- Кажется, история эта не вошла в учебники криминалистики? - Твердохлеб прятал руки под стол, не желая брать заявление, которое подсовывал к нему Нечиталюк. - Если на то пошло, то это, скорее, был первый роман, с которого начинается вся мировая романистика. Но ты ведь романов не читаешь - сам хвастался.
      - Не читаю, потому что я Нечиталюк! Мой предок был казаком, променявшим перо на саблю, чернила на кровь, слово на действия, и так добывал славу и волю! Может, кому-нибудь такой предок не нравится, а мне нравится, еще и очень! А с этим заявлением... Не в нем суть.
      - А в чем же? Знаменитейший специалист в республике - и такая на него грязь! Какие-то бездари действительно берут взятки, злоупотребляют своим положением, позорят высокое звание, но мы закрываем глаза, а когда на такого человека, как Кострица, поступает одна-единственная жалоба, мы уже всполошились и уже...
      - Не горячись, не нужно. Я тебя понимаю. Мальвина твоя, кажется, тоже из костричанок. Перед ним действительно многие... Однако же, старик! На профессора уже были сигналы! Пустяковые - поэтому никто и не обращал внимания.
      - Пустяковые сигналы или пустячные люди их писали? - насмешливо взглянул на него Твердохлеб. - А теперь написал доктор, лауреат и еще кто он там - и машина завертелась?
      - Ну, ты действительно Твердохлеб! Сигналы не у нас, а там, - Нечиталюк покрутил пальцем над головой, но не просто над головой, а немного наискосок, неопределенно, таинственно, значительно. - Ты меня понимаешь? А наше дело какое? У нас обязанность. Битва за справедливость.
      - Только обязанность и заставляет меня браться за это неприятное дело, - прикасаясь наконец к папке с заявлением, сказал Твердохлеб.
      - Слушай, - Нечиталюк даже не стал потирать руки, наклонился к Твердохлебу почти заговорщицки. - Я тебя прошу: никому не говори, что я это дело тебе... ну, поручил или - упаси боже - навязал. Скажи, что сам выпросил у меня. На таком деле, знаешь, можно и заслуженного юриста...
      Теперь Твердохлеб не сомневался: дело поручено Нечиталюку, а он спихивает на него. А еще хвастается казацким происхождением.
      - Я-то никому, - поднимаясь, сказал он, - а только как же ты Савочке скажешь? И что Савочка скажет тебе?
      - Льву в клетку бросим кусище мяса! - потирая руки, захохотал Нечиталюк. - Проиграю партий двадцать в шахматы - и мне все простят. Савочка - это сама доброта... Наш добрячок-нутрячок... Только ты меня не продай...
      "Да кто тебя купит!" - хотелось сказать Твердохлебу, но он промолчал, забрал папку с заявлением и ушел в свою тесную комнатку.
      Не нравилась ему эта история. Еще надеясь, что тут какое-то недоразумение, Твердохлеб не стал выписывать повестку доктору наук, а созвонился с ним, сказал, что ему, передано заявление, и спросил, где бы им лучше встретиться: у доктора на работе, или дома, или в прокуратуре.
      - Я бы хотел, чтобы все было официально, - сказал доктор, - поэтому выбираю прокуратуру.
      На следующий день он приехал в прокуратуру на собственной "Волге". Поставил машину под знак, запрещающий остановку, спокойненько запер дверцы и поднялся к Твердохлебу в его маленькую келью. Твердохлеб видел в окно серую "Волгу", видел, как из нее выходил высокий худощавый человек, теперь он стоял перед ним, по ту сторону его хромого столика. Твердохлеб смотрел на его густо заросшие черными волосами нервные руки, на исхудавшее аскетическое лицо, на презрительно поджатые губы, попытался проникнуть в мысли этого человека и не смог.
      - Масляк, - сказал доктор.
      - Твердохлеб.
      - Прибыл точно.
      - Благодарю. Ваша машина? - кивнул Твердохлеб на окно.
      - Моя.
      - Там знак.
      - Видел.
