Плиозавр-45

      Наконец садовник, отворивший калитку, молча кивнул и впустил его. Но в дом Перчини не пригласили. Садовник привел его в поросшую одичалым виноградом и плющом беседку и оставил одного. Вдруг Перчини услышал легкие шаги, сквозь зелень что-то забелело, в проеме показалась белокурая головка. Девушка улыбалась, что-то пробормотала на языке - Перчини был готов поклясться чем угодно - он не слышал такого языка ни разу в жизни, - и убежала. Поздоровалась она или о чем-то предупредила? Она, конечно, не итальянка, даже самые светлые венецианки темнее ее. Скорее всего с севера. Но зачем она приходила? Что сказала? Перчини, раздумывая, не заметил, как перед ним появился Хальт.
      - Добрый день, сеньор, - Перчини по-солдатски вытянулся перед Банкиром. - Славная у вас дочь...
      - Доброе утро, это не дочь, в чем дело? - тяжелый недоверчивый взгляд сковал Перчини.
      - Не могли бы мы... - забормотал он, - поговорить так, чтобы...
      - Здесь некому нас слушать. В чем дело? Перчини невольно перешел на полушепот:
      - Если я не разучился понимать кое-что в людях и разбираться в этой жизни, вас собираются шантажировать, сеньор...
      В мясистом, холеном, почти бесцветном лице Хальта ничто не дрогнуло.
      - Я никого не боюсь... - Хальт отвел глаза, и Перчини испугался, что их разговор сейчас закончится.
      - О, выслушайте меня! Этого Дуайнера, американца, я знаю еще по Лас-Вегасу. Он большая теперь птица, а большим пройдохой был всегда. Он явился ко мне и стал требовать - нет, он мне угрожал! - чтобы я уточнил, так сказать, не имеют ли наши люди отношения к этому делу, о котором пишут в газетах... Ну, о русской из галереи Уффици...
      - А при чем здесь я?
      - Я думаю, вопрос о девушке был первой поклевкой. Какое дело Дуайнеру до русской?
      - Короче, Перчини, - Хальт поморщился, - мне тоже нет до нее никакого дела.
      - Минуту, сеньор. А потом... Он спросил о вас Понимаете?
      Хальт вяло пожал плечами:
      - Мной и моей фирмой интересуются многие. Я плачу хороший процент, и все, у кого появляются деньги, естественно...
      - Да нет. Он знает, что мы... - Перчини свел тонкие пальцы и попружинил ими рука об руку. - Хочет, чтобы я свел вас. Я, конечно, отказал. - Итальянец снова поежился под тяжелым взглядом Хальта. - Дуайнер показал мне фотографию и спросил, не вы ли это. Я ответил, что нет.
      - Что, - усмехнулся Хальт, - меня снимали, когда я обнимался с черной Джильдой в твоем заведении?
      - Сама по себе фотография некомпрометирующая. Это портрет в полуфас человека в спортивной шапочке, как у конькобежцев. А тут, - Перчини зашевелил пальцами у шеи, - такое, как у водолаза, ну, аквалангиста, гидрокостюм... На плечах, похоже, погоны белые...
      Хальт отшатнулся, будто Перчини дал ему под дых Итальянец и сам испугался.
      - Как выглядел человек на фото? Лицо! - Перчини видел, как бесцветные глаза Хальта вдруг начали медленно наливаться кровью.
      Перчини показалось, что язык перестает его слушаться:
      - Ну, нос с такими... выпуклыми ноздрями...
      - Вывороченными?!
      - П-похоже, - пролепетал Перчини и подумал: "До чего страшный взгляд у подлеца..." - Глаза узковатые, но не маленькие.
      - Здесь, - Хальт провел ногтем по скуле, - здесь есть шрам?
      Перчини задумался. Пожалуй, шрама он не видел, да и качество фотографии... Он отрицательно покачал головой. И вдруг спохватился:
      - Такое впечатление, что бровь, та, что к зрителю, будто подбрита, укорочена.
      Хальт закрыл глаза и с минуту сидел молча. Перчини боялся дышать. Он ничего не понимал.
      - Так... Американец, как его там, уверяет, что это я?
