Профессор и Малыш потихоньку спрятали Капитана от эсэсовских глаз, тут важен был каждый миг: пока звучали только слова, но могли прозвучать и выстрелы.
      А на помощь эсэсовцам пришла какая-то старая женщина, вся в черном, поблекшая и измученная, с голосом тихим и горьким.
      - Криста, что с тобой, - попыталась она угомонить молодую. - Ты позоришь память моего сына. Взгляни на себя...
      - А, это ты, старая ведьма! - словно бы даже обрадовалась та, которую, оказывается, звали Кристой. - Ты тоже уцелела? Выползла из-под земли, как недодавленный червяк? Спаслась из пекла, из которого не смог вырваться твой сын? Не прикасайтесь ко мне! Ненавижу! Всех вас ненавижу! А этих люблю! Хочу любить того, кого выбрала! Хочу привести его в свою безупречную немецкую постель! Где он? Зачем вы его забрали? Умеете только забирать и отбирать, на другое неспособны!
      Зашлась в бессильных рыданиях, и тут старая женщина сумела наконец справиться с нею, грубо толкнула ее перед собой, почти погнала прочь, и эсэсовцы могли бы усмотреть в этом вызов и укор за то, что не сумели укротить Кристу, но у них было достаточно своих забот, их головы уже обмозговывали самые утонченные и самые жестокие способы наказания пленных, и прежде всего маленького красивого азиата, прозванного Капитаном. Если их и удерживало что-то от немедленных действий, то не неловкость перед женщинами и детьми, не гневные слова Кристы, не какие-нибудь там человеческие чувства, от них они были освобождены еще с самого детства, а отсутствие приказов, своевременных, точных, кратких и в то же время исчерпывающих. Даже не имея приказов для непредвиденного случая, они охотно поддались бы автоматизму поведения - броситься на пленных с прикладами, со штыками, могли бы пристрелить кого-то для острастки (опять-таки все угрозы падали прежде всего на Капитана), но бившаяся в истерике молодая женщина стала им помехой, она внесла нежелательную сумятицу в их устойчивость и порядок. Когда же порядок нарушается, то следует немедленно его восстановить, что в данном случае означало: отделить спасителей от спасенных, отогнать пленных как можно дальше от цивильных немцев, не допустить преступного смешения, щедро применяя надлежащую жестокость. Все тут делалось с нечеловеческим шумом, с непременными побоями, оскорблениями и угрозами. Путаясь в длинных полах длинных обледеневших плащей, охрана сгоняла пленных вниз к путям, сбивала их в беспорядочные шеренги, считала и пересчитывала, не сбежал ли кто, не потерялся: "Айн, цвай, драй, фир"... Считали советских пленных, итальянцев, поляков. Были ретивы и усердны, не допускали даже мысли о малейшем послаблении, не смущало их быстрое приближение краха, не знали сомнений. "Deine Ehre heiBt Treue!" - Твоя честь в верности". Верность кому и чему? Тому, с безумными выпученными глазами, портрет которого только что был втоптан в грязь там, наверху, и лежал там и поныне? Безопаснее было прикинуться, будто не заметил того, что случилось, ибо если ничего не случилось, то не за что и карать.
      Перед Капитаном Паралитик задержался дольше, чем перед другими, замахнулся на него прикладом, прошипел: "Пасс маль ауф" ("Погоди!"), но не ударил, так как Профессор наставил прикрытое обледеневшим бумажным мешком плечо, сказал спокойно: "Герр пост, он невиновен". - "А-а, - почти простонал Паралитик. - Невиновен! Все невиновны! Мы вам покажем невиновных! Хальте мауль, проклятые свиньи!"
      Ничего нового. Профессор презрительно умолк. Не мечи бисер... Взлети, моя мысль, на крыльях золотистых.