      - Запрещено останавливаться.
      - Знаю. У меня разрешение останавливаться где угодно.
      - Наверное, и обгонять где угодно?
      - Полагаю, что да.
      - И обгоняете, не придерживаясь правил.
      - Если нужно. Я чрезвычайно занятой человек. Мое время измеряется не обычными параметрами. Принадлежу к людям привилегированным.
      - Но на шоссе все машины железные. Поэтому я противник привилегий на шоссе.
      Не сказал, что он противник привилегий вообще, поскольку они портят не только людей, но и общественную мораль. Но достаточно и того, что сказал.
      - Могу вас понять, - охотно согласился доктор. - Вы привыкли придерживаться буквы закона там, где закон нужно приспосабливать к требованиям жизни.
      - Приспосабливать - значит нарушать. А я не люблю, когда нарушают законы.
      - А я принадлежу к тем, кто открывает новые законы. В моей лаборатории изобретаются такие материалы, которых не смог сотворить сам господь бог. Что вы на это скажете?
      - Мне трудно судить о том, чего я не знаю, - спокойно сказал Твердохлеб. - Ваша научная деятельность, судя по вашим словам, направлена прежде всего или же исключительно на пользу, мы же стоим на страже еще и добра. На различии между пользой и добром держится мир людской. Только в животном мире все основывается на выгоде, понятие добра - прерогатива человека.
      - Это очень оригинально, - вскочил со стула доктор с явным намерением побегать по комнатке, но сразу же понял, что с его длинноногостью тут не разгонишься. - Вы так просто спихнули всю науку в животный мир. Ор-ригинально!
      - Философ из меня никудышный, - вздохнул Твердохлеб. - Давайте лучше перейдем к вашему делу.
      - Я все написал, - усаживаясь снова напротив Твердохлеба и пронизывая его довольно неприятным взглядом, воскликнул доктор. - Все написано!
      - Однако необходимы некоторые уточнения.
      - Например?
      - Ваша фамилия - Масляк или Маслюк?
      - Я же сказал - Масляк.
      - Подпись под заявлением не очень разборчивая. Тут похоже на Маслюк.
      - Я слишком занятой человек, чтобы заботиться о разборчивости подписи.
      - Должен вам сказать, что мне лично это дело совсем не нравится, нарушая все законы юридической этики, устало произнес Твердохлеб. - В нем нет никакой доказательности, и у меня большие сомнения, сумеем ли мы вообще добыть какие-нибудь доказательства.
      - Вы позвали меня, чтобы все это сообщить?
      - Просто хотел вас предупредить, чтобы не надеялись на стопроцентный успех.
      - Я не понимаю такой терминологии.
      Этот человек не знал и не слышал ничего, кроме голоса мести. Совесть спала в нем вечным сном, в попытка Твердохлеба разбудить ее была просто смешной.
      - Хорошо, - вздохнул Твердохлеб, - тогда перейдем к делу.
      - Кажется, именно для этого я прибыл сюда, хотя мое время...
      - Я знаю, как высоко ценится ваше время, но заявление тоже ваше.
      - Вы не ошибаетесь.
      - Вы пишете о деньгах.
      - Да.
      - Вы действительно... гм... давали деньги?
      - Там написано.
      - Что это - взятка профессору Кострице?
      - Гонорар за дополнительные услуги. Как коллега коллеге. В системе, где я работаю, существует разветвленная шкала премий, у Кострицы, к величайшему сожалению, ничего подобного... Тут был очень сложный случай. Я просил профессора уделить моей жене особое внимание. У нас долго не было детей. Жене врачи вообще запрещали. И вот - надежда. Она окрылила нас. Дело, к сожалению, усложнялось тем, что у меня отрицательный резус. Знаете этот резус-фактор? Более восьмидесяти процентов людей имеют резус положительный, то есть их кровь ничем не отличается от обезьяньей. Есть такая индийская обезьянка макака-резус, она и стала эталоном. Незначительный процент людей имеет резус отрицательный. Человеческая кровь.
