смотрела на небо и, как все, была увлечена фейерверком.
      Молодого человека звали Илья, Илья Владимирович Печенкин. Он вернулся на родину после шести безвыездных лет жизни в Швейцарии, где учился в элитнейшем колледже "Труа сомэ", что в переводе означает "Три вершины".
      II. Любил под кровать прятаться
      Сославшись на дорожную усталость, Илья сразу лег спать, родители же не ложились. Они сидели в полутемной спальне, с трудом помещаясь вдвоем на узком низком диванчике, и с умилением и гордостью смотрели на спящее свое чадо. Видимо от избытка чувств отец положил вдруг ладонь на колено матери и стал медленно поднимать юбку, но Галина Васильевна решительно остановила это неуместное и несвоевременное действие, крепко ухватив мужа за запястье. Впрочем, она нисколько не обиделась, а даже прижалась к его сильному жилистому плечу.
      - Он такой остроумный, - зашептала Галина Васильевна. - Я спросила: "Что ты любишь больше всего?" Знаешь, что он ответил? "Ленина и пепси-колу..." Она улыбалась и смотрела на мужа, ожидая его реакции.
      - Новое поколение... - прокомментировал Печенкин и пожал плечами.
      Как большинство мужчин, Печенкин не умел разговаривать шепотом, получалось громче, чем если бы он говорил в полный голос. Галина Васильевна сделала круглые глаза, Владимир Иванович виновато втянул голову в плечи.
      - Я только одного боюсь, - взволнованно зашептала мать. - Он совсем не говорит о девушках.
      - Ну и что? - удивился Печенкин. - Какие его годы? Я только после армии гулять начал.
      - Тогда было другое время. А сейчас... Ты помнишь, что мы видели с тобой в Сан-Франциско? Этот ужасный парад...
      Владимир Иванович повернулся к жене, посмотрел на нее и с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.
      - Да ты чего, Галь? Мой сын...? Печенкин?
      Галина Васильевна смущенно улыбнулась и зашептала:
      - Нет, все-таки хорошо, что мы живем в Придон-ске и до нас эта зараза еще не дошла...
      Илья зашевелился, поворачиваясь лицом к стене, и родители замолкли, вглядываясь и вслушиваясь.
      Сын спал, как спят малые дети, придавив щекой сложенные ладони, но дышал, как взрослый, ровно и глубоко.
      Родители переглянулись.
      - А я его спрашиваю: "Ты выучил?.." - начал рассказывать Печенкин, но жена перебила:
      - Что выучил?
      - Латынь... Латынь выучил?
      - Выучил, все выучил, - успокоила мужа Галина Васильевна. - Два стихотворения в день...
      - Что два стихотворения в день? - не понял он.
      - Когда Илюша был маленький, я заставляла его выучивать два стихотворения в день. Помнишь? Одно утром, другое вечером. Еще при поступлении в "Труа сомэ" они мне сказали: "У вашего мальчика феноменальная память". Знаешь, что я им ответила?
      Печенкин остановил на жене вопрошающий взгляд.
      Галина Васильевна улыбнулась, глянула гордо и победно и повторила то, что сказала шесть лет назад, с удовольствием процитировав себя:
      - "Я знаю".
      Печенкин кивнул. Возникла пауза. Ребенок дышал ровно и глубоко.
      - А помнишь, как он взял моду нас пугать? - зашептала Галина Васильевна, предлагая вспоминать еще. - Годика четыре ему было... Идешь, а он из-за угла "гав!". Я так пугалась. Помнишь?
      Владимир Иванович напряг память и честно признался:
      - Чего-то забыл...
      - Ну вот, - расстроилась Галина Васильевна. - Ты же его и отучил. Сам на него из-за угла гавкнул. А он так испугался! Реву было... Зато больше уже никогда не пугал. Помнишь?
      - Кажется, помню, - смущенно соврал Печенкин. - Я зато помню, как я за ремень взялся: он мою электробритву раскурочил, я за ремень, а его нету! Как сквозь землю провалился... Ищу-ищу. Нету! А он, оказывается, под кровать спрятался, засранец! Любил под кровать прятаться... Вот засранец...
      Галина Васильевна поморщилась и попросила:
      - Володя!
      Печенкин мотнул головой, улыбаясь, - еще раз переживая то забавное происшествие, и взглянул на часы.
      - Все, пора вставать, - решительно проговорил он. - День очень насыщенный. - Подумал и повторил свою мысль: - Насыщенный день.
      Галина Васильевна взяла ладонь мужа в свои ладони.
      - Ну еще минуточку, Володя! Вспомни, что значила в детстве лишняя минуточка сна...
      Владимир Иванович подумал, вздохнул, видимо вспомнив, что значила в детстве лишняя минуточка сна, и кивнул, соглашаясь.
      И они продолжали сидеть на неудобном низком диванчике, прямые и счастливые, наблюдая лишнюю минуточку сна своего единственного дитяти.
      Наверное, Владимир Иванович и Галина Васильевна очень удивились бы, если бы узнали вдруг, что сын их вовсе и не спит... Илья не спал. Глаза его были открыты. Что-то он там думал...
      III. Насыщенный день
      1
      День, как и обещал Владимир Иванович, оказался насыщенным и напоминал сказочное путешествие Кота в сапогах и короля, с той лишь разницей, что Печенкину не приходилось обманывать сына, это были и впрямь его владения: фермы, гигантский элеватор, три завода, две фабрики, четыре банка и центральный офис компании "Печенкин", расположенный в самом высоком в Придонске здании - двадцатиэтажном небоскребе. Но было еще одно отличие этого путешествия от того, сказочного: если король, помнится, беспрестанно восхищался виденным, то молодой Печенкин молчал и смотрел на богатства отца холодно и бесстрастно. Впрочем, Владимира Ивановича подобная реакция не обижала, он ее не замечал, сам радуясь, как мальчишка. И когда их черный бронированный "мерседес" в сопровождении "субурбана" с охраной остановился на краю придонского аэродрома, он первым выскочил из машины и, как фокусник из художественной самодеятельности, громко и весело крикнул:
      - Оп-ля!
      Среди ржавеющих "кукурузников" и вертолетов без лопастей особенно выделялся белоснежный красавец "фалькон" - личный самолет Печенкина. Под стать самолету был и летчик: в белой, очень элегантной не нашей форме, белокурый, голубоглазый, здорово смахивающий на аса германских "люфтваффе" времен Второй мировой.
      Владимир Иванович обнял сына за плечо и крепко прижал к себе.
      - Полетим, Илюха! Сядем и полетим! Куда душа попросится... Я его неделю назад буквально купил. Хотел за тобой в Швейцарию послать, но Москва не разрешила.
      - Необходим полетный сертификат и предварительно оформленное разрешение на полет, - объяснил стоящий рядом секретарь-референт Печенкина по фамилии Прибыловский, тридцатилетний, примерно, господин безупречной внешности и безукоризненных манер. Речь его была ясной и четкой, взгляд твердым.
      Печенкин отмахнулся, помрачнев:
      - Знаю я их сертификат, мироеды московские! Копают все под меня! - Он вновь улыбнулся и обратился к сыну: - А летчика я выписал прямо из Германии. Летчик должен быть немецкий. А знаешь почему? Они детям рулить не дают! Печенкин захохотал и хлопнул летчика по плечу. - Ну что, Фриц, полетим Москву бомбить?
      - Ja, ja, - отвечал, улыбаясь, немец.
      - Я, я, - удовлетворенно повторил Владимир Иванович и задумчиво посмотрел на сына, который оставался равнодушным и к этой восхитительной и дорогой игрушке.
      2
      Последним в деловой части программы насыщенного дня был док ПСЗ Придонского судостроительного завода, который с недавних пор стали называть Печенкинским судостроительным.
      Ветер поднимал волну, полоскал трехцветные флаги, рвал и разносил над сотнями скучившихся внизу людей речь Печенкина, лишая ее смысла, но оставляя то, что в подобной ситуации может быть важнее смысла - интонацию.
      Интонация была торжественной.
      - Я-а-а-я-я!
      - Я-а-а-я-я!
      - Я-а-а-я-я-я-я!
      Илья стоял неподалеку от отца в плотной толпе приглашенных на специально для этого мероприятия построенной деревянной трибуне. Была она довольно хлипкой, поскрипывала и даже как будто покачивалась. Никто этого, впрочем, не замечал. Все улыбались, глядя то вниз, то вдаль, и только Илья напряженно прислушивался к еле заметным колебаниям трибуны. Кажется, он боялся...
      Картинно подержав в руке привязанную за горлышко бутылку шампанского, Владимир Иванович отпустил ее, и, описав полукруг, бутылка расплылась пенным пятном на борту новенького танкера типа "река-море". Танкер назывался "Придонский-1". Он медленно сполз в воду, все закричали "ура", а стоящие внизу стали подбрасывать в воздух монтажные каски.
      - А теперь нравится?! - закричал Печенкин, обращаясь к сыну, принимая испуг в его глазах за восторг.
      Военный оркестр заиграл российский гимн.
      Владимир Иванович послушал немного, вздохнул и озабоченно поделился:
      - Гимн у нас, конечно... Слов нет, да и мелодия не очень...
      Но тут же широко улыбнулся, давая понять, что дело это поправимое, все в наших руках, подмигнул и предложил:
      - Ну, а теперь поехали уху хлебать! Царская! С дымком...
      IV. Насыщенный день (продолжение)
      1
      Великолепный белый катер с высокой кормой и горделиво вздернутым носом, на котором было написано "Надежда", разрезал надвое фарватер Дона. На носу стояло счастливое семейство Печенкиных. Владимир Иванович выдвинулся вперед, смело подставляя грудь прохладному напористому ветру. Галина Васильевна пряталась за спиной мужа, крепко прижимая к себе сына, заботливо обернув его своей теплой кофтой.
      Печенкин повернул голову, обращаясь к жене:
      - Я тут историю слышал... Не понял только, анекдот это или правда? Мужику одному врач сказал, что у него гастрит, а тот пришел домой и повесился...
      - Конечно, анекдот. Кто же вешается от гастрита? - объяснила Галина Васильевна и улыбнулась. - Наш папа, Илюш, как был мальчишкой, так им и остался. Знаешь, что он подарил мне на двадцатилетие нашей супружеской жизни? Кинотеатр! Причем точно такой же, в каком мы однажды познакомились. Он там сидел, лузгал семечки и сплевывал на пол...
      Печенкин глянул озорно на Илью:
      - А она сделала мне замечание!
      - С этого все началось. - Галина Васильевна крепче прижала к себе сына. А теперь, Илюш, каждую ночь после работы он смотрит там один и тот же фильм...
      - Ну, допустим, не каждую, - не согласился, защищаясь, Печенкин.
      - Каждую, каждую... - настаивала Галина Васильевна.
      - А если я так отдыхаю! - перешел в наступление Владимир Иванович. Расслабляюсь! - Он повернулся, сделал в сторону сына шутливый выпад, как если бы в его руке был нож, и крикнул: - Если ты обманешь Джагу, ты получишь это!
      Галина Васильевна отступила на шаг, увлекая за собой сына. Печенкин захохотал, катер взвыл сиреной, подходя к причалу Тихой заводи, которая тоже была территорией печенкинского имения. Дом, куда утром приехал Илья, стоял наверху на крутояре и смотрелся издали гораздо лучше, чем вблизи.
      На широком песчаном, переходящем в луг берегу было людно. Посредине возвышался яркий шатер, рядом стояли покрытые белыми скатертями столы. Чуть в отдалении горел костер, над костром висел большой закопченный котел. Суетились, сновали многочисленные официанты в белых сорочках с черными бабочками.
      - Уха готова? - Первое, что, ступив на берег, спросил Печенкин мгновенно окруживших его людей.
      - Готова, Владимир Иванович, остался дымок! - доложил, улыбаясь, дородный розовощекий повар в белоснежном кителе и в таком же белоснежном башнеподобном колпаке.
      Печенкин развел руками и воскликнул:
      - А вот это мое!
      Происходящее напоминало известную картину про Петра I. Окружение с трудом поспевало за стремительным лидером, на каждый шаг Печенкина приходилось три-четыре шажка всех остальных. Его приветствовали на бегу, с ним подобострастно шутили и обращались к нему с просьбами, хотя Владимир Иванович никого не слушал.
      - Отдыхаем культурно! Весело, но без мордобоя! - шутил Печенкин под общий чрезмерный смех и раздевался на ходу: шелковый черный пиджак, яркий от Версаче галстук, полотняную белую сорочку - все это подхватывали на лету случайные люди слева и справа и только большой пистолет в мягкой кожаной кобуре мгновенно очутился в нужных руках седого.
      У Печенкина была крепкая, в жесткой рыжеватой шерсти грудь и чуть располневший живот.
      - Патрик Лесаж, Владимир Иванович, журнал "Экс-пресс". Вы обещали интервью. Сегодня последний день, завтра он улетает, - напоминал, убеждая, спешащий рядом Прибыловский.
      Печенкин глянул вбок и вниз и обнаружил там ино-странца, в джинсах и свитере, мелкого, с грязными волосами, прыщеватым лицом и нездешними глазами. Чужак посмотрел вызывающе и требовательно и что-то залопотал. Владимир Иванович поморщился и обратился к референту:
      - Какая это страна?
      - Франция, - доложил Прибыловский.
      Печенкин усмехнулся:
      - Как говаривал мой друг Желудь, Франция - по-следняя великая нация, которая думает, что она послед-няя великая нация. - Он засмеялся, и все, кто были вокруг, тоже засмеялись, хотя многие и не расслышали остроту.
      Прибыловский сдержанно улыбался. Француз смотрел снизу нахально и зло.
      - Он мой друг, Владимир Иванович, - сказал Прибыловский.
      Печенкин пожал плечами, сдаваясь.
      - Ну, если друг... Мужская дружба для меня святое. Вообще-то я интервью не даю, зарекся. Переврут все, ходишь потом как оплеванный. Ваши еще любят про уборные писать, уборные у нас грязные... Дались им эти уборные... Всем отказываю! Японцам только не отказываю. Эти так напишут, что никто не прочитает. - Владимир Иванович снова засмеялся, и снова засмеялись следом все вокруг.
      Прибыловский сказал что-то французу по-французски и вновь обратился к Печенкину:
      - Господин Лесаж готовит большую статью о философии нового русского бизнеса, точнее даже, о его идеологии...
      - Идеология? - перебил Печенкин, еще больше оживляясь. - Идеология - это не ко мне. Это вон к губернатору. Он на идеологии собаку съел, двадцать лет просидел на идеологии.
      Владимир Иванович говорил, глядя на приближающегося мокрого усатого мужика в красных растянутых плавках, который прижимал к груди, держа за жабры, здоровенного бьющего хвостом сазана.
      - Вернулась рыба в Дон, Иваныч! - сипло кричал на ходу губернатор. - На простой шестиметровый бредень взяли! - Подбежав, он бросил добычу к ногам Печенкина.
      Владимир Иванович захохотал:
      - Да ты замерз как цуцик, Павел Петрович! Погрейся хоть маленько...
      Губернатор замотал головой:
      - Не, Иваныч, когда рыба идет, я сам не свой! - Он махнул рукой и побежал к воде, где дожидались его жалкие замерзшие подчиненные с бреднем.
      Следующую остановку Печенкин сделал у костра, рядом с которым выстроились официанты, и шеф-повар протянул ему специально приготовленный обугленный дымящийся кол, держа его за обернутый белоснежной салфеткой конец. Сделавшись вдруг очень серьезным и сосредоточенным, в мгновенно наступившей тишине Владимир Иванович поднял дымящийся кол над головой и медленно, торжественно и строго перпендикулярно погрузил его в котел с ухой.
      - Вот теперь с дымком! - победно воскликнул он, и все вокруг закричали, причем не только "ура", но и, так как здесь было довольно много молодежи, новомодное, на американский манер "вау".
      Торжественная часть на этом, однако, не закончилась. Печенкин подошел к микрофону и, подозвав взглядом стоящих неподалеку жену и сына, заговорил:
      - Когда шесть лет назад мы с моей женой отправили нашего сына в Швейцарию, в знаменитый колледж "Три сома"...
      - "Труа сомэ", - с улыбкой на устах поправила мужа Галина Васильевна, но он весело и смущенно отмахнулся.
      - Это я никогда не запомню... "Три сома"!
      Вокруг засмеялись, глядя то на мужа, то на жену.
      - Ну вот, сбила! - укорил Печенкин Галину Васильевну, вспоминая, о чем же он говорил. - Да! И я сказал ему: "Ты вернешься, когда выучишь латынь! Ты будешь единственным человеком в Придонске, кто знает латынь". Это не блажь, это, если угодно, принцип. Я позвонил ему туда и спросил: "Латынь выучил?" Он сказал: "Да". Я сказал: "Возвращайся". Меня сейчас не интересует, что он знает три языка, экономику, право и все такое прочее, меня интересует латынь!
      Владимир Иванович замолчал и улыбнулся. Все были явно заинтригованы, кроме, быть может, Ильи. Тот стоял спокойный и бесстрастный, как будто не о нем шла речь.
      - Сейчас мы проведем экзамен! - выкрикнул вдруг Печенкин. - Проверим, как он ее там выучил...
      Мгновенно возникший рядом Прибыловский протянул старинный кожаный фолиант с блеклым золотым тиснением.
      - Я эту книжечку специально для сегодняшнего дня на аукционе Сотбис купил, - объяснил Печенкин. - За сколько, не скажу, все равно не поверите. Это Плиний Младший. Жил в первом веке новой эры, писал исключительно на латыни, тогда, между прочим, все на латыни писали. И вот... Я открываю страницу... Любую... Наугад... И строчку... тоже любую... Ну-ка, сынок, читай! Вот от сих и до сих!
      Печенкин куражился, но, кажется, происходило это уже не из желания повеселить публику, а от волнения за сына.
      Илья взял фолиант и, всматриваясь в выцветший старинный шрифт, стал читать, негромко, глухо, монотонно. Ветер стих, и непонятная тревога посетила вдруг Тихую заводь, легкое волнение коснулось душ, слушающих мертвый, таинственный, опасный язык... Эхом разносились над придонскими далями непостижимые слова:
      - ...Timere potes... potes... potes
      .....sed omnes timent... timent... timent
      .....dolores mortis... mortis... mortis...
      - А теперь переводи! - выкрикнул Печенкин, обрывая сына на полуслове.
      Илья послушно кивнул и стал переводить, запинаясь, коротко задумываясь, тихо и глухо:
      - "Я не боюсь тебя, лукавый царь Порсена! - воскликнул Муций Сцевола.
      - Меня ты можешь не бояться, но все боятся смерти. А пуще боятся смертных мук! - сказал Порсена и захохотал.
      - Я смерти не боюсь! - с этими словами отважный юноша опустил руку в пылающий очаг.
      - Ну что ж, посмотрим, - воскликнул царь, но первым закричал от страха. И ужаса".
      Илья замолчал и поднял на отца глаза.
      Судя по этому взгляду, он был готов к любому, самому немыслимому экзамену. Печенкин смотрел на сына с благодарным восторгом. Галина Васильевна прикладывала к уголкам глаз сложенный мышкой платочек. Гости были готовы аплодировать, громко, от души, но, глядя на застывшего, похожего на статую, Печенкина, не решались пока. Владимир Иванович пошевелился, расправил плечи, посмотрел на стоящих вокруг людей. Благодарный восторг в его глазах сменился победным бешенством.
      Резко наклонившись, он вырвал из земли здоровенный булыжник, поднял его над головой и закричал так, что на шее вздулись синие, в палец толщиной, жилы:
      - Это камень! Он мертвый, но я возьму этот камень и положу его в фундамент, а на этом фундаменте построю дом! Самый прекрасный дом! Сегодня мертвое рождает живое!!
      Печенкин бросил камень к ногам, и вот тут все, наконец, зааплодировали...
      2
      Мать и сын Печенкины не участвовали в общем празднике поедания ухи с дымком, а удалились ото всех на дощатый настил купальни под свисающие ветви ив. Галина Васильевна стояла на самом краю у воды, Илья за ее спиной полуприсел на деревянное перильце.
      - Это мое заветное место, - говорила Галина Васильевна, глядя вдаль. Сюда я прихожу в минуты радости и печали. Душа моя здесь отдыхает. - Она распахнула вдруг руки и заговорила громко и возвышенно, как актриса на сцене: - Отчего люди не летают! Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? Когда стоишь на горе, так тебя и тянет. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела!
      Галина Васильевна засмеялась вдруг, повернула голову и, ласково глядя через плечо на сына, объяснила:
      - В юности я мечтала стать актрисой, учила классические монологи, и некоторые так и остались в памяти...
      Кажется, Илье это было не очень интересно, он сделал нетерпеливое движение, чтобы что-то сказать, но перильце вдруг треснуло, ломаясь, и он чуть не упал в воду.
      - Ах! - воскликнула Галина Васильевна, подскочила к своему ребенку и прижала его к себе.
      - Русская работа, - негромко проговорил Илья, выбираясь из материнского объятия.
      - Боже, как я испугалась... - прошептала Галина Васильевна.
      - Русь-ская рапота, - повторил Илья громко, презрительно и почему-то с сильным эстонским акцентом.
      - Боже, как я испугалась! - воскликнула мать, успокоившись, и, взяв сына за плечи, направила его к берегу. - Пойдем отсюда, Илюшенька. Здесь прохладно, ты можешь простудиться.
      Мать и сын шли вдоль берега, когда к их ногам подкатился мяч. Несколько молодых людей играли неподалеку в волейбол. Отделившись от компании, за мячом бежала красивая юная девушка в купальнике, с длинными, почти до пояса, распущенными волосами. Илья поднял мяч и бросил ей, девушка поймала, улыбнулась и сделала книксен.
      - Здравствуйте, Галина Васильевна! - широко, белозубо улыбаясь, поприветствовала она маму Ильи.
      - Здравствуй, Дашенька, - тепло отозвалась Галина Васильевна. - Ты не простудишься? Ветер холодный.
      - Что вы, Галина Васильевна, тепло! - не согласилась девушка и, коротко, робко посмотрев на Илью, побежала.
      - Тепло, - грустно улыбнувшись, повторила Галина Васильевна, глядя вслед убегающей девушке, и обратилась к сыну: - Это Дашенька Канищева. Правда хорошенькая? Очень порядочная девушка. Ее папа владеет городскими прачечными, химчистками и банями. Как остроумно выразился наш папа: "Самый чистый бизнес". Правда, смешно?
      - Мама, я хочу в город, - неожиданно громко и требовательно заявил Илья, сказав, похоже, то, что помешало ему сказать сломавшееся перильце купальни.
      - В город? - удивилась Галина Васильевна. - В какой город?
      - В наш Придонск.
      Склонив голову набок, Галина Васильевна улыбнулась:
      - Как это хорошо, что ты назвал Придонск нашим... Меня просто выводит из себя, когда я слышу "эта страна", "этот народ...". Это наша страна! Это наш народ!
      3
      Француз сидел по-турецки. Безупречный Прибылов-ский - на корточках. Печенкин по-разински полулежал на большом узорчатом ковре и деревянной ложкой хлебал из глубокой глиняной миски уху. За его спиной неподвижно стоял официант с перекинутой через согнутую в локте руку салфеткой.
      - Идеология у меня одна. Работать! Пахать! Вкалывать! Вот и все... Печенкин замолчал и задумчиво улыбнулся. - Но вот что интересно... Раньше думалось: будут людям хорошо платить - будут хорошо работать. Ни фига! Тот, кто за копейки раньше вкалывал, тот и за большие деньги сегодня точно так же вкалывает. Ему в принципе все равно. А кто был лентяй, тот лентяем и останется, хоть сколько ему ни плати. Так вот: любит человек работать, он для меня существует. Не любит, я его в упор не вижу! А все остальное, как говорится, от лукавого. Национальность, вероисповедание и все такое прочее... У меня в совете директоров чеченец и два еврея...
      - Три, - неожиданно уточнил Прибыловский.
      - А кто третий? - обратился к нему Печенкин.
      - Уралов. У него объявился отец. Живет в Израиле.
      - Уралов еврей? - на мгновение удивился Печенкин, но тут же согласился: Ну, еврей так еврей. - И глянув через плечо на официанта, попросил: - Будь другом, налей еще. И сомятинки побольше положи.
      4
      Грустно и нежно смотрела Галина Васильевна издали на своего супруга. Размахивая деревянной ложкой, Печенкин философствовал там перед внимающим французом. Прибыловский с трудом успевал переводить. Одновременно Галина Васильевна разговаривала с сыном.
      - Русские женщины, Илюша, лучшие в мире. Об этом столько сказано, столько написано. У всех великих людей были русские жены. Сальвадор Дали, Пабло Пикассо... Этот список можно продолжать бесконечно...
      - Мама! - невежливо, даже грубо остановил ее Илья.
      - Что? - удивилась Галина Васильевна.
      - Я хочу в Придонск.
      - А, - улыбнулась мать, вспомнив о просьбе сына. - Мы обязательно туда съездим, и ты не узнаешь свой родной город. Все это сделал наш папа. И возьмем в эту поездку Дашеньку Канищеву. - Она на мгновение задумалась. - А знаешь, почему во всем мире так ценят русскую женщину? Потому что русская женщина жертвенна по своей природе. Она может пожертвовать всем ради того, кого она любит.
      Галина Васильевна вновь посмотрела на мужа, потому что до нее долетело громко сказанное им слово "жизнь".
      5
      - Но жизнь есть жизнь, одной работой жив не будешь! - все больше вдохновляясь, определял философию своей деятельности Владимир Иванович. - Я вот, например, уху люблю похлебать с дымком. Раньше выпивал, но уже семь лет, как не пью, работать это дело мешает... Когда меня спрашивают, в чем секрет успеха моей компании, я отвечаю: "За нас всем богам молятся!" Мы всем конфессиям помогаем. - Он засмеялся. - Тут, правда, пришли одни денег просить, не разобрались сразу, оказалось, сатанисты! Ну, ребята из охраны накостыляли им, конечно!
      Француз торопливо сменил кассету в диктофоне. Печенкин вновь стал серьезным.
      - Есть у нас в городе Заводская площадь. Там когда-то, говорят, монастырь был, потом церковь, теперь завод хрустальный мой... Так вот, я строю сейчас на этой площади храм... Во имя Ильи-пророка... Не храм, точнее, часовню... Но какую! Хрустальную! Это седьмое чудо света будет. Или восьмое? - обратился он к секретарю-референту.
      - Восьмое, - не задумываясь, подсказал Прибыловский.
      - Восьмое. Причем там же, на площади, стоит памятник Ленину. Были разговоры снести. А как быть с теми, кто в Бога не верит, а в Ленина верит? И я сказал: "Пусть стоит!" Не мы его ставили, не нам его сносить! Снести легче всего, вы попробуйте построить... - Владимир Иванович широко улыбнулся, пожал плечами и подытожил: - Вот и вся идеология...
      Удивленно посмотрев на миску с ухой, к которой француз не притронулся, Печенкин поморщился и проговорил укоризненно:
      - А вы чего ж это? Или угощением нашим брезгуете? С дымком ведь...
      Француз залопотал, оправдываясь, но Владимир Иванович неумолимо замотал головой:
      - Нет, брат, так дело не пойдет. Я тебя уважил и ты тоже меня уважь...
      6
      - Да, это наш город, но ты не можешь появиться там без охраны, без Нилыча... - заглядывая сыну в глаза, говорила Галина Васильевна спокойно и назидательно.
      - Я не хочу слышать ни о каком Нилыче! - вы-крикнул Илья высоким детским голоском.
      - Без Нилыча тебя там сразу украдут какие-нибудь чеченцы. - Галина Васильевна была спокойна и тверда.
      У Ильи задрожала нижняя губка, и он закусил ее, готовый вот-вот расплакаться.
      Мать сочувственно улыбнулась и, положив сыну руки на плечи, предложила:
      - Давай я лучше познакомлю тебя с Дашенькой Канищевой?
      Внезапно в центре праздника возникло непонятное суматошное движение: там кто-то вдруг закричал, пронзительно и жутковато. Из стоящей в отдалении машины "скорой помощи" выскочили санитары с носилками и, как угорелые, понеслись к месту неизвестного происшествия.
      - Что? Что случилось? - встревоженно спрашивала Галина Васильевна бегущих мимо людей.
      - Француз! Журналист французский рыбьей костью подавился! - объяснили ей на бегу.
      Вытягивая шею, Галина Васильевна заторопилась за всеми, но тут же остановилась и, обернувшись, удивленно посмотрела на сына. Илья смеялся весело, заливисто, так, что слезы выступили на глазах.
      V. Насыщенный день (окончание)
      1
      Поздней ночью, когда уже выключили уличные фонари, к одной из панельных пятиэтажек придонских Черемушек, тяжело шурша шинами, подъехал черный печенкинский "мерседес". У подъезда стоял "субурбан" и темнели неподвижные охранники. Угловое на пятом этаже окно светилось желтым светом. Еще раз глянув на него, Владимир Иванович вбежал в темный подъезд. Перемахивая через две ступеньки, по-юношески легко он взлетел на площадку пятого этажа, где стоял рыжий охранник, тот, который выводил Илью из самолета. Печенкин задержал дыхание, подмигнул рыжему и спросил шутливым тоном:
      - Ну что, самбист, когда сразимся?
      Охранник смущенно улыбнулся:
      - Когда скажете, Владимир Иванович.
      Печенкин прислушался - из-за фанерной двери доносились гитарные переборы. Он легонько толкнул дверь, и она открылась.
      2
      В маленькой комнате однокомнатной квартирки стояли от пола до потолка полки с книгами, и тут же умещались во множестве мелкие предметы: сувениры из дерева, глины и металла - человечки, собачки и птицы, кораблики, фотокарточки в рамках и без. Для одной самой большой фотографии молодой, с дерзким взглядом Марины Цветаевой была устроена специальная ниша, в которой стоял букетик засохших цветов. На тумбочке в углу, где, как у всех, должен был находиться телевизор, лежал старый проигрыватель-чемоданчик и кипа пластинок рядом. На верхнем конверте был запечатлен знаменитый дирижер знаменитого оркестра, и, проходя мимо, Печенкин почему-то постучал по нему ногтем.
      На широкой старой, накрытой пледом тахте, опершись о стену, полулежала женщина лет сорока с коротко остриженными, крашенными когда-то волосами, без капли косметики на лице. И одета она была небрежно, совсем по-домашнему: в старые выцветшие бриджи и клетчатую ковбойку. На животе ее лежала старая гитара. Женщина не была красавицей, скорее наоборот, но Печенкин смотрел на нее взволнованно и робко. Она же смотрела в ответ рассеянно, с легкой ироничной улыбкой и, продолжая наигрывать какую-то мелодию, прислушивалась к ней.
      Женщину звали Геля, Ангелина, Ангелина Георгиевна Всеславинская.
      - Зря ты все-таки дверь не запираешь, - негромко, осторожно проговорил Печенкин.
      Не запира-айте вашу дверь,
      Пусть будет дверь откры-ыта,
      иронично улыбаясь, пропела в ответ Геля.
      Рядом с тахтой на маленьком треногом столике стояла початая бутылка водки, рюмка, на деревянной дощечке лежал нарезанный хлеб, а на тарелке - колбаса и соленый огурец. Печенкин смотрел на выпивку и закуску с легким изумлением, но молчал, не решаясь спрашивать. Геля, загадочно улыбалась, продолжая наигрывать ту же мелодию.
      Печенкин подошел к столику, поднял бутылку, увидел на этикетке собственное изображение и как будто немного успокоился. Водка так и называлась "Печенкин". После этого Владимир Иванович глянул в незадернутое окно, нашел вдалеке как бы парящие над городом красные неоновые буквы "ПЕЧЕНКИН" и успокоился совсем. Победно, с хрустом расправив плечи, он сообщил:
      - Спустили.
      - Куда и что? - поинтересовалась, не скрывая иронии, Геля.
      - Танкер на воду спустили, - объяснил Владимир Иванович и похвастался: Сам владыка освящал.
      Геля усмехнулась:
      - "Сам владыка..." Гляди, Печенкин, охмурят тебя попы, как ксендзы Козлевича охмурили.
      Она отложила гитару, села на край тахты и, наливая в рюмку водку, стала рассказывать:
      - Я тут в "Литературке" прочитала про одного нижегородского миллионера. Богател, богател, а потом взял и на все свои миллионы монастырь в лесу построил! И теперь сам в том монастыре простым послушником...
      - Знал я его. Лес у него покупал. Белкин его фамилия, - проговорил Печенкин, почему-то мрачнея.
      - А ты бы так смог? - лукаво улыбаясь, спросила Геля.
      Печенкин не ответил, мрачнея еще больше.
      - Смог бы? - настаивала она.
      Он нахмурился и попросил:
      - Ты такие вопросы не задавай.
      Геля с удовольствием тяпнула рюмку, захрустела огурцом и задорно сообщила:
      - А я новую песню сочинила. Знаешь, как называется? "Маленький человек пришел".
      - Споешь? - дрогнувшим голосом спросил Печенкин.
      - Нет, конечно, - еще более задорно ответила Геля, взяла гитару, заиграла уже знакомую мелодию и запела:
      Пришел маленький человек
      В утреннем небе горит последняя звезда.
      Кто он?
      Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!
      Маленький человек, маленький человек.
      Значит, есть ему, что сказать,
      Значит, есть ему, что пропеть
      Тебе и мне.
      Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!
      Маленький человек, маленький человек.
      Он объедет планету
      На своей деревянной лошадке
      Иго-го-го!
      Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!
      Маленький человек, маленький человек.
      Он достанет своими руками
      Горящее сердце земли. И подбросит его
      Выше неба!
      Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!
      Маленький человек, маленький человек.
      Веселитесь люди, радуйтесь люди
      Маленький человек пришел!
      Твой и мой.
      Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!
      Маленький человек пришел!
      3
      В тот момент, когда Илья стал падать в сон, спальня наполнилась вдруг густым красным светом. Он открыл глаза и снова закрыл, потому что никакого красного света не было, но тут же вновь все стало красным... Илья сел на кровати и удивленно посмотрел в окно. За темными стволами сосен одна за другой зажигались большие неоновые буквы: ОКТЯБРЬ.
      Илья радостно и смущенно засмеялся. Буквы погасли. Торопливо сунув ноги в тапочки, он выбежал на балкон и вновь проследил рождение красного слова. Почти вплотную к балкону стояла сосна. Илья глянул вниз, примерился, встал на перила, ухватился за толстую ветку, перебирая руками, добрался до ствола, обхватил его по-обезьяньи и быстро спустился на землю...
      Это действительно был кинотеатр, самый настоящий кинотеатр!
      Босой, в летней пижаме, Илья стоял на освещенном пустом крыльце кинотеатра и удивленно осматривался. Стеклянная дверь была открыта. Везде горел свет. На стенах фойе висели выцветшие от времени фотографии звезд советского кино: красавец Ивашов, красавица Светличная, другие прежние красавцы и красавицы с немодными ныне прическами и несовременным вдумчивым выражением лиц. Было тихо, тихо до жути. Илья оглянулся, зябко поежился и вошел в приоткрытую дверь кинозала. Выкрашенный блеклой розовой краской, он тоже был совершенно пуст. Илья посмотрел на белый экран и сел в крайнее кресло - холодное и твердое.
      И тотчас где-то за спиной кто-то растянул меха гармони и неумело заиграл. Звук был высокий, ржавый, трудновыносимый. Он доносился из квадратных окошек проекторской.
      - Талы, талы, талы, - как-то неуверенно запел там невидимый человек. Талы, талы, талы...
      Илья улыбнулся. Переливчатая, напоминающая татарскую мелодия перетекла в мелодию, напоминающую индийскую.
      А-ба-ра-я,
      Бро-дя-га-я,
      запел тот же человек.
      Илья поднялся, чтобы уйти незаметно, но сиденье предательски громко хлопнуло, гармонь вякнула и замолкла, и раздался радостный крик:
      - Барин молодой!
      Илья удивленно оглянулся. В квадратном окошечке с трудом помещалась большая улыбающаяся физиономия.
      - Кино пришли смотреть? - громко спросил киномеханик.
      - Нет, нет, я просто... - мотнул головой Илья и направился торопливо к двери.
      Киномеханик перехватил Илью в фойе.
      Он был коротконогий, плотный, с круглой, покрытой редкими короткими волосами головой, картофельным носом и толстыми губами. Маленькие круглые глазки смотрели кротко и виновато, он улыбался. Илья тоже улыбнулся - трудно было смотреть на этого человека без улыбки.
      - Барин молодой, - обожающе повторил тот.
      Илья нахмурился:
      - Не называйте меня так! Я не барин!
      Человек улыбнулся еще шире. Впереди у него был большой золотой зуб.
      - А помните, когда Никита Михалков в "Жестоком романсе" приехал? Все там кричали: "Барин приехал! Барин приехал!" Вас все здесь любят. Владимира Ивановича любят... А Галину Васильевну как любят! Они нас не обижают. Деньги хорошие платят. Без вас пропадем. Я зуб вставил золотой, видите? У меня тут дырка была, Владимир Иванович говорит: "Вставь ты зуб себе, Наиль!" Я говорю: "Какой? Железный или золотой?" Он говорит: "Золотой, конечно". Денег дал. Я вставил. Мама заболела, Владимир Иванович узнал: "Наиль, хочешь в Москву ее на лечение пошлем, хочешь за границу, я все оплачу". Мама не согласилась. Говорит: "Наиль, спой мне татарскую песню". Я говорю: "Я не знаю татарских песен, я уже ассимилировался". Она говорит: "Не знаю, что это такое, спой".
      Татарин замолчал, глядя виновато и продолжая улыбаться.
      - Днем сплю, ночью не сплю, жду - Владимир Иванович позвонит: "Наиль, заряжай!"
      4
      Неподвижно и молча сидел Печенкин рядом с Гелей, и рука его лежала на ее колене. Геля молчала. Глаза ее были закрыты.
      - Это твоя лучшая песня, - убежденно проговорил Печенкин.
      Она открыла глаза, иронично улыбнулась:
      - Ты говоришь так после каждой моей новой песни.
      Владимир Иванович не услышал.
      - Слушай, Гель, а почему ты не в рифму сочиняешь? - заинтересованно спросил он.
      Геля наморщила лоб.
      - Потому что в рифму пишут все.
      Печенкин кивнул, поняв.
      Геля улыбнулась и, ласково посмотрев на него, спросила:
      - Ты лучше скажи, как Илья?
      Владимир Иванович оторвал от ее колена руку и показал свой большой палец.
      - Я рада. Я очень рада, - сказала она.
      - Латынь выучил, - похвастался Печенкин.
      - Я рада. Я очень рада, - повторила она.
      Он вернул руку на место, и они снова замолчали.
      - Гель, а маленький человек - это образ или конкретно? - поинтересовался Печенкин.
      - Образ... Или конкретно... - погрустнев вдруг, повторила Геля и хотела подняться, но Печенкин не позволил ей это сделать, может быть, неожиданно и для самого себя опрокинул женщину на тахту.
      Она беззвучно, но отчаянно сопротивлялась; Владимир Иванович вдруг вскрикнул, вскочил на ноги, стал трясти рукой и, морщась от боли, дуть на укушенный палец. Это, кстати, был тот самый палец, который он только что показывал.
      - Бешеная, - прошипел Печенкин.
      - Чикатило! - парировала Геля, резко поднялась, застегивая ковбойку на груди, и стала что-то искать в стенном шкафу.
      - А если б я закричал? Охрана за дверью! - продолжал жаловаться Владимир Иванович.
      - Тогда б меня застрелили, - пожала плечами Геля, подходя к нему с бинтом в руке.
      - Бешеная, - повторил он, наблюдая, как она забинтовывает его палец, и успокаиваясь.
      - Сделай укол, - примиряюще пошутила Геля и прибавила почти ласково: Чикатило...
      - Просто я соскучился, - объяснил Печенкин свое поведение.
      - Приезжай чаще, - предложила она.
      - Приезжай чаще?! - взорвался вдруг он. - Еду к тебе и не знаю, дома ты или нет. Позвонить даже не могу! Говорю, возьми "мобилку"!
      С насмешливым чувством превосходства в глазах Геля помотала головой, отказываясь. Печенкина это еще больше разозлило, он вырвал руку, размотал бинт, бросил его на пол и закричал:
      - Живешь в "хрущевке"!.. На работу каждый день!.. На троллейбусе!.. Сорок лоботрясов!.. За три копейки!..
      - Что ж, не всем учиться в Швейцарии, кому-то приходится в Придонске! язвительно парировала Геля.
      - Нормальные люди так не живут! - выкрикнул Печенкин.
      - Нормальные люди только так и живут! - прокричала в ответ она.
      - По-твоему, нормальные - бедные?
      - А по-твоему - богатые?
      - Конечно, богатые! Нормальные - богатые!
      - Нормальные - интеллигентные!
      Печенкин саркастически захохотал:
      - Интеллигентные? Что за звери такие? Все говорят, никто не видел.
      - Ну почему не видел? - не согласилась Геля. - Видел. Видели. Я видела.
      - Это какие такие - интеллигентные? Которые сами ни черта не делают и другим делать не дают? Тот, кто пашет, как трактор, вкалывает по шестнадцать часов, тот, значит, бандит и вор! А тот кто... Ко мне эти интеллигентные каждый день приходят: "Дайте, Владимир Иванович, дайте!" Только одному дашь, другие интеллигентные бегут: "Вы ему неправильно дали. Он плохой, мы хорошие, нам дайте". Я говорю: "Давайте, я у него заберу и вам отдам?" - "Давайте!" Интеллигентные... - Печенкин презрительно скривился. - Правильно Ленин говорил: "Не интеллигенция у нас, а говно!"
      Геля не выдержала, топнула вдруг ногой и закричала:
      - Печенкин, выйди из класса!
      - Из какого класса? - засмеялся Владимир Иванович. Он уже готов был мириться.
      Геля поняла, что оговорилась, но ни шутить, ни мириться она сейчас не желала и, подталкивая Печенкина к двери, неумолимо приговаривала:
      - Иди... Иди, Печенкин, иди...
      - Ну, ладно, Гель, чего ты... - виновато улыбаясь, пятился Печенкин.
