- Вы всегда такой суровый? - не сдержалась Жанна.
      - С незнакомыми.
      - Имейте в виду, что суровость чаще всего переходит в занудство.
      У нее не было никаких оснований бояться работников прокуратуры, поэтому она могла говорить, что думает.
      - Благодарю вас, я учту ваше предостережение, - сказал он, а потом неожиданно для самого себя (а для Жанны все его капризы были одинаково неожиданными и закономерными) спросил: - Мы не могли бы для начала побывать в этой "Фараде-2А"?
      - Пожалуйста. Третий цех в правом секторе.
      Как все просто. Можно бы сказать: жестоко просто.
      Твердохлеб не мог двинуться с места. Ни восторга, ни взволнованности, ни смущения, ни высоких переживаний. Только страшное равнодушие ко всей прошлой жизни охватило его, какая-то пропасть в душе, черная пустота, и в то же время появилась тоска по тому прошлому, которое уже никогда не вернется и не обогатит, не освятит своими болями, страданиями, потерями, но и радостями, приподнятостью духа всего того, что должен будешь пройти, твоего будущего, твоих надежд.
      - Что же вы? - удивилась Жанна. - Идем или как?
      - Идем, идем, милая девушка, - болезненно улыбнулся Твердохлеб. А сам подумал: если бы ты знала, куда я иду, в какую страшную неизвестность и на какую муку!
      Цех - как любой современный цех. Беспредельный светлый простор. Линии столиков. Девушки в голубых накрахмаленных халатах и щеголеватых колпачках, словно с рекламы парижских мод. Закуток для начальников цеха, конторки мастеров, щиты для объявлений, для информации, призывов, даже для интимного. Много цветов между участками, между столиками, на столиках. Сколько людей здесь работает? Сотни, тысячи? И как узнать ту, кого нашел и потерял, и действительно ли это она или только призрак?
      Жанна познакомила Твердохлеба с начальником цеха. Молодой, лобастый, как генеральный директор, красивый, умный - видно уже по глазам.
      - Что вас интересует? Пожалуйста.
      У Твердохлеба не было права на растерянность. Не так служебно, как лично.
      - Знаете что? - сказал он. - Всего осмотреть я не могу. Да и нужно ли? Покажите мне участок Натальи Швачко.
      - Швачко? Ну, она у нас знаменитость. Депутат горсовета, делегат комсомольского съезда, лучший бригадир в объединении...
      - А вообще? - совсем по-глупому спросил Твердохлеб, вмиг приревновав Наталью ко всему свету.
      - И вообще тоже. Да вы увидите, - бодро заверил его начальник цеха, идя впереди Твердохлеба и Жанны.
      Говорить, что они дошли, пришли, нужды не было. Полтора или два десятка столиков, стеллажики для инструментов под левой рукой, короткие вспышки электропайки над платами микросхем, точные движения, напряженные фигуры, склоненные головы, деликатные прикосновения тонких пальцев, острые взгляды, - у всех все одинаково, но его взгляд выделил только одну, его глаза полетели туда, куда должны были полететь, его внимание и заинтересованность сосредоточились только в одной точке, там, где начинался этот закодированный безостановочный процесс. Твердохлеб, как лунатик, шел к первому столику, начальник цеха, считая это вполне естественным, тоже шел следом, почтительно держась на таком расстоянии, чтобы иметь возможность объяснять, но и не мешать. Жанна задержалась где-то среди участков, ибо здесь ее функции исчерпывались.
      Твердохлеб шел к столику бригадира участка Натальи Швачко, девушки с монументальной Доски почета, девушки из его тоски и одиночества, узнал ее сразу же, еще быстрее, чем на портрете, уже ничуть не сомневался, смотрел на нее неотрывно, упорно, тяжело, так что она даже почувствовала это и тоже метнула взгляд на этого назойливого человека, но только лишь на какое-то мгновение, а затем снова на плату, к тем почти невидимым точкам, на которых нужно проделать нечто неуловимое и передать плату дальше по линии, беря вместо нее новую, которую уже услужливо толкает невидимая рука из окошечка позади тебя.
