- Каждое слово? - не поверил Твердохлеб.
      - Каждое! И все с трепетным пиететом.
      Твердохлеб убедился в своем предположении, что попал к людям не совсем нормальным. Неужели Солнышко - это Наталка, и неужели здесь что-то было с ней, и с этим загадочным Племянником, и с этими странными доловцами? От всего этого можно было сойти с ума.
      Но доловцы-комфортовцы не позволяли человеку и такой роскоши. Круглый стол за колоннами, оказывается, для всех был здесь вожделением, мечтой, целью всей жизни. Сидеть с Корифеем - какое счастье, какое блаженство! Но допущены только Сателлит, умевший превозносить Корифея так же, как и Пиетет, а вдобавок еще и развлекавший его всякими придыбенциями. Быть может, тут еще добавлялись румянцы бесстыдства, которыми горели надутые щеки Сателлита, как бы придавая некую значительность Корифеевой желтолицости.
      Столь же вожделенным предметом особых желаний был огромный трехкомнатный "люкс", который занимал Корифей в "Южном комфорте". Собирались там нечасто, но - самые близкие, самые доверенные. А так: то у Сателлита, отличавшегося хлебосольством, то у Хвостика, который был легендарно скуп, но тайком заманивал к себе из Киева каких-то женщин и потом нашептывал то одному, то другому: "Приходи с бутылочкой на женщин". У Хвостика на шее какие-то рубцы, словно у вола от ярма. Мозоли от железных оков брака, говорил Хвостик, поменявший уже четыре или пять жен. Не это ли ничтожество заманило сюда Наталку?
      Метрик и Сантиметрик не напрасно были обрызганы краской. Оба художники. В "Южном комфорте" творили "Полотно пребывания". Чьего? Вопрос риторически-неуместный. Один только Корифей имел здесь значение, и только ему должно было все служить. Писал картину Метрик, а Сантиметрик растирал ему краски, тащил подрамник с натянутым полотном то "на пленэр", то "в интерьер", самое же главное - компоновал, размещал, расставлял и рассаживал действующих лиц вокруг центра этого шедевра - то есть Корифея. Твердохлеба тоже втянули, поскольку так изволил Корифей.
      - Я вам такое местечко выберу, такое! - причмокивал перед Твердохлебом Савочкиным ртом Сантиметрик. - Я вас так пристрою, что будете, возможно, даже впереди всех! Передний план, задний план - все это разговорчики и туман! Туман и туман! Мы с Метриком сделаем как? У нас задний план может стать еще более передним, чем самый передний! Вы не верите? Я вам открою тайну. Никому не открывал - только вам! Вы слышали о сюрреализме? Слышали? Ну так вот: мы создаем наш, социалистический сюрреализм! "Полотно пребывания" - это первое произведение нового стиля. Что мы здесь видим? Первое: дуб с цветами. И в каждом цветке портрет Корифея. Дальше: молодая женщина спит в постели с вертолетом. Из иллюминаторов вертолета выглядывает кто? Угадали - Корифей! Дикий кабан с ножом в зубах подкрадывается к столу, за которым сидит кто? Корифей, а с ним Сателлит. Пиетет раскачивается на гамаке из газеты. В газете чей портрет? Корифея? Корифея, это уже ясно. Так где тут передний, а где задний план? Повернутая перспектива, как на византийских иконах! Мы и вас куда-нибудь... Вы еще не знаете, как мы работаем! Мы работаем, как черти! День и ночь, день и ночь! - Твердохлеб деликатно заметил, что ночью, очевидно, недостаточное освещение. Освещение? - закричал Сантиметрик. - Вы думаете, нам нужно электричество? Да боже ты мой! Мы только при свечах! Как голландцы. Чтобы настоящая классика!
      Еще Сантиметрик не успел воткнуть Твердохлеба в композицию "Полотна пребывания", как его нашел Пиетет и пригласил для очень важного разговора.
      - Давайте к нам. Тут надежнее, - сказал он.
      В Твердохлебовой комнате Пиетет вмиг обшарил цепким взглядом все закутки, заглянул в лоджию, удивился:
      - Не вижу ни спиннинга, ни бутылочек, одни книжки... И вы вот так целый месяц?
      - А что?