      Капитан все еще переживал событие, встряхнувшее его душу, перевернувшее в нем все, и смотрел своими непостижимыми черными глазами за линию постов с такой тоской, словно бы уже летел туда, на волю, на простор, в беспредельность, оставив тут свое обессиленное тело, как что-то обременительно-ненужное. А Малыш молил в душе: "Прилетайте! Прилетите! Ударьте! Разрушьте! Зажгите! Прекрасен запах огня. Ничто на свете не сравнится с этим запахом!"
      Фельдфебель, поблескивая из-под плаща неживым серебром своих нашивок, объявил, что команда для начала лишается обеда, и это только начало, надлежащая кара ждет виновных позже, а пока все должны работать на расчистке путей от разбомбленных вагонов, и работать хорошо, ибо саботажников тоже ждет наказание с одинаковой мерой справедливости и жестокости, как и полагается всем непокорным.
      На расчистке путей можно было работать хоть вечность. Четверо поднимали разбитую доску, двое тянули в одну сторону, двое - в противоположную, делали вид, что стараются из последних сил, почти откровенно насмехались над постовыми, а те даже не могли подбежать, чтобы ударить или пнуть, так как находились поодаль. Каждый миг могли налететь американские штурмовики, ударить опять по станции и по путям, спасется только тот, кто окажется ближе к горам. Заботиться о безопасности пленных было бы смешно. Да они и сами не думали об этом. Уже и не один Малыш, а, наверное, каждый в душе молил далеких американцев: "Летите! Прилетите!" Состязались не со страхом смерти, а со временем. Поскорее бы вечер, тогда отвезут их в барак, опутанный колючей проволокой, и, может, дадут теплой баланды. Но до вечера еще была целая вечность, хотя сам день был тоже черный, как вечер, дождь лил и лил, мороз схватывал дождевые потоки, мертво шуршали обледеневшие бумажные мешки на пленных, тускло блестело все вокруг, омертвевшее, холодное, скользкое, омерзительное.
      Профессор, Капитан и Малыш были вместе, молча возились между разбитыми вагонами, не сговариваясь, держались поближе к тому участку путей, в который упиралась улица пригородного поселка, иногда поглядывали туда, видели тихие белые домики, покрытые тонким слоем льда так же, как и все вокруг, но там был еще стеклянный блеск оконных стекол, там пробивался откуда-то пахучий дым из труб, оттуда долетала до них чужая жизнь с ее теплом, уютом, всем тем, о чем они давно забыли, а если и вспоминали иногда, то уже не верили, что изведают ее когда-нибудь. "Как трава - жизнь людей, как твое дыхание, о господи!" Они не хотели быть травой. Пока в тебе бьется мысль, ты человек и таким пребудь вовеки! Так учил их Профессор. Повторял каждый день неутомимо и угрожающе. Малыш поклялся в душе, что, если останется в живых, вынесет из этого потустороннего мира величайшее уважение и любовь к мысли, когда же будет умирать, то и тогда пусть взовьется его мысль! Крылья еще малы, но все равно. Его поражала в самое сердце равнодушная жестокость войны. Война не выбирала. Наносила удары с завязанными глазами. Гибли лучшие, умнейшие, тут не было разделения на обыкновенных и исключительных, имело значение лишь то, кто живой, а кто мертвый, кому приходилось умирать. Малышу хотелось жить, хотелось уцелеть, но если бы надо было умереть за Профессора, он бы с радостью согласился, потому что в Профессоре спасал бы от смерти также и собственную мысль.