      - Я знаю, - кивнул Твердохлеб.
      - У меня именно такая. У вас какой резус?
      - Не интересовался. Не было нужды. Но, должно быть, обезьяний, потому что никогда не давал взяток и не имею намерения давать.
      - Ор-ригинально! - попытался засмеяться доктор. - Резус и взятка! У вас довольно неожиданный ход мыслей.
      - А у вас? Сперва дать Кострице деньги, как коллега коллеге, а потом написать на него в прокуратуру. Тоже как коллега на коллегу?
      - Но ведь моя жена умерла! Вы понимаете, что это такое - умирает самый близкий человек!
      - Глубоко вам сочувствую. В ее смерти виновен профессор Кострица?
      - Я не говорю этого. Был действительно очень тяжелый случай. Может, безнадежный. Но Кострица иногда делает вещи невозможные. Должен был сделать и здесь. Но не сделал. Не сумел. Не умеешь - не обещай. Его перехвалили, а я поверил. Дутый авторитет. Я презираю таких людей. Их нужно ставить на место. Сам я привык делать свое дело безупречно. Даже не на пределе человеческих возможностей, а за пределами. Вы меня понимаете?
      - Вполне. Но поймите и меня.
      - Я готов отвечать даже перед Организацией Объединенных Наций! После того как умерла моя жена, я готов на все! Ни надежд, ни страхов. Но я свалю этого божка, этого идола! Первобытные народы были предусмотрительны и делали своих божков из глины, чтобы иметь возможность разбивать их, когда те не оправдывали их надежд. Мы же увлеклись только твердыми материалами: бронза, мрамор, гранит. Но если бы этот Кострица был даже из космического сплава, я...
      - Хорошо. Возвратимся к нашим баранам. Давайте надлежаще все оформим. Вы дадите подписку о том, что вас предупредили об ответственности за ложные факты.
      - Только никаких подписок!
      - Тогда - никакой проверки.
      - Увидим-увидим. Я все написал в заявлении и больше писать не имею намерения. А ваша обязанность...
      - Но ведь формальности...
      - Тогда будьте последовательны. Вызывайте меня снова официальной повесткой, которую со временем вы тоже приобщите к делу.
      - Я хотел сберечь ваше время и ваше...
      - А вы не берегите. Не берегите! - Масляк поднялся и посмотрел на Твердохлеба уже откровенно враждебно. - Исполняйте свой долг так, как выполняю его я.
      - Благодарю за совет, - поднялся и Твердохлеб. - До свидания.
      - До встречи.
      Не нравилась ему эта история, ох, не нравилась!
      Вызывать профессора Кострицу в прокуратуру у него не было ни оснований, ни охоты. С невероятными трудностями удалось поймать профессора по телефону. Днем и ночью на звонки домой, на кафедру и в клинику ответ был стандартный: "Профессор на родах!" Кострица гудел Твердохлебу над ухом, как большой и сытый жук, успокоительно и самовлюбленно.
      - Есть ли у меня время встретиться с таким уважаемым товарищем? - гудел Кострица. - А где его взять, это добро, спрашиваю я вас? Какая инстанция способна увеличить мой бюджет времени? На мне клиника, на мне кафедра в институте, на мне консультации по всему Киеву и по всей республике, на мне труднейшие и самые безнадежные случаи, и все криком кричат - дай ему живьем профессора Кострицу! Уж насмотрелись старые мои глаза на горе и радости этого мира, а нужно смотреть дальше, хоть ты убейся!
      - Вы не будете возражать, если я приеду в вашу клинику? - осторожно спросил Твердохлеб, прорываясь сквозь профессорское гудение.
      - Не знаю, пустят ли? - самодовольно захохотал Кострица. - У меня там женщины узурпировали всю власть, стерегут клинику, как ракетную базу, а то и еще бдительнее, потому что у нас ведь не ракеты вылетают, а новые люди! Впрочем, попробуйте. Я не против. А там, возможно, и я когда-нибудь с вами перемолвлюсь словечком. Пожалуюсь, что ли. Помогать прямосудию наша обязанность. Только где оно прямо, а где криво - кто ж это знает?