      - Это у нас только Президентик все с книжками. Ну, а этому ни уважения, ни пиетета. Это не Корифей, нет!
      - Я тоже не корифей, - засмеялся Твердохлеб.
      - Мы уже немножко разведали. Вы напрасно скромничаете. Юрист - это звучит! Конечно, у нас не то. У нас сплошная добровольность, а в юриспруденции обязательность и принуждение, но человек из таких сфер среди нас - ого! И ваша подпись для нас - как с неба!
      - Подпись? Что за подпись? - Твердохлеб ничего не понимал.
      Пиетет положил на столик лист бумаги, напечатанный на машинке. Внизу синели закорючки подписей.
      - Вот. Письмо в инстанции. Заявление. Требование. Протест. Я вам все объясню. Но здесь сама трепетность и пиетет. А могла быть трагедия. Значит, так. Слушайте меня внимательно. Вчера вечером мы собрались... Вы еще не знаете, а для нас это... Одним словом, мы все собрались у Корифея... Вечер незабываемый. Исторический, если хотите. Разговоры, уровень, мудрость, высота! Хозяин устал, и мы... Нельзя было его оставлять, но кто мог знать? Ушли все, даже Сателлит... А в камине горели дрова... Несколько пылающих поленьев упало на пол... Корифей, утомленный нами, заснул... И чуть не произошла трагедия... Начал тлеть ковер, могло вспыхнуть все... Ну, тут услышали, прибежали, погасили... Все обошлось. Но. Я говорю: но! И все мы говорим: а что, если бы пожар и?.. Об этом страшно подумать! И вот я составил письмо в инстанции с протестом и требованием. Почему такое разгильдяйство? Почему до сих пор в камине не поставлена решетка? Почему никто не заботится о здоровье и безопасности Корифея? Почему? Теперь мы собираем подписи всех, кто сегодня в "Южном комфорте", чтобы завтра отослать письмо... Я прочитал письмо Корифею, он одобрил и поддержал, и я с трепетным пиететом собираю подписи... Сегодня вечером понесем Корифею, чтобы он проверил, а уж затем отправим. Вас он тоже приглашает к себе. После ужина. Вы еще не были, но теперь будете. И убедитесь, что это незабываемо. Вот здесь подписывайтесь, и я побегу дальше... Вам дать ручку, или у вас своя?
      - Видите ли, - Твердохлеб никак не мог найти подходящих слов, - здесь какое-то недоразумение... Я не могу брать ответственность...
      - Ответственность? - резанул его печенежско-половецкой улыбкой Пиетет. - Об этом можете не беспокоиться! Мы все берем на себя! А если уж мы что-то берем, так не нужно ничьей помощи.
      - Дело не в том, - при всей своей деликатности все же не уступал Твердохлеб. - Я привык подписывать не сам, а чтобы подписывали мне. Вы понимаете? Протоколы. Профессиональная привычка. А тут... Я не хочу вмешиваться в ваши дела, ломать ваши привычки, но... Приглашение к Корифею принимаю с благодарностью, но подписать... Вы меня простите - не могу. Не имею права. А с правом, вы ведь сами понимаете, мне приходится довольно часто...
      Пиетет махнул на него печенежским чубом, словно хотел смести Твердохлеба и весь его род земной.
      - Жаль, жаль. Мы так надеялись. Юрист в таком письме - это сила. Корифей оценил бы. Но смотрите, смотрите... Вы еще не знаете нашего Корифея!..
      Он действительно его не знал, хотя и сидел за тем же столом в столовой. А кто знал?
      Когда собрались после ужина в "люксе" Корифея, расселись вокруг камина, в котором снова гудело пламя, зажали в кулаках настойчиво всученные граненые стаканы с киевской (сваренной на меду по древним рецептам) водкой и Корифей милостиво кивнул Пиетету, тот вскочил, тряхнул чубом и слабо прокричал:
      - Товарищи-друзья! Кто мы и что мы? Нас много, но что из того? У нас разные имена, но кому до них дело? Наше ДОЛ огромно, оно охватывает всю республику, и можно ли мерить все общество одним именем? Но вот я называю только одно имя, - и оно исчерпывает все наши знания и представления о ДОЛ, и потому мы произносим его с трепетным пиететом... И я...