      Твердохлеб подошел к ней впритык и тем же голосом, что тогда в магазине на Крещатике, тихо произнес:
      - Это вы. Я вас узнал.
      Она молчала. Только руки ее, как ему показалось, заметались еще быстрее.
      - Я ждал, ждал вашего звонка...
      Она снова молча бросила на него взгляд.
      - Но так и не дождался.
      Начальник цеха уже приближался.
      - Скажите хотя бы что-нибудь, - попросил Твердохлеб.
      - Вы мешаете мне работать.
      Он не надеялся даже на такой подарок. Махнув рукой на приличия, он попросил начальника цеха, который уже приблизился на расстояние небезопасное:
      - Жанна где-то потерялась. Не могли бы вы пригласить ее сюда?
      Тот охотно пошел выполнять просьбу, и у Твердохлеба снова появилось несколько минут.
      - Я нашел вас абсолютно случайно, - сказал он Наталке, - но теперь... Теперь уж я...
      Она пожала плечами.
      - Вы отвлекаете мое внимание.
      - Простите. Я понимаю всю неуместность... Но вы могли бы... Я могу увидеть вас после работы?
      - Я же сказала...
      Слова не имели значения. Она могла говорить что угодно. Эти три фразы, которыми Наталка, собственно, отгоняла Твердохлеба, звучали для него как скрытая благосклонность. Не могла же она быть такой жестокой, чтобы не почувствовать его страданий и его безнадежного ожидания. Любая женщина могла бы, но не она! Он верил в это беспричинно и необъяснимо, а может, только хотел верить?
      Начальник цеха вел Жанну. Зачем? Никто ему здесь не нужен!
      - Вы уже познакомились? - Начальник стал между Твердохлебом и Наталкой. - Это наш передовик. Лучший бригадир объединения Наталья Швачко. А это, Наталья, следователь прокуратуры товарищ...
      - Твердохлеб, - Твердохлебу пришлось выручать начальника.
      - Из прокуратуры? Ха-ха! - Снова короткий всплеск взгляда, а все внимание на то, что делают проворные руки. Твердохлебу стало обидно.
      - Ничего смешного, - голосом обиженного мальчика произнес он. - Вот возьму и вызову вас...
      - Наталью не вызывают, - объяснил начальник цеха. - Она депутат, ее приглашают.
      - Кажется, ваш генеральный директор тоже депутат? - поинтересовался Твердохлеб.
      - Верховного Совета республики.
      - А вот с ним я говорил чуть ли не час. И кстати, не о депутатских делах.
      Он сказал совсем не то, что нужно, не умея втянуть Наталку в разговор, и от этого чувствовал себя совершенно ничтожным и несчастным. Словно поняв его состояние, она бросила ему спасательный круг, вмешавшись в их разговор.
      - Юристы как дети, - сказала она, сверкнув улыбкой, - они не знают "нельзя", а только "дай"! Я недавно в газете читала, какой-то юрист требовал пересмотреть статус неприкосновенности депутатов. Какого-то там директора птицефабрики нужно было судить, а он депутат райсовета. И уже дай тому юристу права на всех! Неужели и вы такой?
      Наконец она обращалась к нему! Правда, при свидетелях и не совсем доброжелательно, но все-таки к нему!
      - Я не привык себя расхваливать, - сказал он.
      Она снова вся сосредоточилась на работе своих рук, и Твердохлеб испугался, что он так и уйдет ни с чем. Нашел, не надеясь, и потеряет теперь уже безнадежно.
      - Мы так и не договорились, - осторожно сказал он.
      - О чем?
      - Ну... Я бы на самом деле, если вы согласны, хотел поговорить... Мне придется долго заниматься здесь... Дело довольно неприятное, а я бы хотел быть максимально объективным... Ваша помощь...
      Наталья засмеялась легко и как-то отчужденно.
      - Что ж. Приглашайте. Я уже не буду напоминать о своей неприкосновенности... Но не в рабочее время. Работу не брошу. У нас бригадный подряд. Так что только после работы. Согласны?
      - Согласен.