      - Иди, Володя, прошу тебя... Я прошу тебя! - Геля вытолкнула гостя на лестничную площадку и вдруг шепотом, скороговорно и стыдливо сообщила: - Я беременна.
      - Что? - не расслышал он.
      - Я беременна! - высоко пискнула Геля и захлопнула перед его носом дверь. Щелкнул замок. До Печенкина дошел наконец смысл ее слов, он растерянно улыбнулся и надавил на дверь сначала рукой, потом плечом.
      - Помочь, Владимир Иванович? - услышал он за спиной сочувственный голос рыжего и остановился в задумчивости.
      VI. Что-то пригорело?
      Спустя несколько дней в доме Печенкиных состоялся концерт московского оркестра, руководимого знаменитым дирижером, тем самым, который был изображен на конверте пластинки в доме Гели и по которому Владимир Иванович, входя, постучал пальцем, видимо, и имея в виду будущее культурное событие.
      Концерты известных исполнителей и музыкальных коллективов проходили в доме Печенкиных регулярно под общим названием "Встречи у камина". Их вдохновителем и организатором была Галина Васильевна, она же приглашала зрителей и слушателей: новых придонцев, руководителей города, а также местных деятелей культуры. Концерты традиционно проходили в каминном зале дома Печенкиных, где для артистов устраивалась сцена, а гости сидели на расставленных полукругом стульях, диванах и в креслах. Перед началом обязательно зажигался большой, отделанный малахитом камин - даже летом.
      Печенкины, как всегда, расположились в первом ряду, в центре: Владимир Иванович в огромном кресле и рядом на диване Галина Васильевна и Илья. Третьей на диване поместилась Дашенька Канищева - на этом настояла Галина Васильевна.
      Дашенька Канищева смущалась - другие девушки смотрели на нее с завистью. Вообще, молодежи на концерте оказалось много, и что интересно, молодые люди были одеты так же, как и взрослые: юноши - в смокинги с бабочками, девушки - в вечерние платья. Илья на их фоне выглядел странно и даже вызывающе: на нем были красные кроссовки, желтые джинсы и зеленый свитер. К тому же он безостановочно жевал жевательную резинку.
      Придонцы сидели прямо и неподвижно и во все глаза смотрели на живого знаменитого дирижера.
      Знаменитый дирижер излучал неиссякаемую энергию, щедро одаривая всех белозубой улыбкой и веселым, с лукавинкой взглядом. Говорил он быстро, как говорят со сцены юмористы-конферансье, которым надо поскорей разогреть публику:
      - У Моцарта, - был такой довольно известный композитор, - есть сочинение, в котором на первой странице написано: "Играть быстро", на второй: "Быстро, как только возможно", а на третьей: "Еще быстрее"... - Выдерживая паузу, знаменитый дирижер изобразил на лице предельное удивление.
      - Как играть, товарищи?! - обратился он к публике.
      Придонцы смутились, не зная, как правильно ответить.
      - Хорошо, мы не станем сегодня исполнять Моцарта, - успокоил их знаменитый дирижер. - Есть другой, не менее, а, может быть, более известный вам композитор... Наш красный Моцарт... Исаак Осипович Дунаевский. Это был святой человек! В приватном письме своей жене он писал: "Это счастье, что мы живем в одно время с товарищем Сталиным". А нам, черт побери, не повезло! - Знаменитый дирижер замер, по-птичьи склонив голову набок и дожидаясь смеха. Придонцы робко засмеялись.
      - Итак! Дунаевский! Увертюра к фильму "Пятнадцатилетний капитан"! воскликнул знаменитый дирижер, повернулся к оркестру и взмахнул позолоченной дирижерской палочкой.
      И полилась знакомая с детства, оптимистичная, хотя и тревожащая душу мелодия. Слушатели сразу узнали ее, закивали, переглядываясь, заулыбались, благодарно глядя в егозливую спину знаменитого дирижера.
      Покровительственно улыбаясь, Галина Васильевна окинула взглядом увлеченных музыкой гостей и скосила глаза на сына. Илья по-прежнему жевал... Но вдруг случилось неожиданное: музыканты отложили свои инструменты и продолжили исполнение увертюры с помощью собственных легких и губ:
      Ту-у-ду-у-ду-ду-ду,
      Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду,
      Ту-ру-ру-ри-ру, ту-ру-ру-ри-ру...
      В первый момент слушатели растерялись, оторопели, испугались даже, но скоро сообразили, что это шутка, музыкальная такая шутка, а местные деятели культуры, зная уже, что знаменитый дирижер любит подобные сюрпризы, даже стали улыбаться. И только когда Владимир Иванович захохотал - весело, свободно и радостно, - все засмеялись.
      Одна Галина Васильевна не принимала участия в общем веселье. Что-то ей во всем этом не нравилось, что-то ее тревожило. Галина Васильевна повернула голову и встретилась взглядом с Дашенькой Канищевой. Девушка растерянно улыбалась. Ильи рядом с ней не было.
      - А где Илюша? - спросила Галина Васильевна.
      - Не знаю, - жалобно отозвалась Дашенька Канищева, которая во всем подражала Галине Васильевне, и ей тоже было не смешно.
      А музыканты все поддавали жару! Знаменитый дирижер высоко подпрыгнул и стал выбивать ногами чечетку, отчего некоторые прямо зашлись в смехе, а иные дамы даже визжали от восторга.
      Галина Васильевна страдальчески поморщилась, глубоко вздохнула и вдруг почувствовала какой-то странный, неприятный, невозможный здесь запах. Она стала принюхиваться и вновь столкнулась взглядом с Дашенькой Канищевой. У девушки раздувались ноздри.
      - Ты чувствуешь? - обратилась к ней Галина Васильевна.
      - Что-то пригорело? - испуганно спросила Дашенька Канищева.
      Галина Васильевна отвернулась - что могло пригореть в ее гостиной?
      Пахло жареным, определенно пахло жареным, точнее даже не пахло, а воняло, и не жареным, а горелым, воняло горелым мясом.
      А знаменитый дирижер, продолжая веселить публику, пошел вприсядку, но смех однако стал стихать, потому что многие уже, особенно женщины, почуяли этот нехороший запах.
      Знаменитый дирижер остановился, выпрямился и удивленно замер, хотя его музыканты еще продолжали дудеть и трендеть. Он смотрел вперед, за спины слушателей, туда, где потрескивали поленья в камине. На лице знаменитого дирижера выступили вдруг крупные капли пота. Он видел там что-то страшное, настолько страшное, что никто не решался повернуть голову и посмотреть туда же. Все смотрели на происходящее у камина, так сказать, отраженно - глядя на знаменитого дирижера. Казалось, он видит ад. Медленно подняв дрожащей рукой дирижерскую палочку и указывая туда, знаменитый дирижер вдруг закричал высоко, жалобно, из последних сил:
      - Горит! Он горит, товарищи!
      Все разом обернулись.
      Илья стоял у камина и держал руку над огнем, над самым его пылающим пеклом. Удушающе воняло горелым мясом. Илья упал.
      VII. В мавзолей, в мавзолей!
      1
      На большой двустворчатой белой двери под стеклянной табличкой с надписью "Хирург" был прикноплен глянцевый плакат, на котором голая сисястая блондинка недвусмысленно манила к себе, что подтверждала и отдельная, типографски исполненная надпись внизу: "Входите!" Никто, однако, не входил: Печенкин, Галина Васильевна, Прибыловский, седой - все в накинутых на плечи белых медицинских халатах. Равномерно и сильно Владимир Иванович бил кулаком в стену, так что дребезжало оконное стекло и вздрагивала плакатная блондинка. Прибыловский с кожаной папкой под мышкой стоял рядом и внимательно смотрел на шефа. Седой украдкой курил, выпуская дым за плечо. Галина Васильевна застыла, сцепив на груди руки и закусив нижнюю губу, вперившись горестным неподвижным взглядом в пыльное стекло окна.
      - Я за границей больше недели находиться не могу - запить могу. Чистота эта - плюнуть некуда. А тут шесть лет. Шесть лет в чистоте этой, - потирая кулак, поделился Печенкин своими неожиданными размышлениями.
      - Вот я и говорю: шесть лет - это срок! - горячо поддержал седой. Истосковался мальчонка вдали от дома.
      - А я думаю, он там элементарно перезанимался. Я знакомился с их программой - огромные нагрузки, - высказался Прибыловский.
      С этим были согласны и супруги Печенкины, и седой. Они закивали, готовые продолжить и развить данную мысль, но Галина Васильевна остановила.
      - Не надо было этот оркестр приглашать, - неожиданно высказалась она, продолжая смотреть в окно.
      - При чем тут оркестр? - не понял Владимир Иванович.
      - При том! - нервно воскликнула Галина Васильевна. - При том, что нельзя так над классикой измываться! Взяли моду над классикой измываться... Дунаевский, между прочим, наша классика!
      Хирург появился неожиданно - вывернулся из-за угла - в длинном сером халате, в матерчатых бесшумных бахилах, лицом и походкой здорово смахивающий на уличного хулигана. Все заволновались, задвигались, седой искал глазами, куда бы незаметно бросить горящую сигарету. Поравнявшись с ним, хирург ловко, не привлекая к этому внимания, выхватил "бычок" и, пряча его в кулаке, указал на дверь, на плакат, на надпись "Входите", проговорил укоризненно:
      - Входите, что же вы не входите?
      2
      Он сел за стол, глубоко и с удовольствием затянулся, выпустил тонкой струйкой дым и решительно, строго обратился к Печенкину:
      - Значит, так... Комплекты белья постельного - триста штук. Судна подкладные - пятьдесят штук. Телевизор, желательно цветной, - одна штука. Памперсы взрослые - сколько сможете...
      Прибыловский торопливо записывал.
      - Завтра будет, - ответил Печенкин.
      - Завтра воскресенье, - напомнил Прибыловский.
      - Завтра будет, - повторил Печенкин.
      - Завтра будет, - повторил Прибыловский.
      Докурив сигарету до фильтра, хирург обжег пальцы, поморщился и, глядя рассеянно на свою руку, продолжил:
      - Ну, в общем, это... С рукой все в порядке. Но будет болеть. Шрам останется. Можете потом сделать пластику. Но это уже не у нас... В Австралии, я слышал, хорошо пластику делают...
      Мужчины разом вздохнули, Галина Васильевна всхлипнула, но расчувствоваться хирург им не позволил.
      - А что с ним дальше было? - неожиданно спросил он.
      Все смотрели непонимающе.
      - С кем? - спросил Печенкин.
      Хирург пожал плечами.
      - Ну с этим, Муцием Сцеволой...
      Владимир Иванович растерянно улыбнулся:
      - А он дальше не читал... Я остановил...Что там дальше было...
      - А вы в мединституте разве латынь не учили? - поинтересовался седой.
      - Да чего мы там учили... - отмахнулся хирург.
      - Так мы Илью попросим, он переведет, что там дальше было! - нашелся Владимир Иванович.
      - Не надо! - взволнованно остановила его Галина Васильевна.
      - Вот я про то и говорю, что он дальше там делал, чтобы знать заранее, а то... - хирург неожиданно замолчал и смущенно поскреб макушку.
      Прибыловский выхватил из кармана мобильный и стал набирать какой-то номер. Хирург скривился и закончил:
      - А то он это... Он в мавзолей попросился...
      - Кто? - это была Галина Васильевна.
      - Сын ваш.
      - В какой мавзолей? - а это был Владимир Иванович.
      Хирург слабо улыбнулся:
      - Ну в тот, наверно, который в Москве? Другого у нас пока нет...
      - В Кремле, - подсказал седой.
      - Не в Кремле, а рядом с Кремлем, на Красной площади, - уточнил Прибыловский.
      - Я и говорю, - важно кивнул седой.
      Печенкин взглянул на Прибыловского:
      - Кто у нас в Кремле?
      - В Кремле у нас Бусыгин, Черевичко, Кац, - доложил секретарь-референт.
      Хирург засмеялся, махнул рукой, удивляясь такой непонятливости.
      - Да не в Кремль он попросился, а в мавзолей!
      - Кто у нас в мавзолее? - вновь обратился Печенкин к Прибыловскому.
      - В мавзолее у нас Ленин, - доложил секретарь-референт.
      Владимир Иванович знал, что в мавзолее - Ленин, но, судя по выражению лица, все равно ничего не понимал. Он так и сказал:
      - Ничего не понимаю.
      - Что же тут понимать, Володя! - теряя терпение, воскликнула Галина Васильевна. - Я была в мавзолее, ты был, все были...
      - Я четыре раза был, - сообщил Прибыловский, продолжая набирать какой-то номер.
      - А ты вспомни, куда мы первым делом стремились попасть, когда в Москву приезжали? В мавзолей! - все пыталась достучаться Галина Васильевна до своего обалдевшего мужа.
      - А что там еще смотреть, в этой Москве? Только мавзолей, - успел вставить седой, пока Галина Васильевна переводила дыхание.
      - А куда иностранцев везли? - продолжала она. - В мавзолей! А Илюша - он же практически иностранец! В мавзолей, в мавзолей!
      Прибыловский поднял палец, призывая к тишине, и стал громко повторять то, что ему сообщалось по телефону:
      - "Гай Муций Сцевола - легендарный герой борьбы римлян против этрусков (конец шестого - начало пятого века до новой эры). Пробравшись в стан врага, юноша хотел убить этрусского царя Порсену, но попал в плен. Желая доказать, что он не боится боли и смерти, Гай Муций сам опустил руку в огонь и, пока рука тлела, не издал ни единого звука". Все. - Прибыловский опустил руку и спрятал мобильный.
      - А про мавзолей ничего? - с надеждой спросил хирург.
      - Все, - повторил Прибыловский.
      - В мавзолей! - сказала Галина Васильевна, глядя на мужа.
      - Я в Москву не поеду, - буркнул, насупившись, Печенкин.
      - Я поеду. - Галина Васильевна была настроена решительно.
      Печенкин взглянул на Прибыловского и приказал:
      - Звони Кацу.
      3
      В Москве, как и в Придонске, было прохладно, ветрено. Седой стоял на углу мавзолея и с любопытством провинциала глядел по сторонам. Рядом прохаживался хмурый полковник милиции в расстегнутой шинели и то и дело посматривал на свои наручные часы. Куранты на Спасской башне напоминали о себе боем, но, похоже, полковник им не доверял.
      Галина Васильевна стояла на другом углу мавзолея и неподвижным взглядом смотрела в сторону храма Василия Блаженного. Ее глаза, лицо и даже то, как она стояла - выставив вперед ногу и сцепив за спиной руки, - все выражало чувство исполненного материнского долга.
      На Красной площади было людно и весело. Прямо напротив мавзолея потешно маршировали клоуны. Наряжены и разрисованы они были забавно: как будто головы и руки были у них внизу, а ноги - вверху. Один как бы ногой бил в барабан, а другой приставил мундштук трубы как бы к заднице и выдувал односложные грубые звуки.
      Седой смущенно улыбнулся, глянул на полковника и спросил:
      - Цирк?
      - Да тут каждый день цирк, - ответил полковник недовольно и еще раз посмотрел на свои часы.
      4
      За прозрачным хрусталем, подсвеченный мягким розовым светом, вытянувшись, спал вечным сном Ленин.
      Илья стоял перед ним неподвижно и долго. В не-скольких метрах за его спиной терпеливо дожидались двое: пожилой сухощавый прапорщик в блестящих хромовых сапогах и большой розовощекий доктор с пышной шевелюрой.
      Глянув на висящую на перевязи забинтованную руку Ильи, прапорщик спросил доктора свистящим шепотом:
      - А чего у него с рукой?
      - Бандитская пуля, - пошутил доктор, но прапорщик, кажется, не понял, что это шутка.
      - А ведь все равно поехал, - прошептал он с уважением.
      - За те деньги, что его мамаша отвалила, мы б ему на дом привезли, - снова пошутил доктор.
      Прапорщик не успел понять, шутка это или нет, как вдруг неожиданно, отчетливо и громко Илья произнес странное, загадочное слово:
      - Нок!
      Прапорщик и доктор даже вздрогнули от неожиданности и удивленно переглянулись. Илья был по-прежнему неподвижен. Кажется, то слово вырвалось у него само по себе, возможно, он его даже не услышал.
      - Что такое "нок"? - спросил шепотом прапорщик.
      Доктор задумался.
      - Национальный олимпийский комитет? - сам расшифровал прапорщик.
      - "НОК-5" - есть такое лекарство, его почечники пьют, - высказал свою версию доктор.
      - Он сказал просто "нок", а не "НОК-5", - не согласился прапорщик. - Нок это Национальный олим-пийский комитет...
      Видимо, они расшумелись - Илья вдруг резко обернулся и глянул через плечо возмущенно и грозно.
      Прапорщик и доктор смутились и даже немного испугались.
      Прапорщик растянул в притворной неумелой улыбке тонкие бесцветные губы, обнажая два ряда мелких, прокуренных до черноты зубов, и подбодрил:
      - Да вы стойте, стойте. Тут у нас недавно делегация магаданских комсомольцев была, тоже вот также стояли...
      Но Илья не слышал. Он продолжал смотреть в неподвижное лицо вождя, и из его глаз выкатились две большие прозрачные слезы.
      VIII. У каждого коммуниста должен быть свой сундучок
      1
      - Мама, я коммунист, - решительно объяснил Илья.
      Дело происходило на кухне, где Галина Васильевна варила вместе с прислугой варенье. Было жарко, шумно, весело, Галина Васильевна, в нарядном переднике с оборками, раскраснелась, к ее вспотевшему лбу прилипла кокетливая прядка.
      - Коммунист? - спросила Галина Васильевна, держа в руке длинную деревянную ложку. - Коммунист и больше ничего? Правда ничего? Посмотри мне в глаза.
      Илья прямо посмотрел в глаза матери.
      Галина Васильевна улыбнулась:
      - Что же ты сразу не сказал? Мы с отцом что только не передумали. Так вот почему мавзолей? "И Ленин отвечает. На все вопросы отвечает Ленин"? Да? Я не ошиблась? Ну что ж, и мы были коммунистами... И я, и папа... А уж про дедушку и говорить нечего!
      Она подула на ложечку и дала попробовать варенье сыну.
      - Угу?
      - Угу, - оценил Илья.
      - Снимаем и охлаждаем! - скомандовала Галина Васильевна прислуге и вновь стала смотреть на сына. Глаза ее при этом светились радостным загадочным светом.
      - А ты знаешь, что у каждого коммуниста должен быть свой сундучок?
      - Что? - не понял Илья.
      - "У каждого коммуниста должен быть свой сундучок!" - весело воскликнула Галина Васильевна. - Так твой дедушка говорил перед самой смертью. Но где же он должен быть?
      - Кто? - вновь не поняв, спросил Илья несколько даже испуганно.
      - Сундучок! - успокоила Галина Васильевна и за-смеялась.
      2
      Сундучок был дощатый, с выпуклой крышкой и железной кованой ручкой наверху, крашенный когда-то красной краской.
      Илья медленно повернул ключ в замке и поднял крышку. С обратной ее стороны была приклеена огоньковская репродукция картины Решетникова "Прибыл на каникулы" - добрый дедушка и внук-суворовец у наряженной новогодней елки. Сверху, на ярко-красной шелковой ткани лежала старая, пожелтевшая от времени открытка, на которой слились в едином порыве, подавшись куда-то вперед, русский, китаец и негр. "Да здравствует коммунизм!" - было написано внизу, а еще ниже приписано от руки корявым стариковским почерком: "Коммунистам ХХI-го века". Илья снисходительно улыбнулся. Обратная сторона открытки была плотно заполнена ровным бисерным почерком. Чернила выцвели, но напрягая зрение, Илья все же смог прочитать: "Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев, но бои еще будут. В чем же радость жизни вне ВКП(б)? Ни семья, ни любовь - ничто не дает сознания полноценной жизни. Семья - это несколько человек, любовь - это один человек, а партия это 1 600 000. Жить для семьи - это животный эгоизм, жить только для себя позор".
      С трудом управляясь одной рукой, Илья чуть не запутался в длинном шелковом полотнище советского флага. Флаг был особенный, возможно - цирковой, с таким скакали раньше по арене джигиты, и он красиво развевался. Серп и молот на алом шелке блестели настоящим золотым блеском.
      Под флагом стоял массивный, тяжеленный мраморно-чугунный чернильный прибор времен хрущевских сов-нархозов, к которому прилагалась янтарная ручка со стальным пером и четвертинка с высохшими чернилами, а также крашенная серебрянкой гипсовая скульптура сидящего на пеньке Ленина. Под Лениным лежали книги Ленина же, Сталина, брошюры политпросвещения. Последней книгой оказалась "Как закалялась сталь" Николая Островского - красный томик в твердом переплете. Илья внимательно посмотрел на него и вдруг прижал к губам.
      Еще там был довольно объемистый полотняный, завязанный шнурком мешок. С трудом управляясь одной рукой и зубами, Илья развязал его и на пол посыпались сушеные кусочки хлеба. Он поднял один, понюхал, лизнул даже, но есть не решился. От сухарей Илью отвлекла лежащая на самом дне жестяная коробка из-под зубного порошка, в которой что-то весело гремело. Он стал открывать ее, прижав к груди, но коробка выскочила, раскрылась в воздухе, из нее вылетели вставные челюсти и, клацая зубами, упали на пол. Илья смотрел на них испуганно и брезгливо.
      3
      На маленьком работающем и ночью привокзальном базарчике стояла сонная тишина, когда вдруг, ослепив торговцев светом фар, подъехал и остановился вблизи черный "мерседес". За "мерседесом" встал и "субурбан". Владимир Иванович выскочил первым, за ним, опаздывая, охрана. Базарчик мгновенно проснулся, оживился, обрадовался.
      - Печенкин...
      - Печенкин!
      - Печенкин! - шептали и восклицали слева и справа нервно, восторженно и приветливо. Ему предлагали купить пиво и водку - "Не пью - зашился", - шутливо отвечал Владимир Иванович; сигареты - "Не курю - завязал"; воблу - "Соленое врачи не велят", - и на каждую такую шутку ночные торговцы отзывались радостным смехом.
      Стремительно и целеустремленно Печенкин двигался к двум торгующим семечками бабам. Одна была старая, другая молодая, обе большие - в ватниках, толстых платках и мужицких кирзовых сапогах. Они смотрели на приближающегося Печенкина и улыбались: старая - радостно и открыто, не стесняясь своего щербатого рта, молодая - смущенно, кося в сторону глазами.
      - Чегой-то я тебя здесь не видал, - весело и дружелюбно обратился Печенкин к молодой и, ухватив из ее большого дерматинового мешка несколько семечек, стал пробовать их на вкус. - А Егоровна где?
      - Померла, - ответила молодая и махнула рукой для убедительности.
      - Жалко, - сказал Печенкин, пробуя семечки из стоящего рядом точно такого же мешка старой торговки.
      - Это невестка ее, она теперь заместо Егоровны, - объяснила старая, не закрывая рта, наблюдая за реакцией дорогого покупателя.
      - А-а, - понимающе протянул Печенкин и, глядя озорно на молодую, поинтересовался: - Муж-то пьет?
      Та бросила в ответ прямой и укоризненный взгляд.
      - Пьет, а как же! - и снова скосила глаза в сторону.
      Владимир Иванович брал по нескольку семечек то из мешка молодой, то из мешка старой, но никак не мог определить, чьи лучше. Сомнение и озабоченность были в глазах Печенкина, но при этом он еще и продолжал разговор.
      - А ты скажи ему... скажи... Как его звать?
      - Витька! - молодая во второй раз махнула для убедительности рукой.
      - Ну вот... скажи ему: "Вить, не пей, пожалуйста..." А тебя как звать? Печенкин брал семечку двумя пальцами, раскусывал, сплевывал шелуху себе под ноги и мелко-мелко жевал, прислушиваясь к вкусовым ощущениям.
      Молодая вспыхнула и назвалась:
      - Лиза!
      - Ну вот, Лиз, скажи ему: "Вить, не пей, пожалуйста, а?" Он и бросит...
      - Бросит, - устало усмехнулась молодая.
      - Бросит! Я тебе говорю - бросит! - заглядывая ей в глаза, убеждающе заговорил Печенкин. - Я, например, тоже пил... А мне моя сказала: "Володь, не пей, а?" Ну я и бросил.
      Молодая колебалась, не зная верить или нет.
      - Да он шутит! - выкрикнула старая. - Он всегда тут у нас шутит! - И засмеялась, широко разевая рот: - А-ха-ха-ха!
      Печенкин усмехнулся, мотнул головой, отказываясь спорить и, так и не определив, чьи семечки лучше, оттопырил карман пиджака и скомандовал:
      - Ладно, сыпьте по стаканчику!
      4
      Илья ходил взад-вперед по своей комнате, прижимая к груди больную руку, и, кривясь от боли, повторял вслух как заклинание:
      - Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев, но бои еще будут...
      И вдруг услышал голос идущего, приближающегося отца, который тоже повторял странные слова, причем говорил он их громко, зычно, словно выступал перед публикой:
      - Экспорт-импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт-импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт-импорт!
      Илья заметался взглядом по комнате, торопливо вы-ключил свет, кинулся на диван, укрылся пледом с головой и замер.
      Владимир Иванович открыл дверь, включил свет и, не обнаруживая сына, проговорил удивленно:
      - Экспорт-импорт...
      Но, заметив под пледом очертания лежащего тела, улыбнулся и, подходя, спросил озорно и насмешливо:
      - Что это ты там делаешь, сынок?
      Илья не отозвался, и тогда, взяв плед за край, Печенкин сорвал его.
      Илья лежал не спине, поджав ноги и прижимая к груди руку.
      - Болит? - спросил отец.
      - Нет, - преодолевая боль, ответил сын.
      - Нет, - недовольно повторил отец. - Жалко, если не болит. Надо, чтоб болела! Чтоб не совал ее куда не следует!
      Рассеянно глянув на лежащие на столе предметы из сундучка, Владимир Иванович переключился на другую тему.
      - А мне мать сегодня на работу звонит: "Не волнуйся, Володя, наш сын коммунист!" Я говорю: "А чего я должен волноваться?! Чего я должен волноваться?! Пусть он кто угодно будет, только чтоб без членовредительства..."
      Печенкин подошел к столу, постучал ногтем по полой скульптуре Ленина, взял из раскрытого мешка сухарик, бросил его в рот, громко и весело захрустел и спросил:
      - В Швейцарии сушил, к подполью готовился?
      Илья не ответил, лишь молча сел на диване, но Печенкину, похоже, и не нужен был его ответ.
      - Я тебе сейчас скажу, ты расстроишься, но я все равно скажу, - заговорил Владимир Иванович громко и убежденно. - Нет тут ни коммунистов, ни демократов! Мне когда в Москве, в Кремле, приз вручали - "Рыцарь российского бизнеса", я им знаешь как сказал: "Мы не белые, мы не красные, мы придонские!" Пять минут хлопали! Аплодировали...
      Печенкин замолчал, успокаиваясь, пристально посмотрел на гипсового Ленина и воскликнул:
      - Это ж Григорича наследство! А я все думаю, где это я видел? Ты представляешь, мы этот дом построили, пора переезжать, а как ему сказать - не знаем! Сказали - Дом отдыха. Так он бродил все тут, местную парторганизацию искал. И хлеб в столовой тырил зачем-то...
      Он задумчиво посмотрел на мешок с сухарями, пытаясь связать воспоминания и реальность, но новые воспоминания отвлекли:
      - И челюсти свои все прятал...
      Сундучок стоял на полу, и, присев к нему, Владимир Иванович продолжил свои воспоминания.
      - Открываешь утром сахарницу - сахарку в чай насыпать, а там они лежат... Помер - так и не нашли, а новые не стали заказывать, все равно вроде... В гробу лежал, как младенчик, товарищ председатель губчека...
      Красный шелк знамени Печенкин измерил деловито и по-хозяйски - от кончика пальцев до плеча.
      - Раз... два... три... Оно самое, точно. Это когда Василь Григорич в третий раз овдовел, он пошел к четвертой свататься. Бурковская была такая, циркачка, Герой соцтруда... Конный цирк, еще до революции начинала. Ноги, ты не поверишь - поросенок трехпудовый пробежит, она не заметит. Ну вот... Не было Григорича всю ночь, а утром он это знамя принес!
      Рассказывая, Владимир Иванович открыл жестяную коробку из-под зубного порошка и обрадованно воскликнул:
      - О! Нашел! Нашел... - И, держа челюсти покойного тестя на вытянутой ладони, проговорил с саркастическим умилением: - Спи спокойно, дорогой Василий Григорьевич, твое дело в надежных руках!
      Бросив на сына многозначительный взгляд, Печенкин уточнил:
      - В руке...
      Кинув челюсти в коробку, а коробку в сундук, Владимир Иванович выпрямился, расправил плечи и заговорил, подводя итог:
      - У нас губернатор - коммунист! А знаешь, кто его губернатором сделал? Я! Вот этими руками, на свои деньги. Он, конечно, дурак, но зато работать не мешает. Так вот! Нет здесь никаких коммунистов. И демократов тоже нет. А есть те, кто работает, и те, кто языком треплет...
      Печенкин замер, задумавшись. Илья вздохнул и лег на диван, поджав под себя ноги и прижимая больную руку к груди. Владимир Иванович мотнул головой, удивляясь собственным мыслям, и продолжил:
      - Ну вот что интересно! Раньше думалось: будут людям хорошо платить, будут хорошо работать. Ни фига! Тот, кто за сто рэ в месяц вкалывал, тот и сейчас вкалывает... А знаешь, почему я здесь самый богатый? Потому что я работаю больше всех! Когда они спали или языком болтали, я не спал и не болтал, я вкалывал! Думаешь, просто так мне все это досталось? Тут такое было! Снайпер на крыше, а я внизу, в песочнице, детским совочком окапываюсь. Спасибо Нилычу... Мину противотанковую под капот подложили, гады... Как рвануло! Тебе задницу мою показать? Показать?
      - Не надо, папа, - устало попросил Илья, подтягивая плед к подбородку.
      - Трое насмерть, я живой, - продолжил Печенкин, горячась. - Ты только матери не говори, что я тебе рассказал. Мы как с ней хотели? Мы хотели, чтобы не видел ты всей этой грязи! У-у, тут такое было... Юрка Желудь пропал! Помнишь дядю Юру? У нас с ним первый частный бизнес в Придонске был - компания "Тугеза". Он гений - Юрка! Он был у нас мозг, я - все остальное... Выпили мы с ним маленько... Правда, я задремал... Просыпаюсь - нет Юрки! С концами! Как сквозь землю провалился! Знаешь, как я его искал? Как я его искал! И сколько на меня грязи вылили... И ведь до сих пор в Придонске думают...
      - Папа, мне это неинтересно, - еле слышно проговорил Илья и закрыл глаза.
      - Неинтересно? Ну и правильно, что неинтересно! Мне тоже неинтересно... Слушай, пошли в кино? Такой фильм! Я семечек купил...
      Илья не ответил. Он спал.
      5
      Любил Печенкин кино. Любил ходить в кино, с детства это осталось: синенький билетик, поданный рукой невидимой кассирши в тянущее сквозняком окошечко кассы, равнодушно строгие тетки на контроле, фотопортреты артисток и артистов на стенах фойе, прохлада сумрачного зала, скрип фанерных сидений, торопливое шарканье ног, приглушенные голоса, белый пока экран, сулящий полтора часа счастливой отключки, и семечки, конечно...
      Потом это стало невозможным, так как все кинотеатры в Придонске приказали долго жить, потом Владимир Иванович отремонтировал один - "Центральный", капитально отремонтировал, поставил мягкие кресла и заграничную аппаратуру, торжественно открыл и даже сходил туда пару-тройку раз, но - не понравилось, не было того, что раньше, да и охрана, страшась темноты, возражала.
      И тогда пришла в голову эта гениальная идея... Однажды в Америке Печенкин узнал, что богатые американцы покупают в Европе старинные замки, разбирают их по кирпичику и перевозят к себе... "Мы, конечно, не американцы, но все-таки", - сказал тогда Владимир Иванович и дал отмашку. "Октябрь" - любимый с детства, где из-за "Фантомаса" подрался с милиционером и где действительно познакомились с Галкой. Правда, строители объяснили, что переносить нет смысла - легче, да и лучше будет, если построить новый, точно такой же "Октябрь". Сказано - сделано. А тот, городской, снесли, он все равно разваливался. Получалось - как бы перенесли! Буквально за три копейки купил город-скую фильмотеку, и следом пришел Наиль, который всю жизнь киномехаником в "Октябре" проработал...
      Сначала смотрел все подряд, тыча в список пальцем, и так, случайно, наткнулся на виденный когда-то давно индийский фильм "Бродяга". Попросил поставить еще. И еще... И ничего другого больше уже не хотелось, потому что всякий раз случалась та самая счастливая отключка... С семечками, конечно.
      Владимир Иванович сидел в зале один, лузгал семечки и с немым восторгом смотрел на экран. Радж Капур лукаво улыбался и объяснял:
      - Экспорт-импорт? Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда!
      IX. Здравия желаем, Ангелина Георгиевна!
      А Геля бросила курить и стала совершать по утрам оздоровительные пробежки. В одно такое раннее тихое утро, когда кроме нее не было на улице ни души, напротив на обочине остановился милицейский "уазик". Из него выбрался милиционер, подбежал к Геле, отдал честь и сказал:
      - Извините, женщина, нужна ваша помощь. Нам понятой нужен срочно.
      Милиционер был молоденький, ясноглазый, и, хотя он хмурил брови, лицо его все равно оставалось улыбчивым.
      Геля озабоченно вздохнула и спросила:
      - Что-то серьезное?
      Милиционер улыбнулся:
      - Да нет, воришку поймали, куртку украл. Понятой нужен для оформления, а люди сейчас сами знаете какие...
      Геля задумалась и посмотрела на часы.
      - Это далеко?
      - Да нет, не очень, - ответил милиционер и снова улыбнулся.
      - Ну, хорошо! - решительно согласилась Геля.
      В "уазике" кроме водителя и молоденького милиционера был еще один, сидевший на переднем сиденье, грузный, неподвижный, с толстой пивной шеей.
      "Уазик" ехал, милиционеры молчали, и тогда Геля заговорила сама. С досужим женским любопытством во взгляде она указала на погоны молоденького милиционера и задала вопрос:
      - А вы кто?
      Тот скосил глаза на свои плечи и ответил:
      - Лейтенант.
      - Значит, две звездочки - лейтенант? А три? Никак не могу запомнить, шутливо пожаловалась Геля.
      Молоденький милиционер понимающе засмеялся:
      - А все женщины не могут. Моя Верка тоже не может. Сколько раз ей объяснял: одна звездочка - младший лейтенант, две звездочки...
      - Ага, значит, вы - младший лейтенант! - Геля тронула за плечо сидящего впереди милиционера.
      - Я майор, - обиженно поправил тот, с трудом поворачивая шею. У него оказался маленький и круглый, как яблочко-китайка, подбородок, вислые усы и большие выпученные глаза.
      - А как же одна звездочка? - растерялась Геля.
      - Так то маленькая! - воскликнул, веселясь, молоденький милиционер. - А это большая. Вы сравните!
      - Ага, значит, есть маленькие и есть большие! - сообразила Геля, готовая и дальше постигать труднопостижимую для женского ума науку о погонах.
      - Есть маленькие и есть большие! - повторил молоденький милиционер и сконфуженно вдруг засмеялся, и все засмеялись, даже водитель - беззвучно, вздрагивая сутулой спиной.
      А "уазик" меж тем ехал и ехал, оставив уже позади город. Геля с удивлением посмотрела в окно на разрезанные лесополосами поля и громко и оптимистично обратилась сразу ко всем милиционерам:
      - Так, ну и где же ваш несчастный воришка?
      Но милиционеры не ответили, промолчали.
      А "уазик" все ехал и ехал... И тогда Геля положила незаметно руку на свой живот и спросила дрогнувшим голосом:
      - Куда вы меня везете?
      Но милиционеры вновь не ответили, а как-то вдруг съежились, как будто даже испугались.
      - Куда... вы... меня... везете? - потребовала Геля ответа, разделяя слова и произнося их громко и четко.
      "Уазик" тряхнуло на колдобине, майор крякнул, повернулся и, улыбаясь в усы, проговорил смущенно и укоризненно:
      - Неужели, Ангелина Георгиевна, вы думаете, что с вами что-то такое может случиться?
      Беспрепятственно миновав пост охраны, они въехали на территорию уютного городка, где на молодой изумрудной траве, среди сосен и елей стояли нарядные и аккуратные кирпичные двухэтажные коттеджи.
      - Это... "Царское село"? - спросила Геля, с интересом глядя по сторонам.
      - Так точно, - произнес свои первые слова водитель.
      Геля слышала про загородный поселок, который построило для себя губернское начальство и новые придонцы и который в народе сразу же прозвали "Царским селом", - слышала, но еще не видела...
      Людей почему-то не было - ни около домов, ни на посыпанных красным битым кирпичом дорожках.
      Майор громко, со свистом потянул носом и прокомментировал:
      - Кислород!
      "Уазик" остановился рядом с одним из домов. Молоденький милиционер выскочил первым и, улыбаясь, галантно подал Геле руку. Повозившись немного с замком, усатый майор открыл дверь, отдал честь и бодро пожелал:
      - Здравия желаем, Ангелина Георгиевна!
      - Та-ак, - протянула Геля, начиная кое о чем догадываться и широким решительным шагом вошла в незнакомый дом.
      Везде стояла хорошая современная мебель, на полу лежали пушистые шерстяные ковры, в каждой комнате было по телевизору, даже в кухне; огромный холодильник был забит продуктами, в ванной висели белоснежные полотенца и розовый махровый халат.
      - Та-ак! - громко и сердито повторила Геля и рванула по деревянной лестнице на второй этаж, где оказалась спальня с широченной кроватью, один вид которой вызывал смущение. Рядом в кресле лежала гитара. Это была ее, Гелина, старенькая любимая гитара...
      На улице загудел мотор уезжающего "уазика".
      Геля обессиленно опустилась на край кровати и, глядя на гитару, громко вдруг всхлипнула и зарыдала.
      - Дурак! Вот дурак-то! Вот дурак-то, господи! - приговаривала она, размазывая по щекам слезы.
      Взгляд случайно упал на окно, и она увидела, как из дома напротив молодая, красивая, хорошо одетая женщина выкатывает детскую коляску. Неторопливо и счастливо катила женщина коляску с грудным ребенком по посыпанной красным битым кирпичом дорожке.
      Геля перестала плакать и неотрывно и задумчиво смотрела ей вслед.
      X. Чем я богаче, тем народу лучше
      1
      Зал смеялся и аплодировал ведущему, а тот в ответ делал вид, что хочет откусить кусок от микрофона. Ведущий был с бачками, в цветастой рубахе и клешах. Задник сцены украшал огромный российский триколор, который составляли надутые шарики - белые, голубые и красные, причем надуты они были так, что каждый из них в отдельности напоминал тугую женскую грудь с темным торчащим соском.
      - Представляю следующего члена жюри, - завопил ведущий, бегая из конца в конец сцены. - Хотя нам, придонцам, его представлять не надо. Писатель! Вот я сказал - писатель, и вы сразу поняли - кто. Это Толстых было аж четыре штуки, а наш Эдуард Бык один! Мы гордимся нашим придонским писателем! Эдуард Бык!
      Зал взорвался аплодисментами. Писатель Бык в костюме-тройке поднялся и кивнул. Внешне он здорово смахивал на быка: огромный, сивый, с маленькими злыми глазками.
      А ведущий продолжал носиться по сцене:
      - Я видел вчера на книжном лотке: лежит ихняя Агата Кристи, а сверху наш Эдуард Бык, и подумал: повезло старушке!
      Публика охотно откликнулась на шутку, дружно за-смеявшись, и даже писатель Бык улыбнулся. Ведущий остановил свой бег и, покачиваясь из стороны в сторону, продолжил мягко и лирично, представляя еще одного члена жюри:
      - Вот смотрю я на него... Улыбается... А чего ему не улыбаться? Профессия - врач-маммолог... Все мужчины в этом деле специалисты, но чтобы по восемь часов в день и за это еще деньги платили! И фамилия у него соответствующая Счастливцев.
      Публика вновь смеялась и аплодировала, а красный от смущения милый пожилой доктор кланялся.
      Ведущий тем временем перестал раскачиваться, вы-прямился, и лицо его из шутовского превратилось в серьезное, даже пафосное.
      - Владимир Иванович Печенкин! Компания "Печенкин", генеральный спонсор нашего конкурса! - воскликнул он, указывая рукой на Печенкина.
      Аплодисменты переросли в овацию, многие вставали, чтобы увидеть знаменитого земляка. Владимир Иванович поднялся со своего места в первом ряду, повернулся и развел руки, как бы всех сразу обнимая. Во втором ряду за ним сидели Илья и седой. Седой, как и все, аплодировал, а Илья, как будто ничего не слыша, читал какую-то книжку.
      - Несмотря на свою гигантскую занятость, Владимир Иванович не только профинансировал это, без преувеличения сказать, эпохальное в жизни Придонска событие, но и любезно согласился возглавить высокое жюри. Согласился в последний момент, еще вчера мы этого не знали. Как известно, Владимир Иванович Печенкин обратился к жителям нашей губернии с патриотическим призывом: "Ешьте придонское! Пейте придонское! Любите придонское!" Сегодня мы будем любить! Итак, наш конкурс объявляется открытым! Еще раз напоминаю: ка-атегорически запрещается любая видео- и фотосъемка. На сцену приглашается участница под первым номером! Я хочу сказать - не с первым номером, а под первым номером! Ведущий многозначительно подмигнул и под аплодисменты и смех ускакал за кулисы.
      Оглушающе загремела ритмичная латиноамерикан-ская музыка, и на сцену выбежала девушка в одних трусиках, на которые сбоку был прикреплен бумажный кружок с цифрой "1". Весело танцуя, девушка стала демонстрировать публике свой бюст.
      Придонцы притихли, как-то вдруг враз оробев. Печенкин самодовольно усмехнулся, повернулся и посмотрел на сына. Илья читал.
      - Что читаем? - бодро поинтересовался Владимир Иванович.
      Не поднимая головы, Илья показал обложку. Книжка была из дедушкиного сундучка: И.Сталин. "Основы экономической политики".