      - Да. Он даже скорее действительно уверяет, а не спрашивает. Это-то меня и заставило предупредить...
      Хальт поморщился, слегка помассировал грудь. "Я всегда говорил себе, что мое дело - деньги, - горько подумал он. - Зачем мне понадобилось лезть в эту грязь... Захотелось стать фигурой или от Вернера заразился верой в наше с ним всемогущество? Какая чушь! Сколько лет жили спокойно! И вот. Где я ошибся? Эта ложа... Но не ее первую я финансировал. Поначалу им ничего, кроме денег, не надо. А теперь? Это сумасшедшие, им ничего не стоит сунуть нож под пятое ребро! Вот и этот... сморчок... сидит, а глаза горят, и дышит как пантера! Что же теперь делать? Как откупиться?
      А если это не шантаж, а провокация? Естественно, Перчини раскусить ее не смог. Если американцу нужен не я, а Вернер? Но откуда у него фото Вернера? Когда я видел Вернера последний раз? Всего четыре дня назад. Что случилось за это время? Когда я приехал к нему, пляж был пуст. Ни единого человека на дороге. Ни одной высокой точки вокруг, откуда можно было наблюдать. Вот, значит, к чему привела его любовь к дешевым эффектам! Белокурая бестия, стопроцентный ариец, мессия! Черт бы его побрал!" Хальт глубоко вздохнул. В груди, слева, отпустило.
      - Меня, - сказал он Перчини, - это дело не волнует. Сидите здесь. Я вернусь. - Мелкой походкой Хальт вышел из беседки. Перчини, озадаченный, снова ждал, прислушиваясь к звукам в саду. Но вокруг все было тихо.
      Хальт появился минут через двадцать. В руках он держал два конверта: с фирменным знаком и простой, белый.
      - Это, - протянул он Перчини конверт, - вам. За хлопоты.
      "Толст конверт", - невольно отметил итальянец.
      - А это, - Хальт протянул конверт с маркой фирмы, - бросьте в почтовый ящик, но не отсюда, лучше в Риме.
      Перчини, скосив глаза, прочитал адрес на конверте. И нахмурился, чтобы спрятать удивление, - на конверте был римский адрес Мастера, притом адрес домашний, которым пользовались избранные.
      - И передайте американцу, - добавил Хальт, - пусть не валяет дурака. Я к тому же уезжаю. Далеко. И надолго. Можете довести до его сведения этот факт. Все. - Хальт в упор посмотрел на Перчини, и тот попятился, бурча все известные ему формулы вежливости. Хальт же демонстративно повернулся к нему спиной. Тогда и Перчини выпрямился и, похлопывая себя по карману, утяжеленному конвертами, пошел по гравийной дорожке к калитке. Он видел ее, украшенную шпалерными розами. Он уже протянул руку, чтобы открыть массивную дверцу, когда почувствовал у локтя легкое прикосновение. Рядом стояла девушка в белом платье. Но сейчас она не улыбалась. Она смотрела строго и, как показалось Перчини, умоляюще. Она заговорила на своем языке - округлом, льющемся, она явно о чем-то просила, а может быть, пыталась объяснить. Начала помогать себе руками, видела, что ее не понимают. Нахмурилась, глаза сверкнули, будто от слез. И тут из-за кустарника вышел худой бритый садовник. Он молча распахнул перед Перчини тяжелую калитку, осторожно взял под руку девушку и повел ее прочь. Перчини глянул им вслед. Фигурка в белом платье удалялась, но вдруг девушка обернулась, и опять в ее лице появилось что-то умоляющее. Резкое движение садовника - и она вновь покорно побрела. Только очень низко опустила голову.
      "Кто это? Жена Хальта? Но он сказал... - вдруг забеспокоился Перчини. - Любовница? А что же она хотела от меня? И вообще, не сумасшедшая ли она? Больно крут с ней садовник! А кто такой садовник, чтобы быть крутым с женой или любовницей хозяина? Ба! - Перчини ударил себя по лбу, но даже не заметил любимого жеста. - А не русская ли это?! Святая мадонна, будь я проклят, если не она! - Он силился вспомнить фотографию девушки, которую мельком видел в газете, - те же светлые волосы, та же легкая фигурка, и черты лица вроде схожи, такие же изящные...