      У Твердохлеба предательски дрожал голос. Да что там голос? Все в нем дрожало, и он ненавидел себя за это. И в то же время он почувствовал прилив силы молодой, упрямой и дерзкой. Он достал записную книжку и, вырвав листочек, старательно вывел номер своего служебного телефона, положил Наталке на столик возле горшочка с примулой.
      - Мой служебный телефон. Позвоните, пожалуйста, когда у вас будет время.
      Хотел добавить "и желание", но сдержался.
      - А если потеряю? - засмеялась она.
      - Тогда, с вашего разрешения, я приду еще и снова напишу вам номер своего телефона. Я упрямый.
      - Да уж вижу.
      Уходя из цеха, он знал, что она не смотрит ему вслед, потому что все ее внимание на точных операциях, а ведь как хотелось, чтобы бросила хоть один взгляд, подарила ему хоть единственный взблеск своих отчаянно молодых глаз.
      - Что будем смотреть дальше? - напомнила о своем существовании Жанна и так напугала этим вопросом Твердохлеба, что он не сумел ничего ответить. Смотрел на девушку и молчал. - Мне поручено вас сопровождать, - пояснила Жанна.
      - А, сопровождать? Очень благодарен... очень... Давайте поблагодарим нашего гостеприимного хозяина и сопровождайте меня... Собственно, мне уже пора... Давайте просто на проходную... Тем временем расскажете мне о вашем объединении... В общих чертах. Что посчитаете наиболее интересным...
      Его поведению никто не удивился только потому, что он был из прокуратуры.
      И никто бы не догадался, что перед ними просто очень несчастный человек, которому стыдно за свою несуразную душу.
      Он ходил от одного к другому и всех уговаривал, сам не зная в чем, старался перед каждым проявить предупредительность, унижался и усмехался, и никто не мог понять, что происходит с Твердохлебом.
      К знакомому старшине, дежурившему внизу:
      - Тут ко мне могут прийти, так вы уж... Чтобы, знаете, деликатно, со всей чуткостью... Это не просто молодая женщина - депутат горсовета... Важный визит.
      - Да, Федор Петрович, - гудел старшина, надувая щеки. - Да разве вы меня не знаете? Придут - встретим честь по чести. Нет вопросов.
      Потом к секретарю их отдела. У Савочки все заместители - только мужчины. Секретарь - тоже мужчина, занудливый дядька с тягучим голосом и противной привычкой повторять каждую фразу по нескольку раз.
      - Ко мне могут прийти, но не по вызову, а как бы добровольно, потому что это депутат горсовета, так я уж попрошу вас, чтобы без формальностей...
      - Депутат без формальностей, - забубнил секретарь, - все депутаты без формальностей, на то они и депутаты, чтобы без формальностей...
      - Это молодая женщина, - вынужден был уточнить Твердохлеб, - она согласилась помочь мне, помочь следствию...
      - Женщина - значит депутатка, - завел свою копировально-повторяющую машину секретарь. - Депутат - это мужчина, а женщина - депутатка. Напутали в терминологии, никакого порядка. Как женщина может быть депутатом, если она депутатка?..
      Твердохлеб побывал и у Нечиталюка, зная, какой у того язычок. Микрофон республиканского радио.
      - Слушай, Нечиталюк. Может случиться, что ко мне с "Импульса"... Ну, придут сюда люди, потому что дело, сам знаешь... Придется проследить пути нескольких тысяч телевизоров. Куда, когда, кому они пошли и каким образом... Египетская каторга, а не работа...
      - Старик, начальство верит в твои творческие возможности! - потирая руки, весело подбодрил Нечиталюк.
      - Ну, это все преждевременно... Еще поглядим... А тут у меня... Я бы тебя попросил... Может прийти одна молодая женщина, так чтобы ты не подумал чего... Но она... Ну, сам понимаешь...
      Нечиталюк вскочил из-за своего стола, обежал вокруг Твердохлеба, заглянул ему в лицо с одной и с другой стороны.
      - Ну, старик, ты даешь! Свидание в прокуратуре? До этого даже я не додумался! А почему? Боюсь Савочки! Увидит красивую молодую женщину - конец!