      Он так и сказал: "прямосудию". Обмолвился или наоборот? Вот бы такого профессора да на Нечиталюка. Но уже закрутилось так, а не иначе, и нужно распутывать самому.
      Из этого телефонного разговора только и пользы, что Твердохлеб понял: Кострица "прямосудию" помогать не будет, а мешать может авторитетно и солидно, как гудел самодовольно в телефонную трубку.
      Поэтому, не откладывая, сразу же поехал в профессорскую клинику.
      Там действительно пришлось проваландаться полдня, пока наконец приняла его ассистентка профессора Кострицы Лариса Васильевна. Очень красивая молодая женщина. В ослепительно-белом, до хруста накрахмаленном халате, в белых наглаженных брючках, в белых туфлях, тонкие нежные руки, тонкое, как с гравюры, лицо, вся тонкая и легкая как тростинка, какие-то треугольные, словно у пантеры, неистовые глаза, в которых гнездилось нечто первобытное, эта женщина поражала своей хищной красотой; едва ты на нее глянешь, как тут же завербует в отряды своих поклонников, обожателей, вечных рабов, а Твердохлеб не имел права быть чьим бы то ни было рабом. Чтобы отогнать чары этой женщины, он сразу выложил (и, нужно сказать, весьма неуклюже) с чем пришел. То есть выложил не до конца, а только намекая, отчего вышло все еще более неуклюже, и Лариса Васильевна, выслушав его хмыканье, лишь пренебрежительно скривила резко очерченные губы.
      - Кстати, тут уже был из этой вашей... прокуратуры.
      У Твердохлеба заныло под ложечкой.
      - Это какое-то недоразумение.
      Ассистентка расстреливала его своими треугольными глазами. Не знала ни жалости, ни сочувствия.
      - Никакого недоразумения. Он начал с того, что показал мне свое удостоверение.
      - Мне бы тоже следовало... Извините...
      - Не нужно, - небрежно махнула своей тонкой рукой Лариса Васильевна. Разве это меняет дело? Ваш предшественник по крайней мере пытался доказать, что он мужчина. Наговорил мне кучу комплиментов, потирал здесь руки так, словно хотел меня съесть, а о цели визита сказать побоялся.
      Твердохлеб прикусил губу. Нечиталюк. Его "почерк". Пришел, посмотрел, испугался и побежал к Савочке. А тот свалил это неприятное дело на него, Твердохлеба. Подставляй спину и шею. Что-то ему подсказывало, что здесь придется подставить еще и голову, но он не привык верить предчувствиям.
      - Поверьте мне, что если бы не это заявление... - начал Твердохлеб нерешительно.
      - Вы хотите сказать, что на профессора пришла анонимка и вы...
      - Заявление, - уточнил Твердохлеб.
      - Клевета и клевета! - не дослушав его до конца, сделала она вывод. Привыкли забрасывать свои святыни грязью. Считаем, что учим людей грамоте, на самом же деле просто разводим целые стаи анонимщиков. Если бы анонимки никто не читал, их бы не писали. Спрос рождает предложение.
      - Это не анонимка, - устало произнес Твердохлеб и назвал фамилию Масляка. - Его жена умерла в вашей клинике. Это так?
      - Разве она одна умерла? Ежедневно всюду умирают люди. Бывают случаи, когда медицина бессильна. Вы это знаете. И все знают. Врачи первые принимают на себя удары смерти. И никто не думает, какой ценой это им дается, как никто не вспоминает и о тех случаях, где медицина спасает людей от смерти.
      - Это ваш долг.
      - Да, наш. Разве только наш? А остальные люди, они что? Должны укорачивать друг другу век, в том числе и медикам, и таким людям, как профессор Кострица?
      - Речь идет о другом. Злоупотребление своим служебным положением недопустимо нигде и никому. Вы меня понимаете? Заявитель ссылается на оплаченную договоренность с профессором Кострицей. Оплаченную, понимаете? Он ссылается при этом на свидетелей.