      Между тем он с самого утра молил неустанно: "Прилетите! Разбомбите!" Человек не всегда может обойтись без помощи. Иногда нужна даже и не помощь, а толчок, случай, зацепка. Следует ли обвинять тех, кто ждет такого случая, особенно когда люди лишены всего, кроме собственной воли и мысли? Малыш хоть и был моложе своих товарищей, превосходил их своим фронтовым опытом. Профессор любил повторять слова Паскаля: "Природа является бесконечно поражающим шаром, центр которого везде, а окружность - нигде". Профессор много знал, за ним стояли целые века человеческой культуры, зато Малыш чувствовал в себе право трактовать ту культуру так или иначе. Паскалевский шар был для него прежде всего не признаком бесконечности мира, а указанием на то, что каждый всегда так или иначе оказывается в данный момент в центре той беспредельной вселенной, но только тогда, когда этот каждый - боец и сумеет доказать право на пребывание в центре. Три года на фронте, три года в беспрерывных боях, три года жестокости, смертей, героизма научили Карналя, что у бойца должна быть цель не только внешняя, но также и внутренняя. Для ее определения употребляемо слово "осознанная", но для Карналя в том слове было что-то оскорбительное. Ибо если только осознанная, то не твоя, чужая. Осознавать - значит быть только свидетелем событий, поступков, подвигов, истории, а сражение с фашизмом требовало от каждого хотя бы на краткое мгновение оказаться в самом центре мира, взять на себя все его надежды и трагедии, быть не только свидетелем, а бойцом. И когда Малыш мысленно давал себе слово умереть в случае необходимости за Профессора, это были не пустые слова, а убеждение, что иначе поступить не может и не смеет. Он видел слишком много смертей, чтобы не знать, что со смертью еще не все кончается для человека. Боец умирает, но победа уже летит ему навстречу, она живет, приближается. Такая смерть - не жертва, она неминуемо имеет свое продолжение, свое следствие, растягивается во времени, хотя она и короче, чем жизнь, зато неизмеримо наполненнее. Тут нет выбора между чужой и своей смертью, есть твердая вера в высокое назначение бойца на земле, в умение сконденсировать в миг собственной смерти, может, и не одну жизнь, а целые тысячи их.
      Штурмовики вырвались из черного дождя, опередив отчаянный вой сигналов воздушной тревоги. Прилетели, когда их никто уже не ждал. Темнело, часовые зашевелились в своих неуклюжих длинных плащах, чтобы собирать пленных, пересчитывать, точно скот, и бегом гнать на ночевку, как вдруг засвистело, взорвалось, занялось красным, смерть ударила отовсюду, спасения не было, падай, где стоишь, бормочи в душе мольбу о спасении, о счастливом случае, надейся, что переждешь, уцелеешь, выкарабкаешься и на этот раз. Штурмовики шли двумя волнами, одни сбросили бомбы, другие ударили из скорострельных пушек и пулеметов. Не знаешь, что ужаснее - разодранное огнем черное небо или дикое рысканье пуль по земле. Война выступала перед ними всегда только с завязанными глазами, смерть не выбирала, свой или чужой, не было для нее лучших и худших, врагов и друзей, для живых она всегда страшна, но еще страшнее бессильное ожидание смерти.
      Профессор, Капитан и Малыш, извиваясь между рельсами, под колесами вагонов, ежась от звяканья пуль, ударявших о металл, казалось, прямо перед их лицами, ползли куда-то в сторону, еще сами не сознавая, что будет дальше, не знали, почему не залегли, как другие. Ближе и ближе к краю путей, к той улочке, в конце которой темнел спасительный лес. Сигналы тревоги отчаянно рыдали над ними, американские штурмовики добивали беззащитную станцию, гремело, клокотало, пылало сзади. Если мир имел форму шара, то непременно шара огненного, в полыхании и неодолимом запахе огня, а центр мира всегда там, где есть непокоренный дух и жажда воли.
      - Бежим! - тихо крикнул Капитан.
      - Бежим! - поддержал его Малыш.
      Профессор молчал, не мог перевести дух, два товарища помоложе, поддерживая его под руки, помогли перепрыгнуть последние рельсы, и все трое упали, хоронясь не так от пуль и осколков, как от глаз постовых. Ждали окриков, ждали, может, и выстрелов.
      Улица приняла беглецов настороженно. Скользкая мостовая предательски загремела под тремя парами деревянных колодок. Пустая, темная улица обещала угрозы не только сзади, но со всех сторон. Зато впереди было обещание воли. Добежать до леса, спрятаться, затеряться между темными деревьями и убегать, убегать... Судьба тех, кто безоружным поставлен против вооруженных врагов. Убежать, чтобы вернуться... Времени оставалось в обрез, война могла закончиться в любой день, час, гарантий на возвращение не имел сегодня уже никто, но те, позади, все же боятся возвращений, поэтому непременно станут преследовать.