      - Какое свидание? Что ты выдумал! - замахал руками Твердохлеб. - Я же говорю: "Импульс". Она с "Импульса". Цех "Фарада-2А", передовой бригадир.
      - Фарада-шарада. Старик, можешь положиться на Нечиталюка! Даже в коридор не выйду! И всех вымету! Разве что сам в щелку, как мышь, - одним глазом. Ты же хочешь, чтобы оценили?
      - Не понимаю, о чем ты, - обиженно пожал плечами Твердохлеб, выходя из кабинета Нечиталюка и думая о том, нужно ли еще кого-то предупреждать или уже достаточно.
      Наивность его не имела границ.
      Только теперь вспомнил, что тогда, стоя возле Наталки на расстоянии вытянутой руки, не решился даже посмотреть на девушку внимательно. Все было словно в тумане, и туман этот до сих пор еще стоял у него перед глазами.
      Хотя память, оказывается, все же уловила кое-что в свои крепкие сети и теперь, пусть и без видимой охоты, одаривала Твердохлеба своей драгоценной добычей, и он снова как бы оказывался там, в цехе, и за маленьким столиком, украшенным горшочком с нежной примулой, видел: пепельный халатик-безрукавка, голые смуглые руки, высокая тонкая шея и фигура тонкая, - все это проплывало перед глазами в каком-то дымчатом тумане. Наталка, Наталья, Наталочка...
      Как далека от нежности его юридическая душа!
      Из-за своей наивности и простодушия он раззвонил по всей прокуратуре о том, что к нему должен кто-то прийти, что визит этот чуть ли не на государственном уровне, а Наталка не шла, и над Твердохлебом кое-где, наверное, уже посмеивались. Так ему и надо! Так и надо!
      А потом она все же пришла, когда он и не ждал. Старшина встретил ее уважительно, с казацкой учтивостью и почтительностью, проводил к лифту, подробно рассказал, как найти каюту Твердохлеба, в коридорах, кажется, никто Наталке не встретился, не допытывался, куда и почему. Твердохлеб сидел над бумагами, когда открылась дверь и на пороге возникло смуглое видение, сверкнув отчаянно молодыми глазами:
      - Здрась!..
      Она была в легоньком, тоненьком, как из паутины, платьице, снова без рукавов, как будто ее гибкие смуглые руки вечно рвались на волю. Прическа самая простая, темные волосы воздушным облачком над нежным лбом, над еще более нежными щеками, над сверканием черных глаз...
      И в казенных кабинетах всходит иногда солнце!
      Твердохлеб выскочил из-за стола. Споткнулся, хватался то за галстук, то за пуговицу на пиджаке, горло ему сдавило, перед глазами летали черные крылья.
      - Здравствуйте, здравствуйте, Наталья! Прошу! Как это благородно с вашей... Прошу садиться... Вот здесь... Извините за наши пенаты...
      - Пенаты? А что это такое? Подождите, зачем мне садиться? Я ведь не подсудимая. Дайте оглядеться... Как тут у вас? Фу, как тут убого!..
      - Ну что вы? Обыкновенная обстановка...
      - Обыкновенная? Какое-то казенное все...
      Забыв обо всем, Твердохлеб неожиданно для самого себя разозлился:
      - Как это казенное? О чем вы говорите? Вы же не в санатории, а в прокуратуре! Может, вам нужна мебель восемнадцатого века и дубовые шкафы с рядами фолиантов в коже с золотым тиснением?
      - А хоть бы и так! - дерзко выпятила грудь. Она продолжала расхаживать по его келье, упрямо не садилась, смотрела, приглядывалась, изучала, как будто попала не в прокуратуру, а в музей правосудия.
      Твердохлеб уже кипел. Почему все считают, что имеют на него какие-то неограниченные права? Вот и эта молодая женщина, которую он вымечтал для себя как спасение от всех возможных разладов и страданий, едва появившись, сразу же предъявляет ему свои претензии.
      - Откуда у вас такие странные представления? - чуть ли не крикнул Твердохлеб.