      - Еще и свидетели? - Резко очерченные губы скривились еще презрительнее. - Свидетели чего?
      - Он называет вас.
      - Ах, меня? И вы пришли сюда, чтобы я свидетельствовала против профессора Кострицы?
      - Я никого не заставляю. Ставлю вас в известность. Это моя обязанность.
      - Ваша обязанность - мешать людям работать! Портить им настроение, испоганить всю жизнь! И ведь каким людям! Самым ценным.
      - Моя обязанность - находить истину, - тихо сказал Твердохлеб. - Вы же видите, что я не стал на формальный путь, а пришел просто, быть может, и нарушая заведенный порядок...
      - И где же вы хотите найти истину? В человеческих несчастьях?
      - Вообще говоря, везде. К сожалению, и в несчастьях. Достоевский говорил: "В несчастьях проясняется истина".
      В треугольных глазах плеснулось что-то похожее на испуг.
      - Вы страшный человек. Приходите из прокуратуры и цитируете Достоевского...
      - А кого я должен был бы цитировать? Может, Торквемаду? Уверяю вас, что у работников прокуратуры далеко не такие злые намерения, как кое-кто им приписывает. Это идет от незнания.
      - И вы пришли меня просветить? Может быть, и профессора Кострицу тоже? Хотелось бы посмотреть, что он ответит на ваше просветительство!
      - К сожалению, мне не удалось договориться с ним о встрече...
      - Вам не удалось, так я вам устрою эту встречу.
      - Когда? - невольно вырвалось у Твердохлеба.
      - Когда-когда! А хоть сейчас!
      Она открыла дверь ассистентской, впустила Твердохлеба в белый, стерильно чистый длиннющий коридор, затем, опередив его, повела за собой к одной лестнице, к другой, ниже и ниже, во двор клиники, тонко изгибаясь всей фигурой, манящая и опасная, как змея. Навстречу им попадались люди в белых халатах, мужчины и женщины, все останавливались, чтобы пропустить Ларису Васильевну и ее спутника, все кланялись, делая это молча и уважительно, и Твердохлеб понял, что здесь ее власть безгранична, возможно, и не просто власть, а диктатура. Подумал, как это опасно - давать красивым женщинам пусть хоть небольшую власть: она непременно перерастет в диктатуру, в деспотию, в черт знает что! Ну хорошо, это о женщинах красивых. А если некрасивые? Как бы отреагировал на такие рассуждения их железный Савочка?
      Твердохлеб едва поспевал за ассистенткой. Рядом с этой женщиной слишком остро ощущал свою неуклюжесть, неловкие движения и слова, общую свою мужскую непривлекательность и заурядность. Ну Нечиталюк, ну втравил его в неприятность!
      Белая тонкая фигура покачивалась перед глазами угрожающе и чуть ли не зловеще. Маятник красоты и безнадежности. Как для кого. У одних надежда отбирается навсегда, другим она обещана то ли на короткое время, то ли снова-таки навечно. Где, когда и отчего? Не имеет значения. И вообще для него ничего не имеет значения, кроме очередного дела, которое он обязан изучить, рассмотреть, распутать, довести до логического конца. А какой тут логический конец? И есть ли тут вообще какая-то логика?
      С такими невеселыми мыслями Твердохлеб вслед за Ларисой Васильевной спустился с третьего этажа по широким начищенным, словно для генерального приема, лестницам и очутился во дворе под высокими тополями, среди посетителей, большинство из которых составляли, ясное дело, мужчины, а среди них мальчуган, который, должно быть, только недавно научился ходить, потому что ступал маленькими ножками нетвердо, хотя и упрямо, и голову наклонял так, чтобы видеть землю хоть краешком глаза, и следил за взрослыми, рисуясь перед ними своим умением, развлекал в их встревоженности, - зрелище столь неожиданное и умилительное, что Твердохлеб, невольно остановившись, стал смотреть на мальчика.