      - Мы сегодня выпьем или не выпьем? - заорал Сателлит. - Кто как, а я за нашего великого Корифея! Вря! Вря! Вря!
      Все пили и приговаривали, Корифей благостно сощурился, протянул руку, чтобы взять письмо-портрет, о котором начал вещать Пиетет, и углубился в чтение.
      Он читал долго и придирчиво, проверял подписи, просвечивал сквозь огонь, словно какую-то ценную бумагу. Тем временем снова пили за здоровье Корифея. Пиетет разносил закуски и заедки, мыл мисочки, приходил в восторг, делал заметки в памяти, что и сколько съедено, выпито, кем, как и что сказано и как вел себя при этом сам Корифей...
      А Корифей, блаженствуя от тепла, от внимания и восторгов, позвал Пиетета, прижал к себе, обнял.
      - Вот! Видите этого человека? Нет дороже для меня! Он для меня...
      - А я?.. - выкрикнул Сателлит. - А я?
      - А ты сиди и помалкивай! Кто б еще так за мое здоровье и за мою жизнь, как наш добрый Пиетет? Никто, и вы это знаете. Так что давайте выпьем за него. Дай я тебя поцелую, мой дорогой...
      - Вря! Вря! Вря! - закричал Сателлит.
      Где-то за полночь, когда уже было выпито достаточно и переговорено все, что только можно сказать, Корифей, который за это время пережил несколько стадий опьянений и полнейшей трезвости, неожиданно возвратился вдруг к истокам этого баламутного вечера (теперь уже ночи) и позвал к себе Пиетета.
      - Где то самое? - спросил он сурово.
      - Что? Что вы имеете в виду?
      - Сам знаешь! Письмо! Письмо с подписями. Где оно?
      Письмо было снова положено пред его ясные очи, Корифей желтолицо уставился в него, долго читал, еще дольше изучал, затем, пройдясь взглядом по всем доверенным и допущенным, тихо спросил:
      - Кто это выдумал?
      Сателлит встрепенулся первым и первым же все уловил:
      - Кто? Да ясно же кто - Пиетет! Я ему говорил, а он: трепетно - хоть режь его!
      - Ага! Пиетет? Ну-ка, где ты там? Подойди! Бери читай! Что ты здесь понаписывал? Что я чуть не сгорел? А почему? Был пьян? Ты этого хотел? Молчи! Я тебя знаю! Я вас всех знаю! Хотели послать эту дурацкую петицию, чтобы меня опозорить. И все подписали!
      - Я не подписывал! - вскочил Сателлит. - Такая придебенция. Что ж тут подписывать?
      - Гони его в три шеи. И всех, кто подписал. Хотели меня... Кого? Меня? И кто?
      Сателлит стал всех выталкивать из "люкса", надувал щеки, горел румянцами бесстыдства, увидел Твердохлеба.
      - А вы? Не подписали?
      - Я не подписываю вообще, - улыбнулся кротко Твердохлеб. - Мне подписывают, а не я. Мне, понимаете? Вам это что-то говорит?
      Сателлит, как баран, надувал свои румяные щеки. Не знал, как себя повести. Не имел соответствующего опыта.
      - Так вы как? Хотите остаться?
      - Ни малейшего желания!
      - Тогда как же?
      - Я уйду, но без выталкивания. Понятно?
      - Все ясно! Вас не было и нет! И никто ничего... Вы - великий юрист! Это я вам говорю! Знаете что? Я вам одну придыбенцию...
      - Только не сейчас, - предостерегающе поднял руку Твердохлеб.
      - А кто говорит - сейчас? При случае! Только при случае! Позволите?
      - Ну, если будет подходящий случай...
      Он еще не знал, с кем имеет дело. Сателлит раскопал его уже на следующий день. Корифей отдыхал после обеда, каждый из его паладинов мог делать что угодно, Сателлит налетел на Твердохлеба.
      - Вы не удите рыбу?
      - Не люблю воды.
      - Я тоже. Жабы, рыбы, придыбенции... Посидим на лавочке?
      - Отдаю предпочтение ходьбе.