      - Откуда? - Она крутнулась перед ним, крутнулась перед окном, словно кто-то ее мог увидеть (может, космонавты?), прищурила глаза и уничтожила его одной из тысячи (он уже подсчитал их!) своих непередаваемых улыбок: - Мой муж мне рассказывал!
      - Ваш муж? - Твердохлеб был убит, как поэт на дуэли. - Кто же он?
      - Прокурор. - Страшный приговор, но тут же и амнистия: - Был.
      - Был? Как это?
      - А так. Умер.
      - Умер?
      - Повесился!
      Она откровенно издевалась над Твердохлебом, а он не понимал этого, ошалело повторял вслед за ней все ее выдумки:
      - Как это - повесился? Из-за чего? Разве прокуроры вешаются?
      - Ваши не вешаются, а мой повесился. Не стерпел суровости жизни. А вы терпите?
      Твердохлеб окончательно растерялся.
      - Я стараюсь бороться с суровостью.
      Наталке, наверное, надоело кружить по тесной комнатке, она села, бросила свою сумочку Твердохлебу на стол, стала как будто добрей, просто сказала:
      - Я увидела, что вы добрый. Иначе бы не пришла.
      - Тогда почему же не позвонили после магазина? Я так ждал...
      - А я потеряла номер телефона!
      Он обрадовался. Потеряла - не выбросила. Он записал свой телефон на чеке за шапочку. Выходит, она сохранила тот чек. Только потом потеряла.
      - Так вы, - он неловко переминался перед ней с ноги на ногу, - вы тогда не купили шапочку? Тот чек...
      - Чек? А-а... Я выбила новый. Там же какие-то копейки... А вы мне испортили чек... Я посмеялась и забыла... Не успела вас рассмотреть. Жену вашу - да... Шикарная дама! Она вас не бьет?
      - Бьет? Меня? - Твердохлеб от неожиданности закашлялся. - Неужели вы считаете, что меня можно бить?
      - Почему же? Всех бьют. Когда-то били женщин, теперь мужчин. Женщины работают, а мужчин бьют. То должностями, то выговорами, а то и сами себя... Напиваются - и меж собой... А то и так - сдуру. А разве ваша прокуратура не бьет? Куда уж чувствительнее!
      Твердохлеб слышал теперь только ее голос, слов не различал, да и зачем слова? Память продолжала насмехаться над ним, издевалась жестоко и нагло, тасуя воспоминания так, чтобы нанести Твердохлебу самые болезненные удары.
      Когда он увидел тогда Наталку в "Фараде-2А", ему захотелось подойти впритык и прикоснуться к щеке, к шее, к руке, ощутить тепло тела, почувствовать его запах. Станет легче, что-то он сбросит с себя гнетущее и холодное, как смерть, и воскреснет для новой жизни. Желание - до мурашек по коже. Но тогда он переборол себя, теперь видел, что силы покидают его. Все в нем кричало. Неужели она не услышит?
      Чужим, охрипшим голосом Твердохлеб внезапно произнес, напоминая ей об их встрече в цехе:
      - Вы тогда со мной так несправедливо... У себя в цехе...
      - Но вы мешали мне работать!
      - Так все говорят.
      - Но вы мне действительно мешали.
      Может, впервые в жизни он так сильно почувствовал неблагодарность своей профессии. На него только так и смотрят: мешает. Твердохлеб молча походил по комнатке, плечи его тяжело, болезненно сутулились.
      - Кстати, я к вам на минутку, - сказала Наталка. - На улице меня ждет подруга, мы бежим в кино. Хотите с нами?
      - Но ведь... У меня работа... И вообще... кино для меня...
      - А у меня сегодня выходной! Так я побегу?
      Твердохлеб испугался.
      - Но ведь... Мы не успели ни о чем договориться...
      - А о чем?
      - Ну... Я не знаю... Но... Мы не могли бы встретиться не в такой обстановке?.. А то получается: я у вас, вы у меня на работе...
      - Ну и что? И на работе можно узнать человека. А где же еще? Вот вы уже обо мне все знаете...
      - Я? Ничего!