      Лариса Васильевна, почувствовав, что он не идет за ней, тоже остановилась, подождала, пока Твердохлеб медленно приблизится к ней, поиздевалась:
      - Разве работники прокуратуры тоже любят детей?
      - Все может быть.
      - Возможно, вы многодетный отец?
      - А почему бы и нет?
      - Но, кажется, ваша жена не пользовалась услугами нашей клиники?
      - Не всем же выпадает такое счастье. К тому же у моей жены девичья фамилия.
      Она молча пошла дальше.
      Еще в один дворик, уже не под тополями, а под ветвистыми ореховыми деревьями. Лариса Васильевна открыла почти незаметную дверь, впустила впереди себя Твердохлеба, вошла сама. За дверью был просторный темный холл, и тишина, одиночество, затворничество. Спрятался же профессор!
      Открылась еще одна дверь, а может, и не одна, тут уж Твердохлеб потерял счет, опомнился только в огромном помещении, напоминавшем удивительное соединение жилища, музея, лаборатории и храма, и в самых глубоких недрах этой святыни восседал верховный ее жрец - профессор Кострица Лев Петрович.
      Было в нем меньше от льва, нежели от медведя, по-медвежьи, мохнатым клубком наискосок покатился им навстречу, пересекая кабинет по диагонали, умело обходя столы, диваны, стулья; все преграды и препятствия, - старый, но еще крепкий, энергия, словно в спиралеобразной туманности, волосы пожелтели от старости, лицо в глубоких морщинах, но глаза молодые и светлые, а движения порывисты, как у юноши. Котигорошко*. И этот странный кабинет. Что это? Аудитория для занятий со студентами? Музей драгоценных изделий? Картинная галерея? Убежище мудреца-схимника? Домашний алтарь хранителя родовых традиций? Стулья в белых чехлах и дорогие кожаные кресла, казенный стол для заседаний и фарфоровые вазы завода Миклашевского, строгие полки с научными фолиантами и трогательный снимок двух старых людей - мужчины и женщины - в украинских вышитых сорочках под полтавским рушничком. Может быть, родители профессора? Только почему он нарядил их, как для самодеятельности? Не могли же они жить в восемнадцатом столетии, а их сын в двадцатом. Над родителями икона Николая-чудотворца в драгоценном серебряном окладе. Интересно бы расспросить профессора, как согласуется икона в рабочем кабинете с его ученостью.
      ______________
      * Котигорошко - сказочный персонаж необыкновенной силы.
      Но Твердохлеб, растерявшись, спросил о другом. Зацепился взглядом за портрет самого профессора на противоположной стене. Рыжий Кострица на красном фоне, все горит, все пылает, прямо неистовствует, просто диву даешься, как только до сей поры эти горячие краски еще не прожгли стенку в том месте.
      - Чрезвычайно интересный портрет, - сказал Твердохлеб. - Чья работа? Я не знаток.
      - Глущенко, - буркнул профессор, хитро щурясь на гостя.
      - Разве Глущенко писал портреты? Он же пейзажист.
      - Писал и портреты. Только тех, кого сам хотел, или тех, кто добивался этого.
      - Удивительный портрет. Вы похожи тут на вихрь огня.
      - Я похож на шерстяной мяч! - захохотал профессор. - Из коровьей шерсти мальчишки в селах когда-то делали, потому что других не было. Вы, наверное, никогда не видели шерстяных мячей?
      - Не видел, - признался Твердохлеб.
      - И Леся тоже не видела.
      Лариса Васильевна брезгливо скривилась.
      - Не беда, не беда! - загромыхал профессор. - Чего не видели, покажем, чего не знаете, расскажем. Так чем могу?
      И тут Твердохлеб увидел Кострицу совсем рядом, увидел его руки, торчащие из коротких рукавов белого халата, - короткопалые, грубые, мужицкие, чернорабочие руки, увидел твердый, весь в рыжих зарослях палец, который целился в него, - и вдруг как бы сжался испуганно, уже и не рад был, что пришел сюда столь преждевременно, что вообще пришел сюда. Кто я? мысленно спросил себя. Перед ним был не какой-то там подозрительный субъект, а прославленный ученый, чьей жизнью следует восторгаться, а не раскапывать в нем что-то сомнительное.