      Перчини внезапно почувствовал себя в центре событий, в водоворот которых попал случайно, но которые могут повлиять на его судьбу.
      Ресторатору захотелось сесть и подумать, но сесть было негде, да и ни к чему было рассиживаться на виду у обитателей виллы. "И не спрячешься здесь, место открытое", - с досадой подумал он. заводя машину. Отъехав километра три, Перчини понял, что начинает обретать способность мыслить последовательно.
      "Конечно, - решил он, - о девушке следовало бы сообщить. В конце концов, у меня еще жива моя бедная матушка, и она молит за меня мадонну так же, как за ту девочку молится сейчас ее мать. Впрочем, русские, кажется, не молятся. Или нет? Какая разница! А если подкинуть адресок прямо охраннику у представительства Советов? Так - подкинуть, и все. И там их дело, будут они принимать меры и какие. Я уже ни при чем. А если просто намекнуть Дуайнеру? Или вообще без намеков, а прямо? Ведь он интересовался девушкой? Значит, она нужна и ему. Зачем? Например, чтобы выйти на Хальта. И если Хальт ее похитил, она с удовольствием передаст своего похитителя в руки властей. Но не Дуайнер же представляет наши власти.
      Гм... - Перчини увидел площадку отдыха и решил остановить машину, слегка освежиться на ветерке автострады. - Гм, она не сумасшедшая Ее, видимо, здорово блокировали наркотиками И зачем она понадобилась старому хрычу Хальту? А может, просто позвонить в полицию, и дело с концом? Пусть ищут доброжелателя русских. Главное, не засветиться самому. Американцу же сказать, что вроде бы девочка у Хальта, только Хальт уматывает далеко и надолго и берет ее с собой. Так что арриведерчи. И волки сыты, и овцы целы, и совесть моя католика и христианина чиста. А ведомство Дуайнера отлично платит за большие секреты".
      На этом Перчини успокоился, но оставалось еще письмо Хальта к Мастеру. Вдруг оно касается девчонки?
      Конверт раскрылся не сразу, но главное - без разрывов. "Я не могу принять меры, - писал Хальт, - к выполнению нашей последней задачи на воде. Даже ваши намеки о банкротстве моих конкурентов ничего не меняют. Пусть плавают".
      Перчини принялся вычислять, что бы это значило...
      Дуайнер с фотографией аквалангиста. Хальт, побелевший от одного ее описания. Мастер, заинтересованный в решении некой задачи на воде.
      4
      Плетнев вернулся в отель после очередного визита во Дворец юстиции. Баранов ждал его в небольшом скверике у отеля.
      - Хочу тебе сказать, Дуайнер заявил мне, что Светлана жива и здорова. Я не верю в порядочность Дуайнера, но, возможно, он что-то действительно знает.
      - Жива! - облегченно выдохнул штурман. - Но какое дело этому американцу?
      - Дуайнеру нужны мы, мы с тобой. У меня впечатление, что он напролом рвется к этим подводным диверсантам.
      В холле служитель отеля предупредил:
      - Господин Плетнев, к вам посетитель.
      Навстречу Плетневу поднялся сухопарый человек в низко надвинутой шляпе.
      - Эрнст Груббе, гражданин ФРГ, - представился незнакомец.
      Плетнев пожал протянутую руку, указал на кресла. Груббе снял свою шляпу, и Плетнев смог рассмотреть его лицо: тонкое, умное, усталое, во взгляде не то затравленность, не то надрыв - как у людей с нарушенной психикой.
      - Простите, что побеспокоил, но как порядочный человек... - Он поймал вопросительный взгляд Плетнева, заговорил быстрее, явно стараясь скорее перейти к сути. - Ведь вы так или иначе связаны с расследованием убийства на той подводной лодке. Я отниму у вас несколько минут, чтобы вы разобрались, что к чему, узнали немного и меня... - Он улыбнулся, извиняясь.
      - Я слушаю, слушаю... - Плетнев согласно кивнул.