      - Ага, - понимающе кивнул Печенкин, взял ручку, склонился над стоящим перед ним столом, начертил что-то на листе бумаги, написал и протянул Илье.
      - Я над этим много думал, - становясь серьезным, стал объяснять Печенкин. - И вот что получилось... Теорема Печенкина.
      На листе было следующее:
      Илья удивленно и непонимающе смотрел на отца.
      - Чем я богаче, тем народу лучше. Вот и вся экономическая политика, подытожил Владимир Иванович и пожал плечами.
      На сцене объявили выход второго номера, но ни сын, ни отец туда даже не взглянули. Илья достал из кармана свою ручку, перевернул листок другой стороной и, положив его на обложку книги, начертил и написал:
      Владимир Иванович засмеялся:
      - Не устоит! Упадет сразу же! Эх ты, Пифагор! Богатые вверху и их мало, бедные внизу и их... Посмотри - я один здесь богатый, а всем хорошо. Все веселы, все смеются - праздник! Праздник!! - повторил Печенкин и потрепал сына по волосам.
      Илья побледнел вдруг, торопливо начертил на листе что-то, написал и протянул отцу.
      Тот поднял удивленные глаза.
      - А что такое НОК?
      - НОК - это НОК, - еще больше бледнея, ответил Илья, поднялся и пошел к выходу, но, сделав несколько шагов, вернулся, протянул отцу томик Сталина и, кривясь в улыбке, проговорил: - Почитай на досуге, там и про тебя написано.
      Владимир Иванович растерянно смотрел в спину уходящего сына.
      Седой поднялся и заторопился следом.
      2
      Фойе Дворца культуры было пустым, просторным, гулким. На расписанных стенах и потолках самоотверженно трудились и безмятежно отдыхали счастливые судостроители и судостроительницы.
      Седой нагнал Илью и заговорил негромко:
      - Ты зря, сынок, на отца наезжаешь. Ничего, что я тебя так называю? У меня уже внук такой, как ты, Мишка... А отец у тебя молоток! Самородок... Таких бы человек сто, мы бы сейчас в другой стране жили. Я имею в виду в России, конечно...
      Илья остановился у буфета и купил у скучающей буфетчицы пару жареных пирожков.
      Седой замялся.
      - Вообще-то Галина Васильевна просила, чтобы ты ничего городского не ел.
      Илья демонстративно откусил полпирожка и стал жевать, глядя в растерянные глаза своего телохранителя.
      - Дайте и мне два! - приказал седой буфетчице и пошутил: - Помрем вместе.
      - Вы первый, - уточнил Илья.
      Седой поперхнулся. Илья тем временем купил две бутылки пепси-колы и одну протянул седому. Тот улыбнулся.
      - А насчет конкурса этого ты не обижайся. Я тебе по секрету скажу: это Галина Васильевна Иваныча попросила. Ну, чтобы ты нормально развивался, понимаешь? Других дел у Иваныча нет, как на ребра эти смотреть.
      Сделав глоток пепси-колы, седой посмотрел на этикетку, улыбнулся и продолжил:
      - А знаешь, как ее Фидель Кастро называл? Сточные воды империализма!
      Он засмеялся, однако Илья оставался серьезным.
      - Он сказал это про кока-колу, - не согласился молодой человек.
      Седой поставил бутылку на столик, закурил и заговорил искренне и нервно:
      - Ты, сынок, считай, не жил при советской власти. Что ты понимал ребенок... А я жил! Я, между прочим, зампредседателя областного управления комитета госбезопасности был. Большой начальник, да? А что я видел? Двести рублей оклад и понос! Пять дней в неделю понос! А в выходные - стул нормальный! Стресс постоянный, понимаешь? В отпуске стул нормальный, а на работу выходишь - понос!
      Илья вытер салфеткой губы и пальцы, скомкал ее, бросил на стол и проговорил - еще более искренне и нервно:
      - Вы Родину охраняли, шпионов ловили!
      - Охранял! Ловил! - пунцовея, закричал в ответ седой. - А теперь я каждый день по телевизору вижу шпионов этих! Шпионы...
      Илья не слушал. Он быстро спускался по широкой парадной лестнице, а седой семенил рядом, пытаясь еще что-то объяснить, рассказать.
      - Я вас уволю, - бросил Илья на ходу.
      - Как это? - не понял седой и даже остановился в раздумье.
      Илья направился в туалет, и седой побежал следом.
      Туалет был просторный, с мокрыми, недавно вымытыми полами.
      - Я вас уволю, - громко и отчетливо проговорил Илья из своей кабинки.
      Седой нервно засмеялся и вошел в соседнюю.
      Илья спустил воду, вышмыгнул под шум воды из кабинки, схватил стоящую у стены швабру, подпер ею дверь, за которой пребывал седой, распахнул настежь большое матовое окно напротив и спрятался в другой кабинке, самой дальней.
      Седой удовлетворенно выдохнул, ткнулся в дверь и спросил удивленно:
      - Сынок?
      Ничего не услышав в ответ, он стукнул в дверь ногой и повторил растерянно:
      - Сынок...
      И тут наконец до него дошло.
      - Сынок! - прорычал седой, багровея, и с медвежьей яростью кинулся на дверь грудью.
      Швабра громко треснула и сломалась, как спичка, дверь с грохотом распахнулась, седой вылетел из кабинки, упал, проехал на четырех конечностях по мокрому полу до противоположной стены, вскочил на ноги, сунулся в пустую кабинку Ильи, перевел взгляд на распахнутое окно, мгновенно все понял, взобрался на подоконник и бесстрашно прыгнул вниз...
      3
      На площади перед Дворцом культуры Илья остановился и прощально и насмешливо посмотрел на его помпезный фасад, на котором висел огромный бело-сине-красный плакат, объявлявший:
      "1-й Всероссийский конкурс "Грудь России" (региональный этап)".
      - Прощай... немытая... грудь России! - засмеявшись, прокричал Илья и побежал в свой город - один!
      XI. Спроси, как меня зовут
      1
      Холодный стальной кружок давил на висок, принуждая не двигаться, и Илья не двигался, сидел на лавочке в той внешне расслабленной позе, держа в полуопущенной руке недоеденное мороженое, как застал его внезапно прижавшийся к виску холодный стальной кружок... Еще был хриплый приказ: "Молчать и не двигаться!", и Илья молчал и не двигался, совершенно не двигался, только мороженое в руке двигалось, стекало, тая, на ладонь, ползло, щекоча, между пальцами...
      А больше пока ничего не было...
      Дело происходило в запущенном пустынном парке Воровского, куда Илья забрел, чтобы отдохнуть и съесть любимое с детства сливочное мороженое в вафельном стаканчике. До этого он долго бродил по Придонску, вспоминая город, купил в книжном магазине пузырек чернил, а в газетном киоске "Придонскую правду" и "Придонский комсомолец", но, лишь глянув на заголовки первых полос, выбросил обе газеты в мусоросборник. Илья был внимателен и осторожен, понимая, что Нилыч его ищет, и расслабился, только когда купил мороженое, вошел в перекошенные ворота парка Воровского и сел на грязную скамейку...
      Тот, кто подкрался сзади, приставил пистолет к виску и приказал молчать и не двигаться, сам молчал и не двигался, то ли испытывая нервы, то ли издеваясь, то ли дожидаясь кого, то ли еще что... Было страшно и непонятно. И, видимо, от этого Илья вдруг задышал - часто и громко, часто и громко и все чаще и громче... И тут же тот, кто стоял за спиной с пистолетом, дразнясь или заразившись, тоже вдруг задышал часто и громко, часто и громко и все чаще и громче. И так они вдвоем дышали... Странно, но это напоминало то самое известное всем любовное дыхание, которое кончается сладостным стоном или криком, но чем оно могло здесь кончиться - выстрелом? Кончилось звонком, и оба они от неожиданности перестали дышать, слушая высокий искусственный голосок мобильного. Он пел и пел, назойливо повторяя коротенькую мелодию.
      - Это у тебя? - на выдохе, хрипло спросил стоящий за спиной с пистолетом.
      Илья не понял вопрос, но переспросить не решился и промолчал.
      - Это у тебя? - нервно повторил стоящий за спиной, и пистолет в его руке сильно и опасно дернулся.
      Илья еще больше растерялся, не понимая.
      - Это телефон, - шепотом ответил он. - Мобильный телефон.
      - Я и говорю - у тебя?!
      Илья понял наконец и торопливо ответил:
      - У меня!
      - Ну, говори тогда! - приказал стоящий за спиной с пистолетом.
      Илья разжал руку, избавляясь наконец от растаявшего мороженого, незаметно вытер ладонь о дерево скамейки, достал из кармана телефон.
      - Сынок, это ты? - спросил седой.
      - Я, - ответил Илья.
      - Слушай, сынок, - голос у седого был злой и нервный. - Ты не сынок, ты щенок! Я тебя сегодня поймаю, штаны сниму и задницу надеру.
      Илья дал отбой и хотел положить аппарат обратно в карман, но тот, кто стоял за спиной с пистолетом, вы-хватил его, сдавленно крикнув:
      - Дай сюда!
      Илья облегченно улыбнулся - кажется, это было просто ограбление.
      - А как здесь? - неожиданно спросил тот, кто стоял за спиной с пистолетом, и убрал пистолет от виска Ильи. - Где нажимать, покажи...
      Илья осторожно повернул голову и, не поднимая глаз, показал, как пользоваться мобильным. Тот, кто стоял за спиной с пистолетом, имел небольшие, очень смуглые руки, а обломанные грязные ногти были накрашены разноцветным лаком - белым, зеленым и фиолетовым. Он набрал нужный номер и прижал аппарат к уху. Только тогда Илья поднял глаза... Это была девушка, точнее даже девочка, школьница, старшеклассница, ребенок. Из-за шапки черных курчавых волос голова ее казалась очень большой. Она была метиска или мулатка: кожа цвета кофе с молоком, иссиня-черные глаза, расплющенный нос и огромные губы. На плече ее висел яркий школьный рюкзачок, на груди был прицеплен большой круглый значок с надписью: "Спроси, как меня зовут".
      Видимо, не соединилось, - недовольно хмуря брови, девушка стала снова набирать номер, но блестящий, короткоствольный револьвер мешал, и тогда она сунула его Илье, приказав:
      - На, подержи!
      Илья взял оружие и глянул на девушку удивленно.
      - Але! - закричала она, как это обычно делают люди, редко говорящие по телефону. - Але, Баран, это ты? Ты дома? Я так и знала, что ты дома... Узнал? Это я, ага... Чего делаешь, чай пьешь? Я так и знала, что ты чай пьешь... С вареньем? Я так и знала, что с вареньем... А я тебе с Воровки по мобильному звоню... Ты что, оглох? Тебе по буквам повторить? По мо-биль-ному! Баран, я тебе должна сказать знаешь что... Я давно хотела тебе это сказать, да времени не хватает. Баран, ты козел!
      Девушка сунула телефонную трубку Илье, и он вернул револьвер. Она вскинула оружие, прицелилась в пустоту, сказала: "Ба-бах!" и по-ковбойски дунула в дуло. Илья улыбнулся. Ей это, кажется, не понравилось. Она глянула строго и ткнула револьвером в значок на своей груди. Илья смотрел вопросительно, не понимая, что это значит.
      - Ну! - потребовала девушка и снова показала на значок.
      - "Спроси, как меня зовут", - прочитал Илья то, что там было написано.
      Девушка громко вздохнула, пожала плечами и посмотрела по сторонам, как бы ища сочувствия.
      - Ты что, дурак? Или с луны свалился? - раздраженно спросила она. - Это ты должен спрашивать, понимаешь? Для чего я его сюда повесила?
      - Как тебя зовут? - задал Илья требуемый вопрос.
      - Меня? - спросила девушка, словно не ожидала этого. - Снежана.
      - Снежана? - искренне удивился Илья.
      - Снежана, а что? Что тебя так удивляет? - спросила она, готовая обидеться.
      - Редкое имя, - объяснил Илья. - Редкое и красивое.
      - Красивое, конечно, - согласилась девушка. - Я сама, когда первый раз услышала... А тебя как звать?
      - Сергей.
      - Сережка?
      - Сергей, - твердо повторил Илья.
      - А фамилия?
      - Нечаев.
      Девушка смотрела на Илью так, как будто разгадывала загадку.
      - Знаешь, почему я про фамилию спросила? Подумала, может, ты его родственник... Ты все-таки здорово на него похож. А Баран знаешь на кого похож? На Леонардо. Ты любишь Леонардо?
      Илья внимательно посмотрел на девушку и ответил серьезно:
      - Я больше люблю Рафаэля.
      Она скривилась.
      - Ты что, старик, что ли? Это моя мать Рафаэля любила, когда молодая была. Блеет, как козел. Я девять раз "Титаник" смотрела. А Верка двенадцать. Она первая поняла, что Баран на Леонардо похож. А ты знаешь на кого похож? Сказать?
      Илья пожал плечами.
      - На Влада! - выпалила девушка. - До Леонардо я Влада любила.
      - Кто такой Влад? - делаясь серьезным, спросил Илья.
      - С луны свалился! - весело воскликнула девушка. - Влад Сташевский!
      Девушка ждала реакции, но реакции не было.
      - Правда не знаешь? - спросила она растерянно и недоверчиво.
      - Не знаю, - спокойно ответил Илья.
      - Певец! - неожиданно заорала девушка. - Это певец такой! "Вечерочки-вечерки" слышал?
      Илья помотал головой.
      - С луны свалился? - тихо, серьезно спросила она.
      - Нет, просто я жил далеко, - объяснил Илья, улыбаясь.
      - Сидел? - догадалась девушка.
      Илья кивнул.
      - Сидел... И лежал... И ходил...
      - Сколько лет?
      - Шесть.
      - А за что? Маму не слушался?
      - Наоборот - слушался...
      Девушка засмеялась:
      - А у тебя бабки сейчас с собой есть?
      Илья задумался.
      - Ну, бабки - мани, мани, - нетерпеливо воскликнула она.
      - Есть, - спокойно ответил Илья.
      - Значит, ты такой же крутой, как Баран, - подытожила девушка и продолжила неожиданно: - И значит, ты сегодня меня трахнешь.
      Она смотрела на Илью, ожидая реакции, но вновь реакции не было.
      - Трахнешь! - крикнула девушка и приставила револьвер к его груди.
      - За что я должен тебя трахнуть? - спросил он сочувственно.
      - Да ни за что! Просто так! Просто так не можешь, что ли? Мужик, называется! Мужики пошли, просто так трахнуть уже не могут! - продолжала возмущаться девушка.
      - Просто так не могу. Просто так я никогда никого не бил. Только за дело, - взволнованно объяснил Илья.
      Девушка глянула на него недоверчиво, отступила на шаг, еще на шаг и вдруг захохотала гортанным чужим хохотом, сгибаясь в поясе и чуть не падая. Илья смотрел на нее непонимающе, удивленно, но скоро удивление в его глазах сменилось возмущением.
      - Почему ты смеешься? - он требовал ответа.
      Девушка вытирала слезы рукой, в которой сжимала револьвер.
      - Нет, ты все-таки не с луны свалился. Ты все-таки дурак... Дурак с мобильным... И с бабками... Ты, как моя бабка! Она тоже не знала, что значит трахаться. Я говорю ей тогда: "Ба, а что вы с дедом дома делали, когда мама в школу уходила?" Думала, думала - вспомнила, а потом ка-ак меня поварешкой по башке трахнет! Догадалась...
      Она посмотрела на Илью внимательно и серьезно и спросила:
      - Догадался теперь?
      Илья кивнул.
      - Трахнешь?
      Илья кивнул еще раз.
      Девушка засмеялась:
      - Быстрый какой! Сначала мы в "Макдоналдс" пойдем, как Верка с Бараном.
      - Я "Макдоналдс" не люблю, - попробовал не согласиться Илья, но девушка оборвала:
      - Зато я люблю! Я сказала в "Макдоналдс", значит, в Макдоналдс!
      2
      То был первый и единственный пока в Придонске "Макдоналдс". Девушка жадно поедала гамбургеры, запивала их клубничным коктейлем, глазела по сторонам и беспрерывно болтала:
      - Еще мне Верка рассказывала, что в сортире здесь чище, чем в операционной, ей аппендицит недавно вырезали. Надо будет сходить посмотреть, да? И пописать можно заодно... А ты чего ничего не ешь? Бабки экономишь? Как Васька Огрызков... Тоже бабки экономил, в "Макдоналдс" хотел сходить... А потом на уроке в обморок - ба-бах!
      - Я сыт, - объяснил Илья.
      - Дома покушал?
      - Да.
      - А у тебя отец есть?
      - Есть.
      - И мать?
      - И мама.
      - И они вместе живут?
      - Да.
      - Бедненький, - ехидно посочувствовала девушка. - Накормили, значит, на дорожку. Ну, хоть попей.
      - Я пью только пепси-колу, а ее здесь нет, - очень серьезно объяснил Илья.
      - Поэтому ты не любишь "Макдоналдс"? - догадалась девушка.
      - Да.
      Девушка тоже посерьезнела.
      - Любишь пепси?
      Илья кивнул.
      - А я коку больше уважаю... Хотя пепси тоже люблю. И фанту... Но спрайт я ненавижу!
      - Я пью пепси, - повторил свою позицию Илья. Такая определенность вызывала у девушки уважение.
      - А что у тебя с рукой? - живо поинтересовалась она.
      - Бандитская пуля, - ответил Илья, и девушка оценила шутку, засмеялась.
      От гамбургеров остались одни бумажки, коктейльная трубочка издавала финальный хрип. Девушка громко вздохнула и еще раз посмотрела по сторонам.
      - Классно здесь... Будь моя воля, я бы здесь жила... Моя родина "Макдоналдс".
      Илья усмехнулся:
      - Чего же здесь хорошего?
      - Чисто... Красиво... Вкуснятина прикольная... Никто не матерится, не блюет... Даже на улицу не хочется выходить. Как увидишь эти рожи! А я тут штуку баксов хотела заработать. Конкурс "Грудь России", слышал?
      Илья кивнул.
      - Ну, хоть это слышал. Ну, вот... Прихожу я туда, а они мне: "Это не патриотично, Печенкину это не понравится. Печенкин это не поймет!"
      - Кто такой Печенкин? - перебил ее Илья.
      - Наш главный богач. Бабка его народным кровососом называет. Она на заводе вахтерила, а Печенкин завод купил и всех стариков выгнал. Будь моя воля, я бы его собственными руками задушила. Знаю я, что ему нравится. Он нашу училку третий год трахает, а она в одной и той же юбке ходит и курит "Пегас"... Жа-адный! Все богатые - жадные, правда? А тебе мой пистолет понравился? Мне его один слесарь шестого разряда из газового переделал за две бутылки водки. А то лезут все... А я прихожу домой, а бабка говорит: "Эх, где бы мне пистолет достать?" Я чуть не упала, подумала - знает, а потом смотрю - нет... И говорю: "А зачем тебе пистолет?" Застрелиться, говорит... Они всем своим советом ветеранов застрелиться решили...
      - Почему?
      - Ну, как почему? Они эту страну защищали, а чего они от нее хорошего видят? У бабки пенсия - на два бигмака, да и ту не платят. Чем так жить, лучше вообще не жить. Ну, вот... Я говорю: "Ба, а какой вам нужен пистолет?" Типа прикалываюсь... А она: "ТТ зарегистрированный". Я говорю: "ТТ могу достать, только незарегистрированный" - прикалываюсь опять... А она: "Нет, только зарегистрированный". Я: "Незарегистрированный". Она: "Зарегистрированный"... Я: "Незаре-ре..." Тьфу ты! А она кружкой по башке меня ба-бах! Шишка до сих пор осталась, хочешь - потрогай, - девушка перегнулась через стол, вытягивая шею, но Илья не стал дотрагиваться до ее головы, а спросил:
      - Ты читала "Как закалялась сталь"?
      Неожиданный вопрос не застал девушку врасплох. Она выставила обращенную к Илье ладонь и проговорила успокаивающе:
      - Я книжек не читаю.
      - Это хорошо, что ты книжек не читаешь. Но эту прочтешь
      Девушка громко засмеялась:
      - Отгадай загадку! Слово из трех букв, в котором можно сделать три ошибки, а смысл все равно остается!
      Илья задумался.
      - Сдаешься? Сдавайся. Все равно не отгадаешь! Ишо! - выкрикнула девушка.
      Илья не понимал, решительно не понимал.
      - У вас там на Луне все такие? Как до утки - на четвертые сутки? Или как до жирафы? - раздраженно спрашивала она.
      - Еще? - догадался Илья.
      Девушка согласилась, кивнула.
      - Один коктейль и один бигмак! Нет, лучше два коктейля! И два бигмака...
      Илья поднялся и направился к раздаче, но проходя вдоль стеклянной стены, увидел внизу в сквере седого. Старый чекист ходил, прихрамывая, кругами, обреченно глядя по сторонам. Илья достал из кармана телефон и набрал номер. Седой торопливо приложил к уху свой мобильник.
      - Это я, - заговорил Илья.
      - Сынок! - обрадовался седой и тут же пожаловался. - Что же ты делаешь, сынок?
      Илья улыбнулся:
      - Хорошо. Пока я не буду вас увольнять. Но предлагаю вам работать на меня. Детали обсудим позднее. А сейчас садитесь на скамейку и ждите. Я приду, и мы вернемся домой вместе. В противном случае я вернусь один и скажу маме, что вы меня потеряли и меня чуть не украли чеченцы.
      Седой закружился на месте, завертел головой, пытаясь увидеть Илью, он даже посмотрел на небо.
      - Садитесь! - строго приказал юноша и старый чекист послушно опустился на стоящую рядом скамейку.
      На подносе стояли не два, а три коктейля и лежали не два, а три бигмака. Девушка взглянула на Илью счастливо и благодарно.
      - Ты не как Баран. Ты круче Барана, - решительно проговорила она.
      - Знаешь, на кого ты похожа? - спросил Илья.
      - Знаю! - кивнула девушка, впиваясь зубами в американский бутерброд. - На обезьяну. Мне это по сто раз в день говорят...
      - Ты похожа на Анджелу Дэвис, - уверенно сказал Илья.
      - Как-как?
      - Анджела Дэвис.
      - А кто это? Певица?
      - Американская коммунистка.
      Девушка улыбнулась:
      - Надо бабке моей сказать, вот обрадуется. А мы куда пойдем: к тебе или ко мне?
      - К тебе.
      - А к тебе нельзя? Родители дома?
      - Мама.
      - Значит, ко мне. Только ключ у бабки надо за-брать, а то она мне не доверяет.
      3
      На обитой оцинкованным железом, выходящей прямо на улицу двери висели две таблички: первая - "ЖЭК", вторая - "СВВОВ". Илья подергал закрытую дверь и взглянул вопросительно на спутницу. Она махнула рукой.
      - Да там они, я знаю! Только они не откроют, стучи не стучи. Секретничают...
      Илья подошел к высоко расположенному окну, ухватился за карниз, подтянулся и, с трудом удерживаясь на узком приступке фундамента, приник к стеклу.
      За длинным, накрытым кумачом столом плотно сидели седовласые, увешанные орденами и медалями ветераны.
      - Видишь кого? - нетерпеливо спросила девушка.
      Илья не отвечал.
      - Кто там?
      - Старик, - ответил Илья, не отрываясь от стекла.
      - Это Коромыслов! - обрадованно воскликнула девушка. - Председатель ихний. Это он придумал застрелиться... Злой как собака.
      Старик был длинный, сухой, седой, усатый. Он стоял во главе стола, говорил что-то горячо и напористо, то поднимая, то опуская сжатую в кулаке руку.
      Слушатели, несомненно, были с ним согласны; они часто кивали, трясли дряблыми подбородками и, готовясь аплодировать, потирали ладони. Два толстых пыльных стекла не пропускали ни звука. Это напоминало аквариум, в котором давным-давно нет воды, пыльный обветшалый аквариум, где прах сохранил форму живых существ. Был, вероятно, какой-то праздник, известный им одним юбилей, и по этому поводу проводилось меро-приятие - необходимое, тягостное, священное...
      - А бабку видишь? - крикнула снизу девушка.
      - Как она выглядит?
      - Бабка? Бабка как бабка...
      Илья спрыгнул на асфальт и смущенно посмотрел на девушку.
      - Подсади! - потребовала она и стала забираться туда же. Илья поддерживал ее сзади, стараясь не смотреть вверх.
      - Ба! - заорала девушка и забарабанила в стекло. - Ключ дай, ба! Нас сегодня раньше отпустили. Да одна я, одна! Контрольная завтра, готовиться надо срочно!
      Ключи вылетели в форточку и, звякнув, упали на асфальт. Девушка спрыгнула вниз, подхватила их, подбросила в воздух, поймала и предложила деловито и задорно:
      - Ну что, айда? Цигель-цигель о-ля-ля!
      4
      Девушка и бабушка жили на втором этаже старого двухэтажного барачного типа дома. Комната была одна, но получалось две, что подчеркивала полустершаяся меловая черта, проведенная по дощатому полу от середины окна до середины входной двери. Левая половина принадлежала бабушке: там стояла высокая железная кровать под атласным покрывалом, комод, шифоньер, радиола на ножках и швейная машинка в желтом фанерном футляре. На стене над кроватью, в рамках и без висели старые фронтовые фотографии, вырезанные из журналов фотопортреты военачальников, среди которых центральным был цветной парадный маршал Жуков, украшенный, как икона, блеклыми цветами из навощенной бумаги.
      На стороне внучки, прямо напротив Жукова висел глянцевый плакат Леонардо ди Каприо, а вокруг - вырезанные из журналов фотографии артистов, певцов и рок-музыкантов. На бабушкиной половине царило опрятное, но мрачное спокойствие, на внучкиной было пестро и грязно. На разложенной красной диван-кровати валялись скомканные одеяло и простыня, были разбросаны молодежные журналы, обертки от жевательной резинки, магнитофон и кассеты, дешевая косметика и пара грязных тарелок.
      - На бабкину половину не заходи, - предупредила девушка, копаясь в своем рюкзачке.
      - Почему?
      - Бабка убьет. На...
      Она повернулась, протягивая что-то на ладони. Илья увидел и смутился.
      Девушка хохотнула:
      - Безопасный секс! Пользоваться умеешь или научить? Бери, не бойся!
      Илья смутился еще больше и опустил глаза. Она присела и заглянула в них снизу.
      - Ты чего, мальчик еще? Признавайся! Мальчик?
      Илья мотнул головой, не соглашаясь.
      - У меня была девушка.
      - А как ее звали?
      - Оксана.
      Девушка насмешливо фыркнула.
      - На следующий день она погибла, - проговорил Илья.
      - Это давно было? - спросила девушка шепотом.
      - В прошлом году.
      - Ты ее не можешь забыть?
      - Я никогда ее не забуду. У нее отец - безработный шахтер. Мама - больная. И еще трое маленьких детей. Она их всех кормила...
      - Не собираешься забывать? А зачем же тогда ко мне шел? Зачем обещал, что трахнешь? Баран дома чай с вареньем пьет, ты не собираешься забывать... А что я Верке скажу? Я сегодня себе последний срок поставила. Надо мной все девчонки в классе ржут...
      - Это не главное, это совсем не главное, - попытался успокоить ее Илья, но девушка в ответ швырнула в него презерватив и не попала.
      - Не главное? А что главное? - возмущенно требовала она ответа.
      - У нас не было с ней того, о чем ты говоришь. Мы сидели и разговаривали, и она рассказывала мне о себе...
      - Не было?! - обрадовалась девушка. - Тогда чего же боишься? Может, ты голубой? А, поняла, ты голубой!
      - Я не голубой, просто это не главное... - все пытался объяснить Илья.
      - Я знаю, что главное! - Она вытащила из рюкзачка револьвер и, держа его обеими руками, направила в грудь Ильи.
      - Молчать и не двигаться! - приказала она, как в парке.
      Илья улыбнулся:
      - Там нет патронов.
      - Есть! - закричала девушка. - Целых три штуки! Я сама покупала их на базаре!
      Илья протянул сжатый кулак и разжал ладонь. На ней лежали три револьверных патрона.
      Девушка смотрела растерянно и непонимающе то на Илью, то на патроны в его руке, то на револьвер в своей.
      - А-а, - догадалась она наконец. - Вытащил... Вытащил, когда я с Бараном по мобильному говорила. Ну, ты и гад...
      И, не зная, что еще сказать, девушка швырнула в него револьвер и снова не попала.
      Илья поднял оружие, спокойно осмотрел, выдавил барабан и стал вставлять в него патроны.
      - Главное в жизни - это борьба. Борьба до победы, - сказал он и улыбнулся. - Я трахну тебя, обязательно трахну, но только тогда, когда мы победим.
      - Кто - мы? - недоверчиво спросила девушка.
      - Мы.
      - А кого? Кого мы должны победить?
      - Твоя бабушка хочет застрелиться, потому что у нее отняли смысл жизни. Твой одноклассник падает в голодный обморок. Ты мечтаешь жить в "Макдональдсе". Мы победим тех, кто во всем этом виноват...
      - Я не понимаю, кого? Кого мы должны победить? Например! - нетерпеливо и нервно закричала девушка.
      - Например, Печенкина.
      - Печенкина? Я согласна. А как?
      - Я знаю как. Ты слышала о Тристане и Изольде?
      Девушка нахмурила брови, вспоминая.
      - Которые вместе отравились? Кино видела.
      - Нет. Они завязали глаза, разделись донага, легли рядом и лежали так, не дотрагиваясь друг до друга.
      - А почему - не дотрагиваясь?
      - Чтобы скорее победить.
      Девушка поняла и одобрила.
      - Прикольно. Только я платков не ношу, бабкины можно?
      - Можно.
      Девушка зашла на чужую половину, выдвинула ящик комода и достала из него два платка.
      Нагие, с завязанными глазами, они лежали на крашеном дощатом полу совсем рядом.
      Как меч Тристана, их разделял взведенный револьвер.
      - Как тебя зовут? - требовательно и строго спросил Илья, и девушка с готовностью ответила:
      - Анджела Дэвис.
      XII. Кому это нужно?
      1
      Прибыловский торопливо вошел в приемную Печенкина, чуть не столкнулся с пожилой уборщицей в синем халате и поморщился. Вид у Прибыловского был утомленный, взгляд озабоченный. На плече его висела дорожная сумка. Сняв ее и бросив на диван, секретарь-референт громко выдохнул и упал рядом.
      Сидящая за своим рабочим столом секретарша Марина - красивая, похожая на топ-модель, но с человеческими глазами, - никак не прореагировала на появление Прибыловского, вертя в руках большой конверт.
      Уборщица вытряхивала содержимое соломенной урны в свой бумажный мешок, то ли ворча при этом, то ли напевая.
      Понаблюдав несколько секунд за конвертом в руках Марины, Прибыловский равнодушно поинтересовался:
      - Это, случайно, не мне?
      - А как будет по-швейцарски "здравствуйте"? - спросила Марина, продолжая вертеть конверт в руках.
      - У швейцарцев нет своего языка, - устало объяснил Прибыловский.
      - Бедненькие, как же они без языка, - пожалела швейцарцев Марина.
      Прибыловский снисходительно улыбнулся и повторил вопрос:
      - Так это мне?
      - Вам, - официальным тоном ответила Марина и положила пакет на край стола.
      Чтобы взять его, секретарю-референту пришлось подняться с низкого дивана и сделать два больших шага.
      - Не открывала? - спросил он, то ли шутя, то ли серьезно.
      - Но я хорошо заклеила, - то ли серьезно, то ли шутя ответила Марина.
      Прибыловский вновь упал на диван, разорвал конверт, вытащил до половины свежий журнал "Экспресс", глянул на обложку и сунул его обратно.
      - Привет из Франции? - спросила Марина, записывая что-то.
      - Это я уже в Цюрихе читал, - равнодушно ответил Прибыловский.
      - Владимир Иванович, прибыл Прибыловский, - доложила Марина по внутренней связи.
      - Пусть заходит, - приказал Печенкин.
      Прибыловский торопливо поднялся.
      - Ты хотя бы предупредила, - упрекнул он, но Марина пропустила упрек мимо ушей.
      Во взгляде секретаря-референта появилась вдруг растерянность, и причиной этой растерянности был тот самый конверт с журналом - ни взять его с собой, ни оставить в приемной Прибыловский почему-то не мог.
      Волоча по полу бумажный мешок, уборщица уходила из приемной.
      - Постойте! - окликнул ее Прибыловский, подбежал и бросил в мусор обременительную корреспонденцию.
      В следующее мгновение в глазах секретаря-референта загорелся тот ровный холодноватый свет деловитости и исполнительности, который горел всегда, когда он общался с шефом.
      - Моя фамилия происходит не от глагола "прибыл", а от существительного "прибыль", - снисходительно и иронично напомнил он секретарше, открывая тяжелую дверь кабинета, на которой серебряными шурупами была прикреплена золотая пластина с изысканной гравировкой:
      ПЕЧЕНКИН
      ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ
      2
      В огромном, обставленном дорогой мебелью, но все же довольно безвкусном кабинете, за большим длинным столом заседал Совет директоров компании "Печенкин". Во главе, в глубоком кожаном кресле, сидел Владимир Иванович.
      Члены Совета, числом, примерно, с дюжину, были сплошь мужчины - крупные, крепкие, средних лет, в однообразных черных двубортных костюмах, с яркими, но тоже однообразными галстуками и с однообразным же деловито сосредоточенным выражением лиц. Выделялись, пожалуй, двое: первый - могучий чеченец - он делал доклад, второй - курносый голубоглазый русак, у которого на макушке, среди непослушных пшеничных вихров неожиданно оказалась кипа - еврейский головной убор. Первого звали Лема, фамилия второго была Уралов.
      Чеченец говорил без акцента, но время от времени повторял слова:
      - Насчет хора... Насчет хора... Наследники белогвардейцев в принципе не против, но они не хотят стоять позади потомков казаков. Казаки тоже не против, но хотят обязательно стоять впереди потомков белогвардейцев. Губернатор не против казаков и даже не против белогвардейцев, но категорически возражает против "Боже, царя храни"... "Боже, царя храни".
      - А его-то кто спрашивает? - усмешливо проговорил Печенкин и глянул на стоящего за креслом неподвижного Прибыловского.
      Чеченец улыбнулся и объяснил:
      - Я его не спрашивал, он сам позвонил. Вы, говорит, что, за монархию? Я говорю: за конституционную... Еще он предлагает, чтобы красноармейцы в буденовках выступили.
      Члены Совета директоров заулыбались, а Печенкин почему-то нахмурился.
      - А что говорит церковь? - спросил он.
      - Церковь ничего не говорит... Ничего не говорит... Но один человек там сказал: "Кому это нужно?"
      Владимир Иванович громко вздохнул и с хрустом расправил плечи.
      - Кому это нужно... - задумчиво повторил он, нерешительно улыбнулся и продолжил - тихо, словно разговаривая сам с собой: - Вчера на моем "мерсе" рулек отломали... Ну, знаете, на носу, кругленький такой, блестящий?
      Члены Совета директоров закивали головами, понимая, о чем идет речь.
      - Отломали рулек... - продолжал Печенкин, жалуясь и печалясь. - Стоим мы с Нилычем, смотрим и думаем: "Кому это нужно?" В самом деле, кому? Раньше, помните, если у кого машина была, дворники все друг у друга тырили. Ну, не было их, дефицит был, вот и тырили, а это... Кому это нужно? Я никогда не поверю, что человек, допустим, купил "мерс", а на рулек этот у него денег не хватило... Или у кого-то этот рулек обломали, а он у меня... Ну, как дворники... Не поверю, ни за что не поверю... Нилыч говорит: "Коллекционируют", но как их можно коллекционировать, если они совершенно одинаковые? Пацаны? Какие еще пацаны? Я говорю: "Нилыч..."
      Печенкин сначала, казалось, шутил, а теперь, казалось, - нет.
      - Ну, не могу я на таком "мерседесе" уже ездить, понимаете, не могу! Владимир Иванович даже руками взмахнул от возмущения.
      - Кому это нужно? - пафосно заканчивал он и закончил просто и деловито: Сегодня новый "шестисотый" пригнали.
      Судя по глазам, члены Совета директоров одобряли такой выход из положения.
      - Продолжай, Лема, - приказал Печенкин докладчику, а сам поднял голову, скосил глаза и обратился к Прибыловскому: - Ну, рассказывай, что ты там разведал...
      Прибыловский наклонился и стал шептать в ухо шефа:
      - Все началось в прошлом году. К ним в пансион тайно, по ночам, стала приходить русская проститутка, некто Оксана Тупицына. Молодые люди пользовались ее секс-услугами.
      - А Илья? - с живым интересом спросил Владимир Иванович. - А то Галка волнуется на этот счет.
      Прибыловский смущенно улыбнулся и пожал плечами.
      - Ясно, - кивнул Печенкин. - Продолжай.
      - Кто-то выдал, ее забрали в полицию. За это Илья сильно избил араба, сына шейха Маффуди...
      - Молоток Илюха! - горячо одобрил поступок сына отец. - Я тоже стукачей ненавижу.
      - Оказалось, араб не выдавал...
      - Ошибся, бывает, - понимающе кивнул Печенкин.
      - Девушка повесилась в полицейском участке на колготках.
      - Повесилась? Ага, что дальше было?
      - Спустя некоторое время, - продолжил секретарь-референт, - у них была дискуссия на тему "За что я люблю свою страну?". Илья сказал, что ненавидит свою страну.
      - Россию? - удивился Печенкин.
      - Россию. "Как можно любить страну, возвращение в которую страшнее смерти", - вот что он сказал.
      Владимир Иванович усмехнулся:
      - А почему они нам тогда об этом не сообщили?
      - Видимо, не хотели выносить сор из избы... - высказал предположение Прибыловский.
      - Знаю я, какой сор... Деньги мои... Что еще?
      - Выпускной реферат Ильи по экономике назывался "Развитие нового капитализма в России".
      - Название интересное, - одобрил Печенкин.
      - Эпиграф интересный. "Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим, надолго ли?"
      - Это кто сказал?
      - Это из Библии.
      - Там так написано?
      - Не помню. Вообще, Илья серьезно увлекался религией, ходил в церковь, собирался принять католичество. Но после экскурсии в Аушвайц его богоискательство прекратилось.
      - Аушвайц?
      - Освенцим, - перевел Прибыловский.
      - Ну и что? - не понимал Владимир Иванович. - Освенцим, знаю, ну и что?
      Прибыловский пожал плечами.
      Печенкин помолчал, соображая, но так, похоже, и не сообразил.
      - Еще что?
      - Еще о реферате... - продолжил свой конфиденциальный доклад Прибыловский. - Илья делает там следующий вывод: новые русские собственники должны вернуть, как он говорит, награбленное, как он говорит - народу.
      - А если я не захочу? - прямо спросил Печенкин.
      Прибыловский опустил глаза.
      - Тогда народ применит силу. Там так написано.
      Владимир Иванович улыбнулся:
      - А я ему треугольнички рисовал... Лечили от желтухи, оказалось - китаец. И что он за этот реферат получил?
      - Шесть баллов. Это у них высшая оценка. Дело в том, что преподаватель экономики Джереми Маркс...
      - Как, говоришь? - перебил секретаря Печенкин.
      - Маркс.
      - Маркс! - громко, во весь голос повторил Печенкин, так что докладчик замолчал, и все члены Совета директоров стали внимательно смотреть на шефа.
      Печенкин поднялся с кресла и обратился неведомо к кому:
      - Где-то я слышал уже эту фамилию? А Энгельса у них нет? Я, значит, большие деньги им платил, а они моего сына учили, как мне башку свернуть? Маркс...
      - Он уже уволен, - успел вставить Прибыловский.
      - Уволен! Ха! Уволен... Да за такие дела на него, гада, солнцевских зарядить! Маркс, блин... - И, сунув руки в карманы, Владимир Иванович нервно заходил по кабинету.
      - Левые идеи вновь входят на Западе в моду, - попытался объяснить Прибыловский.
      - На Западе в моду, а у нас в морду! - закричал Печенкин. - Прямо в морду они у нас входят!
      И быстро пошел вокруг большого стола. Проходя мимо Уралова, Печенкин остановился, в задумчивости глядя на его кипу, и спросил:
      - Слушай, Уралов, а что это на тебе за тюбетейка?
      Уралов улыбнулся и объяснил:
      - Это не тюбетейка, а кипа! Ко мне папа из Израиля приехал. Надел и попросил не снимать.
      Печенкин долго смотрел на Уралова, пребывая в каком-то усталом отупении, но, сделав над собой усилие, вышел из этого состояния, улыбнулся и, уже садясь в свое кресло, одобрил:
      - Молодец, Уралов! Папу надо слушать.
      Заседание Совета директоров продолжилось.
      XIII. Я научу тебя десяти ударам
      1
      Картина была явно комическая и страшноватая: прохожие на тротуаре останавливались, машины на проезжей части тормозили, Илья шел по центральной улице Придонска - улице Ленина и с детским упоением на лице ел мороженое в вафельном стаканчике, а в это время его охраняли. Впереди шел рыжий охранник в темных очках, сзади еще один здоровяк, за которым - одним колесом по проезжей части, а другим по тротуару - медленно полз "субурбан", за затемненными стеклами которого мутно светился седой.
      Мороженое почти растаяло, подтекало снизу, и Илья с удовольствием слизывал выступающие белые капли. Наконец, он закончил, вытер губы и ладони носовым платком и посмотрел по сторонам, размышляя, куда дальше направить свои стопы. Но в этот момент из "субурбана" выскочил седой, семеня, подбежал к Илье и спросил - официально и язвительно:
      - Ну что, нагулялись, Илья Владимирович? Домой? До мамочки?
      Илья перевел свой внимательный, озабоченный взгляд на главного телохранителя и, склонив голову набок, задал неожиданный вопрос:
      - А какую мы дадим вам кличку?
      - Какую кличку? - раздраженно отмахнулся седой. - Садитесь в машину.
      - Вы забыли, что я вас завербовал? - с улыбкой напомнил Илья.
      - Ты меня не вербовал, - огрызнулся седой.
      - Стоит только моей маме узнать, что вы меня потеряли...
      - Кроме мамы есть еще и папа, - перебил его седой и приказал: - В машину, Иваныч до трех отпустил.