      - Думаете, я бы не ходил! А нужно сидеть возле Корифея. Корифей такой человек - в бараний рог кого угодно! Я вам обещал одну придыбенцию, так это как раз оно. Придыбенция с кабинетом.
      - Здесь еще и кабинеты?
      - Да не здесь, не здесь! В нашем ДОЛ. Там же у нас целый департамент. Президентик развел. Курьеры, секретари, референты, правые руки, левые руки. И каждому кабинет, и каждый сидит и надувается. Ну, мы и подговорили Корифея. Мол, как же это так, чтобы у вас да не было в ДОЛ своего кабинета? И не какого-нибудь, а большего, чем у Президентика, то есть такого кабинета, чтобы всем кабинетам кабинет! Чтобы музей, храм, пиетет и дрожание в коленях у недопущенных! А Корифею только скажи. Сразу надевает самый желтый свой костюм, идет в ДОЛ, ходит, смотрит и говорит: вот этот! Президентик - на дыбы! Собирает весь свой синклит и начинает разводить пары. Дескать, помещение не позволяет, дескать, нарушится ритм, дескать, негде будет работать референтам, консультантам, советникам и советчикам. И в протокольчик решение: считать нецелесообразным. А мы у Корифея выпиваем по рюмочке - и нам такой подарочек на именины! Что - рвать и метать? Вы не знаете нашего Корифея. Он терпеливый, как все прогрессивное человечество. День молчит, вечер молчит, а ночью... Ночью - телефончик к Президентику. Что там и как там? Тот: считать, принимая во внимание, потому что превыше всего интересы коллектива. Ах, превыше всего? Ах, принимая во внимание? Так, может, и вы меня превозносите и уже считаете там? Вы зазнались, вы заелись, вы закомфортились! Так я вас раскомфортую. Президентик - наповал! Придыбенция!..
      Твердохлеб не знал: удивляться или расхохотаться.
      - Слушайте, неужели вы это серьезно: какие-то кабинеты, какие-то слова?
      - Не какие-то! Вся придыбенция в этом! Вы же слышали: закомфортились и раскомфортую. Здесь весь ключ! Код и шифр!
      - Ничего не понимаю.
      - Вы человек посторонний - объясним. Все объясним. Значит, так. Перед этим Президентик месяц сидел тут, в "Южном комфорте". Сидел, как все. В такой, как ваша, комнате, а не в "люксе", где Корифей. И за путевочку платил, а не бесплатно, как Корифей. Трусливый - вот и живет, как все.
      - Может быть, честный?
      - У нас это - трусливый. А уважают кого? Смелых. Боятся кого? Наглецов. Трусливых же только пугают, как зайцев. Когда ему Корифей это "закомфортились", он уже знает, что назавтра слух: полгода сидел в "Южном комфорте" в трехкомнатном "люксе", выпихнув оттуда самого Корифея, и жил там бесплатно. А если еще и "раскомфортую" - то это означает, что слух распустим так, что по всем материкам пролетит!
      - Это же клевета! - возмутилась юридическая Твердохлебова душа.
      - А кто будет проверять? И кого - Корифея? У нас Корифею верят. На том держимся. Зная это, президентик вмиг сник. Будьте любезны, вам кабинетик. И не просто кабинетик, а кабинетище! И мебель - импорт, валюта, и ковры ручной работы, и картины кисти заслуженных и народных, и кондиционер не харьковский, а тот, что за долларчики, и бар с разноцветными бутылками. Корифей там бывает сколько? Раз в год! Вот вам и придыбенция!..
      Они нарочно морочат мне голову, подумал Твердохлеб. Узнали, что юрист, и решили поиздеваться. Наверное, у всех у них колоссальное чувство юмора, а я начисто его лишен. Тогда что же? Нужно терпеть и не подавать виду. Но как это сделать, когда душа горит от возмущения? Привыкший к жизни деятельной, до предела переполненной хлопотами, нервозностью и неприятностями, Твердохлеб внезапно очутился в положении Фауста, которому угрожал черт: "Ты затеряешься в дали пустой. Достаточно ль знаком ты с пустотой?"