      - Свой ежегодный отпуск я обычно провожу на острове Гельголанде, это известный курорт, но там довольно тихо. У меня там дача, яхта В сорок пятом году я был членом гитлерюгенда. Эту руку, - он приподнял правую ладонь, пожимал фюрер в надежде, что мы, мальчишки, защитим его... от вас. Много бы дал, чтобы сменить кожу! Утешаюсь, что человеческая кожа все же обновляется каждые десять лет. Нас формировали в отряды. Домой не отпускали, даже совсем маленьких, двенадцатилетних. Рядом со мной на нарах бывших ремовских казарм валялся парень из Мемеля. Я забыл его имя, но лицо помню, у него была яркая примета - левая бровь росла лишь наполовину. Потом мемельца куда-то отправили, он уехал, и больше мы не виделись. И вдруг... Иду по набережной неподалеку о: моей дачи на Гельголанде, а навстречу - он. Собственной персоной, тот мемелец. - Плетнев уселся плотнее в кресле, Груббе расценил этот жест как нетерпение и опять заговорил извиняющимся тоном. - Это преамбула, вот-вот перейдем к главному. Знаете, герр Плетнев, как обычно радуешься знакомым юности! Я, естественно, устремляюсь к нему, силясь вспомнить имя - Вернер, Вальтер? - протягиваю руку, как вдруг мемелец, - а по его лицу я понял, что и он узнал меня, - перескакивает барьер набережной, да так лихо, что я остолбенел. Но этого мало, на ходу он сбрасывает обычный костюм, остается в черном блестящем типа спортивного трико и ныряет...
      Конечно, думал я потом, война искорежила души, и страх остался у многих немцев моего поколения. Но смешно теперь бояться доносов, что кто-то был в гитлерюгенде. Кто сегодня на это обращает внимание! Сегодня могут спокойно спать даже прежние национал-социалисты.
      Та встреча лишь удивила меня, да, лишь удивила. А вот вторая встреча с мемельцем... Она породила во мне замешательство, смешанное с ужасом. Да-да, с ужасом, притом животным... будто я в своем доме вдруг наступил на очковую змею. Хорошо, что при мне оказался фотоаппарат. Я снял мемельца, катаясь на яхте. Был полный штиль, и я увидел, как на поверхность всплыло темное блестящее тело. Я биолог, меня заинтересовало это явление, я приготовил фотоаппарат, предполагая самое невероятное: вдруг это... стеллерова корова... или касатка, редкость в наших широтах. У моего фотоаппарата хорошая оптика, но я решил еще немного приблизиться к животному Однако тут объект моей фотоохоты зашевелился, я, не теряя времени, нажал на затвор Вот результат, - Груббе вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, но задержал его в руках. - Отпечатанные снимки потрясли меня. Я долго размышлял, но не находил объяснения. Я человек осторожный и не люблю, чтобы меня вышучивали. Поэтому молчал.
      Но однажды услышал любопытную историйку. Рассказывал мой коллега, что к его прислуге приехал брат и под влиянием доброго шнапса поведал, что якобы собственными глазами видел, и притом неоднократно, человека-рыбу, боевого пловца, существующего для диверсий. Еще речь шла о каких-то фондах. Потом этот подвыпивший господин отказался от своих слов, но спьяну он долго хвастался своим общением с необычным и всемогущим человеком-рыбой. И тогда я понес фотографии, сделанные с яхты, в наше городское отделение Фау Фау Эн. Там почему-то решили, что я принес коллаж с целью провокации, рассказам моим не поверили, а человек, на которого я ссылался, уехал из города, и как утверждалось, за границу. Разумеется, я не думал о провокации. Я не знаю, что стоит за этим, - Груббе приподнял конверт, - но как биолог заключаю, что подобное может быть хуже любой атомной бомбы. - Он протянул конверт Плетневу. - Хуже самого изощренного биооружия. И вероятно, это и есть биооружие последней марки.
      Фотография человека в черном гидрокостюме с большой белой свастикой на спине полностью соответствовала описанию Баранова.
      - Так.