      - "Седой"! Как вам?
      - Садись в машину! - требовал седой.
      - А пароль?
      - Сам не сядешь - посадим!
      - Есть такой пароль, что если я его назову, то вы меня сразу отпустите, неожиданно высказался Илья.
      - Нет такого пароля. Садись в машину!
      - Есть. Спорим на мороженое! - Илья явно издевался.
      - В машину! - прорычал седой и уже взял Илью за локоть, чтобы потащить его к "субурбану", как молодой человек проговорил вдруг громко, отчетливо:
      - Ангелина Георгиевна Всеславинская.
      Седой отпустил руку и замер.
      Илья посмотрел на него насмешливо и сожалеюще.
      - Нет, не буду я вас вербовать. Лучше, пожалуй, уволю.
      Седой не услышал, повернулся и затрусил к машине. Охранники замерли в нерешительности. Илья расправил плечи и спокойно, не торопясь, направился к "зебре" перехода. Седой смотрел сквозь стекло в его спину и кричал в трубку телефона:
      - Иваныч, он откуда-то знает про Гелю. Все знает: имя, фамилию, отчество.
      Печенкин долго молчал.
      - Он уходит, Иваныч! - напомнил седой.
      Владимир Иванович нервно хохотнул:
      - Знаешь поговорку: жена узнаёт последней...
      - Так она последняя и осталась! Что делать, Иваныч? Он уходит!
      - Черт с ним, пусть уходит, - поставил точку Печенкин.
      2
      Бодро, весело вышагивал Илья по привокзальному рыночку, не обращая внимания на возмущенные крики баб, подхватил на ходу из отверстого мешка жменю семечек и, лузгая их, остановился у прилавка, за которым одиноко пребывал продавец корейской моркови. Полноватый, с глазами щелочками, похоже, очень смешливый юноша-продавец не стоял на месте, а все время двигался: руки, ноги, туловище, голова, и с губ при этом слетали звуки яростных каратистских возгласов.
      - Бум! Джи! Кия!
      Они смотрели друг на друга так, будто были знакомы сто лет, потом сто лет не виделись и вот теперь снова встретились.
      - Ты Ким, - сказал Илья.
      Кореец сдвинул у переносицы брови и проговорил несогласно и гордо:
      - Я - Брюс!
      - Нет, ты Ким! - настаивал Илья.
      - Нет, я Брюс! Бум! Джи!
      - Ну, какой же ты Брюс, ты Ким! - Илья добродушно улыбался, но кореец увидел в этом насмешку. Он выскочил из-за прилавка, встал в боевую позу, однако Илья поднял вверх руку, показывая свою забинтованную ладонь. Кореец склонил голову набок, вопрошая.
      - Бандитская пуля, - объяснил Илья.
      Кореец понимающе кивнул и стал смотреть по сторонам в поисках подходящего соперника, чтобы доказать, что он - Брюс. Пьющие чай кавказцы, пьющие водку алкаши, омоновцы с автоматами и казаки с нагайками - все они были не соперники. Тогда кореец молча подхватил с прилавка ведро с морковью и направился в сторону станции. Илья взялся за дужку ведра с другой стороны, и они пошли вместе - дружно, весело, в ногу.
      Переступая через переплетение рельсов и пролезая под вагонами, молодые люди вышли на другую сторону станции, где было пустынно и грязно. На высоком бетонном заборе, за которым возвышались корпуса железнодорожных складов, висел большой черно-красный плакат, на котором был нарисован, и довольно умело, штурмовик в черной рубахе, галифе и сапогах, поднявший руку в фашистском приветствии. Как солнце с расходящимися лучами, над ним сияла слегка закамуфлированная фашистская свастика. Грозная надпись внизу свидетельствовала и предупреждала: "Охраняет "Русский порядок"".
      Перед закрытыми железными воротами прохаживался человек, который, быть может, позировал для этого плаката - белобрысый верзила в черной форме с повязкой-свастикой на рукаве. На боку его болталась резиновая дубинка.
      Еще больше прищурив узкие щелочки глаз, кореец оценивающе посмотрел на противника. Этот ему подходил.
      - Я - Брюс, - громко шепнул кореец Илье и, поставив ведро на землю, отправился на бой.
      Фашист смотрел на инородца, как на диковинку. Его белесые, словно обсыпанные мукой, ресницы часто моргали.
      - Эй ты, дай закурить! - провокационно воскликнул кореец и встал в боевую позу.
      - Что? Да я... - Фашист от возмущения задохнулся и кинулся вперед, отстегивая на ходу дубинку. - Да я тебя!
      - Ки-я!! - пронзительно выкрикнул кореец и довольно высоко подпрыгнул с вытянутой вперед ударной ногой. Удара, однако, не вышло, потому что до противника было еще довольно далеко. Неудавшийся каратист шлепнулся на землю, но тут же бодро вскочил и резво понесся назад. Илья уже был в стартовой позиции. Подхватив на ходу ведро, они рванули к станции. Верзила настигал. Он уже занес дубинку над головой и наверняка достал бы кого-нибудь, если бы не корейская морковь - ведро вылетело вдруг из дужки, опрокинулось на асфальт, фашист ступил в оранжевую склизкую кучу, получая ускорение, проехал на пятках, и ноги его взлетели чуть не выше головы...
      Илья и кореец не успели подумать, что спасены, как увидели бегущих навстречу двух других фашистов. Не сговариваясь, ребята свернули резко в сторону и нырнули под стоящие вагоны. Они пересекли несколько составов и спрятались под товарняком, прижавшись спиной к колесу и пытаясь сдержать дыхание.
      - А здорово я ему чуть не попал! - громким шепотом похвастался кореец.
      - Сколько ударов ты знаешь? - спросил вдруг Илья.
      - Шесть.
      - Я научу тебя десяти ударам, - пообещал Илья и прибавил: - И ты будешь непобедим.
      Кореец посмотрел на Илью, как восторженный и благодарный ученик на своего великого сэнсея.
      Три пары ног в начищенных до блеска сапогах и черных эсэсовских галифе остановились напротив, и казалось, что сейчас, как в советском кино про войну, зазвучит громкая и нахальная немецкая речь.
      Но речь зазвучала наша, русская.
      - Обнаглела нерусь вконец!
      - Да запомнил я их обоих. Найдем.
      Третий молча мочился.
      Илья осторожно вытащил из-за пазухи револьвер и плавно, бесшумно взвел курок. Чтобы не закричать от восторга, кореец зажал ладонью рот.
      Словно почувствовав для себя опасность, фашисты ушли.
      XIV. Коллективный портрет современной молодежи
      1
      - Ну, знакомьтесь! - громко и радостно предложил Илья и отступил на шаг.
      Мулатка еще раз глянула на корейца, криво улыбнулась и, неохотно протягивая ладонь, назвалась:
      - Анджела Дэвис.
      Взволнованный кореец чиркнул ладонью по штанине, излишне крепко пожал руку девушки и назвал свое полное имя:
      - Ким Ир Сен.
      Илья смотрел на них, как родитель на своих удавшихся детей, счастливо и удовлетворенно.
      Анджела Дэвис повернула голову в его сторону, скривилась еще больше и, не скрывая раздражения, поинтересовалась:
      - Ты специально нас таких подбираешь?
      - Каких таких? - не понял улыбающийся Илья.
      - Я черножопая, он узкопленочный...
      - Как? Узкопленочный? - повторил Илья и заливисто засмеялся.
      - Специально таких подбираешь?! - нервно крикнула Анджела Дэвис.
      Илья оборвал свой смех.
      - Специально? Да, специально. Я выбрал вас специально, - спокойно и серьезно заговорил он, глядя то в глаза мулатки, то в глаза корейца. - Я выбрал вас специально, потому что вы - последние. Сегодня последние становятся первыми, а первые - последними. Вы будете первыми. Я выбрал вас специально...
      - Мы последние, а ты какой?! - робея, и от этого еще громче крикнула Анджела Дэвис. - Кто ты, вообще, такой?
      Илья грустно улыбнулся и не ответил на вопрос.
      Ким почесал затылок и спросил смущенно:
      - Ты русский?
      - Он с луны свалился, - язвительно вставила Анджела Дэвис.
      Илья снова улыбнулся.
      - В этой стране нет ни русских, ни нерусских, а есть богатые и есть бедные, есть обманутые и есть обманувшие.
      - Как это? Ничего не понимаю, - честно признался Ким.
      - Можно и не понимать. Главное - верить. Вы мне верите?
      Илья посмотрел на Кима, и Ким ответил:
      - Верю.
      Илья посмотрел на Анджелу Дэвис, и она, смутившись, сказала в ответ:
      - Верю.
      - Тогда я вам скажу, - продолжил Илья, - что вы будете первыми членами НОК.
      - А что такое НОК? - разом спросили Ким и Анджела Дэвис.
      Илья еще раз внимательно посмотрел в глаза товарищей, как бы размышляя, говорить или не говорить, и сказал:
      - НОК - это новое общество коммунистов.
      На лицах молодых людей возникло разочарование.
      - Ха! - сказала Анджела Дэвис. - Да у меня бабка - коммунист! У нас весь барак за коммунистов голосует.
      - У нас полгорода коммунисты, - поддержал ее Ким.
      Илья помотал головой.
      - В этом городе нет ни коммунистов, ни демократов.
      - А кто есть? - спросил Ким.
      - Есть слепые котята, а кошка куда-то ушла. Они тычутся во все углы и ищут.
      - Утопили кошку, - мрачно согласилась Анджела Дэвис.
      Все молчали, и никто ни на кого не смотрел.
      Илья глянул на часы и медленно, в задумчивости пошел по тротуару. Ким и Анджела Дэвис растерянно переглянусь и направились следом.
      - Мы заставим их прозреть и увидеть правду, - заговорил на ходу Илья. Правда вернет им желание жить, и это приведет их к нам. НОК - это справедливость.
      - А в него как, записываться надо? - озабоченно спросил Ким.
      - Для начала ты выучишь десять ударов. А ты прочтешь "Как закалялась сталь". Потом вы будете испытаны. Потом принесете клятву, - ответил Илья, ускоряя шаг.
      На углу Профсоюзной и Ленина стояло маленькое старомодное фотоателье.
      Илья остановился напротив и решительно проговорил:
      - Этот день вы должны запомнить на всю жизнь.
      2
      Фотограф был древний, дряхлый, смешной. Мотня его широких, с допотопных времен не глаженных брюк болталась чуть не ниже полусогнутых, неразгибаемых коленей. Он двигался навстречу, громко шаркая подошвами желтых одеревенелых ботинок, на его лысой шишковатой голове выделялся костяной крючковатый нос, но еще больше выделялись глаза: они излучали неожиданную радость и невозможный оптимизм. Можно было подумать, что каждый из прожитых стариком бесчисленных годов прибавлял ему радости и оптимизма.
      - Какие красивые молодые люди! - восхищенно проговорил он, остановившись напротив. - Я давно не видел таких красивых молодых людей. Какие лица! По-следний раз я видел такие лица в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Они уезжали покорять целину. Вы тоже собрались покорять целину?
      Ким и Анджела засмеялись: старик вызывал у них восторг.
      - Сделайте наш коллективный портрет, - попросил Илья.
      Старик вскинул лысые брови.
      - Коллективный портрет, я не ослышался? Вы шутите? Я спрашиваю, потому что сейчас никто не просит сделать коллективный портрет. Только фотографии на загранпаспорт. Почему все так стремятся за границу? Вот я, например, там не был и не испытываю ни малейшего желания. Зачем? Мне хорошо здесь! Повторите коллективный портрет?
      - Коллективный портрет, - повторил Илья, хмурясь.
      Старик задумался, опуская длинный подбородок в яму груди.
      Анджела Дэвис хихикнула. Ким смущенно улыбался.
      - Коллективный портрет современной молодежи! - вскидывая голову, сформулировал старик и стал передвигать треногий деревянный скворечник древнего фотосъемочного аппарата, не закрывая при этом рта. - Мне нравится современная молодежь! Знаете почему? Потому что ей неизвестен страх! Я недавно прочитал в газете, что девяносто девять процентов первоклассников не знают, кто такой Ленин. Я заплакал - счастливые дети!
      Справившись с фотоаппаратом, старик подобрался к криво висящей простыне задника, стал выравнивать волнистую поверхность, делая ее, однако, еще более волнистой.
      - Я знаю, что говорю, - продолжал он вещать. - Мой папа был большевик, его родной брат, мой дядя, был меньшевик. Папа приговорил дядю к расстрелу. Эсерка мама исключительно из идейных соображений ушла от папы к эсеру. Бундовец дедушка их всех проклял. Не потому, что они так себя вели, а потому что не вступили в Бунд. Тогда моя бабушка сказала: "Не нравится мне все это". Она как в воду глядела: папу расстреляли, а мама умерла в лагере. И тогда моя бабушка дала мне мудрый совет. Она сказала: "Если хочешь долго прожить, не верь коммунистам. Даже если они будут говорить на белое - белое, не верь, это черное. Даже если они будут говорить на воду - вода, не верь, это камень. Даже если они будут говорить на хлеб - хлеб, не верь, это яд!" Я следовал бабушкиному совету всегда! Знаете сколько мне лет? Это бессмысленно говорить, потому что все равно не поверите!
      Теперь старик выстраивал композицию кадра, меняя местами хихикающую Анджелу Дэвис, смущенного Кима и недовольного, раздраженного Илью.
      - Знаете, до какого времени я собираюсь дожить? - продолжал он. - Я собираюсь дожить до того времени, когда на свете останется всего один коммунист, послед-ний коммунист! Его никто, никто не пожалеет! Женщины категорически откажутся продолжать с ним свой род. Мужчины не будут говорить с ним о футболе и играть в шахматы. А маленькие дети будут бегать за ним, показывать пальцем и кричать: "Коммунист! Коммунист!" Это будет самое страшное, самое последнее слово!
      Старик хотел еще что-то сказать, он даже вскинул руку, но Илья его остановил:
      - Значит, для того чтобы вы поверили, надо на воду говорить камень, а на хлеб - яд? Надо белое называть черным, и тогда вы поверите?
      Илья смотрел на фотографа, прищурившись, ожидая от него ответа. Старик опустил руку.
      - Ты умный мальчик. Ты, возможно, даже очень умный мальчик, - сказал он как-то робко и попятился по-рачьи. Остановившись у аппарата, старик еще раз взглянул на Илью и продолжил свою мысль: - Беды начинаются тогда, когда появляется один очень умный мальчик...
      Илья готов был и на это что-то сказать, но старик торопливо спрятался под толстую и глухую шерсть накидки.
      - Приготовились! - крикнул он из своего укрытия специальным голосом.
      Илья бросил на соратников горящий взгляд и прошептал:
      - Да здравствует коммунизм!
      - Да здравствует коммунизм, - согласился Ким.
      - Да здравствует коммунизм, - повторила Анджела Дэвис.
      XV. А вот это здорово придумано!
      1
      В небе - среди темных и плотных, накачанных водой облаков - глухо ворочался гром. Губернские начальники на высокой трибуне посматривали, улыбаясь, вверх и удовлетворенно кивали, переглядываясь, соглашаясь, что и там сегодняшнее мероприятие наверняка вызывает одобрение.
      Густой неподвижной толпой стояли на Заводской площади праздничные любопытствующие придонцы, глазея на хрустальную маковку и золоченый крест часовни, на начальство, среди которого выделялся стоящий в центре Печенкин в белом костюме, белой сорочке и белом галстуке, на концертную площадку, где сводный хор потомков казаков и наследников белогвардейцев слаженно и красиво исполнял "Боже, царя храни!".
      - Нет, что ни говорите, но красноармейцев в буденовках здесь все-таки не хватает, - дружелюбно посетовал стоящий по левую от Печенкина руку губернатор. По правую руку от него стоял митрополит в парчовой ризе - седенький старичок с добрыми слезящимися глазками. Митрополит мелко закивал, то ли соглашаясь, то ли испытывая краткий, неопасный приступ какого-то старческого недуга.
      Владимир Иванович не услышал губернатора, наверное, потому, что не остыл еще, не отошел от речи, которую сам несколько минут назад толкнул. Обычно Печенкин говорил без бумажки, и хорошо говорил, просто, доходчиво, убедительно, но здесь - такой случай - приказал написать ее Прибыловскому, и тот, надо сказать, постарался на славу. Особенно хорошо было про дорогу, ведущую к храму, мол, у нас теперь не только дорога есть, но есть и сам храм. И не просто храм, а чудо. Русский народ всегда мечтал о чуде. И вот оно чудо, хрустальный храм, какого нигде больше нет! Восьмое чудо света! Придонское чудо!
      Хлопали минут десять... Ну, если не десять, то пять точно. Печенкин был счастлив. Это был его день.
      Боже, царя храни,
      Боже, царя храни,
      Дай ему долгие дни.
      Слабых хранителю,
      Гордых смирителю
      Мир ниспошли,
      торжественно выводил хор.
      - Вот гимн так гимн! - обратился Печенкин к митрополиту. - И слова, и музыка!
      Митрополит мелко закивал.
      - Ну, наш был не хуже, - подключился губернатор. - Помните, как Роднина под него плакала? На весь мир...
      - Мотив хороший, а слова? - выдвинул довод Владимир Иванович.
      - Слова тоже хорошие, - губернатор стоял на своем.
      Владимир Иванович не стал дальше спорить - не потому, что боялся испортить настроение, это было невозможно, просто он отвлекся, переведя взгляд с хрусталя часовни на гранит памятника Ленину, окончательно утверждаясь в собственной правоте: одно другому не мешает. А в том, что Ленин, получалось, указывал рукой на храм, в этом тоже был свой смысл. И преемственность поколений, и покаяние, и терпимость - все эти слова, которые Владимир Иванович не то чтобы не любил, но не очень хорошо понимал и как-то их стеснялся, все это было теперь на Заводской площади, присутствовало, имело место.
      В небе громко громыхнуло и сразу вдруг потемнело. Народ внизу заволновался.
      - Не будет дождя! - громко и решительно проговорил Владимир Иванович и нахмурил брови, вспомнив, что нет здесь родных и близких: у Галины Васильевны был приступ мигрени, Гелю он даже не приглашал, потому что знал, что она все равно откажется, а Илья только усмехнулся в ответ на предложение, чем обидел и разозлил.
      2
      - Пора! - решительно проговорил Илья, разматывая красное знамя на длинном тонком древке. Знамя было шелковое, то самое - из дедушкиного сундучка, цирковое.
      Ким и Анджела Дэвис смотрели на Илью растерянно, не веря, похоже, в то, что задуманное им произойдет. Они стояли в пустом переулке рядом с площадью, откуда доносились голоса хора. Илья торопливо натянул на голову бандитско-омоновскую шапочку с прорезями для глаз и, подняв знамя, стремительно побежал вперед - к людям, стоящим на Заводской площади.
      Дул сильный встречный ветер, и знамя сразу расправилось и затрепетало. Илья бежал прямо на толпу, и толпа его испугалась, подалась назад, расступилась. Он вошел в людскую массу, как нож входит в масло, разделив ее на две половины, и теперь это было две толпы: над одной возвышался Ленин, над другой - православный крест.
      Среди начальства первым оценил происходящее губернатор. Он просиял и воскликнул, одобряя:
      - А вот это хорошо придумано!
      Митрополит подслеповато сощурился, вытянул цыплячью шею и, передернув плечами, крякнул, как будто выпил мерный стаканчик горькой микстуры.
      Печенкин наблюдал за бегущим знаменосцем неподвижно и бесстрастно.
      Хор сбился: казаки еще кое-как пели, а белогвардейцы уже даже не раскрывали рты.
      - Да здравствует коммунизм! - звонко прокричал на бегу Илья, и после этого замолчали и казаки. На Заводской площади стало совсем тихо. Милиционеры вертели головами, но не пытались задержать бегущего, думая, видимо, что это так и надо, что так и должно быть.
      Илья уходил и - ушел, выбежав из толпы и скрывшись за углом стоящего на краю площади дома.
      - Заср-ранец, - прорычал сквозь сжатые зубы Печенкин.
      XVI. Бой без правил и до победного конца
      В юности Владимир Иванович занимался боксом и даже стал в этом виде спорта кандидатом в мастера. Званием своим он гордился и, стараясь ему соответствовать, поддерживал спортивную форму. Время от времени, когда было настроение, устраивались даже публичные поединки с кем-нибудь из коллег по бизнесу или из ближайшего окружения, чаще из охраны. Для этого на поляне среди сосен, неподалеку от кинотеатра "Октябрь", натягивались канаты боксерского ринга, седой снимал пиджак и галстук и надевал черную судейскую бабочку, собиралась веселая, возбужденная публика: гости и домочадцы, и - начиналось...
      Обычно поединок случался неожиданно, без объявления, ночью, после особенно насыщенного дня, когда Печенкину удавалось сделать что-то особенно важное или, наоборот, не удавалось. Вот и в день торжественного открытия храма, вернувшись поздно домой, вместо того чтобы пойти, по обыкновению, в кино, Владимир Иванович приказал натягивать канаты.
      Илья не знал про эту отцовскую забаву, точнее, знал - по письмам матери, но забыл и, идя к дому, с удивлением смотрел на ярко освещенный квадрат, где метались два добровольных гладиатора и бесновались окружившие ринг зрители.
      Илья узнал сначала рыжего охранника, потом отца и, поколебавшись, направился к ним.
      Это был странный бой. Печенкин был боксером, а рыжий - борцом-самбистом, и экипированы они были соответственно: Владимир Иванович - в трусах и старой, как видно, мемориальной майке с каким-то линялым спортивным знаком на груди, его противник - в подпоясанной крепкой самбистской куртке.
      Это был странный бой: Печенкин бил, стараясь свалить, рыжий хватал, пытаясь заломать. Судил седой. Большинство болело за хозяина:
      - Давайте, Владимир Иванович!
      - Бейте, Владимир Иванович!
      - Эх, Владимир Иванович!
      Кричали громко, то искренне радуясь, то неподдельно сокрушаясь.
      - Молодец, рыжий! Дави боксера! - заорал Илья, подходя к месту боя.
      Стоящие впереди болельщики удивленно оглянулись, увидели Илью, стали смущенно здороваться, называя его по имени-отчеству и пропуская вперед.
      И боксер, и самбист сражались не шуточно и уже порядком устали - первому никак не удавалось ударить, второму свалить.
      - Дави, рыжий, дави капиталиста! - закричал Илья.
      Владимир Иванович услышал, коротко взглянул туда, но тут же почувствовал на своей шее цепкую пятерню самбиста.
      - Вали, рыжий, вали! - завизжал Илья.
      Рыжий и впрямь валил Печенкина, и голос Ильи в этот момент был единственным, остальные молчали.
      Владимира Ивановича спасло то, что его шея и ладонь рыжего были мокрыми от пота, он не вывернулся, а выскользнул. Растерявшись, рыжий на мгновение раскрылся и тут же получил точный и сильный удар в челюсть. Его мгновенно ослабшие колени подогнулись, взгляд рассредоточился. Дело было сделано, но Печенкин сгоряча ткнул противника в лоб, и тот опрокинулся на спину.
      Все закричали, празднуя победу, и только Илья резко повернулся и стал смотреть в противоположную сторону.
      Печенкин победно кружил по рингу и выкрикивал:
      - Самбо! Тьфу ваше самбо! И каратэ тоже тьфу! И кун-фу и фу-сю и го-мо-жо - прямо в жо... тьфу! И все ваши черные пояса против майки мастера спорта СССР - тьфу!
      Владимир Иванович преувеличил свое спортивное звание, но никто, разумеется, не стал его поправлять.
      Держа за руки победителя и побежденного, седой торжественно объявил:
      - Победил мастер спорта СССР Владимир Печенкин, Придонск, "Трудовые резервы", - и вскинул руку Печенкина вверх.
      Зрители закричали, засвистели, зааплодировали, и тут же зазвучал советский гимн - это тоже была традиция.
      Илья продолжал стоять ко всем спиной, и в глазах его почему-то стояли слезы.
      - Эй ты, коммуняка, иди сюда! - весело и грозно проорал Печенкин.
      Илья не двинулся.
      - Слышь, что ль! - требовал улыбающийся Владимир Иванович, перекрикивая гремящий на всю катушку гимн СССР.
      - Вас папа зовет, Илья Владимирович, - трогая за локоть, услужливо подсказали стоящие рядом.
      Илья повернулся. Он широко, белозубо улыбался, но с места не двинулся.
      - Иди-иди, не бойся, звезду на груди вырезать не стану, - подбодрил отец. - Звездану один раз и все!
      - Я не боюсь, - Илья хотел, видимо, сказать громко, но почему-то получилось тихо, и направился к рингу.
      Вокруг смеялись - осторожно и немного нервно. Илья подлез под канаты и остановился напротив отца. Владимир Иванович подскочил, широко размахнулся, и Илья испуганно зажмурился. Печенкин не ударил, он и не собирался бить, а сердито закричал:
      - Никогда не делай этого! Не закрывай глаза перед ударом! Это первое правило! Знаешь, как я от этого избавился? Мячик теннисный привязываешь за бечевку и стоишь. Он качается, а ты уклоняешься. Но глаза не закрываешь. Понял?
      Илья кивнул.
      Печенкин захохотал:
      - А теперь учись удар держать! Но тут никакой теории, только в бою, только в бою! Ну-ка! Нилыч, надень на него перчатки.
      Пока седой, глядя насмешливо, всовывал в перчатки слабые, безвольные руки Ильи, Печенкин вновь, как после победы, заходил кругами по рингу и закричал, обращаясь к публике, куражась:
      - Матч века! Отец-капиталист против сына-коммуниста! Бой без правил и до победного конца!
      Он повернулся к Илье и вдруг замолчал и замер. За спиной сына стояла Галина Васильевна - в длинном до земли зеленом халате, с влажной повязкой на лбу.
      - Ты что здесь устроил, Володя? - спросила она тихо и укоризненно.
      Печенкин смущенно улыбнулся и пожал плечами.
      Тем же своим спокойным обезволивающим взглядом Галина Васильевна обвела стоящих вокруг людей, и они стали бесшумно расходиться.
      - Нилыч! - закричал Печенкин в спину уходящему седому. - Будь другом, сгоняй на вокзал, купи семечек, а то в кино еще охота сходить.
      - Ты что здесь устроил, Володя? - повторила свой вопрос Галина Васильевна.
      Она ждала ответа на свой дважды произнесенный вопрос, но Печенкин решил, видимо, на него не отвечать. Он перестал вдруг замечать жену, как будто ее здесь не было, хотя Галина Васильевна стояла за спиной сына.
      - Ну и что? - грозно и насмешливо обратился Печенкин к Илье. - Да здравствует, ну и что? Я ж тебе говорил: нет тут ни коммунистов, ни демократов! Говорил? Говорил! Мы не белые, мы не красные, мы - придонские! Хотел людям праздник испортить? Да они не поняли ничего! Подумали, пьяный омоновец с ума сошел! - Печенкин хохотнул, довольный неожиданной придумкой. Никто ничего не понял! Или думаешь, в газетах напишут? Не напишут! Или по телевизору покажут? Не покажут! Это я тебе гарантирую. Никто ничего не узнает, понятно? А вот, что ты засранец - узнают все...
      - Володя! - остановила мужа Галина Васильевна. Она не любила грубых слов. Такие слова коробили ее слух, ранили в самое сердце.
      - Что - Володя?! - заорал Печенкин. - Знаешь, что он сегодня сделал?
      - Что бы он ни сделал, ты не можешь произносить такие слова в его адрес. Тем более в моем присутствии, - настаивала Галина Васильевна.
      - Он мне в душу плюнул! У меня такой день! Сколько я дерьма за этот храм съел, сколько сил потратил, денег, а он?! - орал Печенкин, и на его шее веревками вздувались жилы. - Заср-р-ранец!
      - Володя! - решительно оборвала его жена.
      Печенкин замолчал и неожиданно засмеялся, сверкая глазами.
      - Коммунист? Ну, вот и живи как коммунист! - Он вновь обращался к сыну. Тебе дед сухарей насушил - вот и грызи! И никакой больше охраны - коммунистов не воруют...
      - Володя...
      - Хочешь - сама охраняй! И жить он в моем доме больше не будет! Все!
      - Володя, успокойся, - попросила Галина Васильевна.
      - А я спокоен! - заорал Владимир Иванович. - Спокоен! Потому что это мой дом и все здесь мое. А твой вон кинотеатр "Октябрь"... Ни копейки денег ему! Днем пусть работает, а вечером учится! В школе рабочей молодежи, как я учился. В Швейцарии не научили, там научат! Быстро научат! Обязательно научат! Все! Новая жизнь! Нью лайф!
      Печенкин перемахнул через канаты и прокричал вдаль:
      - Нилыч! У молодой не бери, у нее недожаренные!
      XVII. Оно уже пришло
      1
      Илья ушел из отцовского дома в ту же ночь, правда, недалеко - в кинотеатр "Октябрь", найдя себе пристанище на чердаке с изнаночной стороны экрана. Он лежал на резиновом матрасе, который притащил киномеханик Наиль, под шерстяным пледом, который дала мама, смотрел в большое полукруглое окно на звезды, слушал воркование невидимых голубей и глуховатую фонограмму любимого фильма отца и был, кажется, счастлив.
      У Владимира Ивановича в ту ночь тоже было неплохое настроение. Он сидел по обыкновению в последнем ряду, лузгал семечки и неотрывно смотрел на экран, находя там не только душевное отдохновение, но и подтверждение собственным мыслям. И когда судья-индус сказал: "Сын честного человека всегда честен, а сын вора - обязательно вор", - Печенкин согласился, проговорив:
      - Это точно.
      Галину Васильевну не очень испугала ссора между мужем и сыном, она хорошо знала Печенкина, знала, что должно пройти время, чтобы он остыл и повинился. Ни на какую работу Илюшу она, конечно, не отпустила бы, но запретить учиться ему не могла, а он как раз высказал желание учиться - в обычной придонской школе. К тому же Галина Васильевна прекрасно понимала, что сыну скоро надоест это бессмысленное, бесплодное занятие, и согласилась, поставив одно лишь условие: в отсутствие телохранителей провожать его в школу будет она сама. Илья засмеялся и поцеловал мать в лоб.
      2
      Илья шагал по Придонску широко и деловито. Галина Васильевна двигалась рядом, настороженно поглядывая по сторонам, прижимая к груди, как щит, черную жесткую сумку.
      - Ты знаешь, Илюшенька, сегодня утром ко мне подошел папа и пригласил нас с тобой... в кино... - сообщила она радостно.
      - Ненавижу кино, - сказал Илья в ответ.
      - Почему? - удивилась Галина Васильевна.
      - Потому что оно врет.
      Галина Васильевна улыбнулась:
      - Ну, малыш, кто же в наше время говорит правду? И дело вовсе не в кино... Папа хочет помириться, а на что-то другое у него фантазии не хватает. Я даже знаю, как все это будет выглядеть. Перед началом сеанса он пожмет твою руку и скажет... какую-нибудь глупость... И ты снова вернешься в свой дом, в свою комнату...
      - На чердаке я чувствую себя прекрасно! - сообщил Илья.
      - Ты не хочешь мириться с папой?
      Илья не ответил.
      - Ну, хорошо, объясни мне, чего ты от него добиваешься? - спросила Галина Васильевна, остановившись.
      Илья тоже остановился.
      - Я хочу, чтобы он отдал людям то, что у них отнял, - ответил он спокойно и твердо.
      - Каким людям? - не поняла Галина Васильевна.
      - Этим, - Илья указал взглядом на прохожих - мать и сын находились в центре города, на людной улице Ленина.
      - Но они... не просят, - проговорила Галина Васильевна, растерянно озираясь.
      - Пока не просят... А когда придет время, не попросят - потребуют... Но будет поздно.
      Илья озабоченно посмотрел на свои часы, и Галина Васильевна автоматически - на свои.
      - И когда, ты считаешь, придет это время? - тихо спросила она.
      - Оно уже пришло, - ответил Илья спокойно, почти равнодушно.
      Галина Васильевна еще раз внимательно посмотрела на проходящих мимо людей.
      - Я согласен помириться с папой, - неожиданно сказал Илья. - Но ты должна за это выполнить одну мою просьбу.
      - Какую?
      - Седой должен быть уволен.
      - Седой? - не поняла Галина Васильевна.
      - Нилыч.
      - Нилыч? За что?
      - Я знаю за что.
      - Но он... практически член нашей семьи. Он спас папу от неминуемой гибели, - Галина Васильевна недоумевала.
      - Значит, тогда я не член вашей семьи, - сказал, как отрезал, Илья.
      На противоположной стороне улицы появилась Анджела Дэвис. Илья демонстративно посмотрел на часы. Сделав виноватое лицо, девушка побежала к ним, не обращая внимания на машины. Галина Васильевна переводила удивленный, встревоженный взгляд с сына на мулатку и с мулатки на сына.
      - Это... твоя девушка? - растерянно спросила она.
      - Она мой товарищ, - строго ответил Илья.
      - По партии?
      - Да.
      Это немного успокоило Галину Васильевну.
      - Она будет называть меня Сергеем, не удивляйся, - предупредил Илья.
      Мать понимающе кивнула.
      - Привет, айда в "Макдоналдс", первый урок все равно отменили, - с ходу протараторила Анджела Дэвис.
      - Моя мама, - представил Илья мать.
      Галина Васильевна изобразила на лице улыбку.
      - Галина Васильевна, можно просто тетя Галя.
      - Антонина, можно просто Тоня, - представилась мулатка. - А он на вас ни капельки не похож. На отца, наверно?
      - Ты прочитала? - перебил ее Илья.
      - Дочитываю, - отмахнулась Анджела Дэвис и обратилась к его матери: - А вы любите ходить в "Макдоналдс"?
      Галина Васильевна вновь улыбнулась:
      - Разве можно это любить?
      - Если деньги есть - можно, - объяснила мулатка. - Я вчера бабке говорю: "Дай денег". А она мне: "Иди в проститутки". А я ей: "Иди сама". А она мне кастрюлей по башке ба-бах! Шишара - потрогайте. - Анджела Дэвис наклонила голову.
      Но Галина Васильевна не стала этого делать, лишь спросила:
      - Вы живете с бабушкой?
      - Живем, - кивнула девушка, сама трогая свою шишку. - Застрелится, буду одна жить.
      Галина Васильевна улыбнулась:
      - А мама? Папа...
      - Мама в Эстонии. У нее там муж и ребенок. Беленький такой. А батя в Африке. По пальмам лазает... - Анджела Дэвис вдруг задумалась, что-то вспоминая, хлопнула себя по башке, взвыла от боли, потому что попала по шишке и закричала: - Мне же еще математику надо списать!
      XVIII. Преступление детерминировано наказанием
      Когда прозвенел звонок на урок и сын ушел в класс, Галина Васильевна уселась на стул у стены в пустом гулком холле, достала из сумки неоконченное вязание, посадила на нос очки, но, не начав работу, услышала приближающийся дробный стук каблучков по кафелю пола. Из-за поворота стены вышла спешащая на урок Геля с классным журналом под мышкой. Она была в красивых дорогих туфлях и великолепном деловом костюме, хорошо причесанная и со вкусом накрашенная. Тот, кто знал ее раньше, теперь мог ее и не узнать - жизнь в Царском селе Гелю преобразила. Она была так хороша, что рожденная красавицей Галина Васильевна ей сейчас проигрывала.
      Геля замедлила шаг, задумчиво и удивленно глядя на сидящую у стены женщину, и скрылась за дверью класса.
      Наклонив голову и глядя из-под очков, Галина Васильевна проводила ее взглядом тоже задумчивым и удивленным.
      2
      - Ну что, хулиганы, прогульщики, лодыри, двоечники? - весело и привычно поздоровалась Геля с классом, бросила на стол журнал и заметила сидящего рядом с Анджелой Дэвис Илью. Вскинула брови и спросила:
      - У нас новенький?
      Илья поднялся и представился:
      - Сергей Нечаев.
      Геля взяла в руки журнал, но Илья предупредил ее вопрос:
      - Мы приехали только вчера, я еще не успел оформить документы.
      - Приехали, и сразу в школу? Похвально. А откуда, если не секрет? - Геля говорила дружелюбно и чуточку иронично, это была ее всегдашняя манера общения с учениками.
      - Из Чечни, - просто ответил Илья.
      В Гелином лице появилось что-то скорбное, даже трагическое.
      - Садитесь, Сережа, - сказала она тихо.
      Во все время их разговора Анджела Дэвис тянула вверх руку.
      Геля улыбнулась:
      - Да?
      Анджела Дэвис поднялась и ткнула пальцем в значок на своей груди.
      - Ну, и как вас теперь называть? - с иронией в голосе спросила учительница.
      - Анджела Дэвис. - Мулатке явно нравилось ее новое имя.
      Геля удивилась:
      - Откуда ты знаешь про Анджелу Дэвис?
      Девушка кокетливо потупилась.
      - Один человек сказал.
      В классе засмеялись.
      - Ты что-то хотела спросить, Анджела Дэвис...
      - Я вчера читала Бальзак?а, - стала рассказывать девушка, но учительница ее поправила:
      - Во-первых, не Бальзак?а, а Бальз?ака, а во-вторых, что я слышу, ты стала читать книги? Ну, наверное, волк в лесу сдох!
      - Волк жив, - успокоила Анджела Дэвис. - Это я на листке календаря прочитала. Меня бабка дома закрыла, телевизор сломался, у магнитофона батарейки потекли, спать не хотелось, я оторвала листок и...
      - Прочитала?
      - Прочитала.
      - Весь листок целиком?
      - Нет, только первое предложение.
      Класс засмеялся вместе с учительницей.
      - И что же это было за предложение?
      Анджела Дэвис задумалась, вспоминая, и выпалила:
      - "В основе всякого большого состояния лежит преступление". Это правда или нет?
      Геля улыбнулась, обвела взглядом класс и спросила:
      - А вы как думаете?
      Илья тут же поднял руку.
      - Сергей. А фамилия? Извините, я забыла.
      - Нечаев.
      - Нечаев. Сергей Нечаев. Да, Сережа...
      - "В основе всякого большого состояния лежит преступление" - эта мысль давно уже стала банальной. Но она имеет небанальное разрешение. В каждом отдельном случае такое преступление детерминировано наказанием. - Илья говорил спокойно и уверенно.
      - У, какие мы слова знаем! - удивился сидящий на соседней парте здоровый балбес. - Так ты русский или чеченец?
      - Чеченец, - бросил в его сторону Илья.
      - Тогда молчу, - балбес поднял вверх руки.
      - Прекратите! - строго вмешалась учительница. - Какая разница: кто чеченец, а кто русский? Разумеется, преступление детерминировано, то есть обусловлено, наказанием. Это гениально доказал Достоевский в своем романе "Преступление и наказание", который мы недавно прошли.
      Илья поморщился:
      - Достоевский как раз ничего не доказал. Раскольников хотел отнять награбленное у него же, и если бы Достоевский изобразил его не истериком и психопатом, каким был сам, а нормальным хладнокровным человеком, то и старуху бы убивать не пришлось...
      - Нормально наехал бы, - поддержал кто-то из мальчишек.
      В классе засмеялись. Геля смотрела на новичка с интересом.
      - Достоевский еще и сестру старухи приплел... А потом гениального следователя выдумал, какого просто быть не может. Следователь - это тот же милиционер, а где вы видели гениального милиционера? И все это с единственной целью: загнать бедного, больного студента в угол... Достоевский сначала придумал ответ, а потом подгонял под него задачу.
      - Меня вообще тошнит от этого Достоевского, - поддержала Илью школьница, судя по виду - отличница.
      - Но постойте, Сергей, - с улыбкой заговорила Геля. - Вы же сами себе противоречите! О какой детерминированности преступления наказанием можно в таком случае говорить?
      - Об общественной.
      - Например?
      - Например, 1917 год. Великая Октябрьская революция.
      Геля кивнула.
      - Поняла. Вы считаете, что революция в России была неизбежна? Что ж...
      - Она была детерминирована тысячами тех самых больших состояний, в основе которых лежало преступление. Количество перешло в качество. Тысячи отдельных преступлений родили одно большое наказание.
      А класс между тем разделился надвое, но не на тех, кто был за учительницу и кто за новичка, а на тех, кто наблюдал за диспутом и кто следил за Гелей. Это были в основном девчонки. Они пялились на Гелин живот и возбужденно перешептывались, и активнее всех в этом была, пожалуй, Анджела Дэвис.
      Но Геля так увлеклась дискуссией с новым учеником, что ничего этого не замечала.
      - То есть вы хотите сказать... - Она наморщила лоб, пытаясь понять ход мыслей новичка.
      - Я хочу сказать, что новая революция в России неизбежна.
      Учительница громко засмеялась:
      - Какая революция, Сережа? Время революций давно прошло. Пройдите по улицам: люди гуляют, влюбляются, ходят в театры...
      Илья снисходительно улыбнулся:
      - Когда революционные солдаты и матросы брали Зимний, в опере пел Шаляпин.
      - К черту революцию! - воскликнула Геля, шутя, но несколько все же нервно. - Революция - это кровь, это безвинные жертвы...
      - Жертвы революции не бывают безвинны... Это общее наказание за отдельные преступления.
      - Ну, хорошо, а дети? - Геля, похоже, теряла терпение. - В чем, например, виноваты дети?
      - Дети отвечают за своих отцов.
      - И за матерей! - выкрикнула Анджела Дэвис, и все снова засмеялись. Все, кроме учительницы.
      - Хорошо же вас учили в вашей Чечне, - задумчиво проговорила Геля и направилась к двери.
      - Это - самообразование, - с интонацией превосходства ответил Илья.
      Геля открыла дверь и выглянула в холл. Женщины с вязанием в руках там уже не было. Она вернулась к столу и внимательно посмотрела на новичка. Глаза его откровенно издевательски смеялись.
      - Вы еще о детской слезинке скажите, - негромко предложил он.
      - Скажу! - нервно отозвалась Геля. - Достоевский не только великий русский писатель, но и пророк! Он предсказал сто миллионов жертв в России, и его пророчество сбылось!
      Илья засмеялся и снисходительно и сочувственно посмотрел на учительницу.