      Колодки гремели по скользкому камню так, что их услышали бы и мертвые. Странно, что беглецы смогли преодолеть чуть ли не половину длинной улицы - и их никто еще не остановил. Ведь их слышали в домах по обе стороны улицы. Потом услышали и постовые. Услышал фельдфебель с серебряным черепом на высокой тулье фуражки, услышал и Паралитик, грохот колодок отозвался в ушах эсэсовцев потому, что штурмовики внезапно исчезли, вдогонку им полетели сигналы отбоя воздушной тревоги и на мгновение воцарилась тишина. Станция позади ожила, то, что уцелело, торопливо спасалось, убегало, как и эти трое, с той разницей, что там все действовали по законам орднунга, а эти нагло пытались взломать то, что не дано сломать.
      Позади послышались свистки сцепщиков вагонов, сопение локомотива, прибойные волны грохота порожняка, лязг буферов. Обычно эти звуки приносят надежду перемен, но не теперь и не для тех, кто, едва не падая от усталости на холодные камни, бежал по улочке, наполняя ее громыханием своих деревянных колодок, хриплым дыханием.
      Тревога была такой короткой, что никто, кажется, не успел укрыться от налета, да и не было куда прятаться, так как вторично люди не полезли бы в бомбоубежище, в котором чуть не нашли свою смерть.
      Из пригородной улица постепенно превращалась в сельскую, тут были уже не серые, прижатые друг к другу стандартные домики, а целые усадьбы с высокими и просторными хозяйственными строениями, с таинственными закутками, обещавшими и отдых, и приют, и укрытие. Капитан рвался вперед, ощущал свободу, мог дотронуться до нее рукой, Малыш не отставал от него, но силы Профессора были уже настолько исчерпаны, что он бежать не мог. Среди них он был самым опытным по части побегов, уже пытался это делать много раз и, точно определив появление погони, молча свернул к ближайшему дому, ведя за собой товарищей. Они заскочили в крестьянский двор, бросились к высоким сараям, если бы могли, проникли бы туда неслышно, проскользнули бы тенями, но проклятые колодки загремели во дворе еще громче, и тут навстречу беглецам вышла невысокая тонкая женщина, пошла прямо на них. Они узнали ее еще издали, а ей пришлось подойти почти вплотную, чтобы узнать их.
      - Ты? - спросила она Капитана, и тот невольно остановился.
      Это была Криста.
      - Пойдем со мной, - сказала она.
      Обратилась только к Капитану, Профессора и Малыша будто и не заметила, не было ей до них никакого дела, да они оба и не ждали от нее внимания, не останавливаясь, побежали дальше.
      - Спрячемся в сене, - предложил на бегу Малыш.
      - Может, принесешь что-нибудь поесть? - обернулся к Капитану Профессор. - Ведет, так иди.
      Криста повела Капитана в тепло и, наверное же, в сытость, о которой они и не мечтали, а Профессор с Малышом быстро нашли сарай с сеном, взобрались наверх по высокой лестнице, зарылись в сухое и пахучее сено подальше друг от друга, замерли, слушая улицу.
      Слушали недолго. Узнали голоса Паралитика и Боксера. Один - отрывистый, визгливый, тараторящий, другой - хриплый и сдержанный. Кричали что-то неразборчиво, привлекали к себе внимание, поднимали переполох, будоражили население, наверное, путались в длинных полах своих плащей и спотыкались, проклинали, грязно ругались. Уже подбегали, были совсем рядом. Может, пробегут дальше, может, никто ничего не видел, не знает, не подскажет, может, повезет, может?..
      Но тут навстречу эсэсовцам прозвучал голос Кристы - спокойный, послушный, испуганный.
      - Они здесь! - крикнула она. - Я задержала одного. Возьмите их.