      - Ну да! Так уж и ничего? А я даже имени вашего не...
      - Федор... Федор Петрович.
      - А я думала: Леопольд.
      - Леопольд? - он попробовал засмеяться. - Ну, откуда же?
      - Жена у вас такая, что вы должны быть Леопольдом. Как тот кот из мультика "Ребята, давайте жить дружно!".
      Твердохлеб не смел обижаться на нее. Смущенно похмыкал.
      - Ну, жена... жена - да... Но ведь мы...
      - Я все-таки пойду! - перебила его Наталка. - А то подруга там...
      - Минуточку! - крикнул Твердохлеб. - Мы же так и не договорились!..
      - О чем?
      - Где я вас могу увидеть?
      - Понятия не имею.
      - Ну, - он почти умолял, - может, вы позвоните?
      - Я теряю телефоны...
      - Тогда как же?
      Она была уже у дверей. Оглянулась в последний раз и то ли вспомнила что-то, то ли пожалела Твердохлеба, но возвратилась, подала ему свою тоненькую руку.
      - Забыла попрощаться.
      Рука была сухая и сильная, жар от нее исходил такой, что Твердохлеб почувствовал: вот-вот вспыхнет, как сухой листочек.
      - Знаете что? - вдруг сказала она. - Позвоните лучше вы мне.
      - У вас есть телефон?
      - А почему бы нет? Только остерегайтесь мужа! Он у меня ревнивый!
      - У вас есть муж?..
      - Так вы записываете?
      - Пишу, пишу!
      Он побежал к столу и пока, нагнувшись, быстро нацарапывал цифры, названные Наталкой, она исчезла, бесшумно, как дуновение ветра. Он хотел выскочить за ней в коридор, но остановился весь мокрый от страха: увидят засмеют. Бросился к окну, может, увидит, как Наталка будет переходить улицу, но она, наверное, пошла в другую сторону, чтобы укрыться от его взгляда. Даже не мог вспомнить, в каком она была платье. Легонькое, без рукавов, а какого цвета? Никак не мог заметить сразу, что на ней, какая она вся, лишь со временем приходило на память и болело как рана. А какое было платье тогда, в магазине на Крещатике? Когда это было? В июне это было, в июне. А сейчас август. И платье как будто то же. Неужели? И вправду то самое! Беленькое платьице в черные кружочки. Тонкие-тонкие, как ее волосы. Белое платье и смуглое тело. Теперь он вспомнил и объединил оба воспоминания, они сами объединились белым платьем, которое отлетало от него, как птицы в теплые края, а за ним летела его душа. Почему он не поцеловал Наталье руку? Такой увалень! Почему все к нему приходит с таким непростительным опозданием: слова, воспоминания, желания? Только теперь он осознал, как хотелось ему прильнуть к той руке, осыпать поцелуями всю, всю, каждый пальчик, все изгибы, плечо...
      Нечто подобное (но без такого целомудренного опоздания) он пережил несколько лет назад, в самом начале их супружества с Мальвиной. Следователь с кавказским именем, на именинах которого они познакомились, уговорил новообразованную супружескую пару (точнее говоря, Мальвину) поехать на его машине в Крым. В Судаке они осматривали развалины Генуэзской крепости, и когда влезли на остатки стен над обрывом, Твердохлеб увидел темноволосую смуглую девушку с двумя пожилыми женщинами. Все были так похожи, что он подумал: дочь, мать и тетка. А может, племянница и две тетки... Важно было не это. Он бы и не обратил внимания на это семейное трио, если бы не девушка. Как только он увидел ее, услышал ее голос и смех, неведомое до тех пор дикое желание охватило его: подойти и поцеловать. В щеку, в плечо, хоть в кончик пальца, только прикоснуться губами к этому молодому, смуглому телу, пахнущему морем, терпкими травами, загадочностью этих камней, таинством вечной жизни... Желание было не в мыслях, не во взгляде, а во всем теле... Желание такое сильное, что он побледнел и покачнулся. Мальвина увидела и обеспокоенно спросила (тогда она еще умела беспокоиться за него): "Что с тобой?" Он пробормотал: "Наверное, головокружение..." В самом Судаке, пока они с Мальвиной заглянули в курортторг, следователь с кавказской фамилией, выстояв очередь, занял столик в кафе и, увидев их, закричал, замахал руками: "Сюда! К нам!" Он сидел с той девушкой и теми женщинами! Как он сумел?