      - Это мемелец, - продолжал Груббе. - Ясно, что он не пожелал узнать меня. Одно странно: выглядит он явно моложе своих лет. Получив от ворот поворот, поехал я в головную организацию лиц, преследовавшихся при нацизме, в Бонн. Клянусь честью, я не знал, куда мне пойти с этим, чтобы предать дело гласности, и наивно полагал, что иду к людям, наиболее заинтересованным во всяком искоренении зла. Увы, я ошибся. Почему-то это дело не взволновало их, хотя поначалу они отнеслись ко мне внимательно. Однако... это происшествие с кабелем, с подводной лодкой, обошедшее все газеты... И вот я решился... к вам... Уверен, что мемелец не последняя гайка в этих темных делах.
      - Да-а, - протянул Плетнев. - Спасибо.
      - Надеюсь, мое имя не будет фигурировать. Да, вот еще что. Чтобы не быть голословным, могу сообщить, что я выяснил у коллеги адрес родственника его прислуги. Живет он здесь, в Италии. Работает где-то на вилле на Тирренском побережье Ривьеры - Лигуре. Его приметы: высокий сухощавый человек со стриженым затылком. Мой коллега особо отметил этот факт затылок стрижен именно так, как стригли затылки миллионам солдат вермахта. А почему бы и нет, если его хозяин носит свастику во всю спину? - Немец попытался улыбнуться, но было видно, что ему не до смеха.
      "Возможно, он действительно порядочный человек, - подумал Плетнев. Если только... не агент Дуайнера".
      Немец надел свою шляпу, сразу спрятал под ней лицо, сухо простился.
      Через окно Плетнев видел, как он неторопливо и чуть припадая на левую ногу, шел по улице, пока не повернул за угол. На углу посторонился, пропуская стремительно шагавшего мужчину - тот почти бежал. Плетнев с недоумением узнал в мчащемся по улице человеке штурмана Баранова.
      На Баранове не было лица.
      - Я получил письмо от Светки, - выпалил он. "Я жду тебя каждый день, мне обещают, что ты обязательно придешь. Приходи. У меня все хорошо, только, пожалуйста, приходи, куда тебе скажут, только тогда мы сможем увидеться. Света".
      - Ты уверен, что почерк не подделан?
      - Почти два года переписывались...
      - И все-таки сомневаешься, - Плетнев посмотрел испытующе.
      - А как вы бы на моем месте?,
      - Наверное, тоже... так сказать, не полностью полагался бы.
      - Этот, который передал мне письмо, сказал, что мне надо завтра быть в любое время недалеко от ресторана "Золотая рыбка". - Плетнев кивнул. - Там меня и проводят куда следует. Поеду, конечно... Чем черт не шутит, когда бог спит. Не могу я не пойти. Я всегда говорил, что ее похитили по ошибке. И, может, теперь ищут выход. А тут из газет известно, муж приехал.
      - Кто передал тебе письмо?
      - Он не назвался.
      - Как выглядел?
      - Не рассмотрел. Мы буквально столкнулись. Он, видимо, поджидал меня.
      - А все-таки?
      - Высокий, почти моего роста, худой. Лет шестидесяти. Волосы седые. Пострижен коротко, но не слишком. Длинная шея. Леонид Михайлович, если это важно, когда я пойду на встречу, то уж рассмотрю его как следует. Он сказал, будет ждать.
      - Ты не горячись. Там по-всякому может быть. Похоже, Светлана писала записку под диктовку, переводя этот диктант или диктат на русский. Так что... Ну а теперь посмотри вот на это, - Плетнев показал Баранову фотографию, полученную от гражданина ФРГ Груббе.
      - Откуда она у вас? - От удивления, волнения голос штурмана срывался после каждого слова.
      - Возможно, оттуда же, откуда у тебя письмо Светланы. Завтра я с утра отлучусь часика на три, ты меня дождись, к "Золотой рыбке" поедем вместе.
      5
      - Не люблю фашистов... - сказал, улыбаясь, Карло Мауэр. Плетнев только вздохнул. Не люблю... Как о манной каше. А впрочем, что требовать от этого юноши, что он знает о них? В его жизненном опыте фашисты - так сказать, антиобщественная группа, куролесящая на площадях с полузабытыми лозунгами. Неприятная, конечно, группа. Заторы на улицах создают, общественный порядок нарушают.