      - Достоевский - великий симулянт. Он даже эпилепсию выдумал, чтобы быть похожим на пророка. Известно же, что эпилепсия - болезнь наследственная, а в их роду ею никто не болел, ни до, ни после. Его сто миллионов - просто ровная цифра, взятая с потолка, истерика. Но есть статистика. За последние несколько лет продолжительность жизни в нашей стране упала на десять лет, что эквивалентно одновременному расстрелу восьмидесяти миллионов граждан. Плюс пятнадцать миллионов наркоманов, которые стали наркоманами в эти же годы. Они будут "расстреляны" завтра. Может быть, эти сто миллионов имел в виду ваш пророк? А что касается детской слезинки, то советую вам не забывать о четырех миллионах беспризорных детей...
      Илья сел и продолжал, улыбаясь, смотреть на учительницу.
      - Я не понимаю... - растерянно проговорила она.
      Илья развел руками.
      - В России неизбежна новая революция.
      Класс зашумел. Он весь был на стороне Ильи.
      - Ура! Революция!
      - Будем Зимний брать!
      - Не Зимний, а Кремль!
      - Ур-ра!
      - Да вы практически не жили при советской власти, а я жила. - Геля попыталась призвать учеников к благоразумию, но они не слышали.
      - Вы пожили, дайте нам пожить!
      - За-мол-чи-те!!! - закричала Геля и трижды сильно и громко стукнула ладонью по столу.
      Стало тихо. Школьники смотрели на учительницу с удивлением. Кажется, такой они ее еще не видели. И вдруг девочка с ангельским лицом и ясными детскими глазами поднялась и спросила высоким, чистым голоском:
      - Ангелина Георгиевна, вы залетели?
      Геля не поняла сразу смысл вопроса.
      Школьники же поняли.
      - Беременная, беременная, беременная... - бормотали они, уставясь на живот учительницы, и - засмеялись, заржали - открыто и издевательски.
      - Дегенераты! Кретины! Уроды! - истерично за-кричала Геля и выбежала из класса.
      После того случая Геля больше не появлялась в школе, жила безвыездно в своем Царском селе. Странно, но школьники не особо об этом жалели и почти не вспоминали свою любимую учительницу.
      XIX. Как Павка попу махры в тесто насыпал
      Явочное место они устроили за городом, в заброшенном пионерском лагере, выходящем на берег Дона. Ветер, не стихающий даже на закате, скрипел и постукивал ржавым тросом голого, без флага, флагштока.
      Анджела Дэвис лежала на животе на дощатом квадратном возвышении, болтала в воздухе ногами и читала "Как закалялась сталь". Она была в купальнике и делала вид, что загорает.
      Ким вышагивал внизу по периметру квадрата - то по часовой, то против часовой стрелки, бормоча и шлепая себя по голове какой-то брошюрой.
      Илья находился чуть поодаль. Привязав к кусту акации бечевкой теннисный мяч, он ударял по нему рукой и при приближении мяча к лицу уклонялся, как от удара, то влево, то вправо, стараясь не закрывать при этом глаза и даже не моргать.
      Солнце росло, собираясь на ночлег где-то за Доном. Внезапно в той стороне гулко ухнул взрыв, Илья вздрогнул от неожиданности и прозевал мяч, который ударил его в лоб.
      - Черт, - досадливо проговорил Илья и услышал смех.
      Смеялся Ким, смотрел на него и смеялся, впрочем, совсем не зло. Анджела Дэвис оторвалась от книги и глядела удивленно из-за плеча.
      - Испугался? - спросил Ким. - Это браконьеры рыбу глушат. Я в прошлом году тоже браконьерил. Мамке два года зарплату не платили, все, что могли, продали, одни макароны ели. А сестренка их не ест, она же балериной быть мечтает. Ну, я пошел браконьерить. Сами рыбу ели и продавали еще. А сестренка знаешь как стала танцевать... Рыба полезная!
      - Где взрывчатку брал? - продолжая хмуриться, спросил Илья.
      - Ха, взрывчатку! Да у нас на базаре атомную бомбу можно купить! хвастливо ответил Ким и прибавил уже серьезно: - Только дорого.
      Атомная бомба Илью не интересовала.
      - Ты выучил? - спросил он строго.
      Ким подумал и решительно кивнул.
      - Отвечай, - предложил Илья.
      - Это... - глухо заговорил кореец, раскачиваясь и закрыв глаза. - Первый удар: в январе 1944 года...
      - Громче! - раздраженно потребовал Илья.
      - Первый удар. В январе 1944 года под Ленинградом! - отрапортовал Ким громко, но продолжил вновь глухо и еле слышно: - Второй удар - освобождение правобережной Украины. Третий удар... Это... Ну... Как его... - Ким замялся и замолчал.
      - Третий сталинский удар. Апрель-май сорок четвертого года. Освобождение Крыма. 4-й Украинский фронт. Генерал армии Толбухин, - отчеканил Илья и взглянул нетерпеливо на Кима. - Четвертый?
      - Четвертый... - понурился соратник.
      Возникла напряженная тишина, и в этот момент за-смеялась Анджела Дэвис, вначале тихо, а потом захохотала. Она даже перевернулась на спину и стала взбрыкивать ногами - так ей было смешно. Глядя на девушку, Ким прыснул в ладонь и виновато покосился на Илью. Тот сначала нахмурился, но не выдержал и улыбнулся.
      Анджела Дэвис села, свесив ноги, и объяснила:
      - Смешно... Как Павка попу махры в тесто насыпал...
      Ким хихикнул, а Илья, наоборот, - он, кажется, не верил своим ушам.
      - Как Павка попу махры в тесто насыпал? Да это же... на второй странице... - возмущенно говорил Илья, подходя к девушке. - Ты... ты же говорила дочитываешь...
      Он выхватил из ее рук красный томик.
      - Дочитывала! Я первую страницу дочитывала! - высоким скандальным голоском возразила Анджела Дэвис и обиженно отвернулась.
      - Че-ерт... Черт бы вас побрал, - растерянно бормотал Илья, переводя взгляд с мулатки на корейца. - Ты не можешь выучить десять сталинских ударов... А ты... Ты не можешь прочитать "Как закалялась сталь". Да вы никогда не станете коммунистами! - за-кричал он.
      Соратники виновато понурились. Илья поднял том Николая Островского над головой и воскликнул:
      - Это же великая книга, понимаете?!
      Ким сделал вид, что понимает.
      - Не понимаю, - искренне и нахально призналась Анджела Дэвис. - Чего в ней такого великого?
      - Все! Понимаешь, все! - закричал Илья. - Каждая страница, каждая строчка, каждое слово! Вот ты смеешься: Павка попу махры в тесто насыпал, да?
      - Да.
      - А в какое тесто?
      Анджела Дэвис пожала плечами.
      - В пасхальное! А ты знаешь, что такое пасхальное тесто?
      Анджела Дэвис не знала. Ким знал.
      - Это на Пасху куличи пекут. Мамка всегда на Пасху куличи печет. И тесто делает сладкое такое, - волнуясь, ответил он.
      - А что значит это тесто, знаете? - победно продолжал Илья. - Тело Христово - вот что! Бога значит! Павка в Бога махры насыпал! Почему поп так и возмущался, почему Павку из школы выгнали... А теперь подумайте, почему именно с этого начинается "Как закалялась сталь"? Да потому, что коммунист в первую голову от Бога должен отказаться! Это - первое. Это - главное. А потом уже остальное.
      - Что остальное? - упрямо спросила Анджела Дэвис.
      - Например, любовь. От нее он тоже отказался ради революции! Вспомни Тоню Туманову... Тьфу, черт, ты ведь дальше не читала! Кстати, верите ли вы в Бога?
      Анджела Дэвис хмыкнула, поежилась и, одеваясь, стала рассказывать:
      - Мне бабка один раз сказала: "Если ты в церковь пойдешь, я тебе голову оторву". Я тогда сразу собралась и пошла, а навстречу мне Ирка Мухина. "Куда идешь?" Я говорю: "В церковь". Она говорит: "Не ходи. Я пошла перед экзаменами, думала, поможет, а меня поп к себе домой позвал видик смотреть". Ну, я - поворот на сто восемьдесят градусов...
      - А ты? - обратился Илья к Киму.
      Тот замялся и смущенно признался:
      - Мамка с сестренкой ходят в церковь.
      - А ты? - настаивал Илья.
      - Я что, дурак? - обиделся Ким.
      - Значит, в Бога вы не верите, - подытожил Илья и сделал неожиданный вывод: - Это плохо. Было бы лучше, если бы вы верили, а потом... Как Павка он сначала закон Божий учил, а потом попу махры в тесто насыпал и стал коммунистом... Бог... В Библии написано: "Все волосы на вашей голове сочтены". Когда я это прочитал, я пошел и остригся наголо! Он считает волосы, ха! А что он там делал, когда людей - миллион за миллионом, миллион за миллионом загоняли в газовые камеры? Волосы считал? Чтобы ими можно было набить побольше кожаных подушек? - Илья говорил это, очень волнуясь, он даже побледнел от волнения. Соратники смотрели на него удивленно и немного испуганно. Илья заметил это и улыбнулся.
      - Наш бог - Революция. Она приходит наказывать и карать. Когда мы победим, своим первым декретом мы запретим это слово.
      - Какое? - не понял Ким.
      - Бог.
      - Тогда его будут писать на заборах, - высказалась Анджела Дэвис.
      Илья весело, заливисто засмеялся:
      - Ура! Его станут писать на заборах! Как ругательство! Это будет наша полная победа! Слово из трех букв, а смысл не меняется! Все очень просто Бога нет! Бога не-ет! - взглядывая на небо, закричал он.
      - Бога нет! - весело поддержала его Анджела Дэвис.
      - Бога нет! - согласился Ким.
      - Бога нет! Бога нет! Бога нет! - орали они, задрав головы и грозя небу кулаками, а Анджела Дэвис пыталась даже залезть по-обезьяньи на флагшток.
      - Бо-га нет!! - скандировали они хором.
      - Нет-нет-нет... - разносилось далеко над бывшим пионерским лагерем и над рекой, и никто им не прекословил, ничто не пыталось оспорить это утверждение.
      Молодых людей это так развеселило, что они с трудом успокоились и, успокоившись наконец, уселись, свесив ноги, под флагштоком и стали смотреть на солнце. Оно передумало садиться за Дон и погружалось прямо в реку, окрашивая воду в красное.
      XX. В Придонске будет бум!
      Отец широко улыбнулся, протянул руку и предложил:
      - Ну, мир, труд, май?..
      Сын помедлил, но протянул в ответ свою ладонь.
      - Давно бы так, - удовлетворенно прокомментировала процесс примирения мать.
      Дело происходило в зрительном зале кинотеатра "Октябрь" - перед началом сеанса. Примирившись, семейство Печенкиных уселось в последнем ряду: удовлетворенный Владимир Иванович - посредине, умиротворенная Галина Васильевна - справа, и слева - никак не выражающий своих чувств Илья. Свет в зале погас, за-звучала индийская музыка - фильм назывался "Бродяга". Печенкин нетерпеливо потер ладони, заерзал в фанерном кресле, завертел головой.
      - Ты еще не видел? - обратился он к сыну.
      - Я слышал, - ответил Илья мрачновато и, подумав, прибавил: - Раз сто...
      Печенкин поднял указательный палец и проговорил важно и назидательно:
      - Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
      - Иногда наш папа говорит дельные вещи, - иронично прокомментировала Галина Васильевна.
      Сюжет развивался стремительно, Илья, кажется, увлекся. Владимир Иванович покосился на него и осторожно и незаметно опустил свою ладонь на колено жены.
      Галина Васильевна терпеливо вздохнула и чуть погодя обратилась к мужу с той замечательной интонацией одновременной мягкости и твердости, с какой, по мере необходимости, все жены обращаются к своим мужьям, удивительным образом превращая невозможное в неизбежное:
      - Володя...
      Печенкин хорошо знал эту интонацию и, нахмурившись, спешно остановил жену:
      - Опять? Я сказал тебе: Нилыча в обиду не дам!
      Фонограмма стерлась, Наиль брал громкостью, и можно было разговаривать почти в полный голос.
      - Нилыч... - продолжил Печенкин, и в этот момент входная дверь приоткрылась и вместе с полосой желтого света в темноту зала протиснулся седой.
      - О, Нилыч! - ненатурально обрадовался Печенкин. - Иди к нам!
      Седой помедлил, привыкая к темноте, и, сильно, чуть не в пояс, склонившись, направился к Печенкиным.
      - Ты билет купил? - шутливо спросил его Владимир Иванович.
      - У меня сезонка, - в тон ответил седой и сел рядом с Ильей.
      - Здравствуйте, Илья Владимирович, - прошептал он громким шепотом, но Илья не ответил.
      - Володя... - вновь заговорила тем же самым тоном Галина Васильевна, что было для Печенкина неожиданностью. Он зыркнул в сторону седого, ткнулся взглядом в глаза жены и сообщил очень важное и очень радостное известие:
      - Мизери приезжает!
      - Кто? Что? - не поняла Галина Васильевна.
      - Мизери к нам в Придонск приезжает! - повторил Печенкин громко и отчетливо.
      - Мизери? - задумалась Галина Васильевна.
      - Мизери! - азартно повторил Владимир Иванович. - В Придонске будет бум! Где он появляется, там - бум! Или крах... Он, между прочим, Индонезию кинул. Это все знают, просто никто не говорит.
      - А к нам зачем? - вяло поинтересовалась Галина Васильевна.
      - Зачем-зачем? Уху хлебать! - раздраженно бросил Печенкин.
      - В самом деле? - поверила Галина Васильевна.
      От досады Владимир Иванович хлопнул одной ладонью по колену себя, а другой, тоже по колену, жену.
      - Джордж Мизери? - удивилась Галина Васильевна. Она, конечно, знала, слышала об этом знаменитом американском миллиардере, финансисте и филантропе, но, озабоченная своими планами, вспомнила не сразу.
      - Джордж Мизери? - повторил Печенкин, передразнивая жену. - Вспомнила наконец... Ты как мои архаровцы: давай, говорят, в Тихой заводи его примем, ухой накормим с дымком... Француза, на хрен, чуть не уморили...
      Галина Васильевна страдальчески поморщилась:
      - Володя, не ругайся...
      - Я не ругаюсь, - продолжал горячиться Печенкин.
      - Где? - неожиданно спросила Галина Васильевна.
      - Что - где? - не понял Владимир Иванович.
      - Где вы его будете принимать?
      - В "Парижских тайнах".
      - Ты его уже открыл?
      Печенкин внимательно посмотрел на жену:
      - Галь, ты чего? Уже год как я его открыл!
      Галина Васильевна виновато улыбнулась:
      - Извини, я спутала с "Арабскими ночами".
      "Парижские тайны" и "Арабские ночи" были лучшими ресторанами Придонска, и оба они принадлежали, разумеется, Печенкину.
      - Ха! - засмеялся Владимир Иванович. - Мизери я буду принимать в "Арабских ночах"... Ну, ты, Галь, даешь!
      Галина Васильевна вздохнула и вновь заговорила с той же самой интонацией, не оставляющей мужу никаких надежд:
      - Володя...
      - Смотри, смотри! - перебил ее Печенкин, указывая пальцем на экран. - Но ты не склеишь зеркало чести своей жены, глупец!
      - Но ты не склеишь зеркало чести своей жены, глупец, - повторил за Печенкиным индус с экрана.
      Владимир Иванович удовлетворенно засмеялся.
      Это восклицание и смех Печенкина остановили не только Галину Васильевну, но и седого. Неловко вывернувшись, почти съехав со своего сиденья, он обращался к Илье - монотонно и виновато:
      - Раньше, конечно, честности больше было. Партбилет, как говориться, обязывал. Ты не представляешь, как им дорожили, партбилетом... У нас в управлении у одного собака съела партбилет, так он сперва собаку, а потом себя... А сейчас... Партбилетов нет и честности нет...
      Тут седому пришлось замолчать, потому что в этот момент Владимир Иванович высказался насчет зеркала чести своей жены, а индус на экране, как попка, за ним повторил. Печенкин весело и озорно подмигнул седому, повернулся к жене и, приложив ладони к ее уху, азартно что-то зашептал.
      Седой протяженно вздохнул, покосился на Илью и продолжил свой монолог:
      - Конечно, раньше мы не знали, что такое эти доллары. Я их и в руках-то не держал. Я, конечно, теперь, богаче, чем тогда был... Да что оно, это богатство? Уверенность была зато! Уверенность в завтрашнем дне - это дороже всяких денег.
      Илья оторвался от экрана и, впервые взглянув на седого, спросил:
      - А как же понос?
      - Понос - что понос? Таблетки для этого дела есть. - Седой был искренен и серьезен.
      Печенкин опустил руки и смотрел вопросительно на жену. Галина Васильевна тоже смотрела на него вопросительно, она ничего не поняла из того, что он нашептал ей на ухо.
      - Мизери тоже в "Трех сомах" учился! - уже ни-сколько не заботясь о том, слышит Илья или нет, во весь голос повторил конфиденциальную информацию Владимир Иванович. Галина Васильевна смотрела по-прежнему вопросительно - до нее сегодня плохо доходило.
      Илья, возможно, и не слышал отца, потому что слушал седого. Тот подумал и привел еще один довод, может быть, последний в пользу прежней жизни.
      - Раньше космонавты были как космонавты. Гагарин! Титов! Терешкова! А сейчас... Болтаются там, как эти...
      Следующие несколько минут все четверо молча смотрели на экран, то ли увлекшись фильмом, то ли отдыхая от приватных бесед.
      Галина Васильевна вздохнула в третий раз и сказала с той самой интонацией то, что хотела, что должна была сказать.
      - Володя, ты должен оформить наследство.
      Стало вдруг тихо, очень тихо, потому что в фильме пропал звук.
      - Звук, сапожники! - крикнул Печенкин зычно и радостно и объяснил жене: В этом месте всегда так.
      Звук снова появился.
      - Володя... - вновь начала Галина Васильевна.
      - Я умирать не собираюсь, - бросил в ее сторону Печенкин.
      - Никто не собирается.
      - Никто и не умирает.
      - Все умирают.
      Печенкин молчал. Галина Васильевна терпеливо ждала. Но вместо ответа он вытащил из кармана горсть семечек, стал грызть их и сплевывать шелуху на пол.
      - У тебя один сын и больше уже не будет.
      Это был убедительный довод.
      - Москва - третий Рим и четвертому не бывать? - это был достойный ответ. Владимир Иванович самодовольно засмеялся.
      - Скажи прямо, сынок, почему ты меня так ненавидишь? - седой смотрел на Илью и ждал ответа.
      - Потому что вы предатель, - ответил Илья.
      - Потише, пожалуйста, товарищи! Кино мешаете смотреть, - явно играя, оборвал их Печенкин и вперился взглядом в экран, не желая ничего другого ни видеть, ни слышать, ни знать.
      XXI. В гробу я видел вашего Сталина
      Придонская городская свалка, одна из самых больших на юге России, была свалкой известной, ее даже в программе "Время" показывали. Мутным сумеречным утром прибыл туда Илья со своей командой. Недовольно урча, грязно-желтая мыльница "Запорожца" первой модели ползла по бугристому, шершавому, дымящемуся пространству. За рулем сидел Ким. Он купил "Запорожец" на базаре за сто долларов, которые дал ему для этого Илья.
      Илья сидел рядом и, щурясь, внимательно озирал жутковатые окрестности. Анджела Дэвис устроилась сзади, держа между коленей ненавистное полное корей-ской моркови ведро.
      - Здесь, - скомандовал Илья, будто всю жизнь ездил по свалкам на "Запорожцах" первой модели и выбирал места для остановок.
      Ким резко нажал на тормоз, Анджела Дэвис ткнулась вперед, еле-еле удержала ведро и в сердцах матюкнулась.
      - Не ругайся, - потребовал Илья, оставаясь спокойным, выбрался из машины и расправил плечи - серьезный, значительный, даже немного важный.
      - Агитировать надо молодых и нищих, - поучал он товарищей, вышагивая вокруг машины и щурясь то ли от дыма, то ли для зоркости взгляда. - Старики скоро умрут, у нас нет времени с ними возиться. А богатых не надо и агитировать, их можно купить или испугать. Все богатые - жадные и трусливые, и, чем богаче, тем жадней и трусливей. Они боятся обеднеть, как старики боятся смерти. Панически! Дети не боятся смерти. Бедные не боятся обеднеть. Они будут с нами в новом обществе коммунистов.
      Проговорив это, Илья вскочил сначала на капот, а потом на крышу "Запорожца". Ким зажмурился, но протестовать не смел. Автомобильная жесть гнулась и погромыхивала. Анджела Дэвис стояла рядом с Кимом и с интересом смотрела на своего вождя. Илья подался вперед, выбросил вверх сжатую в кулаке руку и закричал во все горло:
      - Да здравствует коммунизм!!!
      Кореец и мулатка поежились и переглянулись.
      Не обращая на них внимания, Илья продолжил агитацию свалки:
      - Да здравствует марксизм-ленинизм, вечно живое учение трудящихся! Да здравствует товарищ Ленин - вождь всех обездоленных!
      От смущения Ким втянул голову в плечи, и щелочки глаз сделались такими узкими, что сквозь них вряд ли уже что было видно. У Анджелы Дэвис глаза, наоборот, расширились и рот приоткрылся. Она глянула на корейца и, подпрыгнув, закричала:
      - Да здравствует товарищ Ким Ир Сен!
      - Это я? - удивленно спросил Ким.
      - Ты, а кто же! - весело отозвалась она.
      - Да здравствует Анджела Дэвис! - ответно закричал Ким.
      Илья глянул сверху недовольно, но продолжил свою агитацию:
      - Да здравствует революционная солидарность! Да здравствует отец всех народов товарищ Сталин!
      И вдруг все трое услышали за своей спиной хриплый ворчливый голос:
      - В гробу я видел вашего Сталина!
      Агитаторы вздрогнули и, мгновенно замолкнув, оглянулись. В нескольких шагах от них стояло непотребного вида человекообразное существо с опухшей побитой мордой и маленькими наглыми глазками.
      Илья сделал над собой усилие и приветливо улыбнулся.
      - В гробу я видел вашего Сталина, - упрямо повторил незнакомец.
      Глядя на него оторопело, агитаторы не заметили, как оказались в окружении таких же дурно пахнущих людей, которые своим густым запахом забивали даже общий аромат свалки. Непонятно было, откуда они появились - словно материализовались из дымящихся куч, сложились из ветоши и грязи. В сгущающейся, тревожащей душу тишине погромыхивало автомобильное железо - Илья переминался с ноги на ногу на крыше "Запорожца".
      - Вы в порядке шефской помощи или как? - живо поинтересовалась огромная бомжиха в зимнем пальто с каракулевым воротником и с обернутыми в целлофан слоновьими ногами.
      - А может, они менты? - высказал догадку один, с явно уголовным прошлым.
      - Менты такими не бывают, - не согласился его сосед и ткнул грязным пальцем в сторону Кима и Анджелы Дэвис.
      - Это американцы из Армии спасения, они к нам приезжали в прошлом году, тоном учительницы проговорила пучеглазая худая женщина.
      - Американцы на "Запорожцах" не ездиют. У них "форды", - высказался дед с костылем.
      - А еда, еда вон в ведре, сейчас раздавать будут.
      - Это не еда, это закуска, - весело высказался бомж из второго ряда, и все засмеялись.
      - В гробу я видел вашего Сталина, - упрямо повторил появившийся первым, неожиданно напомнив Илье цель его приезда на свалку.
      - Товарищи! - заговорил Илья. - Мы, новые коммунисты, пришли к вам, чтобы поставить все на свои места. Что это значит? Это значит, что те, кто вас ограбил, должны оказаться здесь, а вы переселитесь в их дома, набитые едой и одеждой!
      Бомжи внимательно слушали.
      - Это будет, я вам обещаю, но сейчас я хочу задать вам такой вопрос, продолжал Илья, и голос его набирал силу и значительность. - Я хочу спросить вас: верите ли вы в коммунизм?..
      - В гробу я видел... - забубнил первый среди равных, но не успел договорить, потому что стоявшая рядом женщина-слон ткнула его локтем. Видевший Сталина в гробу ойкнул и стал чесать бок.
      - Верите ли вы в коммунизм? - очень серьезно повторил Илья свой вопрос.
      Боясь ошибиться, бомжи с ответом медлили.
      - Верим, - негромко и робко высказался наконец кто-то, и тогда его горячо со всех сторон поддержали.
      - Верим, как не верить!
      - Я, например, раньше не верил, а теперь верю!
      - Верим и будем верить!
      - Мы во все верим!
      Другого, похоже, Илья и не ждал.
      - Коммунизм - это не чья-то выдумка, не чье-то досужее желание, продолжил он. - Коммунизм - это идея, молодая идея, ей всего каких-то сто пятьдесят лет. Говорят, идеи носятся в воздухе. Идея коммунизма витает над этим местом. Вам принадлежит будущее, точно так же, как вам принадлежало прошлое. Я хочу вас спросить: кем были вы в своей прошлой жизни? - Илья указал пальцем на слоноподобную женщину. - Кем были вы?
      Женщина тяжело переступила с ноги на ногу и, хмурясь, ответила:
      - Продавцом я была. Завмагом в "Культтоварах".
      - Вы были работником советской торговли, - прокомментировал ответ Илья и указал на другого бомжа.
      - В армии прапорщиком, - ответил тот.
      - Вы защищали Родину! Кем были вы?
      - В школе работал.
      - Вы учили детей! Кем были вы?
      - На котельной...
      - Вы давали людям тепло! Кем были вы?
      - Шахтером.
      - Вы добывали для страны уголь! Кем были вы?
      - Космонавтом.
      - Вы покоряли космос! - с пафосом воскликнул Илья и запнулся, почувствовав неладное. Из второго ряда смотрел вызывающе и ехидно невысокий сухощавый бомж с ежиком жестких седых волос, именно он назвал корейскую морковь закуской.
      Илья растерялся.
      - Алконавтом он был, а не космонавтом, алкашом был, алкашом и останется! пришел на помощь кто-то, и бомжи засмеялись. Смеялись они хрипло, неумело, как малые и больные дети. Назвавшийся космонавтом не обиделся, продолжая смотреть на Илью насмешливо и ехидно.
      Бомжи отсмеялись, но Илья все молчал.
      - Ты скажи нам еще про коммунизм, сынок, скажи, - ласково подбодрил дед с костылем, но видевший в гробу Сталина вновь заявил о себе.
      - Видел!!! - возмущенно завопил он. - Я тогда в армии служил в Москве, в оцеплении стоял, когда его хоронили. Гроб у него был, как у всех, а сверху крышка прозрачная, как у самолета, фонарь! Фонарь был у Сталина! Плексигласовый! Вот я его там и видел! Видел! Видел! Видел! - Бомж опрокинулся на спину и стал колотить по земле руками и ногами, биться головой в отчаянии оттого, что ему никто не верит.
      XXII. Бум в Придонске
      Владимир Иванович постучал пальцем по включенному микрофону, и все заулыбались. Печенкин был во фраке с бабочкой, и все мужчины в зале были во фраках и с бабочками: наши и иностранцы, и наши от иностранцев почти не отличались. Выделялись двое: Илья и мистер Мизери - они стояли отдельно от всех и непринужденно болтали. Илья был в той же одежде, в какой он приехал из Швейцарии: в красной курточке с золотым гербом на нагрудном карманчике, узких коротких брючках и клоунских ботинках.
      - Шутка, - объяснил свое действие Печенкин, и наши засмеялись, а иностранцы заулыбались.
      Илья и мистер Мизери весело переглянулись и замолчали. Богатый заморский гость окинул любопытным взглядом великолепие "Парижских тайн" и, склонив голову, уставился на Печенкина из-под поблескивающих круглых очков в золотой оправе. Вообще, он был очень смешной, этот мистер Мизери: невысокий, широкий в поясе, круглолицый и розовощекий, с длинными поредевшими золотыми волосами, образующими над головой своеобразный нимб. Единственный из мужчин, он был не во фраке, а в зеленом твидовом пиджаке, неопределенного цвета мятых брюках и мягких мокасинах. Да и бабочку - большую, красную, в белую горошину, он, похоже, привез в кармане пиджака и надел перед выходом из машины.
      - Дамы и господа! - заговорил Печенкин, улыбаясь одними глазами.
      На английский переводил московский переводчик, их, московских, за мистером Мизери вообще много увязалось.
      - Когда мы решали, что показывать и что не показывать нашему гостю, я сказал: "Давайте ничего скрывать не будем, покажем все как есть..." - и Печенкин обвел взглядом интерьер ресторана, где присутствовали только два цвета: белый и золотой.
      Первым, как ни странно, оценил шутку мистер Мизери - он засмеялся раньше русскоговорящих.
      Владимир Иванович продолжал:
      - Когда у нас в Придонске первые американцы появились, мы на них смотрели, как на марсиан. Любили. Надеялись, что денег дадут. Очень их нам тогда не хватало. Оказалось, не марсиане, все у них как у людей. Денег, правда, не дали, зато подарили замечательную фенечку, я так потом и говорил, когда ко мне приходили денег просить: "Можно дать человеку одну рыбку, можно давать ему по рыбке в день, и он не умрет с голоду. А можно научить его ловить рыбу, и он станет жить как человек". Правда, не могу сказать, что американцы научили нас рыбу ловить. Мы же тут на Дону живем, рыбаки все с детства. Ловили, ловим и будем ловить. - Владимир Иванович выдержал паузу и, улыбаясь одними глазами, закончил: - А вот денег по-прежнему не хватает!
      Все засмеялись и зааплодировали. Мистер Мизери смеялся звонким заливистым смехом, золотой нимб над его головой мелко дрожал. Досмеиваясь на ходу, мистер Мизери, подошел к микрофону.
      - Хочу подарить вам еще одну фенечку, - заговорил он, причем последнее слово произнес по-русски - "phenechka", что вызвало в душах слушателей тихий восторг. - Когда меня спрашивают, как я стал богатым, я всегда рассказываю такую историю. Я рос без отца, с мамой. Мы жили очень бедно. Когда я пошел в школу, мама не могла мне даже дать денег на обед в школьной столовой. Она дала мне яблоко. Одно яблоко. Но я не стал его есть, а продал соседу по парте за пять центов. На следующий день я продал еще одно яблоко, и мой капитал составил уже десять центов. На третий день я снова продал яблоко... - мистер Мизери сделал паузу, лукаво поглядывая из-под очков. - Наверное, я бы и сейчас продавал яблоки и считал центы, если бы в один прекрасный день не умер мой богатый дядя, и я не получил наследство.
      Все засмеялись - еще более охотно и громко, чем после выступления Печенкина. Сам Владимир Иванович смеялся раскатисто, заглушая всех остальных. Мистер Мизери поднял свой розовый детский пальчик, и смех прекратился - все замерли, улыбаясь и внимая.
      - За свою жизнь я не поймал ни одной, самой маленькой рыбки, мистер Печенкин прав - дело не в рыбе. Главное, чтобы у вас были хорошие наследники. - С этими словами миллиардер обнял Илью за плечо. - У вас великолепный сын, мистер Печенкин! Дюжина таких русских мальчиков вернет вашей стране ее былое величие. Оказывается, мы с вашим сыном учились в одном колледже, в знаменитом "Труа сомэ". Он даже уверяет, что видел непечатное слово, которое я нацарапал гвоздем на кирпичной стене много лет назад, когда меня собирались исключить из колледжа за низкую успеваемость и ужасное поведение.
      Илья придвинулся к микрофону и добавил:
      - Это слово там теперь в золотой рамке.
      В "Парижских тайнах" так никогда на смеялись. Мистер Мизери повизгивал от восторга.
      - Молоток, Илюха! - благодарно проорал Печенкин и подмигнул сыну.
      Смеялись все, одна Галина Васильевна не участвовала в общем веселье и выглядела беспокойной. Ее тревожил запах. Галина Васильевна раздувала ноздри, принюхиваясь, вертела головой, пытаясь определить откуда, от кого это так ужасно пахнет, проще говоря, воняет... Рядом волновалась Дашенька Канищева в белом платье с открытой спиной.
      - Тебе не кажется, чем-то пахнет? - обратилась к ней Галина Васильевна.
      - Кажется, - испуганно пискнула в ответ Дашенька Канищева.
      - My russian nephew! - воскликнул мистер Мизери, похлопывая Илью по плечу.
      - Мой русский племянник! - переводчик перевел это с таким восторгом во взгляде и голосе, что можно было подумать, его назвал своим племянником американский миллиардер.
      Владимир Иванович услышал то, что, видимо, даже не ожидал услышать, но, как ни странно, прореагировал на это сдержанно, после своего гомерического хохота он стал вдруг спокоен и деловит. Печенкин расправил плечи, собираясь пригласить всех к столу, который давно манил взоры гостей, особенно иностранцев, но вновь заговорил Илья. Заговорил не на русском и не на англий-ском языке, а на немецком, причем это был особенный, диалектный, цюрихский немецкий, на котором в "Труа сомэ" велось преподавание.
      Присутствующие улыбались, но несколько растерянно, потому что никто ничего не понимал. Только мистер Мизери блаженствовал, наслаждаясь языком, какого давно не слышал.
      А между тем Илья говорил следующее:
      - Мой дорогой американский дядюшка! Узнав, что ты приезжаешь, я стал думать, какой подарок тебе сделать? Это оказалось непростым делом. Что значит что-либо материальное для человека, у ног которого лежат целые страны и народы? И я решил подарить тебе песенку! Ее споют мои друзья, которых я специально для этого сюда пригласил.
      С этими словами Илья выудил из кармана брюк маленький блестящий ключик, поднял его над головой, показывая всем, подошел к небольшой и неприметной двери в стене, вставил ключик в замочную скважину и открыл дверь. И чуть погодя оттуда, из узкого полутемного пространства, стали вываливаться бомжи с придон-ской свалки. Они разнервничались и вспотели, и входили в ярко освещенный великолепный зал, щурясь, позевывая и почесываясь, обреченно, но, в общем, легко.
      Иностранцы удивились, москвичи растерялись, придонцы же сразу почувствовали, что это дело нехорошо пахнет. Пахло дурно, плохо, пахло, попросту - воняло, как впрочем, и должна вонять куча упревших бомжей.
      Гости попятились, но особенно далеко уйти они не могли: сзади стояли столы и подпирали охранники, которые просто остолбенели.
      Одному мистеру Мизери было хоть бы хны, как будто у него отсутствовало обоняние. Миллиардер смотрел на бомжей, как дети смотрят на фокусника в чалме из крашеной марли и с накладной ватной бородой - восторженно и непосредственно.
      Бомжи меж тем старательно выстроились в два ряда, и вперед выступил щуплый испитой мужичок с большими пронзительно-голубыми глазами.
      - Песня называется "Ни дна, ни покрышки!", - высоким резковатым голосом объявил он. - Музыка моя, слова народные. В сопровождении оркестра.
      Стоящих за его спиной оркестрантов было трое: худая пучеглазая женщина с губной гармошкой, бородатый дед, сменивший костыль на балалайку, и слоноподобная, державшая в опухших руках инструмент еще более экзотический похожие на детские погремушки маракасы. Впрочем, подбор музыкальных инструментов удивления не вызывал, очевидно, что других на свалке просто не удалось найти.
      Все это время Галина Васильевна находилась рядом с мужем. Одной рукой она держала его за руку, другой гладила и успокаивающе шептала:
      - Володя... Володя... Володя...
      Пучеглазая приложила губную гармошку ко рту и заиграла - неожиданно хорошо. Однако наслаждаться звучанием этого редкого в наше время инструмента было непросто: когда исполнительница выдувала мелодию, у нее еще больше выпучивались глаза и чуть не вылезали из орбит, а когда втягивала воздух в себя, щеки вваливались так, что казалось, они слипаются во рту - слушать было приятно, а смотреть страшно.
      Дед играл на балалайке не очень хорошо, зато артистично.
      Маракасы пока молчали.
      Голубоглазый виновато улыбнулся, тряхнул упавшей на лоб слипшейся кудрей и запел:
      Мы когда-то вместе были,
      Вместе ели, вместе пили,
      Вместе жили - не тужили,
      А теперь ты мне зверь!
      И тебе я тоже зверь!
      Не откроешь ты мне дверь!
      Я б открыл, да нету двери,
      Вот какое дело, звери!
      У певца не было слуха, но был голос - высокий, пронзительный. Он завораживал, обезволивал и тревожил так, что мурашки бегали по спине.
      Мистер Мизери был в восторге, он даже притоптывал в такт своей короткой толстой ножкой.
      Слоноподобная взмахнула руками, в которых сжимала маракасы, резко громыхнул горох внутри ярких целлулоидных шаров - это означало, что сейчас будет припев. И бомжи грянули дружно хором со все еще нерастраченным энтузиазмом бывших советских людей:
      У меня в кармане денег
      Две пивные крышки!
      Ну, а вам, господа,
      Ни дна, ни покрышки!
      Ну, а вам, господа,
      Ни дна, ни покрышки!
      Вне всякого сомнения, данному выступлению предшествовала не одна репетиция. После припева возникла законная пауза - музыкантам и певцам требовалось перевести дух, но, видно, второй куплет песни "Ни дна, ни покрышки" гостям "Парижских тайн" так и не суждено было услышать: Владимир Иванович все-таки отстыковался от жены и в то мгновение всеобщей тишины вы-крикнул, глядя на Илью, редкое и страшное слово. Можно наверняка сказать, что слово это здесь никто не знал. Точнее, его знали, но не слышали. Вряд ли его знал и даже слышал сам Владимир Иванович, оно, это слово, поднялось внезапно на поверхность души - как болотный пузырь из пучины, и Печенкин выплюнул его, глядя в смеющиеся глаза сына:
      - Высерок!
      Однако Илья продолжал смеяться глазами, и тогда, в один прыжок оказавшись рядом и широко размахнувшись на лету, Владимир Иванович ударил. Точнее, это был не удар, а оплеуха - щедрая, от всей души, царская печенкинская оплеуха БУМ!
      Но, странное дело, в самый момент удара Илья куда-то исчез, а бедный мистер Мизери остался стоять, и голова его вдруг так сильно дернулась, будто решила оторваться от шеи, но, слава богу, не оторвалась, лишь очки мистера Мизери полетели, кувыркаясь в воздухе, и, описав дугу над головами потрясенных гостей и блеснув напоследок, как золотая рыбка, исчезли в большой хрустальной крюшоннице.
      - What? What? What? - забормотал мистер Мизери, выставив перед собой растопыренные ладошки, щупая ими воздух и часто моргая.
      - Вот, вот, вот! - выступил из хора бомжей пухломордый. - Вот я им и говорю: в гробу я видел вашего Сталина! - Видимо, найдя наконец того, кто ему поверит, бомж прошаркал к столу, сунул по локоть руку в розовый крюшон, выудил оттуда очки и протянул их мистеру Мизери.
      И в этот самый момент случилось то, чего вовсе не могло быть в подобной ситуации: раздался смех - мелкий и ехидный. Смеялся тот седой, ежистый бомж, назвавшийся на свалке космонавтом. Печенкин грозно глянул на него и заорал возмущенно и обиженно:
      - Чего ржешь, Желудь?!
      XXIII. Всюду, где можно жить, можно жить хорошо
      Удивительные дела того злосчастного дня продолжились в рабочем кабинете Печенкина. Картина была забавной до странности: за столом Печенкина, в кресле Печенкина сидел, развалясь, тот самый ехидный бомж, сам же Печенкин стоял напротив посреди кабинета, сцепив за спиной руки и низко опустив голову бедняга все еще пребывал в психологическом ступоре.
      Бомж же, напротив, кайфовал. Он лениво брал стоящие на соседнем столике фотографии в дорогих рамках и бесцельно их разглядывал. На фотографиях был запечатлен Печенкин вкупе с разными знаменитостями: с Аллой Пугачевой, Саддамом Хусейном, Майклом Джексоном, с Ельциным - в Кремле в момент вручения приза "Рыцарь российского бизнеса". Сам приз - массивный позолоченный двуглавый орел на малахитовой подставке - стоял на столе Владимира Ивановича.
      - А это кто еще? - бомж задал вопрос сам себе и сам же на него ответил лениво и равнодушно: - А-а, Папа...
      То был Папа Римский. Согбенно и немощно Иоанн Павел II жал Печенкину руку, так что складывалось впечатление, будто он к этой руке прикладывается.
      Владимир Иванович поднял голову и горестно пожаловался:
      - Так и живу...
      - "Всюду, где можно жить, можно жить хорошо". Марк Аврелий, - успокаивающе процитировал бомж.
      В дверь робко поскреблись, и в кабинет протиснулся седой.
      - Дармоеды! - заорал Печенкин, не оборачиваясь, но определенно видя того, кто вошел, как будто от психического напряжения и нервных переживаний у него вдруг открылось затылочное зрение. - Секьюрити хреновы! Ты куда, Нилыч, смотрел?
      - За помещение ФСБ отвечало. Они этот чертов чулан проглядели, - глухо объяснил седой, стараясь не смотреть на сидящего в кресле шефа бомжа.
      - А когда я ему, бедняге, вмазал? Мог ты меня за руку схватить?
      - Не мог, Иваныч. Не имел права. Вот если б он на тебя замахнулся, тогда б...
      - Ну, а когда они выползли, вонючки эти, когда запели? "Ни дна, ни покрышки"... Тьфу!
      - Нам уже не до песни было, Иваныч, форс-мажор пошел. Фээсбэшники американцев на мушке держали, мы - фээсбэшников, а американцы - и тех и других. Не до песни было.
      Седой тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу. Вины за собой он не видел, и Печенкин, получалось, ее не находил - он даже развел бессильно руками, но вдруг вспомнил и, повернувшись к седому, закричал:
      - А ты знаешь, что сегодня второй рулек у "мерса" моего отломали? Второй! - И вновь пожаловался бомжу: - Ты понимаешь, рульки у "мерсов" отламывают. Ну, знаешь, кругленький такой на носу...
      Бомж знающе кивнул.
      - Кому это нужно? - горестно воскликнул Владимир Иванович.
      Седой попунцовел и попятился к двери, что принесло очередную неприятность - он столкнулся с входящей в кабинет секретаршей Мариной, которая несла в поднятой руке серебряный подносик. На подносике стояла хрустальная рюмка с коньяком и хрустальное же блюдце с ломтиками лимона. Поднос загремел, как банный таз, рюмка разбилась, и блюдце упало донцем вверх.