      Твердохлеб шел к столику, как на эшафот. Девушка сразу узнала его и безжалостно засмеялась: "Я думала, вы свалитесь в пропасть!" Почувствовала ли она его желание и хотела поиздеваться, или это была просто случайность? Женщины, вероятно, владеют какими-то сверхчувствительными свойствами и точно улавливают все враждебное и благосклонное тоже. Правда, не всегда платят благосклонностью за благосклонность. Срабатывает предохранительный механизм самозащиты, без которого человек не может сохранить свою личность, свою независимость, свою собственную ценность. Больше с ним такое не повторялось никогда, а вот теперь снова нашло на него, но с мудрым и избавительным опозданием, и он не знал, благодарить ли судьбу за свою человеческую зрелость или, может, сокрушаться из-за отупения души. Его охватило такое смятение, что даже не мог сказать: радуется, что нашел Наталку, или же пугается непредвиденностью всего, что может принести это знакомство. Разве он не научен уже своей женитьбой на Мальвине? Любовь между мужчиной и женщиной соткана из сплошных противоречий. Неизвестно, чего здесь больше любви или ненависти, восторгов или презрения, согласия или споров, идиллического мира или яростного соревнования личностей. Только в семьях, присыпанных толстым слоем пепла равнодушия, не кипят страсти, но там люди и не живут, а прозябают, медленно умирают или же просто живут мертвые. Но и в самом остывшем пепле тлеет уголек несогласия, который рано или поздно угрожает вспыхнуть и либо обжечь, либо сжечь совсем. У них с Мальвиной все обуглилось, словно от короткого замыкания. Один только разговор, один день, и Твердохлебу открылось то, что должно было бы давно открыться, он увидел, как чужд и одинок среди людей, с которыми жил, и ужаснулся своему открытию. Люди погружаются в какую-то мелочь, никому никакого дела до запросов души, чего-то высокого, для которого даже названия еще нет в нашем языке, - разве так можно жить, и разве это жизнь?
      И тогда будто всплеск надежды прорезал темную тучу его отчаяния, промелькнуло видение смуглой женщины в магазине на Крещатике, и ее ласковый голос, и сверкание глаз, и улыбка, будто с неба, - почему он решил, что это его избавление и надежда? Может, просто солнечный удар? Не оттого ли его неконтролированный, бессмысленный поступок с телефоном, а затем глупое ожидание звонка, который принесет спасение? К счастью, она не звонила и постепенно тускнела в памяти, становилась далеким сиянием, тенью, дымкой, призраком, миражом. Он уже умолял судьбу: пусть не звонит, пусть не отзывается, не нужно, ничего не нужно!
      И вот - свершилось... Теперь он проклинал себя за непрактичность. Наталка была наконец здесь, полчаса, а то и целый час, ходила по комнате, сидела, они о чем-то говорили (все трибуналы мира могли бы приговаривать его к расстрелу, но он так и не вспомнил бы ни единого слова из их разговора, а только блеск Наталкиных глаз, и изгибы ее губ, и непередаваемую грацию ее гибкого тела), и что же он знает о ней, о чем спросил, чем поинтересовался? Вот телефон, а когда звонить, когда она бывает дома, когда работает, в какой смене, когда свободна? Он не знал ничего! Да еще эти разговоры о мужчинах. То вдруг прокурор, который якобы повесился, то ревнивец, который сидит у телефона. Может, мстила ему за Мальвину, которую запомнила еще с июня, на него не обратив никакого внимания? А может, так и нужно? Твердохлеб с необычным для него пылом взялся за дело с телевизорами.