      Невозможно было поверить, но тот голос действительно принадлежал Кристе. Слова не могли ей принадлежать, но голос не оставлял сомнений.
      - Один там, на кухне, а еще два где-то спрятались. Найдите их и возьмите всех.
      Паралитик и Боксер уже вбегали во двор. Уже выволакивали из дома Капитана. Профессор и Малыш, хоть и не видели всего, но догадывались. Криста вела эсэсовцев к сараям.
      - Они не могли далеко убежать. Должны ждать этого.
      Холодный, страшный своим равнодушием голос. Неужели это та самая женщина, что сегодня утром валилась на Капитана, хватала его в объятия... Как это объяснить?
      Эсэсовцы били Капитана так, что Профессор и Малыш слышали звуки ударов.
      - Где твои товарищи?
      - Не знаю!
      - Где они?
      - Не знаю.
      - Он знает! - кричала уже таким голосом, как утром, Криста. - Он должен знать!
      Снова удары.
      - Где?
      - Не-не...
      - Где?
      Вдруг что-то женское вновь пробудилось в ее душе.
      - А можно не бить его? - спросила она несмело.
      - Заткни пасть, курва! - рявкнул на нее Паралитик. Награда за предательство и рьяность.
      Но женщина уже не могла остановиться в своем покорном предательстве.
      - Посмотрите в сене, - посоветовала она холодно. - Ищите хорошенько.
      Может, хотела спасти Капитана от побоев? И за то спасибо. Сначала выдать, потом пожалеть. Милосердие после предательства.
      Паралитик, бранясь, полез по лестнице туда, где лежали Профессор и Малыш. Тяжело шуршал сеном, сопел, топтался, шелестел, пырял во все стороны вилами, пробежал в один угол, потом в другой. Малыш почувствовал, как холодный стальной зубок пронзил ему ладонь, ждал, что вилы ударят еще раз, теперь уже в спину или в шею, но Паралитик выругался напоследок, бросил вилы на сено и побежал к лестнице.
      Снова били Капитана.
      - Где товарищи?
      - Не знаю.
      - Скажи, - кричала Криста, - скажи - и тебя отпустят! Я заберу тебя! Скажи им все!
      Она еще верила, что Капитан мог бы пойти за ней.
      - Ты, курва, - это уже не охранники, а Капитан. Видно, плюнул на нее или сбил на землю: там кто-то упал, падение тела услышали те, что в сене, явственно и четко, и сразу - выстрел, точно загремели все пушки мира, раскололась земля, и крик Капитана: "А-а-а-ой!" И стон. И тишина.
      Не сговариваясь, Профессор и Малыш вынырнули из сена и оказались у лестницы. Малыш пропустил Профессора, но спускались они вместе и выбежали из сарая плечом к плечу, еще надеясь своим появлением спасти Капитана. Опоздали. Капитан лежал мертвый, Криста стояла между двумя эсэсовцами не то перепуганная, не то удивленная, эсэсовцы уставились на двух беглецов с недоверием, граничащим с растерянностью.
      - Эх, не взяли мы вилы, Профессор, - пожалел Малыш. Он готов был броситься на убийц с голыми руками.
      Паралитик вскинул автомат. Боксер успел ударить по стволу, пуля звякнула о камень, высекла искры у ног Малыша, эсэсовец крикнул хрипло, показывая на тело Капитана:
      - Взять!
      Профессор и Малыш нагнулись над товарищем. Женщина молчала. Молчали даже эсэсовцы. Профессор опустился на колени, поцеловал убитого в лоб. То же сделал и Малыш. Потом осторожно взяли Гайли и понесли, хотя сами чуть держались на ногах. Ощущали под руками еще теплую кровь Капитана. Она казалась им их собственной кровью. Эсэсовцы в мертвом шорохе своих плащей шли позади.
      Женщина осталась на своем дворе. Никто не сказал ей ни единого слова. Никто не оглянулся. Никто не спросил ничего. Она стояла и тихо всхлипывала.