      Бомж вытянул шею и сглотнул слюну.
      Ароматно и резко запахло хорошим армянским коньяком.
      Отягощенный думами, Печенкин громко вздохнул: после всего происшедшего для него сейчас ничего не случилось. Марина исчезла, а ее место занял Прибыловский. Печенкин повернул голову и посмотрел на него с тоскливой надеждой.
      - Посадили - улетел - улыбался, - доложил секретарь-референт, стараясь не смотреть в сторону сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.
      Печенкин нерешительно улыбнулся.
      - Правда, головой немного дергал, - прибавил Прибыловский.
      Владимир Иванович вновь помрачнел.
      - Ничего не сказал? - тихо спросил он.
      - Сказал! - обрадованно откликнулся секретарь-референт. - "Dostoevsky was right".
      Бомж в кресле Печенкина ехидно засмеялся.
      - Что? - не понял Прибыловского Печенкин.
      - "Dostoevsky was right"... Ах, черт! "Достоевский был прав". Он сказал: "Достоевский был прав".
      - В каком смысле? - все равно не понимал Печенкин.
      Прибыловский пожал плечами.
      - Русская литература пустила Россию под откос! Погодите, она еще и Америку под откос пустит! - воскликнул бомж, поднимаясь в кресле и вновь садясь.
      Печенкин и Прибыловский посмотрели на бомжа и переглянулись.
      - На углу Ленина и Профсоюзной есть фотоателье, знаете? Так вот, там в витрине... - доверительно, вполголоса стал докладывать шефу секретарь-референт, но бомж помешал.
      - Россия - проблема филологическая! - вещал он громко и насмешливо. Нация, имеющая в алфавите букву "ы", права на существование не имеет. Каждый год население нашей Родины сокращается на один миллион человек. Простейший расчет показывает... Чтобы спастись, нам надо уже сейчас пустить в Россию китайцев, миллионов сто - сто пятьдесят. Да, мы станем узкоглазыми, но зато будем трудолюбивыми. И, конечно, без Достоевского, тут уж одно из двух. Интересные мысли там в голову приходят... Литературы много. Маркс, Ленин... Перечитываю на досуге. Залежи литературы! Там и про тебя нашел! Перевела мне одна переводчица - забавно. - С этими словами бомж покопался в бездонном кармане засаленного пиджака и вытащил оттуда мятый и замусоленный, повалявшийся на свалке журнал "Экспресс". Прибыловский побледнел, рванулся к двери и - столкнулся с Мариной, которая несла на подносе еще одну рюмку коньяка и лимон на блюдечке. Ужасная картина повторилась. Бомж вскочил, но слов, чтоб выразить свое отчаяние, не нашел.
      - Что ты ему по рюмке носишь? - возмутился Печенкин. - Что ему эта рюмка? Ты сразу всю бутылку тащи!
      - Я сейчас уберу, - пробормотала бедная Марина.
      - Да не надо убирать, - махнул рукой Печенкин.
      - И лимона не надо, - крикнул бомж в спину уходящей секретарши, поднялся, подошел к Печенкину и, заглядывая ему в глаза, дружески, но очень серьезно, спросил:
      - А ты?
      - Не пью, - тихо ответил Владимир Иванович.
      - Давно?
      - Давно.
      - Почему?
      - Работать это дело мешает.
      - А ты не работай! - неожиданно весело предложил бомж. Дверь кабинета стала отворяться, и бомж кинулся к ней, зная уже о нерасторопности секретарши. Но это была не Марина, это была Галина Васильевна.
      Бомж растерянно отступил на шаг, и под его грязным кирзовым башмаком хрустнуло хрустальное блюдце. Галина Васильевна коротко и презрительно улыбнулась и посмотрела на своего мужа. Печенкин стоял к ней спиной, глядя на себя в высокое, в рост, зеркало на стене.
      - "И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна и на главе венец из двенадцати звезд", - запоздало заблажил бомж. Обойдя его, как что-то нечистое, Галина Васильевна остановилась за спиной мужа и своим невыносимо высоким голосом тихо и решительно потребовала:
      - Володя, ты должен извиниться.
      Печенкин молчал и не двигался, тупо и внимательно глядя на себя в зеркале.
      - "Она имела во чреве и кричала от боли и мук рождения!" - вновь подал голос бомж, но его не услышали.
      - Володя, - напомнила о себе Галина Васильевна.
      - Что "Володя"? - спросил Печенкин.
      Он общался с женой через зеркало, почти как Персей с Медузой Горгоной.
      - Ты оскорбил меня и нашего сына. Наш сын...
      - Илюшка? - Бомж догадался, о ком идет речь. - Илюшка - гений! Мы еще о нем услышим. Ты знаешь, какую он мне мысль подарил? Как шубу с царского плеча. "Интонация побеждает смысл!" Ты понимаешь? Интонация побеждает смысл. Нет, черт побери, он гений!
      - Володя, - сказала Галина Васильевна в послед-ний раз.
      - Москва - третий Рим, и четвертому не бывать? - заинтересованно спросил Печенкин.
      Галина Васильевна не выдержала и побежала к двери... Поднос, хрустальная рюмка и большая, резного хрусталя бутылка армянского коньяка взлетели вверх.
      - Да что же это за день такой, господи?! - закричала в сердцах Марина и, уткнувшись в ладони, заплакала. Печенкин почему-то засмеялся. Бомж рванулся к зависшей в воздухе бутылке и поймал ее.
      - Русские пословицы - сплошь эмпирика, - поделился он мыслью, пытаясь одновременно вытащить пробку. - Дурак вправду Богу молился и лоб расшиб, в барском пруду водилась рыба, и пришлось потрудиться за право ее ловить. Один иностранец, чтобы понять таинственную русскую душу, прочитал два тома наших пословиц и поговорок и возмутился: в одном томе утверждают, в другом отрицают. Тут: "Что потопаешь, то и полопаешь", а там: "От работы лошади дохнут". Тоже, кстати, эмпирика: прошел один десять верст до соседней деревни и его там накормили, а у другого лошадь сдохла. Правда не потому, что работала, а потому что не кормили, но в этом стыдно было признаться. "Что же это за народ?" возмутился иностранец. "Великий", - отвечают. Да не великий он, просто абстрактное мышление у него отсутствует. Народ-эмпирик... Чтобы узнать, что огонь жжется, ему надо руку туда сунуть...
      Так как в одной его руке была бутылка, а в другой рюмка, бомжу все не удавалось вытащить пробку, тогда он замолк, вытащил ее зубами, спрятал в карман и, налив рюмку до краев, торопливо выпил. Печенкин медленно повернулся.
      - Будешь? - спросил бомж.
      - Нет, - определенно ответил Печенкин и, улыбнувшись, стал рассказывать: А мне в прошлом году приз в Москве вручали - "Рыцарь российского бизнеса" - в Кремле... Ну, я им сказал: Москва не третий Рим, а совсем даже наоборот. До тех пор в стране ничего путного не будет, пока Москва - столица...
      Бомж выпил вторую и принялся наливать третью.
      - Москва бьет с носка, - поддержал он. - Если бы этой пословицы не было, я бы сам ее придумал. Я там в прошлом году кантовался. Ты не поверишь, я как увидел, чуть со смеху не умер. Вот здесь, значит, храм Христа Спасителя, а вот там, аккурат напротив - царь Петр Алексеевич. Стою хохочу. Мент подходит: "Чего ржешь, бомж?" Я говорю: "Да как же, господин милиционер, вы у любого попа спросите, кто для него Петр I? Он скажет - антихрист! И их прямо друг против дружки поставили. Смешней не придумаешь. Здесь Христос, а здесь антихрист!" Хоть бы дубинкой ударил гад, а то ногой с носка - два ребра сломал...
      Бомж выплеснул в себя коньяк, облизнулся, отбросил мелкую и неудобную рюмку и, держа бутыль обеими руками, приложился к горлышку.
      Печенкин ласково смотрел на друга, все больше его узнавая.
      - Погоди, Желудь, так ты что, правда, что ли, бомж? - спросил он, радостно недоумевая.
      Желудь вытащил из кармана пробку, старательно закупорил бутылку, крепко прижал ее к груди и, загадочно улыбнувшись, упал.
      XXIV. Три сестры, как у Чехова
      Дверь оказалась открытой. Галина Васильевна вошла в Гелин дом, как столичный сноб входит в маленький провинциальный музей - легко и иронично. На этот раз она была чудо как хороша. Правда, глаза были грустны, но грусть всегда шла Галине Васильевне. С букетом сиреневых ирисов в полуопущенной руке, она осмотрела веранду, прихожую и кухню и остановилась посреди гостиной, вслушиваясь в доносящийся со второго этажа женский голос:
      У Лукоморья дуб зеленый;
      Златая цепь на дубе том:
      И днем и ночью кот ученый
      Все ходит по цепи кругом...
      Голос был нежный и уютный. Галина Васильевна улыбнулась глазами и краешками губ и стала подниматься наверх. Деревянная лестница легко поскрипывала под ее стопами.
      - Кто здесь? - удивленно спросила Геля.
      - Не пугайтесь, не пугайтесь, вам нельзя пугаться, - предупредительно подала голос Галина Васильевна, поднимаясь по ступеням лестницы - словно вырастая из-под земли. - Я - Галина Васильевна, мы с вами знакомы, так сказать, заочно и даже виделись однажды в школе. Вы торопились на урок, а я сидела в коридоре и вязала, помните?
      Геля сидела в кресле и смотрела снизу вверх испуганно и беззащитно. Беременность не украсила Гелю, наоборот: нос ее стал толстым, губы размазались, и все лицо покрывали желтоватые пигментные пятна.
      - Ой, а это вам! - Галина Васильевна вспомнила о цветах и протянула букет хозяйке дома. - Я долго думала, какие цветы вы любите, и решила - эти. Я не ошиблась?
      Геля медленно поднялась. Она была в толстом халате, подвязанном из-за выступающего живота под грудью, и в полосатых шерстяных чулках.
      - Я не ошиблась? - повторила свой вопрос Галина Васильевна.
      Геля нерешительно кивнула.
      - Значит, я не ошиблась! - обрадовалась гостья.
      Геля взяла букет и прикрыла им свой беременный живот.
      Галина Васильевна увидела оставленную в кресле большую детскую книгу "Сказки Пушкина" и продолжила за Гелю голосом нежным и уютным:
      Там на неведомых дорожках
      Следы невиданных зверей,
      Избушка там на курьих ножках
      Стоит без окон и дверей.
      Там царь Кощей над златом чахнет,
      Там русский дух, там Русью пахнет.
      Галина Васильевна радостно засмеялась:
      - Пушкин - как это прекрасно! А я, когда Илюшу донашивала, у меня в институте были госэкзамены. Беременным вроде поблажку давали, но ведь преподаватели тоже были разные... Историю КПСС принимала злобная старая дева никаких поблажек. А я, знаете, запоминаю только, когда вслух читаю, память у меня так устроена. И вот зубрила съезды эти, вот зубрила! - Галина Васильевна смущенно засмеялась.
      - Сдали? - спросила Геля.
      - Сдала, конечно... Вот зубрила, вот зубрила... А Илюша там слушал... Они же там все слышат! Вы читали книгу Джона Смита "Внутриутробная жизнь человека"? Если нет, советую прочесть. А вы знаете, что к нам в Придонск в первый роддом привезли такой аппарат, что... Ну, в общем, малыша можно увидеть по телевизору. Прямо у себя дома, представляете? Как далеко зашел прогресс! Пятый месяц?
      - Шестой, - ответила Геля. Волнение прошло, она уже смотрела на незваную гостью внимательно и спокойно.
      - Шестой, - задумчиво повторила Галина Васильевна.
      Геля усмехнулась и спросила вдруг, глядя прямо в глаза:
      - Зачем вы пришли?
      Галина Васильевна засмеялась и развела руками:
      - Ну, как же, Ангелина Георгиевна! У Илюши братик будет или сестричка, а вы говорите - зачем? Можно я присяду? - И, не дожидаясь разрешения, опустилась в кресло напротив. - Я ведь с самого начала про вас знаю, хотя мне никто не говорил. Даже день назвать могу! А знаете, как я это поняла? У нас с Володей вдруг все наладилось с сексом. То почти уже не было, а то... Стараться стал, чтобы не заподозрила... - Галина Васильевна засмеялась и поправила прическу. Так что я вам, в некотором смысле, даже благодарна... И я вас прекрасно понимаю, сама была любовницей, правда, только один раз...
      Геля тоже села в кресло и неожиданно жестко сказала:
      - Я не считаю себя ничьей любовницей.
      Галина Васильевна махнула рукой.
      - Э-э, Ангелина Георгиевна, если бы мы были теми, кем себя считаем... Тогда бы все были бы принцами и принцессами и жили бы при коммунизме... - Она вздохнула, оглядывая спальню и поинтересовалась: - У вас шторы фирмы "Этуаль"?
      Геля равнодушно пожала плечами.
      - В чем, в чем, а в скупости Владимира Ивановича обвинить нельзя, закончила свою мысль Галина Васильевна.
      - Я ни о чем его не просила, - раздраженно проговорила Геля.
      Галина Васильевна понимающе улыбнулась, поднялась и, прохаживаясь по комнате, заговорила:
      - Вы все делаете правильно, Ангелина Георгиевна. У Печенкина просить нельзя - не даст. А если ничего не просить - даст все. Он же ребенок, мальчишка: кино, семечки, рука на колене... Как женщина женщину вы меня понимаете. Я после Илюши все аборты делала втайне от Володи. Он еще детей хотел, а я не хотела. Я ведь хорошо знаю, что это такое - много детей. Нас в семье трое было, три сестры, как у Чехова, я - самая старшая. Сначала меня одну родители любили, потом Валя родилась, на нее переключились, а уж когда Катя, я вообще изгойкой стала. Но тут и Валюха уже меня поняла. Дело до того дошло, что мы Катьку хотели убить, не помню уже, почему не убили... Я просто не могла себе представить, что буду кого-то после Илюши любить! Вот и делала аборты. А одного передержала, некогда было все, так его на шестом месяце вычистили - вот как я Илюшу любила... Я ради него на все пойду.
      - Уходите! - каменея лицом, потребовала Геля. - Слышите - уходите!
      Галина Васильевна не услышала, посмотрела на часы, покачала головой и воскликнула:
      - Ой, мне пора! Мне моих мужиков кормить надо! Было очень приятно с вами познакомиться. Да не провожайте вы меня! Спускаться, потом опять подниматься в вашем-то положении...
      Однако Геля проводила незваную гостью до самой двери, не находя в себе сил для вежливой улыбки, все больше каменея лицом.
      Входная дверь была приоткрыта. Галина Васильевна посмотрела на Гелю, потом на дверь, потом снова на Гелю, улыбнулась и негромко пропела:
      Не запирай-айте ва-шу дверь,
      Пусть будет две-ерь откры-ыта.
      - Да? - спросила она.
      Геля закусила губу.
      А Галина Васильевна засмеялась звонким счастливым смехом и ушла.
      Оставшись наконец одна, Геля торопливо закрыла дверь на все запоры, обессилено привалилась к ней спиной, обхватила живот руками, и лицо ее исказилось в приступе страха.
      XXV. А кто говорит, что актуален?
      1
      - Стой! - неожиданно заорал Печенкин, водитель резко нажал на тормоз, "мерс" встал, и сзади, заюзив, в него чуть не въехал "субурбан". Пока выскакивали ошалелые охранники, Владимир Иванович уже стоял на тротуаре, широко расставив ноги, и, сцепив за спиной руки, смотрел в витрину фотоателье. Даже припоздавший Прибыловский с блокнотом и ручкой наизготовку не сразу понял, в чем дело, хотя именно он сообщил Печенкину об этом фотоателье. Но Прибыловский забыл, а Печенкин, когда проезжал мимо, вспомнил...
      За большим стеклом витрины висели фотографии, так сказать, отчет о проделанной работе и одновременно реклама, и центральным, самым большим и привлекающим внимание, был групповой портрет трех молодых людей. Портрет удивлял, озадачивал и даже немного пугал. Илья, какой-то узкоглазый и негритянка. Стоя плечом к плечу, они были устремлены вперед и вверх, и в глазах их светилась тайна великого знания. Именно это и пугало, хотя Владимир Иванович вряд ли испытывал страх.
      - А эти двое кто? - спросил он секретаря-референта.
      - Нилыч сказал, что завтра это будет известно, - ответил Прибыловский.
      - А где Нилыч?
      - Повез вашего друга к вам домой.
      - Да, я помню. - Печенкин мотнул головой и стал прохаживаться взад-вперед вдоль витрины, ведя с собой неслышный, но видимый диалог: он то пожимал плечами, то разводил руками, то прятал их в карманах и все вглядывался в фотопортрет - удивленно, растерянно, смущенно. Владимир Иванович не понимал. И, видимо, из-за этого своего непонимания он подхватил вдруг с земли половинку кирпича и, размахнувшись, изо всей силы запустил ее витрину.
      Стекло оглушительно зазвенело.
      2
      Галина Васильевна сильно вздрогнула, от неожиданности чуть не выронив из рук свое вязание, когда снаружи кто-то постучал в балконное стекло.
      То был Илья! Он нарочно прижался к стеклу так, что нос расплющился, и улыбался - радостно и возбужденно.
      Галина Васильевна кинулась к двери и торопливо открыла ее.
      - Илюшенька! Боже, как я испугалась! Но как ты сюда...
      - А я... - Илья показал на растущую рядом с балконом сосну.
      - Но ты же мог упасть! - воскликнула Галина Васильевна и прижала сына к себе.
      - Я не мог упасть, - ответил Илья, высвобождаясь из объятий. - А где дядя Юра?
      - Ушел, - ответила Галина Васильевна, стягивая с сына курточку.
      - Жалко, - расстроился Илья. - Он интересный собеседник.
      - Да. Он интересный собеседник, - согласилась Галина Васильевна и прибавила: - Но он ушел, и я думаю, навсегда. Ты появился очень кстати. Я как раз закончила безрукавку. Тебя никто не видел?
      Илья помотал головой.
      - Это хорошо. Некоторое время вам с папой лучше не встречаться.
      - Я ухожу в подполье, - сообщил Илья.
      - Там не сыро? - спросила Галина Васильевна, натягивая на сына свежесвязанную безрукавку.
      - Колется, - поморщился Илья.
      - Зато тепло. - Она подвела своего ребенка к зеркалу. Безрукавка была белая, а на груди была вышита красным революционная голова Че Гевары. Илья расправил плечи.
      - Нравится? Нравится, Илюша? - допытывалась мать.
      Илья не отвечал, продолжая смотреть на себя в зеркало.
      - А знаешь, кому пришла в голову эта идея? Догадайся! Дашенька Канищева... Она и рисунок нашла. - Галина Васильевна повернула сына к себе, крепко прижала ладони к его щекам и заговорила горячо, глядя в глаза почти в упор: - Даша любит тебя, Илюшенька! Любит так, как сегодня уже не любят! Всем сердцем, всей душой!
      - Я коммунист, мама, - сказал Илья и попытался высвободиться, но ему это не удалось: мать сжимала его щеки так крепко, что глаза у Ильи сделались круглыми и смешными, а губы сложились в бантик.
      - А разве коммунисты, разве настоящие коммунисты не любили? У Маркса была его Женни, у Ленина - Надежда Константиновна и Инесса Арманд. Коммунисты, Илюшенька, тоже люди! - Галина Васильевна вдруг задохнулась от переполнявших ее чувств и стала осыпать лицо Ильи - глаза, лоб, нос - громкими, крепкими поцелуями...
      3
      Печенкин сидел один в темном кинозале, смотрел "Бродягу", лузгал семечки, выплевывал шелуху на пол, но лучше ему, похоже, не становилось, та счастливая отключка и не думала приходить. Внезапно что-то затрещало, пленка косо оборвалась и экран стал белым. В зале зажегся свет. Владимир Иванович посидел неподвижно, повертел головой, прислушиваясь к тишине, обернулся, взглянул на окошечко киномеханика, вновь посмотрел на белый экран, после чего сунул в рот два сложенных колечком пальца и пронзительно, по-разбойничьи засвистел. Экран, однако, оставался белым и немым. Тогда Владимир Иванович затопотал по гулкому деревянному полу и завопил дурным голосом:
      - Сапожники! Кино давай!
      Но там, наверху, все не слышали, и тогда Владимир Иванович поднялся и затопотал громче и заревел, вскидывая попеременно сжатые в кулаки руки, натурально заревел, как медведь.
      И свет в зале погас, а на экране вновь возникло изображение. Печенкин облегченно выдохнул, опустился в фанерное кресло, вытер вспотевший лоб и почувствовал, что отпустило... Но, всмотревшись в экран, вновь поднялся. Там была не Индия - не солнце, пальмы и песни, а грязь, холод и кровь, там была Россия. Урбанский рвал на себе гимнастерку и требовал, чтобы стреляли в грудь. Это был не "Бродяга", это был "Коммунист". Печенкин сразу все понял.
      - Коммунист!! - яростно заорал он и побежал из зала.
      4
      В проекторской как Мамай прошел. Видимо, Наиль искал нужную ему пленку: множество их, размотанных и перекрученных, лежали всюду большими змеиными клубками.
      Сам Наиль, пьяный, как зюзя, сидел на стуле, играл на гармошке и пел:
      Талы, талы, талы бегелеп тора,
      Талы, талы, талы бегелеп тора
      Тагын бер куресе килеп
      Узек эзелеп тора*.
      Владимир Иванович растерянно улыбнулся и крикнул:
      - Наиль!
      Тот перестал играть и петь и внимательно посмотрел снизу на Печенкина, пока еще его не узнавая.
      - Ты ж не пьешь, Наиль! - улыбаясь, удивленно проговорил Печенкин.
      Наиль, кажется, наконец его узнал, но не смутился и не испугался, а, выпятив грудь, проговорил важно:
      - Кто барин? Татарин барин.
      И вновь заиграл и радостно запел ту же песню, которую, видимо, наконец вспомнил:
      - Талы, талы, талы бегелеп тора.
      Печенкин обвел проекторскую взглядом и увидел на столике в углу пустую хрустальную бутылку из-под армянского коньяка. Стрекотал проектор, крутились бобины, ползла пленка.
      За спиной Владимира Ивановича беззвучно материализовался седой.
      - Ни хрена себе, - сказал он и присвистнул.
      Переступая через клубки пленки, как через сугробы, Владимир Иванович подошел к квадратному окошечку в стене и посмотрел на экран.
      - Теряем людей! Хороших людей теряем! - слегка картавя, с горечью в голосе проговорил Ленин.
      Печенкин повернул голову и внимательно посмотрел на седого. Тот смущенно засмеялся и махнул рукой.
      - А шебутной ваш друг, ой шебутной! Он, когда я его сюда вез, проснулся и все одно и то же: "Бог сегодня не актуален! Бог сегодня не актуален!" Я говорю: "А кто говорит, что актуален?" - Седой снова засмеялся.
      - А ты чего же, отпустил его, что ли? - спросил Печенкин, глядя не на седого, а на играющего и поющего Наиля.
      - Да никуда я его не отпускал! - возмутился седой. - Я его в комнате охраны закрыл - он заснул сразу. Потом иду, мне навстречу Галина Васильевна: "Где он?" Я говорю: "Там-то и там-то"... - "Мне надо с ним поговорить, дай ключ". Ну, я дал ключ... Она взяла ключ... И все. - Седой развел руками.
      Печенкин улыбнулся, подходя к седому, понимающе кивнул, положил ему на загривок свою пятерню, припечатался лбом ко лбу и заговорил:
      - Ушел так ушел. Это горе не беда, Нилыч, это горе не беда. Рулек у "мерса" отломали, вот беда так беда. Третий. Третий, Нилыч, рулек...
      Седой дернулся, пытаясь освободиться, но Печенкин не дал ему это сделать.
      - Да как же, Иваныч, я только проверял, на месте он, - зашептал седой, пунцовея. - На месте он. Торчит. Только сейчас проверял. - Седой снова попытался освободиться, отчего его щеки приобрели уже синюшный оттенок, а глаза болезненно увлажнились. - Не отломали, Иваныч, - прохрипел он, теряя последнюю надежду.
      - Не отломали, значит, отломают, - спокойно и жестко Печенкин подвел итог беседы и сильно, больно, гулко стукнул своим лбом лоб седого.
      XXVI. Великая тайна семьи Печенкиных
      1
      Они стояли друг против друга, как враг напротив врага, - муж и жена.
      Галина Васильевна скрестила на груди руки, чуть откинувшись назад и выставив вперед ногу, - она смотрела на мужа иронично, с нескрываемым чувством превосходства, смотрела сверху вниз, хотя, вообще-то, Владимир Иванович был выше ее ростом. Но сейчас он был ниже, меньше и на глазах уменьшался в размерах. Пружина сжималась, Печенкин наливался яростью, под самую завязку наливался, теперь у него был выбор: либо в конце концов и очень скоро взорваться и разлететься к черту на тысячу клочков, либо на ту же тысячу клочков разорвать свою законную жену. Явно он выбрал второе. Галина Васильевна видела и понимала это. Она была готова к такому исходу, и готовность быть разорванной на тысячу клочков собственным мужем возвышала ее, делала значительнее.
      - Ты... отпустила... Юрку? - неожиданно высоко, пискливо спросил Владимир Иванович.
      - Я его не отпускала, - сразу же ответила Галина Васильевна, спокойно и убедительно.
      - Я повторяю: ты отпустила Юрку? - На этот раз Печенкин не оплошал, это был его всегдашний голос.
      - Я повторяю, я его не отпускала, - ответила Галина Васильевна еще более убедительно.
      - Но он бы... сам бы... не ушел, - несколько растерянно проговорил Печенкин. - Он же мертвый был!
      - Нет, он быстро ожил, - не согласилась Галина Васильевна.
      - Значит, отпустила?!
      - Я его не отпускала. Я его выгнала, - опять же спокойно и с легкой улыбкой на устах ответила Галина Васильевна.
      Печенкин не поверил своим ушам. Он отступил на шаг и долгим внимательным взглядом посмотрел на жену.
      - Как? - выдавил он наконец.
      - Как? - повторила Галина Васильевна. - Очень просто. Я сказала: "Исчезни из нашей семьи навсегда". - Она смотрела на мужа просто и открыто.
      - Исчезни из нашей семьи навсегда? - повторил удивленный Печенкин.
      - Исчезни из нашей семьи навсегда, - подтвердила Галина Васильевна.
      Печенкин протянул напряженные растопыренные пальцы к шее жены, но, переборов себя, отступил еще на шаг, рывком спрятал за спиной руки, сцепил их и, чтобы успокоить себя, как заключенный на прогулке, стал ходить по кругу, центром которого была Галина Васильевна.
      - Ты понимаешь, Галк, какое дело, - глядя себе под ноги, забормотал Печенкин на ходу. - Понимаешь, Галк... Ты женщина, но ты должна меня понять. Есть у мужиков такое понятие - дружба, мужская дружба. Пусть это тебя не обижает, но друг для мужчины - дороже жены, дороже всех... Да нет, тут нельзя сравнивать, друг - это друг! Так вот... У меня был друг. Желудков Юрка. Желудь. Он за меня в огонь и в воду, и так же я за него. Потом он пропал. Я остался без друга. А потом он появился. Друг...
      - Не друг он тебе, а недруг, - со вздохом усталости оборвала Галина Васильевна монолог мужа.
      Печенкин остановился и спросил недоверчиво:
      - Не друг?
      - Недруг.
      - Не друг?
      - Недруг.
      Печенкин засмеялся:
      - А, ты хочешь сказать, что я "новый русский", а он бомж? Ты что, забыла, в какой мы стране живем? Завтра я, может, буду бомж, а он "новый русский". Разве не так? - И Владимир Иванович вновь заходил по кругу.
      - Не так, - не согласилась Галина Васильевна. - У тебя нет друга, у тебя есть сын.
      Тут Печенкин споткнулся, остановился и спросил:
      - Кто?
      - Сын.
      - Какой сын? - Владимиру Ивановичу стало смешно, и он засмеялся.
      - Илюша...
      - Как-как, говоришь, его зовут? - Печенкин даже приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.
      - Его зовут Илья, Илья Владимирович Печенкин, - громко и отчетливо произнесла Галина Васильевна и прибавила: - И ты должен как можно скорей оформить на него наследство.
      Печенкин понимающе кивнул, и вновь заходил кругами, и вновь забормотал:
      - По телевизору показывали... Один наш мальчонка во Франции... Папку-мамку из карабина замочил и еще пятерых родственников... Круглый сирота, единственный наследник... Дали два года, скоро выходит... Деньги его... Да хоть бы так - ладно... А этот же мои деньги в деньги партии обратит... Он же коммунист!
      Галина Васильевна вздохнула:
      - Ну, как ты не понимаешь, Володя, мальчик просто не хочет расставаться с детством! Вспомни, как ты играл в казаки-разбойники и как не хотел уходить, когда мама звала домой? Продлить Илюше детство - это наш родительский долг!
      В ответ на это печенкинский указательный палец стал раскачиваться, как маятник, перед носом Галины Васильевны, и Владимир Иванович произнес в такт, раздельно:
      - Я. Ему. Ничего. Не должен.
      - Я прошу... тебя в последний раз, - грустно сказала Галина Васильевна.
      - В последний? - обрадовался Печенкин. - Это хорошо, что в последний. А чегой-то ты заторопилась? А? Мышьяк, может, мне в чай подсыпаешь? Изжога что-то меня в последнее время замучила... Сама-то свое наследство оформила?
      И он вдруг ухватил пятерней жену за горло и стал медленно сжимать его. Галина Васильевна не пыталась вырваться.
      - Извинись, - сдавленно потребовала она.
      Владимир Иванович отдернул руку и потерянно взглянул на жену.
      Галина Васильевна глотнула воздух и сообщила:
      - Я давно все оформила, Володя. Все останется Илюше, а тебе одни твои рога.
      - Рога? - переспросил Печенкин, пытаясь понять, что значит это слово.
      - Рога, Володя, рога, - успокаивающе проговорила жена.
      - Какие рога? - все еще не понимал Печенкин.
      - Которые ты благополучно носишь на своей голове. - Галина Васильевна сочувственно улыбнулась.
      Печенкин смотрел, как дурак, потом помахал над своей головой ладонью, как будто отгоняя назойливую муху, и снова стал смотреть, как дурак.
      Галина Васильевна тихо засмеялась, прикрывая ладонью рот, присела на стоящий рядом стул и, подняв увлажнившиеся от смеха глаза, принялась объяснять:
      - Говорят, жена узнает последней... А муж, оказывается, вообще не узнает! Пока жена ему не скажет... Володя, Володя... Ты искал своего друга с милицией и экстрасенсами, а надо было меня спросить. Ведь вы в тот день не мало выпили, а немало... Ты заснул на диване в комнате, а в спальне в это время были мы с Юрой... Как сейчас говорят, занимались любовью... Он ведь любил меня все эти годы, любил, а ты этого не замечал. Между прочим, он оказался хорошим любовником, обычно пьяницы этим качеством не отличаются. А когда все наконец кончилось, он очень испугался и спросил: "Что же мне теперь делать?" И я ему сказала: "Исчезни из нашей семьи".
      Галина Васильевна была так взволнована этим тяжелым воспоминанием, так в него погружена, что не заметила, как муж исчез. Впрочем, это уже не имело значения, она все равно продолжала говорить:
      - Только он не виноват, Володя, я сама затащила его в нашу постель, как мне это было ни противно... Я пожертвовала своей женской честью ради твоего будущего и будущего Илюши. Русская женщина жертвенна по своей природе, об этом столько сказано, столько написано...
      Галина Васильевна говорила. Ей было что сказать.
      2
      Ночная свалка сизо дымилась и багряно рдела изнутри. Розовый "роллс-ройс", изящный и церемонный, остановился посреди этого, неприемлемого для жизни, но, несомненно, обитаемого пространства, остановился в том самом месте, где однажды останавливался Илья и агитировал с крыши "Запорожца". Печенкин этого не знал, разумеется, это было не больше, чем совпадение. Он выскочил из "роллс-ройса", решительно забрался на капот, а с него на крышу и, озирая все четыре стороны света, потрясая кулачищем, громогласно заорал:
      - Желудь! Выходи! Выходи, сволочь, я тебе морду набью!
      XXVII. Коммунист - человек обреченный
      1
      Как они шли... Красиво, гордо, бесстрашно... Даже толпившиеся у входа в дискотеку драчливые рэпперы в широких штанах расступились, освобождая дорогу. Они шли в ногу, плечом к плечу, они молчали, они смотрели вперед. Это была какая-то новая, неведомая, загадочная сила, их даже не решались окликнуть, а только смотрели вслед.
      Глубокой ночью на улице Ленина было людно: сюда подтягивалась выспавшаяся днем придонская молодежь - потусоваться, потанцевать, побалдеть.
      Пройдя почти всю улицу Ленина, друзья свернули на полутемную и пустынную улицу Володарского, с нее вышли на Заводскую, где не было ни души, и скоро оказались на Заводской площади.
      Слева возвышался освещенный прожекторами памятник Ленину, справа робко светился изнутри хрустальный храм. Здесь случилась маленькая заминка - Ким и Анджела Дэвис направились было к памятнику, а Илья пошел к часовне.
      - А почему здесь, а не там? - застенчиво поинтересовался Ким.
      - Так надо, - бросил на ходу Илья.
      Оглядев скептическим взглядом часовню сверху донизу, Анджела Дэвис спросила:
      - Знаете, как ее в народе прозвали? Рюмка! Печенкин рюмку себе сварганил, - она засмеялась, и Ким тоже, но Илья заставил их замолчать.
      - Тихо! Вы сюда не смеяться пришли...
      Внутри часовни красиво горели разноцветные лампадки, слабо высвечивая темные иконные лики. Озабоченно глядя на носки своих кроссовок, Илья заговорил, глухо и предельно серьезно:
      - Хотел заставить вас выучить, но это бесполезно... Поэтому я буду говорить, а вы повторяйте. Параграф первый. Коммунист - человек обреченный.
      - Параграф первый...
      - Вам параграфы называть не нужно. Коммунист - человек обреченный.
      - Коммунист - человек обреченный, - нестройным хором повторили Ким и Анджела Дэвис.
      - У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанности, ни собственности, ни даже имени...
      Анджела Дэвис повторила это с чувством и даже прокомментировала:
      - Я так и знала...
      Илья ее остановил.
      - Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единой целью - революцией. - Голос Ильи становился громче и значительней.
      - ... Революцией! - громче и значительней повторили соратники.
      - Параграф второй.
      - А сколько всего параграфов? - поинтересовалась Анджела Дэвис.
      - Двадцать шесть.
      Девушка почесала макушку. Ким смущенно засмеялся и обратился к Илье:
      - И ты все двадцать шесть помнишь?
      - Конечно, - невозмутимо ответил Илья. - Повторяйте: "Он в глубине своего существа..."
      - Он в глубине своего существа...
      - Не на словах только, а на деле...
      - Не на словах только, а на деле...
      - Разорвал всякую связь со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общественными условностями, нравственностью этого мира.
      - ...нравственностью этого мира.
      - Товарищ Сергей, а что такое нравственность? - спросил Ким, робея.
      Илья усмехнулся:
      - Как сказал Ленин, нравственность - это то, что служит разрушению эксплуататорского общества и объ-единению всех, созидающих общество коммунистов. От себя добавлю - новое общество коммунистов. Понятно?
      Но, кажется, корейцу не очень было понятно.
      - Нравственность - это разрушение. Теперь понятно?
      Ким кивнул.
      Илья на мгновение задумался, восстанавливая в памяти текст клятвы.
      На окраину площади выполз милицейский "уазик" и остановился.
      - ...нравственностью этого мира, - еще раз повторил Илья, не отрывая взгляда от милиции. "Уазик" дернулся и уполз в темноту.
      - Коммунист для него - враг беспощадный, - торопливо заговорил Илья, - и если только он продолжает жить в нем, то для того только, чтоб верней его разрушить.
      - Коммунист для него - враг беспощадный и если только он продолжает жить в нем, то для того только, чтоб верней его разрушить, - торопливо повторили кореец и мулатка.
      - Все! - неожиданно оборвал клятву Илья и глянул туда, куда уехал милицейский патруль.
      - Ты же говорил, двадцать шесть параграфов, - хитровато щурясь, напомнил Ким.
      - Хватит с вас и двух, - недовольно бросил Илья.
      - Хватит и двух, - охотно согласилась Анджела Дэвис. Она зябла: было ветрено и прохладно.
      Илья улыбнулся:
      - С этой минуты вы члены НОК - нового общества коммунистов, поздравляю.
      - А расписываться нигде не надо? - сделавшись очень серьезным, спросил Ким.
      - Сейчас распишитесь, - успокоил Илья соратников и извлек из бокового кармана толовую шашку с крысиным хвостом бикфордова шнура.
      - Ух ты! - удивился Ким. - Где взял?
      - Атомную бомбу предложили, но дорого, - пошутил Илья. В другой его руке возникла зажигалка.
      Задорно улыбаясь, Илья поглядывал то на соратников, то на хрустальный храм.
      - Ну что, насыпем махры в пасхальное тесто? - весело предложил он.
      И Ким, и Анджела Дэвис сразу поняли, что хочет сделать их вождь, но, судя по выражению их лиц, не очень в это верили.
      Илья щелкнул зажигалкой, но ветер мгновенно погасил пламя. Илья засмеялся.
      - Но вы же говорили: Бога нет. Вы кричали: Бога нет, да? - спросил он, продолжая щелкать зажигалкой.
      - Да, нет, - кивнула Анджела Дэвис.
      - Нет, да, - закивал Ким.
      Илья вновь засмеялся:
      - Боитесь? Когда Павка насыпал попу махры, он верил еще, что Бог есть, и все равно насыпал. А вы говорите, Бога нет, и боитесь!
      - Что мы, Бога, что ли, боимся? - возмутилась Анджела Дэвис.
      - Нас посадят, - объяснил ситуацию Ким.
      - Не посадят, - успокоил Илья. - А если посадят, это даже лучше - нам нужны новые мученики.
      - Да ты знаешь, сколько на эту стекляшку денег потратили?! - все больше заводилась Анджела Дэвис.
      - Сколько? - посмеиваясь, спросил Илья.
      - Сколько-сколько? Много!
      - А знаешь, чьи это деньги? Это деньги твоей бабушки. Это деньги твоей мамы. Это ваши деньги! Печенкин украл деньги у народа и на эти деньги решил прославить себя. Она ваша, и вы можете делать с ней все, что захотите.
      Щелкала и щелкала зажигалка, пламя вспыхивало и гасло, вспыхивало и гасло.
      - А я не хочу! - крикнула Анджела Дэвис. - Пусть стоит!
      - А Ленин? - насмешливо крикнул Илья.
      - И Ленин пусть стоит!
      Ким кивнул, соглашаясь с девушкой. Илья улыбнулся. Он знал, что это услышит. Перестав щелкать зажигалкой, он заговорил тихо, спокойно:
      - Вы еще не понимаете, что им двоим здесь не устоять. Если они сегодня построили здесь эту часовню, завтра захотят снести памятник. Бога нет. Его никто никогда не видел. А Ленин есть. Я видел Ленина.
      Илья сердито и нетерпеливо глянул по сторонам, щелкнул зажигалкой, и тут словно чудо случилось - ветер совершенно стих, пламя даже не колебалось, и Илья поднес к нему конец бикфордова шнура. Он громко зашипел и заискрился.
      Анджела Дэвис пронзительно завизжала, не сводя глаз с бегущего белого огня.
      - Бегите! - закричал Илья, швырнул взрывчатку за решетку ворот, на кафель, под образа и побежал прочь.
      - Мама, - прошептала Анджела Дэвис и рванула в другую сторону.
      Ким растерянно посмотрел на шашку, подергал решетку ворот и тоже побежал.
      Как они бежали! Долго и стремительно, на одном дыхании. Усталость наступила вдруг, ударила под дых, свалила. Падая, Анджела Дэвис привалилась к какому-то забору, сползла на землю и несколько секунд не дышала, вслушиваясь в ночную тишину. Взрыва не было.
      Анджела Дэвис всхлипнула и задышала - часто и громко, часто и громко... Но и оглушенная собственным дыханием, она услышала, что рядом, по другую сторону забора, кто-то тоже задышал - часто и громко... Он то ли заразился ее дыханием, то ли дразнился... Анджела Дэвис зажала ладонью рот и прислушалась. За забором было тихо. Тогда она стала медленно подниматься, чтобы заглянуть туда, и обнаружила вдруг вырастающую напротив удивленную и испуганную физиономию Кима.
      Дыхание прорвалось одновременно, и, глядя друг на дружку, они разом задышали - часто и громко, часто и громко, и все чаще и громче... Странно, но это было почти то самое любовное дыхание...
      2
      Уже рассветало, уже солнце поднялось над Доном, а они все танцевали, превратив в танцевальную, площадку для подъема флага. Свой старый, обклеенный вырезанными из журнала фигурками Брюса Ли магнитофон Ким прикрутил проволокой к флагштоку. Пел Джо Дассен. Юноша и девушка были напряжены и держались на приличном друг от друга расстоянии. Анджела Дэвис без умолку говорила:
      - А у меня бабка замуж собралась. С Коромысловым ихним. Захожу в комнату, а они стоят, обнимаются... Я ей говорю потом: "Ба, я вам на свадьбу презерватив подарю". А она палкой меня по башке! Шишара - во!
      Девушка наклонила свою курчавую голову и замерла в ожидании. И Ким вдруг прикоснулся к ее голове губами.
      Анджела Дэвис подняла удивленные глаза.
      - Хочешь, я скажу тебе, что такое десятый сталинский удар? - предложил Ким.
      - Хочу, - торопливо кивнула Анджела Дэвис.
      - Это... в октябре 1944 года - удары войск и Северного флота на севере и в Заполярье. - Ким нерешительно засмеялся. - То никак не мог запомнить, а то вспомнил сразу.
      - А я знаю, кто не дал хрустальный храм взорвать, - решительно объявила Анджела Дэвис.
      - Кто?