      - Карло, в вашей семье кто-нибудь участвовал в войне?
      - В которой? - Мауэр лихо объехал идущий впереди старенький "фиат", неожиданно снизивший скорость, выглянул в оконце и разразился тирадой в адрес его пассажиров - явно нелицеприятной. Плетнев обернулся: парочка в "фиате" целовалась.
      Что ж, вопрос Карло задал точный: в какой войне? - была еще ведь и абиссинская война, а потом корейская, и вьетнамская, и ближневосточная убийственный перечень.
      - Во второй мировой, с Гитлером.
      - А... Дед. Легко отделался: стоял где-то в Югославии. Потом, кажется, у вас, но до Сталинграда. Считает, что мог бы остаться на Волге, спасибо вашим партизанам, они его поцарапали раньше.
      Плетнев поежился и замолчал. Ну разве объяснить милому веселому итальянцу, лучшему другу убитого Вивари, что и через десятилетия продолжает оставаться боль, которая гнетет до сих пор, до сих пор взывает ко мщению. Для самого Плетнева война навсегда осталась связана с отчаянным криком матери: "Леньку спасайте, Леньку!!!" От бомбежки, заставшей их в колхозном саду за сбором яблок, мать забилась под самое раскидистое дерево, почему-то стараясь спрятать голову, а он, одиннадцатилетний, любопытный до глупости, выбежал на открытое место и, разинув рот, глядел на тяжелые, неестественно близкие самолеты с уродливыми, будто переломанными мрачной силой, крестами. Они плыли, а не летели, от них медленно, натужно отделялось что-то черное, мрачное... И нечеловеческий крик бросившейся к нему матери. Осознанная ненависть пришла потом. И всякий раз перехватывало горло, когда видел у Большого театра ветеранов, когда хотелось отвести глаза от тихо плачущих у Вечного огня вдов...
      На тех бомбардировщиках был черный изломанный крест - на белом фоне алюминия, теперь вот белая свастика на черной глянцевой спине.
      - Конечно, - заговорил Мауэр, - с моим другом Вивари могли посчитаться и фашисты. Но у меня на них есть управа, - Карло похлопал себя по карману. - Давно купил по случаю. Боевая граната, есть и слезоточивая. Надеюсь, вы без оружия? Вам ни к чему, потом с полицией не разберешься. - Плетнев кивнул.
      - Мой маузер, между прочим, в отличном состоянии, так что не беспокойтесь. Меры предосторожности бывают просто необходимы, такова наша жизнь! - Мауэр засмеялся. - Сейчас мы сделаем поворот и будем как раз у гнездышка.
      А какие меры предосторожности мог бы предпринять Плетнев здесь, в чужой стране? Подключить к делу итальянскую полицию, думал он, значило бы обречь все на провал. Положим, они схватят этого худого, длинного, стриженного под образец 1939 года немца. А он окажется наиобыкновеннейшим мелким буржуа, рантье или что-то в этом роде. И пойдет звон о подозрительности русских... Действовать на свой страх и риск? Плетнев разыскал Карло Мауэра и в общих чертах рассказал ему о Груббе, о снимках и болтовне подвыпившего немца.
      - Кто бы мог подумать, - удивлялся Мауэр, - что в двадцати семи километрах от Рима, на берегу Тирренского моря, ласкающего Неаполь! - Карло засвистел лирический мотив, сбавил скорость, раздумывая, куда сворачивать дальше - впереди показался глухой забор. И остановился.
      - Верно, это где-то здесь, - тихо заметил Плетнев, сверяясь с адресом-планом Груббе.
      - Будем брать штурмом? - улыбнулся Мауэр. Плетнев усмехнулся:
      - Посмотрим...
      Они вышли из машины, огляделись. Там, где забор кончался, неправильным углом уходя к морю, вдали было видно несколько домишек, очевидно, рыбацких, - рядом с каждым стояли козлы с растянутыми сетями. О рыбацкой деревушке в плане-адресе ничего не было.
      - Я думаю, надо навести справки, ну, расспросить, не видели ли здесь человека такого-то и такого-то... - предложил Мауэр. - Подъем?
      - Не лучше ли пройтись?