      Эти люди были сплошной пустотой. Что-то они вроде защищали, что-то оберегали, от чего-то отступались, еще на что-то закрывали глаза, там поднимали руки, там затыкали уши, там отворачивались, в ответ на наглость улыбались, от угроз съеживались, жалобы отбрасывали, просьбы не слышали, при необходимости отсутствовали, вместо настойчивости напускали на себя наивность, шелестели словами, шуршали одеждой и фигурами и зевали, зевали до хруста в челюстях, так что в этих зевках могли бы утонуть все заботы мира. Когда-то они вышли из народа, потом оказались над и вне народа, но не замечали и не хотели замечать. А что им, действительно? Кого-то снимут, кого-то переставят. Этого возвысят, а того спустят в ад, а ДОЛ останется, потому что есть устав, есть незыблемость, есть традиция, есть история. Они ничего не охватывают, ничего не обобщают, ни за что не отвечают, у них только протяженность от макушки до стоп, и песок под подошвами, и суесловие, и пустословие. Они нашли комфорт для души, избавившись от обязанностей, а комфорт для тела - в этом приюте покоя и лености. "Южный комфорт" славился кроме лесов и вод еще белыми песками, лежащими здесь, пожалуй, пластом километровой толщины. Все шло в песок. Пусть где-то там глины и экскаваторы, пусть черноземы и пшеницы, кукурузы, пятьдесят миллионов тонн буряков ежегодно, пусть разверзаются бездны небесные, и грязища течет к самой Африке, и гумус со степей выносится могучими реками в океаны, а здесь тихо шуршит под подошвами песок всех возможных фракций, ибо над ним тоже фракции, модификации, корифейность и деекомфортность.
      Ох, провести бы генеральное, всегосударственное, планетарное следствие, чтобы разоблачить, заклеймить, пролить гнев праведный! А кто проведет? Кто и от кого может получить такие полномочия?
      В "Южном комфорте" целое крыло отводилось для помещений, так сказать, культурного назначения. Большая библиотека и читальный зал, бильярдная (два бильярда чуть ли не из Англии или из Швеции), спортивный комплекс, кинозал. Где-то на третий или четвертый по прибытии день Твердохлеба пригласили на просмотр кинофильма. Какая-то старая лента о морской катастрофе. В тумане столкнулись два пассажирских судна. Один капитан все командовал "право руля", поскольку так велит морской закон, и протаранил борт встречного судна, которое оказалось у него как раз по правому борту. Ясное дело, процесс, прокуроры, адвокаты, судьи в мантиях, дамы с платочками у глаз, скука даже для Твердохлеба. Члены ДОЛ смотрели не так на экран, как на Корифея. Следили за его реакцией, чтобы соответственно реагировать самим.
      А назавтра Корифей за завтраком внушительно и весомо, словно осчастливив всех вокруг, изрек:
      - В море, как и на суше, имеются свои дороги...
      - Вря! Вря! Вря! - зацокал языком Сателлит.
      Твердохлеб решил, что это следует принимать как шутку, и слегка усмехнулся. Но на следующее утро снова услышал:
      - Эх-эх! Сколько славных кораблей погибло в разбушевавшемся море вместе со своими обессиленными командами!
      - Вря! Вря! Вря! - проассистировал Сателлит.
      Из-за колонны отозвался Хвостик, который уже где-то нашел нужные слова, чтобы подладиться к Корифею:
      - С исчезнувшего корабля никто не возвращается, чтобы поведать нам, какой ужасной была его гибель, какой неожиданной и болезненной стала предсмертная агония людей!
      Время здесь имело единственное измерение: срок путевки, двадцать шесть дней, ничего перед тем, ничего после, поэтому нужно было найти, чем заполнить эти дни, и вот Корифей, очевидно, нашел: море! Ибо это - стихия, а стихия - это жизнь.
      - Теперь обратимся к акулам, от одного названия которых стынет кровь, заявил Корифей на следующее утро.
      Сателлит "заврякал", Хвостик прочитал свое:
      - Никто не расскажет, с какими мыслями, с какими болями, с какими словами на устах они умирали.
      Вообще говоря, Хвостику не хватало лаконизма, в чем все за следующим завтраком убедились, когда Корифей в присущем ему стиле развил тему акул дальше:
      - Акулы привыкли пожирать все, что они находят на поверхности.
      Хвостик понял неуместность своего способа выражения и произнес только часть фразы:
      - Но есть нечто прекрасное в этом неожиданном переходе...