      - Леся, солнышко, - заворковал профессор. - Кого это ты мне привела?
      - Я Твердохлеб. Мы говорили с вами по телефону на той неделе, спохватился Твердохлеб, чтобы не дать ассистентке опередить себя и наговорить чего-то недоброжелательного, - ничего другого от нее ожидать не приходилось.
      - Молодой человек! - засмеялся Кострица. - По телефону я говорю ежедневно с половиной Киева, а другая половина в это время не может ко мне дозвониться!
      - Это прокурор, - холодно бросила ассистентка.
      - Прокуроров у меня еще никогда не было, - почему-то обрадовался профессор, - все уже тут были, а прокуроров не было. Правда ведь, Леся?
      Ассистентка поиграла своими треугольными глазами, не предвещая Твердохлебу ничего хорошего. Красивые женщины должны были бы быть добрыми и кроткими, а они злые как тигрицы. Им недостаточно того, что они задаром получили от природы, - хотят еще взять как можно больше от жизни и от людей. Несправедливость генетическая или психократическая?
      - Я не прокурор, а только следователь, - объяснил Твердохлеб.
      - Прокурорами не рождаются, их назначают, - раздула ноздри ассистентка. - Его еще не назначили. Не заработал. Хочет на профессоре Кострице заработать.
      - Ну, Леся, ну, солнышко, - примирительно подкатился к ней профессор, не нужно измываться над человеком.
      - Между прочим, он пришел измываться над тобой.
      Они были на "ты", а это и вовсе усложняло дело. Ох, Нечиталюк, ох, Савочка.
      - За добро злом, за добро злом, так уж оно водится повсюду, забормотал профессор, клубком прокатываясь между Твердохлебом и Ларисой Васильевной, между казенной и антикварной мебелью. Быть может, хотел вот так прокатиться и между добром и злом?.. - Ага! - вспомнил вдруг Кострица. - А почему это мы стоим? Леся, солнышко, почему не приглашаешь товарища прокурора...
      - Следователь Твердохлеб, - напомнил Твердохлеб.
      - Вот стул, товарищ Твердохлеб, или кресло, или красная у вас фамилия, твердая история за ней, твердое наследие. Вы ведь еще не сидели у профессора Кострицы? Ну! Вот так, вот так. А ты, Леся, вот там, на своем любимом...
      Он усадил их в кресла, а сам садиться не стал, катился по бескрайнему кабинету, как Котигорошко, что-то изумленно бормотал, потом гудел, гремел, говорил сам с собой, вещал в пространство.
      - Больницы - это что? Больницы - это страхи, боли, страдания и унижение человеческой природы, одним словом - юдоль, как когда-то говорили. Теперь в детских клиниках всего мира еще и страшный стафилококк. А у нас стафилококка нет. У нас только надежда и добро, надежда и добро. А что - не так?
      - Разве за надежду надо платить? - брякнул Твердохлеб и в тот же миг сообразил, как это получилось неуклюже и неуместно.
      Но Кострица не обиделся.
      - Платить? Люди бы заплатили за надежду всем золотом мира! Ибо что может быть ценнее?
      - Справедливость, - сказал Твердохлеб, не решаясь даже украдкой взглянуть на красивую ассистентку, которая казалась ему как бы свидетельством извечной несправедливости природы, этой странной мастерской бытия, откуда выходят такие внешне совершенные существа, как Лариса Васильевна, и такие невзрачные, откровенно говоря, немного комичные в своей несуразности и упрямстве, как Твердохлеб и, возможно, Кострица. Но справедливость все же торжествует, поскольку Кострицы становятся профессорами, Твердохлебы - если не прокурорами, то хотя бы следователями, а вот такие красавицы так и остаются ассистентками, помощницами, прислужницами. Кажется, слово "справедливость" прозвучало тут и своевременно, и уместно.