      Едва они сошли с битумной дороги, ноги начали утопать в крупном песке, сквозь который, неизвестно, за что держась корнями, прорастал колючий кустарник. Открылось море.
      - Три года назад, когда я только переехал в Чивитавеккью, здесь прошел смерч. С тех пор мне казалось, здесь никто не живет, - задумчиво сказал Мауэр.
      - И что же?
      - Я был не прав. Но боюсь, в такой ранний час мы мало кого застанем в деревне. Самый лов...
      - А вот и нет, - ответил ему Плетнев, когда они поднялись на песчаный бугор, с которого начиналась деревенская улочка. - Смотрите, Карло, как много народу.
      У дома, отличающегося от остальных черепичной кровлей и кирпичной кладкой, стояла толпа. Полицейская машина, собаки... Нет, не деревенские, те тихо сидели у ворот - служебные собаки. Мауэр и Плетнев подошли ближе.
      - Что случилось в этом доме, синьора? - спросил Карло пожилую женщину, присевшую на раскладной стульчик.
      Она сокрушенно покачала головой:
      - Убили Марка, жаль его - славный был человек, пусть теперь позаботится о нем Мадонна! И за что такое? Никого не обижал! - Она покачала головой, стараясь придать своим словам как можно больше убедительности. Никого! Тихо жил... И такая ужасная смерть... В него бросили бомбу, представляете?... Какой ужас! А какие розы он выращивал в саду синьора Хальта! - Она махнула рукой в сторону видневшегося вдали глухого забора.
      Плетнев и Мауэр переглянулись.
      - Он был садовником? - спросил Мауэр с тревогой в голосе, которой, видно, испугал старуху.
      - Почему синьор интересуется? - насторожилась она. - Вы... Разве вы... - она перевела глаза на Плетнева и замолчала. - Да, садовником, пролепетала наконец, встретившись- с подбадривающим взглядом Плетнева. Если вы родственники или друзья Марка, обратитесь к полицейскому комиссару, он в доме, - заключила она Опустила голову, и Плетнев пожалел, что Карло спугнул ее откровенность.
      - Посторонитесь! - раздался громкий голос, толпа раздвинулась. Показались носилки. Сзади шли полицейские и врач.
      - Дом опечатать, - скомандовал тот же голос и добавил: - По нашим данным, родни у покойника не было.
      Когда носилки начали укладывать в машину, ветерок отбросил простыню, и Плетнев увидел лицо. Это был худой, с высоким узким затылком, с солдатской стрижкой образца 1939 года человек, к которому направил его Груббе и который, вероятно, принес Баранову письмо от Светы...
      Обратно ехали молча и медленно. "Ниточка оборвана, ниточка оборвана", - надоедливо вертелось в голове Плетнева.
      - Здесь недалеко хорошая траттория, синьор Плетнев, - нарушил тягостное молчание Карло, - не закусить ли нам? Я, признаться, выехал вам навстречу, перехватив лишь кофе... даже без лимона!
      Плетнев кивнул - он тоже не ел с утра, а утро для него началось с первыми лучами.
      У стойки бара сидел лишь один посетитель, который живо обернулся:
      - Хэлло, мистер Плетнев! Мы с вами ходим одними дорогами? Как вы думаете, кто убил старину Марка?
      - Это он, он, - вдруг закричал высокий пронзительный голос, какие-то люди подскочили к Мауэру, начали скручивать руки. Плетнев бросился к нему на помощь, но Дуайнер крепко схватил его за рукав. Будто из-под земли появилась полиция.
      - Это недоразумение... - все пытался вмешаться Плетнев.
      - Слушайте меня, я же видел, - высокий истерический голос принадлежал хозяину траттории. - Я видел, и не только я, как в дом Марка вошел темноволосый невысокий щуплый мужчина... Все приметы сходятся!
      Плетнева оттесняли все дальше и дальше от Мауэра Дуайнер и хозяин траттории, который тоже был черноволосым, щуплым, невысоким мужчиной. Плетнев заметил, что задний карман его широких брюк слишком повторяет очертания пистолета...
      Вернувшись в отель, Плетнев узнал у портье, что утром Баранова спрашивал рассыльный из Дворца юстиции, и вскоре штурман ушел.