      - Чем больше мы их наблюдаем, тем меньше понимаем, - сообщил на следующее утро Корифей. Хвостик выглядел жалким со своим обрывком мыслей: "...от жестокой борьбы и напряжения сил..."
      Зато Корифей блаженствовал от провозглашения своих открытий:
      - Ложе океанов составлено из тяжелых материалов, континенты же сооружены из материалов более легких.
      Хвостик пытался запугивать словами: ...от разъяренного сопротивления, неукротимого желания удержаться на поверхности до страшного покоя глубин, дремлющих в неподвижности от сотворения мира.
      Этим спазматическим словечкам Корифей противопоставлял торжественно-величавые открытия:
      - Великие океанские течения, переносящие огромные массы воды, либо нагревают, либо охлаждают омываемые ими берега...
      "Куда я попал? - думал Твердохлеб. - Ох, Наталка, Наталка, как немилосердно ты шутишь со мной! А ты чего хотел?" - издевался он над собой. Женщина - это такая же пропасть, как и мужчина, а две пропасти, приблизившись друг к другу, неизбежно создадут пропасть еще побольше и адский, дьявольский сквозняк, который всасывает души, взвихривает и закручивает, - и тут либо преодолеть, либо кануть в бесславие. Может, и хорошо, что Наталка его все время испытывает? А что такое "Южный комфорт", как не испытание?
      Твердохлеб пытался убегать от доловцев хотя бы по вечерам, запирался в своей комнате, читал, смотрел телевизор. Утешительного было мало. Международные обозреватели ежедневно сообщали, как обостряется обстановка в Ливане, в Никарагуа и Сальвадоре. Куда уже было дальше обостряться! Подсчитывали, сколько еще ассигновано на бомбы и ракеты в обеих Америках, в НАТО, в Японии. Рассказывали, какие бомбы и супербомбы вылеживаются, как груши, в военных арсеналах. Когда-то бомбы бросали в царя, теперь президенты замахиваются на весь мир. Вот так домахаются, доиграются - и разорвется, грохнет, лопнет мировое пространство от мегатонного ужаса - и ни звезд, ни журавлей, ни весеннего ветра над набухшими почками, и дымы вместо неба, последние дымы в безысходности последней жизни, и даже ангелы ослепнут, и ничего не будет - только голень какого-нибудь президента, большого любителя крылатых ракет и бескрылых слов. А когда-нибудь выползет осколок термоядерного истребления из пещер и дебрей, найдет голень президента и проклянет!
      О, если бы люди прокляли уже сегодня, а не утопали в пустяках и суете!
      Однажды ночью Твердохлеба разбудил Хвостик. Было уже далеко за полночь, но он, видно, еще не ложился, не сбрасывал свой полуженский костюм, излучал решительность и бодрость.
      - Я бы вас не будил, но Корифей сказал, что тут нужен юрист, - объяснил он.
      - Зачем вам юрист в три часа ночи? Что-то случилось?
      - Приехал Племянник и привез ключ.
      - Какой ключ?
      - Разве вам еще не говорили?
      - Ничего не слышал.
      - А я думал, вам говорили.
      - По-моему, вы морочите мне голову! - рассердился Твердохлеб.
      - Вы все-таки одевайтесь, потому что там все ждут, - не отступал Хвостик.
      - Я же сказал, не морочьте голову.
      - И Корифей, - тоскливо продолжал Хвостик. - Он тоже ждет вас. Сказал: без вас не начинать. Мы это готовили уже давно. Не было ключа. В прошлом году Племянник пообещал сделать и вот привез.
      - Так к чему все-таки ключ? - убедившись, что Хвостик не отстанет, спросил Твердохлеб. Он медленно одевался, еще не решил, пойдет или нет, но уже знал, что заснуть до утра не удастся. Так не все ли равно - где быть, куда идти?
      - Тут есть одна дверь, - торопливо объяснял Хвостик. - Никогда не открывается, никто не знает, куда ведет, что за дверь. А где она? Неподалеку от Корифеевого "люкса". Раньше как-то никто ее не замечал, может, ее и не было, а этот Шулик покрасил, поставил бронзовую ручку, но не открывает. Кажется, он ее и поставил, хотя мы и прозевали, когда именно.