      ...У Карналя было несколько традиционных снов. Один из них: концлагерь. Будто снова война и снова фашисты бросают его за колючую проволоку. А за нею бродит Криста, показывает на него пальцем, истерично кричит: "Вот он, возьмите его!"
      Он часто ездит на симпозиумы кибернетиков. Бывал и в Западной Германии. Дважды был совсем недалеко от того гессенского городка, в котором застрелили Капитана, выданного Кристой. Можно было попытаться найти ту женщину, спросить через столько лет: "Зачем вы так поступили? Почему?"
      Не искал, не хотел спрашивать.
      Трава под ветром - так все они будут говорить о себе впоследствии.
      4
      Руководить в науке - самое популярное занятие. Нет другой сферы деятельности, где была бы такая концентрация людей, наделенных руководящими функциями. Каждый третий-четвертый уже руководитель. У старшего научного сотрудника - два-три подчиненных. У заведующего сектором - до десятка ученых, у начальника отдела - еще больше. Каждый руководитель должен давать задания, проверять их выполнение, объяснять, подсказывать, критиковать, разрешать споры, мирить, вдохновлять, обещать, подталкивать. Невероятные потери времени. Чем выше поднимается человек по ступенькам руководства, тем меньше у него остается времени для науки, для раздумий, уже не говоря о сугубо человеческой повседневной жизни, отнятой жестоко и навсегда. Время идет, летят годы, их не вернешь. А жизнь привлекательна не годами - днями, часами, мгновениями.
      Сколько помнит себя Карналь после университета, у него никогда не было ни единой свободной минуты. Его мозг работал даже во сне, это был какой-то сплошной кошмар, и кошмар тот с годами становился тяжелее, так как времени оставалось все меньше и меньше, приходилось чуть ли не красть крохи времени для размышлений - все остальное поглощала так называемая руководящая работа. Двадцать лет он начальник СКБ электронных машин. От зарождения, от первого дня, от нуля и вот до сегодня, когда уже изданы чертежи машин третьего поколения и на кульманах расчеты машин поколения четвертого.
      Теперь еще и завод электронных машин. То ли СКБ присоединили к заводу, то ли завод присоединили к СКБ, образовалось научно-производственное объединение, и Карналь вынужден был стать его директором. Его успокаивали тем, что дадут сметливых заместителей. Никогда нет недостатка в тех, кто умеет успокаивать. Так же никогда нет недостатка и в заместителях. Заместителем по общим вопросам сделали Кучмиенко. В СКБ он заведовал сектором общих разработок. Карналь мечтал выгнать Кучмиенко уже через год после создания СКБ, для такого человека там не было ни места, ни работы, он способен был только испортить сделанное другими, возле него самые талантливые, самые умные становились бездарностями и дураками, это был не человек, а какой-то ходячий нивелятор, интегратор в направлении исчезновения любых способностей, от таких следует спасаться, как от чумы, но кто-то выдумал для Кучмиенко сектор общих разработок, и Карналь был бессилен. Иногда Карналю казалось, что и директором он сам был поставлен именно для того, чтобы Кучмиенко стал его заместителем. Кучмиенко, как медведь из известной притчи, идти за тобой не хочет, но и одного тебя не пускает. Ты прикован к нему, как Прометей к скале. Казалось бы, что может быть проще: возьми порви цепь, стань свободным. Ничего не получалось.
      Кучмиенко позвонил по телефону:
      - Я слышал, Петр Андреевич, что у тебя компликации с журналистами.
      Он любил модные словечки. Карналь легко вообразил лицо Кучмиенко, широкое, тяжелое, от глаз тянутся какие-то странные валики жира, пивного цвета глаза не могут сосредоточиться ни на чем, так как их никогда не сопровождает мысль, дебелая спина угодливо выгнута даже перед телефонной трубкой, высокий, неуклюжий и... никчемный. Но его никчемность видит только Карналь, все другие почему-то ослеплены деланным добродушием Кучмиенко. Это длится уже много-много лет, целую вечность.