      - Товарищи новые коммунисты! - Они услышали голос Ильи и, хотя знали, что он появится здесь, в своем подполье, вздрогнули разом от неожиданности. Илья стоял внизу и смотрел на соратников вызывающе насмешливо.
      - Танцуй, - приказала Анджела Дэвис, и они продолжили танец.
      Насмешливость во взгляде Ильи сменилась озадаченностью.
      - Пошли купаться, - предложил он, но танцующие старательно делали вид, что его не слышат.
      - Поцелуй меня, - приказала шепотом Анджела Дэвис.
      Ким сообразил, что это не по-настоящему, вытянул губы трубочкой, зажмурился и подался вперед, но добраться до лица девушки духу все равно не хватило. Он открыл глаза и наткнулся на сердитый взгляд Анджелы Дэвис.
      Илья засмеялся.
      - У вас что, от страха крыша поехала? - спросил он, скидывая рубашку.
      - Бум! Джи! Кия! - недовольно пробормотал Ким.
      Анджела Дэвис забыла про партнера по танцу, повернулась к Илье и закричала:
      - А знаешь, кто не дал хрустальный храм взорвать?
      - Ну, и кто же? - Илья стоял подбоченясь и смотрел очень насмешливо.
      - Бог! - выпалила Анджела Дэвис.
      Илья заливисто засмеялся:
      - Я так и знал...
      - Чего ржешь?! - оскорбленно завопила Анджела Дэвис.
      Илья посерьезнел.
      - В таком случае я - Бог. Это был муляж. Муляж, понимаете? Я и не собирался его взрывать. Коммунисты - не варвары. Но предупредить их мы были должны. Я написал там - "НОК". А для вас это была проверка. Вы ее не выдержали, поэтому я объявляю вам выговор. Строгий выговор. А теперь пошли купаться, - закончил он и стал расстегивать джинсы.
      - Печенкин! - выкрикнула вдруг Анджела Дэвис.
      Похоже, Илья не ожидал это услышать.
      - Илья Печенкин!! - продолжила свою атаку мулатка. - Думаешь, не знаю? Да я это давно поняла! Печенкин ты, вот ты кто!
      Родовая фамилия Ильи звучала в устах девушки, как ругательство.
      - Пошел к черту, Печенкин!
      - Послушайте... Товарищи... - робко и безуспешно пытался урезонить ее Илья.
      Анджела Дэвис не унималась:
      - Пошел к черту!
      - Я исключаю вас из НОКа! - крикнул Илья.
      - Пошел к черту со своим НОКом, - ответила на это Анджела Дэвис.
      - Вы - не коммунисты!
      - Пошел к черту со своими коммунистами!
      Анджела Дэвис схватила Кима за руку и повлекла за собой к стоящему вдалеке горбатому "Запорожцу".
      Поддерживая штаны, Илья растерянно смотрел им вслед. "Запорожец" на удивление быстро завелся и скоро исчез.
      - Параграф шесть, - задумчиво заговорил Илья. - Суровый для себя коммунист должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви и благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единой холодной страстью революционного дела...
      Джинсы свалились на землю, он сковырнул с ног кроссовки, стянул трусы и, оставшись голым, пошел к воде, продолжая на ходу:
      - Для него существует только одно утешение, одно удовлетворение - успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель беспощадное разрушение.
      Илья вошел в обжигающе холодную воду, нырнул и поплыл, крича:
      - Стремясь хладнокровно и неустанно к этой цели! Он должен быть всегда готов и сам погибнуть, и погубить!.. Своими руками все, что мешает ее достижению!..
      XXVIII. У этих богатых не поймешь
      1
      Как таинственное восточное божество, покойное и невозмутимое в собственной значимости, полупрозрачный, пронизанный кровеносными сосудами, внутриутробный человек не раскрывал глаз и делал какие-то знаки то одной рукой, то другой: то ли звал, то ли отталкивал.
      - Володька! - восхищенно прошептал Печенкин и с силой сжал Гелино колено. Геля не поморщилась, а улыбнулась. Они сидели рядышком на маленьком низком диванчике и смотрели в экран телевизора.
      - А знаешь, что профессор сказал? Что он давно не видел такого здорового ребенка. - Геля, кажется, поглупела в своем счастье материнства.
      - Ну, ясное дело, - согласился Печенкин.
      - А сейчас самое главное, смотри, сейчас он пальчик в рот положит... Смотри! - И божество на экране действительно сунуло палец в розовый беззубый рот.
      - Вот видишь? Видишь? - счастливо вопрошала она, заглядывая в глаза любимому мужчине, отцу своего ребенка.
      Печенкин зажмурился от счастья.
      Видеоизображение кончилось - запись внутриутробной жизни длилась совсем недолго.
      Владимир Иванович улегся на диван, подобрав под себя ноги и положив голову на колени Гели.
      Она смотрела на него ласково и нежно гладила по волосам.
      - Еще разик крутани, - шепотом попросил Печенкин.
      - Тебе надо домой, - тихо напомнила Геля. За окнами стояла темень. На часах было четыре.
      - Ну еще ра-азик, - повторил он свою просьбу.
      - Тебе надо домо-ой, - вновь напомнила она.
      Печенкин резко сел, пригладил ладонью волосы и, глядя в темный экран, проговорил спокойно и убежденно:
      - А я дома. Я - дома! И ты моя жена. А Володька - мой сын.
      Геля нажала на кнопку пульта, и на экране вновь появился внутриутробный человек.
      - Володька... Воло-одька... - обхватив руками голову, счастливо запел Печенкин. - Мы с тобой... Все не так будет, все по-другому - правильно! Обижать никого не буду, обманывать никого не буду. А ты с меня пример будешь брать. Мудрость простая, Володька, мудрость простая: "Сын честного человека всегда честен, а сын вора обязательно вор". - Владимир Иванович резко поднялся, сунул руки в карманы брюк, заходил взад-вперед по гостиной.
      - И никаких тебе Швейцарий! Здесь будешь учиться, в России! В Придонске... Университет откроем имени... Имени Печенкина Владимира Ивановича! - Поймав на себе веселый взгляд Гели, Печенкин расхохотался. И Геля тоже засмеялась.
      - Да я просто подумал: кто из придонцев самый-самый? Получается - я, объяснил он и снова захохотал.
      Где-то запищал мобильный. Владимир Иванович посмотрел на Гелю.
      - Это твой секретный, - сказала она.
      Печенкин порылся в кармане висящего на спинке стула пиджака и вытащил аппарат, номер которого был известен только самым близким.
      - Я... Да... Понял... Да, понял, понял. Все.
      Геля глянула на него встревоженно. Владимир Иванович улыбнулся и виновато развел руками. Он надел пиджак и заговорил неожиданно громко:
      - Ты представляешь, Уралов в Израиль уезжает к отцу!
      - Ты говорил, - напомнила Геля с улыбкой.
      - Говорил? - удивился Печенкин, но тут же вспомнил еще: - Лема в свою Чечню уезжает. Я говорю: "Тебя же убьют там!" Знаешь, что он мне ответил? "Зато на Родине". Вот чечен!
      - Ты говорил, - терпеливо напомнила Геля.
      - Да, говорил, - согласился Владимир Иванович. - Я говорю: "С кем же я работать теперь буду?"
      И вдруг он упал. Непонятно было, как это произошло. Геля даже не успела испугаться, потому что Печенкин уже стоял на ногах.
      - Об ковер... - объяснил он.
      Внутриутробный человек на телеэкране сунул в рот палец, будто озадачился последним обстоятельством.
      - Ты меня не провожай, - попросил Владимир Иванович, направляясь к входной двери, но Геля уже поднялась.
      И вдруг Печенкин снова упал - грузно, громко, нелепо.
      - Володя! - испуганно вскрикнула Геля.
      Но он уже встал.
      - Ух ты, чего это я? - пробормотал Владимир Иванович, недоумевая, и вывалился за дверь.
      2
      К телеэкрану был прикреплен желтый листок, на котором было написано красным фломастером: "Володя, включи, пожалуйста".
      Печенкин оторвал листок и включил телевизор. Шли новости. Он сменил несколько программ, прежде чем понял, что следует включить видеомагнитофон кассета была уже вставлена. На экране возникла Галина Васильевна. Она улыбалась улыбкой теледиктора, но глаза были очень грустны. Печенкин опустился в кресло. Словно дождавшись этого, Галина Васильевна заговорила:
      - Как далеко зашел прогресс! Можно видеть того, кого уже нет и даже того, кого еще нет. Прогресс, прогресс... А если рак прогрессирует - это тоже прогресс? Не пугайся, Володя, я здорова! Я о другом...
      У Галины Васильевны вдруг задрожали губы, она почти заплакала, но сдержалась, взяла себя в руки, улыбнулась и вновь заговорила - радостно, возвышенно:
      - Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу - все равно... В могиле даже лучше... Под деревцем могилушка... как хорошо! Солнышко ее греет, дождичком ее мочит... Весной на ней травка вырастет, мягкая такая... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие... всякие... - Галина Васильевна засмеялась и повторила: - Всякие...
      Печенкин нервно поскреб пальцами щеки, подбородок, лоб и ухватил себя за нос. Галина Васильевна словно увидела это.
      - Потерпи, Володя, я заканчиваю, ты всегда был нетерпелив. Что главное для человека в жизни? Главное - быть честным перед собой, перед своей совестью. Мне не в чем себя упрекнуть: всю свою жизнь я посвятила семье, то есть вам с Илюшей. И этот поступок я совершаю ради вас, только ради вас. Все тайное становится явным, это истина, и когда-нибудь Илюша узнает и поймет, и оценит... Ну, а ты, Володя, должен понять меня уже сейчас: у меня не было другого выхода. Впрочем, я прощаю тебе, я все тебе прощаю! Володя... Ты знаешь, я не верю во все эти выдумки вроде ада и рая, но что-то такое должно быть, ну, например, перевоплощение душ... Тогда мы встретимся с тобой в нашей новой жизни - какими-нибудь собачками или морскими свинками и ты мне скажешь: "Галка, как ты была права!" Последняя просьба, Володя: проследи, чтобы я была в том костюме, в каком встречала Илюшу. Вспомни: жемчужно-голубой с фиолетовым. А отпевание пусть совершит отец Николай. Только не переплачивай, он и так нам многим обязан.
      Галина Васильевна прощально улыбнулась и застыла в стоп-кадре. Печенкин расстегнул пуговицы сорочки, сунул под нее руку и, тупо глядя в экран, стал тереть горячую грудь ледяной ладонью.
      - Владимир Иванович, Илья приехал, - доложил из-за спины рыжий.
      - Где он? - спросил Печенкин, не поворачиваясь.
      - На берегу стоит.
      3
      Галину Васильевну искали почти сутки, и все это время отец и сын стояли на берегу, на тех самых деревянных мостках, с которых, как говорили, поскользнувшись, она упала в воду. Резко похолодало, пошел косой с ветром дождь, но Владимир Иванович и Илья не уходили, и тогда их обрядили в длинные, до пят, черные пластиковые дождевики с высокими остроконечными капюшонами. Тихая заводь кишела моторными лодками и небольшими катерами, с которых прыгали в воду водолазы и спустя какое-то время к ним же возвращались. Центром этой разношерстной и нервной флотилии был печенкинский катер "Надежда". На носу его стоял капитан в белой капитанской фуражке, на которую был натянут прозрачный целлофановый пакет.
      Капитан смотрел в бинокль, по-совиному медленно и плавно поводя головой из стороны в сторону.
      Отец и сын все время молчали. Только однажды, скосив на Илью глаза, Владимир Иванович неожиданно спросил:
      - А как будет по-латыни "река"?
      Илья не ответил.
      - Слышь, Илья, как "река" будет по-латыни? - громче повторил вопрос Печенкин.
      - Не знаю, - ответил Илья, оставаясь неподвижным.
      - А "дождик"?
      - Не знаю.
      - А "лодка" - тоже не знаешь?
      - Тоже не знаю.
      - А чего ты знаешь?
      - Ничего не знаю.
      - Забыл?
      - Я и не знал.
      - А как же, читал здесь, переводил, помнишь? - растерянно напомнил отец.
      - Я один кусок наизусть выучил. Текст и перевод...
      Владимир Иванович не сразу понял, но потом до него дошло.
      - А, ну да, кто же тебя проверить бы смог... Выходит, надул? - Кроме искреннего удивления в голосе Печенкина было и восхищение.
      Илья пожал плечами:
      - Выходит, так.
      И тут случилось странное и неуместное: Владимир Иванович засмеялся, затрясся всем телом в своем мокром хрустком куколе. И, чуть погодя, Илья засмеялся - тоненько, задавленно.
      Из каюты выбрался на палубу странного вида матрос: он был без штанов, но в телогрейке, из-под которой, как бабья ночная рубаха, вылезала длинная тельняшка, а на голове его была шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками. Он, видно, перенырял и простудился, и теперь его мутило и знобило одновременно. Встряхивая головой и обнимая себя за бока, матрос взглянул на стоящих на берегу отца и сына Печенкиных и спросил капитана:
      - Чего они там, плачут?
      - Смеются, - мрачно ответил капитан, не отнимая бинокль от глаз.
      Это была правда - они смеялись.
      - У этих богатых не поймешь, - раздраженно высказался больной матрос, и в этот момент на реке закричали, замахали руками, и сразу несколько моторок, взревев, сорвались с места и понеслись туда, где произошло что-то важное. Капитан торопливо направил в ту сторону бинокль.
      - Все, нашли, - сообщил он громко.
      - Васька? - спросил матрос.
      - Васька.
      - Везет гаду, - проговорил матрос и нервно зевнул.
      4
      Беда сближает. Беда сблизила отца и сына - в продолжение тех бесцветных мертвых дней везде и всюду Печенкины были вместе. Со стороны они напоминали оперативника и задержанного, скованных одной парой наручников; их можно было сравнить и с сиамскими близнецами, у которых срослись предплечья. Непохожие недавно, отец и сын теперь стали одинаковыми: у них были одинаковые серые лица с неподвижными, неразличимыми в черноте ввалившихся глазниц глазами. Даже в росте они сравнялись - то ли сын вырос, то ли отец уменьшился. Одинаковость прибавляла одежда: на похоронах отец и сын были в одинаковых черных пальто, над ними несли одинаковые большие черные зонты, и на поминках они были в одинаковых черных костюмах и черных же одинаковых водолазках.
      Только дважды за все это время отец и сын отлепились друг от друга. Первый раз - отец от сына - на кладбище, когда Владимир Иванович вдруг повалился на колени и пошел так, пополз за гробом, то бормоча что-то, то страшно взревывая, то ли молясь кому, то ли кого проклиная... А потом, уже на поминках, Илья на время оставил отца... Они сидели рядом во главе большого стола, горестный хмель затуманил мозги многочисленным приглашенным, те закурили и загомонили разом, Илья почувствовал себя плохо, испугался, что упадет, торопливо поднялся и ушел в свою комнату. Закрыв за собой дверь, он торопливо скинул пиджак, стянул через голову водолазку и вдруг увидел стоящую посреди комнаты Дашеньку Канищеву.
      - Вот! - воскликнула девушка, жертвенно морща лобик, и стала стаскивать с себя прихотливое траурное платье. Оставшись совершенно голой, Дашенька Канищева раскинула руки и закричала высоким детским голоском:
      - Вот! Еще никто! Никто! Возьми меня, Илюшенька! Может, так тебе легче станет! Мне тетя Галя была как мать! Она была мне больше чем мать! Возьми меня, Илюшенька!
      Илья попятился, ткнулся спиной в дверь и, глядя смущенно на налитое девичье тело, не находя в себе сил отвести от него глаз, забормотал, объясняя:
      - Параграф восемь. Другом и милым человеком для коммуниста может стать человек, заявивший себя на деле таким же коммунистом, как и он сам...
      И вдруг по-детски всхлипнул, рванулся вперед, пробежал мимо громко рыдающей девушки, выскочил на балкон, встал на перила, прыгнул к растущей рядом сосне, ухватился за ветку и полетел вместе с ней, обломившейся, вниз. Упал Илья удачно: ничего не сломал и даже почти не ушибся - он только прихрамывал немного, когда бежал в сторону кинотеатра "Октябрь".
      XXIX. Коммунизм все равно победит!
      На чердаке гудели голуби. Раздраженно посматривая вверх, Илья вытащил со дна сундучка коробку из-под зубного порошка, в которой вместо дедушкиных челюстей теперь лежал револьвер. Торопливо покрутив барабан, он установил патрон под боек и стал шарить свободной рукой по груди в поисках точного местоположения сердца. Голуби отвлекали.
      - Ну, вы там! - возмущенно крикнул Илья и даже погрозил им оружием. Сердце обнаружилось, и он приставил к груди револьверное дуло.
      Гипсовый Ленин на столе щурился, то ли одобряя, то ли посмеиваясь.
      Илья зажмурился и стал давить на спусковой крючок, но это почему-то плохо удавалось. Тогда он открыл глаза и внимательно посмотрел в гипсовые глаза Ленина. Что-то было не так... Илья вынул из стоящего на полу ящика бутылку пепси-колы, открыл ее, сел за стол и выпил из горлышка свой любимый напиток до послед-ней капли. План самоубийства созревал по ходу самоубийства. Илья сорвал со стены красное шелковое знамя и тщательно застелил им поверх одеяла свою постель.
      - Думать, что коммунизм может не победить - это значит расписаться в собственном бессилии, - задумчиво проговорил он, глядя на свою работу, и прибавил - твердо, оптимистично: - Коммунизм все равно победит!
      Эти слова очень понравились Илье, он торопливо вернулся к столу, взял ручку из дедушкиного письменного прибора, окунул стальное перо в чугунную чернильницу и размашисто написал на листе бумаги: "Коммунизм все равно победит!" Действия Ильи становились все более осмысленными. Теперь он был уверен в себе. Илья расправил плечи, вздохнул и лег навзничь на знамя, стараясь его не смять. Золотые серп и молот поблескивали у виска. Решимость и покой были в глазах Ильи. Но неожиданно к ним прибавилась растерянность, удивление, смущение: Илья обнаружил, что забыл револьвер на столе. Пришлось подняться, взять орудие самоубийства и лечь снова. Что-то твердое упиралось в позвоночник, лежать было не очень удобно, но второй раз Илья решил уже не вставать. Теперь он приставил револьвер к виску и, то ли прощаясь, то ли здороваясь, проговорил:
      - Мама...
      Потом он закрыл глаза, но в следующее мгновение кто-то громко и мокро чмокнул его в середину лба. Илья испуганно вздрогнул, торопливо провел по лбу рукой и скривился от резкого запаха птичьего помета.
      - Ах вы сволочи! - заорал Илья возмущенно и оскорбленно, вскинул револьвер и трижды выстрелил вверх, в темноту. Точнее, подумал, что выстрелил, выстрела не было - были лишь резкие щелчки, удары бойка по патронам. Илья замер в удивлении. Полежав неподвижно, он сел на кровати и внимательно осмотрел свое оружие. На патронах были заметны удары бойка. Это были осечки, три осечки сразу! Покрутив барабан, Илья направил револьвер в пол и нажал на спусковой крючок. Выстрелов опять не было. Он усмехнулся, приставил дуло ко лбу, в ту мокрую противную точку и в последний раз попытался выстрелить. Никакой решимости в его глазах теперь не было, была лишь ирония. Щелчок - осечка.
      - Русь-ская рапота! - выкрикнул Илья с сильным эстонским акцентом и бросил беспомощное оружие в темноту чердака.
      Ленин смотрел с ироническим прищуром.
      - Русь-ская рапота! - обратился к нему Илья и, прохаживаясь от кровати к столу, объяснил: - У нас в "Труа сомэ" был садовник - старый эстонец. Когда у него что-нибудь плохо работало или ломалось, он говорил: "Русь-ская рапота".
      Илья вздохнул, не зная, что делать дальше, повалился на кровать. И снова почувствовал что-то уткнувшееся в позвоночник - острое и твердое. Сунув под покрывало руку, он вытянул оттуда красный томик Николая Островского и, держа его в руках, задумался.
      - Да! - воскликнул вдруг Илья, вскакивая с кровати.
      Торопливо листая на ходу книгу, он нетерпеливо повторял:
      - Да... Да... Да... Вот!
      Найдя то, что искал, Илья остановился и стал читать - громко, радостно, торжественно - себе, Ленину, всем:
      - "Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить - шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новгород-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной!"
      - Ну, конечно же! - воскликнул Илья, чуть не плача от счастья и закричав в восторженном исступлении: - Да! Да! Да! - прижался губами к твердой коленкоровой обложке.
      XXX. Вот и оставайтесь в своей России!
      1
      Но уже на следующее после похорон утро, как все эти годы, ровно без пяти восемь черный "мерседес" Печенкина подъехал к центральному офису его компании. Владимир Иванович спешно выпрыгнул из машины, когда та еще даже не остановилась, и побежал по мраморным ступеням вверх - к высоким зеркальным дверям.
      Охрана с трудом за ним поспевала. Печенкин был в черном костюме, в черной сорочке и черном же галстуке, и секьюрити, соответственно, тоже. Рыжий, который занимал теперь место седого, был еще и в черных очках.
      У стеклянных дверей выстроилась охрана офиса. Давно было так заведено встречать Печенкина строем. Обычно он приветствовал их словами: "Здорово, мужики!", а они отвечали слаженно: "Здравствуйте, Владимир Иванович", однако сейчас Печенкин проговорил на ходу неожиданное: "Работать", и охрана растерялась: один промолчал, другие все-таки сказали: "Здравствуйте, Владимир Иванович", а третьи автоматически повторили: "Работать".
      В президентском лифте его встретили две длинноногие красавицы в строгих черных костюмах и черных же колготках. Когда двери большого, отделанного в стиле "модерн" красным деревом с зеркалами во весь рост лифта плавно раскрылись, девушки вдруг разом всхлипнули и горестно и сочувственно ткнулись в плечи Печенкина.
      - Владимир Иванович... Ой, Владимир Иванович, - шептали они сквозь слезы.
      Печенкин растерянно улыбнулся, обнял девушек за плечи и проговорил успокаивающе:
      - Ничего, ничего, работать.
      Увидев в этот момент в зеркале собственное отражение, Владимир Иванович удивился произошедшей в нем перемене. Он осунулся лицом, почернел, постарел, но глаза просветлели, сделались чище, глубже.
      - Работать! - решительно и твердо, как заклинание, как пароль всей будущей жизни, сказал Печенкин, глядя себе в глаза.
      2
      Как только Владимир Иванович сел за свой рабочий стол, секретарша Марина доложила, что звонит Ангелина Георгиевна Всеславинская. Он решительно поднял трубку.
      Геля молчала. Он тоже молчал.
      - Как ты? - наконец спросила она тихо и виновато.
      Печенкин пожал плечами.
      - Работаю...
      - Это ужасно... - прошептала Геля и повторила: - Это ужасно...
      Но Печенкин молчал, и она тоже замолчала. Он посмотрел на часы, и, словно увидев это, Геля испуганно воскликнула:
      - Я люблю тебя, Володя! - И прибавила, тихо и нежно: - Мы... любим тебя...
      Печенкин еще раз вздохнул - так громко, что она услышала.
      - Ты придешь сегодня? - робко спросила Геля.
      - Работать надо, - ответил Владимир Иванович.
      - А... потом?
      - Что - потом?
      - Завтра...
      - Что - завтра?
      - Нет, ничего...
      - Работать надо...
      Печенкин положил трубку и сразу же пригласил к себе Прибыловского. Через минуту секретарь-референт стоял напротив. Безукоризненный, безупречный, с блокнотом в одной руке и ручкой в другой, он вел себя так, будто ничего не случилось. Печенкин оценил - взглянул на своего секретаря-референта одобрительно.
      - Вызови юристов, - задумчиво заговорил он. - Пусть подготовят необходимые документы о переименовании компании "Печенкин" в компанию "Печенкины". Подготовить соответствующую рекламу. Это первое. Второе... Составить завещание... В случае моей смерти всю мою собственность, недвижимость, капиталы наследует мой сын - Печенкин Илья Владимирович.
      Прибыловский захлопнул блокнот и пошел к двери.
      - Да! - вспомнил Печенкин.
      Секретарь-референт вернулся, взяв наизготовку блокнот и ручку. Владимир Иванович приветливо улыбнулся, вытащил из ящика и положил на стол листок с напечатанным текстом и журнал "Экспресс" - грязный, замусоленный, тот самый. Прибыловский увидел его и побледнел. Обложка журнала была разделена надвое жирной красной чертой и на одной ее половине была запечатлена скульптура Шадра "Булыжник - орудие пролетариата", на другой - голый по пояс Печенкин, с булыжником в руках. Вероятно, редакция поместила рядом два этих изображения, рассчитывая на идентичность композиций и схожесть фактур, и, надо сказать, верно рассчитала: каменный пролетарий и живой капиталист были здорово похожи.
      Печенкин смущенно улыбнулся и, протянув журнал секретарю-референту, попросил:
      - Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал. Да ты сядь, в ногах правды нет.
      Прибыловский взял журнал, но не сел. У него сел голос.
      - "Булыжник. Русский пролетарий передал свое оружие новым русским", прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.
      Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.
      - А дальше, там, посередке, - подсказал он.
      Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.
      - И погромче, - попросил Печенкин, приготовляясь слушать.
      - "Двести лет назад, - громко начал Прибылов-ский, но дальше голос снова сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, наш великий соотечественник Александр Дюма побывал в России и написал о своем путешествии книгу, которая и по сей день в этой стране почти неизвестна. Наши далекие предки ехали в Россию, чтобы увидеть там белых медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть "новых русских". Недавно я вернулся из России. Мне повезло. Я увидел там одного "нового русского". Он..." - Прибыловский запнулся.
      - Ага-ага, - подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.
      - "Он... ужасен, - продолжил секретарь еле слышно. - Он носит под пиджаком двадцатизарядную "беретту" и ест рыбу руками, вытирая их время от времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы".
      Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:
      - Все правильно... Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и не вкусно так... А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул... Читай дальше, ага...
      Прибыловский криво улыбнулся:
      - "Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенккин..."
      - Печенкин, - поправил Владимир Иванович.
      - "Печенкин, - поправился Прибыловский, - связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой "новый русский" строит церковь из материала весьма неподходящего - из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!"
      - Дались им эти уборные! - взорвался вдруг Владимир Иванович. - Гадить, что ли, они сюда приезжают? Читай дальше...
      Прибыловский кивнул и, словно перед прыжком в воду, набрав в грудь воздуха, прочитал:
      - "Россия - последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация!"
      Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:
      - Читай, интересно...
      - Я... не могу... - еле слышно доложил Прибыловский.
      Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.
      - Тогда я сам. Мне вообще-то перевод принесли, но ты же знаешь, я читать не очень... - Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик носа очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место.
      - "Россия - последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма назвал русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит пережить не одну революцию. С тех пор прошло двести лет. Русские постарели, но не повзрослели. Россия - старый ребенок, обреченный на новые революции, возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и Россия". - Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел Прибыловского мелко дрожал подбородок.
      - Революция... Россия... - забасил Печенкин, словно кому жалуясь. - Да что он знает о России, замухрышка французский!
      Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки, с хрустом смял их в кулаке и повторил:
      - Что он знает о России?
      - А вы? Что вы знаете? - зашептал Прибылов-ский, и из глаз его неожиданно брызнули слезы. - Что вы, вообще, знаете? - продолжил он уже на крике. - Разве это неправда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не забыл. Россия - ну и что? - Слезы буквально заливали лицо секретаря-референта, но он продолжал обличать: - Если сто раз за день не повторите - Россия, то не спите потом, наверно! Средство от бессонницы для вас - ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы - дикарь! Поэтому вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить, грязный или чистый! Потому что - дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди жить не будете. Замухрышка... Да вы ногтя Патрика не стоите. А мы... Я... Я и Патрик... Мы с Патриком... Он мне не друг... Он мне больше чем друг! Я люблю его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что вы - дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И у нас будут дети - мальчик и девочка... Но вам это не понять. Никогда не понять. Вот и оставайтесь в своей России! - И, зарыдав в голос, закрывая лицо ладонями, секретарь-референт выскочил из кабинета.
      Печенкин долго сидел в своем кресле, пытаясь осмыслить произошедшее, но это ему, кажется, не удавалось. Тогда он поднялся, стал думать стоя, но только развел руками.
      Пребывая в состоянии оторопелого изумления, Владимир Иванович вышел из кабинета и чуть не наткнулся на секретаршу Марину. Печенкин поискал глазами, куда бы сесть, и медленно, осторожно опустился на край низкого кожаного дивана.
      - Марин, а что Прибыловский - голубой? - спросил он шепотом.
      Секретарша улыбнулась улыбкой Джоконды и промолчала.
      Владимир Иванович пожал плечами.
      - Да мне-то в принципе все равно... Неожиданно просто...
      И Печенкин ссутулился, втянул голову в плечи, спрятал ладони между коленей и сделался вдруг маленьким и жалким.
      Марина посмотрела на него сверху сочувственно и ласково, вздохнула и проговорила:
      - Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович, ничего вы вокруг себя не понимаете!
      Печенкин еще ниже опустил голову и мелко покивал, несомненно соглашаясь с таким о себе мнением. Казалось, он засыпал, как намаявшийся ребенок или уставший от жизни старик. Марина не двигалась, боясь его потревожить, но Печенкин вдруг сильно вздрогнул, встряхнулся, поднял голову и заговорил деловито-озабоченно:
      - Значит, так, Мариночка...
      В руках секретарши мгновенно оказались блокнот и ручка.
      - Значит, так, - повторил Владимир Иванович и продолжил: - Мне... в кабинет... сейчас... водки... ящичек...
      - Водки вашей?! - спросила Марина, записывая.
      - Любой, - кротко ответил Владимир Иванович и продолжил: - Воды и побольше... Любой тоже, только без газа... И это... соды питьевой, а то изжога что-то замучила... - Он замолчал, вновь задумавшись.
      - Все? - спросила Марина, и в голосе ее появилось то легкое раздражение, которое часто случается с официантами, когда заказ бессмысленно затягивается.
      Печенкин поднял глаза и внес в свой заказ поправку:
      - Нет, водки, пожалуй, два ящичка...
      XXXI. Эй, есть тут кто?
      1
      И все-таки они полетели на белоснежном своем красавце "фальконе" - отец и сын Печенкины, и это были счастливейшие, сладчайшие мгновения их жизни! Небесная твердь над головами потемнела, как синее стекло, а пшеничные квадраты полей внизу выбелились солнцем, и это зримое ощущение верха и низа настраивало на торжественный лад, радовало и веселило.
      Они взяли с собой в дорогу еду, сперва насыщающую душу, а уже потом тело, еда эта лежала в беспорядке на столе: халва, вобла, конфеты "Мишка косолапый", вареная картошка и малосольные огурцы, кильки в томате, розовый зефир, копченая курица, хала с маком и жареные в масле пирожки с повидлом. А еще, они взяли с собой в дорогу два ящика пепси-колы, и когда, встречаясь с воздушными потоками, их легкий "фалькон" вздрагивал, бутылки дружно и бесстрашно позвякивали.
      - Летим, Илюха! - закричал Владимир Иванович и изобразил пальцами викторию, или, по-нашему - козу. - Лети-им!
      Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным столько силы, что, казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю - сделают это играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось другого, и Владимир Иванович хорошо понимал хотение своего сына, потому что сам хотел того же, но стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть мочи больше не было, и в по-следний раз, глянув в сторону кабины летчика, Владимир Иванович решительно скомандовал:
      - Пошли!
      Илья благодарно глянул на отца.
      И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика, положив друг дружке руки на плечи.
      Потому, потому что мы пило-ты!
      Небо наш, небо наш родимый дом!
      громко, в ритме марша запел отец, а сын смущенно и счастливо улыбался.
      То, что сейчас между ними происходило, это была не любовь отца к сыну и не любовь сына к отцу, это было больше, чем любовь, это была дружба, мужская дружба - самое ценимое Владимиром Ивановичем чувство.
      Летчик Фриц в небе был еще краше, чем на земле. Оробело и застенчиво смотрели Печенкины в его крепкий, загорелый, аккуратно подстриженный затылок, на его сильную спину под белоснежной сорочкой, на витой золотой погончик на широком плече.
      Почувствовав их взгляд, Фриц повернул голову и кивнул, показывая, что все в порядке.
      - Слышь, Фриц, мы чего пришли-то, - смущенно забубнил Владимир Иванович. Можно Илюха порулит немного?
      Из-за наушников летчик, разумеется, ничего не слышал, но ему было достаточно увидеть глаза Печенкиных, одинаковое выражение их лиц, он все сразу понял, замотал головой и заговорил решительно и возмущенно:
      - Nein! Nein!
      Это было бесполезно, Владимир Иванович сочувственно глянул на сына, указал пальцем в сторону Фрица и прошептал Илье на ухо, успокаивая и объясняя:
      - Фашист...
      Илья улыбнулся - на самом деле он не очень расстроился.
      - Moskau! - громко объявил вдруг летчик и указал рукой вправо и вниз.
      - Маскау?! - удивился и обрадовался Владимир Иванович. - Маскау, говоришь. Ну, держись, Маскау!
      Представив, что перед ним стоит крупнокалиберный пулемет, Печенкин ухватился руками за гашетку и стал посылать в сторону ненавистного города очередь за очередью:
      - Та-да-да-да!
      - Та-да-да-да-да-да!
      Илья мгновенно включился в игру, подавая пулеметную ленту.
      Фриц смеялся, несколько, впрочем, сконфуженно.
      Но пулеметные очереди были для Москвы все равно что для слона комариные укусы, и тогда Владимир Иванович скомандовал:
      - Бомбу!
      Илья сразу сообразил, обхватил бомбу руками, поднатужился и подал отцу. С серьезной важностью на лице Владимир Иванович принял смертоносный груз и, прищурив один глаз, опустил бомбу в отверстый бомболюк.
      - Фью-фью-фью-фью-фью, - засвистела она, часто покачивая в воздухе хвостовым оперением...
      Бомба еще не долетела до Москвы, когда раздался взрыв - внезапный, оглушительный, страшный, и в первое мгновение Владимир Иванович подумал, что у него взорвалась голова.
      Печенкин полежал немного в темноте и открыл глаза. Было темно. Темно и тихо. Только где-то, непонятно где, однообразно и назойливо пищал телефон. Темнота не пугала, было понятно, что надо встать и включить свет, но делать это как раз и не хотелось. Владимир Иванович сладко потянулся и улыбнулся, радуясь ясности головы и крепости тела, отчетливо понимая, что все в его жизни отлично, а будет еще лучше. Хотя, если бы кто вошел сейчас в разгромленный рабочий кабинет, включил свет, снял со стены зеркало и наклонил его над лежащим на диване Печенкиным, Владимир Иванович не только бы удивился, но и испугался бы, увидев незнакомого человека с грязными, сальными волосами, черным лицом, острыми скулами, красным опухшим носом и мелкими гноящимися глазами... Но никто не входил, свет не включал и зеркало со стены не снимал, а он знал - все отлично и будет еще лучше, вот только думать об этом мешал телефонный писк... Печенкину это ужасно вдруг надоело, он вскочил на ноги, чтобы подойти к столу, на котором стояли телефонные аппараты, но, словно матроса в двенадцатибальный шторм, его неожиданно кинуло к противоположной стене. Боком, перебирая по-крабьи ногами, опрокидывая невидимые в темноте стулья и раскидывая пустые звенящие бутылки, Печенкин все-таки преодолел это немалое расстояние, не упав. Неожиданное происшествие развеселило Владимира Ивановича и, держась обеими руками за стену, он немного над собой посмеялся. Телефон, однако, пищал. Сосредоточившись, Печенкин поразмышлял, куда теперь направить свои стопы: к входной двери, чтобы сначала включить в кабинете свет, или сразу к телефонному столу, и решил - сразу.
      - Ур-ра! - закричал он, рванул, как в атаку, достиг цели и остановился, опираясь обеими руками о стол, успокаивая стремительно бьющееся сердце и одновременно ощущая, как накатывает обжигающий нутро, хватающий за горло приступ изжоги. Торопливо нашарив кнопку настольной лампы, Печенкин зажег ее, кривясь и морщась, схватил одну из валяющихся целлофановых упаковок питьевой соды в таблетках, спешно стал выдавливать их на ладонь, закидывать горстями в рот и смалывать с громким звериным хрустом, жадно запивая водой из хрустального графина.
      Следствием такого лечения изжоги стала отрыжка, больше похожая на рычание.
      Телефон продолжал пищать и, рыча, Владимир Иванович стал снимать трубки всех шести своих телефонных аппаратов.
      - Я! Р-р-р...
      - Я! Р-р...
      - Я! Р-р-р...
      - Я! Р-р...
      - Я! Р-р-р...
      - Не я!
      Писк продолжался. После этого Печенкин снова задумался и стал размышлять: какой же это телефон звонит, если все они молчат? В раздумье он сунул руку в карман пиджака, чтобы найти сигарету, закурить и подумать об этом хорошенько, но вместо сигаретной пачки вытащил оттуда свой секретный мобильник. Он-то, гад, и пищал.
      - Нилыч? - удивился Владимир Иванович, слыша голос седого, и направился к входной двери, чтобы зажечь верхний свет.
      - Работаю, что я еще могу делать. Странный вопрос. - Печенкин сделал вид, что обиделся, нажал на клавишу выключателя.
      - Приехать? Да ты сам приезжай... Хотя нет, лучше я приеду, а то у меня тут... накурено после совещания... - Владимир Иванович дивился на свой разгромленный кабинет.
      - А у тебя выпить есть?
      Ноги были босые, и он с удовольствием пошевелил пальцами.
      - Что ж, я и выпить уже не могу после трудового дня? Так что, если у тебя выпить нет, я не поеду, ты уж не обижайся...
      То что носков не было видно, это еще куда ни шло, но ботинок тоже не было.
      - Не, водку я не хочу, коньячок благороднее. Есть? А ты где сейчас?.. Где-где?.. А что это ты там делаешь?
      Ботинок лежал на столе.
      - Работаешь? Как работаешь? Ах ты черт! - Печенкин хлопнул себя по лбу и засмеялся. - Я и забыл, что уволил тебя... Ну, ладно, еду, ты там пока разливай... Слышь, а какое сегодня число? - крикнул он, но поздно - Нилыч уже положил трубку.
      Держа в руке единственный свой ботинок, Владимир Иванович поискал второй, но быстро поняв, что это бесполезно, отшвырнул его и вышел из кабинета босиком.
      Приемная была пуста, на низком кожаном диване лежал скомканный плед, а сверху валялся женский лифчик. Владимир Иванович озорно и самодовольно усмехнулся, сделав это, впрочем, на всякий случай, потому что ничего такого что-то не припоминалось. Рядом на полу валялся второй ботинок, и Печенкин мстительно пнул его ногой...
      2
      Длинные коридоры офиса были темны и мертвы.
      - Эй, есть тут кто? - крикнул Владимир Иванович, не особенно веря, что кто-то отзовется. Никто и не отозвался.
      - Где народ? - спросил Печенкин уже себя и сам же в ответ пожал плечами.
      Лифты не работали. Предстояло спускаться пешком двадцать этажей.
      - Ладно, спускаться - не подниматься! - оптимистично высказался Владимир Иванович, торопливо вышел на гулкую темную лестницу и начал свой спуск. За сплошным стеклом стены светились внизу уличные фонари, и это успокаивало и радовало.
      - Аба-ра-я! - громко и торжественно запел Печенкин.
      Но там внизу совершенно не было людей. Это раздражало и даже пугало. Вообще-то, люди Печенкину были не нужны, но, одновременно, именно сейчас их очень не хватало.
      - Аба-ра-я, - дрогнувшим голосом повторил он и увеличил скорость. Какие-то мелкие острые камешки попадали то и дело под голые ступни, и это тоже было неприятно. Чтобы скорее от всего этого избавиться, надо было бежать быстрее, и Печенкин побежал быстрее.
      - Аба! Рая! Аба! Рая! Аба! Рая! - приговаривал он при этом. Первый этаж представлялся спасением, потому что там находилась охрана офиса, там можно было дать распоряжения, обуться, спросить, какое сегодня число.
      - Аба! Аба, аба! Рая, рая, рая!
      Печенкина буквально вынесло по инерции в просторное фойе первого этажа. Тут тоже было тихо и мертво, но живо журчал декоративный фонтанчик. Владимир Иванович подбежал к нему, жадно напился, умылся и, вы-прямившись, крикнул:
      - Вы что, хотите, чтобы я вас всех уволил к черту?
      Никто, однако, не отозвался на эту угрозу. Скрипнула вдруг входная стеклянная дверь, и Печенкин обрадовано туда посмотрел. Дверь была открыта и покачивалась от сквозняка. Владимир Иванович зябко поежился. Электронные часы над дверью показывали какое-то странное, непостижимое время: 99.99. Это пугало, это не могло не испугать, и Печенкин рванул на улицу.
      Уже сбегая вниз по мраморным ступеням, он стал оглядываться и задирать голову.
      Наверху, на крыше небоскреба ничего не было, не было того, что должно быть, и это уже не пугало, а убивало. Остановившись внизу на асфальте, Печенкин стал смотреть вверх, пока там, под черным беззвездным небом, не загорелась алая буква П, потом Е, потом Ч...
      Владимир Иванович облегченно вздохнул. Последняя буква не загорелась, получилось ПЕЧЕНКИ, но это уже не имело значения. С хрустом расправив плечи и по-хозяйски оглядывая широкую пустую улицу, он направился к своему "мерседесу". Асфальт приятно холодил ступни. Неприятности, однако, продолжались - рулек был отломан, вместо него торчал противный корявый штырек, и это мгновенно испортило поднявшееся было настроение. Владимир Иванович торопливо отвернулся, чтобы не видеть царапающую душу картину, и пошел прочь.
      Уличное одиночество длилось недолго - из-за спины вывернулась старая японская иномарка с правым рулем, громыхающая железом и бьющая стереомузыкой. Машина сбавила скорость и поехала рядом. Из открытого окна задорно поглядывали две круглые с короткими стрижками морды.
      Желанная еще недавно встреча с людьми сейчас почему-то не радовала.
      - Мужик, ты где боты потерял? - весело крикнула одна морда.
      Печенкин не ответил на вопрос, он даже как бы и не слышал, продолжая идти своей дорогой и глядя только вперед.