      - Спросите директора!
      - Так он вам и скажет! Кто его сюда поставил! Президентик! Чью волю он здесь вершит? Ясно чью. Побудет два года - мы его сковырнем. Это он знает, Президентик тоже знает. Здесь для них пересадка. Так они нас послушают? С самим Корифеем как? Будьте любезны, будьте любезны, а делают свое. Мы и надумали: открыть, увидеть и изобличить, да так, чтоб аж загремело! Мы и сами могли бы, но Корифей велел, чтобы и представителя правосудия...
      - Я здесь не по службе. И вообще ломать дверь противозаконно.
      - А мы не ломаем - отпираем.
      - И отпирать без санкции прокурора незаконно.
      - Это когда в чужое помещение. А мы в своем доме! Это собственность ДОЛ, а мы все - члены президиума ДОЛ.
      - Тогда зачем я?
      - Ну, как наш друг. Да и просто: разве вам не интересно?
      - Как можно интересоваться тем, о чем никогда не слышал?
      - А теперь услышали от меня, и я вас забираю, забираю, забираю!..
      Хвостик схватил Твердохлеба под руку, поволок за собой, хоть тот и упирался.
      Около таинственных дверей собралась вся компания. Не было, правда, Корифея, который должен был бы объединять своих оруженосцев, но его место занял не знакомый Твердохлебу молодой человек, нечто джинсово-высокое, гибкое, самоуверенное.
      - Это наш Племянник, - прошептал Хвостик, а ко всем другим громче: - Мы здесь, можем начинать.
      - Привели прокурорчика? - небрежно взглянул на Твердохлеба Племянник. Красивенько. Начали и закончили! Прошу!
      Он клацнул ключом, лязгнул замком, дверь легко открылась, все подались вперед и тут же отпрянули назад. Потому что за дверью не открылись никакие ловушки, никакие тайны, ничего коварного, - просто маленькая комнатка, в которой был смонтирован, судя по широким решетчатым дверям, грузовой лифт для хозяйственных нужд.
      После первой оторопи все ринулись к лифту. Кто-то открыл дверь, прыгнул в кабину, за ним двинулись другие. Твердохлеба втянули с собой как представителя закона. Закрыли дверь, нажали на кнопку, кабина поехала вниз. Ползла медленно, с грохотом и шипением, ехала так долго, что всех охватила паника. Регулировать движение нечем, только лишь две кнопки - вверх, вниз, кабина не остановилась ни на втором, ни на первом этаже, провалилась в неведомые глубины, когда же лифт остановился и они открыли дверь, то увидели, что это склад белья.
      Кто-то в сердцах плюнул, кто-то выругался, кто-то многозначительно откашлялся, только Пиетет не поддался общему разочарованию, походил, потрогал накрахмаленные простыни и пододеяльники, затем остреньким, как печенежская сабля, шепотком предложил:
      - Ну-ка, еще разок наверх, а там подумаем как следует!
      Неуклюжий ковчег прогромыхал на третий этаж, там они сбились на тесной площадке перед лифтом, и Пиетет выложил то, что созрело в нем, наверное, еще внизу:
      - Вы думаете, это для белья? Такая огромадина? Они ждут, чтобы умер наш великий Корифей и чтобы свезти его тело вниз этим грязным лифтом, который для этой цели они и построили! Вы теперь понимаете, какой позор и сам Президентик, и его ставленник Шулик? Я предлагаю составить протест и обратиться к общественности и к самым высоким... Мы не можем этого так...
      - Вря! Вря! Вря! - поиграл бесстыдными румянцами Сателлит.
      - В этом что-то есть, - сказал Метрик. - Я даже начинаю тут... Какой-то живописный эффект...
      - Грандиозно! - тихо закричал Сантиметрик. - Это ложится в "Полотно пребывания"! Что мы делаем? Объясняю. Мы изображаем этот лифт. Реалистически-натуралистически. Такой, как он есть, - разинутый и ненасытный. Кто лифтер? Вы уже угадали - наш Корифей. Неотвратимый, как Харон, мудрый, как Хирон. Что в лифте? То, что ОНИ запроектировали: гроб, а в гробу директор Шулик!