      - С журналистами мы как-нибудь договоримся. У меня для этого есть Алексей Кириллович, - сказал Карналь, чтобы отвязаться от Кучмиенко.
      - Мои кадры! - довольно засмеялся тот. Никогда не скрывал своих действий. Подсылая кого-нибудь к Карналю или подсаживая ему в ближайшие сотрудники, всегда хвалился: "Мои кадры!" Когда Карналь убирал этих людей из-за их непригодности, Кучмиенко находил еще похуже.
      - Ты вот что, - сказал ему Карналь, - за тобой план социального развития объединения. Где он? Или ждешь, пока начнется следующая пятилетка? Кажется, договорились, что перспективный план разрабатывает твое ведомство.
      Кучмиенко словно бы только и ждал этого, сразу зашуршал на том конце провода бумагами, стал перечислять:
      - План будет из нескольких разделов. Первый: общая социально-экономическая характеристика объединения и его перспективные научные задачи. Второй: совершенствование социальной структуры коллектива...
      - Погоди, - прервал его Карналь, - это я знаю. Все знают. А где разработки? Нужны конкретные разработки. Институт Патона, кстати, уже представил свой план.
      - Так то институт Патона...
      Карналь положил трубку, не слушая оправданий Кучмиенко, позвал Алексея Кирилловича. Тот вскользнул в кабинет, как тень, приблизился и не приблизился, был, наверное, между Карналем и Кучмиенко, между небом и землей, между присутствием и отсутствием, неуловимый и неопределенный человек, которого не обвинишь, но которым и не восхитишься.
      - Что у нас сегодня? - спросил академик.
      - Я связался с той журналисткой, - тихо сказал помощник. - Она уже здесь.
      - Где?
      - В приемной.
      - Почему же меня не предупредили?
      - Вы сказали, когда у вас будет "окно". Я выбрал.
      Странная жизнь. Тебя даже не спрашивают. Находят "окна" в твоем времени и пихают туда кто что хочет. Каждый что-то требует от тебя, каждому что-то надобно, каждому должен давать, давать, и чем дальше, тем больше, становишься как бы своеобразным устройством, автоматом, который приводится в действие уже и не монеткой, а самыми разнообразными способами: телефонным звонком, голосом, взглядом, желанием, капризом, улыбкой, неуловимым настроением. О твоем же настроении никто не спросит.
      - Хорошо, зовите, пусть войдет.
      Алексей Кириллович выскользнул из кабинета, подмигнул заговорщически Анастасии, успел шепнуть ей на ходу: "Не в духе!" Тихо прикрыл за нею дверь, оставив с глазу на глаз с академиком. Карналь встал навстречу молодой женщине, предложил сесть.
      - Меня вы знаете, - после первых слов приветствий сказал он, позвольте спросить, как я должен обращаться к вам.
      - Меня зовут Анастасия.
      - То есть Настя.
      - Можно и так, но я бы хотела остаться Анастасией.
      Высокая, худая. Карналь не любил высоких женщин, и вообще сейчас ему это было все равно.
      - Слушаю вас.
      - Ваш помощник...
      - Оставим помощников.
      - Редакция имеет намерение открыть рубрику "Рассказы известных людей об одном дне войны"...
      - Как понимать: известных?
      - Буквально.
      - Но ведь я не маршал, не Герой Советского Союза.
      - Вы академик. Вас могли убить, человечество утратило бы редкостный ум.
      - Война не выбирала. Вполне вероятно, что миллионы намного более ценных умов утрачены трагически и бесповоротно.
      - Вот поэтому-то воспоминания таких людей, как вы, имели бы особую ценность...
      - К сожалению, моя профессия не дает возможности предаваться воспоминаниям. Не говоря уж о моем нежелании. Думаю, вы не станете меня вынуждать.