      - А, мужик? - немного обиженно прокричала морда вторая. Впрочем, обида была напускной - морда улыбалась.
      - Садись, подвезем! - предложили морды хором.
      Делать дальше вид, что не слышишь, было неудобно, и, повернув в их сторону голову, Владимир Иванович объяснил:
      - У меня денег нет.
      Морды страшно обрадовались тем, что ночной пешеход заговорил с ними, и закричали, перебивая друг друга.
      - Да нам денег не надо!
      - Мы так подвезем!
      - Бесплатно!
      Печенкин заколебался, он то ускорял шаг, то замедлял и наконец остановился. Колымага тоже остановилась. Морды смотрели на Печенкина так, будто всю жизнь мечтали бесплатно прокатить его по ночному Придонску.
      - А какое сегодня число? - решительно спросил Печенкин.
      Морды задумались, уставившись друг на дружку. Похоже, вопрос застал их врасплох. Печенкин щурился, дожидаясь ответа, от которого зависело, поедет он с ними или нет. Те разом вдруг заржали. Печенкин криво усмехнулся и пошел как ни в чем не бывало дальше. "Японка" осталась стоять, и до слуха Владимира Ивановича еще долго доносились прерываемые тишиной взрывы хохота.
      3
      В просторный сумеречный кабинет Печенкин вошел весело, по-хозяйски. Первым встретился седой, и Владимир Иванович крепко обнял его и пьяно, слюняво облобызал, хотя тот явно не выказывал желания целоваться. Кажется, седой хотел быть с Печенкиным строгим, жест-ким, но сила обаяния прежнего хозяина и крепость его рук взяли вверх, и он только растерянно улыбался.
      Вторым был начальник Придонского УФСБ - мелкий, с мелкими же чертами лица, серый, никакой. Он хмурился и протягивал для пожатия вялую ладонь. Печенкин громко хлопнул по ней своей ладонью и упал в низкое, по моде шестидесятых годов, кресло. Устало шевеля пальцами ног, он озабоченно объяснил ситуацию Нилычу:
      - Рулек опять у "мерса" отломали, гады...
      Седой судорожно кивнул.
      На стене, над столом начальника висел написанный маслом, большой, в рост, портрет Дзержинского. Приятельски ему подмигнув, Владимир Иванович поделился:
      - Мой тесть его вешал. - И тут же поинтересовался: - Ну, что, мужики, выпивать-то будем? Где коньячок?
      - А тебе какой? Французский? Или армянский? - неожиданно прозвучал из-за спины сильный, хорошо поставленный голос.
      - Армянский, конечно, французский не уважаю, - ответил Владимир Иванович, выворачиваясь в кресле, чтобы увидеть, кто говорит. В дальнем темном углу за низким столиком сидел, подавшись вперед, пожилой мужчина с породистым лицом и мешками под глазами. Смотрел он недобро.
      - Будет тебе армянский, - пообещал незнакомец, и в этом обещании слышалась угроза.
      Мелкий мелко засмеялся, седой нерешительно поддержал.
      Печенкин переводил удивленный взгляд с одного на другого и не удержался, засмеялся тоже - как всегда смеялся - открыто, громко, раскатисто. Он долго не мог остановиться, и обитатели сумрачного кабинета уже не рады были, что развеселили званого гостя.
      - Это генерал... - представил неизвестного мелкий. - Специально сегодня из Москвы прилетел...
      Владимир Иванович не расслышал фамилию генерала, но его сейчас интересовало другое, и он спросил:
      - Какого числа прилетел?
      - Сегодня, - сухо ответил генерал.
      Печенкин вздохнул, резко поднялся, стуча голыми пятками по паркету, подошел к генералу и браво представился:
      - Печенкин.
      - Печкин, - ответил генерал.
      - Где-то я уже слышал эту фамилию? - задумчиво проговорил Печенкин и обратился через плечо к седому: - Нилыч...
      - Не Нилыч, а Василий Нилович! - истерично за-кричал вдруг седой. Василий Нилович!
      Печенкин не обиделся, но расстроился.
      - Да ты чего, Нилыч? - спросил он. - Сам позвонил: "Приходи, выпьем коньячку", человек вот специально прилетел... сегодня... А сам кричишь...
      - Вы, говорят, кино любите смотреть? - вмешался в перебранку генерал.
      Владимир Иванович задумчиво склонил голову и ответил:
      - Смотря какое...
      - Ну, это тебе понравится, - усмешливо проговорил генерал и нажал на пульт управления стоящей рядом видеодвойки.
      Изображение было черно-белым, мутным, чтобы лучше видеть, Печенкин подошел ближе. Там был хрустальный храм, а рядом с ним, у закрытых ворот, стояли трое, они разговаривали, кажется, спорили, размахивали руками.
      - А звук? - спросил Владимир Иванович.
      - Звука нет, - ответил из-за спины начальник УФСБ.
      - Илюха! - обрадованно воскликнул Печенкин, узнав среди троих сына. - А рядом кто? Где-то я их видел... Кто они?
      - Подельники, - мрачно ответил генерал.
      - Черножопая и узкопленочный, - добавил мелкий и засмеялся.
      Илья бросил что-то за ворота храма и побежал, за ним поочередно побежали двое.
      - Куда это они? - поинтересовался Владимир Иванович.
      - Не куда, а откуда. Они храм заминировали, - объяснил генерал.
      - Какой храм?
      - Тот самый... - ответил генерал.
      - Хрустальный, - подсказал седой.
      - Хрустальный, - повторил генерал.
      - Зачем? - вяло поинтересовался Печенкин.
      Генерал пожал плечами.
      - Следствие выяснит.
      Экран погас.
      - Конец фильма, - прокомментировал седой.
      Печенкин вздохнул, улыбнулся, поежился, потер ладони и обратился ко всем троим:
      - Ну что, выпивать-то будем? А то у меня ноги замерзли...
      - А ты какой размер обуви носишь? - неожиданно поинтересовался генерал.
      - Сорок третий, а что?
      Генерал положил на стол папку, а сверху свою руку и, глядя в глаза Печенкина, внимательно и серьезно объяснил:
      - Здесь все необходимые документы: полетный сертификат и все такое прочее. В срочном порядке вы должны улететь со своим сыном... - Генерал помолчал и прибавил: - К грёбаной матери...
      - Это вы серьезно или шутите? - искренне недоумевая, спросил Печенкин.
      - Да куда уж шутить, завтра от этой шутки вся Россия содрогнется, ответил генерал недовольно.
      - Повтори, что сказал! - выкрикнул вдруг Владимир Иванович, ухватив генерала за лацканы пиджака и вытягивая к себе. Столик упал, документы рассыпались, телевизор свалился и разделился на пластмассовую коробку и всю остальную электронную требуху. Генерал уперся руками в плечи Печенкина, пытаясь оторваться, но это ему не удавалось.
      - Повтори! - яростно потребовал Владимир Иванович.
      - Завтра... вся... Россия... - прохрипел генерал, почувствовав, видимо, что иначе Печенкин его не отпустит, но Владимир Иванович не отпускал и снова требовал:
      - Повтори...
      Налицо было непонимание: Печенкин требовал повторить другое, про мать, а генерал думал, что про Россию. Это не понимали и седой с мелким, они вцепились в локти Печенкина, пытаясь разорвать его мертвую хватку, каждый говоря о своем.
      - Не Нилыч, а Василий Нилович, - напоминал седой, а мелкий жаловался:
      - Телевизор раскокали, гляньте вон...
      Но Печенкин не желал нечего слышать, кроме одного.
      - Повтори! - требовал он снова и снова.
      - Завтра... вся... Россия... - послушно хрипел генерал.
      Печенкин мог его задушить.
      - Повтори...
      - Завтра... - Генералу не хватало воздуха, и тогда мелкий пришел ему на помощь.
      - Завтра вся Россия содрогнется!
      - Завтра вся Россия содрогнется! - подключился и седой.
      - Повтори...
      Они топтались вчетвером по важным, видимо, бумагам и потрескивающим деталям телевизора, словно исполняли какой-то странный и страшный мужской танец, повторяя и повторяя:
      - Завтра вся Россия содрогнется...
      - Завтра вся Россия содрогнется...
      - Завтра вся Россия содрогнется...
      - Завтра вся Россия содрогнется, - повторил и Печенкин и отпустил вдруг генерала. Тот повертел шеей, откашлялся, поправил пиджак и резко, профессионально ударил Владимира Ивановича в середину лица. На подбородок и грудь Печенкина хлынула черная густая кровь. Он наклонился и подставил под нее сложенные лодочкой ладони.
      Генерал еще раз поправил пиджак и обратился к седому:
      - У тебя какой размер ноги?
      - Сорок первый, - с готовностью ответил седой.
      - А у тебя?
      - Тридцать девятый, - мелкий почему-то испугался.
      Генерал махнул рукой, сел на пол и стал расшнуровывать свои ботинки.
      XXXII. А я новую песню сочинила
      1
      Все те дни, когда Печенкин-отец безвылазно пропадал на своей работе, Печенкин-сын безвылазно пропадал на своем чердаке. Илье приносили туда еду вкусную, полезную, разнообразную, но он отказывался, ограничиваясь дедушкиными сухарями и пепси-колой. После попытки самоубийства в молодом человеке проснулась яростная и веселая жажда жизни: он почти не спал, и то читал вслух Ленина, то разучивал по дедушкиному песеннику и громко распевал революционные песни, то что-то писал и, смеясь, рвал написанное. Вообще, он много смеялся, даже когда читал Ленина. Особенно Илью почему-то веселили слова вождя из работы "Социализм и религия": "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом". Это место Илья перечитывал много раз и всегда заливисто хохотал.
      В один из вечеров, когда стемнело, он надел красную швейцарскую курточку, узкие брючки и клоунские ботинки, чтобы не привлекать внимание охраны, перелез через забор, поймал попутку и поехал в Придонск. В кабине маленького грузовичка, глядя на ритмично возникающие и исчезающие придорожные столбы, Илья стал напевать - сначала про себя, а потом, чтобы не удивлять водителя, в четверть голоса - ту самую мелодию, которую исполнял однажды в их доме оркестр под управлением знаменитого дирижера:
      Ту-у-ду-у, ду-ду-ду
      Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду-ду-ду...
      Водитель, худой, с заостренным вперед лицом, большим острым носом и треугольным кадыком, прислушался и неожиданно подхватил:
      Ту-ри-ру-ри-ру
      Ту-ри-ру-ри-ру...
      До самого Придонска они исполняли хором увертюру Дунаевского к фильму "Пятнадцатилетний капитан" и расстались, можно сказать, друзьями.
      В Придонске Илья первым делом пошел в парк Воровского, сел на ту же скамейку, на которой сидел однажды, когда сзади подошла Анджела Дэвис и приставила к его виску револьвер. Это было небезопасно - поздним вечером находиться в парке Воровского одному, но Илья как будто не испытывал страха, наоборот, он время от времени нетерпеливо вертел головой, словно ожидая, что кто-то подойдет, и удивляясь, что никто не подходит. Так никого не дождавшись, а лишь замерзнув, Илья поднялся и направился к "Макдоналдсу", то выбивая зубами дробь, то бодро напевая:
      - Ту-у-ду-у-ду-ду-ду...
      В "Макдоналдсе" он с удовольствием умял полдюжины гамбургеров и выпил три больших стакана с клубничным коктейлем, отчего замерз еще больше.
      ЖЭК, он же Совет ветеранов, был закрыт, и в школе, где училась Анджела Дэвис, не горело ни одного окна.
      На привокзальном базарчике зябли унылые кавказцы, Илья спросил их про корейца, торгующего корей-ской морковью, и они ответили, смеясь, что кореец женился. Илья тоже засмеялся.
      После этого он отправился на Заводскую площадь. Она была пустынна и неприветлива. Холодный ветер гонял по пыльному асфальту напузыренный целлофановый пакет. Хрустальный храм светился зыбким негреющим светом. Дрожа и сутулясь, пряча руки в карманах курточки, Илья подошел к памятнику Ленину, шмыгнул носом и заговорил, глядя в постамент:
      - Ты во всем виноват, ты все испортил...
      Он сказал это тихо, осторожно, виновато и, не поднимая глаз на каменного вождя, пошел вокруг постамента, сцепив за спиной руки, и заговорил на ходу уже громче и решительней:
      - Ты во всем виноват! Ты все испортил! "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно..." Чисто идейно? А кто религию труположеством называл? Кто за расстрел попа сто тысяч рублей платил? А тут вдруг - "чисто идейно"... Тактика? Знаю я эту тактику - страшно стало. А вдруг Он все-таки есть? Вот и все твое "чисто идейно". Испугался, что коммунист - человек обреченный? Поэтому и Сталина генсеком сделал, этого либерала и рохлю, уж мы-то знаем, что Сталин - либерал и рохля... А про остальных, что потом были, про них и думать противно! Сделаны все ошибки, какие можно было сделать. Все! И я добавил в копилку наших ошибок свой медный пятак. НОК - утопия! Не от частного к общему надо было идти, а наоборот... Это моя страна! Это мой народ! Здесь все коммунисты, просто они об этом забыли. Надо заставить их это вспомнить. Как? Я знаю как. - Илья засмеялся. - Все очень просто. Надо не отнимать у богатых деньги, чтобы раздать их бедным, - наоборот! Надо помочь богатым отнять у бедных последнее. И тогда они сами пойдут за нами! Национальный вопрос... Не надо говорить, что между, допустим, русским, корейцем и негром нет никакой разницы, но надо говорить русским, что они лучше всех, корейцам, что они, а неграм, что они... Они передерутся между собой, а потом сами пойдут за нами!
      Илья согрелся, ему даже стало жарко. Он говорил, глядя в каменное лицо вождя, громко, уверенно, с интонацией превосходства.
      - Не запрещать, а разрешать! Можно все! Не расстреливать попов, платя за это по сто тысяч рублей, и не бороться с церковью "чисто идейно", а кормить чернорясников, набивать их утробы и строить, строить эти чертовы храмы на последние народные деньги - из хрусталя, из золота, из чего угодно - до тех пор, пока их не возненавидят. И вот они уже все наши, все, все сразу! И не туда я должен был бросать ту дурацкую игрушечную взрывчатку, - Илья махнул рукой в сторону часовни, - а сюда! - Он ткнул пальцем в Ленина. - И не муляж, конечно, а настоящую, до килограмма в эквиваленте, ха-ха, между ног подвязать... Чтобы как рвануло! Вдребезги! Чтобы были руины и пепелища! И тогда они все придут к тебе, потому что они любят руины и пепелища...
      Услышав тугой хлопок за своей спиной, Илья обернулся и увидел поднявшееся над хрустальным храмом, быстро исчезнувшее в темноте розоватое облачко, а потом Илья увидел, как составляющие стены часовни хрустальные пластины стали падать на асфальт и разлетаться на мелкие осколки, и еще Илья увидел, что лишенный опоры золоченый хрустальный крест завис на мгновение в воздухе маковки под ним уже не было - и пропал внизу...
      Илья засмеялся, не веря своим глазам, и побежал туда, где это происходило, но тугая и теплая, чем-то сладким пахнущая взрывная волна заставила остановиться, попятиться и побежать назад... Только два раза он обернулся на бегу и в первый раз увидел там белый дым, а во второй - желтое пламя. Илья улыбнулся и словно в рожок загудел, предупреждая о своем беге:
      - Ту-у-ду-ду-ду-ду,
      Ту-ду-ду-ду,
      Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду...
      Он бежал по слепому, немому, глухому Придонску не спешно, но быстро, держа спину прямо и вздернув подбородок, равномерно работая ногами и согнутыми в локтях руками, гордо бежал, гордо и счастливо: быть может, так бежал тот первый марафонец, несущий свое радостное известие, Илья тоже теперь что-то такое знал - благая весть переполняла его душу, питала его силы.
      2
      Анджела Дэвис вздрогнула и открыла глаза.
      - Чего ты? - спросил Ким.
      - Приснилось чего-то... - ответила она.
      - Спи...
      - Я уже поспала.
      Анджела Дэвис подняла на Кима глаза и улыбнулась. Голова ее покоилась на его голом плече, они лежали в ее комнате на ее диван-кровати, тесно прижавшись друг к дружке под одеялом.
      - А ты спал? - спросила Анджела Дэвис.
      - Нет, - Ким ответил так, что ей даже стало немного стыдно за свой вопрос. Он не спал, потому что не имел права спать тогда, когда спит она. На лице Кима лежала печать высокой мужской ответственности, он готов был прямо сейчас взвалить на себя бремя супруже-ской жизни и нести его без передышки весь бесконечно долгий путь. Собственно, он нес уже это бремя, поэтому и не позволил себе заснуть.
      - Я давно хочу тебя спросить, но стесняюсь... Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он.
      - По-настоящему?
      - Да.
      - Имунга Квами Нкомо-Нкомо.
      Он потрясенно молчал.
      Она тихо засмеялась.
      - А если на русский перевести? - робко спросил он.
      - Если по-русски, получится Зина.
      - Зина? - обрадовался он. - Зина и все? Просто Зина? Это же мое любимое женское имя! У меня маму зовут Зина!
      - Ну, вот... - девушка смущенно улыбнулась.
      - А меня зовут Коля! Тебе нравится??
      - Ким лучше, - пошутила она.
      - Я - Коля, - строго сказал он.
      И Зина смирилась и тоже полюбила его имя.
      - Знаешь, что я думал, когда ты спала? - заговорил он, помолчав. - Между нами много общего...
      Она улыбнулась и хотела даже хихикнуть, но, видя его серьезные глаза, сдержалась.
      - У меня отец русский, у тебя мать... - продолжил он.
      - Ну?
      - У меня отец русский, у тебя мать... - повторил он.
      - Ну? Ну? - она почему-то занервничала.
      - Если у нас ребеночек родится, он совсем русский будет, - сделал Коля свой очень важный вывод.
      Комната вдруг осветилась ярким светом, многократно более ярким, чем свет самого солнечного дня.
      - Что это? - удивленно спросила она, щурясь и прикрывая глаза ладонью.
      Хотя Коля сам еще не знал, что это, он хотел ответить, потому что должен был теперь отвечать на любой ее вопрос, и уже открыл рот, как вдруг, сметенные какой-то страшной силой, в комнату одновременно влетели дверь и, звеня стеклом, оконная рама, а в образовавшиеся черные проемы стала вваливаться огромная, гремящая металлом, орущая, матерящаяся, безликая сила. Противостоять ей было бессмысленно, разумным было подчиниться, и, будь Коля один, он бы так и поступил, но он был не один, он был с женщиной, с любимой, единственной на всю жизнь женщиной, и Коля успел вскочить, встать в боевую позу и крикнуть:
      - Ки-я!
      Что-то железное ударило в ухо, и все пропало...
      3
      Несмотря на мертвый предутренний час, Заводская площадь была заполнена народом, и он все стекал и стекал сюда из окрестных глухих переулков. Было тихо, только хрустело под ногами крошево хрусталя да какая-то баба вопила, как на похоронах:
      - И-и на ко-го ж ты на-ас по-ки-ну-у-ул!
      Черная эфэсбэшная "Волга" беспрепятственно миновала милицейское оцепление и остановилась у самого эпицентра. Печенкин выбирался из машины долго, как будто нехотя. Его сразу узнали.
      - Печенкин!
      - Сам приехал посмотреть...
      Владимир Иванович вышел наконец из машины и, сильно сутулясь, огляделся. Храма не было как не было. Рассыпанные по асфальту площади куски хрусталя посверкивали, словно колотый лед, - в них отражались синие вспышки милицейских мигалок. Полный, с округлым бабьим лицом милиционер хлопотливо оттирал рукавом шинели закопченную иконку.
      - То ли Иисус Христос, то ли еще кто, не пойму, - смущенно проговорил он и протянул вещь хозяину.
      Печенкин отвернулся и наткнулся взглядом на возвышающегося в темноте неба Ленина.
      - А народу-то, народу, - непонятно кому говорил тот же милиционер. Стояла - не нужна была, а как не стало - пошли...
      Сделав над собой усилие, Владимир Иванович отвел взгляд от памятника и сел в машину.
      4
      Ярко освещенный в ночи убогий двухэтажный барак стал неожиданно красив, даже величественен, напоминая средневековый замок или корабль. Из окна на втором этаже, в котором отсутствовала рама, выдувалась наружу сквозняком, пузырилась, как парус, занавеска.
      За пробитыми белым напористым светом стеклами всех остальных окон видимо существовали люди. Одни сидели на своих табуретах, опустив плечи, терпеливые, покорные, другие делали вид, что занимаются хозяйством - терли грязные кастрюли и заваривали чай; третьи негодовали - мужики в майках и трусах и бабы в ночных рубашках метались в замкнутом пространстве своих комнат, подбегали к окнам, приникали лицом к стеклу, щурились, пытаясь увидеть происходящее на улице и отбегали, ослепленные страшным светом. Внутри барака было шумно: бабы плакали, мужики матерились, дети орали. Шумно было и снаружи, но это был другой шум - лязг, звон, дребезг - железный шум. Если в бараке, не считая тазов и сковородок, железа почти не было - всё старые тюфяки, ватные одеяла да жалкая, смятенная человеческая плоть, то окружало его почти сплошь железо. Здесь стояли впритык - все с включенными фарами - армейские тентованные грузовики, омоновские фуры с мелко зарешеченными стеклами, серые глухие автозаки, сине-желтые милицейские машины, а между ними в муравьином хаосе продирались, стукаясь железом о железо, омоновцы в черном спецснаряжении, оставляющем открытыми только глаза - с поднятыми вверх от плеча автоматами и длинными снайперскими винтовками; телевизионщики с громоздкими камерами, осветительными и звукозаписывающими приборами на длинных железных палках; бесформенные, как снежные бабы, милиционеры в бронежилетах поверх толстых шинелей, с болтающимися на грудях автоматами - все это лязгало, звенело, дребезжало.
      Трещали рации.
      - Скажите, здесь снимается кинофильм? - высоким "аристократическим" голосом обратилась ко всем облезлая старуха с облезлой собачкой на руках.
      - Кинофильм, бабка, кинофильм, - усмешливо ответил стоящий рядом милиционер.
      - Смотри, Долли, здесь снимается кинофильм! Я тоже снималась однажды, в фильме "Свинарка и пастух" в сцене на ВСХВ, потом это называлось ВДНХ, а сейчас уже не знаю, как называется... Это было восхитительно! - торжественно сообщила старуха.
      Руководил операцией ладный парень с плавной линией подбородка и быстрыми веселыми глазами. Он стоял на подножке "уазика" и, держась одной рукой за открытую дверцу, сжимая в другой черный брикет рации, говорил:
      - Костик, ну, как там? Одеваете? Смотри, чтобы было красиво.
      Ладный вызывал желание смотреть на себя и улыбаться, и Илья смотрел на него и улыбался.
      - А это кто, режиссер? - все интересовалась старуха.
      - Режиссер, бабка, режиссер, - ответил тот же милиционер.
      - Смотри, Долли, это режиссер!
      Старуху слышали, но никто на нее не смотрел, потому что все смотрели на окно с пузырящейся занавеской и на жалкую фанерную дверь барака, ожидая чьего-то долгожданного, очень важного для всех выхода.
      - Ручеек! - произнес неожиданное здесь слово ладный, из железной толпы выделились два десятка омоновцев, они выстроились в два ряда от двери дома до двух стоящих напротив автозаков и разом подняли от плеча вверх свои автоматы и снайперские винтовки.
      - Тишина, - попросил ладный, и стало тихо, даже дети в бараке перестали орать.
      Лицо ладного светилось вдохновением.
      - Пошли! - объявил он радостно, и наверху, на втором этаже часто-часто ударили барабаны. Скатившись в несколько секунд вниз, барабанная дробь выросла в раскаты грома, он с треском взорвался - створки двери стремительно распахнулись, и в потоке белого густого света остановились и замерли Ким и Анджела Дэвис. Это их выход объявлялся и был так торжественно обставлен. А теперь им предстояло сыграть в детскую игру "ручеек" - проплыть вдвоем по узкому руслу с берегами из черных людей под сенью стальных стволов.
      - Вперед, родные, - подбодрил их ладный и сам двинулся навстречу.
      Илья улыбнулся и торопливо потянулся следом.
      И Ким и Анджела Дэвис пошли: раз-два-три, раз-два-три - под звуки раздолбанного пианино: пам-пари-рам, пам-пари-рам. Им ассистировали поддерживали под руки четверо омоновцев, они не шли - летели, часто перебирая ногами, бежали по волнам, как в балете - почти совсем без одежды, в серебре браслетов на запястьях. Без сомнения, это был звездный час Анджелы Дэвис, самые торжественные мгновения в ее жизни: она гордо вскинула свою курчавую головку и широко, белозубо улыбалась. Ким хуже справлялся со своей ролью голова клонилась и падала, вытекающая из уха кровь проложила узкое русло к ключице, скопилась в полукруглой ямке шеи, вытекая оттуда по ложбинке груди к пупку...
      Ладный смотрел на них ласково и благодарно.
      Они быстро проплыли свой ручеек, слишком быстро. Илья понял вдруг, что опоздал, рванулся вперед, но соратников уже бросали в открытые двери автозаков, каждого в отдельный.
      И тогда Илья решил прокричать громко, так громко, чтобы они услышали, прокричать то, что узнал недавно на площади сам, как вдруг услышал голос стоящего рядом омоновца:
      - Обнаглела нерусь вконец...
      Илью удивили эти слова, не их смысл, а то, что, ему показалось, он их где-то уже слышал. Он посмотрел на сказавшего это и увидел в прорези омоновской маски водянистые голубые глаза и белесые, словно присыпанные мукой, ресницы. Омоновец вопросительно смотрел на Илью. Илья вспомнил его, опустил руку и опустил глаза.
      - Ну, здравствуй, как ты живешь? - как к старому доброму приятелю обратился к нему ладный. Он улыбался, и Илья ответно улыбнулся, глядя в глаза ладного, ища поддержки и защиты.
      - Ты что-то хотел спросить? - протянул ладный мягким, протяжным, добрым голосом и похлопал Илью по плечу.
      Весь во власти обаяния этого человека, Илья пристально вглядывался в его глаза, в самые зрачки, пытаясь понять, почему тот так с ним разговаривает?
      - Ну? - спросил ладный, чуть-чуть поторапливая. Но Илья, вдруг прозрев, отшатнулся, ткнулся спиной в железо и, понимая, что никуда теперь не уйти, вскинул руку и произнес отчетливо:
      - Non timeo te, rex male Porsena!
      - Что? - не понял ладный.
      - Tu me timere non potest, sed mortem mortis angores timent, - немного частя, решительно продолжил Илья.
      - Что-что? - Ладный засмеялся. Он словно не верил своим ушам. - Это по какому же? Инглиш, фрэнч, дойч?
      - Mortem non timeo - et cum dictis eis manum adulescens audens in cibanum ardentem demuse't! - Эти слова Илья продекламировал торжественно, в полный голос, лучше, чем тогда, на берегу Дона по требованию отца. Он даже поднял над головой свою обожженную руку. Но ладный вдруг потерял к нему интерес. В последний раз глянув на Илью, он сочувственно улыбнулся и обратился к тому же омоновцу:
      - Знаешь что... Отведи-ка ты его вон в кустики и шлепни на хер.
      Сказав это, ладный прыгнул в "уазик" и уехал.
      Только теперь Илья услышал, какой стоял вокруг звон железа и рев моторов. Все потемнело, дышать стало нечем.
      Омоновец хмуро глянул на Илью, взяв за плечи, развернул и легонько толкнул в густую твердую темноту. Илья полуобернулся на ходу, попытался улыбнуться и объяснил:
      - I'm an American citizen. I'm George Misery, a businessman. I'm here to help you with the reforms*.
      В ответ омоновец ткнул его в спину острым стволом снайперской винтовки. Илья прошел с десяток метров, не видя перед собой ничего из-за кромешной тьмы, и сделал еще одну попытку объяснить:
      - Je suis кetranger. Je suis Fracais. Je suis le correspondent du magazin "L`Express". Je m'appele Patric Lessage... Je'ai arrivкe pour ecrire l'article sur les reformes economiques et politiques en Russie**.
      И вновь в спину больно ткнулось острое железо. Невидимые ветки невидимых деревьев хлестали по лицу. Илья не терял надежду.
      - Ich bin auslander***, - громко заговорил он еще на одном языке, но омоновец где-то за спиной громко скомандовал:
      - Стоп.
      Илья остановился. Сзади щелкнул затвор винтовки.
      И тогда Илья закричал, заорал - всем - то, что сам только сегодня узнал, ту коротенькую, состоящую всего из двух слов благую весть.
      - Он есть!!! - закричал Илья, но страшный, чудовищной силы пинок кованым армейским ботинком смешал слова и буквы, так что получилось:
      - Не-е-е-есть!!!
      Наверняка многие в округе слышали крик, но наверняка также никто ничего не понял, в нем не было смысла, интонация победила смысл, интонация ужаса и боли.
      Несколько метров Илья пролетел по воздуху, как прыгун в длину, перебирая при этом ногами, шлепнулся на четвереньки, пробежал так по инерции немного, вскочил на ноги и, скуля, держась обеими руками за ушибленную задницу, скрылся в темноте.
      Где-то в стороне, в невидимых сараях глухо закукарекали петухи.
      5
      - Стой-ка! - обрадовано закричал Владимир Иванович, увидев из машины свет в угловом окне панельной пятиэтажки. Перемахивая через две ступеньки, он быстро поднялся наверх, хотя это было и непросто: из груди выскакивало сердце, а с ног сваливались великоватые генеральские ботинки.
      Перед фанерной дверью Печенкин остановился, переводя дух и прислушиваясь.
      Оттуда доносились гитарные переборы. Дверь была незаперта. Владимир Иванович легонько толкнул ее и вошел.
      Все было как всегда: Геля полулежала на тахте и, внимательно вслушиваясь в мелодию, наигрывала на гитаре. Печенкин улыбнулся и присел на табурет, отдыхая. На низком треногом столике рядом с тахтой стояла бутылка водки, рюмка, соленый огурец, колбаса, хлеб.
      Все было как всегда: те же выцветшие бриджи и старая, завязанная узлом на животе ковбойка.
      - А, Печенкин, - поприветствовала Геля гостя, на мгновение оторвав взгляд от гитары.
      - Улетаю, - сообщил Владимир Иванович.
      Геля кивнула, не поднимая глаз, принимая услышанное к сведению.
      - Далеко, - добавил Печенкин.
      Геля снова кивнула.
      - И надолго, - закончил он.
      Геля вздохнула, отложила гитару в сторону, налила в рюмку водки.
      По лицу Печенкина пробежала судорога страдания.
      - Плохо выглядишь, - заметила Геля. - Ты не заболел?
      - Нет, - ответил он, глядя на ботинки генерала.
      - А нос почему красный?
      - Простудился.
      - А говоришь, нет, - укорила она и, подняв рюмку, проговорила жизнерадостно: - Как говорят евреи, лэ хаим - за жизнь!
      Лихо опрокинув в себя рюмку, Геля весело захрустела огурцом.
      - Слушай, какое сегодня число? - живо поинтересовался Владимир Иванович.
      - Число? - Геля задумалась и повторила задумчиво: - Чис-ло... - схватила гитару и стала торопливо подбирать мелодию, видимо, это слово - "число" затронуло ее ассоциативный ряд. Кажется, мелодия, наконец, сложилась...
      - А где Володька? - испуганно спросил Печенкин. Только сейчас до него дошло, что Геля не беременна, совсем, ни капельки не беременна.
      Она подняла на него радостные светящиеся глаза и сообщила:
      - А я новую песню сочинила. Называется "Маленький человек ушел".
      Владимир Иванович поднялся и отвернулся к окну. Страшное, составленное из красных букв слово висело над Придонском: ПЕЧЕНКИ.
      Она не предложила спеть свою новую песню, а он не попросил - ушел неслышно.
      XXXIII. Все в порядке! Это я так...
      1
      Какая-то бесконечная была ночь, никак она почему-то не кончалась...
      Печенкин торопливо выбрался из "Волги" и вбежал в домик охраны. Голая дебелая баба метнулась, скрываясь в смежной комнате. Навстречу, застегивая на ходу штаны, выскочил охранник. У него была опухшая от пьянства рожа - видно, пока хозяин гулял, слуги тоже даром времени не теряли.
      - Где Илья? - сердито спросил Печенкин.
      - Илья? - спросил охранник.
      Владимир Иванович плюнул в сердцах и заторопился на территорию усадьбы. Она была безжизненной и темной.
      Какой-то человек, маленький, жалкий, припадая на обе ноги, бежал вдалеке.
      - Илья! - крикнул Владимир Иванович.
      Это был Илья.
      Печенкин обрадованно улыбнулся и, вскинув руку, изображая викторию, а по-нашему козу, закричал:
      - Летим, Илюха!
      Илья остановился, посмотрел на отца и побежал дальше - тяжело, медленно, припадая на обе ноги. Он бежал в сторону "Октября".
      2
      Владимир Иванович вошел в темное фойе, нашарил на стене ряд выключателей, стал щелкать ими, но свет почему-то не зажигался. Замерев и прислушавшись, он услышал скрип и стук фанерного сиденья в зале.
      На улице было темно, в фойе - темней, чем на улице, а в зале была абсолютная, беспросветная темнота.
      - Илья, - позвал Печенкин, - ты здесь?
      Сын не отозвался.
      Владимир Иванович прощально глянул в сереющее пространство фойе - словно глотнул воздух перед тем, как глубоко нырнуть, - и стал погружаться в темноту зала, выставив перед собой, как слепец, руки и осторожно передвигая ноги. Он добрался до бокового кресла без приключений, опустился в громко скрипнувшее сиденье и облегченно вздохнул.
      - Ну что, Наиль, заводи свою шарманку! Знаешь, что нам на дорожку поставь? "Бродягу"! - Печенкин прокричал это, явно шутя, зная, что никакого Наиля в проекторской нет. Да он сейчас и не нужен был.
      А-ба-ра-я,
      Бродяга я,
      Никто нигде не ждет меня,
      А-ба-ра-я!
      пропел Владимир Иванович и продолжил, прислушался, может, надеясь, что Илья подхватит. Илья, однако, не подхватил.
      - Экспорт-импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! - задорно выкрикнул Печенкин и озадаченно послушал в ответ тишину.
      - Сын честного человека всегда честен, а сын вора обязательно вор, - теряя надежду, сам особенно не веря в эти слова, проговорил Владимир Иванович и помолчал, размышляя.
      - Не нравится? Я знаю, тебе другое нравится... А я и другое могу, пожалуйста! Как там...
      Камень на камень,
      Кирпич на кирпич,
      Умер наш Ленин
      Владимир Ильич.
      Нет, он не умер,
      Он вечно живой...
      Будет он... вечно
      Стоять над тобой!
      Но даже и на это Илья не откликнулся.
      И тогда Владимир Иванович закричал - нервно, истерично почти, не выдерживая больше пытки темнотой.
      - Свет, сапожники!
      И в то же мгновение на фоне едва различимого прямоугольника экрана беззвучно пробежал человек.
      - Ну, Илья! - обиженно воскликнул Владимир Иванович, вскочил, рванулся вперед, забыв о месте своего нахождения, ударился о спинку переднего кресла, перекувырнулся и с грохотом повалился на пол.
      3
      На чердаке было светлей. Илья лежал на своей кровати, укрывшись с головой чем-то красным, - спрятался, затаился. Владимир Иванович улыбнулся, подошел к арочному окну, посмотрел вниз. С прибытием хозяина имение на глазах оживало: зажигался свет в окнах особняка, бегала, суетилась прислуга, из ворот гаража выезжал "мерседес". Печенкин нашарил рукой шпингалет, распахнул створку окна, пронзительно свистнул и закричал:
      - Эй! "Роллс-ройса" запрягайте! На нем поедем!
      Те завертели головами, заметили хозяина, заспорили между собой и стали загонять "мерседес" обратно в гараж.
      Печенкин с хрустом расправил плечи. Силы возвращались к Печенкину.
      - А ты знаешь, какой мне сон сегодня приснился? - воскликнул он, вспомнив неожиданно. - Как будто летим мы с тобой на нашем "фальконе"... Летим, значит, а потом я Фрицу говорю: "Дай Илье порулить немножко". Ты представляешь? Владимир Иванович смущенно засмеялся и прибавил, посерьезнев: - Ну, он, конечно, не дал... немец...
      Илья молчал там, не шевелился.
      Владимир Иванович вздохнул:
      - Пощиплют они меня без меня, обкусают, обгрызут... Букву "нэ" уже схавали, хоть бы "пэ" осталась, когда вернемся... Мироеды московские... Ну и черт с ними! Мы с тобой вернемся, хоть с нуля начнем, а все равно их в соответствующее положение поставим. Да мы их всех... в замазку сомнем, щели в окнах будем промазывать, чтоб не дуло!
      И на это Илья не отозвался.
      Владимир Иванович понимающе усмехнулся, подошел, присел на край кровати.
      - И насчет этого ты не расстраивайся, - осторожно заговорил он. - Чему бывать, того не миновать... Седьмое чудо света, тоже мне! Или восьмое? "Рюмка" - правильно ее народ прозвал! Русский народ - он на язык меткий. Рюмка - она рюмка и есть. Хрусталь для того, чтобы пить из него! А не молиться... Так что, не ты виноват, а я! Ну ничего, я вину свою искуплю. Вернемся, я на том самом месте настоящий храм поставлю! Каменный! Цемент - на яичном желтке. На века, как раньше строили! Не золотое, а простое... "Ко-ко-ко... Снесу я вам яичко не золотое, а простое". Я все думал, про что сказка, любил ты ее слушать, когда маленький был, до пяти раз, бывало, тебе читал, все еще и еще, а я читал и не понимал и потом никак понять не мог: чем же простое лучше золотого? Не мог понять, про что она... Или про кого... Теперь понял - про меня. - Печенкин смущенно улыбнулся. - Ко-ко-ко... Снесу я вам яичко, не золотое, а простое... И не содрогнется... Не содрогнется! Не такое видела... Ну, вставай, сынок, вставай.
      Владимир Иванович поднялся, глянул по сторонам, посмотрел на кровать, улыбнулся и хлопнул сына по плечу... Ильи там не было... Были одеяло и подушка, уложенные в форме человеческого тела, укрытые дедушкиным шелковым флагом. Владимир Иванович наклонился. Поблескивали золотом серп и молот. Печенкин смотрел перед собой внимательно и тупо, как бык при виде красной тряпки, наливаясь кровью и яростью.
      - Россия... Революция... Революция... Россия, - зашептал Владимир Иванович, пытаясь себя удержать, но это не удавалось, он уже не справлялся с собой. - Россия! Революция! - закричал он, словно жалуясь на свою страшную, невыносимую смертельную боль, сунул руку под пиджак, выковырнул из-под него "беретту" и всадил в алый шелк флага и золото серпа и молота сплошную длинную очередь, дырявя ткань замысловатым абстрактным узором, наполняя окружающее пространство сизым дымом, пылью и вонью горелой ваты. И тут же сделалось темно, и Печенкин инстинктивно обхватил руками голову и испуганно присел... Голуби - их много здесь оказалось, - громко хлопая крыльями, ошалело метались в замкнутом пространстве чердака, пока не наткнулись на открытое окно... Сразу все стихло. Владимир Иванович подбежал к окну удостовериться, точно ли это были голуби, но их уже и след простыл...
      Внизу бежали к "Октябрю" люди, и первым - рыжий с черной автоматической винтовкой. Владимир Иванович успокаивающе поднял руку и крикнул:
      - Все в порядке! Это я так.
      Люди остановились, глядя вопросительно, ожидая приказаний.
      - Слышишь, Женьк, ты там Илью нигде не видел? - озабоченно спросил Печенкин.
      Рыжий мотнул отрицательно головой и задал тот же вопрос стоящим рядом. Они тоже не видели Илью.
      - Ну, ладно, - махнул рукой Владимир Иванович, повернулся и глянул на кровать.
      Флаг сполз...
      Флаг сполз почти до самого пола...
      Флаг сполз почти до самого пола, осталась только узкая полоска...
      Печенкин обернулся, испуганно посмотрел в окно. Люди уходили, разговаривая меж собой...
      Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и чтобы увидеть, что там, надо было сильно наклониться...
      Это было просто - наклониться, так просто, что Печенкину даже смешно стало от такой простоты, и он хохотнул и стал наклоняться, сначала быстро, потом медленно, и остановился на полпути...
      Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и чтобы увидеть, что там, надо было опуститься на колени. Это было еще проще, чем наклониться, опуститься на колени, но колени почему-то не гнулись. И Владимир Иванович понял, что никогда в жизни не сможет заглянуть под кровать.
      Силы оставили Печенкина, окончательно оставили, и, чтобы не рухнуть здесь же, он успел сделать пару шагов и упал на кровать. Железная сетка страшно заскрипела под ним, загудела ржавыми волнами и долго успокаивалась. Потом все стихло.
      Владимир Иванович попытался улыбнуться, но это ему не удалось. Хотел что-то сказать, но тоже не получилось. И тогда он опустил руку, как это иногда делают, когда едут в поезде в одном купе двое: один на верхней полке, другой на нижней, и тот, кто лежит на верхней, опускает руку, а тот, кто лежит на нижней, своей рукой дотрагивается до нее.
      Никто не дотронулся.
      Владимир Иванович вспомнил вдруг мучивший его все последнее время вопрос, спросил:
      - Какое сегодня число, не знаешь? - И, не дожидаясь ответа, подытожил: Никто не знает... Но вот что интересно! - воскликнул он. - Раньше думалось: будут людям хорошо платить, будут хорошо работать... Ни фига!
      Никто эту мысль не оспорил и никто не поддержал.
      - Мы не белые, мы не красные, мы придонские! - выкрикнул Печенкин, подгибая под себя ноги и втягивая голову в плечи, а руки его при этом тянули на себя алый стяг.
      - Работать... это... дело... мешает... - проговорил он, с трудом выдавливая из себя последние слова, с головой заворачиваясь в красное, прячась там от всех, окукливаясь.
      За окном серело - то ли утро было, то ли вечер...
      То ли весна стояла, то ли осень...
      То ли жизнь, то ли уже не жизнь.