      - Президентик! - выскочил вперед Хвостик. - Президентика в гроб, а Шулик пусть его поддерживает или подталкивает!
      - Вря! Вря! Вря! - надул щеки Сателлит.
      Твердохлеб решил, что с него достаточно. Теперь здесь до утра будет продолжаться соревнование в изобретательности раболепства, и никто не заметит его исчезновения.
      Что же выходит: пока он боролся за справедливость, пока миллионы людей выращивали хлеб, добывали руду и уголь, строили и созидали, где-то на окраинах жизни игралась комедия суетности и никчемности.
      Как же так? И почему такое возможно? Или, быть может, это расплата за то монструальное добровольно-принудительное порождение, которое называется государством и объединяет в себе и то, что защищает человека, и то, что его пожирает?
      Он не умел ответить на эти вопросы, сомнения раздирали ему душу, но нужно было жить дальше.
      За завтраком на его месте сидел Племянник.
      - А, Прокурорчик-чик-чик! - хмыкнул он. - Приветствую и поздравляю! Пришлось вас пересадить! Вы заняли мое место! Вам ясно: мое место!
      Еще не позавтракав, уже попыхивал ароматным дымом импортной сигаретки, небрежно опирался на стол локтем, джинсовая нога на ноге, бжик-бжик словами сквозь импортный дым, просто в лицо Твердохлебу.
      - А, Прокурорчик-чик-чик! Кажется, вы сели не на свое место! Пересадим! Нет проблем! Что? Есть вопросы? Какие могут быть вопросы? Суды, как во всех конституционных странах, действуют исправно и регулярно, прокурорчики необходимы везде, мы тоже не отказываемся! Вот стул - пожалуйста! Но не мой и не возле меня, потому что тут будет Солнышко, до которого прокурорчикам дудки!
      Твердохлеб стоял как в воду опущенный. Племянник для него - как воплощенный кошмар. В дерзкой рубашке трех или больше цветов, какие-то погончики, клинышки, карманчики на груди, на рукавах, непристойно высокая голая шея, как ритуальный столб, как фаллос в древних культах, - и наглость без конца и края. Сколько их, подобных, вокруг! Все они знают, все умеют, всего достигли, все видели-перевидели, а сами - ничто. Дармоеды, пустота, ничтожество. В столице уже не умещаются, вываливаются, словно тесто из квашни, расползаются во все стороны, шныряют, ерзают, нагоняют тоску, ломают жизнь.
      Твердохлеб мог бы многое сказать этому Племянничку, но привык сдерживаться, загонять страсти в самые глубокие недра души, поэтому ничего не ответил на выпады Племянника, молча кивнул и сел так, чтобы никому не мешать. Тут как раз появились доловцы во главе с Корифеем. Корифей едва ли заметил Твердохлеба, зато к Племяннику бросился, словно к спасителю, забыл про свой торжественно-патетический тон, быстро опустился на грешную землю, стал расспрашивать Племянника по-отцовски внимательно, даже с какой-то сердечностью, а тот процеживал ему сквозь зубы то да се, пренебрежительно и свысока, как и полагалось при таком раболепии. Так заманчиво было Корифею болтать о море, акулах и волнах, находясь за полтысячи километров от моря, на миллионнолетней гранитной платформе, не знавшей ни землетрясений, ни катастроф, ни катаклизмов, - но вот негаданно-нежданно появилась новая сила и заткнула тебе рот, ты опровергнут, твои слова стерты и затерты. Сателлит выпустил воздух из надутых щек, обмяк, словно проколотый мяч, вмиг потерял свой бесстыжий румянец. Пиетет из-за колонны напускал уже всю трепетность не на Корифея, а на Племянника. Метрик и Сантиметрик узкоглазо стригли только тот отрезок, в котором пребывал Племянник. Хвостик аж стелился в сторону новой силы. Невозможно было поверить, что эти люди когда-то что-то делали, решали какие-то проблемы и снова будут решать, уехав отсюда. А что, если бы задержать их тут навсегда и задержать им подобных во всех таких санаториях, домах отдыха, пансионатах, кемпингах, турбазах, - остановилась бы жизнь или, напротив, освободившись от балласта, неудержимо двинулась бы вперед?