      Никогда не считал, что люди должны себя чувствовать перед следователем, как перед Страшным судом. В его душе никогда не бывало даже крупицы жестокости. Он только терпеливый посредник между преступлением и наказанием. Он давно уже убедился, что жизнь многообразнее, пестрее и богаче всех законов, и невольно появляется искушение обогатить законы, дополнить их, сделать более гибкими, более чуткими. Но приходится сдерживать свое сердце, - и какой же ценой это дается! Если машина закона начала действовать, ее уже не остановит никакая сила. Звонки, требования и домогательства, просьбы и угрозы, заоблачные высоты - и перед ними простой следователь, без званий и наград, как говорил известный поэт, его могут упрекать за чрезмерное старание и верность истине, но он будет идти до конца, пока так или иначе не завершит порученное и не сделает вывод: есть тут состав преступления или нет. С правосудием не играются - это оно само ведет с миром суровую игру, девиз которой: независимость и неподкупность; неподкупность суждений, неподкупность воспоминаний, неподкупность воображения. Для простых смертных закон - лишь бесплотный злой дух, а для Твердохлеба это почти осязаемая вещь, каждый раз воплощающаяся в то или иное дело, в того или иного человека.
      Теперь закон странным образом переплетался с Наталкой, он как будто толкал Твердохлеба к преступлению моральному, к нарушению устоев, порядка, основ, охранять которые он обязан, казалось бы, по своему призванию. "Ах, Наташка, Наташка, если б была ты не так красива..." Или как там поется?..
      Откровенно говоря, Твердохлеб считал себя неуязвимым по части женской красоты. Может, этим подсознательно защищался от соблазнов и обольщений света, отбивался от его коварства? Когда был еще студентом, ребята подговорили сходить в аптеку на Бессарабке поглядеть на красивую аптекаршу. Высокая, брюнетка, красивая - аж страшно. Подталкивали друг друга локтями, перемаргивались, краснели, кто-то из самых циничных спросил, когда вышли: "А вот это у нее кто-то смог бы купить? И поскольку никто ему не ответил, сам же и похвастался: - А я бы купил! Сказал бы: дайте мне мужской пакет".
      Твердохлеб чуть не побил его.
      У них на курсе было несколько девушек из торгашеских семей. Без любви, а просто от скуки тащили они ребят-однокурсников в кино, убегали с нудных лекций, в темноте и духоте кинотеатров угощали вечно голодных своих спутников трехэтажными бутербродами, и от этих кинопобегов только и осталось в памяти, что аппетитные бутерброды с ветчиной, копчеными колбасами и паштетами да трофейные кинофильмы, за которые заплачено кровью погибших на войне, быть может, и увечьем отца Твердохлеба. Фильмы были пересняты с негативов, что ли, все черно-белые, точнее - серые, серовато-суетливые, показывалась в них в большинстве случаев Америка, и тоже была вся серая-серая. Красок тогда не хватало повсюду, словно весь мир обесцветился от ужасных потерь крови, потому что только кровь дает окраску жизни.
      В наших же фильмах первых послевоенных лет, годов развалин, нехваток и еще живого народного горя, - одни песенки, смех, глупое бодрячество, легкомысленные герои и еще более легкомысленные приключения. Бунчиков и Нечаев, Жаров, Меркурьев, Целиковская... Получалось точно как в том горьком стихотворении Заболоцкого: "В низком зале, наполненном густо, ты смотрела, как все, на экран, где напрасно пытались искусно к правде жизни припутать обман".
      Мальвину нельзя было считать слишком уж красивой. Лицо исполнено энергии, из глаз и ноздрей энергия, казалось, так и брызжет, кроме того, в ней было столько женственности, что Твердохлеб просто терялся. На брачном ложе он способен был забывать обо всем на свете, это давало освобождение и отдых душе, после которых ты как бы обновляешься. Но то были только короткие вспышки, а между ними тоска повседневности, неискренность, условности, словно ты навеки обречен стоять на цыпочках. Внешне упорядоченная, а на самом деле полная отчаяния, однообразная жизнь. И если бы кто-то задумал судить его за семейную измену, он отказался бы от советов адвоката и взялся защищать себя сам. Обращаясь к судьям, он сказал бы: "Граждане судьи, перед вами скорее несчастный, нежели виновный человек".