      Но он не учел, с кем имеет дело.
      - Справедливость? - остановился перед ним профессор и наклонил к Твердохлебу голову, прикидываясь внимательным слушателем. - Ага. А что это такое?
      Добродушность слетела с Кострицы, как последний листок с осеннего дерева. Профессор презирал Твердохлеба окончательно и бесповоротно. С профессорами не спорят - им "внимают", перед ними "благоговеют" и притворяются смиренными овечками. Это Твердохлеб хорошо усвоил, имея многолетний опыт нелегких взаимоотношений со своим тестем профессором Ольжичем-Предславским. Ольжич-Предславский считал себя (не без попустительства некоторой части общественности) крупным теоретиком международного права. К практикам относился почти брезгливо и если не обнаруживал этого чувства перед Твердохлебом, так разве что потому, что тот был профессорским зятем, мужем его единственной дочери.
      Понятие справедливости было яблоком раздора между Твердохлебом и его тестем. Почти так же, как вот с профессором Кострицей. Какая-то мистика. В этом жестком кострицинском: "А что это такое?" - Твердохлебу послышалось тестево пренебрежительно-поучительное: "Справедливость - это термин скорее эмоциональный, моралистический и риторический, нежели научно полезный. Как концепция справедливость вызывает раздражение у многих законодателей и ученых, потому что не каждая ситуация ее требует". - "Зато моя работа требует справедливости на каждом шагу! - выкрикивал Твердохлеб. - И какое мне дело, что ученые не умеют сформулировать это понятие?" - "Когда издательство "Энциклопедия Британика", - не слушал его Ольжич-Предславский, - в своей серии "Великие идеи" попыталось сформулировать понятие справедливости, то ему пришлось приводить в пример более тысячи определений, и ни одно из них не могло удовлетворить научный мир. Никто не сказал лучше древних греков: справедливость - это сдерживание силы мудростью. Но в государстве мудрость, как правило, на стороне силы, они нераздельны. Тогда кто же кого в состоянии сдержать?"
      Для тестя Твердохлеб умел найти слова, которые хотя и не доказывали ничего заядлому теоретику, зато могли хоть подразнить его. Он говорил спокойно: "Не знаю, как там с учеными определениями, а для меня справедливость - вещь настолько реальная, что часто кажется: мог бы прикоснуться к ней рукой".
      Но для Кострицы таких слов недостаточно. Поэтому Твердохлеб сказал другое:
      - Для меня самая большая несправедливость, если я живу, а кто-то рядом со мной умирает, хотя тоже должен бы жить.
      - Это трогательно! - прыснул профессор. - Если бы я был моложе, то мог бы заплакать. Но пора плачей для меня уже прошла - не догонишь никакими вороными. Посему я скажу: власть над жизнью и смертью - и у врача, и у судьи. У врача по праву небесному, а у судьи? Мы спасаем людей, а вы их преследуете, не даете спокойно пройти свой земной круг. И это справедливость?
      - Мы ищем истину, - спокойно посмотрел на Кострицу Твердохлеб.
      Профессор даже подпрыгнул от этих слов.
      - Какая скромность! - воскликнул он, покатившись по кабинету. - Какая скромность! Они ищут истину! А кто ее не ищет? Может, не ищут ее мудрецы, государственные деятели, ученые, писатели, влюбленные?
      - Согласен, - кивнул Твердохлеб. - Ищут. Но у судей это профессия, призвание и самое высокое назначение. Мы стоим и на стороне государства, и на стороне отдельной личности, следовательно, на стороне истины, которая является законом. Истина для нас является законом, а закон есть наша истина.
      - Черт побери, у вас необыкновенно высокие полномочия, - пробормотал профессор, - вы государственная элита, вы судейская интеллигенция, прямосудие, а меня и интеллигентом не назовешь, ибо кто я? Акушер, коновал, чернорабочий!
      Твердохлеб подумал: а я кто? Дома ему кололи глаза, что он не интеллигент, теперь упрекают, что не чернорабочий. Так кто же он?