      Анастасия бросила на него быстрый взгляд, во взгляде была почти ненависть, Карналь уловил это, подумал, что мог бы вести себя с девушкой поприветливее, но что-то ему мешало. Это уж было совсем невыносимо! Мало из него тянули идей, разработок, теорий, это требовало энергии, бессонных ночей, постоянного сверхчеловеческого напряжения - теперь хотят еще воспоминаний!
      - Я слишком занятой человек, - сказал почти сурово.
      - Человек не может быть в едином измерении.
      - Спасибо, что объяснили.
      - Вы разрешите хотя бы сфотографировать вас?
      - Зачем?
      - Мы не смогли дать ваше фото к отчету о встрече ученых с журналистами. У меня просто не вышел ваш снимок. Вы показались мне... не очень фотогеничным.
      - Думаете, я стал фотогеничнее за эти дни?
      - Тогда я не очень-то и старалась. Теперь попробую.
      - Наверное, это страшно капительное дело: позировать.
      - Не беспокойтесь. Эта камера автоматическая. Она все сделает сама.
      - Тогда...
      - Вы хотите спросить: зачем я здесь?
      - Приблизительно.
      - Заодно вам хочется выбросить и мою японскую камеру?
      - Угадали.
      - Знаете, мне тоже как-то неинтересно здесь. Может, и... моей камере. Вы просто на редкость неинтересный человек. Ничего поучительного. Ваш мозг вполне вероятно. Но как человек...
      Карналь засмеялся. Так с ним давно никто не разговаривал.
      Анастасия уже шла к двери. Так оно лучше. Он никогда не казнился, когда приходилось буквально выбивать себе крохи времени, отбиваясь от настырности и любопытства множества людей, которым просто нечего было делать. Эта девушка, похоже, принадлежит к той распространенной нынче категории людей, которые, абсолютно ничего не умея делать, готовы болтать обо всем на свете, выказывать информированность, делая вид, что именно они решают все проблемы.
      - Кстати, моей дочке, пожалуй, столько же лет, сколько вам, неожиданно для самого себя сказал Карналь вдогонку Анастасии.
      Она остановилась у двери, глянула на него без любопытства.
      - Очевидно, я должна сказать, что моему отцу столько же лет, как и вам. К сожалению, это не играет никакой роли.
      - Ошибаетесь, в этом мире все играет роль и все имеет значение. Для начала вы могли бы записать воспоминания о войне вашего отца.
      - Он погиб.
      - На войне? Но ведь...
      - Вы хотите сказать, что тогда я не могла бы родиться? Он погиб, когда я училась в девятом классе. Испытывая новую военную технику.
      - Простите, если причинил вам боль.
      - Но о войне он не рассказывал мне никогда. Не знаю, почему. Может, собственным детям отцы никогда об этом не рассказывают. Мне кажется, что даже генералы рассказывают о войне лишь чужим детям - не своим. Пионерам, красным следопытам...
      - А ваш отец?..
      - Он был полковник.
      Карналь вздохнул:
      - Я только лейтенант.
      - Но теперь вам, наверное, давно уже присвоили генерала?
      - Забыли так же, как забыли выслушать мои военные воспоминания. Кажется, никто, никогда, кроме...
      Он сказал "кроме" и замолк. Анастасия уже не могла так уйти отсюда, чувствуя, что их разговор из неприятно-официального неожиданно приобрел характер почти интимный. Уйти - означало оставить этого человека с его болью, а что Карналь был полон боли - это Анастасия видела отчетливо и безошибочно.
      - Знаете, - сказала она негромко, - может, вы когда-нибудь захотите рассказать мне что-то, хотя я и не имею права на такую дерзость, но уж так вышло... Ваш помощник легко найдет меня... Или же... может, я почувствую сама и приду... Хотя опять же и это почти граничит с нахальством. Простите за вторжение.
      Карналь подумал, что ему не мешало бы иногда чуть больше уравновешенности в обхождении с людьми. Всегда ловил себя на мысли, что слишком резок, но всегда запаздывал с этим выводом. Мысли на лестнице, как говорят немцы.
      Он пошел по отделам поглядеть, как там идут дела. Это называлось "профессорский обход".