      МОНОЛОГ II
      Адольф всегда сторонился женщин. И Хальт - он никогда... Я не смог. Я оказался слабее. Все-таки эти проклятые рыбы однажды сослужили мне хорошую службу, когда выгнали меня на мелководье лагуны, и мне пришлось идти по берегу... С кем она была? Говорит, с мужем... Анна... Я знал, что Хальт поможет мне. Он верный друг, что бы ни говорила о нем Анна. Он все сделал, чтобы мы с ней снова были вместе.
      Но Анна все-таки беспокоит меня. Она сказала, что я не человек! Неужели она не в силах простить мне того утра, когда я отказался от нее? А что мне оставалось делать? Я знал, почему доктор отпустил нас по домам. Это были последние дни. Она не поверила мне тогда... Как часто я потом вспоминал ту минуту, когда Анна отвела мою руку и тихо, растерянно спросила: "Что ты хочешь?" И я бежал, чтобы только мысленно в воображении дорисовывать несбывшиеся мгновения страстной любви, радости...
      Анна говорит, что я убийца. Полно! Разве я убивал президентов, разве я готовил заговоры? Настоящие убийцы там, на суше, я существую не для убийства, а для жизни нашей идеи.
      Дураки дельфины, у них, верно, тоже есть идея, почему же я не могу никак договориться с ними? Я выбрал себе псевдоним Вальтер. Так звали моих кумиров: адмирала Канариса и бригаденфюрера Шелленберга. К одному из них, увы, фюрер был несправедлив, неужели струну от рояля нельзя было заменить для такого великого человека обычной пеньковой веревкой? А бедный Шелленберг так и умер в монастыре. Совсем недалеко, здесь, за Неаполем. Как часто я всплывал на поверхность, чтобы только посмотреть на одну из бойниц, за которой томился этот величайший ум!
      Анна сказала, что Хальт самый богатый человек в мире и разбогател на моих сокровищах. Она хочет, чтобы я отпустил ее, тогда она принесет мне доказательства. Она говорит, что у Хальта есть жена. И не первая. Да, я сам видел молодую женщину один раз. Но Хальт сказал, это больная, ненормальная, которой он дал приют, чтобы она не болтала лишнего. Она случайно видела, как я поднимался из воды, и почему-то долго кричала. Неужели мой вид так омерзителен? Да полно, я же обыкновенный человек, доктор Дейке почти не изменил моего лица и тела. Проклятые рыбы! Я такой же, как они... Я покрыт их кожей... В моем организме искусством Дейке вырабатываются те же гормоны, что и у них, у меня так же меняется ритмика пульса, когда я ныряю. Я уникум: у меня прижилась железа молодого дельфина, и в моих мышцах запасается кислород не хуже, чем у них. Они-то не бессмертны... А я не старею. Этого они мне не хотят простить? Они гонят, гонят меня, будто знают, что из всех, из всего нашего отряда я остался один. Бедный доктор! Уж он-то выбирал самых крепких, не ослабленных войной. Хорошие деревенские ребята из Пруссии, из Альпийского Гарца... Одни не выдержали операции, всплывали в тренировочном аквариуме кверху брюхом совсем как дохлые рыбы, а других сразу затравили эти проклятые своим ультразвуком... Они доводили до того, что несчастные бросались под корабельные лопасти и винты. Дейке знал, что не у каждого устойчива психика, как у меня, предупреждал, если вдруг... Нельзя снять костюм - он слишком тесно сплетен с нервными окончаниями. Смерть мучительная, страшная... Легче под винт! Дельфины это узнали... Зачем они мешают нам? Почему они так любят тех людей, что ходят по земле? Откуда в этих черных рыбах любовь к тем и ненависть к нам? Мерзкие существа! Хотели загнать меня подо льды, чтобы я умер! И теперь не пускают меня к моей Анне. Закрыли вход в лагуну. Но я не отступлюсь. Она будет моя, только со мной... И мой Хальт, и никто, никогда... И все будет как всегда, я буду нести свою службу. Ведь я солдат. Я выполняю приказ, а никто еще не отменял его. Они уходят?! Они уходят! Они хотят выпустить Анну?